Осколки радуги. Часть 1 - Глава 5

Глава 5

Человек осужден быть свободным;
потому что однажды брошенный
 в мир, он несет ответственность
за все, что он делает.
(Жан-Поль Сартр)

    Стояли последние тёплые дни бабьего лета. Щедро и почти расточительно природа разбрасывала свои уже иссякающие дары: обманчивое, дремотное тепло и пронзительный слепящий свет, переходящий в крещендо на позолоченных листьях клёнов. Пылающие и дрожащие, они пульсировали подхватываемые краткими порывами ветра, и шептали — жизнь продолжается.
    Тяготы армейской службы в капище с чужой, навязанной волей, отступили подобно морскому отливу, утихли беснующиеся волны. Обрушившееся на него ощущение свободы позволяло думать, делать, быть кем угодно. Но всё его нутро, опьянённое этим внезапным даром, хотело лишь одного: жадно впитывать, чувствовать и каждым миллиметром своей кожи, растворяться в этом потоке света, запахов и звуков.
    Он шёл медленной расслабленной походкой, но в каждом его движении, в развороте плеч и в спокойном взгляде чувствовалась скрытая сила — уверенность человека, прошедшего через горнило и узнавшего свою цену. Эта уверенность, невысказанная и глубокая, как течение большой реки, невольно притягивала взгляды прохожих.
    Он ловил на себе эти взгляды, и в них, как в чистых зеркалах, с холодным, почти посторонним любопытством узнавал себя — уже не того прежнего, застенчивого юношу, чья жизнь была заключена в тесный мирок ожиданий и страхов, но другого: чуждого, закалённого, ступающего по земле твёрдо, как хозяин, входящий в свои владения. И мир вокруг — знакомый до слёз и вдруг ставший абсолютно новым — казался ему чуточку грустным и бесконечно прекрасным в своём осеннем великолепии.
    Эшу, что уже стал постоянным спутником, редко сдерживающийся от пространных философских рассуждений, был на удивление молчалив и лишь подходя к проулку, предложил срезать путь, через рыночную площадь.
    Анаэль поморщился и пересек улицу, нырнув в густую, зыблющуюся тень между домами. Это место всегда ему было ненавистно своим шумом и липким, сладковато-гнилостным запахом перезрелых фруктов, смешанным с пылью и потом. Воздух гудел от мух и голосов, гудел низко и монотонно, как огромная машина. Торговцы, с лицами, похожими на выцветшие вывески с нелепой рекламой, застыли в вечном ожидании, выставив перед собой свое убогое богатство — тусклую утварь, бледные овощи, грубые ткани.
    И вот, уже почти выбравшись из этой давящей тесноты, он услышал позади себя вопль — не человеческий крик, а нечто первобытное, хриплое, сорванное гневом или болью. Анаэль обернулся и увидел мужской силуэт. Он качался на солнце. Огромный. Растрепанный. Как воплощение хаоса, явившееся сюда, на этот жалкий базар, призраком с далеких кровавых полей. В его руке, тяжелой и неуклюжей, сверкала сталь —  грубый и страшный в своей практичности инструмент, напоминавший мачете. И если бы этот образ застал Анаэля на плантациях Мексики, он мог бы выглядеть куда прозаичней, но здесь при всём богатстве воображения, его сложно было вписать в окружающий колорит, он казался кощунством, ошибкой в ткани реальности.
    Человек что-то рычал, и сквозь алкогольную пелену его голоса прорывались слова, обрывки фраз, из которых Анаэль с холодной ясностью сложил цель: он шел убивать. Убивать женщину, ту самую, что торговала хлебом в двух шагах отсюда, чье круглое, невыразительное лицо он уже успел мельком заметить. Он шел к ней, тяжело переставляя ноги, размахивая ножом, а она в ответ что-то кричала ему, их голоса сплелись в один нечленораздельный, истеричный визг. Смысла в этом не было никакого, был только древний, животный звук вражды. И Анаэль заключил, с странным, почти научным любопытством: он действительно сделает это. Сейчас, прямо здесь, на глазах у всех, под этим плоским, безразличным небом.
    — Ну что, Баярд… повеселимся? — Глаза Эшу засияли, и на лице появилась тонкая саркастическая улыбка.
    Анаэль неодобрительно взглянул на него, затем окинул взглядом толпу — крепкие парни в засаленных фартуках, с мозолистыми руками, способными задушить быка находились рядом с торговкой, и он равнодушно последовал дальше. Он шёл медленно, изредка оглядываясь. Мужчина приближался к цели, но парни стояли и смотрели. Терракотовые воины, могучие и безвольные, были лишь декорацией сцены.
    В его голове мелькнула спасительная мысль: а вдруг она заслужила? А вдруг она редкая стерва? Но это было слабое, ничтожное оправдание, и он отшвырнул его прочь. Не было времени углубляться в этический партикуляризм; была лишь сталь на солнце и безмолвная публика.
    И тогда он поспешил наперерез к неприятелю. Не из героизма — нет. А лишь потому, что оказался в эпицентре этого безумия, лишь потому, что толпа была безучастна.
    Многоликая и многоглазая, дышащая единым дыханием гидра, замерла. Шум смолк, сменился жадной, давящей тишиной. Анаэль преградил путь человеку, и тот на мгновение опешил, уставился на него пустыми, стеклянными глазами, но быстро оценив превосходство стали над плотью, ринулся в нападение, рубя воздух с идиотским, неистовым упорством. Движения были быстрыми, но предсказуемыми, и Анаэль в нужный момент блокировав его удар, схватил за скользкое от пота запястье. Казалось, на этом всё и закончится, но, несмотря на достаточно сильную хватку, мужчина рывком высвободил руку и снова замахнулся. Тогда рассчитав момент, когда рука противника оказалась внизу, он нанёс быстрый и точный удар в челюсть. Тот на секунду пошатнулся, но быстро пришёл в себя и продолжил баталию. В той же последовательности Анаэль нанёс ему ещё пару ударов и был попросту ошарашен его стойкостью. Человек шатался, кровавая слюна текла по его подбородку, но он не падал. Он был как несокрушимая машина разрушения, и Анаэль с ужасом подумал, что проиграет, что это безумие сильнее его. И вдруг — всё кончилось. Мужчина замер, потряс головой, как бык, сбитый с толку. Он обвел взглядом толпу, нож, Анаэля, будто впервые увидев всё это. Потом развернулся и неуверенно, шаркая ногами поковылял прочь.
    Тишина продержалась еще мгновение, а затем из массы, как из прорвавшегося нарыва, вырвался какой-то парень. Он подбежал, ударил ногой отступающего в спину и тут же шмыгнул обратно в безопасную толпу. Тот только качнулся, даже не обернувшись, и поплелся дальше, в свое забвение.
    Анаэль, внезапно, почувствовал к нему острую, щемящую жалость. Он захотел проводить его, этого потерянного великана до дома. Но заметив десятки глаз, уставленных на него — не с благодарностью, а с любопытством, он понял, что стал частью забавы — не иссякающей во все времена жаждой зрелищ. Он резко развернулся и почти побежал прочь, спасаясь от их взглядов, от этого места, унося в себе образ стеклянных глаз и сверкающей на солнце стали.
    Это был не последний случай и далеко не последний нож. Он не был задирой и не искал ссор, но случалось, что они точно голодные волки, сами шли по его следу. Только теперь он не избегал их и принимал брошенный вызов.

    Он шёл быстро, словно спасаясь от ярости что его охватила. И лишь спустя полчаса, когда огонь несколько угас, Эшу решил с ним заговорить.
    — А чего ты ожидал? Люди всегда будут оставаться людьми, со своими страхами и пороками.
    — Они же постоянно твердят: мужчина должен быть таким и таким. Если ты носишь серьгу или длинные волосы, значит ты не мужик. — Анаэль фыркнул и брезгливо сплюнул. — Они ведь мужики, потому что мочатся стоя, но перед лицом угрозы вместе со своей мужественностью сливаются с ближайшей стеной. Толпа их истинное божество. Она даёт им безопасность и оправдание для бездействия.
    — Ты прав. Они не хотят быть участниками, они жаждут зрелищ и сегодня ты стал для них новым актом в спектакле. Они не благодарны тебе за спасение жизни. Они благодарны за представление. Ты дал им пищу для сплетен на неделю вперёд. Разве это не здорово? Ты в одиночку пытался нести крест ответственности, а они видели лишь циркового гладиатора. В этом есть глубинная ирония бытия, не находишь?
Анаэль остановился, глядя в сгущающееся свинцовое небо. Он уже не чувствовал ярости, лишь глухую, вселенскую усталость.
    — Значит, в этом и есть весь смысл? Безумие нападает, толпа наблюдает, а тот, кто попытался встать между, становится клоуном?
    — Нет, — внезапно серьёзно сказал Эшу. — Смысл в том, что ты встал. Неважно, что было до и что будет после. Неважно, как это назовут они. Ты действовал вопреки хаосу и равнодушию. В этом жесте — и есть тот самый смысл. Вся философия мира стоит на одном-единственном «нет», сказанном в нужный момент безумию. Всё остальное — лишь шум.
    — Всё остальное лишь шум, — задумчиво повторил Анаэль.
    — А что до их убеждений … глупым дали правила, у умных отняли время и теперь некому задаваться вопросами. Им приходится принимать на веру безумные постулаты. Узрели бы они совершенную истину, тот хрустальный источник вселенской мудрости и поразились бы как были слепы. Они бы поняли, что никто никому ничего не должен. Есть лишь нравственные основы, которые не имеют отношения к внешнему, потому что они внутри каждого из нас. Мы сами понимаем, что есть правильно, что есть справедливо, что есть гуманно и не нужны для этого никакие правила. В каждом из нас есть свет истины, разница лишь в том, что в некоторых он только разгорается, а в других сияет. В словах «долг», «обязанность», «гарантии» нет смысла. Людей связали этими понятиями, пытаясь отнять свободу, запретив дышать. Из них хотели сделать послушных скотов, но разве человек не хозяин сам себе, разве необходимо жить согласно чужой воле? Эти слова ничего не значат, им не место в словаре. Ведь даже бог неспособен дать гарантии, покуда жив дьявол. Как говорил Платон: нет большего …
    — Хватит! — взорвался Анаэль.
В нескольких шагах, неспешно фланирующая пожилая чета обернулась на крик. Они удивлённо посмотрели на молодого парня, что стоял, обхватив руками голову. Мужчина пожал плечами, обнял женщину за плечи словно защищая её от невидимой угрозы и увлекая её за собой чуть ускорил шаг.
    — Хватит. — уже тише повторил Анаэль, — Ты ведь нарочно затащил меня на этот базар. Ты жаждал этого развлечения не меньше чем они. А теперь разглагольствуешь, словно ты часть оскорблённого общества. Да тебе даже пища не нужна. Это ты шум!
    — Ну вот видишь, ты умнеешь на глазах, — улыбнулся Эшу, — а оскорбление является обычной наградой за хорошо проделанную работу(16).
    Анаэль хотел что-то ответить, но осознав бесплодность этого спора, развернулся и молча побрёл домой.


СНОСКИ

16. фраза Азазелло из романа "Мастер и Маргарита" Булгакова.