Люська. гл. 11 Азарычи

   Гл 11
 Азарычи


  И вот опять долгожданное  тепло и лето.  Теперь  вечерние посиделки  у Екатерины  Николаевны вошли за правило.
 - Николаевна, а что твоя банда тебя давно не теребит?
 -Юра опять их держит их в Камышах,  уж как  встали на очередь  на квартиру  - надо предъявить  доказательство, что они не просто так.
 - Таке да!  Владя у вас горластый, пусть им там задаст жару. А потом, глядишь,  и в две трубы  гвалт поднимут!  Так может быстрее  и  квартиру получат. Дай-то  Бог!
-Да и не знаю, куда им сейчас второго? – развела руками Екатерина Николаевна.
-Вот как раз сейчас и надо, потом может и не захотят. А там где один, там всегда место и второму найдется.
  -Да, ужо,  там у них в Камышах найдется на целое войско…   - с иронией добавила Екатерина Николаевна.
  -А они что? Так уж у тебя сразу хотят молоко и мёд?  Нас Моисей сорок  лет водил по пустыне. Зачем?  И скажи мне,  где теперь тот Моисей, где все мои, где та река и тот мёд?
 - Но,  я…   - Софья Марковна как-то тревожно задумалась:
  - Сегодня меня к тебе привел совсем не Моисей.  Вот я к тебе что пришла.  Я тебе такое скажу-у-у-у!
Софья Марковна огляделась по сторонам:
 - Наша Рита  не хочет слушать Бусю,    хочет поступать в медицинский институт, ну ты же знаешь..
- И молодец!
-И  ты туда  думаешь?
-Думаю – правильно хочет.
-По твоему правильно? И знаешь где?
-И не представляю где и думать.
Софья Марковна перешла на шепот:
 -Она совсем сошла с ума!  Она  таки  хочет   в  московский!
- И почему нет?
 И…  Николаевна…  Это ты мне говоришь?  А  что будет с Ритой,   и что будет с Бусей?  Я понимаю.  Она не хочет слушать  ни про 38, ни про 47  год. 
Софья Марковна повысила голос:
   - Но ты то знаешь!!!
Екатерина Николаевна приложила палец к губам и почти прошипела: 
   -Ш-ш-ш-ш-ш,  Софья Марковна,  умоляю, можно и обиняком! Да и откуда  ей знать то,  что и мы путем не знаем и вряд ли когда узнаем.  В 38 она была маленькая, а после войны  еще была в плену.
Софья Марковна послушно перешла опять на шепот:
   -Все  может и не знают. А наши знают. Эти наверху разворошили    своё же осиное гнездо, а евреи опять виноваты? А где  тогда сами были? Куда до того смотрели?  Это длится до сих пор и теперь это не только против врагов народа, но и против врачей  и  против   евреев. Сами нас спасали от фашистов.  Наши, все кого знала в Могилеве, все пошли добровольцами в первые дни войны. И  что теперь?    Теперь сажают по тюрьмам антифашистский еврейский комитет!   И не только сажают  -- еще тише добавила Софья Марковна.
Екатерина Николаевна вопросительно  посмотрела на соседку и     продолжила  совсем  шепотом:
  - Писали о том. Но что там было на самом деле. Кто знает? .
  -А нам что? Обо всём должны докладывать? И  про космополитов то Вы же слышали.
  -А лучше бы и вообще ничего о том не слышала, я в том ничего не понимаю.
  --Людмилу спросите, им на партсобраниях много рассказывают, что нам не говорят. Теперь и до врачей добрались.
  -Да про врачей то мы наслышаны, но если честно – не верю - задумчиво прошептала Екатерина Николаевна и добавила:
   - А это какой еще такой еврейский комитет?
  -Ну,  Николавна, про комитет все знают. Еврейский комитет, что помогал собирать деньги у нас  и за границей,  на нашу победу!  Собрали по всему миру мильёны!  Не знают только то,  что его теперь хотят уничтожить. Сажают евреев. Нам опять началось.  Но если за правду – то они сами идиёты – хотели в Крыму еврейскую автономию!!!
    -Софья Марковна!  - Екатерина Николаевна продолжила    шепотом:
   - Но нигде об этом не сообщали.
   -А должны?
     - Ладно до войны. Враги народа. А теперь то что? И мы теперь враги,  или предатели?

  -Софья Марковна, ни кто не знает, что бы с нами было если бы не 37 год.  На каком языке мы бы теперь говорили? . Предатели хотели открыть границу и пустить немцев. Сами докладывали верховному, что кругом все друзья.  что граница на замке, а сами разрушали армию.  Сталин не дал!  Но это очень дорого нам обошлось.
  -Николавна, но это продолжается и до сих пор! То враги, то предатели, то космополиты, но причем тут все евреи.
  -Нетушки Софья Марковна. Тут я с вами не соглашусь. У предателей нет национальности, кем бы они себя ни считали. 
Екатерина Николаевна тяжело вздохнула:
  -Войну мы выиграли, явный  враг разбит, теперь они действуют тайно и это еще опаснее.  А обычным советским гражданам ничего не грозит!
  - Кто знает?  Хотя, когда то и лихие времена заканчиваются.  Нас столько раз гоняли, что  вот до сих пор не верю, что не только живы но еще и в   Крыму.  Просто боюсь спугнуть.  О-о- о!  Я тебе как-нибудь расскажу как  я здесь оказалась. Это невероятная история, потому как после  войны , о том даже можно было и не мечтать!
  А  Ритка  хочет в самое пекло? Может надо повременить, пока  всё успокоится?   У нас в Севастополе всё тихо.  Она же может легко поступить на иностранный, а учиться  можно и заочно.  Будет только сдавать экзамены. Она   в вечернюю ходит,  экзамены сдает – в  год  за два. Но в какой медицинский  еврею  после  лагеря и остарбайта?  Хотя,  скажи мне, и  в чем ее вина?
 Одно дело, кого заставили работать лопатой, но Рита – Софья Марковна едва прошептала -  она жила у капиталистов в доме!  Хорошо,  теперь  санитаркой в детскую больницу взяли и пустили в вечернюю школу. Но в медицинский? Она говорит на четырех языках, что  они там на нее скажут?    Еще и работала у  американцев.  Это ее вина, что ее в плен ребенком взяли, что ли да?  Другие там и остались, а она как узнала, что можно домой - плясала от радости. А ей предлагали там спрятаться и дать любой  паспорт.   Отказалась.
   Екатерина Николаевна с опаской посмотрела за окно, через которое можно было видеть  и входную дверь,   и продолжила еще тише,  по слогам:
  -Софья Марковна, ме –ди – цин- ский  лу-чше!  А именно  на иностранный и нельзя. Нельзя  объявлять,  что   говорит на четырех языках. Вы понимаете,  о чем я?
На это раз в коридор выглянула Софья Марковна  и  добавила:
- Николаевна!   Ну,  какой из нее  космополит? Она чистый  еврей и только. Хотя я   тебе скажу, еврей  не вина, это сразу приговор!  А то,  что она знает 4 языка – за то знает только Рита  и Буся.  И  не смотри на меня глазами холодными как Голубая Бухта. Тут Софья  Марковна прибавила голоса:
  - Но ты же знаешь что мы на самом деле белорусы.

  -Софья Марковна, ме –ди – цин- ский  лу-чше!  Тем более, что вы  теперь  белорусы! А именно  на иностранный и нельзя. Нельзя  объявлять,  что  она  говорит на четырех языках. Вы понимаете,  о чем я?
  На это раз в коридор выглянула Софья Марковна,   и  вернувшись, добавила:
 - Николаевна!  Ты теперь посмотри на ее «совсем» белорусский нос. 
 -  Минуточку!   Так она же блондинка, де еще с голубыми глазами, при чем тут нос? 
 -Николавна, мы же из ашкеназов,  у нас бывают и блондины, у нее и отец блондин.
Софья Марковна лукаво улыбнулась и на секунду замолчав ,  тут же добавила:  - Ну, скажем, не совсем,  блондин…
  -Это как? – Удивилась Екатерина Николаевна.
  -Да вот так – пожав плечами,  добавила Софья Марковна – он был совершенно рыжий и в канапушках. Я еще испугалась – думала – не дай бог будет девчонка, рыжая.  а и конопатая. А она совершенно  чистенькая и блондинка.  Ну…  и  какой из нее  космополит?   То,  что  учила не русских  - русскому?  А что было делать, когда была в плену. Что ли был выбор? Она чистый  «белорус»!  и только. Хотя я   тебе скажу, еврей  не вина, это всегда сразу приговор!  А то,  что она знает 4 языка – за то знает только Рита  и Буся.  Вот теперь  и вы с Люсей.

   -Софья Марковна, она в медицинском совсем не обязана докладывать, что говорит на четырех языках. Она хорошо умеет говорить и на одном.  Ни кто и не узнает. А на иностранный – точно замучают вопросами.
  -Николаевна!   И ты мне говоришь  - не узнают, да они узнают и того чего вообще  не было!  Она там не учиться, она там может преподавать! Она может их научить,  не просто говорить, она может их научить говорить правильно!
   -Вот это и страшно!  Будут завидовать.  Тем более,  пусть идет хоть в педагогический, куда угодно, только не иностранный! Люська вон, сидя в  Перми  бредила театральным институтом в Москве. А там, чтоб поступить, надо не только понравиться, но и «согласиться»!  Не дай бог бы поступила. Еле уговорила ее в педагогический.  И поступила! Легко, и с первого раза.  Закончила с отличием, еще и партию ее затащили – полушепотом добавила  Екатерина Николаевна, и еще тише, как бы по себя: - Будь они неладны!
 - Но твоя Розочка русская!
 - Софья Марковна, Вы же теперь  немножко и  на  нее посмотрите!.   Её нос хоть чуть чуть – похож на мой русский?  Да и вообще,  она Янюк по отцу.
 - Николавна,  Янюк,  во-о-бшэ-то,  фамилия польская.
 - Польская  то польская, но девочка наша совсем на полячку не похожа.
  Софья Марковна тяжело вздохнула и почти прошептала:
- Свои настоящие документы мы еще до лагеря потеряли. Наши все были Шнайдеры по нашему деду. Это нас  немцы переписали на Шпаковских по  деду Исаю с которым мы из Могилёва бежали.  И в-о-о-бшэ, ты ж понимаешь, ежели что, то мы настоящие белорусы. 
Софья Марковна,  безвольно опустив руки, села на табуретку:
  -В педагогический   не пойдет.   Ей  медицинский  подавай.  А туда теперь  еврея и на порог  не пустят. Хочет быть детским врачом, и все тут! А про иностранный,  может, что ты и ой как права. Кто их знает.
  -И да! – Софья Марковна совсем перешла на шепот – Её же там автобиографию заставят писать. И что?
 - Софья Марковна, Рита умная девочка и уже хорошо знает, что может и что хочет.  Пусть пишет по лагерь, про детей, что была у них  санитаркой, и что потом работала уборщицей, и совсем не обязательно докладывать у кого,  а  дальше наши забрали и отправили в госпиталь  в  Казахстан.   Вот и ладно будет!  И  по паспорту  хорошо, и совсем не похожа она на еврейку, да и время становится немножко другое и врачи нужны, и опыт у нее уже есть.   Это непременно учтут.  Она Люсе  рассказывала про  лагерь,  и про  детей. Фашисты, звери на то и звери.  Рассказывала,  как  за детьми ухаживала.   Как,  она  ребенок,  всё это выдержала.    В голове не  укладывается!  Милая, милая, славная   девочка.    Как вообще можно было пережить весь этот  ужас? Но она победила, она  выжила!  Знаете, Софья Марковна, что я Вам теперь  скажу!   Когда приходит страх смерти, будь то на войне, в лихие годы, или в тяжелой  болезни,  человек, даже не верующий, всей душою ищет во что можно поверить,  дает какие-то обеты, пытаясь заключить сделку с самим Богом. «Господи помоги мне сегодня, сохрани мне жизнь, и я потом передам эту благодать и другим людям». Вот она тогда наверно  себе и  сказала:  - Если живая останусь, буду лечить маленьких.  И теперь должна. Мне Люся про Риту рассказывала.
  - Николавна, Ты веришь в Бога?
Екатерина Николаевна ответила не сразу, тяжело вздохнула:
  - Хочу.  Я совсем   не атеист.  В войну и голод молилась. Да иногда и сейчас.  Может это Он нас и спасал всё это  время, только мы о том незнаем.  Люсе конечно не говорила.
  -А мы с Ритулей тоже молимся. По другому. Совсем не как у Вас. Мы просто разговариваем и с Авраамом и Моисеем  и со всеми нашими, как с живыми, даже не зная ни где они, ни что с ними. Я знаю, они нас слышат. Вот мы в этом и живы и вместе.
  - Я тебе наверно говорила. Мой Шулечка,    Шауль – по русски значит испрошенный,   Ритин  дед,  и Семочка  ее отец,     вместе пошли в военкомат, в первый же день войны.  Ушли добровольцами.  Они оба  погибли под Смоленском, уже когда наши наступали.   Я не верю.  А Рахиль, доченьку мою, Раечку, забрали  в  начале  оккупации, как подпольщицу,  это уже в конце лета, в сорок первом, я тебе про нее говорила.  Какая из нее подпольщица?   Достаточно, что еврейка. Нам рассказывали, кто  видел, что полицаи уже шли к нам в  дом.  А Раечка была у  входа, стояла с соседками,  поняла, что идут за нами, и побежала от дома.  Это когда наших   стали  собирать в гетто.  Полицаи за ней. Увела.  Нас спасла.   Нам добрые люди посоветовали уехать в деревню, чтоб ее не шантажировали матерью и дочерью.   Так был хоть какой-то шанс…   Собрали, что могли и ночью под утро сбежали.  Это было по - настоящему страшно, бежать от дочери, что попала в плен.  Но Я тебе скажу, надо быть евреем, чтоб понять,  зачем Авраам отдал жену фараону, назвав ее сестрой. 
  Мы сбежали.  Оставили Рахиль,  овечку нашу,  и сбежали.   Не сами. Нам помогли наши соседи по Могилеву,  бывшие раскулаченные крестьяне из Полесья  - Исай и Ульяна с дочкой и внуками..  Они давно хотели сбенжать, но всё боялись, потому как с малыми детками. У них хата осталась целая в Полесье и свой сад.  Немцы  разрешили держать скотину, и многие, уже  даже городские  возвращались по  своим селам.  Немцы, кого пускали, кого нет.
   Почти на год нас приютили Исай с Ульяной, пока не начались облавы и по селам. Почти три года мы с Риточкой    скитались по деревням.   Только в сорок четвертом  и мы попали под  облаву.
  Нас погнали лесом в лагерь.  У нас с Ритулей хоть были теплые вещи – сами навязали.    А  были и городские, совсем в ветхой одежонке.  Гнали деревенских баб, стариков, старух и детей. Много детей.   Нородских совсем мало. Перед тем как погнали, нам удалось на себе спрятать   муку  и сухарей. Немножко.  Шли долго. Где-то и ехали военными грузовиками. Жевали по дороге мох с мукой. Иногда попадалась клюква, прошлогодняя, но собирать не давали, если кто отойдет – стреляли. Трупы там же на месте и оставляли.  Хоронить не давали. А и как?  Земля мерзлая.   
    Пригнали в  Азарычи.     Как   пережили  и сама совсем не помню.  Страха за себя уже не было.  Был какой-то  неуправляемый  бессмысленный ужас.  Мозг действительно перестал  думать.  Не помню, что было вокруг.  Колючая проволока, вышки,  собаки, пустота, трупы.   Даже самих фрицев не видно,  только на вышках,  и полицаи за проволокой.   Лес далеко.  Пили из проталин.  Днем  снег таял.  Ни у кого с собой  - ничего.   Некоторые спали на  убитых , пока еще те не остыли,  чтоб  не на мокрой земле.  Менялись.    Риточка  -  Худая-я-я! А она и была маленькая,   это теперь вымахала.    
   Наверно на третий   день нас  погнали   рыть окопы.  Фронт подошел  близко.
  Ритулю,  по  ее худобе,    на работу  не  отправили.  А меня забрали.  Мы тогда и расстались.    Детей   отняли , даже совсем малых.  Нас увезли на грузовиках.
   Вернулись, а детей нет… Сказали увезли в Германию. Бабы выли всю ночь. Полицаи стреляли поверх голов, чтоб не шумели.  Несколько дней гоняли рыть окопы. Линия фронта уже совсем близко. Слышно как стреляют, бухают снаряды. Земля дрожит.  Иногда и просвистит шальная пуля.  Страшно. А понимаешь, что уже пролетела и поздно бояться. Уже произошло.
    Екатерина Николаевна знала эту историю и от Софьи Марковны,  и от Риты, но молча слушала, слушала, будто слышит это в первый раз.  Красивые длинные пальцы этой пожилой женщины сжимались теперь в кулачки, поднимались к груди и разжимаясь, резко опускались на колени.  Она продолжала, говорила быстро, будто боялась, что-то упустить, или что ее перебьют:
   -Наши  пришли быстро.  Фрицы ушли тихо, ночью. На вышках остались только бандеровцы полицаи. Побросали автоматы, а спускаться боялись. Притихли, выглядывали как крысы  в щелки между досок.
   Лагерные, когда увидели наших, с криками  бросились на встречу, прямо на проволоку. А там кругом мины. Кто-то подорвался, кого-то ранило осколками. Наши давай стрелять в воздух, чтоб остановить. Но это уже было совсем по другому.  Свои!      Приехали саперы. Разминировали.  А тем временем, наши старики полезли на вышки   стряхнуть этих крыс, чтоб разорвать на части.  Уже внизу один из них, что не выбросил автомат начал отстреливаться. Наши лагерных отогнали и расстреляли этих тварей на месте.
   Наверно к полудню всех вывели. Отвезли на машинах на какую-то станцию.  Построили. Мы уже не понимали зачем. Сказали, что будут отмывать. Думали так шутят. Ждали часа два.  А  пригнали  помывочный вагон. Так сказали. Это такой вагон,  который гоняли по станциям – солдатам помыться. Мы тогда еще не знали. Одежду  забрали.  Ну,  думаем – вот и все.  Про газовые камеры уже слышали. От кого и что ждать уже не знаешь. Всех полили какой-то вонью, и нас и одежду,  на керосин похоже.   Сказали от вшей.  Мы то было подумали, чтоб горело лучше..  Потом всех в вагон.  И баб и мужиков, всех вместе. А там тепло и вода! Даже мыло дали,  жидкое.  Хохоту было… Но это от истерики, не могли поверить.   
    Я кроме тебя об этом еще ни кому не говорила. Прости, если повторяюсь.

   Правда,  из нас в  живых к этому времени мало  осталось.    Зато теперь появилась надежда.  Наверно будем жить.  Про наших  детей у  солдат  спрашивали. Сказали, что скорее всего живые,  а  угнали  в сторону Германии, старших, может,  что и не в  лагерь, а на работы. 
  Ритку    я,  это уже потом, после войны, через четыре года нашла. Об этом как-нибудь в другой раз. Устала.
Екатерина Николаевна тяжело вздохнула:
- Софья Марковна, пережили,  вас с Ритулей Господь сохранил.  Значит вы еще нужны на земле!   Рита  у Вас герой и умница, конечно,  после всего  - не может не поступить.  Поступит, и именно в медицинский!  38-й, это  страшно,  но мы путем о том ничего и не знаем, дело прошлое . Теперь мы победили,  и будет все по другому.  Если бы все по старому, разве пустили бы нас в Севастополь, а тут еще и сами  позвали. Значит,  мы еще нужны.
   -Ну вот,  и ты за опять медицинский.  А то,  и что бабуся будет  все  это время делать?   
Женщины помолчали, каждая о своем.  Софья Марковна, вдруг встряхнула  головой, будто выкинула все мысли, что там до сих пор были, и в раз оживившись,  спросила:
 - Николаевна, а пошли гулять!?  Вечер чудный, и Ритулю с вечерней встретим.
   По главной улице ночного Палаточного городка шли две женщины. Одна держала другую под ручку и что-то тихо  рассказывала.  На Городок   спустилась теплая и темная-темная  крымская ночь.  Городок освещался  тремя уличными фонарями на  деревянных опорах буквой «У» вверх-тормашками.  Собственно это были не так чтоб уж и фонари, но самые  обычные лампочки, накрытые сверху отражающими плафонами, что освещали достаточно широкий круг асфальта под самим фонарем. Дальше за этим кругом наступала тьма.  Но даже в этой темноте, можно было увидеть свою тень,  что  от фонаря к фонарю становилась то короткая, то  очень длинная,  а посередине -   между фонарями   -  двойная,   спереди и сзади. Где-то в темноте пели сверчки.  Под плафоном,  периодически натыкаясь на лампу,  нервно кружились ночные бабочки,  обжигались, шарахались в сторону, но тут же  возвращались назад,  опять обжигались и  уже  падали  вниз.
 - Николаевна. Вот мы тоже как те бабочки – хотим  поближе к свету. Обжигаемся и падаем вниз. И нам это надо?
 -Софья Марковна, а  что мы хотим?  Мы хотим, как те сверчки навсегда оставаться в той темноте, за фонарями, но при этом,  чтоб нас еще и слушали?
 -Николаевна, мне все время кажется,  что ты наша.
 -Это что так?
 -А ты умеешь ответить  на вопрос вопросом, но так,  что больше нечего спрашивать.
   Со стороны города ехал автобус. Обе женщины развернулись в сторону дороги и проводили его глазами. Автобус доехал до  остановки,  притормозил, скрипнул дверьми и уехал дальше.  Обе женщины ускорили шаги,  пошли навстречу знакомому силуэту  - девичьей фигурке