366 снов на Благуше. Часть 5

 
                Часть 5
                Мы снова здесь, как брошенные дети,
                За нами только память о паденье,
                А впереди – лишь сеть глухих дорог.

                Моя душа была за все в ответе,
                Но нет греха страшнее, чем смиренье.
                Склони ко мне лицо свое, о Бог.
                ( И.Т.)
Сон 39
Долгое путешествие до Мемеля почти не запомнилось ему, настолько он был поглощен мечтами о свободной и суровой жизни в диком краю, где, как он читал, большинство жителей, несмотря на все усилия миссионеров, исповедовали язычество и совершали человеческие жертвоприношения на заросшей кривыми соснами дюне над морем.
Он без труда нашел контору господина Рогериуса, лицо которого показалось ему знакомым. Впрочем, адвокат не узнал его и сразу приступил к делу. Объявление о продаже имения было опубликовано три года назад, однако покупателей до сих пор не нашлось. "Скажу Вам откровенно, имение недоходное, ничего, кроме грибов и черники, там  не растет, но если Вы ищете уединение, красоту природы и творческое вдохновение – лучшего места Вам не найти" – "Я  пересек Европу, чтобы оказаться в этих краях. – «Вы сделали правильный выбор, мсье де Томон, и можете хоть сегодня осмотреть имение. Там живет троюродная сестра господина Велимирского, Фридерика Эссельман, она его домоправительница и доверенное лицо. Она покажет Вам имение, и Вы обсудите с ней все детали".

Сон 40
Серый усадебный дом представлял собой неправильной формы многоугольник, покоящийся на высоком фундаменте, сложенном из необработанных валунов. Не представлялось возможным определить ни время его постройки, ни первоначальные облик и стиль. Было видно, что дом неоднократно перестраивался, причем всякий раз не для украшения или удобства его обитателей, а исключительно для придания ему большей прочности и внушительности. Нередко суровые мрачные замки, построенные во времена жестокие и воинственные, впоследствии превращались в нарядные дворцы, где все подчинялось требованиям изысканного вкуса и жажде удовольствий. Здесь произошло обратное: дворец превратился в замок. Широкую лестницу, которая вела к главному входу, почти полностью скрывал дикий виноград, а дверь была заложена кирпичом. Некогда большие полукруглые окна были также заложены и замазаны штукатуркой, дабы скрыть, по возможности, саму память о них, и лишь одно, покрытое разбитым витражом, сохранило свой первоначальный размер, но за ним, как он впоследствии узнал, находилась комната без двери с потайным люком в полу. Немногочисленные зарешеченные окна напоминали бойницы, а вход был сбоку и, видимо, раньше служил черным ходом для прислуги, ибо, пройдя через темную тесную прихожую, посетитель сразу попадал в обширную кухню, ныне почти не использовавшуюся. С мрачной суровостью архитектуры, отражавшей бог весть какие реальные или душевные драмы, трагические события или надуманные страхи, контрастировали окружавшие дом сад и огород, которые госпожа Эссельман поддерживала в идеальном порядке. У входа находилась увитая клематисом беседка, вокруг которой был разбит очаровательный цветник, где царил тщательно продуманный беспорядок, соединявший в гармонии все краски и оттенки природы. Вдоль  стен дома и даже на маленьком крыльце без перил стояли горшки с разноцветными геранями, анютиными глазками  и оранжевыми бархатцами. За домом была маленькая лужайка с ярко-зеленой шелковистой травой, среди которой здесь и там прятались белые маргаритки. Лужайку ограничивали кусты красной смородины с рубиновыми сияющими на солнце гроздьями, а за ними росли несколько яблонь, сплошь усыпанные мелкими зелеными плодами, уже начавшими осыпаться.
«Яблоки у нас редко вызревают, – сказала госпожа Эссельман, показывая ему свои владения, – большею частью опадают от ветра. Но, если лето хорошее, в октябре мы срываем несколько яблок и съедаем их на Рождество. Однако всякая зелень, редиска, морковь  растет у нас прекрасно, а, если в июне не зарядят холодные дожди, в июле у нас появляется клубника, розовая душистая и сладкая, – вкуснее ее ничего на свете нет».
По дороге сюда он представлял себе Фридерику Эссельман несколько иначе – моложе, стройнее, сдержаннее, одетой по моде. Почему именно так должна выглядеть домоправительница пустующего захолустного имения, он не понимал. Возможно, имя ее вызывало у него какие-то ассоциации, но с кем и с чем? Впрочем, реальная госпожа Эссельман понравилась ему больше, чем воображаемая. Да, старше, полнее, одетая просто, без всяких попыток украсить себя, но – сердечнее и добрее. Густые каштановые волосы с проседью были собраны на затылке большим узлом; темные миндалевидные глаза смотрели ласково и внимательно, на полных чуть смуглых щеках играл здоровый румянец.
В жилых комнатах, вопреки ожиданиям, оказалось светло и уютно. Светлая мебель, обивка пастельных тонов, обшитые деревом стены, кружевные белоснежные салфетки, белые, розовые и нежно-лиловые фиалки ("Их нельзя выносить в сад: ветер, сильный дождь  и прямые лучи солнца их погубят",--  пояснила госпожа Эссельман) и небольшие акварели, изображавшие галантные праздненства и похожие на театральные декорации пейзажи – все это совершенно не вязалось с внешним обликом дома. Впрочем, ему соответствовали нежилые помещения, которые также показала ему госпожа Эссельман.
Узкая и низкая дверь вела в домашнюю капеллу. В ней было совсем темно, и свет проникал через единственное маленькое окно. В капелле находился древний потемневший от времени алтарь с почти неразличимыми фигурами и деревянная статуя Мадонны. Когда-то ее руки прижимали к себе Младенца, но теперь она обнимала лишь пустоту.
«Здесь последние десять лет жизни почти все время проводила пани Велимирская, – прошептала  госпожа Эссельман. – Здесь и нашли ее бездыханной. "Разрыв сердца", – сказал доктор. Вскоре, не выдержав утраты, за ней последовал и пан Велимирский. А через месяц появился Феликс. Такова была жертва за его возвращение».
Они вышли из дома и через заросший парк направились туда, где глухо вздыхало море.

Сон 41
"Ладно, – сказала госпожа Эссельман, – расскажу вам все по порядку. Буду совершенно откровенна, дабы вы не сетовали, что Вам продали имение, утаив его печальную историю.
Феликс Велимирский, нынешний владелец имения, пропал без вести в 15 лет. Последний раз его видели в порту в Хайлигенау. Несчастные родители были в отчаянии. Младший сын Анджей, страдавший чахоткой, не мог стать им утешением. Впрочем, он проявлял недюжинные способности и, поскольку здешний климат ему не подходил, его отправили учиться в Страсбург, где жили мы с моим покойным супругом. Анджей часто бывал у нас, а, когда на свет появилась малышка Софи, он к ней очень привязался и, прежде чем она заговорила, научил ее играть в шахматы. Вскоре после рождения Софи умер мой возлюбленный супруг, – голос госпожи Эссельман дрогнул, – и Анджей стал моей единственной поддержкой, ибо в Страсбурге ни друзей, ни родственников у меня не было.
Так мы жили спокойно и мирно. Анджей учился в университете, я воспитывала Софи. А потом почти друг за другом пришли письма о смерти родителей, и это так потрясло Анджея, что болезнь его резко обострилась. И вскоре появился Феликс. Он что-то рассказывал о том, где был эти десять лет, но меня его довольно сбивчивые истории тогда совсем не интересовали, ибо все мои мысли были поглощены болезнью Анджея. Впоследствии здесь, на досуге, мы с Софи прочли путевые заметки Феликса, изданные в Мемеле. Да, написано интересно и слог хороший, что неудивительно: он и в детстве был прекрасным рассказчиком и фантазером. Софи, конечно, в восторге, а я, как подумаю, какой ценой выжил он во всех этих кораблекрушениях, поножовщинах, стычках с пиратами и людоедами, поединках со львами и акулами, так горько на душе становится. Да, ты получил то, о чем мечтал, жил в свое удовольствие, а в это время мать твоя отдавала каплю за каплей кровь своего сердца, чтобы ты не стал пищей для рыб или людоедов.
Братья встретились очень сердечно. Феликс не отходил от Анджея, и, когда тот умер, – голос госпожи Эссельман прервался и она долго молчала, вытирая слезы, – очень горевал».

Сон 42
Они вышли к морю. Дул холодный юго-западный ветер. Невысокие пенистые волны ожесточенно кидались на песчаный пустынный берег, а багровое солнце, превратившееся в ослепительную звезду, сияло сквозь расщелину в сизых тучах.
"Мне пора, – сказал он, – завтра приеду снова и тогда..." –  "Нет, останьтесь, пожалуйста, – проговорила фрау Эссельман, – места у нас много, переночуете здесь".
Они вернулись в парк. Там было безветренно и довольно тепло, но приближение ночи уже чувствовалось. Время от времени фрау Эссельман нагибалась, срезая грибы миниатюрным ножичком и складывая их в берестяную  изящную сумку. Непостижимо, как видела она их в сгущающихся сумерках, среди поваленных деревьев, мха и кустов черники.
"Главное достоинство этого имения, – сказала госпожа Эссельман, – все-таки парк, ныне больше похожий на лес. Когда прапрадед Феликса купил эту землю, здесь не было ничего, только песок и болота. Но он заставил своих арендаторов посадить  деревья, сам трудился вместе со всеми, нанял знаменитого садового архитектора, который ему все правильно спланировал, по последнему слову науки, и вот – теперь здесь парк, лучший во всей округе. Конечно, он несколько запущен, и не плавают уже лебеди в прудах, одни утки да чайки, но по мне эта освободившаяся от опеки человека природа милее подстриженных французских садов с их прямыми аллеями, пересекающимися под прямым углом".
"Я вас очень хорошо понимаю".
Некоторое время они шли молча.
"После смерти Анджея Феликс уехал в имение,  а примерно через полгода я получила от него письмо с предложением поселиться здесь в качестве домоправительницы. Когда я приехала, его уже  не было в усадьбе. Впоследствии я узнала от местных жителей о страшных и необъяснимых событиях, заставивших его покинуть родные места.

Сон 43
Приехав в П., Феликс сразу заказал заупокойную мессу по родителям и во время ее исполнения рыдал так безутешно, что все плакали вместе с ним. Потом он уединился в имении и проводил время в прогулках и чтении, ни с кем не общаясь, кроме аббата соседней обители, славившегося более своей ученостью, нежели святостью.
И вот однажды чудовищное преступление прервало размеренное течение его жизни: на могиле господ Велимирских был обнаружен труп неизвестного с размозженной головой и изуродованным до неузнаваемости лицом. Опознать его не могли, он был не местный, но в конце концов матросы какого-то вест-индского корабля, стоявшего на причале в Швянтойе, уверенно заявили, что это и есть их пропавший незадолго до того капитан Джон Смит. Несчастного предали земле, но во время погребения произошел очень странный эпизод. Когда гроб, где лежал капитан с закрытым лицом, стали закрывать, дабы опустить в могилу, мимо шла немая Ванда, кухарка Велимирских, бывшая кормилица Феликса. Увидев покойника, немая стала страшно выть, подобно волчице, потерявшей детенышей, и выла так весь день и всю ночь, наводя ужас на всю округу. Известно, что обделенные Богом люди порой обладают пророческим даром. Так и Ванда: словно предчувствовала она, что за гибелью капитана последует еще одна страшная трагедия. Утром следующего дня в храме был найден убитым старый патер. В обоих преступлениях мемельский следователь обвинил садовника, ибо недалеко от убитого капитана нашли его топор. Никто не верил в его причастность, ибо в ночь убийства капитана он был мертвецки пьян и спал в своей сторожке. То же повторилось и во вторую ночь, после того, как он напился с матросами на поминках. Все надеялись, что Феликс заступится за старого слугу, но напрасно: он заперся в доме и никого не принимал, покуда шло расследование. Бедного садовника отвезли в Мемель и колесовали, нам прислали нового патера, и все стали уже понемногу забывать эту историю, как месяца через два кто-то стер надпись на кресте, стоявшем над захоронением Джона Смита,  и вместо нее написал каракулями: Феликс Велимирский. Представьте, какого было Феликсу увидеть собственную могилу. Он, конечно, приказал все исправить, но что толку: на следующий день на кресте появились те же каракули. Попытки выследить негодяя не удались, и тогда Феликс велел вообще убрать крест, а могильный холм сравнять с землей. Вначале все было спокойно, но в канун Рождества на прежнем месте появилось каменное надгробие, почти такое же, как у господ Велимирских, только поменьше, и надпись, уже не каракулями: "Граф Феликс Велимирский. И даты: одна – год рождения Феликса, другая – год гибели капитана. И Феликс сдался. Он ничего не сделал, только после нового года велел стереть дату смерти, а когда минул день Трех королей, в который умерла немая Ванда, уехал в Вильно.

Сон 44.
В  одном из окон дома горел свет. "Это Софи, она вернулась от Ченстоховских, наших соседей". На крыльце стояла девушка в белом платье, высокая и стройная. Она была похожа на мать – те же густые каштановые волосы, собранные на затылке тяжелым узлом, тот же низкий грудной голос, та же приветливая и добрая улыбка, но в чертах ее лица не было той мягкости и округлости, что у госпожи Эссельман. Они казались выточены резцом великого художника и пропорции их были столь совершенны, что Софи казалась ожившей древнегреческой статуей. При этом в ней не было и следа холодности и надменности. Ее движения и манеры были просты и естественны, и все существо ее излучало такую доброту и нежность, что, казалось, это ангел, сошедший на землю.
"Здравствуйте, мсье де Томон", – улыбнувшись, произнесла Софи. "Откуда ты знаешь его имя?" – изумилась госпожа Эссельман. - "Как не знать? Ведь..." – но, поймав удивленный взгляд матери, проговорила: "Работник сказал".
Они вошли в кухню и принялись за ужин, приготовленный Софи. "Барщ и жемайчю блинай" – так эти блюда называются на местном наречии, а как по-французски, не знаю". – "А их и нет во французской кухне; парижские повара до этого не додумались".
"Лет через десять, когда мне опостылет моя свобода, я поселюсь на лоне природы и женюсь на Софи".
Где и от кого он это слышал? О какой Софи шла речь? Или это фраза из некоей забытой книги?  Не может быть, чтобы он сам об этом думал, ведь он видит Софи в первый раз. Или не в первый?
Жениться на Софи... Почему бы и нет? Однако, чем больше он наблюдал за ней, тем абсурднее и нелепее казались ему эти слова. Софи была исполнена такой избыточной красоты и обаяния, что в ее присутствии становилось немного не по себе. Зрение, чувства, сознание не могли вместить ее образ, и потому рядом с ней, несмотря на ее душевность и ласковость, сердце щемило от невыразимой тоски по тому неведомому, что навеки утрачено и не будет обретено – ни в этой  и ни в той жизни. Любить Софи, жениться на ней – это даже не кощунство, просто абсолютная невозможность. Созерцать ее с благоговейной печалью, умереть за нее – и только.
Да знала ли она сама, что не принадлежит этому миру? Едва ли. Она весело болтала, незаметно подкладывая ему вишневое варенье, но взгляд ее больших темных глаз совсем не соответствовал выражению ее лица и разговорам и, казалось, был устремлен совсем в другой мир, невидимый и нездешний.
"Это матушка научила Вас так хорошо готовить?" – спросил он. – "О, нет, – улыбнулась госпожа Эссельман, – я здесь совсем ни при чем. Ведь только десять лет назад я узнала нужду, а раньше ни о чем таком мне даже думать не приходилось. Софи сама всему научилась, видимо, есть у нее прирожденный талант к стряпне". – "Не совсем так, – сказала Софи. – Ванда, старая кухарка Велимирских, умершая незадолго до нашего приезда, прекрасно готовила. Так вот, в ее сундуке я нашла множество собственноручно записанных ею рецептов. Представьте, уже в преклонном возрасте, за несколько месяцев до смерти, она научилась грамоте. Никто в деревне не понимает, зачем ей это понадобилось. Неужели для того, чтобы передать преемнице тайны мастерства? Конечно, вначале у меня плохо получалось, но Ванда несколько раз привидилась мне во сне и показала, что и как". – "Ну ты и фантазерка, – засмеялась госпожа Эссельман, – не хуже своего дяди".
Софи не стала возражать, а он подумал: "А ведь старая ведьма к тебе и взаправду приходит". Вслух же спросил: "А, может быть, Ванда вас еще чему-нибудь учит? Или рассказывает?" – "Так она ведь немая!" – "Была немая. А сейчас, кто знает".
Воцарилось молчание.
"Словно тихий ангел пролетел", – молвила госпожа Эссельман.
Вдруг совсем рядом раздался тяжелый мерный стук.

Сон 45.
"Не бойтесь, – сказала госпожа Эссельман, – это не командор,  это наш Джонатан".
Через минуту,стуча панцирем, в комнату вползла огромная черепаха. Остановившись около Софи, она вытянула длинную шею и несколько раз разинула похожую на клюв пасть. Софи дала ей блинчик с творогом. Чудовище стало с аппетитом есть, помогая себе толстыми чешуйчатыми лапами.
"Не удивляйтесь, - сказала госпожа Эссельман, - что вместо собачки или кошечки мы держим этого монстра. Когда Софи была совсем маленькой, Анджей подарил ей хорошенькую черепашку по имени Джонатан. Девочка в ней души не чаяла, но однажды черепаха пропала. Горе ее было беспредельным, но на следующий день сосед, очень милый молодой человек, нашел ее. И вот вскоре после этого Джонатан стал расти. Оказывается, он
 был черепашонком. И вот видите, каких размеров он достиг".
"Черепахи живут более трехсот лет, – радостно вставила Софи, – так что Джонатан все еще растет и станет еще больше".
"Спасибо за приятное известие, – саркастически усмехнулась госпожа Эссельман. – А знаете ли Вы, мсье де Томон, сколько жрет это чудовище?"--
"Думаю, волокна тыквы –  прекрасный выход из положения. Вы все равно их выбрасываете, а черепахи это обожают".
"У вас тоже была черепаха?" – удивилась Софи. – "Нет, но у меня был короткий и не очень приятный опыт общения с ней"
"Да, вы правы, в Страсбурге Джонатан так и питался, - сказала  госпожа Эссельман, – но здесь тыквы не вызревают, и прокормить Джонатана – большая проблема. Одуванчики, прочую дикорастущую траву он кушает неохотно, и к тому же у него от нее расстраивается желудок. Зимой есть капуста, но с ней та же проблема. Нет, Джонатану нужна более питательная и легкая пища. В июне нежный молодой салат с грядки, в июле и начале августа – клубника. Но это так,  баловство, небольшие перекусы. Джонатану необходимы мясо и сыр. Но не свинина, ни в коем случае, свинину мы сами едим, здесь она дешевая. Джонатан предпочитает баранину и телятину, иногда, в виде исключения, не отказывается от куриной котлетки или блинчика с куриным фаршем». – "А рыба?" – "Что вы! Джонатан не выносит даже запаха рыбы и, когда мы ее едим, шипит сердито и убирает голову в панцирь. С сырами здесь тоже проблема, местные жители их делать не умеют. То, что они называют сыром, на самом деле хорошо отжатый спрессованный творог, иногда сдобренный тмином. Мы с Софи едим это охотно, а вот Джонатан лишь иногда, когда голоден. Обычно он ест твердые сыры, которые я заказываю в Мемеле, но самые любимые его сорта – камамбер и бри. Их на Рождество присылает нам Феликс вместе с яблоками, апельсинами и прочей снедью, и все, все достается Джонатану!" – "Нет, – вмешалась Софи, – апельсиновые корки он не ест, я их сушу и добавляю в печенье".
"Но, наверное, если Джонатана меньше кормить, он будет расти помедленнее? Зачем вам такая большая черепаха?"
На лицах матери и дочери отразился неописуемый ужас. Он понял, что допустил бестактность. "Простите, я не совсем то имел в виду."
Наступило неловкое молчание. Джонатан несколько раз моргнул черными блестящими глазками-бусинками, обрамленными золотым ободком.
"Джонатану скоро спать пора, – сказала госпожа Эссельман дочери. – Ты с ним гуляла вечером?" – "Ой, – воскликнула Софи, – совсем забыла!" – "Идите, детки, – промолвила госпожа Эссельман, – но гуляйте только в саду у дома, в парк не ходите, Джонатан тебе плохая защита".
Джонатан улыбнулся. Или ему так показалось, потому что рот у него был большой и действительно создавалось впечатление, что он улыбается, или потому что сытный вкусный ужин после длительной прогулки на свежем воздухе давал о себе знать: нестерпимо захотелось спать, но неловко было  признаться в этом хозяйкам.
Софи встала и поманила черепаху кусочком камамбера. Когда они остались одни, госпожа Эссельман очень грустно посмотрела на него.

Сон 46.
"Одно из двух, мсье де Томон: или Вы на меня очень сердитесь или я стала такая старая и толстая, что Вы не узнаете меня". – "Помилуйте, госпожа Эссельман, вы прекрасно выглядите!" – "Значит, Вы на меня очень обижены, -  произнесла госпожа Эссельман, – и, не давая ему возразить, продолжала: "Я-то Вас сразу узнала, но все-таки оставались еще некоторые сомнения, даже после того, как Вы назвали свое имя. Ведь за десять лет Вы не только не постарели, наоборот, помолодели, похудели и вообще выглядеть стали лучше.  Когда же Софи вас   узнала и уж тем более после того, как Вы сказали про тыкву (помню, как рассмешили вы меня рассказом о приключении с черепахой), мои сомнения полностью рассеялись. Но вы меня знать не хотите, вы осуждаете меня. Понимаю, вас, малознакомого человека, я впутала в наши семейные дела и почти заставила помочь нам, а потом не поблагодарила. Но, поверьте, никому в Страсбурге я не могла доверить без расписки такую сумму и, главное, ни к кому не могла обратиться с подобной деликатной просьбой, о которой никто, ни один человек не должен был знать".
Сердце его бешено забилось. Внезапно он с мучительной ясностью вспомнил бледное лицо Анджея, его спокойную улыбку, рукопожатие, несколько подписей, которые он поставил, не читая, под какими-то документами... А потом – тесный экипаж с наглухо закрытыми окнами, мчавший его несколько дней почти без остановок. Куда и зачем? И вот теперь эти две ведьмы, старая и молодая, заманили его сюда, и он, вор и убийца, будет колесован в Мемеле, как тот садовник. Но за что? Разве он убил капитана? Разве он убил священника, отказавшегося принять у него исповедь?»
"Поверьте, ни к кому в Страсбурге я не могла обратиться, – повторила госпожа Эссельман, надорвав сеть ужаса, в которой он беспомощно бился, уже теряя силы. – А к вам я обратилась, потому что... сразу поняла, какой вы добрый, чуткий и деликатный. Увидев, как плачет Софи, Вы купили на рынке черепаху и сказали, что нашли ее, и девочка поверила и, кстати, до сих пор верит, что это тот самый Джонатан, которого подарил ей Анджей. Я же сразу обо всем догадалась, и мое предположение подтвердилось после того, как соседка мне сообщила: мсье де Томон перестал доверять своей кухарке: сам покупает на рынке черепах для супа". Для такого великодушного, немного не от мира сего человека, как вы, это безделица, но я считаю, что подобные мелочи больше говорят о человеке, чем всякие высокопарные речи. И вот, когда из письма господина Рогериуса выяснилось, что имение Велимирских заложено-перезаложено и, дабы унаследовать его, надо выплатить кредиторам огромную сумму, я и обратилась к вам за помощью. Дело в том, что Анджей был прекрасным шахматистом, но, зная свое превосходство,  никогда не играл на деньги и даже, чтобы было с кем играть, давал фору своим соперникам. И тут он решил сыграть в клубе с новичком, не знавшим о его искусстве. В случае проигрыша он терял  имение, а в случае выигрыша – получал деньги, необходимые для выплаты долга. Конечно, план был неосуществим, потому что обязательно нашлись бы доброхоты, которые предупредили бы новичка об искусстве Анджея. И, видит Бог, никого не было, кроме вас, кто мог бы помочь, потому что Анджей никогда бы не принял деньги от меня. И вот, вы спасли нас, сделали все, как надо, вышло все очень естественно, и Анджей,
 ничего не заподозрив, расплатился с кредиторами, но, поверьте, у меня действительно не было никакой возможности вас поблагодарить, ибо на следующий день утром я узнала, что вы уехали в неизвестном направлении. И все же мне стыдно за свою неблагодарность, и Анджей перед смертью говорил, что чувствует себя виноватым перед вами из-за выигранных денег."
Тут госпожа Эссельман горько заплакала. "Анджей знал, что дни его сочтены, – проговорила она сквозь слезы, – но верил, что брат вернется, и хотел сохранить имение для него. Так и случилось. А теперь... теперь Феликс продает родовое гнездо и выбрасывает нас на улицу, а ведь имение удалось сохранить только благодаря деньгам моего покойного супруга,  оставленным мне в наследство».
"Госпожа Эссельман, – воскликнул он, – прошу вас, после того, как я куплю имение, оставайтесь здесь домоправительницей!" – "Ах, мсье де Томон, иного я от вас не ожидала, но..."
Неистовое сердцебиение прекратилось, но в груди оставалось какое-то стеснение. Лицо горело, и во всем теле была такая слабость, что никакая сила не заставила бы его покинуть кресло.
«Ой, да у вас жар», – воскликнула госпожа Эссельман, кладя холодную руку ему на лоб. От ее прикосновения стало немного легче, но слабость усилилась.
Вошла Софи.
"Срочно пошли Кестутиса за доктором Люксембургом – услышал он, словно издалека, голос госпожи Эссельман. – Эмилю плохо".

Сон 47.
Он проснулся в светлой деревянной мансарде. Окно напротив кровати было открыто настежь. О чем-то шептались деревья, склоняясь друг к другу, и их листва все время меняла окраску – от зелено-желтого, почти золотого, до темно-зеленого, почти черного, в зависимости от того, как меняли  форму летевшие на восток облака, то полностью скрывавшие солнце, то позволявшие ему светить в полную силу. Время от времени чайки с криками проносились в лазури, и на несколько мгновений их белый силуэт вспыхивал и сиял, а потом, превращаясь в серебристую тень,  исчезал вдали.
К нему подошла госпожа Эссельман. "Ой, как вы нас напугали! Сижу я с вами после ужина, болтаю о том, о сем, и вдруг вижу: лицо у вас горит огнем, а глаза закрыты. Спасибо, выручил доктор Люксембург. Приехал сразу, а потом несколько раз навещал вас." – "Сколько времени я был без сознания?" –  "Неделю."
Госпожа Эссельман вышла, и появился доктор Люксембург. "Обычное небольшое осложнение после операции, – сказал он. – Через пару дней вы будете совершенно здоровы, и тогда, как честный человек, вы обязаны жениться на Софи". – "Что вы хотите сказать? Я, кажется, не подал никакого повода." –  "В бреду вы чуть ли не каждый час повторяли: жениться на Софи, хочу жениться на Софи, я поселюсь на лоне природы и женюсь на Софи. И это слышала не только госпожа Эссельман, но и Софи. Я не ожидал, что вы влюбитесь так с первого взгляда, но госпожа Эссельман сказала, что вы были знакомы в Страсбурге, и тогда, глядя, как Софи нянчит черепашонка, вы в шутку сказали: "Если бы обо мне хотя бы вполовину так заботились, как о Джонатане! Но, может быть, лет через десять моя мечта осуществится: я поселюсь на лоне природы и женюсь на Софи". – "Я только думал об этом, но вслух не говорил". – "Не имеет значения. В бреду вы высказали свое сокровенное желание. Решайтесь, сударь. И тогда, – доктор понизил голос и сказал доверительно, – вам многое простится".
С этими словами Мейер Люксембург вышел из комнаты.
Что простится?
Последний разговор с госпожой Эссельман не выходил у него из головы. Явью он был или горячечным бредом? Помнится, профессор богословия Страсбургского университета, перечисляя на лекции то, что, по мнению Фомы Аквинского, не может Бог, сказал: "Сделать бывшее не бывшим, иными словами, хотя бы на йоту изменить прошлое". Да, Бог может простить любое преступление, воскресить мертвых, осушить кровавые слезы жертв, покарать или заставить раскаяться палачей, он может стереть навсегда и у всех память о прошлом, но само прошлое ни изменить, ни уничтожить  не может. В отличие от настоящего и будущего, оно неподвластно Божественной воле и существует само по себе, отдельно, не в памяти людей, придумывающих прошлое себе на потребу, и даже не в памяти Бога, ибо зачем ему думать о том, что он не может изменить, оно существует, скрытое от пристрастных, любопытных и злобных взглядов, и с каждым мгновением увеличивается занимаемое им пространство и уменьшается область, подконтрольная Творцу, которая когда-нибудь  сожмется до размеров невидимой точки и  исчезнет, раздавленная разросшейся глыбой Прошлого, заполнившего Вселенную и победившего Бога.
Но что мог знать о Божественных тайнах самоуверенный схоласт? Вот, Бог сквозь просвет в облаках протягивает ему руку в луче света, и в этом луче, словно пылинки, носятся бесчисленные миры. Нет ничего, что не мог бы Бог, способный сделать бывшее небывшим, ибо то, что принимаем мы за бывшее это тяжелый морок, сон, и только Бог в состоянии отличить наваждение от реальности, сон от яви, и он может быль превратить в небыль, а небыль в быль.