Осколки радуги. Часть 1 - Глава 6

Глава 6

Первая любовь остаётся в сердце,
даже если все её надежды давно похоронены.
(Джон Клэр)

    Заняться было решительно нечем, и Анаэль вновь предался своему излюбленному занятию — великому и бесплодному раздумью о собственной жизни. Он перебирал упущенные возможности, словно старьёвщик ветхое тряпьё, всматривался в то, что осталось, и безнадёжно ломал голову над вопросом: чему же, чёрт побери, себя посвятить?
    Поступление в академию после школы оказалось коротким заездом в тупик. Он сбежал оттуда через полтора года, задохнувшись в сухом, как пыль, мире схем и формул. Завязал и с лёгкой атлетикой, хотя ему пророчили олимпийские лавры, но всё же он счёл этот вид спорта непрактичным для мужчины. Затем был краткий, шумный роман с единоборствами и боксом. В боксёрском зале, пропахшем дешёвым антисептиком и потом, тренер приходил в восторг от его мощи. Забавы ради, Анаэль нередко устраивал шоу: оттолкнув боксёрский мешок, он вставал на его место и из центра наружу, а не наоборот, сокрушал тяжелыми ударами, не позволяя тому обрести покой. Публика ликовала.
    Спорт пропитал его тело упрямой выносливостью, открывая путь новых достижений. Но душа не находила утешения в том, чтобы лупить кого-то даже по правилам; его сердце, в глубине своей, восставало против насилия. И тогда судьба, которая водит нас за нос, как упрямых осликов, привела его в мир железа и грёз. Тренажёрный зал был местом удивительным, но поразило его не столько железо, сколько сами жрецы этого культа, чьи тела походили на живую архитектуру. Анаэль, всегда питавший слабость к гармонии и пропорциям, понял: вот оно. Он нашёл свою песню. И он запел её с воодушевлением, обнаружив, что его тело — идеальный и пластичный материал, послушный воле творца.
    Подобно скульптору, тщательно и с особым старанием он пытался создать нечто идеальное, и нет большего стимула для работы, когда материалом является собственная плоть. Ощущение растущей силы наполняло лёгкой эйфорией. И хотя генетика, казалось, сама толкала его на пьедесталы, соревновательные лавры не были его целью, он творил ради самого акта творения, ради личного, глубочайшего удовольствия.
    Среди железа, он находил упоение для души, но эту сладостную атмосферу врывающимися вихрями грубо нарушали мысли об иных потребностях. Нужно было искать работу и помогать родителям. Но пока не было идей для заработка без образования и навыков.
    Перебирая варианты, в один из дней он навестил старого приятеля, служившего на железной дороге, чтобы разузнать не найдётся ли там место для него. Работа, по его словам, была не простой и очень ответственной, но и платили там хорошо. С нескрываемой гордостью он перечислял премии и бонусы, и между делом, как о чём-то само собой разумеющемся, обмолвился о бесплатном угле для сотрудников, и в доказательство продемонстрировал уже использованные бланки, испещрённые штампами и печатями.
    Прощаясь с ним, Анаэль окинул взглядом комнату выискивая Эшу. Но тот задержался у тумбы, склонившись над бланками. И без лишних слов, со скоростью пули Анаэль уловил его мысль.
    — А зачем ты хранишь эти бланки, если они уже использованы? — тут же спросил он у приятеля.
    — Да, в общем, и не храню. Просто ещё не успел выкинуть.
    — А можно у тебя попросить пару таких?
    — На кой они тебе?
    — Покажу подружке, как доказательство, что был у тебя. Ревнует, знаешь ли, к каждому столбу.
    — Подружка? — Спросил он, уже направляясь к тумбе. — Познакомишь?
    — Непременно, если раньше не разбежимся, — ответил Анаэль, принимая из его рук бумаги.

    Подружки не было, но была возможность вывести самосвал угля, выдав себя за железнодорожника. И хотя он сначала сомневался, стоит ли рисковать, но Эшу был убедителен, между прочим дав понять, что помощь родителям — дело благое.
    Вечером, вооружившись отбеливателем, он совершил ряд незамысловатых операций, избавив поверхность бланка он штампа и лишних надписей и подобрав подходящие чернила вписал свой адрес.
    Дело было сделано — через пару дней у дома появилась гора с чёрными отливающими синевой камнями. И наступила неделя тревожного ожидания. Прошла вторая неделя и Анаэль уже несколько успокоился, и почти перестал думать о своей афере, но на третьей он обнаружил в почтовом ящике краткое уведомление с просьбой явиться в финансовый отдел управления железной дороги.

    Дверь главного бухгалтера оказалась закрыта, и каждая тянущаяся секунда неопределённости была хуже самой смерти. Собственный разум в купе с буйной фантазией, рисовал картины одну ужасней другой и придумывал пытки куда более изобретательные чем они могли быть. Он поймал себя на мысли, что сознание намеренно издевается над ним, играет и запугивает. Вспоминая рассказ князя Мышкина(17), он проводил столь похожую параллель. Он пребывал в личном аду, сопровождаемым леденящей душу мыслью: никакая кара не сравнится с исходящим изнутри террором.
    Зловещие картины просачивались в реальность: вот-вот из-за угла появится конвой — люди с каменными, безразличными лицами, слепые исполнители закона. Они скрутят его и поволокут в маленькую, обязательно промозглую и жуткую камеру, где уже ждёт экзекутор Аластор(18). Его искажённая гневом гримаса кружит перед глазами, заглядывая в самые глубины его души, он начинает орать в самое ухо, обвиняя его в преступлении, он скажет, что его жизнь не имеет смысла, что он отвратителен ему, что он ошибка и не должен был рождаться, что он воплощение всех пороков и недостойный находиться среди людей, что участь его — вечное одиночество на далёком каменном острове, в цепях и без малейшей надежды на радость.
    Он вздрогнул и вынырнул из кошмара, услышав приближающийся стук каблуков. Женщина прошла мимо него, и он молча проводил взглядом её стройный стан и тяжёлую волну чёрных волос. Она подошла к двери, изящным движением протянула руку с ключом и отперла замок. На секунду замерла, будто что-то вспоминая, и вдруг повернулась к нему.
    — Вы ко мне?
    Анаэль застыл скованный незримой, окутавшей его глыбой льда. Это казалось противоестественным. Прекрасная фантасмагория не принадлежала эту миру, не должна была. Но внезапная мысль о том, что волшебный образ стал таковым лишь на фоне контраста недавних ужасающих сцен, пошатнула эрратик и приблизившись, он протянул руку с злополучным уведомлением.
    Она бегло взглянула на бумагу, затем — быстрый, оценивающий взгляд на него и отворив дверь посторонилась, предлагая войти.
    В просторном, но аскетично-бездушном кабинете нашли приют лишь большой стол, несколько хаотично расставленных стульев и два одинаковых шкафа прижавшихся к стене. Жалюзи, прищуренные в полглаза, фильтровали внешний мир, пропуская внутрь блёклый сиротский свет.
    Она подошла к столу, остановилась. Её медленный, тягучий взгляд, пополз по его лицу. С коротким вздохом, она указала на стул в двух метрах от стола. И только потом её тело, сложенное по безупречным лекалам, было принято в объятья заскучавшего кожаного кресла.

    Без прелюдий и излишних сантиментов, остриё холодного формализма раскроило тишину. Требуя объяснения нестыковки со списком сотрудников, она приняла позу вивисектора, готового препарировать его историю.
    Анаэль выложил придуманную версию, искусно лавируя между правдой и ложью, оставляя в рассказе провалы, намёки, сжимаясь внутри в ожидании уточняющих уколов. Но её внимание, к его крайнему удивлению, скользило по поверхности слов с ленивым, почти скучающим безразличием.
    — Выходит, всё это ради помощи родителям? — подвела она итог, не дожидаясь всех ответов.
    — Пока не нашёл работы, — он пожал плечами.
    — Но, к сожалению, намерения не отменяют долга. Уголь нужно оплатить.
    — И какова сумма?
    Она перевела взгляд на лежащие перед ней бумаги, прищурившись стала водить по ним пальцем и вскоре подняв голову озвучила сумму.
    Цифра повисла в воздухе, абсурдная и невыполнимая. Он поймал её взгляд — и в глубине этих тёмных глаз увидел не служебную строгость, а тихое, почти стыдливое сожаление. Она тоже видела этот абсурд.
    Молчание стало физически осязаемым. Тогда он встал. Медленно, с преувеличенной важностью, стал шарить в карманах, упиваясь каждой секундой этого бессмысленного перформанса, и наконец протянул на ладони несколько жалких, позвякивающих монет.
    Она вспыхнула, оскорблённая язвительной пантомимой, но почти сразу же взяла себя в руки. Губы её дрогнули в намёке на улыбку, которую она подавила, прикусив изнутри. И тон разговора вдруг сменился новой страницей. Вопросы о угле уступили место расспросам касаемых лично его: о планах, интересах, о жизни в целом. Инцидент был будто стёрт ластиком.
    Закончив беседу на дружелюбной ноте, она проводила его до двери. Анаэль уже сделал шаг в коридор, когда её голос остановил его:
    — Подожди секунду.
    Она скользнула к шкафу, извлекла что-то оттуда — движение было стремительным и сокрытым от глаз — и вернулась. Лёгкое, почти невесомое прикосновение её руки легло ему на плечо (ему почудилось, что эхо этого прикосновения отозвалось ниже, у ребра).
    — Удачи тебе, — мягко сказала она, и дверь закрылась за ним с тихим щелчком.

    Разгадка её странного манёвра явила себя неожиданно, когда на улице рука в кармане наткнулась на хрустящую бумагу. Он извлёк купюру, которой, мог поклясться, у него не было.
    Все её вопросы и внезапная мягкость… Всё вдруг нашло своё место. Это был не допрос, а интерес женщины к мужчине. И пригласительный билет на следующую встречу, тайно вложенный в карман был более чем ясным доказательством.
    Сердце трепетало, как пойманная птица. Она не просто позволяет — она ждёт его возвращения. И он, несомненно, жаждал этого куда сильнее.
    Она была на порядок старше, но это было столь несущественным, что даже на секунду не занимало его мыслей. Рухни она сейчас в его объятия, потребуй брачную клятву — он был готов на всё, лишь бы быть с ней до скончания времён.

    — О, классика жанра, — губы Эшу тронула улыбка, в которой ядовитая насмешка причудливо смешалась с дружеской снисходительностью. — Юношеская влюблённость. Самая опасная разновидность иллюзии. Ты натыкаешься на ослепительный феномен и немедленно возводишь его в ранг судьбы, единственного шанса на счастье. И тут ты ощущаешь касание десницы Великого Деспота. Он подкидывает тебе новый вариант, более ослепительный, и наблюдает, как ты разрываешься между долгом и зовом. И ты бежишь по кругу с увесистым чемоданом воображаемых обязательств. Пытка выбором — его любимое развлечение. Он — патологический несчастен и потому не выносит чужого счастья. Его главный завет: «Будьте, как я. Страдайте, как я».
    — Ну знаешь Эшу, думаю ты хватил через край, — ответил Анаэль, устало потирая переносицу.
    — Но ведь это единственно логичный вывод. Найди мне одного — всего одного! — по-настоящему счастливого человека. Не того, кто убегает в работу, веру или сладкую ложь, а того, кто смотрит в лицо этой бессмысленной круговерти и... улыбается. Найди — и я немедленно замолчу.
    — По-твоему, таких нет?
    — Есть виртуозы самообмана. Смирившиеся. Они приняли правила игры и носят свои цепи, мелодично позванивая ими, чтобы не слышать всеобщего скрежета.
    — Что бы ты ни думал, — упрямо отрезал Анаэль, — я должен снова её увидеть. По меньшей мере нужно вернуть деньги.

    Он выдержал паузу в неделю — срок, показавшийся ему тактически безупречной вечностью, и явился к её кабинету с пушистым, благоухающим букетом сирени.
Увидев его, она улыбнулась — не той сдержанной служебной улыбкой, а той, что трогает уголки губ и чуть сужает глаза. Не отрываясь от него взглядом, она мягко, но утвердительно ввернула коллеге риторический вопрос: «Вернёмся к этой теме позже», и та, не успев ничего понять, оказалась за дверью.
    Они остались одни. Анаэль достал ту же купюру из того же кармана и передал ей. В этот раз она позволила сесть ближе, и начался тот самый неловкий, сладкий и томительный танец двух людей, отчаянно ищущих лазейку в глухой стене приличий, которую возвёл вокруг них этот чёртов мир.

    С тех пор, они встречались каждую неделю в её кабинете. Он припасал новые темы и изящные фразы, мечтая переступить порог благопристойности, но, ведомый робостью неофита, лишь скользил по его краю. Лишь в фантазиях он осмеливался на маленькие дерзости — прикоснуться к руке, испытывая подушечками пальцев теплоту её кожи, или вернуть на место капризный локон.
    Беседы их, длившиеся порой до самого вечера, касались всего на свете — от тривиальных мелочей до высоких материй, — и всё-таки их разделяла, колышущаяся от дыхания, тончайшая, но абсолютно непроницаемая стена. Меж тем, юные нимфы канцелярии, с праздным, но напряжённым, словно тетива любопытством, то и дело врывались в кабинет с подложными поручениями, надеясь застать пикантную сценуи пополнить копилку сплетен.
    Он тщетно подстерегал в её словах малейший намёк, знак, в то время как она, быть может, ожидала от него какого-нибудь простого, даже нелепого предложения — вроде похода в кино. И если хоть на миг они обрели способность прочесть мысли друг друга, стена между ними рухнула бы мгновенно, и щёлкнул бы замок на двери… но ничего не происходило.
    Лишь раз случай позволил коснуться её, точнее коснулась она. И причиной была — дешёвая печатка с острыми выступающими гранями что переливались на свету, имитируя драгоценные камни.
    — Знаешь, что такое эдельвейс? — вдруг спросила она, задумчиво глядя на его руку.
    — Я не силён в ботанике. — смущённо пробормотал он.
    — Это редкий и уникальный по своей природе цветок что растёт в суровых условиях, высоко в горах. Уникальность его ещё и в том, что он не тот, кем кажется. Он выглядит невзрачным на расстоянии, но вблизи поражает своей красотой. Однако подобраться к нему может не каждый. — Она чуть приблизилась и впервые с какой-то глубокой и печальной нежностью посмотрела на него. — Ты и есть этот цветок, Анаэль. Ты эдельвейс!
    Её пальцы легонько коснулись его руки.
    — Это тебе ни к чему. Украшения носят те, кому не хватает собственной красоты.

    Её слова долго не давали покоя. Он ловил себя на том, что вновь и вновь возвращается к ним, пытаясь понять, что она могла разглядеть в нём — человеке, в глубине души не видевшем в себе ничего примечательного. И он, поддавшись внезапному порыву решил, если ей угодно видеть в нём цветок, взращённый на недосягаемой вершине, — что ж, он склонит перед ней свой стебель и позволит себя сорвать.
    Спустя неделю, полный тихой решимости, он пришёл к ней. Но всё пошло не по плану, впрочем, как и всегда, когда чего-то страстно желаешь. Встреча в полумраке коридора была мгновенно отравлена её сдержанностью. И тогда прозвучало оно — отточенное, стеклянное, убийственное «вы». Единственное слово, холодное, как стальное лезвие у горла, мгновенно отшвырнуло его назад, на ту самую исходную позицию, с которой началось их знакомство — на расстояние в световой год.
    — Что-то случилось? — спросил он, уже чувствуя липкую влагу дурного предчувствия на коже.
    — Ничего существенного, — отрезала она, и голос её был плоским, чужим. — Неприятности на работе.
    Снедаемый сомнением — а не он ли причина этих неприятностей, — он замер как в первую их встречу. Коварным аспидом мысль стремительно набросилась и ужалила в самое сердце. Кольцо краткой романтической истории сделало полный виток, вернулось в точку где всё начиналось.
    И он ушёл! Он повернулся и ушёл. Он больше не смел её беспокоить, не смел искать — лишь тлел изнутри, сжигаемый жалким, невысказанным желанием. С той поры она так и осталась для него — запечатлённой в янтаре памяти, хрупким и невозвратимым символом первой, прекрасной и недоступной любви.

СНОСКИ

17. Отсылка к роману Ф.М. Достоевкого "Идиот", с рассказом князя Мышкина о приговорённом, который в течение пяти минут до казни проживал целую вечность.

18. Аластор – в греческой мифологии, дух мщения.