Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 6

Глава шестая. Скверная история

В те же самые тридцатые годы, когда Этьен Марсель из юного отпрыска младшей ветви купеческого рода успел превратиться в известного при дворе и уважаемого в деловых кругах коммерсанта, с внуком племянника Святого Луи Робером д’Артуа, приятелем нового короля и покровителем парижских буржуа, приключилась скверная история. Виной тому была неуёмность: он зарвался.

Графство Артуа представляло собой апанаж, переданный святым королём своему младшему брату. Апанажи — это владения, которые король дарует братьям и младшим сыновьям, то есть «принцам крови», или, по-другому, «принцам геральдических лилий», чтобы обеспечить их, так сказать, средствами к существованию. Иначе по смерти короля его наследник может оставить родичей ни с чем. Понятие «принц крови» стало употребляться в четырнадцатом веке применительно к родне Святого Луи разных поколений. Брат Святого обычным порядком передал Артуа старшему сыну, племяннику короля, а тот должен был, в свою очередь, оставить в наследство своему старшему. Но случилось так, что тот умер раньше отца, а отец вскоре пал от рук фламандцев в злосчастной битве при Куртре. У него была ещё дочь Маго, которая по закону и унаследовала графство, без всяких «салических» ограничений, никому не ведомых. Наследство получал тот из детей, независимо от пола, кто оставался в живых. Но не внук, кто бы он ни был. Так Робер остался не у дел, а Маго стала графиней д’Артуа, носительницей верховной власти.

Возмущению Робера не было границ. Он возглавлял мятеж баронов против графини. Потом требовал от Филиппа Длинного пересмотра решения, но оно, после изучения дела, было подтверждено. Ну, разумеется: Филипп Длинный был зятем Маго, и злодейские отравления она совершила ради него, добыв ему корону. Но зато с новой династией отношения у Робера складывались как нельзя лучше: он был свояком и другом Филиппа Валуа, содействовал его избранию королём, а тот отблагодарил его, сделав пэром Франции и осыпая денежными милостями. В королевском Совете Робер стал влиятельной персоной. Всё шло отлично, так бы и продолжать. Но Робер решил, что теперь-то и надо действовать. Неуёмному достигнутое кажется малым.

На следующий год после прихода новой династии графиня Маго д’Артуа скончалась, возможно, по доброй традиции тоже отравленная. Филипп Валуа взял графство под королевскую охрану до решения суда пэров, который, в чём никто не сомневался, пересмотрит дело в пользу Робера. Ведь цепочка отстранения женщин от наследования короны создала прецеденты, которые логично было распространить на Артуа. Задним числом объявив Маго незаконной наследницей.

Но дело оказалось не таким простым: у женщин — наследниц Маго обнаружились могущественные заступники. Король решил разрубить гордиев узел, оставив Артуа лично за собой, то есть вернув давнишний подарок в королевский домен, а Роберу и претенденткам выплатив компенсацию. Не вышло: провинциальные штаты Артуа, тамошнее собрание сословий, отказались вотировать налог, необходимый для компенсации. Робер решил подтвердить свои притязания документально. Но экспертиза документов, предоставленных Робером в подтверждение своих прав, вскрыла подделку.

На олимпе поднялась буря. Король отвернулся от вчерашнего друга. Суд пэров отверг как незаконные притязания Робера, который был теперь к тому же неслыханно опозорен. Судебный процесс из тяжбы субъектов перешёл в уголовное русло — к восторгу публики, как говорится, запасшейся попкорном. Исполнительницу фальшивок сожгли на костре. Кара закономерная: прецедент подделки подрывал доверие к документам, скреплённым королевской печатью. Что будет с властью, если это войдёт в обиход?

В добавление к позору Робер разорился. Парижские буржуа, с которыми он дружил, устраивал между мужичьём рыцарские турниры, будто они и впрямь благородные, — эти флюгеры королевских ветров, отказали ему в кредитах. Суд пэров проголосовал за его изгнание.

Поскитавшись по имперским городам, побывав даже в Авиньоне, Робер перебрался в Англию. Неуёмная натура не могла смириться с ужасающей несправедливостью, жертвой которой он себя считал. Ведь король своей властью мог бы всё замять, ибо его воля и есть высший закон. Месть, только месть! И месть мощным оружием. Это не кинжал и не яд, а Английское королевство со всем его могуществом. Филипп Валуа «стал королём с моей помощью. С моей помощью он и потеряет корону», — так зафиксировали анналы ход мыслей Робера.

И король Эдуард Английский услышал из уст Робера — неужели это говорит француз? — что законным королём Франции является не Филипп, король-подкидыш, а он, Эдуард, сын Изабеллы Французской, дочери Филиппа Красивого, которой после смерти троих братьев должны была достаться корона. Хотя, если задуматься, тогда уж не Изабелле, а несчастной маленькой Жанне, дочери Сварливца, но — к чёрту истину, если она не служит делу. Эдуард слушал с удовольствием. Повоевать за корону Франции? Правда, совсем недавно он принёс Филиппу Удачливому оммаж — присягу вассальной верности за Аквитанию, иначе говоря, Гиень, как её стали называть где-то с прошлого века, герцогство, широкой полосой протянувшееся вдоль юго-западного побережья Франции до самых Пиренеев. Вся Англия наслаждается их винами.

Для справки: Аквитания и Гиень теперь, в четырнадцатом веке, действительно одно и то же. Но лет триста назад рядышком была ещё Гасконь, которая влилась в Аквитанию. Местный народ, население Аквитании, или Гиени, называют чаще всего гасконцами, и французами они себя, конечно, не считают. Они любят английского короля, который покупает их вина и другие товары. Мил он гасконцам ещё и тем, что далеко, за морем, а чем дальше начальство, тем вольнее дышится. А вот французского короля они очень не любят с его бальи, сенешалями и постоянными поборами: наслышаны.
 
Эдуард — не только король Англии, но и герцог Аквитании, и как герцог Аквитанский он вассал французского короля. Так сложилось исторически, два века назад: английское владение, сюзереном которого остаётся французский король. Ситуация для средневекового восприятия, чуждого понятиям национальной территории и её границ, не казалась противоестественной: оба королевских дома произрастали из общего корня, родство подкреплялось и в дальнейшем перекрёстными браками. На первом месте стояли не отношения между государствами, а отношения сюзерена с его вассалами — отношения сугубо личные. Когда место сюзерена или вассала занимал наследник, присягу верности надо было приносить и принимать заново, автоматически она не продлевалась. Во Франции сменился король, и его вассал по герцогству Аквитанскому, король Англии, принёс ему оммаж, в торжественной обстановке, при оглашении соответствующих текстов, вложив в его ладони свои сомкнутые ладошки.

Ну а что будет, если вассал откажется приносить присягу? Тогда сюзерен вправе конфисковать владение, то есть фьеф, предоставленный вассалу: ведь это его, сюзерена, земля. Разумеется, конфискация будет успешной, если вассал слишком слаб, чтобы оказать вооружённое сопротивление. Нарушение же вассальной верности после принесения присяги — серьёзнейшее преступление, бесчестный для рыцаря поступок, предательство, заслуживающее самой суровой кары со стороны сюзерена. Опять же, если у него хватит на это сил. К тому же вассал-нарушитель мог предъявить сюзерену встречное обвинение — например, в нарушении обязательства защищать вассала. Феодальные отношения с течением веков запутывались, и вассал мог быть обязан верностью сразу нескольким сюзеренам, между которыми существовала непримиримая вражда. На этот случай существовало понятие «тесного оммажа» — это верность какому-то одному сюзерену «против всех». Французским королям от герцогов Аквитанских всегда был желателен тесный оммаж.

Англо-французские отношения очень долго были семейными и рыцарственными, а не государственными. Конфликты и заявления о конфискации Аквитании-Гиени никогда не доходили до ликвидации английского анклава. Его граница то оттягивалась к побережью, то продвигалась вглубь континента. Святой Луи имел полную возможность покончить с этой занозой, но был справедлив, по-рыцарски великодушен и потому не мыслил совершить такой недружественный, небратский поступок. Пропагандисты Филиппа Красивого впервые сформулировали понятие «естественных границ», а что может быть естественнее морского побережья от Нормандии до Пиренеев? Но и «железный король» не сделал решающего шага.

В четырнадцатом веке рыцарство ещё не превратилось в донкихотство, но в делах государственных выглядело архаикой. Филипп Валуа и Эдуард Английский осознавали стоявшие перед ними задачи, какие бы оммажные церемонии ни украшали их отношения. Целью Эдуарда было сохранить и по возможности расширить свой анклав. Цель Филиппа состояла в том, чтобы сбросить англичан в море, переориентировав на себя их гасконских приверженцев. Обе задачи архитрудные, сталкиваясь, искрят и чреваты большой войной. Причины её, конечно, не в любовных похождениях Алиеноры Аквитанской два века назад, с которых повествование о той войне начинали даже советские историки, и не в провокационном демарше Робера д’Артуа, а в простом «или — или», очевидном, если взглянуть на карту.

Эдуард принёс оммаж Филиппу потому, что, став королём, не достиг ещё совершеннолетия, а на родине у него была масса проблем, начиная с шотландцев, исконных врагов англичан, и кончая придворными интригами и своевольными баронами. Но, разумеется, он держал в голове, как при избрании нового французского короля его, Эдуарда, претензии в качестве сына Изабеллы Французской были решительно отвергнуты: королевский Совет не пожелал на трон «иностранца», хотя какой он иностранец: по-французски говорит лучше, чем по-английски. Впрочем, подспудная причина отказа состояла в том, что члены Совета не хотели подсадить к себе в Совет мегеру — мамашу Эдуарда.

После оммажа прошло уже несколько лет, Эдуард возмужал и укрепился на английском троне. В конце октября 1337 года, накануне Дня Всех Святых, в Париж прибыл английский епископ с посланием. В нём Эдуард обращался не к «вашему величеству» или «нашему доброму брату» в традициях времени, а к господину Валуа, «именующему себя королём Франции». Разрыв оммажа, претензия на французский престол и объявление войны в одном пакете.

Вполне возможно, именно в тот год Этьен Марсель женился. Его супругой стала Жанна де Даммартен, дочь Жоффруа де Даммартена, парижского буржуа. Даммартены не так богаты и влиятельны, как Марсели, тем не менее в их роду не только коммерсанты, но и служащие королевской администрации: один из них работал в Счётной Палате с великим Жоффруа Кокатри. Да и по масштабу состояния Даммартены не сильно отстают от лидеров. В реестре подушной подати — тальи за предпоследний год царствования Филиппа Красивого тесть Этьена обложен на 90 ливр и занимает третье место, тогда как Жак Марсель, один из старших дядьёв Этьена, с налогом 135 ливр — на первом. Разница есть, но всего в полтора раза. Так что Жанна для Этьена — достойная партия.

Жоффруа де Даммартен — общественный деятель, что не могло не импонировать Этьену, как раз в этом году проявившему себя и в братстве Святого Иакова, и в решении сложных вопросов между родственными кланами. Жоффруа избирался эшевеном Парижа, то есть входил в пятёрку — четыре эшевена и их глава, купеческий прево, — которая не только улаживала споры между ремёслами, но и руководила повседневной жизнью огромного города, приближаясь по своим функциям к муниципалитету, формально не существовавшему.

Особенно укрепился авторитет Жоффруа, когда, защищая интересы парижских буржуа, он встал в оппозицию к королевской власти. Случилось это в конце правления Филиппа Длинного, отягощённого злодеяниями и узурпацией, однако разумного короля-реформатора. Углубившись в изучение мер весов, длин и объёмов, используемых в разных регионах его королевства, а также имевших хождение монет, он был поражён их разнообразием. Безусловно, требовалась унификация — шаг, выгодный буржуа для упрощения торговых сделок, особенно буржуа парижским, хотя, в отличие от отца, Длинный относился к ним пренебрежительно. Крупные сеньоры, включая епископов, имевшие право чеканить монету, извлекая из этого прибыль, реформе противились. Успокоить их могла только крупная денежная компенсация за отнятые права. Кто заплатит? Конечно, те, кому выгодна реформа: буржуа.

Филипп созвал делегатов своих «добрых городов» и изложил им замысел. Делегаты разъехались для обсуждения на местах, потом вернулись, чтобы выработать единую позицию в дискуссию с королевскими комиссарами. Примерно через месяц проект унификации денежных систем и систем измерений по всей Франции был готов и изложен на ассамблее представителей городов, включая парижан. В число предложений входил и размер компенсации обиженным сеньорам. Королевские чиновники взяли три месяца на размышления, и делегаты съехались теперь уже в Орлеан. К этому времени Филипп Длинный стал совсем плох, и ассамблею проводил его ближайший советник, тогдашний глава Счётной Палаты Анри де Сюлли. Королевская администрация не сомневалась в одобрении итогового проекта. Уж на кого на кого, а на парижан, главных интересантов реформы, рассчитывали. Однако ошиблись. Сумма налога для финансирования компенсации, оглашённая де Сюлли, итог раздумий королевских советников, неприятно удивила делегатов: пятая часть их активов. Многовато!

Париж представляла тройка буржуа, которых избиратели сочли самыми сведущими в данном вопросе, в их числе Жоффруа де Даммартен. В Орлеане они дают ответ, изысканно вежливый, но твёрдый. Да. они всецело преданы королю, готовы оказать ему любые услуги, но унификация мер весов и объёмов, равно и выкуп у сеньоров прав чеканки монеты не интересует их в такой степени, чтобы согласиться на требуемые жертвы. Иными словами, однозначное «нет».

Де Сюлли возмущён. Это парижане, именно они, повели за собой остальных, сорвали столь полезное начинание. И Сюлли, правая рука Филиппа Длинного, принял решение: перенести столицу королевства из Парижа в Орлеан. Угроза была настолько серьёзной, что могла заставить парижских буржуа капитулировать: статус своего города как столицы они ценили превыше всего. К счастью для них, Филипп Длинный тут же и скончался, решение не получило королевской ратификации и вскоре забылось. Но стойкость де Даммартена не забылась, он стал героем.
 
Надо заметить, подоплёкой упорства буржуа была вовсе не патологическая жадность и нежелание расстаться с двадцатью процентами состояния. Просто они не сомневались, что выделенные средства не пойдут на дело, а будут разворованы королевскими приближёнными, в числе которых, увы, немалую долю составляли их собратья, буржуа, занимавшие видные посты в королевской администрации. Парижане, особенно они, хорошо это понимали.

Для Этьена, легко предположить, его тесть стал образцом, можно сказать, нравственным эталоном. Вот что такое верность людям, которые оказали тебе доверие. Ради них допустимо даже ступить на рискованный путь оппозиционера. Этьену брак с дочерью почитаемого парижскими буржуа, да и просто богатого человека принёс выгоды и репутационные, и материальные: Жанна получила значительное по меркам времени приданое — восемьсот пятьдесят ливр, если перечислить стоимость золотых монет в условные расчётные единицы — ливры. Несмотря на войну, каждый месяц которой доносил до Парижа то пугающие, то обнадёживающие новости, дела у Этьена шли неплохо и в семье, и в коммерции. Жена родила ему дочь, он оставался поставщиком двора. Предусмотрительная широта ареала торговых операций позволила избежать кризиса, если не катастрофы, когда Эдуард намеренно погубил фламандское суконное производство, запретив поставки английской шерсти во Фландрию, подвассальную Валуа. Экспорт же в Брабант этот король всячески поддерживал, следя только, чтобы часть его шерсти в обход санкций не перепадала фламандским соседям. В итоге Брабант процветал, брюссельские сукна, которые Этьен давно уже покупал для своих парижских клиентов, вытеснили фламандские. Когда на следующий год после объявления войны Эдуард прибыл на континент, брабантцы встречали его восторженно, а фламандцы, трудовой люд и средние слои, измученные кто безработицей, кто падением доходов, восстали. Но гнев свой направили не на короля Англии, а на своего графа, который больше времени проводил в Париже, чем у себя дома, на его приближённых и чиновников, на финансистов и всех не в меру богатых. Фламандцы всегда были в высокой степени политизированы — не зря их край называют «фабрикой революций». Эдуард умело поддерживал их пыл. Достойный внук «железного короля», он знал толк в пропаганде. Его эмиссары разъезжали по графству, в Брюгге, Генте, Ипре устраивали банкеты для цеховых мастеров, не скупились на подарки мелкоте, громогласно обличали виновника нынешней нищеты — конечно же, короля Франции.

В планы Эдуарда входило превратить Фландрию, её протянувшуюся вдоль побережья территорию в свой плацдарм на северо-восточном рубеже Франции. На юго-западе была Гиень: вот и «клещи»! Если к этому добавить не прекращавшуюся на полуострове Бретань борьбу ставленников обоих королей, а ещё ностальгию нормандских баронов по былой независимости и тесным связям с Англией, получался неплохой охват. Эдуард мыслил стратегически.

Во время континентального турне, встретившись в одном из германских городов с императором, амбициозный Плантагенет перед ликующими толпами — тут не любили французов — во всеуслышание подтвердил, что господин Валуа является узурпатором. Себе Эдуард заказал корону короля Англии и Франции для предстоящей коронации и миропомазания из знаменитой священной склянки в Реймсе. Он также изменил свой герб, к трём английским леопардам добавив французские лилии. На новой королевской печати значилось: «Эдуард, милостью Божьей король Франции и Англии, государь Ирландии». Королевские акты стали датировать «от четырнадцатого года нашего царствования в Англии и первого во Франции». Всё было очень серьёзно, серьёзней и не бывает.

Счастье, однако, не шло навстречу чаяниям англичанина. Поддержка императора и германских князей оказалась больше словесной, чем деньгами и солдатами. А деньги для войны нужны всегда: война во все времена — главный их пожиратель. Пришлось даже заложить новенькую корону за кредит от архиепископа Трирского, одного из имперских электоров. У фламандских финансистов Эдуард набрал долгов на такую сумму, что когда ему понадобилось на время отбыть в Англию, добрые союзники не отпустили с ним его супругу, с которой король не расставался: оставили погостить заложницей. Фламандцы знали повадки королей. А вот флорентийские банкиры Барди и Перуцци, видимо, знали плохо: Эдуард отказался возвращать им долг, и флорентийцы обанкротились. Банкротство Барди и Перуцци — первое из знаменитых банкротств Европы.

Плохо обстояли дела военно-морские. Французский флот господствовал от аквитанских берегов до северных проливов. Талантливый генерал-капитан Николя Бегюше молниеносными десантами сжёг прибрежные Портсмут, Плимут, Саутгемптон. На суше, на севере Англии Филипп дирижировал действиями непримиримых врагов англичан шотландцев, то и дело отвлекавших Эдуарда от континентальных задач.

В ответ на разрыв оммажа за Гиень Валуа объявил о конфискации герцогства, дело в нынешних условиях осуществимое: морской путь для переброски английских войск отсечён, а с суши наготове потенциально огромная французская армия. Проект двуединого королевства выглядел всё более химерическим. Скорее уж Франция могла завоевать Англию, о чём всерьёз поговаривали, беря в расчёт шестикратный перевес по населению и, соответственно, такой же по числу воинов, рыцарей и городских ополченцев, если Удачливый объявит сбор под королевское знамя.

Так что «клещи» клещами, охват охватом, а картина для Плантагенета выглядела удручающе. Впору капитулировать, не начиная большой войны. Но не таков был этот двадцатисемилетний король, с ранних лет закалившийся духом в придворных интригах и злодействах междуцарствия. В военной кампании нового, 1340 года Эдуард намеревался действовать со своего плацдарма — Фландрии, где после бегства в Париж тамошнего графа властвовал союзник англичан буржуазный диктатор Якоб ван Артевельде. Плантагенет, в дерзких мечтах уже французский король, в феврале созвал в Гент своих виртуальных вассалов со всей Франции. Как и следовало ожидать, никто не явился, разве что несколько представителей фламандских общин. Короля это не огорчило, он готовил к началу лета крупную десантную операцию — переброску на континент целой армии, составленной из тяжеловооружённых рыцарей с лошадьми и лучников, набранных по городам и деревням, — всего тысяч пятнадцать. Вроде бы немного, но при тогдашних трудностях морской коммуникации — на пределе возможного. В операции предполагалось использовать и большие военные корабли генуэзской постройки, и гораздо более многочисленные суда и судёнышки — рыбацкие и торговые, приспособленные для перевозки тюков шерсти. Англия ни в коей мере не была в тот момент владычицей морей.

Наряду с банковскими кредитами, Эдуард отягощал налогами на военные нужды население. Оно сопротивлялось, подножки королю ставили не только общины, но даже чиновники его администрации. Эдуард проявил решимость действовать вопреки всему. Подстёгивала тревога: может быть, его экспедиция — последний шанс упредить массированный французский десант на английское побережье. А тогда что? Тогда конец.

Когда в июне Эдуард готовился взойти на борт флагманского корабля, из Лондона в Оруэлл, где базировался флот, прибыл архиепископ Кентерберийский с информацией, полученной, видимо, по его каналам от разведчиков в сутанах: французский флот сосредотачивается в проливе для перехвата английского десанта. Неужели ваше величество намеревается попасть в плен? Адмиралы поддержали прелата, но Эдуард заявил: это ложь, вы просто хотите помешать моим планам.

И эскадра тронулась в путь. Предостережение не было ложным. На подходе к Слёйсу, главной торговой гавани северной Европы, морским воротам Брюгге, неприятеля ожидали четыреста французских кораблей, из них половина больших, генуэзских, — примерно столько же, сколько у англичан: главные силы были равны. Завязалось морское сражение, одно из крупнейших в истории.

Тем не менее морским это сражение в полной мере назвать нельзя. План, предложенный состоявшими на французской службе генуэзцами, профессионалами морской войны: выйти в открытое море и дать бой англичанам вдали от берегов — командованием, адмиралом Кирье и «государевым пиратом» Бегюше, был отвергнут. Оба эти начальника сделали чиновничью карьеру и мало смыслили в военно-морских делах. Они предпочитали сражение на суше, встретив высадку противника громадным тридцатипятитысячным корпусом, стянутым к гавани Слёйса: перевес сил более чем двукратный. А сушу ухитрились нарастить четырьмя линиями заякоренных и связанных между собой цепями и канатами боевых кораблей. Предполагалось, что на этой как бы суше англичане споткнутся, увязнут, атакованные французскими рыцарями и обстрелянные генуэзскими арбалетчиками, на чём их авантюра бесславно закончится.

Впрочем, по-сухопутному готовилась действовать и английская эскадра. Рыцари, причём не только в доспехах, но и на конях, плотной когортой стояли на палубах больших кораблей, а по бокам, на небольших судах, располагались лучники. Такое боевое построение — латники в окружении лучников — англичане практиковали во всех сухопутных битвах. Лук слабее арбалета — у стрелы не та пробойная сила, что у арбалетного болта, — зато лук втрое скорострельнее. Град стрел стал важным преимуществом. Английские корабли подошли к французским платформам из сцепленных между собой судов вплотную — гавань Слёйса глубока — и начали их штурмовать: спешившись, рыцари взбирались на палубы и рубились с оборонявшимися французами. Лучники не уставали стрелять — запас стрел был велик, рыцари — рубить, тесня противника и сбрасывая французских воинов с палубы в воду, где в рыцарских доспехах, да ещё с потерей крови от ран трудно было не утонуть. Битва продолжалась весь день и следующую ночь. Англичанами командовал лично Эдуард, который получил тяжёлое ранение, сражаясь с секирой в руке у кормовой надстройки своего флагманского корабля, когда французы взяли его на абордаж. Корабль с дамами из его свиты, которых зачем-то везли с собой, пошёл ко дну. Однако, понеся жестокие потери, англичане, неожиданно для себя, стали одолевать. Французы, встававшие у них на пути, вскоре оказывались за бортом. Шут Филиппа Валуа прокомментирует это сражение со свойственной шутам дерзкой надурью, которую позднее назовут троллингом: «Англичане — трусы. Знаете почему, государь? У них духу не хватило попрыгать в море, как наши французские молодцы».

Когда обозначился перелом, в тыл французской армии ударили фламандские ополченцы. Вот следствие излишнего приближения к недружественным берегам. Разгром был полный. Тридцать тысяч зарубленных и утопленников, названные Эдуардом, — цифра явно преувеличенная, но данные по кораблям из отчёта Филиппа, несомненно, достоверны: потеряны сто девяносто, почти все, и только двум десяткам под покровом ночи удалось спастись, уйдя в открытое море. Незатопленные суда англичане увели к себе на остров в качестве трофеев. Участь французского командования была печальна: мстительный Эдуард не забыл набегов на его берега, «королевского корсара» Бегюше повесили на рее. Адмиралу Кирье не дали спокойно умереть от ран: тут же, на палубе английского флагмана, отрубили голову. Французский флот, господствовавший на морях, перестал существовать. Теперь Англия могла беспрепятственно переправлять войска и для защиты Гиени, и для поддержки своих ставленников в борьбе за полуостровное герцогство Бретань. Отпал и вопрос о французском десанте в Англию.

Эдуард, высадив на очищенный от неприятеля берег своё воинство, приветствуемый франкофобами-фламандцами, двинулся вглубь континента, намереваясь развить успех. Ближайшей задачей было выбить французов из занятых ими городов-крепостей Брабанта. Англичане осадили Турне, крепкий орешек на реке Шельде. С ними были союзники: фламандские ополченцы под началом Якоба ван Артевельде и герцог Брабантский со своим войском. Брабант — часть Империи, император поддерживал Эдуарда, которого назначил «викарием Империи», то есть своим вице-правителем.

Под Турне победитель Слёйса увяз. Осада затянулась на два месяца, до конца лета, крепость казалась неприступной, а продовольствия французы успели запасти предостаточно. С обеих сторон применялось новое оружие — стволы, выпускающие ядра под действием порохового заряда, то, что позднее назовут пушками, но тогда они носили разнообразные экзотические названия. Орудия были и у англичан, и у осаждённых французов, и у фламандцев, причём применялись как осадные, для пробоя крепостных стен, так и противопехотные — связки нескольких стволов на повозках, средневековые системы залпового огня.

Если первое время после победы победитель обладает магнетизмом, притягивающим союзников, то когда он мешкает, притяжение ослабевает. Между союзниками Эдуарда начались распри. Дошло до того, что на военном совете Артевельде едва не зарубил герцога Брабантского, когда тот заметил, что самоназначенному правителю Фландрии лучше бы отправиться варить пиво, намекнув на мужицкое происхождение народного вожака. Он был неправ в том смысле, что Артевельде не пивовар, а суконщик и сын суконщика, кстати, как и его парижский коллега Этьен Марсель, которому история Артевельде была хорошо известна и могла когда-нибудь, кто знает, послужить образцом и уроком. Эдуарду с трудом удалось погасить конфликт, угрожавший катастрофическими последствиями. Пора было сворачивать не заладившуюся кампанию. Помогла одна аббатиса, настоятельница расположенного неподалёку, тоже на Шельде, женского монастыря. Её звали Жанна Валуа, она приходилась родной сестрой королю Филиппу и в то же время тёщей Эдуарду — матерью его супруги. Монахиней Жанна сделалась, понятно, уже в весьма зрелом возрасте. Воюющие монархи были, таким образом, довольно близкими свойственниками, помимо того, что родственниками. К мудрой женщине-миротворице стоило прислушаться, и в сентябре Филипп и Эдуард заключили перемирие на год, но продолжится оно пять лет, если не считать не утихавших боевых действий «прокси» в Бретани.

Добившись господства на море, на суше Эдуард не получил ровным счётом ничего. В бешенстве вернувшись в Лондон, он уволил всех своих министров. Это они были виновны в провале амбициозных планов, саботируя их своей скупостью и на предоставление субсидий, и на воинские подкрепления. Англия была, похоже, излишне демократична, раз министры могли мешать королю. В то же время во Франции поражение на море консолидировало сословия в поддержке монарха, в готовности платить и платить на военные нужды.
 
В это пятилетие мирной передышки Этьен Марсель пережил семейную трагедию. Умерла маленькая дочь, а за ней, осенью 1344 года, и жена. При тогдашней медицине, сильной в латинских дефинициях недугов и их причин, зачастую фантастических, но беспомощной на практике, трудно удивляться непрочности бытия даже богатых. Этьен остался один, но одиночество его продлится недолго, два года. Новую жену зовут Маргерит, или, привычнее для наших ушей, Маргарита. Их с Этьеном ждёт долгое супружество, у них будет семеро детей. Отец Маргариты Пьер Дезессар — выходец из Нормандии, он покинул Руан и обосновался в столице в конце царствования Филиппа Красивого, теперь он парижский буржуа, так что во втором браке Этьена нет ничего необыкновенного. Необыкновенны последствия для Этьена этого брака — последствия, надо сказать, судьбоносные, роковые. И необыкновенно то место, которое Пьер Дезессар занимает на политическом небосклоне.