Праздник души кончился Против течения ч1

   

  ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ



   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


  ПРАЗДНИК ДУШИ
 КОНЧИЛСЯ

      ГЛАВА 1

   Бо-м! Бо-м! Бом-м-м! – тревожно гудит пожарный колокол на Базарной площади украинского города Ромны. Но огня нигде не видно. Это разного рода агитаторы взяли привычку так созывать народ на сходки и митинги. А так как эти сходки-митинги идут с утра до позднего вечера, то колокол гудит целый день, не давая покоя жителям соседних улиц. Ораторы – свои (местная власть и партийцы) и приезжие. Все устали от их пустых разговоров и «собачьей брехни». Обещают мира, а мира нет. Обещают землю, а земля по-прежнему господская. Обещают хорошую, сытую жизнь, а цены в лавках и на базаре поднимаются, как на дрожжах. И это в начале лета! Что же тогда будет дальше?
   Вот только Гришку Устимовича по прозвищу «Медный» (была у него огненно-рыжая шевелюра) народ слушает охотно. Еще недавно служил Гришка приказчиком в галантерейной лавке Сидора Парфеновича Лошака, угодливо сгибал спину перед покупателями, терпя от хозяина побои и унижение. С войны вернулся без левой руки, зато с тремя Георгиями, дослужившись до прапорщика и вволю поиздевавшись над солдатами своего взвода, как когда-то над ним самим издевался галантерейщик Лошак. Злоба и ненависть навсегда застыли в его зеленых, кошачьих глазах. Был он напористым, энергичным, рвался к власти, присматриваясь, к какой партии в городе примкнуть.
   Тут в Киеве появилась Центральная Рада, возглавившая национальное движение на Украине. Стал Гришка «щiрым украинцем», объявив себя представителем Рады в Ромнах. Однако ему самому больше нравились идеи националистов о самостийности Украины и отделении ее от России, которую он сильно ненавидел. Его речи на эту тему очень нравились митингующим, ибо бывший приказчик научился вкладывать в них самые их заветные мечты: об окончании надоевшей всем войны.
  – Нам, украинцам, на фронте делать нечего, – говорил он, обводя пронзительным взглядом толпу, состоявшую в основном из солдат: бывших раненых и дезертиров (последние убегали с фронта целыми частями, и путь их лежал через Украину). – Пусть там москали воюют. А мы от этих москалей будем защищать свою «рiдну матку». Хватит нам терпеть великороссов. Мы – украинцы, а не кацапы-москали.
  – Хотите получить панскую землю даром, требуйте, чтобы Украина отделилась от России и стала суверенным государством! – также горячо призывал он земляков, нажимая на вторую больную мозоль солдата-крестьянина, мечтавшего получить землю и заняться, наконец, мирным трудом.
  – Каким, каким? – переспрашивали друг друга солдаты, услышав незнакомое слово.
  – Суеверным, – отвечал им кто-то со знанием дела, – без России, но с Богом.
  – С Богом уже были, а земли не видели.
   И так каждый день.
  … Бо-м! Б-ом! Б-о-м-м! – опять с утра упорно и настойчиво гудит колокол. Его звуки заставили учителя математики Николая Ильича Даниленко прервать занятия с учениками шестого класса в реальном училище. Обрадованные неожиданным отдыхом, ребята бросились к окнам, выходившим на Базарную площадь.
  – Какие-то приезжие, – сказал один из учеников Мирон Приходько. – Объявление вешают. Николай Ильич, можно я сбегаю, посмотрю? Все равно заниматься не дадут, будут кричать.
  – Идите, Мирон, но долго не задерживайтесь. Напротив нас есть свободный кабинет, перейдем туда.
   Не дослушав его, Мирон исчез за дверью. Николай подошел к окну. Колокол все еще надрывно гудел, площадь быстро заполнялась народом. Около трибуны, сколоченной из досок, стояла группа незнакомых людей, одетых то ли под крестьян, то ли под рабочих: в простых портках, заправленных в хромовые сапоги, серых пиджаках, матерчатых картузах. Только у одного – маленького, коренастого, очень подвижного, на лоб надвинута белая папаха. В такую-то жару. Что за депутация?
   Вернулся Мирон и без всякого энтузиазма доложил.
  – Анархисты из Гуляй-поля. Будут балакать о революции. Опоздали, нам о ней уже все известно.
  – О революции, Мирон, нельзя все знать, – мягко возразил ему Николай.
– Она непредсказуема. Вы думаете, ее судьбу решают те, кто сидит в Петрограде: Временное правительство или Петроградский совет депутатов? Нет. Вот эти люди, которые к нам каждый день наезжают и мутят народ. Керенские, Церетели, Черновы далеко, а проповедники рядом. Им люди больше верят, чем чужим дядям.
  – А вы сами, Николай Ильич, кому верите: Совету депутатов или Временному правительству?
  – Ни тому, ни другому.
  – И Раде?
  – Ей особенно. Какие-то самозванцы, вроде нашего Устимовича, объявили себя властью и навязывают народу шовинистические идеи.
  – Батя говорит, что они подкуплены австрийцами и по их указке ведут украинскую агитацию, – заявил Александр Цыбулько, у которого отец, украинский эсер, входил в уездный Совет рабочих и солдатских депутатов.
  – Ваши Советы тоже никто не знает. Кто они такие? – поддел его Мирон, рассчитывая поиздеваться над товарищем.
  – Как кто? Представители народа.
  – Знаем мы этих представителей. Жили за границей, продались там немцам и вместе с Лениным спокойно проехали через Германию, их никто не арестовал.
  – Известное дело, немцы заслали Ленина как своего шпиона, дали ему много денег.
  – Мой батя к Ленину не имеет никакого отношения и за границей никогда не был. У эсеров своя программа.
  – А я хочу податься к Павловцу в «Вольное казачество», – неожиданно заявил Семен Грач, веснушчатый парень с курносым носом, сын известного богатого помещика и коннозаводчика Арсения Петровича Грача, – не поступлю в университет, как того хочет батя, стану вольным казаком. На кой лях сдалась мне эта учеба. Пойду бить москалей и все эти Советы.
  – А Советы тут причем? – возмутился Цыбулько, с грозным видом наступая на Грача. – Я же говорю вам, что они думают о народе, хотят установить для рабочих восьмичасовой рабочий день, отменить штрафы.
  – Нашли, о ком проявлять заботу. Они знают этот народ, разговаривали хоть раз в жизни с этими рабочими: бездельниками и пьяницами?
  – Вам с папашей кони дороже людей…
   Еще немного и вспыхнула бы потасовка. Николай приказал ребятам собрать учебники и перейти в кабинет напротив, но и туда через закрытые окна доносились голоса агитаторов и крики возбужденной толпы. Внимание учеников рассеялось. Николай не стал объяснять им уже начатую новую тему и предложил самостоятельно решить несколько задач.
   После урока он зашел к директору училища Горбылю. Алексей Власович, как всегда, был чем-то озабочен: новые власти постоянно присылали в училище приказы, заведомо невыполнимые. Взяв со стола листок бумаги с трезубцем в углу (знаком Святого Владимира), ставшим символом нынешней киевской власти, он потряс им в воздухе.
  – Вот, Николай Ильич, полюбуйтесь. Рада настоятельно требует, чтобы «обучение в школах на Украине, от низшей до высшей, происходило с осени текущего года на украинском языке с обеспечением прав меньшинства». О чем только эти господа думают? Хотят загубить весь учебный процесс.
   Николай с грустью смотрел на расстроенное лицо директора. Он сам не понимал, что происходит на его родине, откуда взялись такой оголтелый национализм и ненависть к России и всему русскому. Исторически здесь всегда ненавидели поляков и евреев, особенно последних, поэтому в народе получили широкую поддержку черносотенные организации во главе с «Союзом русского народа». Но и они уже не пользуются особой популярностью. Михаил писал из Киева, что его тесть Петр Григорьевич Рекашев и его брат Сергей Григорьевич, бывшие реакционеры и апологеты самодержавия, вышли из всех монархических партий и поддерживают Раду.
   А Рада? Несмотря на протесты Временного правительства, провозгласила национально-территориальную автономию Украины в составе России и создала свое собственное правительство – Генеральный секретариат.
   – Рада слишком самоуверенна, – сказал он. – Вопрос еще в том, все ли родители захотят, чтобы их дети изучали украинский язык и учились в украинской школе. Пока мы все говорим и мыслим на русском языке, и образование у нас построено на русской школе и русской культуре.
  – Не вовремя Рада все это затеяла. Страна разваливается, а им украинский язык подавай, – покачал головой Горбыль.
  – Так легче отвлечь внимание людей от других проблем. Группа политиканов захватила власть в свои руки и навязывает народу шовинистические идеи, не спросив у этого народа, хочет ли он отделиться от России и сделать украинский язык государственным. Нельзя в один миг разрушить то, что создавалось веками.
  – Николай Ильич, вы говорите, как агитатор на митинге. Я бы хотел уберечь ребят от политики. Такие речи вредно действуют на их неокрепшие умы.
  – Они не слепые: сами видят, что происходит вокруг. Сын коннозаводчика Грача Семен настроился идти в казаки к Павловцу, бить москалей. Вы бы видели его лицо при этом. Растет поколение детей, изуродованных войной и революцией.
  – Вы говорите страшные вещи.
  – Увы! Таковы реалии нашей жизни.
  – Грушевского я хорошо знаю, – задумчиво произнес Горбыль, поглаживая свою эспаньолку и устремляя взгляд в окно на купола Святодуховского собора. – Мы с его братом Александром учились на одном курсе в киевском университете. На всех нас сильное влияние оказывал историк Владимир Бонифатьевич Антонович, отец помощника Грушевского Дмитрия Антоновича. Этот польский шляхтич в то время люто ненавидел царизм за отношение к Польше и подавление польских восстаний. Потом со шляхтой порвал и переключился на украинское национальное движение. Его мысли о самостийности Украины и отделении ее от ненавистной ему России одурманили головы многим студентам. Последние годы Грушевский сам активно пропагандировал эти идеи, был обвинен в австрофильстве и сослан в Симбирск. Не удивительно, что, как только Россия утратила свой авторитет, он стал у нас идеологом национально-освободительного движения.
  – Рада выражает свое мнение, а не народа. Если бы этого захотело все население Украины: и украинцы, и проживающие другие национальности, а русских у нас все-таки, согласитесь, немало, тогда другое дело. Я люблю свою родину, но это не значит, что я должен стать националистом и люто возненавидеть русских и Россию, от которой себя тоже не могу отделить. В истории Украины были самые разные страницы, и если сейчас начать их ворошить, то можно наломать много дров.
  – Как историк, – печально изрек Алексей Власович, – скажу вам так: любая революция не заканчивается одним потрясением, нас ждут тяжелые времена.

 

        * * * 


   Митинг еще продолжался, когда Николай вышел на площадь. Выступал приезжий из Гуляй-поля – маленький, в белой папахе. Его лицо и голос показались ему знакомыми. Не тот ли это анархист, что сидел вместе с ним в екатеринославской тюрьме в 1908 году? Кажется, Нестор Махно. Тот тоже был из Гуляй-Поля. «И чего его занесло в наши края?» – удивился он и, чтобы удостовериться в своей догадке, спросил фамилию агитатора у стоявшего рядом рабочего в засаленной железнодорожной фуражке.
  – Тише ты, – недовольно отмахнулся тот, – дай послухать. Человек дело говорит.
  – Я спрашиваю, как его фамилия?
  – Да разве всех упомнишь? Кажись, Махно. Вот пристал, из-за тебя все пропустил.
   Николай оставил рабочего в покое и стал слушать оратора, говорившего сложно и витиевато.
  – Перед крестьянством, как и перед рабочими, стоят серьезные вопросы. Они должны готовиться к переходу всех земель, фабрик и заводов в общественное достояние как основы, на началах которой трудящиеся должны строить свою жизнь. Для этого мы создали у себя в Гуляй-поле Крестьянский союз, который готовит крестьян к всестороннему пониманию сущности отнятия всех земель от помещиков, монастырей и государства и провозглашению их общественным достоянием…
   Без сомнения это был Махно. Николай решил подойти к нему после митинга, но тот не спешил заканчивать свое выступление, подробно рассказывая о деятельности своего Союза, и люди его внимательно слушали. Еще бы! Махно и его Крестьянский союз хотят отнять у помещиков землю и передать ее крестьянам без всякого выкупа.
   Тут на трибуне появился человек в офицерской форме и, грубо выговаривая что-то оратору, пытался столкнуть его вниз. На помощь Нестору бросились его товарищи. Один из них вытащил пистолет и выстрелил офицеру под ноги. Тот тоже выхватил пистолет и направил его на Махно. Сообразив, что развязывать драку на глазах у публики не в его интересах, Нестор приказал товарищам спуститься вниз, а сам продолжал стоять на трибуне, бесстрашно смотря на направленное ему в лицо дуло пистолета.
  – А это, что за вояка? – спросил Николай у рабочего.
  – Откуда ты свалился? Это же Степан Тимофеевич Костюк, комиссар нашего Общественного комитета (органы Временного правительства на местах).
   Приглядевшись внимательней, Николай узнал в нем своего соседа с Новолозовской улицы, бывшего теперь мужем Ганны Омельченко. Он его мельком видел в свой первый приезд из-за границы. Тот на фронте был ранен в ногу, ходил тогда с палкой и гордо выпячивал грудь, демонстрируя свои боевые награды: четыре Георгия и орден Св. Анны 4-й степени. Они и сейчас висели у него на френче. Такие награды давали за личную храбрость и мужество, которые совсем со Степкой не вязались. В детстве он отличался хитростью, жульничал во всех играх, за что ему часто доставалось от товарищей. Учиться не хотел, работал вместе с отцом (дебоширом и пьяницей, умершим потом от белой горячки) грузчиком на мануфактурной фабрике Семикоза, и вот, на тебе, вроде Устимовича, дослужился до прапорщика и занимает теперь в городе высокий пост. Многое же здесь изменилось, пока Николай жил за границей.
  – Товарищи, – громко и уверенно произнес Костюк. И этот стал заправским оратором. – Выступавший здесь только что агитатор – анархист и, как все анархисты, хочет допустить в стране хаос. Мы хорошо помним, как они до революции занимались грабежами и террором, теперь призывают народ в свой Крестьянский союз, чтобы учинить расправу над помещиками. Нет! Теперь мы будем решать все с помощью народа и его законов. Для этого и созывается Учредительное собрание, в которое войдут представители всех партий, сословий и простых людей.
  – Хватит нас баснями кормить, – закричали из толпы солдаты, сопровождая свои слова крепкими ругательствами, – скажи лучше, когда Временное правительство будет замиряться с германцами.
  – Этот вопрос и решит в первую очередь Учредительное собрание.
  – До собрания еще далеко, а нам скоро жрать будет нечего.
  – Землю, землю, когда крестьянам дадите? – надрывалась толпа.
   Не выдержав, Махно вышел вперед и поднял руку, призывая к тишине.
  – Товарищи! Комиссар Общественного комитета гутарил, что в Учредительное собрание войдут представители от всех партий, сословий и простых людей, то есть это будет картежная игра всех политических партий. Спросите кого-либо из тех, кто посещал игорные притоны: выходили ли они оттуда не обманутыми? Никто. Трудящийся класс – крестьянство и рабочие, которые пошлют в них своих представителей, в результате будут обмануты. Народ сам должен решать, что ему делать и как жить, потому что только он тут и есть настоящий хозяин.
  – Бей его, – неожиданно закричал Костюк, резко толкнув Нестора вниз, и сам спрыгнул за ним. Толпа пришла в движение. Раздались выстрелы, крики, свистки. Завязалась нешуточная драка.
   Николай поспешил к трибуне, но, пока он пробирался через плотную толпу, борцов разняли. Люди Степана плотным кольцом окружили агитаторов. Руки у тех были связаны. Пистолеты и сабли лежали на земле. Махно грубо ругался, грозя убить своего обидчика и разнести к чертям собачьим весь его Общественный комитет. Не обращая на него внимания, Костюк, красный, как рак, с досадой рассматривал вырванный с мясом правый рукав френча.
   Николай тронул его за плечо.
  – Степа, я знаю Махно, отпусти этих людей под мою ответственность.
  – Да ты сам зараз подозрительная личность, – злобно отозвался тот, оглядев Николая, – чи вражина, чи иностранный агент. Тебя самого надо арестовать.
  – Будет ругаться. Приходи ко мне вечером домой, мы с тобой по-соседски выпьем и потолкуем. А с Махно мы вместе сидели в Екатеринославской тюрьме, он пострадал от царского режима.
  – Нашел, чем хвастаться, – скривил губы Костюк, однако приказал развязать приезжим руки и отпустить их.
  – Ты хто такой? – вместо благодарности грубо набросился на своего заступника Махно. – Что-то тебя не припомню…
  – Где тебе припомнить, ты из карцера не вылезал?
  – Но, но, осторожней, – угрожающе поднял кулак один из хлопцев Махно, надвигаясь на Николая.
  – Остынь, Исидор, – сверкнул на того глазами Махно и уже более приветливо спросил. – Так ты кто будешь?
  – Николай Даниленко.
  – Большевик?
  – Тогда был большевик, сейчас – анархист.
  – Большой срок отсидел?
  – Семь месяцев. Удалось сбежать за границу, недавно вернулся.
  – Значит, интел-лигенц-ия, – презрительно протянул Махно. – Все статейки пописываете, дискутируете. Люди ждут от вас действий, а вы ничего конкретно предложить не можете.
  – Ты думаешь, Крестьянский союз сможет без борьбы захватить землю? Тот же Костюк вкупе с Винниченко в лучшем случае отправят вас в тюрьму, в худшем – вздернут на виселице.
  – Мы не такие дураки. Создадим свои вооруженные отряды. У каждого нынче дома припрятаны винтовка, пулемет и пара гранат. Надо будет, достанем и пушки. Мы и сюда за тем приехали, чтобы люди, наконец, поняли: пора самим брать все, что им по праву принадлежит. Только действовать не в одиночку, а всем гуртом.
  – Насчет пассивности интеллигенции ты не прав. Сейчас повсюду организуются анархистские группы и федерации. Меня товарищи усиленно зовут в Харьков, но я пока остаюсь здесь из-за семьи, жена беременна.
  – Я тебе вот что скажу, дорогой товарищ. Я сам в былые годы был боевиком, от этого не отказываюсь. Что было, то было. Теперь понимаю, в этой тактике была и моя личная ошибка, и более опытных товарищей, которые не смогли вовремя разъяснить это мне и моим боевым друзьям. Пока мы бросали бомбы, большевики и другие партии готовились к революции, укрепляли свои силы, а мы их распыляли. Я девять лет провел на каторге и, выйдя на волю, опять вижу наше дорогое движение раздробленным. Анархистам надо срочно объединяться. Нельзя все время наступать на одни и те же грабли.
   Махно говорил с таким воодушевлением, как будто продолжал стоять на трибуне, и его слушала огромная толпа. Николай радовался: этот бывший каторжник высказывает заветные мысли его самого о целенаправленной, продуманной работе анархистов.
  – Да. Нам надо срочно объединяться, иначе мы проиграем революцию, – повторил Нестор, и как-то сразу сник, как будто только сейчас осознал, что зря расходует свой ораторский пыл на одного человека. – Так и отпиши товарищам в Харьков. Пусть к нам приедут, с народом побалакают… Очень хотелось бы видеть Рогдаева и Рощина. Слыхал о таких?
  – Конечно, слышал. С Рогдаевым мы были близкими друзьями. Он, наверное, еще не вернулся из-за границы...
   К ним подошел уже знакомый Николаю товарищ Махно – Исидор.
  – Нестор, пора идти. Наш поезд подходит.
  – Поговорили и лады, – заторопился Нестор, протягивая Николаю руку. – Прощевай, дорогой товарищ.
   Пройдя несколько шагов, он резко обернулся назад.
  – Я не могу ручаться за Россию, – прокричал он, сверкая своими острыми, черными глазами, – но здесь, на Украине народ мне верит, мы добьемся своего: земля безвозмездно перейдет к крестьянам, и очень скоро. Не сомневайся.
   Николай усмехнулся: от кого-кого, а от Махно он такой прыти не ожидал. Считал его таким же бандитом, как Кныш и рыжий Тимоха, видевших суть анархизма в грабежах и убийствах. А теперь вон как круто взялся за дело и мыслит политически зрело.
   Уходя с площади, Николай поднял валявшееся на земле объявление, которое бегал смотреть Мирон. Под фамилией «докладчика» Нестора Махно стоял длинный список его «титулов»: член Гуляй-польского Общественного комитета, председатель Гуляй-польского Совета крестьян и рабочих, председатель районного Крестьянского союза, Земельного комитета, Профессионального союза металлистов и деревообделочников. Высоко же взлетел бывший террорист!



       * * *



   К обеду мама просила купить ржаного хлеба. Николай обошел несколько лавок на ближайших к училищу улицах. Хлеба – ни белого, ни ржаного, нигде не было, везде стояли длинные очереди уставших от ожидания и неизвестности людей. Это была еще одна примета нового времени: очереди за хлебом, которого на Украине всегда было в изобилии, а многие хозяйки и вовсе предпочитали печь его сами. Теперь же трудно достать не только муку, но даже такие мелкие, но необходимые в кулинарии вещи, как сода, дрожжи, лимонная кислота, не говоря уже о разных специях. Без них не испечешь хлеб, не сделаешь пампушки с чесноком к борщу, которыми так любят баловать домочадцев Елена Ивановна и Марфа. Пройдясь еще по нескольким местам, Николай отправился на базар.
   Много перемен произошло в Ромнах с тех пор, как он бежал за границу, но больше всего изменился базар. В былые времена жизнь здесь начинала бурлить с рассветом. Около ворот выстраивались длинные обозы с товаром. Приехавшие из дальних и ближних сёл, крестьяне таскали к прилавкам живых поросят, гусей, уток, кроликов, огромные туши мяса, мешки с мукой, зерном и овощами. В другом месте разгружали товар купцы и мастеровые люди: ремесленники, кузнецы, гончары. Осенью в воздухе стоял сладкий аромат персиков, яблок, груш, золотистых дынь. Настоящий праздник души. И текла, текла между торговыми рядами бесконечная река покупателей.
   У ворот на площади вертелись карусели, лоточники предлагали пироги со всякой всячиной, сладости, мороженое, разносчики воды назойливо приставали с прохладной водой и ледяным квасом, от которого сводило зубы и щипало в носу. Кряхтели, но пили и просили налить еще. К двум часам дня прилавки пустели. Довольные крестьяне и торговые люди разъезжались по домам или отправлялись выпить кружку-другую пива в соседнюю корчму Юзефа Ясиновского.
   Они сами тут, будучи детьми, продавали с Марфой фрукты и ягоды, освоив нехитрую науку под названием «купля – продажа». На ура всегда шли крупная черная черешня и груши «Бартлет». Их раскупали ведрами. Остальные, менее ходовые сорта приходилось терпеливо расхваливать, объясняя, что одни из них идут на варенье, другие – на компоты и повидло, третьи – на сушку и зимнее хранение. Марфа это делала мастерски. И сколько для всех было радости, когда пятаки, а иной раз и серебряные рубли из рук покупателей переходили в ее широкую ладонь.
   Праздник души кончился. Базар уже не радует своим изобилием, зато цены на нем растут не по дням, а по часам. Мужики в вышиванках и суконных шароварах, бабы в ярких цветастых юбках и расшитых рубахах стали здесь нынче монополистами. Твердой валютой считаются «царские деньги», но особым спросом пользуются дорогие вещи и украшения на обмен, когда за одну курицу или мешок картошки можно получить золотые серьги или лисий воротник.
   От невиданного досель добра, плывущего в руки почти даром, у селян разбегаются глаза. И говорят: это только начало. Пока на базар ходят свои роменчане и бегущие от пожаров и разбоев украинские помещики и сахарозаводчики. Скоро повалят сюда господа из Питера и Москвы. Вот у кого тогда можно будет поживиться. И крестьяне придерживают для них оставшуюся в клунях и хлевах муку и живность.
   В кармане у Николая лежали две ложки из чайного серебра Фальков. Однако нынешний день выдался неудачный. Несколько раз он обошел ряды, где стояли крестьянки с буханками ароматного ржаного хлеба, но серебряные ложки никого не прельстили. Не обратили на них внимания и продавцы муки. Теперь муку продавали не мешками, а в кульках из газет.
   Время близилось к пяти часам, а солнце все еще нещадно палило. Николай был в пиджаке, белой рубашке и галстуке. Пот ручьем стекал по лицу за воротник рубашки. Без всякой надежды произвести выгодный обмен, бродил он между прилавками, с тоской вглядываясь в лица продавцов, научившихся брать покупателя «измором»: чем больше его мучить, тем он становился податливей.
  – Мил-человек, – неожиданно окликнул его мужик, торговавший листовым железом и гвоздями (по нынешним временам большой дефицит), – что ты ищешь?
  – Ржаной хлеб.
  – Идем, отведу тебя к своей бабе. У нас сын женится. Такие ложки к свадьбе – самый лучший подарок. Только, сам знаешь, баба есть баба, у нее свое на уме.
   Боевая, разбитная крестьянка даже не взглянула на ложки, а положила глаз на пиджак и рубашку Николая.
  – Сымай пиджак и рубашку, – приказала она, щупая тут и там материал быстрыми, проворными пальцами.
  – Куда ж я без рубашки, а пиджак согласен, – не растерялся Николай, попросив за него четыре буханки: пиджак был из Парижа, далеко не новый, но имел еще приличный вид.
  – Две буханки, и галстук в придачу.
  – Нет, тетушка, так не пойдет. Четыре буханки и точка.
  – Четыре буханки, галстук и запонки.
  – Пять буханок и галстук.
  – Четыре буханки, галстук и запонки, – твердила упрямая жинка.
  – Запонки не могу, подарок жены, – соврал Николай. Запонки были дешевые, но ему жаль было отдавать столько вещей этой алчной крестьянке. И буханки ему казались меньше весом, чем обычно, и на вид они были из муки далеко не первого сорта. Крестьяне теперь тоже научились дурачить головы горожанам, кладя в тесто свекольный жмых и семечковый шрот.
  – Так и быть, уговорил, пять буханок, – наконец, согласилась та, – и то только потому, что сын женится. С войны вернулся, а одежды приличной нет.
  – Зачем же ему городская одежда?
  – Так невеста у него из Орла, медсестричка. В госпитале выхаживала. После свадьбы поедут к ней, как будто своей хаты нема, – без всякой радости сообщила женщина.
   Вручив ей пиджак и галстук, Николай забрал свои буханки и, не сообразив, тут же при ней предложил мужику свои ложки за железо и гвозди – мама давно просила починить крышу.
  – С удовольствием возьму, – согласился тот. – Одну ложку – сыну, другую – невестке. Будет мой личный подарок.
  – Да за такое железо надо четыре, а то и шесть ложек брать, – закричала неугомонная жинка.
  – Тетушка, – опять вступил в роль завзятого покупателя Николай, – ложки-то дорогие, из серебра высшей пробы….
  – Пойдем, сами договоримся, – взял его за руку мужик.
  – Богдан, меньше, чем на шесть ложек не соглашайся, – кричала вдогонку жена. – Я проверю.
  – Тю, баба ненасытная, – без всякой злобы на свою дражайшую половину проворчал супруг, – все ей мало. Ведь это – серебро, а не солома.
  – Тогда давай до завтра, – сказал Николай, поняв, что под таким нажимом сделка вряд ли состоится.
  – Если найдется покупатель, ждать не буду. Листы-то новые, таких нигде больше не сыщешь.
  – Ты вот что, Богдан, привози завтра все это ко мне домой на Новолозовскую улицу в самый крайний дом. Там обо всем и договоримся. И гвоздей захвати разных. Ложек у меня больше нет, но для ваших молодоженов подберем что-нибудь другое.
   Возвращаясь обратно через Базарную площадь, Николай снова застал митинг. На трибуне стоял «щiрый украинец» Гришка Устимович и разговаривал с толпой все на те же болезненные темы о войне и земле.
  – Наши солдаты по-прежнему проливают свою кровь, а буржуазный ставленник Керенский призывает продолжать войну. Нужна ли нам, потомкам вольных казаков, эта преступная война?
  – Нет, не нужна!
  – Нужны ли нам немецкие и австрийские земли?
  – Не нужны, у нас своей довольно!
  – Хотите проливать кровь за интересы России и ее буржуев?
  – Не хотим! Они войну начали, пусть сами ее и продолжают.
  – Но, но, осторожней, – раздался чей-то возмущенный голос. – Мы с москалями в одном окопе сидели, одних вшей кормили, а теперь им под зад ногой?
  – Не нравится, так отправляйся к москалям в окопы, а мы уже отвоевались.
  – А даст ли вам продажное российское правительство землю? – продолжал Устимович.
  – Нет, не даст, – мычала и стонала толпа, увлеченная игрой в вопросы и ответы.
  – Геть кацапiв з нашоi землi! – рявкнул борец за независимость Украины.
   И толпа радостно завопила:
  – Хочемо самостiинy Украiну.
   Николай не стал больше его слушать; протиснувшись через толпу, выбрался на Соборную улицу и направился на свою окраину.



      ГЛАВА 2



   Дома его ждало очередное письмо от старого женевского друга Евгения Федоровича Гаранькина. После революции он и Виктор Гребнев переехали из Москвы в Харьков, организовали там федерацию анархистов и уговаривали Николая приехать к ним с семьей и выпускать анархистскую газету. Теперь Гаранькин сообщал, что они задумали провести конференцию всех анархистских групп Юга России. «Конференция станет первым этапом к объединению всех анархистов, – писал Евгений Федорович, – если все у нас получится, поставим вопрос о созыве Всероссийского съезда в Москве или Петрограде. Все основные силы сосредоточились в центральных городах, а они сейчас особенно нужны здесь, на Украине, так как народ находится между трех стульев и не знает, кого слушать. В Харькове много крупных заводов. Кто как ни ты, хорошо знает проблемы производства и рабочую среду? Прошу тебя, приезжайте сюда с Лизой и дочкой, мы вам создадим все условия для жизни. Лиза будет довольна».
   Наконец-то Евгений Федорович и многие вернувшиеся из-за границы анархисты осознали, что надо менять тактику работы: объединяться, активно работать с массами. Об этом же, кстати, говорил и Махно.
   Спрятав письмо в ящик письменного стола, он вышел на крыльцо покурить. Мама и Лиза расставляли на столе в беседке посуду для обеда. Лиза была на четвертом месяце беременности, легко ее переносила и помогала Елене Ивановне и Марфе по хозяйству в доме и саду. Увидев мужа, она крикнула, что можно уже садиться за стол. Николай помахал ей рукой, продолжая оставаться на месте и курить.
   Письмо Гаранькина испортило ему настроение. Привезя семью в Ромны и узнав, что Лиза беременна, он обещал жене оставаться здесь до родов, поэтому и устроился работать учителем в реальное училище. Но тут стали приходить письма от товарищей из разных городов, чтобы он приезжал к ним работать, и Лиза хотела обязательно ехать с ним. Вышли из тюрьмы Ольга Таратута и Ита Либерман, вернулась в Россию Маруся Нефедова. Лизе не терпелось их всех увидеть. Николай считал, что до родов и первое время после них она с детьми должна оставаться в Ромнах: здесь были сад и огород. Здесь были мама и Марфа, которые помогут Лизе с детьми. My home is my castle, как говорят англичане.
   Ему хотелось в Харьков, чтобы самому во всем разобраться, понять, что происходит на Украине, как далеко зашли шовинистические настроения в других ее местах. Интересно побывать и на предприятиях, поговорить с рабочими, рассмотреть поближе рабочие комитеты и рабочий контроль, о которых сейчас много говорят и анархисты, и большевики. И потом неясно, как теперь на Украине совмещать революционную борьбу с политикой ее новой власти.
   Подавив досаду на то, что ему придется еще долго оставаться в Ромнах, Николай вошел в беседку, весело улыбаясь и целуя по очереди всех своих женщин, а их вместе с Лизой было пять человек: мама, Марфа, Олеся и маленькая Вера.
   Обед по нынешним временам выглядел роскошным: с мясным борщом, котлетами из свинины, отварным картофелем и свежим ржаным хлебом. Свинина была из запасов, хранившихся в погребе-леднике с ноября прошлого года, когда на поминки отца закололи последнюю свинью и трех поросят. Тогда же продали корову и овец (на эти деньги, учитывая неспокойную обстановку в городе, поставили новый забор).
  Для Лизы, Верочки и Олеси Елена Ивановна делала сок из ягод, для остальных ставила бутылку с домашним вином, того самого, от которого голова остается светлой, а в ногах появляется тяжесть, и они прирастают к полу.
  – Что нового в городе, Колюшка? – спросила Елена Ивановна, чувствуя сердцем, что сына что-то мучает.
  – Идут сплошные митинги, кричат о национальной идее. Рада всерьез взялась за украинизацию школ, рекомендует директорам вести занятия на украинском языке. Горбыль в панике. Удивительно, откуда вдруг появилась такая ненависть ко всему русскому? Понятно там, интеллигенция. Алексей Власович рассказывал мне о Грушевском и его брате, на которых еще в университете сильное влияние оказал преподаватель истории, бывший польский шляхтич Антонович, отец Дмитрия Антоновича. Но простой народ!? Сегодня на площади Устимович настраивал толпу против Временного правительства, и она дружно ревела: «Геть кацапiв з нашоi землi!»
  – Всему виной война и революция, – вздохнула мама, выписывавшая по старой привычке киевские и петербургские газеты.
– Солдаты не хотят больше воевать, ругают Временное правительство. Для людей это правительство и Россия – одно и то же. И украинские партии делают свое дело. Агитаторов у нас всегда хватало.
  – Народ мутят люди Шептицкого, – сказала Марфа, никогда не интересовавшаяся политикой, а теперь бывшая в курсе всех событий, – уговаривают переходить в униатство.
  – Все это мы проходили лет 300 назад, когда католическое духовенство пыталось нас насильно ополячить и окатоличить.
  – Сейчас им нужно разделить нас с русским народом и русской Церковью. Отец Никодим тоже жаловался, что от него требуют совершать богослужение на украинском языке.
  – Люди ждут социальных перемен, – сказал Николай, – хотят получить без выкупа землю, а что может дать им кабинетный ученый Грушевский, не имеющий опыта практической работы? Кстати, Лиза, тебе будет интересно. Сегодня на митинге выступали анархисты из Гуляй-поля. С одним из них, Нестором Махно я сидел вместе в одной камере в Екатеринославе. За убийства он потом отбывал каторгу. Теперь, кажется, взялся за ум, распространяет анархистские идеи, организовал в своем родном селе Крестьянский союз. Надеется, что с помощью этого Союза крестьяне отберут у помещиков землю. Его чуть не побили люди Костюка.
  – Степан сильно изменился, – покачала головой Елена Ивановна, – стал жадный до чужого добра. На днях привез откуда-то диваны и кресла в шелковой драпировке, богатые ковры, китайские вазы. Ставить некуда, а он все тащит и тащит. Хочет у купца Пшеницына дом отобрать… Неужели, сынок, на него нельзя найти управу?
  – Кому до этого есть дело, мама? От нынешней народной милиции толку мало. Я не видел на улице ни одного милиционера, а городовых и подавно.
  – Газеты пишут, что в Питере бывших городовых и жандармов убивают, – заметила Лиза. – Они боятся выходить на улицу.
  – Что ты, Лизонька, говоришь? – испуганно воскликнула мама. – Роменчане до этого не дойдут, да и Господь не допустит. Хватит уже крови.
   Елена Ивановна и Марфа стали собирать посуду. Лиза тоже поднялась, но Елена Ивановна ее остановила.
  – Сиди, сиди, доченька, мы сами справимся. Сейчас поспеет самовар, будем пить чай с вареньем.
  – Папа, пойдем, соберем к чаю вишню,
– Вера взяла за руку Николая, чтобы идти в сад.
  – А мама пойдет с нами? – Николай лукаво посмотрел на жену.
   Лиза покачала головой.
  – Там уже ничего не осталось. Утром Марфа и Олеся все собрали.
  – Что-нибудь, да найдется. Мы еще соберем и черешню. Верочка, бери свою самую большую корзинку. Я тебе покажу тайные места, о них больше никто не должен знать. Договорились?
  – Договорились. И даже мама? – таинственно спросила девочка, когда они отошли от беседки.
  – Маме можно.
  – А бабушкам?
  – И бабушкам.
  – А Олесе?
  – И Олесе можно, но это уже будет всем известно. А мы с тобой хотели иметь свою тайну.
  – Тогда я никому не скажу, одной маме…
   Лиза с улыбкой смотрела им в след, но как только они скрылись за деревьями, лицо ее стало серьезным, она задумалась. Два месяца они жили в Ромнах, и все это время она была счастлива как никогда. Но вот в эту тихую, размеренную жизнь вторглись письма товарищей-анархистов, звавших Николая к себе. Лиза прекрасно понимала его состояние и не раз уже хотела уступить ему и сказать, чтобы он ехал в Харьков один, но в ней еще жило чувство страха потерять его, то, что она испытывала в Нью-Йорке. Или это была та самая гордыня, о которой ей говорила мама? Желание, чтобы все было так, как она хочет, полностью подчинить себе мужа.
   Мужчина и женщина – разные существа. То, что сначала устраивает обоих, мужчине может вскоре надоесть даже, если он очень любит женщину. Ему нужны друзья, мужское общество, разговоры, активная деятельность. Умная женщина должна это понимать, идти ему навстречу. В Женеве она не захотела с этим мириться, сбежала от него в Нью-Йорк и сама за это поплатилась. Сейчас сложилась похожая ситуация. Правда, теперь никто ни от кого не сбежит, но оба внутри будут страдать, если уже не страдают. «Коля должен ехать в Харьков», – решила Лиза и грустно вздохнула: ей так не хотелось снова расставаться.
   Вспомнился первый день его приезда в Нью-Йорк. Наступила уже глубокая ночь, а они все разговаривали и разговаривали за столом, не зная, что делать дальше, как приступить к той заветной минуте: оказаться в объятьях друг друга, которая для обоих была желанной, но отодвигалась из-за какой-то непреодолимой преграды, возникшей между ними. Наконец, взглянув на часы, Николай сказал: «Пора спать», снял пиджак, аккуратно повесил его на стул и взялся за галстук, делая все медленно, как будто до конца не был уверен в своих действиях. Лиза поднялась и направилась к двери. «Постой, ты куда? – он догнал ее и взял в ладони ее лицо. – Ты отвыкла от меня или, может быть, не хочешь?» «Не знаю, н-нет», – прошептала она, невольно поддаваясь под его взглядом вперед и прижимаясь к его рубашке, под которой громко стучало сердце. Так же сильно оно стучало и у нее, готовое вот-вот выпрыгнуть наружу.
   Сколько раз она мечтала об этой минуте, представляя, как они будут смотреть друг на друга, что скажут, как она сама обнимет его и будет целовать, как они проведут эту свою первую ночь после долгой разлуки, и вот они стоят в растерянности и тянут, тянут, тянут время. «Хорошо, сделаем так, – решительно сказал он, – я гашу свет, а ты раздевайся».
   Все казалось ужасно глупым, непонятным, смешным. Лиза быстро разделась и юркнула под одеяло. Ее охватила дрожь: знакомое чувство желания его – единственного на свете любимого мужчины. Николай еще походил по комнате, давая время ей успокоиться, отодвинул к окну стул с одеждой, поставил под диван ботинки (диван был новый, специально купленный к его приезду), – каждый звук его шагов и движений отдавался в ее голове как удары метронома в пустом концертном зале.
   Она не помнила, как он осторожно лег рядом с ней, как его руки скользнули по ее ногам, животу, застыли на груди, и все куда-то поплыло, растворилось в охватившем их порыве страсти. Николай первый уснул, а она, стыдно сказать, до утра не сомкнула глаз, боясь, что проснется, а его нет, и его приезд в Нью-Йорк оказался лишь прекрасным сном.
   Позже Лиза поняла, что за преграда стояла между ними: Николай изменился. Это уже был не тот студент, которого она встретила на митинге в Екатеринославе, и даже не тот молодой человек в Женеве, удививший всех своими литературными произведениями. Перед ней предстал зрелый мужчина, суровый, сдержанный, как будто он опередил ее по возрасту на много лет вперед. Так, наверное, повлияла на всех людей война, даже на тех, кто не был на фронте, но был к нему причастен. А он успел рассказать ей о своем заводе в Париже, военном атташе Игнатьеве, «фабриканте смерти» Шнейдере, управляющем Дэвисе и русских ребятах, поднявших бунт в Иностранном легионе и расстрелянных по решению военно-полевого суда Франции.
   … Из сада вернулись Николай и Вера. Девочка с испачканным бордовым соком лицом сидела у него на плечах, держа в руках полную корзину с крупной черешней.
  – Смотри, мама, сколько мы собрали твоей любимой черешни, – захлебывалась она от восторга. – Там ее много. Завтра мы наберем еще. Папа знает, где ее искать.
  Николай спустил ее на землю, и она побежала к бабушкам хвастаться своим богатством. На глазах у Лизы выступили слезы. До чего ж она их обоих любит: мужа и эту забавную, маленькую девочку!
  – Что ж это у тебя за тайное место? – спросила она ласково, наклоняя голову Николая и вынимая из волос застрявшие там листья и веточки.
  – На самом верху дерева, куда не добраться с лестницы. Мы мальчишками всегда туда лазили.
  – И ты туда полез?
  – Что нам стоит! Есть еще порох в пороховницах, – улыбнулся он, и осторожно привлек ее к себе, чтобы не навредить ребенку, которого она носила.
   После чая они остались одни в беседке.
  – Что пишет Евгений Федорович? – спросила Лиза, не зная, как перейти к важному для них обоих разговору.
  – Они задумали провести конференцию в Харькове, собрать все группы с Юга России.
  – Коля, сколько часов ехать до Харькова?
  – Восемь – десять, а что?
  – Ты к нам сможешь изредка приезжать, если поедешь к Гаранькину?
  – Я тебя не понимаю. Ты хочешь, чтобы я ехал работать в Харьков? А как же вы с Верочкой?
  – Ты сейчас нужен в Харькове. Там твое место. А здесь мне с твоими родными очень хорошо. Марфа напоминает Зинаиду. Такая же добрая...
  – Все младшие братья и Олеся выросли на ее руках, – улыбнулся Николай, не скрывая радости от того, что Лиза согласилась отпустить его. – Она и наших детей поднимет. С ней и мамой вы будете, как за каменой стеной, я могу уезжать со спокойной душой.
  – Я люблю тебя и хочу, чтобы тебе было хорошо. А к моим родам ты приедешь в Ромны и останешься до самого конца. Обещаешь?
  – Конечно, приеду на столько дней, сколько понадобится.
   Договорились, что он уедет, доведя до конца учебный год в училище. От того, что, наконец, этот непростой для них вопрос был разрешен, им обоим стало легче. И спало напряжение, которое невольно чувствовали все в доме.
   Вечером Николай долго сидел за столом (он устроил кабинет в кухне, своей семьей они жили в гостиной). В Ромнах он опять вернулся к литературному труду. Сначала восстанавливал записи украденного парижского дневника, одновременно делал наброски для будущей работы о войне: какой именно – исторического исследования или художественного произведения, он еще не определил, слишком много было впечатлений. Перемены на Украине заставили отложить эту работу и заняться осмыслением новых событий. Сейчас он записал в тетрадь весь разговор с Махно и стал готовить статью о нем и Крестьянском союзе для газеты, которую ему предстояло выпускать в Харькове.
   Лиза время от времени подходила к нему, обнимала за плечи, предлагала сделать чай с вишней (настоящая заварка и кофе давно кончились). Он сажал ее на колени и осторожно прикладывал руку к животу, чтобы послушать движение ребенка. Это маленькое, еще не сформировавшееся до конца существо, уже все слышит и понимает. Оно должно знать, как родители его сильно любят и ждут.
  – Мама говорит, что будет девочка, – улыбнулась Лиза, кладя свою ладонь на его руку. – Она еще крохотная, но скоро начнет себя активно вести. Тогда ее хорошо будет слышно.
   Видя его оживленное, счастливое лицо, Лиза была рада, что приняла нелегкое для себя решение. Николай же думал о том, как круто за последнее время изменилась его жизнь, как она опять меняется, и как хорошо будет возвращаться домой после долгого отсутствия.
   У него был такой душевный подъем, что, закончив статью о Махно, он достал свой критический разбор «Апрельских тезисов» Ленина, написанный им сразу по приезде в Ромны, и решил по нему подготовить статью. Эти тезисы его тогда поразили тем, что в них было большое сходство с идеями анархистов, за исключением того, что касалось Государства и Власти. Эта близость в оценках, понимании и предвидении событий представлялась ему достаточно опасной: Ленин провозглашал Страну советов, в которой главенствующая роль принадлежала большевикам. Все их прекрасные идеи о мире, земле и рабочем контроле на предприятиях будут неизбежно извращены, а народ окажется обманутым.
   В доме все давно спали. Изредка он выходил на крыльцо, чтобы покурить и заодно прислушаться к звукам в саду: не забрались ли туда воры? Теперь их не останавливали ни сплошной забор, ни колючие заросли маклюры. Пришлось всю оставшуюся живность – козу, десять кроликов и столько же кур вместе с Петей-петушком, перевести из сарая в летнюю кухню, и по ночам там дежурить. Сегодня была очередь Марфы.
   Первый раз он вышел, когда луна стояла высоко над садом, освещая своим особым в этот час лимонно-магическим светом деревья и виноградную аллею, давно заброшенную и заросшую травой. Без Гриши и папы ею никто не занимался. Было так тихо, что он слышал удары собственного сердца.
   В четвертый или пятый раз он вышел на крыльцо под утро. Уже заметно посветлело, и слабый силуэт луны плавал в розоватой дымке. На нижней ступени сидела Сильва. Старая, полуслепая кошка поднялась к нему навстречу, потерлась головой о ноги и улеглась рядом. По-прежнему было тихо, но что-то, как это обычно бывает перед рассветом, изменилось в природе. Появилось больше звуков, новых красок и запахов.
   У Омельченко прокричал самый голосистый во всей округе петух, тут же откликнулись другие певцы. Из летней кухни, не так громко, но с большим достоинством, как и полагается главе птичьего семейства, пропел их Петя-петушок.
   Вдруг с той стороны, где занимался рассвет, взвился столб густого черного дыма. Пожар! Горело где-то далеко: за Сабуровским лесом, наверное, в самом имении Сабуровых. Тут и там залаяли собаки. Сильва испуганно вскочила и убежала в дом. Из летней кухни вышла Марфа, перекрестилась на горящее зарево и подтвердила, что горит у Сабуровых.
  – Это все агитаторы, – сердито проворчала она, – берите землю, поджигайте помещичьи усадьбы. Дождались: подожгли. Детишки бы, детишки там не пострадали.
  – А много там народу?
  – Со старым барином и барыней человек двенадцать будет. Барыню в прошлом году парализовало, в кресле сидит.
   По улице загрохотали телеги. Мужские и женские голоса громко понукали лошадей. Казалось, за воротами мчалась целая татарская орда.
  – Куда это они? – удивился Николай. – Неужели тушить пожар?
  – Мародеры. Спешат поживиться хозяйским добром. Народ стал дикий, злой. Ничего не осталось святого. Надо нам, Колюшка, с тобой все Лизино антикварное добро в землю закопать, пока эти ироды сюда не добрались. Степан еще до вашего приезда как-то к нам заходил, зыркал повсюду глазищами, к горке с грузинским сервизом присматривался, спрашивал, откуда он у нас. Ганка на тебя дюже зла, подобьет его на что угодно.
  – Я, Марфа, собрался в Харьков ехать. Товарищи меня туда зовут на работу. Лиза не возражает.
  – Езжай, езжай, касатик. Я собаку у Коростылевых присмотрела, хороший, умный пес. Приведу на днях. Будет с ним спокойней. Да и Илюша с Ваней обещали на каникулы приехать. А антиквариат завтра же ночью спрячем…, с той стороны летней кухни, куда маклюра подбирается. И кто это имение поджег? Вот антихристы. Совсем перестали Бога бояться.



      * * *



   Подходя утром к училищу, Николай заметил у входа Костюка и начальника народной милиции Щербину. Рядом с ними стояли два милиционера, оба известные в городе личности – бывший околоточный надзиратель Фелицын и пристав Симак. Видимо, не было особенно желающих служить в этом органе новой власти.
   Сняв фуражку и обнажив черную кудрявую голову, Костюк с ухмылкой произнес:
  – Наше вам почтенье-с, Николай Ильич. Ждем вас, не дождемся. Поговорить надобно-с.
   Николай кивнул головой и, не останавливаясь, вошел в подъезд. «Вот клоун, – подумал он про себя, – и такого поставили во главе Общественного комитета. Что им от меня нужно?»
   Незваные гости последовали за ним. Милиционеры остались на улице, сердито посматривая на проходивших мимо реалистов, корчивших за их спинами рожи.
  – Идемте в кабинет директора, – сказал Щербина, уверенно направляясь в конец коридора, где висела табличка с фамилией Горбыля.
   Увидев местное начальство, Алексей Власович растерянно привстал из-за стола.
  – Господин директор, – сказал Щербина. – Нам надо побеседовать с вашим учителем.
  – Пожалуйста, пожалуйста, я пока выйду в коридор, – не в меру засуетился тот, покидая свое кресло.
  – Можете остаться, вы нам не помешаете.
   Не обращая больше на него внимания, Щербина занял директорское кресло. Николай и Костюк, недовольный тем, что здесь ему отведена вторая роль, сели по другую сторону стола.
   Николай рассматривал крупное красное лицо Игната Щербины, бывшего когда-то мясником на базаре и нагло обманывавшего покупателей, за что его прозвали в городе «упырем». На войне он, видимо, более усердно служил, чем его нынешние «коллеги», так как получил чин штабс-капитана и, вернувшись после ранения домой, был назначен Городской думой начальником народной милиции. Но любое прозвище надолго прилипает к человеку, в народе его по-прежнему называли между собой «упырем».
   – Т-ак, т-а-к, – многозначительно протянул Щербина, тоже рассматривая Николая, раздражавшего его своим самоуверенным видом. Бывший мясник никогда не жаловал людей умных, образованных, да еще покушавшихся на государственную власть, при которой до войны ему вольготно жилось. Ему хотелось досадить этому Даниленко.
  – Вы слышали о пожаре в имении Сабурова? – спросил он.
  – Не слышал, но мог догадаться: черный дым валил с той стороны. Из нашего сада это было видно.
  – Есть подозрение, что усадьбу спалил ваш знакомый Нестор Махно, выступавший вчера на митинге и подбивавший людей отнимать у помещиков землю и жечь усадьбы.
  – Я этого не слышал.
  – Как же так? Вы с ним об этом лично разговаривали, вот Степан Тимофеевич подтверждает, – он указал на Костюка, лениво кивнувшего головой.
  – Мы говорили о Крестьянском союзе, образованном в Александровском уезде. Махно предлагал крестьянам и здесь создать такой же союз. Меня этот вопрос заинтересовал. После митинга он и его товарищи отправились на вокзал.
  – Вы лично видели его в поезде?
  – Нет. Что вы от меня хотите?
  – Вы с ним долго разговаривали. Можно предположить, что вы были с ним в сговоре.
  – Мы с ним сидели в одной камере в 908-м году. С тех пор больше не виделись. Больше мне сказать нечего. Я могу идти на урок?
   Щербина промолчал и, с шумом отодвинув кресло, направился к двери. Костюк последовал за ним, разозлившись на Щербину, что разговор так неожиданно закончился, и он сам не успел задать Николаю ни одного вопроса.
  – Николай Ильич, что они от вас хотели? – спросил Горбыль, возвращаясь к столу. – Я ничего не понял.
  – Сегодня ночью кто-то поджег имение Сабуровых. Костюк и Щербина подозревают в поджоге некоего Махно из Гуляй-поля, выступавшего вчера на митинге. С этим человеком я сидел в тюрьме до эмиграции и подошел к нему, чтобы напомнить об этом.
  – Вы в состоянии вести занятия?
  – Вполне. Алексей Власович, я хотел с вами поговорить по личному вопросу, думал после уроков, но раз представился такой момент, скажу сейчас. Меня приглашают работать в Харьков. Я согласился. Доведу до конца учебный год и уеду.
  – Мне искренне жаль. Ученики к вам привыкли. Теперь опять останутся без учителя физики и математики.
  – Сейчас все равно начинаются каникулы, за лето кто-нибудь найдется на мое место.
  – А украинский язык? Одни проблемы на мою голову, – окончательно расстроился Горбыль, перебирая на столе бумаги и засовывая в самый низ очередной приказ с трезубцем. – И что этим деятелям в Киеве неймётся? Лучше бы дали денег на ремонт здания, в потолках такие трещины, что того гляди штукатурка обвалится и кого-нибудь придавит.



      ГЛАВА 3


   В Харькове положение с продуктами оказалось не лучше, чем в Ромнах. На базаре и в магазинах было все, но так дорого, что туда ходили только свои местные богачи и приезжие господа из центральной России, начавшие потихоньку бежать на юг от царивших там беспорядков и перебоев с продуктами.
   В первый же день Николай получил от товарищей талоны в столовую федерации. Утром в ней выдавали жидкую перловую или ячневую кашу на воде, чай и ломоть белого хлеба. Обед, как здесь считали, был приличный, в супе плавали кружки жира, а на второе вместе с гарниром из риса или перловки клали кусок мяса или рыбы. Ужинали дома или в соседнем трактире, где можно было прилично поесть за не менее приличную сумму.
   Хорошо еще, что женщины заставили его взять с собой мешок с овощами, перловую крупу и добротный кусок сала. С этими запасами можно было продержаться долго. Но как-то сразу повелось, что у него часто стали собираться товарищи из федерации, и он сам или жена его соседа по лестничной площадке Арона Барона – Фанни, жарили для этой вечно голодной «публики» картошку с салом и луком. Правда, Арон, человек чрезвычайно импульсивный, предупреждал гостей, чтобы они особенно не «нагличали» и приносили с собой хлеб или что-нибудь из еды. Сам он был мастер по добыче спиртного и вообще любых нужных вещей, касалось ли это типографской краски или бумаги для очередного номера газеты. Николай считал, что он ловко применяет где-то свои прежние экспроприаторские способности.
   Квартира, выделенная Николаю (весь дом анархисты заняли после революции) с расчетом на его семью, числилась у бывшего хозяина, как «жилье для одинокого мужчины». Но и для одного человека комнат в ней было более чем достаточно: гостиная-столовая, кабинет, спальня, кухня, туалет, ванная. Мебель полностью отсутствовала, видимо, ее при заселении растащили жильцы из других квартир.
   На первое время туда перевезли из федерации письменный стол, кожаный диван и четыре стула. Для столовой он сам приобрел по дешевке раздвижной обеденный стол и немного посуды. Арон притащил откуда-то доски. Когда собиралось много народу, доски клали между стульями, рассаживаясь на них вокруг стола. Диван и письменный стол кое-как втащили в кабинет. Это было его любимое место, где он писал статьи для газеты «Хлеб и Воля».
   Пока в редакции он был в единственном числе. Днем выезжал на заводы и в села (беседовал с людьми, читал лекции), вечером принимал посетителей, приходивших в редакцию по самым разным вопросам, зная, что их тут выслушают и помогут. Затем шел в типографию читать корректуру. Для работы над следующим номером оставались вечер и ночь. Он привык к такому ритму еще с Женевы. Газета всем нравилась, и это приносило ему моральное удовлетворение.
   За два дня до открытия конференции у него собралось особенно много народу. Были тут и свои товарищи из федерации, и приезжие делегаты и гости. К традиционному блюду – жареному картофелю, они с Фанни наварили еще перловой каши, потушили ее с морковью и салом и отдельно в виде приправы нажарили две полные сковороды лука. Арон принес шесть бутылок царской водки.
   Водка быстро развязала всем языки. Разговор зашел о недавнем мятеже в Петрограде. Сначала хвалили анархистов Ефима Ярчука и Иосифа Блейхмана, сумевших вывести на демонстрацию пулеметный полк и поднять весь город.
   Затем стали ругать Петросовет, который отказался поддержать восставших, и правительство с ними жестоко расправилось.
  – Вас поддерживал весь Кронштадт, – возмущенно говорил Арон товарищам из Питера, участвовавшим в этих событиях, – надо было сбросить и правительство, и этот никчемный меньшевистко-эсеровский гадюшник.
  – Тебе, Арон, легко тут рассуждать. А войска, вызванные Керенским с фронта? – оправдывался бывший потемкинец Сергей Прусов, страшно худой, с бледным, изнуренным лицом: следствие каторжных работ на солеваренном заводе в Охотске. – Правительство и Петросовет действовали заодно. Петросовету власть не нужна, наше выступление его только напугало.
  – В Петросовете нас не любят. Блейхман несколько раз обращался к Церетели с просьбой допустить в него анархистов. Тот ни в какую. Только после этих событий и согласился.
  – Охота была связываться с эсерами и меньшевиками, унижаться перед ними…
  – Я лично против того, чтобы анархисты входили в Совет, – сказал Алексей Горелик, анархист из Екатеринослава, – тем не менее, поведение Церетели меня возмущает. Что меньшевики себе позволяют?
  – Нечего было допускать их к власти.
  – Кто их допустил, не мы же?
  – А дача Дурново? – опять завелся Арон. До июльского мятежа была еще история с дачей Дурново, ставшей после революции штабом анархистов. Там же находились типография и редакция буржуазной газеты «Русская воля». В один прекрасный день Блейхман с отрядом матросов выгнали оттуда всю редакцию, чтобы печатать свою газету и литературу. Разразился скандал. Кончилось тем, что правительство разгромило анархистов и отобрало у них дачу. – Зачем вы ее отдали?
  – Вот ты опять, Арон, толком ничего не знаешь, а возмущаешься. Половцов  туда нагнал казаков и солдат с бронемашиной, а против бронемашины с винтовками не попрешь, только людей погубишь.
  – Буржуазная газета им дороже, чем свободная пресса анархистов. Вот вам и демократия, вот вам и свобода, – возмущались гости.
  – Газету финансируют крупные банки. Она нападает на большевиков, а это всем на руку: и Петросовету, и Временному правительству.
  – Все дело в нашей неорганизованности и разобщенности, – заметил рабочий с Путиловского завода Петр Заварзин. – Большевики и эсеры берут силой, их много, у нас же людей везде не хватает.
  – Полностью с тобой согласен, – поддержал его Николай.
  – А мятеж все-таки подняли мы, – упрямо стоял на своем Прусов, разгоряченный спором с Ароном – к нам больше доверия. За большевиками, небось, пулеметчики не пошли бы.
  – Ваше выступление было обречено на провал…
  – Ну, не скажи, Николай. Восстание на Потемкине в 905-м тоже началось стихийно, однако привело к революции. Стихия – это как ураган в море, все сметет на своем пути.
  – Нет, Сергей. Стихия – это плохо. Петр правильно говорит, все дело в нашей неорганизованности. К любому выступлению надо серьезно готовиться, большевики это хорошо понимают, поэтому и не поддержали вас в начале мятежа…
  – Не стоит сейчас говорить о делах, – вмешался Гаранькин, – оставьте силы для конференции.
  – Друзья, – сказал Арон. – Давайте выпьем за Даниленко. Коля, мы – наглые люди. Съели всю твою картошку и сало, но это, пока не приехала твоя семья. Потом будем вести себя, как паиньки. Пьем за тебя, твою семью и будущее пополнение. Скорей привози их сюда.
  – Ты еще намучаешься с нашей Верочкой, отвечать на ее вопросы: что и почему? Это такой философ!
  – Выпьем за маленького философа.
   Николай перестал следить за ходом беседы. Разговор перескакивал с одной темы на другую. Арон время от времени куда-то исчезал, и на столе появлялись новые бутылки водки. На кухне Фанни в шестой или седьмой раз жарила картофель, тушила перловую кашу с морковью. Запах лука и сала разносился, наверное, по всему дому.
   Когда большая часть гостей разошлась, и остались все свои, неожиданно появились Ольга Таратута и Маруся Нефедова. Они были, как две тени, из прошлого.
   Щуря близорукие глаза, Таратута выглядела жалкой и беспомощной. Из всех членов боевого отряда Борисова лишь несколько человек получили длительные сроки заключения. Ольге присудили 21 год каторги: 4 – за отряд и 17 – за прежние преступления. Если бы не революция, сидеть и сидеть ей в Лукьяновской тюрьме.
  – Оленька, идите пить чай, – ласково сказал Гаранькин, беря ее за руку и усаживая на свое место.
  – Не обращайте на меня внимания, – улыбнулась Ольга. – Я только второй месяц из тюрьмы, но на конференции буду активно выступать.
  – Только не о терроре, – замахал руками Евгений Федорович.
  – И о терроре тоже…
   Маруся была в узкой юбке и в черном удлиненном жакете мужского покроя. Короткая стрижка с прямой челкой, закрывающей весь лоб и брови, придавала ее лицу выражение строгости и независимости. Даже улыбалась она теперь как-то иначе и, не переставая, курила отвратительные папиросы, от которых в комнате вскоре нечем стало дышать. Кроме Маруси, курили еще несколько человек, но они выходили на балкон. Николай смотрел на нее и диву давался: неужели это та художница, которая когда-то принадлежала к богемному миру Парижа и Женевы, восхищая всех своим мастерством и женским обаянием?
   Гаранькин распахнул окно и тут же его закрыл: на соседней площади проходили занятия с новобранцами украинской армии.
  – Маруся, пожалуйста, не курите, – взмолился он. – От ваших папирос болит голова.
  – Мы хотим есть, – заявила Маруся и ушла вместе с Фанни на кухню. Снова на столе появились полные сковородки жареного картофеля и снова все ели, как будто перед этим не опустошили по нескольку тарелок этого «наивкуснейшего блюда», как заметила Ольга. Вскоре она начала клевать носом, и ее отвели на квартиру Баронов, где был лишний диван.
   Маруся пила водку наравне со всеми, затем села рядом с Николаем и стала вспоминать Париж (первый период своего творчества), как ее целовал сам Модильяни и как высоко ценили ее картины и скульптуры в Европе. В Женеве они с Николаем были на «вы», здесь она сразу перешла на «ты».
  – Коля, ты помнишь мои картины, которые я готовила к Осеннему салону в Париже?
  – Конечно, помню. На них везде была Лиза.
  – Я их тогда продала из-за Януша. Но суть не в этом. Меня и без этих картин знали, а теперь в Париж приехала Наташка Гончарова, рисует кривых баб и мужиков, какое-то примитивное лубочное искусство. А «Черный квадрат» Малевича? Придумал ерунду, а все в один голос твердят: шедевр.
  – Осторожней, Маруся, – услышал кто-то их разговор. – Этот квадрат – родной брат нашего Чёрного знамени.
   Маруся сморщилась, как будто проглотила кусок лимона, но тут ее лицо осветилось радостной улыбкой, она вскочила и захлопала в ладоши.
  – Прошу внимания и тишины, а ты, Коля, на минуту закрой глаза. Сю-р-приз!
   Николай послушно закрыл глаза. Зашуршала бумага, послышались восхищенные возгласы.
  – Теперь открывай, – разрешила Маруся.
   На столе лежала акварель, которую он отнес в художественный салон «Монблан» перед отъездом из Женевы в Париж.
  – Не может быть, – радостно воскликнул он. – Откуда она у тебя, Маруся?
  – Из салона «Монблан». Перед отъездом в Россию я зашла попрощаться с хозяином салона Эриком Гвинденом. Он показал мне эту акварель и рассказал о твоем визите. Знаешь, какое он дал ей название? «Перед расставанием». Я не могла поверить, что вы навсегда разошлись с Лизой. И потом… эта картина совсем о другом. Платок улетел, ну и что? Ветер, осень, двое влюбленных идут по аллее… В природе все приходящее и уходящее, а любовь – вечна. Я хотела выкупить ее обратно, но мы с Эриком старые друзья, он отдал ее так, раз она досталась ему бесплатно. Теперь она снова ваша. Я вас обоих очень люблю.
  – Я отвезу ее в Ромны. Лиза обрадуется.
  – Я сама к ней обязательно приеду, когда родится малыш; буду его крестной матерью.
   Маруся расчувствовалась, присутствие человека, бывшего в курсе ее прежней жизни, потянуло раскрыть ему душу. Она говорила и говорила. Из ее сбивчивого рассказа Николай понял, что с художником Жюлем Дюверже они прожили в Ницце недолго, пока не кончились ее деньги. Тогда он куда-то исчез (подлец! подлец!). Затем на горизонте появился еще один художник, и с ним были какие-то приключения, кончившиеся тем, что она оказалась на краю такой нищеты, что пришлось выйти замуж за богатого старика-испанца. Всю войну она прожила с ним в Мадриде. Богач умер. Его дети (подлецы! подлецы!) обвинили Марусю в отравлении отца и подали на нее в суд. Посадить не посадили, а оставили без крупного наследства. Дальше уже Николай ничего не мог понять: Маруся заплакала, и Фанни отвела ее к Ольге.
  – Бедняжка, – сочувственно покачал головой Гаранькин, – видно, здорово ей досталось за последние годы.
  – Вероятно, раз она бросила живопись и поступила в Париже в военную школу офицеров, – просветил их Максим Волгин, недавно вернувшийся из Франции.
  – Вот почему она так изменилась, – удивился Николай, – курит, пьет. Теперь будут с Ольгой агитировать за террор.
  – Ну, нет, этого мы не допустим, – сказал Евгений Федорович. – Сейчас не те времена, когда можно разговаривать на языке пуль. Они сами это поймут, послушав выступления наших делегатов. Большинство людей против него. Я бы даже не стал этот вопрос включать в повестку дня.
  – Посмотрим, что решит конференция.
  – А я буду настаивать, – возразил Барон, – времена изменились, враги остались. В повестку можно не включать, но поговорить надо и о терроре, и об экспроприациях, без них все равно не обойтись.
   Глаза его возбужденно блестели. На столе появилась новая бутылка водки.

 

      * * *



   В эту ночь Николай долго не мог уснуть. Маруся разбередила душу. Надвинулись воспоминания о Париже, Шарле, Франсуа, все их разговоры о будущих революциях. Как далеки они были от того, что происходило сейчас в России.
   В Петрограде по-прежнему находились французский посол и французская военная миссия. Значит, дипломатические отношения между двумя странами сохраняются, и можно отослать письмо Готье. Пока было настроение, он сел писать.
   «Милый Шарль, – аккуратно вывел он первую строчку, и сердце наполнилось теплотой, как будто писатель сидел рядом с ним, и он видел его доброе, открытое лицо. – Прошло восемь месяцев, как мы расстались, а кажется, что минула целая вечность. У меня теперь большая семья: Лиза (мы снова вместе), ее дочь Верочка и ждем еще новое пополнение. Они пока находятся в Ромнах у моей мамы, а я живу в Харькове (крупный, промышленный город на Украине), состою здесь в федерации анархистов и выпускаю газету «Хлеб и Воля».
   О нашей буржуазной революции вы, конечно, слышали. Она привела к тому, что в стране установились две власти: Временное правительство и Советы депутатов. Советы, как и в первую революцию 1905 года, состоят в основном из меньшевиков и эсеров. Кое-где есть большевики и анархисты. Не все анархисты согласны с участием наших представителей в этих органах власти, по этому поводу идут серьезные споры. В целом же наши товарищи, как и следовало ожидать, оказались совершенно ни к чему не готовы.
   Я все больше убеждаюсь (мы с вами не раз об этом говорили, но вы всегда мне возражали), что анархисты должны иметь свою партию (или центр) для объединения всех сил, общих целей и, что особенно важно, соблюдать организованность и строгую дисциплину, чтобы к нам не попадали случайные люди. Без этого мы никогда ничего не добьемся.
   Мои военные тетради с записями, письмами Франсуа и вырезками из газет украли в поезде, когда я ехал домой из Петрограда. Пытался их восстановить, но бросил это дело, так как теперь веду тщательные записи и анализ всего того, что происходит сейчас в России и на Украине. Украина решила идти своим «самостийным» путем и еще неизвестно, как это скажется на возможности устроить здесь социалистическую революцию. На первое место вышел национализм, который постепенно переходит на местах в экстремизм и бандитизм.
   Надеюсь в ближайшее время получить от вас ответ. Всех вас люблю и помню. Николай».



      ГЛАВА 4



   В три часа дня к роскошному особняку на Московской улице в Харькове подъехала пролетка с закрытым верхом. Из нее вышел бывший пристав пятого участка, а ныне начальник городской милиции Павел Васильевич Пушкарь. Одернув мундир и подкрутив непослушные усы, норовившие влезть ему в рот, он подошел к подъезду и с силой нажал кнопку звонка.
   Старый швейцар в ливрее с лицом неподкупной мумии пропустил его в вестибюль. Тут же на лестнице появился слуга в черном фраке и белоснежной манишке, с таким же неподвижным, как у швейцара лицом, и велел ему следовать за собой.
   Такая таинственность удивила Пушкаря. Дом принадлежал крупному текстильному промышленнику Георгию Михайловичу Кабанцу. Во время войны тот переехал в Киев. В особняке остались его супруга, сын-подросток и две взрослые дочери. Поговаривали, что, благодаря махинациям на военных поставках мануфактуры, промышленник увеличил свое состояние в несколько раз и сошелся в Киеве с какой-то оперной певицей. Теперь он поддерживал украинские национальные партии и был депутатом Центральной Рады.
   Сюда Пушкаря пригласил бывший начальник харьковского сыска барон фон Лунге, ныне состоявший на службе при комиссаре Временного правительства. Гадая, зачем он понадобился барону и почему его вызвали именно в этот дом, Пушкарь шел за человеком во фраке по длинной анфиладе комнат, схватывая краем глаз богатую обстановку: картины, вазы, скульптуры, зеркала…
   В одной из этих бесчисленных комнат около окна стоял фон Лунге с серьезным и, как Пушкарю показалось, недовольным видом, как будто он перед ним в чем-то провинился. Вытянувшись, как в былые времена, во фронт, он собирался доложить о своем прибытии, но тут из соседней комнаты вышел хозяин дома, пожал гостям руки и пригласил сесть в кресла. Пушкарь оробел: он впервые был в таком богатом доме и близко общался с такими важными господами.
  – Павел Васильевич, голубчик, – вкрадчиво сказал Кабанец, подходя близко к креслу, где тот сидел, и обдавая его смешанным ароматом дорогих сигар и душистого одеколона. – Мы вас позвали сюда по сугубо личному делу. Все должно остаться между нами.
   Начальник милиции хотел вскочить, чтобы выразить свою готовность в услужении – привычка, от которой не так легко избавиться, но Кабанец остановил его жестом руки.
  – Сидите, сидите. Павел Васильевич. Дело вот в чем. Как нам стало известно, местная Федерация анархистов собирается завтра проводить свою конференцию.
  – Они имеют на это право, мы не вмешиваемся в их дела.
  – Вы знаете, кто такие анархисты?
   Пушкарь усмехнулся: еще бы не знать! В 1908 году он вместе с фон Лунге и начальником жандармского управления подполковником Поповым участвовал в разгроме анархистской сети на юге России, лично проводил в Харькове и губернии их аресты.
  – Эти люди до революции были опасными террористами.
  – Вот-вот, голубчик. Тогда вы меня хорошо понимаете. Пять лет назад они сожгли наш сахарный завод под Одессой и убили моего старшего брата Алексея, пытавшегося угомонить разбойников. А теперь они мутят рабочих на моей ткацкой фабрике, уговаривая их установить рабочий контроль и всем командовать. Хорошо бы их всех вздернуть на виселице, но время еще, видно, для этого не пришло. Надо им помешать провести конференцию.
  – Но…для этого нет оснований.
  – Основания можно найти. Они заняли большой дом и, конечно, ничего за него не платят. – Подойдя к столу, Кабанец вынул из ящика папку. – Здесь приказ с подписями и печатью о том, что анархисты должны немедленно освободить помещение.
  – Большевики тоже не платят, и эсеры...
  – Позвольте, кто же за них всех должен платить? Они там живут, жгут электричество, используют воду. Зимой мы будем снабжать их теплом.
  – Да, но…
  – Никаких но…, – жестко сказал Георгий Михайлович. – На Украине теперь своя власть, она найдет управу на всех «эксистов». Мы не собираемся ждать, когда они начнут вооружаться и устраивать в домах военные склады… В папке лежит конверт с вознаграждением. Надеюсь, оно вдохновит вас на решительные действия.
   Фон Лунг все это время молчал. Когда начальник городской милиции, подавленный свалившимся на него заданием, ушел, Кабанец упрекнул барона.
  – Очень жаль, Аркадий Генрихович что вы меня не поддержали. В такое время мы должны действовать вместе, а то неровен час и вам придется обращаться в Раду за помощью, а мы возьмем и разведем руками.
 – Не беспокойтесь, Георгий Михайлович, Пушкарь прекрасно справится со своей задачей и без моих указаний. Человек старой закалки.
  – Надеюсь, – сказал Кабанец и, вынув из кармана еще один конверт, протянул его барону. – А это ваша доля.
   Смутившись, тот отвел его руку с дорогим перстнем на безымянном пальце. Кабанец усмехнулся.
  – Дорогой друг, давайте без церемоний… Если у вашего протеже все получится, я заберу его с собой в Киев. Мне нужны надежные люди, а не получится, – грош цена таким сотрудникам.




     * * *



   Подъехав вскоре к зданию федерации анархистов на Садово-Куликовской улице (кроме федерации, там находились еще типография анархистов, общежитие и редакция газеты «Хлеб и Воля»), Пушкарь оставался в коляске, ожидая, когда подойдет вызванный им отряд милиционеров. На улице было оживленно. В здание федерации то и дело входили и выходили люди.
   Взгляд его остановился на двух черных флагах, развивающихся на крыше. На одном отчетливо виднелись слова: «Да здравствует Анархизм!» Прочитав их, он поморщился, как от зубной боли. Наконец подошел отряд милиционеров: бывшие фронтовики, но все какие-то худые и хилые – в них не было и десятой доли того, что всегда отличало могучие фигуры и грозные лица царских жандармов. Выйдя из коляски, он приказал им оставаться на улице, в разговоры ни с кем не вступать, силу не применять, а сам направился к подъезду.
   В вестибюле двое охранников выслушали его требование поговорить с начальством. Один из них поднялся наверх и, вернувшись, вежливо сообщил, что в федерации идет совещание, придется подождать. Возмущенный таким неуважением к представителю власти, но, не желая лезть на рожон, Пушкарь отошел к окну. Проходившие в здание и обратно люди сверлили его любопытными взглядами.
  – Долго еще ждать? – недовольно спросил он охранников.
  – Сказали, что сами спустятся.
   Между тем никакого совещания наверху не было. Собравшиеся в кабинете Гаранькина анархисты: Барон, Даниленко, Гребнев, Флешин и еще несколько человек, недоумевали, зачем к ним пожаловал столь неожиданный гость – все-таки какая-никакая, а власть.
  – Что мы тут гадаем, – сказал Арон, – надо узнать, что он от нас хочет. Пойду, позову его.
  – Только без всяких фокусов, Арон, – крикнул ему вдогонку Гаранькин.
   Пушкаря встретили молчанием, усадили в кресло и рассматривали, как редкое ископаемое. Ему показалось, что одного из этих людей – да, да, вон того чернявого, по кличке «Цыган» он арестовывал и допрашивал в участке в 908-м году, тот потом надолго загремел в Сибирь. По спине его пробежали мурашки, но, вспомнив о конверте, приятно согревавшем душу, начальник милиции приободрился и жестким голосом заявил, что здание, в котором сейчас находится Федерация анархистов, занято ими незаконно, его надо немедленно освободить. В противном случае у него есть право применить силу. Он вытащил из портфеля приказ о выселении и положил на стол.
   Арон небрежно пододвинул бумагу к себе.
  – Что за чертовщина? Заверен какими-то сомнительными подписями и печатью.
   Надев очки, Гаранькин тоже выразил удивление.
  – То ли Рада, то ли Временное правительство. На штампе что-то по-украински, только не разберешь что… Какое им всем дело до нашего здания?
  – Мне это напоминает царские времена, – взорвался Барон.
   Тут «Цыган» опознал гостя. Глаза его вспыхнули.
  – Да это бывший пристав Пушкарь, – воскликнул он, – выслеживал нашу группу в 908–м году. Он меня допрашивал в участке и угрожал вздернуть на виселице.
  – Мы его сейчас сами вздернем. Попался голубь, – Барон двинулся к милиционеру, размахивая руками и шипя, как раздосадованный чем-то гусак. Тот побагровел от злости, но сдерживал себя, в его интересах было решить вопрос мирным путем.
  – Арон, прошу тебя, угомонись, – повысил голос Гаранькин и обратился к Пушкарю. – Завтра у нас начинается важное мероприятие. После этого мы рассмотрим все ваши претензии. Мы – цивилизованные люди, должны понимать друг друга.
  – Цивилизованность тут не причем. Вы нарушаете законы. Если к утру не освободите помещение, я вынужден буду применить силу. Внизу стоит отряд милиционеров.
  – К чему такая спешка?
  – В приказе все сказано. Честь имею, господа.
   Вернувшись к своему отряду, он приказал всем разойтись и снова тут собраться в семь утра. Сам еще целый час гулял по Садово-Куликовской улице, надеясь, что анархисты образумятся и выполнят его распоряжение, но не тут-то было: около здания федерации царило все то же оживление, над входом в подъезд появился плакат со словами «Добро пожаловать!» «Этих бандитов ничем не испугаешь, – возмущался про себя Пушкарь, – после революции они совсем обнаглели».
   Ждать больше не имело смысла. Он отправился в управление, решив ночью выставить около федерации вооруженную охрану, а саму улицу с обеих сторон перегородить милицией.
   После его ухода Гаранькин вспомнил, что к ним несколько раз приходили бумаги об уплате за аренду здания. Арон неизменно рвал их, говоря, что особняк экспроприирован в пользу народа, никакой оплате не подлежит. «Не платили и не будем платить, – заявлял он категорично. – Нас не запугаешь».
  – Что же делать? – разволновался Евгений Федорович, – что, если они, действительно, применят силу и сорвут конференцию?
  – Я могу собрать людей, – предложил Барон, – у меня на «ВЭКе»  есть отличные ребята, они справятся и с полицией, и с милицией.
  – Арон, прошу тебя, только не это, – взмолился Гаранькин, протирая платком очки и вспотевший лоб. – Надо решить все мирным путем. Не пойму только, почему они устроили эту комедию перед самой конференцией, чем мы им помешали?
  – Происки большевиков, – уверенно заявил Гребнев. – Вчера в их газете была статья по поводу нашей конференции. Натравили на нас фон Лунга, а тот прислал сюда Пушкаря.
  – Это подло с их стороны.
  – Мы их не трогаем. Зачем им это надо?
   Услышав о визите начальника городской милиции, в кабинете Гаранькина собрался народ. Из общежития пришли делегаты, прибывшие на конференцию. Некоторые горячие головы, вроде Барона, готовы были немедленно схватиться с милиционерами. Тон задавали люди, участвовавшие в начале июля в петроградском мятеже и имевшие при себе оружие.
  – Это дело так оставлять нельзя, – горячился путиловец Петр Заварзин. – Если это распоряжение комиссара Временного правительства, то мы с товарищами придем к Керенскому и разберемся, что за люди у него работают на местах, а если большевики, то и на них найдется управа.
  – Какая разница от кого пришел этот бывший пристав? Они – все тут одна шайка-лейка.
  – Тише вы, угомонитесь, – прикрикнул на них Гаранькин, – от вашего крика голова трещит.
  – На паровозостроительном заводе есть свой клуб, – сказал Флешин. – Можно там провести конференцию.
  – У нас нет времени перетаскивать туда все материалы.
  – За ночь успеем. Так я пойду, договорюсь с ними, Евгений Федорович, будем иметь запасной вариант.
  – Попробуйте, Сеня.
   Флешин быстро вернулся.
  – Милиционеры ушли, – радостно сообщил он.
  – Это хорошо или плохо? – задумался Гаранькин. – Может быть, они пошли за подкреплением и к утру вернутся? Постарайтесь, Сеня, все-таки решить вопрос с клубом.
  – Хорошо, Евгений Федорович
  – Что-то мне все это не нравится,– сказал Гребнев. – Я, пожалуй, останусь тут ночевать. Кто со мной?
  – Я тоже останусь, – поддержал его Гаранькин. – Даниленко, ты, как?
  – Конечно, останусь. Заодно обсудим еще кое-какие вопросы. Всем остальным предлагаю разойтись. Если будет необходимость, мы вас позовем.
  К Николаю подошел человек с папкой в руках и, представившись гостем из Москвы, спросил, где можно найти Барона. Он хотел с ним поговорить.
  – Он только что был здесь. Витя, – обратился Николай к Гребневу, – ты не знаешь, где Арон?
  – Не знаю. Наверное, ушел в общежитие.
  – Странно. Обычно он предупреждает, когда уходит. Спустись, пожалуйста, вниз, узнай у дежурных: может быть, отправился домой?
   Гребнев быстро вернулся.
  – Никто Арона не видел, – доложил он. – И в общежитии его нет. Я встретил оттуда двух товарищей, они его тоже ищут.
  – Куда он мог деться?
  – А мне что делать? – спросил гость из Москвы. – Я тогда пойду.
  – Я могу с вами поговорить, – сказал Николай. – Что у вас за вопрос?
  – У меня не вопрос. Арон интересовался, как работает на нашей фабрике рабочий комитет.
  – Я – редактор харьковской газеты «Хлеб и Воля», Николай Ильич Даниленко. Мне это тоже интересно. С удовольствием вас выслушаю.
  – Моя фамилия Новотельнов. Алексей Афанасьевич Новотельнов. Работаю на обувной фабрике «Витязь» в Москве.
  – О, мы – почти коллеги. Я работал в Женеве механиком на резиновой фабрике.
  – Тогда мы поймем друг друга, – обрадовался москвич. – Дело вот в чем, Николай Ильич. Когда наши бывшие хозяева сбежали из города и оставили фабрику на произвол судьбы, рабочие решили сами на ней хозяйничать, так сказать, коллективно.
  – Вот это молодцы.
  – Конечно, не все сразу согласились. А почему? Не верили в свои силы. Посуди сам, – неожиданно перешел он на «ты», почувствовав к собеседнику полное расположение. – Не было ни топлива, ни сырья, ни заказов. Как работать? Где доставать кожу и все остальное? Куда везти готовую обувь? Ведь под боком у нас еще ряд таких предприятий, да и «Скороход» из Питера шлет свои товары. Хорошо, нас поддержал старший экономист Лукьянов. Умная, скажу тебе, голова.
  – Подождите, Алексей Афанасьевич, не так быстро. А главным инициатором кто выступил, анархисты?
  – В основном да, но были и большевики, и беспартийные. У нас дружный коллектив. Так вот. Создали мы несколько комиссий, и каждая из них занялась своим делом. Вместе с Лукьяновым они решали, что сейчас выгодней выпускать: ботинки, дамские туфли или кожаные сапоги? Военные заказы для армии нам давно перестали давать. Разослали повсюду своих курьеров. Стали заключать договора. Одну часть обуви продавали; другую – обменивали в Москве на мануфактуру, посуду, мыло; третью – вывозили в деревни. Зарплата выходила небольшая, но к ней еще каждый получал продукты и вещи.
  – Замечательный пример рабочей инициативы…
  – Да, но сейчас вернулись наши прежние хозяева и хотят фабрику продать.
  – Где же они были раньше?
  – Это – известные предприниматели Холодовы. Испугались, что новая власть их арестует за махинации во время войны, сбежали в Париж. Теперь вернулись обратно. Два их других завода, кирпичные, загибаются, а фабрика работает исправно. Вот они и решили, пока не поздно, с выгодой ее продать. Предложили нам искать другую работу, да еще припугнули: в случае сопротивления ввести войска. Барон меня сюда пригласил, чтобы я выступил на конференции, а я писать не умею, в смысле подготовить себе речь, да и с трибуны говорить не мастак.
  – Давайте решим так, Алексей Афанасьевич. Я подготовлю материал с вашим рассказом в газете, люди его прочитают, и мы на конференции все обсудим. Так оставлять это дело нельзя. А Барона вы дождитесь. Он обязательно придет.
   День за окном угасал. Заглянувшее на минуту солнце осветило уставшие лица людей и исчезло. Кто-то щелкнул выключателем, под потолком ярко вспыхнула старинная люстра. Николай пересел к другому столу и принялся за статью. В кабинет приходили люди, спрашивали Барона. Однако он так и не появился. Прождав еще некоторое время, Новотельнов ушел в общежитие.



       * * *



   Ночью все было тихо. Под утро Гаранькин поехал домой привести себя в порядок и через два часа вернулся, чтобы отпустить остальных.
  – Как там, на улице? – спросил Николай.
  – Пока спокойно: ни Пушкаря, ни милиции.
  – Непонятно, зачем они сюда приходили.
   Николай отнес готовую статью за подписью Новотельнова в типографию и, довольный тем, что быстро все сделал и впереди предстоит интересный день, не спеша шел по улице, вдыхая свежий воздух, еще не прогретый солнцем и не задымленный машинами. От непривычной жары с деревьев нападали высохшие листья и скрипели под ногами, как это бывает осенью во время листопада. «Кроет уж лист золотой влажную землю в лесу... Смело топчу я ногой вешнюю леса красу…», – пришли ему на ум первые строки стихотворения Майкова, но дальше, как не старался, вспомнить не мог.
   Впереди мелькнула мужская фигура. Занятый стихами, Николай не заметил, откуда она появилась. По одежде ему показалось, что это – Барон: его серый сюртук и коричневые брюки. Громко окликнул его. Не оборачиваясь, человек бросился бежать и свернул на соседнюю улицу.
   «Показалось», – решил Николай, продолжая вспоминать стихи Майкова, но всплыли чьи-то другие строки на эту же тему: «Солнце реже смеется. Нет в цветах благовонья. Скоро Осень проснется и заплачет спросонья». «Старею, – подумал он с грустью. – Любимые стихи стал забывать».
   В его распоряжении оставалось не много времени. Спать не имело смысла. Побрился, принял душ и стал пить чай в комнате. На глаза попался конверт с письмом к Шарлю. Хорошо, что не успел его заклеить; он вытащил письмо и сделал приписку.
   «Шарль! Несколько часов назад я беседовал с рабочим из Москвы. Он и его товарищи на своей фабрике собственными силами наладили работу предприятия, когда его хозяева сбежали. Сейчас у нас повсюду создаются такие фабрично–заводские комитеты, которые отстраняют хозяев и высший персонал от управления производством и сами берутся за дело. В скором времени все фабрики и заводы смогут перейти в руки рабочих. В Европе ничего подобного нет, мы идем своим путем».
   Когда он закрывал входную дверь, на площадку вышла Фанни Барон с бледным, измученным лицом.
  – Коля, – уставшим голосом сказала она, – я слышала, когда ты пришел. А где Арон?
  – Не волнуйся, Фанни. Вчера милиция пыталась сорвать конференцию. Мы все там дежурили по очереди. Арон отсыпается в общежитии.
  – Ты в этом уверен?
  – Уверен.
  – Теперь я успокоилась, а то всю ночь не могла уснуть. Ты же знаешь, какой он заводной. Может попасть в любую историю.
  – Я иду на конференцию. Ты готова?
  – Выйду через полчаса.
  – Тогда до встречи.
   Николай не мог понять, куда исчез Арон, если его не было ни в общежитии, ни дома и, что делать, если его не окажется на конференции?
   На Садово-Куликовской улице все было спокойно. Над зданием федерации по-прежнему развивались анархистские флаги, висел плакат с приветствием делегатов. По улице ходили дружинники – рабочие с черными и красными повязками: неизвестно, что все-таки Пушкарь задумал, ведь зачем-то он сюда приезжал и угрожал анархистам?
   Первым, кого он увидел в вестибюле, был Арон, отдававший распоряжения группе дружинников из рабочих.
  – Ты где пропадал? – накинулся на него Николай. – Фанни беспокоится.
  – Ночевал в общежитии.
  – Хитришь, братец. Тебя там не могли найти. Фанни скоро придет, покажись ей на глаза.
   Николай обратил внимание на его светлый пиджак и черные в полоску брюки (прямо пушкинский денди!), которых он раньше у него не видел. Заметив, что Николай с интересом рассматривает его наряд, Арон весело подмигнул ему и продолжал разговор с дружинниками. «Надеюсь, у него хватило ума не надевать краденые вещи, – подумал Николай, – а если не краденые, то откуда они у него вдруг взялись?»
   На втором этаже делегаты, окружив Гаранькина, что-то оживленно обсуждали. Евгений Федорович поманил его пальцем:
  – Ты читал сегодняшние газеты?
  – Не успел. Что там такое?
  – Убиты Пушкарь и Кабанец. Первый – в помещении милицейского управления, второй – в собственном особняке.
   У обоих мелькнула одна и та же мысль: «Барон. Его рук дело». Извинившись перед товарищами, они отошли в сторону.
  – Ты думаешь, все-таки Арон? – спросил Евгений Федорович.
  – Утром я разговаривал с Фанни. Дома он не ночевал. И здесь его вчера не видели.
  – Непонятно только, причем тут Кабанец?
  – Возможно, они связаны друг с другом, Арону удалось это узнать.
  – И когда только он все успевает? – покачал головой Гаранькин.
   Николай не стал ему рассказывать, что, возвращаясь утром домой, видел вдалеке человека, похожего на Барона; когда он его окликнул, тот поспешил скрыться. Произошло это, как он сейчас сообразил, недалеко от Московской улицы, где находится дом Кабанца.
  – Во всяком случае, – сказал он, – теперь нам никто не помешает провести конференцию. Я, Евгений Федорович, нашел вчера человека, который расскажет интереснейшие вещи о своей фабрике. Горячая дискуссия обеспечена.




     ГЛАВА 5



   Первый день конференции целиком ушел на утверждение регламента, повестки дня, представление делегатов и гостей с мест, которых оказалось значительно больше, чем ожидалось – еще бы! первая крупная конференция анархистов в России. Иногда слишком долго спорили и обсуждали какую-нибудь мелочь, не стоившую и выеденного яйца, это раздражало Николая еще в Париже, а сейчас и вовсе казалось неуместным.
   В результате на обсуждение докладов и основных вопросов осталось четыре дня. Регламент никто не соблюдал. Каждому хотелось обязательно выступить и высказать свое мнение, а так как редко кто умел четко и ясно выражать свои мысли, то каждое заседание затягивалось до глубокой ночи.
   Больше всего говорили и спорили о рабочих комитетах и профсоюзах. Одни считали профсоюзы наследием умирающего капиталистического общества и видели будущее за рабочими комитетами. Другие заявляли, что эти комитеты должны существовать только как профсоюзные ячейки. Их неумелая, порой реакционная деятельность и привела ныне экономику и производство к кризису.
  – Все это ложь, искажение истинного положения вещей, – возмущался на трибуне анархо-синдикалист из Харькова Ротенберг. – Хватит подпевать Скобелеву. Профсоюзы обанкротились по всему миру, – в зале послышался смех. – И не стоит смеяться. Да, да! Сегодня нужны совершенно другие методы борьбы с хозяевами. Конечно, им не нравится, когда рабочие вмешиваются во внутреннюю жизнь предприятия, с профсоюзами легче иметь дело, они всегда готовы пойти на компромисс. Поэтому и Скобелеву, и тем людям, которые доказывают вредность фабкомов и призывают нас положиться на профсоюзы, мы скажем: «Прочь руки от революционных комитетов. Мы не пойдем по вашему пути. Мы должны закончить борьбу с капитализмом – вплоть до полного его исчезновения».
  – Я тоже так считаю, – поддержал его Виктор Брыль, рабочий с Харьковского локомотивного завода. – Если мы хотим исчезнуть, пусть заводы достанутся профсоюзам, а если хотим выжить, то мы должны их взять в свои руки и немедля.
   – Правильно, – закричал со своего места Новотельнов, размахивая свежим номером газеты «Хлеб и Воля». – Читали, товарищи, статью о нашей фабрике в Москве? Вот какую работу развернул наш комитет…
  – Так у вас хозяева отнимают фабрику…
  – Пусть попробуют, мы не сдадимся, – вдруг осмелел Новотельнов, бывший еще вчера в полном отчаянии.
   Тут со своего места поднялся делегат из Шлиссельбурга Иустин Жук, член коллегии по управлению пороховым заводом, где он работал.
  – Ты, товарищ Новотельнов, не дрейфь, мы вам подскажем, как вести себя с бывшими хозяевами. Их время кончилось. Нечего теперь размахивать кулаками и качать свои права.
  – Правильно, правильно, – закричали и захлопали в зале.
  – А мы в свою очередь поучимся у вас, как вести товарообмен с крестьянами и другими предприятиями.
  – Порох обменяете на хлеб?
  – Товарищи, я не против шуток, но не при серьезном обсуждении вопроса, – с досадой сказал Жук, направляясь к трибуне. – В прошлом номере этой газеты я тоже рассказал, как мы отобрали у наших хозяев завод, а у нашего соседа землевладельца барона Медема – кирпичный завод и молочное имение. Вот и приспособим их продукцию для обмена. Сейчас кирпич на рынке самый дефицитный товар. А при желании можно и порох пустить в дело. Была бы голова на плечах.
  Ему дружно захлопали, но он поднял руку, призывая к тишине.
  – Вам, товарищи, известно о событиях, произошедших недавно в Петрограде. В борьбе с буржуями и капиталистами анархисты всегда готовы действовать вместе с большевиками, и эсерами, и даже меньшевиками. Но, товарищи, с большевиками надо быть осторожными. Я бы всем советовал внимательно ознакомиться со статьей Ленина «Удержат ли большевики власть?» Этот человек не сомневается, что большевики возьмут власть в свои руки и будут всем и всеми командовать. По его мнению, рабочий контроль везде и повсюду должны будут осуществлять Советы, тоже, как вы понимаете, к тому времени подконтрольные их партийным комитетам. Наши же призывы «переходить от контроля к захвату предприятий» и национализации всей государственной собственности он высмеивает, считая, что простые «железнодорожники и кожевенники» приведут страну не к социализму, а к анархии.
  – Мы еще посмотрим, кто кому будет подконтролен, – закричали с мест. – Им бы только власть захватить.
  – Товарищи, – Жук опять поднял руку. Был он крупный, широкоплечий, настоящий русский богатырь. Подкупал он и тем, что родился на Украине, руководил когда-то в Черкассах группой анархистов-коммунистов и как активный боевик за убийство жандарма отбывал пожизненную каторгу в Шлиссельбургской крепости.
  – Товарищи! Анархистским призывам Ленин противопоставляет свой: общегосударственный всеобъемлющий рабочий контроль. Сами подумайте, какой может быть рабочий контроль при государстве? Это – ловушка. Вернувшись обратно с этой конференции, мы должны разъяснять рабочим этот обман и не дать большевикам их облапошить.
   «Вот молодец, – радовался его словам Николай Даниленко, – ловко раскусил Владимира Ильича».
   Не менее горячо делегаты спорили об участии анархистов в Советах депутатов, хотя эта дискуссия несколько запоздала: во многих местах, по усмотрению своих групп, анархисты входили в городские, районные и крестьянские советы. Некоторые даже возглавляли их. По ходу обсуждения было названо имя председателя Павлоградского Совета рабочих депутатов Моисея Аристова – известного в прошлом анархиста, а теперь большевика. Услышав эту новость, Николай опешил. Так вот почему Моисей не подает о себе знать. Боится, что старые друзья его осудят, или решил на своем новом поприще держаться от них подальше?
   Большинство людей сошлись на том, что участие анархистов в советах желательно только «исключительно с информационной целью».
   В последний день приняли решение провести до конца года Всероссийский объединительный съезд. Для его подготовки выбрали Осведомительное бюро, а его секретарем – Николая Даниленко, человека опытного и в написании статей, и в работе с людьми. На него ложилась вся работа по организации форума и выпуска информационного Бюллетеня.
   Ольга Таратута при поддержке Барона два раза пыталась поднять вопрос о терроризме, но его рассмотрение откладывали на потом, а потом уже и времени не хватило.




     ГЛАВА 6



   Выполняя поручения конференции, Николай опубликовал в Бюллетене несколько обращений к анархистам России и сам лично побывал в Луганске, Крамоторске, Юзовке, Кременчуге, Херсоне, Мариуполе, Одессе, Николаеве, Новороссийске, Ростове-на-Дону. Все это были крупные промышленные города, где за первые месяцы революции анархисты сумели завоевать авторитет у рабочих. Под их влиянием находились целые железнодорожные участки, Донской промышленный район, Донецкий бассейн. В Екатеринославе ведущие профсоюзы и многие фабрично-заводские комитеты возглавляли анархисты. Все они без всяких сомнений поддержали идею о Всероссийском съезде. Теперь Николай собирался ехать в Москву и Петроград, чтобы там окончательно согласовать время и место проведения съезда.
   За все это время в Ромнах он был четыре раза. Побыв с семьей два – три дня, возвращался в Харьков ночным поездом. Перед поездкой в Москву и Питер решил пожить дома не меньше недели и выполнить давно намеченные хозяйственные работы.
   Делая пересадку в Сумах, он встретил в вагоне московского поезда своего старого товарища, режиссера Петра Остапенко, ехавшего навестить родителей. Друзья не виделись почти десять лет. Петр давно уехал из Екатеринослава. Жил в Харькове, Киеве, Петрограде. Теперь работал в Москве в небольшом музыкальном театре. Сам писал для себя скетчи и водевили, сам их ставил, сам придумывал декорации и играл по нескольку ролей, так как неплохо пел и танцевал.
  – В театре сейчас много пошлости, – с энтузиазмом говорил он Николаю, чтобы скоротать время. – Такие серьезные вещи, как «Гамлет», «Отелло», «На дне», «Чайка», никого не интересуют. И так вокруг много смерти и убийств. Зато в оперетту и на водевили идут охотно, – и пропел:
 
 

  Зашел я в склад
  игрушек,
  Веселых безделушек,
  Весеннею порою
  как-то раз.
  Из тысячи игрушек
  Понравился мне
  турок,
  Глаза его горели,
  как алмаз.


  – Вот самая популярная сейчас песенка из одного водевиля, но не моего...
  – А дальше в ней что?
  – Дальше турок говорит:


  Не беспокойтеся,
  мадам,
  Заменю я мужа
  вам,
  Если муж ваш уехал
  по делам.


  – Действительно, пошлость, – согласился Николай.
  – Театр давно пора реанимировать, ему нужен свежий ветер, основательные перемены, как это делает в Питере Мейерхольд. Это – талантище, новатор, голова, полная идей. В Александринке поставил «Маскарад» по Лермонтову с декорациями Головина. Его больше занимали не конфликт Человека и общества и личная драма Арбенина и Нины, а некое символическое вмешательство злого рока в судьбы людей. В конце спектакля опускается черный прозрачный занавес, на котором изображен белый венок, за ним молча проходит скелет в треугольнике. Успех был невероятный. А ведь это был своего рода реквием по самодержавию. Из Мейерхольда идеи так и брызжут. Представь себе театр будущего: сцена посредине зала, вокруг сидит публика и тоже участвует в действии. Меня эта мысль тоже занимает, и еще – кубизм в театре. Слышал, что-нибудь о таком направлении в искусстве?
  – Конечно. В Париже насмотрелся Пикассо и Жоржа Брака. Но геометрические фигуры на сцене не представляю.
  – В Париже шли такие балеты в декорациях Гончаровой и Ларионова.
  – Это было во время войны, я тогда не вылезал со своего завода.
  – Старое искусство изжило себя. Новому обществу нужны новые формы выражения духовного и внутреннего мира.
  – По-моему, вы слишком много на себя берете. Старое искусство не может себя изжить.
  – Как все эмигранты, ты отстал от жизни.
  – Ты сам только что говорил, что в Москве много пошлости…
  – Вот с этой пошлостью и надо бороться…
   Расставаясь, Николай обещал Петру обязательно побывать в его театре, когда приедет в Москву.
   В Ромнах было тепло. Деревья в садах гнулись под тяжестью яблок и груш – в этом году выдался их небывалый урожай. Пахло нападавшими на землю и забродившими плодами. Ближе к окраине в пыли, у дороги кустились золотые шары и мальва, опутанная повиликой. Во всем этом был привычный покой и уют провинциального города, где, на первый взгляд, годами ничего не меняется. Но, проезжая на извозчике по знакомым улицам, Николай видел в домах закрытые ставни, хотя время перевалило за полдень, наглухо запертые ворота и двери. Даже собаки куда-то попрятались и притихли.
   Перед тем, как приехать домой, он всегда давал телеграмму. Лиза и Вера выходили к этому часу на улицу, ожидая его около ворот. И сейчас они там стояли. Верочка первой его увидела и бросилась навстречу. По дороге за что-то зацепилась, упала и, больно ударившись коленками, заплакала. Николай подхватил девочку на руки, расцеловал и вытащил из сумки обещанный подарок – куклу с закрывающимися глазами. Увидев ее, девочка моментально забыла о разбитых коленках.
  – А как ее зовут? – спросила она, еле переводя дыхание от восторга.
  – Сама придумай. Хотя давай посмотрим на этикетку, там должно быть сказано имя. Да, вот оно – «Светлана».
  – Я тоже так буду ее звать.
   Забыв о разбитых коленках, счастливая девочка побежала в дом, чтобы показать бабушкам и Олесе свой подарок. Николай и Лиза рассмеялись.
  – Ты ее слишком балуешь, – сказала Лиза, беря его под руку и крепко прижимаясь к нему. – Третья кукла за наш приезд сюда.
  – Ребенок должен запомнить, что у него было хорошего в детстве. Мы, маленькими, всегда ждали приезда нашей бабушки Екатерины Михайловны. Как-то она подарила мне на день рождения лошадь-качалку. Мне было года три или четыре. Володе она тоже понравилась, и он выменял ее у меня на саблю. Вскоре я сообразил, что обмен был невыгодный, и разревелся. Бабушка собрала всех братьев и велела нам играть в игрушки по очереди.
  – Неужели Володя был такой?
  – Он же был ребенок. Мы все завидовали подаркам других. Каждый считал, что у кого-то лучше, чем у него. Так же было и с подарками папы. Однажды рассердившись, он сказал, что больше не будет нам ничего привозить, но все равно привозил. Любил нас баловать.
   Рассказывая, Николай искоса посматривал на Лизу. Несмотря на беременность, выглядела она весьма эффектно. На ней было синее в горошек платье с белым воротником и белыми манжетами на рукавах в три четверти, черный вязаный жилет, накрашенные губы. И еще почувствовал нежный аромат французских духов.
  – А духи откуда?
  – Ни за что не догадаешься…
  – Рассказывай, не томи.
  – Маруся Нефедова приезжала.
  – Молодец, сдержала свое обещание. Но как ее сюда занесло, они собирались с Ольгой в Киев?
  – Кто-то уговорил ее ехать в Гуляй-поле, к Махно. До него она не доехала, остановилась в Александровске и организовала там свой отряд. Представляешь: Маруся, верхом на коне и командует мужиками?
  – Она очень изменилась, даже внешне стала другой.
  – Все равно в ней больше женского, чем мужского. Кого только она не любила за свою жизнь… Бжокач, Жевье, еще целый ряд мужчин, не говоря о поклонниках…
  – В ней говорит обида за неудавшуюся жизнь.
  – С чего ты взял?
  – Бжокач заставил ее продать свои картины, потом уехал и продолжал вытягивать деньги. Если бы не он, ее жизнь могла сложиться иначе.
  – В Женеве она вспоминала какого-то Петечку Романовского, сделавшего из нее террористку. Безумно любила его, а он ее бросил.
  – Вот-вот, с этого Петечки и идет обида.
  – Ей здорово досталось за эти годы, теперь она хочет доказать, что все может. Нет, я Марусей восхищаюсь. Взбудоражила своим приездом. Идем скорей, Марфа тебе баню приготовила.
   После бани (ее топили в летней кухне) и выпитой вишневой наливки Николай чувствовал себя абсолютно счастливым. Женщины не знали, как ему угодить. Мяса не было (на базаре оно было не по карману, а своих кроликов и кур берегли на зиму), но Марфа и
   Елена Ивановна напекли целую гору пирожков. Эти пышные румяные пирожки разной формы, чтобы знать, где какая начинка, могли заменить любое изысканное блюдо.
Елена Ивановна села за рояль. Затем она попросила сыграть что-нибудь Лизу. Лиза играла их общие любимые вальсы и пьесы Шопена. Все было, как в старые, лучшие времена.
   Верочка не слезала у него с рук, мучая своими бесконечными вопросами: зачем и почему? Отвечая ей, он смотрел на жену, улыбавшуюся им обоим краешками губ. Совсем скоро у них появится малыш, как считала мама, по положению Лизиного живота, будет девочка. После поездки в Москву и Питер, а это займет не больше двух – трех недель, он вернется в Ромны и будет с семьей до тех пор, пока Лиза не родит, и еще некоторое время после родов, в зависимости от самочувствия ее и ребенка. Так он договорился с товарищами.
   Лиза играла недолго. Ей было уже все тяжело делать: сидеть, стоять, лежать. Как она говорила, устала от самой себя. Эта беременность на последних месяцах проходила тяжелей, чем первая. Елена Ивановна упрекала ее, что она мало двигается. Николай заставлял ее больше ходить; по вечерам они брали Веру и гуляли по дороге вдоль забора и березовой рощи.
   Утром он поднимался раньше всех и принимался за домашние дела. За эти дни надо было починить крышу, заделать трещины в стенах летней кухни, привести в порядок садово-огородное хозяйство, увеличившееся за счет разобранной конюшни и круга, где Илья когда-то тренировал своего любимого коня Солнышко.
   У женщин было свое занятие. После завтрака до самого захода солнца они обрабатывали фрукты: варили варенье, повидло, кисели, компоты, делали мармелад, желе, заготовки для пирогов, моченые яблоки с пряностями. Отборные яблоки и груши укладывали в ящики для зимнего хранения. Все остальное сушили.
   Сушка была самой утомительной работой: фрукты мыли, чистили, резали на кусочки и укладывали на противни, которые стояли везде, куда заглядывало солнце. К вечеру их собирали и относили в летнюю кухню. Летом так же сушили ягоды. Все это потом мама будет отправлять в посылках или передавать с оказией сыновьям. Так было всегда.
   Мама не хотела отступать от этих правил, хотя сахар неумолимо кончался. Его везде мало клали, рискуя испортить заготовки. «Ничего, – успокаивала себя и родных Елена Ивановна, – я накажу ребятам, чтобы сладости ели сразу, а варенье переваривали».
   Лиза поражалась энергии и неутомимости этой уже далеко не молодой женщины. Как простая крестьянка, она целый день крутилась по хозяйству: доила коз, кормила кур и кроликов, пропалывала огород. Особенно Лизе нравилось, когда она, собрав вместе кур, выводила их за ворота «погулять на свежую травку».
   Высокая, с прямой спиной и палкой в руке, как часовой на сторожевой башне, она зорко следила за своими питомцами, громко цыкая на них и размахивая палкой, если они отходили слишком далеко.
   Вечером, казалось бы, можно успокоиться, но нет. После ужина все оставались в столовой-гостиной, читали вслух книги, музицировали. С Олесей Елена Ивановна разговаривала на французском и немецком языках, так она воспитывала в свое время всех сыновей.
   Николаю было жаль, что он разминулся с Ильей и Ваней. Братья провели в Ромнах две недели каникул и быстро уехали, так как устроились работать в студенческую трудовую артель. Наверняка они там жили впроголодь, но оба были гордые и в письмах ему в Харьков писали о чем угодно, только не о своих трудностях.
   Один только Сергей упорно молчал. Он был членом Екатеринославского губернского комитета РСДРП(б), куда, как Николай знал от местных анархистов, входили Дима Ковчан и Нина Трофимова. Все бывшие соратники собрались в родном городе, даже Григорий Иванович Петровский вернулся в родные пенаты, тоже входил в партийный комитет, был гласным городской думы и председателем её большевистской фракции, а также членом Предпарламента – совещательного органа при Временном правительстве.