Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 7

Глава седьмая. Деньги, деньги, деньги

Сложившаяся к началу сороковых годов ситуация, хотя пока всё кончилось перемирием, не могла не тревожить Филиппа и членов королевского Совета. Более слабый противник сумел победить, пусть только на море. Вдоль восточной границы — враги. Нескончаемый конфликт в Бретани истощает государственные финансы. Застарелая болячка Гиень, конфискованная на словах, но не на деле, угрожает южным провинциям. Какие выводы делают король и Совет?

Первое: наращивать военную мощь, в частности, приглашать наёмников — профессионалов войны из разных уголков Европы. Для этого нужны деньги, и большие, которых у казны нет.

Второе: в королевстве не всё в порядке, необходимы реформы. Чтобы их осуществить, надо заручиться согласием всех трёх сословий. Их представители заодно вотируют и дополнительные военные налоги.

И в августе 1343 года впервые после долгого перерыва созваны Генеральные Штаты. В Париж съехались делегаты духовенства, дворян, добрых городов со всей Франции, с Севера и Юга, и город в это лето стал похож на столицу олимпийских игр или международного чемпионата грядущих веков. Гостиницы и таверны переполнены — к радости владельцев, довольных свалившимся барышом. На улицах разноязыкая речь. Языки действительно разные: в северных провинциях согласие выражают словом «ойль», в южных — «ок». Отсюда и вошедшие в обиход названия двух частей Франции: Лангедойль, то есть «язык “да”» по-северному, и Лангедок — «язык “да”» по-южному. Понятно, что на таком форуме важно обеспечить гостям не только проживание и питание, но и синхронный перевод.

В эти дни любознательные парижане смогли подержать руку на пульсе страны, узнать, чем озабочены люди, живущие далеко от Парижа. Среди любознательных, вне сомнения, был и Этьен Марсель, движимый, как минимум, профессиональным интересом коммерсанта.
 
В отличие от Штатов тридцати-сорокалетней давности, которые Филипп Красивый собирал в пропагандистских целях, это деловой форум. Король на нём не считает нужным присутствовать, он всё доверил Совету, прежде всего канцлеру, которого зовут Гийом Флот. Вообще, абсолютный монарх того века ещё не столь абсолютен, каким его ретроспективно рисует воображение. Королевством управляет Совет, в дискуссиях вырабатывая решения, в нём идёт ожесточённая борьба за первенство, а король может прогуливаться по берегам Луары, что он и делает этим летом.

Главное чувство, которое выражают делегаты, — недоумение. Они преданы королю, готовы на жертвы, но как же так: королевская администрация изыскивает средства где только можно, восстановив непопулярный налог на соль — габель, введя налог с продаж, меняя курс монеты, — а на полноценную защиту страны всё равно не хватает. И делегаты с подозрением смотрят на Жана Пуальвилена, главного специалиста по монетному курсу, ныне королевского казначея. Он — тот самый богач из клана Марселей-Кокатри, женатый на двоюродной сестре Этьена, кто выкупил владения покойного Жоффруа Кокатри, чтобы сохранить их для семьи. Как он сколотил своё состояние? Делегаты, особенно бароны и рыцари, — слабые экономисты и в обесценивании монеты, то есть в инфляции, видят не экономическую закономерность, а мошенничество лиц из королевского окружения вроде Пуальвилена.

Что происходило с монетой за предыдущие пять лет войны? Ливр. Главная денежная единица, обесценилась в пять раз: перед началом конфликта она стоила восемьдесят граммов чистого серебра, а теперь — только шестнадцать. В чём фундаментальная причина инфляции, если не брать в расчёт воровство чиновников? В хронической нехватке платёжных средств, звонкой монеты. Надо платить солдатам, надо платить разросшемуся госаппарату в центре и на местах, надо покупать лояльность буйных нравом баронов внутри страны и склонным к изменам вассалов на её краях. Выход: чеканить всё больше монет. Их и чеканят, но вот беда: драгоценные металлы, особенно серебро, в дефиците, казна закупает их для чеканки всё дороже, и содержание их в монете, то есть пробу, приходится снижать. А серебро, дефицитное по всей Европе, — это материал для монет среднего достоинства, используемых в подавляющем большинстве платежей, прежде всего повседневных. Ливр — единица самая крупная, её двадцатая часть называется су, одна двенадцатая су — денье. Монеты в пять денье, пятнадцать и около того — особенно ходовые, и их чеканят из сплавов серебра. Дельцы, чуткие к конъюнктуре, серебром спекулируют, вывозят за рубеж в обход запретов, чем усугубляют проблему.

Особенность ситуации в том, что номинал монеты на ней не отчеканен. Его обнародуют глашатаи в качестве официального «публичного объявления». С каждой перечеканкой проба монеты того же номинала всё ниже. Глашатай, уста короля, может приписать монете любой номинал даже без перечеканки, но рынок короля не слушается. Менялы и продавцы товаров и услуг ценят монету не по объявленному номиналу, а по реальному содержанию драгметалла. И товары, и постричься у цирюльника — всё стоит дороже и дороже.

Инфляция задевает и бедных, и богатых. У богатых для недовольства особые причины. Договоры на аренду земли или городского жилья и договоры по кредитам заключаются на фиксированную сумму в ливрах, су и денье. И получается, арендаторы и должники после очередного королевского ордонанса, объявляющего то, что называют монетной мутацией, или порчей монеты, платят хозяину или кредитору меньше реальной задолженности, если выражать их долговые обязательства в граммах серебра. А рынок меряет именно в них. Правильнее, конечно, говорить не о граммах, которых тогда не было, а об унциях и каратах, тогдашних мерах малых весов. Унция — около тридцати грамм, карат — примерно одна пятая грамма. Использовались ещё и гран — четверть карата, а также мар — восемь унций.

Историки нынешних дней выдвигают занятную гипотезу: многолетний инфляционный тренд представлял собой со времён Филиппа Красивого нечто вроде социальной политики в пользу бедняков. Богатым, то есть тем, кто не снимает, а сдаёт, кто не одалживается, а кредитует, такой тренд не нравится. Они требуют от королевской администрации остановить инфляцию и обратить её в дефляцию. Они уверены, что эти процессы подвластны королю, достаточно только прогнать дурных советников и воров. Отчасти они правы, но лишь отчасти.
 
Именно такие требования стали главными на собрании Штатов. На языке времени это звучало как возврат к твёрдой монете, лучше всего — к монете Святого Луи, когда вообще был золотой век. Королевский Совет знал заранее, что твёрдая монета станет основной темой ассамблеи. Знал он также, что твёрдая монета невозможна, разве что на короткое время, но знанием своим не делился, а выдвинул условие: в обмен на укрепление монеты утвердить добавочные налоги войны. Что и было принято.
 
За два месяца монетные мастерские начеканили нужное для издания ордонанса о мутации количество монет объявленным достоинством 15 денье, содержавших столько серебра, сколько в прошлом году было в четырёх таких монетах. Важно, однако, заметить: кредитор, если долг составлял, допустим, 60 денье, потребует не одну, а четыре монеты — как договаривались. Причём четыре новых, поскольку хождение старых запрещено, они изымаются на переплавку. Должник заранее подготовил четыре монеты для уплаты долга, но меняла из уважаемой корпорации менял обменяет их, в соответствии с содержанием серебра, всего на одну. А где бедняга возьмёт ещё три? Ему на беду и рыночные торговцы, и хозяева таверн менять ценники не поторопятся. Зато мастер своим подмастерьям зарплату, легко предположить, снизит. Должники и арендаторы на дефляционные решения Штатов и ордонанс взволновались, но их голоса не были услышаны. На ассамблею съехались богатые — прелаты, бароны, буржуа. Итоги их устраивали.

Этьен Марсель не присутствовал на Штатах, торгово-ремесленное сообщество пока не удостоило его чести стать одним из четырёх эшевенов Парижа, тем более купеческим прево, кого делегировали на ассамблею. Через год он потеряет жену, уже потеряв дочь, и одиночество на пороге сорока заставит его задуматься о будущем своего суконного дела. И он не останется вдовцом надолго. В тот год, когда возобновились полномасштабные военные действия, он уже женат на девице Маргарите Дезессар, дочери достославного Пьера Дезессара.

Кто же этот Пьер? Нормандец, он в начале века переселился в Париж вместе с братом Мартеном, и братья заслужили доверие Филиппа Красивого, выполнив некие секретные поручения. ПО смерти «железного короля» они заказывали молебны за его душу, почитая своим благодетелем, служба которому стала источником их успехов и богатства. Лидировал поначалу Мартен. Став метром Счётной Палаты, он был задействован и в других делах, нередко присутствовал на королевском Совете. Мартен влиятелен, затеняя младшего брата.

Продвижению Пьера способствует удачная женитьба: тесть, принадлежащий к корпорации менял, становится казначеем Филиппа Длинного. Честолюбие Пьера проявляется сразу по двум направлениям: его интересует и коммерция, и должности в королевской администрации. При Филиппе Длинном он добивается особой привилегии в перевозке товаров, а при его преемнике Шарле Красивом, последнем из братьев Капетингов, становится секретарём короля, точнее, одним из секретарей. Этот же король назначает Пьера дорожным смотрителем Парижа — место весьма доходное. Но по-настоящему значимую должность он получает уже при Филиппе Валуа, в самый канун войны с Англией, сменив умершего в тот год брата Мартена во главе Счётной Палаты.
 
На этом посту коммерческие и административные интересы Пьера удачно совмещаются. Похоже, Счётная Палата привлекает его не только и не столько копанием в бухгалтерских бумагах и надзором за финансовыми агентами короля. Гораздо важнее владение информацией. Нет такого расследования или судебного дела против королевских чиновников и других важных персон, о котором бы Пьер не знал заранее. Тем самым обеспечена и упреждающая защита его личным коммерческим операциям. Но не только: заблаговременный сигнал заинтересованным лицам стоит дорого. Получая деньги из казны, он поставляет товары, например, драгоценности, членам королевской семьи. Он даёт в долг поиздержавшимся сиятельным особам, а нередко и самому Филиппу Валуа. Он проводит для короля такие платежи, которые нельзя поручить никому другому и нельзя доверить ни пергаменту, ни бумаге, которую тогда уже начали использовать. Пьер Дезессар на своём посту — и банкир, и владелец торгового дома, но неформальных и неформально же через Счётную Палату, его вотчину, объединённых с государственной казной, напоминающей его личный сундук.

В тот год, когда Этьен Марсель женился на Маргарите, его тесть на вершине могущества. Король регулярно с ним советуется по разным вопросам, включая дела дипломатические и сугубо секретные. Этот виднейший и в то же время окутанный покровом тайны королевский приближённый продолжает совмещать давние свои увлечения, теперь на высшем уровне. Он и «чёрная» касса для титулованных, и поставщик особо ценных товаров, и консультант, и доверенное лицо государей, не одного только Удачливого. Граф Фландрии и герцог Бургундский выбирают его посредником в затянувшейся распре, поскольку он связан тесными отношениями с обоими. Но этот удивительный Пьер накоротке и с герцогом Бурбонским, и с королевой Наварры, и с герцогом Нормандским — старшим сыном Филиппа, наследником французского престола. Им всем он оказывает многочисленные услуги, а каждый из них щедро благодарит его, назначая пенсию из своей казны.

На старте Пьер Дезессар всего лишь буржуа, руанский, даже не парижский, хотя из старинного буржуазного рода. А теперь он дворянин: возведён за заслуги Филиппом Длинным ещё в год 1320-й. Мог бы добиться и торжественного посвящения в рыцари, и тогда общался бы с самыми знатными совсем запанибрата.
 
Да, но разве дворянин — не рыцарь? Разве рыцарь, дворянин, воин не одно и то же? Когда-то, очень давно, так и было. Церковь и сейчас учит: дворянин — это воин по той роли, которую Господь определил дворянству. А кто такой воин, как не рыцарь? Но жизнь усложняется, и в четырнадцатом веке рыцарь, воин и дворянин — понятия несовпадающие. Появились целые контингенты городских ополченцев — обученных военному делу ремесленников, подмастерьев. Та их часть, которая профессионализируется в воинском ремесле. Называется сержантами. Все они воины, но никак не дворяне. Солдаты, набранные по найму, нередко за рубежом, — тоже простолюдины. С рыцарством также не всё просто. В стародавние времена достаточно было сеньору шлёпнуть мечом плашмя по плечу своего вассала — вот и рыцарь. Но к тому столетию, о котором идёт речь, круг рыцарей внутри дворянского сословия сузился. Теперь церемония посвящения доступна лишь знатным, титулованным, владетельным. Почему? Какие-то запреты? Никаких запретов. Единственная преграда — деньги. У владетельных есть вассалы или хотя бы земля, арендаторы. Посвящение в рыцари — церемония дорогостоящая. У мелкопоместного или безземельного дворянина денег на неё нет. Не зря обычай закрепил в качестве закона среди немногих случаев, когда вассалам надлежит скидываться на нужды сеньора, посвящение его старшего сына в рыцари. А если у дворянина вассалов нет?

Но неужели шлёпнуть по плечу стоит так дорого? Или жадные попы требуют заказывать по случаю церковную службу? Нет. Как ни смешно, львиная доля расходов — на пиршество в честь посвящения. Во-первых, число гостей с неизбежностью очень велико. Родственники, свойственники, вышестоящие и нижестоящие в местной дворянской иерархии — никого нельзя упустить, забыть пригласить во избежание смертельной обиды. Во-вторых, угощение должно быть обильным и достойным, приготовленным мастеровитыми поварами. Скудное или неаппетитное угощение — тоже обида.

На ум приходит эпизод из другого столетия. Так случилось, что король Англии не во сне, а наяву был коронован как король Франции. Для тысяч и тысяч парижан не улицах накрыли столы с праздничным угощением. И что же обнаружили парижане, отведав? Жаркое было не прямо с жаровни, а приготовлено заранее и подогрето! И это стало началом конца злополучного иноземного царствования. Английские устроители торжеств не понимали, сколь оскорбительно для французов пренебрежение кулинарным искусством. Но это к слову.

Возникает вопрос: а как же дворяне, у которых нет средств устроить пир на весь мир? Ведь их большинство! Очень просто: они не переставали быть воинами, участвовали в сражениях, когда их призывал сеньор — сюзерен или король-суверен, по облачению не отличались от рыцарей, разве что шпоры не золотые, но всю жизнь оставались в статусе оруженосца. Что поделаешь!

У Пьера Дезессара, нельзя сомневаться, денег в его сундуках, неотделимых от государственной казны, хватило бы и на роскошный антураж церемонии, и на лучших поваров для угощения дорогих гостей, включая графов и герцогов. Просто Пьер не видел в своём рыцарстве необходимости. Он избегал показного величия, не зарывался, проявлял осмотрительность. Он и так был некоронованным королём Франции и помнил судьбу выскочек, претендовавших до него на эту роль. А вот дочь Маргариту при вступлении в брак с Этьеном Марселем он снабдил приданым, достойным принцессы: три тысячи золотых монет. Золотых, не каких-нибудь.

Так как же Этьен, представитель младшей ветви Марселей, вышел на такого титана? По-видимому, тут два связующих звена. Брат Пьера Мартен и сын старшего из дядьёв Этьена, его кузен, женаты на сёстрах из ещё одного знатного купеческого рода, то есть свояки. Прослеживаются и другие свойственники, более отдалённые. Так что Дезессары Марселям не чужие. Второе сцепляющее звено — братство Святого Иакова, деловой клуб ведущих парижских буржуа. На собраниях братства маститый Пьер и молодой, подающий надежды Этьен часто встречаются, вероятно, беседуют. Метр присматривается к Этьену. Почему бы не сделать ставку на энергичного и честолюбивого, не замкнутого в одной лишь коммерции общественника, каким почтенный метр и сам был в молодости?

Примерно тогда же, когда Дезессар обзавёлся таким замечательным зятем, у него появился второй зять, женившийся на другой дочери Пьера по имени Пернелль. Этот человек. Как и Этьен, вдовец. Но, в отличие от Марселя, происхождением не блещет. Его отец, Жан де Лорри, всего лишь парижский тавернье, трактирщик. Однако сын Робер, не богатый родством, богат талантами и, несомненно, очень умён. Кроме того, он обаятелен, умеет расположить к себе людей. Он образованнее Этьена: судя по всему, посещал университет, но учёных степеней за ним не числится — не пошёл по этой части. На образованность Робера указывает его принадлежность к сословию духовенства, к клирикам, к той их части, которая не связана обетом безбрачия — целибата. К концу тридцатых годов он на скромной должности в королевской администрации, но очень скоро становится нотариусом-секретарём короля и его наследника Жана герцога Нормандского. С последним, которому предстоит стать королём, Робер сближается особенно. Он станет его конфидентом и порученцем в делах рискованных. Он будет, если угодно, его обер-шпионом, но это в будущем. Начиная с сороковых годов на Робера проливается дождь королевских щедрот, теперь он богат.

Пьер Дезессар и Робер де Лорри, двое приближённых венценосных особ, не могут не общаться. Для Пьера притягателен этот обольстительный молодой гений, притом метр, опытный в людях, понимает, что Робер — не пустышка, с ним можно делать дела, на него можно положиться. И принимает Робера в свою семью с такой же уверенностью, как и Этьена.

Так в середине сороковых складывается могущественная троица: тесть и двое зятьёв. Они, помимо состояний, у Пьера громадного, владеют самым ценным — информацией. Ценность информации понимали во все века. Нет ни одной задумки, ни одного проекта, ни одного решения, ни даже мнения о ком-то и о чём-то, исходящих от короля, его старшего сына или их ближнего круга, о чём мгновенно не становилось бы известно Пьеру Дезессару, а если не ему, то Роберу де Лорри. Не говоря о том, что эти планы и мнения они же сами и формируют. Они могут отслеживать ход любого внутриполитического, дипломатического, финансового процесса, дирижировать им. Осязаемый результат — перетекание денег миллионов налогоплательщиков в сундуки немногих, кто водит хоровод вокруг королевского трона. Может ли ситуация не радовать этих немногих?

Этьену посчастливилось оказаться в их числе. Кем он видит себя в будущем? Не гигантом ли, подобным Жоффруа Кокатри или его тестю? Какие образцы перед глазами! Этьен по-купечески осторожен, его ремесло — надёжный тыл, но он и честолюбив и вряд ли не мечтает о высокой судьбе. Однако судьба невероятно изобретательна в своей недоброй игре.

В начале июля 1346 года, когда утихли затяжные юго-западные ветры, из Портсмута что на южном побережье Англии, вышел в море английский флот. На флагманском корабле — король Эдуард, с ним его шестнадцатилетний старший сын, тоже Эдуард, принц Уэльский. Семьсот судов разных габаритов и разного функционала, от боевых до торговых и рыболовецких, транспортируют армию, численностью близкую к той, что шесть лет назад вошла в гавань Слёйса, или даже её превосходящую. Поистине, великая армада четырнадцатого века. Короля сопровождают опытные командующие: первый по военным полномочиям после Эдуарда граф Нортгемптон, маршал граф Уорвик, граф Оксфорд, молодой, но уже искушённый в военных хитростях сэр Джон Чандос.

Оставшимся на хозяйстве в Лондоне король сообщил, что направляется в Гиень, где с прошлого года, после безрезультатных переговоров при посредничестве папы, возобновились военные действия. Так талантливый полководец граф Дерби, любимец франкофобов Юга, особенно гасконцев, ведёт уже третью за год кампанию, пытаясь захватить побольше городов и крепостей аквитанского порубежья. Ему противостоит Жан, герцог Нормандский, наследник французского престола. Этот театр военных действий в Париже считают главным, и потому под началом герцога Жана собрано до сорока тысяч воинов, из них двенадцать тысяч одних тяжеловооружённых конников. Французы осадили ключевую крепость Эгийон на реке Гаронне, недавно захваченную англичанами. Эта осада — одна из знаменитейших в военной летописи века, и король Эдуард, как он сам о том говорил приближённым. Направляется в Гиень, чтобы осаду Эгийона снять, оттеснив или разгромив воинов герцога Нормандского. Во Фландрии как плацдарме Эдуард разочаровался после того, как ровно год назад несмышлёные в экономике фламандцы, не понимавшие, почему союз с Англией не привёл их сукноделие к процветанию, убили своего вождя Якоба ван Артевельде, лучшего друга англичан. Как сказал философ, хуже вражды с англичанами только дружба с ними.

Конечно, можно было десантироваться и в Бретани, но она уж очень глубоко вдаётся в океан, уж очень на отшибе. Так что единственным возможным местом высадки оставалась Гиень. Так считали при английском дворе, так, опираясь на донесения разведчиков, считает и Филипп Валуа, желая мужества и благоволения Господа своему сыну Жану, имеющему репутацию отважного и упрямого рыцаря.

Когда эскадра вышла в открытое море, оказавшись вдали и от английского, и от французского берега, так что у какого-нибудь перебежчика или шпиона не оставалось шансов, бросившись в воду, добраться до суши, командиры на судах вскрыли пакеты с секретным приказом. И были изумлены: место назначения — совсем не то, о котором все говорили. Вот уж верно: Эдуард пошёл в деда, «железного короля» Франции, привычкой не раскрывать до последнего момента своих истинных намерений.

По обе стороны от устья Сены простираются земли Нормандии, полтораста лет назад отвоёванной Филиппом Августом у англичан. На западе Нормандия оканчивается выступом, нацеленным на Англию и самым к ней близким, если не считать области Булони и Кале на крайнем севере. Выступ называется полуостровом Котантен. Там 12 июля упомянутого года и высадились силы вторжения. Французский флот, патрулировавший побережье и изрядно поредевший после Слёйса, не успел сконцентрироваться и дать отпор. Фактор внезапности сработал.

Однако не опрометчивый ли шаг — рисковать целой армией, высаживая её вдалеке от базы поддержки, будь то Гиень, Фландрия или даже Бретань, где сражались английские ставленники? Кто надоумил? Имя известно: Жоффруа д’Аркур, один из самых владетельных и авторитетных сеньоров западной Нормандии. Он давно недоволен своим сюзереном, французским королём, который не поддержал его в конфликте с другим королевским вассалом, представителем семейства Танкарвилей. Недовольство вылилось в открытый мятеж и захват воинством д’Аркура крепостей короля Филиппа. Жоффруа в результате оказался в бегах, пути-дороги эмигранта привели его в Англию. Его владения были конфискованы, но попробуй-ка выгнать из крепостей засевших там аркуровцев! Жоффруа, присягнув Эдуарду, гарантировал ему поддержку своих приверженцев.

Продвигались быстро. При этом сухопутные силы не отдалялись от берега, держась на расстоянии часа скачки галопом. Дело в том, что параллельно вдоль побережья шла эскадра под началом графа Хантингдона, с ней необходимо было поддерживать связь. Но не только с ней. За действиями Эдуарда, как всегда, стояла стратегия. Его целью был вовсе не Париж. Он шёл на соединение с другой армией, более многочисленной, чем его собственная. И лишь объединив силы, стоило бы дать генеральное сражение с шансами на победу. Без этого столкновение с французами, которые у себя дома и выставят воинов гораздо больше, чем их у Эдуарда, выглядело глупостью.

Союзники, с которыми необходимо было соединиться, — фламандцы, на которых Эдуард, несмотря на их шатания и бунташность, вовсе не поставил крест. Незадолго до высадки в Нормандии треугольник городов — Гент, Брюгге, Ипр, — преодолев распри, принял решение действовать против Парижа, подчиняясь приказам из Лондона. Эдуард, в свою очередь, параллельно с десантом направил во Фландрию на двадцати судах небольшой контингент во главе с сэром Хью Гастингсом, своего рода военных советников, — чуть больше тысячи конных и пеших. 2 августа фламандское городское ополчение, усиленное опытным английским ядром, выступило в поход из Ипра, имея задачей соединиться с армией Эдуарда на севере Франции. Предполагалось, что Филипп не успеет помешать. Вопрос: почему шли из Нормандии, а не из Булони, откуда заметно ближе? Ответ прост: план был бы слишком очевиден, и десант достойно бы встретили, помешав высадке. Союзников вроде аркуровцев в Булони не было.

Высадка англичан перенесла рядовых жителей Нормандии в новую реальность. Стычки баронов, борьба за крепости мало их затрагивали. Настоящей войны в их краях не было так давно, что они забыли, как она выглядит. Интервенты заставили их очнуться от мирных снов. На десятый день вторжения был взят город Сен-Ло. Большинство богатых буржуа транспортировали к морю и на кораблях, захваченных у самих же нормандцев, отправили в Англию, чтобы взять за них выкуп. Простолюдинов не столь ценных просто перебили, а множество буржуазок изнасиловали. Такова же была участь и следующего на пути вторжения города Кан. Ввиду его значимости Филипп поручил оборону коннетаблю Франции, иначе говоря, главнокомандующему, Раулю де Бриенну, он же граф д’Э, помогал ему граф Танкарвиль, тот самый, кого недолюбливал Жоффруа д’Аркур. ОТ побережья вверх по протекавшей через город реке поднялись английские корабли, защитники города предприняли вылазку, но у городских ворот началась сумятица, французы и англичане смешались в рукопашной, коннетабль и Танкарвиль оказались в числе пленных и тоже отправленных в Англию. Жители побеждённого города бежали, Кан был разграблен и подожжён, число жертв исчислялось тысячами. И так было везде — кроме тех крепостей, на штурм которых Эдуард не желал тратить силы и, главное. Драгоценное время. Стратегический план требовал быстроты продвижения, и англичане двигались в темпе, восхитившем военных историков. Что касается историков английских, то они обнаружили приказ Эдуарда, изданный в самом начале похода, согласно которому виновные в мародёрстве, поджогах, насилии над женщинами и детьми, подлежали суровому наказанию. Их вывод: умереннейший из королей, милосердный к несчастному населению этой страны. Свирепствовали же, несомненно, дикари-ирландцы и валлийцы. Что с них возьмёшь? Данных о числе наказанных не сохранилось.

Реализация плана соединения с шедшими навстречу и державшими связь по морю фламандцами упиралась в задачу, поначалу казавшуюся простой: пересечь Сену по одному из множества мостов в речных городах, начиная с Руана. Но все мосты оказались защищены или разрушены, а инспектировать ситуацию в Руане прибыл сам Филипп. Штурмовать Руан было бы безумием, и Эдуард, двигаясь вдоль левого берега Сены и вынужденно удалившись от моря, в поисках безопасной переправы дошёл до предместий Парижа. Чтобы выиграть время, необходимое военным инженерам на восстановление моста в Пуасси — городке на Сене в двух часах конной езды от столицы, Эдуард пошёл на хитрость. Переправа в Пуасси оставалась последней надеждой — вообще-то, надеждой на спасение: непреодолимая река оказалась для армии вторжения ловушкой. Хитрость же состояла в том, что Эдуард, не имея ни малейшего желания, ни сил в данный момент штурмовать Париж, имитировал приготовления к штурму. Он послал своего юного сына-тёзку, только что, сразу после высадки, наскоро посвящённого в рыцари, вместе с Жоффруа д’Аркуром поджигать деревни в окрестностях столицы, в том числе Сен-Клу всего в восьми километрах, чтобы дым пожаров видели со стен города. Обманный манёвр возымел действие: успевший вернуться из Руана Филипп поверил, заметался с одного края Парижа на другой, везде убеждаясь в неспособности городских стен выдержать осаду. Помимо разрушения каменной кладки, за полтора мирных века стены с обеих сторон обросли множеством строений, иные были прямо-таки вмонтированы в кладку, облегчая противнику скрытные подходы и преодоление стены с любого направления. Что касается парижан, вести из Сен-Ло и Кана передавались из уст в уста, началась паника. Смыслившие в военном ремесле обсуждали план обороны, казавшийся единственно возможным: сдать противнику левый берег — чёрт с ним, с университетом! — и разрушить Малый мост, ведущий на остров Сите. Но Сите, административное сердце страны, и правый берег, центр экономической жизни, защищать до последней возможности. Вдохновляло лишь то, что ни разу за последние пятьсот лет никакому врагу не удавалось захватить колыбель Франции.

Как только переправа в Пуасси была готова, позволив англичанам вырваться из ловушки нескончаемого левобережья, Эдуард, в душе посмеявшись над парижанами и их королём, форсированным маршем устремился на север, к заветному соединению франкоборческих сил. Оторванный обстоятельствами от моря, он не получал информации и не знал, что стратегическая игра проиграна. Фламандцы, едва перейдя границу Франции, затеяли тягомотную осаду города-крепости Бетюн — как раз когда английские инженеры в течение трёх суток, днём и ночью, подгоняемые смертельной угрозой, трудились над восстановлением моста Пуасси. Фламандцы не были посвящены в стратегический замысел, а инструкторы сэра Хью Гастингса не могли заставить этих недисциплинированных вояк не размышляя исполнять приказы. Эдуард, пока этого не зная, остался один на один с превосходящими и нарастающими силами французского короля. Но он упорно шёл, вернее, бежал на север, уходя от преследовавшей по пятам армии Филиппа, совершая чудеса протяжённостей суточных переходов, ухитряясь при отсутствии в ту эпоху военных карт местностей не сбиться с пути. Впрочем, был ориентир — солнце в спину, были дороги.

К двадцатым числам августа этот путь привёл его на берега Соммы — последней водной преграды перед соединением с союзниками. Хотя Эдуард, возможно, уже догадывался, что соединение не состоится. И это, вероятно, прибавляло ему решимости отчаяния.

Он угодил в ловушку второй раз, теперь уже, очевидно, смертельную и окончательную. Впереди была река, достигавшая в устье в час морского прилива почти двух тысяч туаз ширины — больше трёх километров. Другой берег стерегло ополчение из близлежащего города, взять который и овладеть его мостами не представлялось возможным. Слева простиралось море, справа и сзади подпирала французская армия, к которой подтягивались и подтягивались подкрепления.

Лазейку к спасению открыло предательство, на сей раз не могущественного Жоффруа д’Аркура, которому эта местность не была знакома, а ничтожного французского вояки по имени Гобен Агас, уроженца здешних мест. Попав в плен к англичанам, он сообразил, что в силу его ничтожности выкуп за него никто не заплатит и он, что называется, сгниёт в плену. И Гобен Агас, имя которого во Франции до сих пор произносят с отвращением, откликнулся на призыв Эдуарда: кто может указать брод через эту проклятую Сомму? И Гобен указал, получив за это неслыханную награду — сто золотых монет, а вдобавок свободу для себя и других пленных. Что тут скажешь? Нет, сказать можно. Разгром англичан освободил бы и пленников.

Брод открывался во время отлива, признаком служило известное местным жителям «белое пятно» — белая галька на твёрдом, не зыбучем дне, которое могло выдержать даже повозку. И тяжёлые повозки с вооружением действительно прошли, прошли и воины. На том берегу их, понятно, встретили, завязался жестокий бой, но англичане прорвались. Подоспевший французский авангард не рискнул преследовать и сражаться по колено или по пояс в воде, которая вскоре начала прибывать. Многие вспомнили библейскую историю о судьбе армии фараона при попытке перейти Красное море.