Осколки радуги. Часть 1 - Глава 6

Глава 6

Первая любовь остаётся в сердце,
даже если все её надежды давно похоронены.
(Джон Клэр)

      Заняться было решительно нечем, и Анаэль вновь предался своему излюбленному занятию — великому и бесплодному раздумью о собственной жизни. Он перебирал упущенные возможности, словно старьёвщик ветхое тряпьё, всматривался в то, что осталось, и безнадёжно ломал голову над вопросом: чему же, чёрт побери, себя посвятить?
      Поступление в академию после школы оказалось коротким заездом в тупик. Он сбежал оттуда через полтора года, задохнувшись в сухом, как пыль, мире схем и формул. Завязал и с лёгкой атлетикой; хотя ему пророчили олимпийские лавры, но всё же он счёл этот вид спорта непрактичным для мужчины. Затем был краткий, шумный роман с единоборствами и боксом. В боксёрском зале тренер приходил в восторг от его мощи. Забавы ради Анаэль нередко устраивал шоу: оттолкнув боксёрский мешок, он вставал на его место и, из центра наружу, а не наоборот, сокрушал тяжелыми ударами, не позволяя тому обрести покой. Публика ликовала.
      Спорт пропитал его тело упрямой выносливостью, открывая путь новым достижениям. Но он не находил утешения в том, чтобы лупить кого-то, даже по правилам. И тогда судьба, которая водит нас за нос, как упрямых осликов, привела его в мир железа. Тренажёрный зал был местом удивительным, но поразило его не столько железо, сколько сами жрецы этого культа, чьи тела походили на живую архитектуру. Анаэль, всегда питавший слабость к гармонии и пропорциям, понял: вот оно. Он нашёл свою песню. И он запел её с воодушевлением — подобно скульптору, тщательно и с особым старанием он пытался создать нечто идеальное, и нет большего стимула для работы, когда материалом является собственная плоть. Ощущение растущей силы наполняло лёгкой эйфорией. И хотя генетика, казалось, сама толкала его на пьедесталы, соревновательные лавры не были его целью; он творил ради самого акта творения, ради личного, глубочайшего удовольствия. В этой стихии он обретал упоение для души, но эту сладостную атмосферу врывающимися вихрями грубо нарушали мысли об иных потребностях. Нужно было искать работу и помогать родителям, но идей для заработка без образования и навыков пока не было.
      Перебирая варианты, в один из дней он навестил старого приятеля, служившего на железной дороге, чтобы разузнать, не найдётся ли там места для него. Работа, по его словам, была непростой и очень ответственной, но вакантные места были явлением редким. С нескрываемой гордостью он говорил о высокой зарплате, перечислял премии и бонусы и между делом, как о чём-то само собой разумеющемся, обмолвился о бесплатном угле для сотрудников и в доказательство продемонстрировал уже использованные бланки, испещрённые штампами и печатями.
      Прощаясь с ним, Анаэль окинул взглядом комнату и заметил, что Эшу задержался у тумбы, склонившись над документами. И без лишних слов, со скоростью пули Анаэль уловил его мысль.
      — А зачем ты хранишь эти бланки, если они уже использованы? — тут же спросил он у приятеля.
      — Да, в общем, и не храню. Просто ещё не успел выкинуть.
      — А можно у тебя попросить пару таких?
      — На кой они тебе?
      — Покажу подружке, как доказательство, что был у тебя. Ревнует, знаешь ли, к каждому столбу.
      — Подружка? — спросил он, уже направляясь к тумбе. — Познакомишь?
      — Непременно, если раньше не разбежимся, — ответил Анаэль, принимая из его рук бумаги.
      Подружки не было, но была возможность вывести самосвал угля, выдав себя за железнодорожника. И хотя он сначала сомневался, стоит ли рисковать, но Эшу был убедителен, между прочим дав понять, что помощь родителям — дело благое.
Вечером, вооружившись отбеливателем, он совершил ряд незамысловатых операций, избавив поверхность бланка от штампов и лишних надписей и, подобрав нужные чернила, вписал свой адрес.
      Дело было сделано — через пару дней у дома появилась гора с чёрными, отливающими синевой камнями. И наступила неделя тревожного ожидания. Когда же прошла вторая неделя, Анаэль уже несколько успокоился и почти перестал думать о своей афере, но на третьей он обнаружил в почтовом ящике краткое уведомление с просьбой явиться в финансовый отдел управления железной дороги.

      Дверь главного бухгалтера оказалась закрыта, и каждая тянущаяся секунда неопределённости была хуже самой смерти. Собственный разум в купе с буйной фантазией рисовал картины одну ужасней другой и придумывал пытки куда более изощрённые, чем могли бы быть в действительности. Он поймал себя на мысли, что сознание намеренно издевается над ним, играет и запугивает. Вспоминая рассказ князя Мышкина,(15) он проводил столь похожую параллель. Он пребывал в личном аду, сопровождаемый леденящей душу мыслью: никакая кара не сравнится с исходящим изнутри террором.
      Зловещие картины просачивались в реальность: вот-вот из-за угла появится конвой — люди с каменными, безразличными лицами, слепые исполнители закона. Они скрутят его и поволокут в маленькую, обязательно промозглую и жуткую камеру, где уже ждёт экзекутор Аластор.(16) Его искажённая гневом гримаса кружит перед глазами, заглядывая в самые глубины его души; он начинает орать в самое ухо, обвиняя его в преступлении; он скажет, что его жизнь не имеет смысла, что он отвратителен ему, что он ошибка и не должен был рождаться, он воплощение всех пороков и недостоин находиться среди людей, что участь его — вечное одиночество на далёком каменном острове, в цепях и без малейшей надежды на радость.
      Он вздрогнул и вынырнул из кошмара, услышав приближающийся стук каблуков. Женщина прошла мимо него, и он молча проводил взглядом её стройный стан с тяжёлой волной чёрных волос. Она подошла к двери, изящным движением протянула руку с ключом и отперла замок. На секунду замерла, будто что-то вспоминая, и вдруг повернулась к нему.
      — Вы ко мне?
      Анаэль застыл, скованный незримой, окутавшей его глыбой льда. Это казалось противоестественным. Прекрасная фантасмагория не принадлежала этому миру, не должна была. Но внезапная мысль о том, что волшебный образ стал таковым лишь на фоне контраста недавних ужасающих сцен, пошатнула эрратик, и, приблизившись, он протянул руку с злополучным уведомлением.
      Она бегло взглянула на бумагу, затем окинула его быстрым, оценивающим взглядом и, отворив дверь, посторонилась, приглашая войти.
      В просторном, но аскетично-бездушном кабинете нашли приют лишь большой стол, несколько хаотично расставленных стульев и два одинаковых шкафа, прижавшихся к стене. Жалюзи, прищуренные вполглаза, фильтровали внешний мир и наполняли комнату тем особенным сиротским светом, что царит в местах, где надежды остаются лишь красивой абстракцией. Она подошла к столу и остановилась, — её медленный, тягучий взгляд пополз по его лицу. С коротким вздохом она указала на стул в двух метрах от стола, и только потом её тело, сложенное по безупречным лекалам, было принято в объятья заскучавшего кожаного кресла.
      Без прелюдий и излишних сантиментов остриё холодного формализма раскроило тишину. Требуя объяснения нестыковок со списком сотрудников, она приняла позу вивисектора, готового препарировать его историю.
      Анаэль выложил придуманную версию, искусно лавируя между правдой и ложью, оставляя в рассказе провалы и намёки, внутренне сжимаясь в ожидании уточняющих уколов. Но её внимание, к его крайнему удивлению, скользило по поверхности слов с ленивым, скучающим безразличием.
      — Выходит, всё это ради помощи родителям? — подвела она итог, не дожидаясь всех ответов.
      — Пока не нашёл работы, — он пожал плечами.
      — Но, к сожалению, намерения не отменяют долга. Уголь нужно оплатить.
      — И какова сумма?
      Она перевела взгляд на лежащие перед ней бумаги, прищурилась, пробежала пальцем по строчкам и, вскоре подняв голову, назвала сумму.
      Цифра повисла в воздухе, абсурдная и невыполнимая. Он поймал её взгляд — и в глубине этих тёмных глаз увидел не служебную строгость, а тихое, почти стыдливое сожаление. Она тоже понимала всю абсурдность ситуации. Молчание стало физически осязаемым. Тогда он встал. Медленно, с преувеличенной важностью, принялся шарить в карманах, упиваясь каждой секундой этого бессмысленного перформанса, и наконец протянул на ладони несколько жалких, позвякивающих монет.
      Она вспыхнула, оскорблённая язвительной пантомимой, но почти сразу же взяла себя в руки. Губы её дрогнули в намёке на улыбку, которую она подавила, прикусив изнутри. И тон разговора вдруг сменился, словно перелистнулась страница. Вопросы об угле уступили место расспросам, касавшимся лично его: о планах, интересах, о жизни в целом. Инцидент был будто стёрт ластиком.
      Закончив беседу на дружелюбной ноте, она проводила его до двери. Анаэль уже сделал шаг в коридор, когда её голос остановил его:
      — Подожди секунду.
Она скользнула к шкафу, извлекла что-то оттуда — движение было стремительным и сокрытым от глаз — и вернулась. Её рука коснулась его плеча — лёгкое, почти невесомое прикосновение (ему почудилось, что эхо этого прикосновения отозвалось ниже, у ребра).
      — Удачи тебе, — мягко сказала она, и дверь закрылась за ним с тихим щелчком.
      Разгадка её странного манёвра явила себя неожиданно, когда на улице рука в кармане наткнулась на хрустящую бумагу. Он извлёк купюру, которой, мог поклясться, у него не было. Все её вопросы и внезапная мягкость… Всё вдруг нашло своё место. Это был не допрос, а интерес женщины к мужчине. И "пригласительный билет" на следующую встречу, тайно вложенный в карман, был более чем ясным доказательством.
      Сердце трепетало, как пойманная птица. Она не просто позволяет — она ждёт его возвращения. И он, несомненно, желал этого не меньше. Она была на порядок старше, но это было столь несущественным, что даже на секунду не занимало его мыслей. Рухни она сейчас в его объятия, потребуй брачной клятвы — он был готов на всё, лишь бы быть с ней до скончания времён.

      — О, классика жанра, — губы Эшу тронула улыбка, в которой ядовитая насмешка причудливо смешалась с дружеской снисходительностью. — Юношеская влюблённость. Самая опасная разновидность иллюзии. Ты натыкаешься на ослепительный феномен и немедленно возводишь его в ранг судьбы, единственного шанса на счастье. И тут ты ощущаешь касание десницы Великого Деспота. Он подкидывает тебе новый вариант, более ослепительный, и наблюдает, как ты разрываешься между долгом и зовом. И ты бежишь по кругу с увесистым чемоданом воображаемых обязательств. Пытка выбором — его любимое развлечение. Он — патологический несчастен и потому не выносит чужого счастья. Его главный завет: «Будьте, как я. Страдайте, как я».
      — Ну, знаешь, Эшу, думаю, ты хватил через край, — ответил Анаэль, устало потирая переносицу.
      — Но ведь это единственно логичный вывод. Найди мне одного — всего одного! — по-настоящему счастливого человека. Не того, кто убегает в работу, веру или сладкую ложь, а того, кто смотрит в лицо этой бессмысленной круговерти и... улыбается. Найди — и я немедленно замолчу.
      — По-твоему, таких нет?
      — Есть виртуозы самообмана. Смирившиеся. Они приняли правила игры и носят свои цепи, мелодично позванивая ими, чтобы не слышать всеобщего скрежета.
      — Что бы ты ни думал, — упрямо отрезал Анаэль, — я должен снова её увидеть. По меньшей мере нужно вернуть деньги.

      Он выдержал паузу в неделю — срок, показавшийся ему тактически безупречной вечностью, — и явился к её кабинету с пушистым, благоухающим букетом сирени.
Увидев его, она улыбнулась — не той сдержанной служебной улыбкой, а той, что трогает уголки губ и чуть сужает глаза. Не отрываясь от него взглядом, она мягко, но утвердительно ввернула коллеге риторический вопрос: «Закончим это позже», и та, ещё не успев ничего понять, оказалась за дверью.
      Они остались одни. Анаэль достал ту же купюру из того же кармана и передал ей. В этот раз она позволила сесть ближе, и начался тот самый неловкий, сладкий и томительный танец двух людей, отчаянно ищущих лазейку в глухой стене приличий, которую возвёл вокруг них этот чёртов мир.

      С тех пор они встречались каждую неделю в её кабинете. Он припасал новые темы и изящные фразы, мечтая переступить порог благопристойности, но, ведомый робостью неофита, лишь скользил по его краю. Лишь в фантазиях он осмеливался на маленькие дерзости — прикоснуться к руке, испытывая подушечками пальцев теплоту её кожи, или вернуть на место капризный локон.
      Беседы их, длившиеся порой до самого вечера, касались всего на свете — от тривиальных мелочей до высоких материй, — и всё-таки их разделяла колышущаяся от дыхания, тончайшая, но абсолютно непроницаемая стена. Меж тем юные нимфы канцелярии с праздным, но напряжённым, словно тетива, любопытством то и дело врывались в кабинет с подложными поручениями, надеясь застать пикантную сцену и пополнить копилку сплетен.
      Он тщетно подстерегал в её словах малейший намёк, знак, в то время как она, быть может, ожидала от него какого-нибудь простого, даже нелепого предложения — вроде похода в кино. И если бы хоть на миг они обрели способность прочесть мысли друг друга, стена между ними рухнула бы мгновенно и щёлкнул бы замок на двери… но ничего не происходило.
      Лишь раз случай позволил коснуться её, точнее, коснулась она. И причиной была дешёвая печатка с острыми выступающими гранями, что переливались на свету, имитируя драгоценные камни.
      — Знаешь, что такое эдельвейс? — вдруг спросила она, задумчиво глядя на его руку.
      — Я не силён в ботанике, — смущённо пробормотал он.
      — Это редкий и уникальный по своей природе цветок, что растёт в суровых условиях, высоко в горах. Уникальность его ещё и в том, что он не тот, кем кажется. Он выглядит невзрачным на расстоянии, но вблизи поражает своей красотой. Однако подобраться к нему может не каждый. — Она чуть приблизилась и впервые с какой-то глубокой и печальной нежностью посмотрела на него. — Ты и есть этот цветок, Анаэль. Ты эдельвейс!
      Её пальцы легонько коснулись его руки.
      — Это тебе ни к чему. Украшения носят те, кому не хватает собственной красоты.

      Её слова долго не давали ему покоя. Он ловил себя на том, что вновь и вновь возвращается к ним, пытаясь понять, что же она могла в нём разглядеть. И, поддавшись внезапному порыву, он решил: если ей угодно видеть в нём цветок, да будет так. Он будет для неё цветком… каким угодно цветком. Он склонит перед ней свой стебель и позволит себя сорвать.
      Спустя неделю, полный решимости, он пришёл к ней. Но всё пошло не по плану, впрочем, как и всегда, когда чего-то страстно желаешь. Встреча в полумраке коридора была мгновенно отравлена её сдержанностью. И тогда прозвучало оно — отточенное, убийственное «вы». Единственное слово, холодное, как стальное лезвие у горла, мгновенно отшвырнуло его назад, на ту самую исходную позицию, с которой началось их знакомство, — на расстояние в световой год.
      — Что-то случилось? — спросил он, уже чувствуя липкую влагу дурного предчувствия на коже.
      — Ничего существенного, — отрезала она, и голос её был плоским, чужим. — Неприятности на работе.
      Снедаемый сомнением — а не он ли причина этих неприятностей, — он замер, как в первую их встречу. Коварным аспидом мысль стремительно набросилась и ужалила в самое сердце. Кольцо их краткой романтической истории сделало полный виток и вернулось в точку, где всё начиналось.
      И он ушёл! Он повернулся и ушёл. Он больше не смел её беспокоить, не смел искать — лишь тлел изнутри, сжигаемый жалким, невысказанным желанием. С той поры она так и осталась для него запечатлённой в янтаре памяти — хрупким и невозвратимым символом первой, прекрасной и недоступной любви.


СНОСКИ

15. Отсылка к роману Ф.М. Достоевкого "Идиот", с рассказом князя Мышкина о приговорённом, который в течение пяти минут до казни проживал целую вечность.

16. Аластор – в греческой мифологии, дух мщения.