Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 8

Глава восьмая. Солнце и тьма Креси

В последние два дня перед сражением время текло как-то не так, растягивалось. Каждый час грозил стать решающим, каждый шаг — роковым. На рассвете 24 августа англичане, двигаясь вниз по реке от стен Абвиля с его недоступными им мостами, вышли к заветному галечному броду — «белому пятну». Но протекли мучительные часы, прежде чем начался отлив. Под конец переправы на хвосте колонны повис авангард противника. Им командовал союзник Филиппа, завсегдатай парижского двора, хоть и глава другого государства, Богемии, Иоанн Люксембургский, или, по-другому, Ян, король Чехии из Люксембургской династии. К своим пятидесяти он потерял зрение, получил прозвище Ян Слепой, но оставался в строю. Ему удалось оторвать кусок английского хвоста, захватить небольшой отряд арьергарда и несколько повозок. Однако основным силам и почти всему обозу всё-таки повезло переправиться. Не достались французам ни запасы стрел — расходного материала прославленных английских лучников, ни таинственные железные трубы мало кому понятного назначения.

Выдержав на другом берегу Соммы бой с ополченцами Абвиля и показав, на что способны лучники, англичане вышли на оперативный простор. Равно и на простор неопределённости. Что дальше? Неизбежно ли сражение? Есть ли шанс улизнуть? Ставка высока, очень высока. Если король Англии и его старший сын падут в сражении или будут взяты в плен, государству придёт конец. Об этом совместными усилиями позаботятся французы десантом с юга и воинственные шотландцы с севера. Своенравные английские бароны из враждующих кланов довершат дело.

Все полтора месяца беспримерного рейда английская разведка работала превосходно, чего нельзя сказать о французской. Филипп никогда не знал точно, где противник, а Эдуард знал. Он знал, где сейчас Филипп и собраны ли его силы в кулак или же только подтягиваются. Но каковы его намерения?

За Филиппом стояла великая армия. В ней собрался не только цвет французского рыцарства. Авангард составляли шесть тысяч генуэзских стрелков, оплаченных золотом из королевской казны. Железные стрелы — так называемые болты их арбалетов пробивали броню доспехов. Рядом с французами готовились сражаться союзники. Это и воины короля Чехии, и лояльные графу Фландрии фламандцы, и вассалы графа имперской земли Эно Жана, в немецкой версии графа Геннегау. В войсках союзников находилось множество немцев-наёмников, профессиональных солдат. Но, кроме ударных сил, Филипп опирался на городские ополчения, стекавшиеся к нему даже из отдалённых провинций. Из Руана к месту грядущего сражения шёл большой отряд во главе с архиепископом, не считавшим такое дело зазорным для церковного иерарха. Наконец, несколько дней назад прекратил упрямиться Жан, герцог Нормандский, внял призывам отца и, сняв пятимесячную осаду Эгийона, двинулся со своей огромной армией на север. Силы Филиппа, потенциально неисчислимые, росли с каждым днём и каждым часом. Тянуть со сражением для Эдуарда смерти подобно.

Но мысль попытаться бежать всё-таки посетила английского стратега. После переправы он послал маршала Уорвика с кавалерийским отрядом в сторону моря, к портовому городку Ле-Кротуа. Городок, не ожидавший набега, подожгли, суда на рейде разграбили, а захваченную на них провизию доставили поварам. Цель, однако. состояла не в съестных припасах. Наблюдатели Филиппа, который, по данным разведки, остановился. Накапливая силы, в Абвиле, заметили бы на горизонте столбы дыма горящего Ле-Кротуа, и французская громада двинулась бы туда в надежде раздавить англичан на уголке суши между устьем Соммы и морем. Однажды пожары уже помогли Эдуарду, нагнав страху на парижан. Ложная цель и неповоротливость гигантского войска дали бы шанс оторваться, ускользнуть. Но куда? К фламандцам? Но где они, что с их армией, так и не встреченной? Не разбежалась ли?

И Эдуард отмёл заманчивую идею. Да, ситуация такова, что для спасения Англии Господь должен явить чудо. Однако этот могущественный сеньор творит чудеса тогда, там и для тех, когда, где и для кого Ему заблагорассудится, и к молитвенным просьбам прислушиваться не обязан. Поэтому будь что будет. Долг рыцаря — не бегать, а сражаться.

В пятницу 25 августа Эдуард, консультируясь с маршалами, облюбовал место сражения. Выбор позиции — последняя привилегия, которая у него оставалась. Было и ещё утешение: за время похода армия потеряла убитыми, ранеными и больными всего десятую часть личного состава. В строю оставались двенадцать-тринадцать тысяч: тяжеловооружённые всадники — рыцари, оруженосцы, сержанты, лёгкая ирландская кавалерия, лучники, валлийские копейщики. Слуги и повара, конечно, тоже в этих тысячах, но их немного, основной состав — боевой.

Позиция, занятая англичанами, реконструирована военными историками из хроник — английских, французских, итальянских, по записанным учёными монахами воспоминаниям участников, по собственноручным письмам важных персон, по официальным отчётам. Английское войско развернулось по фронту на тысячу туаз, то есть без малого на два километра, по краю невысокой возвышенности. Правый фланг, если смотреть на восток, в сторону противника, упирался в деревню Креси, которая и дала имя сражению, на левом фланге была деревенька поменьше. Надо полагать, жители своевременно покинули дома. Одни попрятались в лесу, отделявшем окультуренную крестьянами местность от моря, другие, прихватив пожитки и не особо надеясь вернуться, устремились куда глаза глядят. Полезным элементом ландшафта были изгороди, превратившие склон и низину перед ним в мозаику частных владений: за изгородями удобно укрываться лучникам.

За позициями, на возвышенности, начинался лес, и на его опушке, в тылу, устроили лагерь: огородили квадрат земли повозками обоза. Первое, о чём распорядился Эдуард, — всем тяжёлым конникам спешиться, лошадей согнать в огороженное пространство лагеря. Битва не будет классической рыцарской сшибкой всадников с трёхметровыми тяжеленными копьями наперевес. Английским кавалеристам приказано биться пешими, орудуя мечами и секирами. Поскольку доспехи на них останутся, они будут называться латниками. Эти латники, заменив тяжёлую конницу, впишутся в традиционный английский узор боевого построения: зубцы, или клинья. Латники сконцентрируются внутри зубца, отороченные клиновидным строем лучников. Лучники обрушат на наступающего противника град стрел, а потом в дело вступят латники.

Армию разделили на три корпуса, так называемые «баталии». Походный авангард, в соответствии с традицией, во фронтальном сражении станет правым флангом, арьергард — левым, третью баталию Эдуард, взяв под своё начало, расположил между флангами, чуть дальше фронта, в качестве «резерва верховного главнокомандующего». Командовать правым флангом с двумя его зубцами — латники за спиной лучников — надлежало тому, кто возглавлял авангард, а это не кто иной, как шестнадцатилетний принц Уэльский, наследник престола. Впрочем, у него в подчинении испытанные военачальники — графы Уорвик и Оксфорд. Отвечать же за безопасность наследника, оберегать его король доверил достославному Жоффруа д’Аркуру. Любопытный выбор, хотя тут видна проницательность: уж предатель-то не подведёт!

Графу Нортхемптону, опытному из опытных, поручен «двузубец» левого фланга, коль скоро в походе ему подчинялся арьергард, постоянно угрожаемый преследующим противником. Надо ещё добавить, что за правым флангом располагался великолепный наблюдательный пункт — ветряная мельница. Эдуард не раз будет подниматься по её лесенке, чтобы оценить обстановку. Удивительно, но эта мельница, редкостный исторический памятник, простоит ещё полтысячелетия, до конца девятнадцатого века, пока её не снесут французские патриоты.

А что в эту пятницу накануне сражения поделывает Филипп Удачливый, несомненный будущий победитель? Он в Абвиле со своими соратниками празднует день Святого Луи: месса, потом пиршество. В лагере Плантагенета тоже праздник, день отдыха после изнурительного многодневного марша. К тому же Луи — святой не только французский, да и Эдуарду приходится родным прапрадедом. Ведь именно королевством Святого Луи англичанин намеревается овладеть. В этот раз так совпало, но воины вообще любят пиры накануне битв. Все понимают, что это тризна: для многих, а то и для большинства — заблаговременные поминки по самим себе.
 
От Креси до Абвиля по прямой — максимум четыре лиги, или, как их называют во Франции, льё, по-современному — полтора десятка километров, три-четыре часа хода в умеренном темпе. Но Филипп не торопится атаковать, и причина, возможно, не только праздник. У Эдуарда даже затеплилась надежда: собирается ли Валуа сражаться вообще? Или затеет переговоры с позиции силы и с унизительными условиями? У историков разные версии медлительности Филиппа. Правдоподобно, что после Слёйса шесть лет назад, после Кана в прошлом месяце с пленением французского коннетабля король боится Эдуарда, боится англичан, испытывает суеверный страх вступать с ними в битву. В самом деле, почему он не дал сражения под Парижем, а осмелел, только когда англичане побежали на север?

Не менее правдоподобна и другая версия: Филипп в глубине души, не на публику, конечно, сомневается в своей легитимности. Жива-здорова Жанна, единственная дочь Луи Сварливого, ныне королева Наварры — но не Франции, хотя по праву могла бы ей быть, если бы корону наглейшим образом не отнял у неё дядя, другой Филипп, Длинный. Её старшему сыну Шарлю осенью исполнится четырнадцать, он, как и мать, часто бывает при парижском дворе. Смышлёный мальчик, по-видимому, очень талантливый. Конечно, он всё понимает. Филипп Валуа, легко предположить, живёт в постоянной тревоге, решения принимает с оглядкой — потому и кажется таким медлителем, кунктатором, как выражаются латинисты. В своём окружении, при дворе, в ветвях многочисленного семейства королю мерещится дыхание заговора. Трон под ним непрочен. Филипп не злодей, он не готов отравить всех подряд своих конкурентов, но не может не держать всё это в голове. Его преследует страх измены, он не знает, на кого можно положиться: любой может оказаться Жоффруа д’Аркуром. Легко ли в таких условиях действовать решительно и бескомпромиссно? Эдуард проницателен и знает о «господине Валуа, именующем себя королём Франции», гораздо больше, чем тот о нём. У Плантагенета хорошие информаторы, начиная с королевского друга сердечного, а потом ненавистника Робера д’Артуа.

Однако стоит ли искать причину медлительности в психологии и придворной конъюнктуре? Причина проще. Войско преследования формировалось в спешке. Когда оно было уже в походе, призыв короля только ещё дошёл до отдалённых сеньорий. В результате колонна невероятно растянулась. Арьергард понятия не имел, где сейчас авангард. Может быть, он уже разбил англичан и пожинает лавры победы. Досадно! И Филипп ждал. Он ждал отставших. Прежде чем сражаться, надо хотя бы взглянуть на свои силы.

Когда утром 26 августа, в субботу, армия короля Филиппа и государей-союзников выступила из Абвиля, она двинулась по правому берегу Соммы к Ле-Кротуа. Дым над горящим городом служил указателем: англичанин там. От Абвиля до Ле-Кротуа пять льё. И на все эти два десятка километров растянулась огромная, слабо управляемая армия — разноязыкая, разнородная этнически и социально. Но когда до цели авангарду оставалось совсем недалеко, разведка донесла: англичан вблизи портового городка нет. Где же они? Вероятно, ушли от Соммы на север. Ни малейшего представления о позиции, занятой англичанами в ожидании противника, Филипп на данный момент не имел. Разведка работала из рук вон плохо. Понятно было только общее направление движения. Порученцы поскакали по колонне с приказом королевского штаба: остановиться и резко взять вправо. Такой манёвр сложен даже для более компактного и организованного войска. Когда передовые части его совершали, арьергард едва покинул Абвиль, а в середине колонны не очень понимали, что всё это означает.
 
Англичане оказались правы, не ожидая сражения с утра. Неповоротливость противника была им понятна, разведка работала. С утра Эдуард провёл смотр войск. На белом коне он объезжал ряды, останавливаясь, чтобы перекинуться с воинами парой слов, вместе посмеяться смачной шутке, и, цитируя хрониста, «делая даже трусов героями». После смотра англичане позавтракали, потом, вернувшись на позиции, улеглись на траву, чтобы накопить сил перед битвой. Между тем проходили часы, полуденное августовское солнце шпарило, нагнетая предгрозовую духоту. Английских латников и лучников разморило, и Эдуард подал команду «Разойдись». Лучники покинули позиции, оставив там свои знаменитые, в рост человека большие английские луки — главное оружие войны, которой суждено стать Столетней. Латники сняли доспехи. Подкрепились обедом от походных кулинаров, возможно, из добытого в Ле-Кротуа провианта, выпили по кубку вина — всё как повелел король. Он тоже перекусил, удалившись в свою резервную баталию. А французы так и не появились. Зато нагрянула гроза. Лучники поспешили защитить от ливня луки, сняв тетиву и укрыв её шлемами — бацинетами. Впрочем, все ли так поступили, можно сомневаться: опытные лучники знали, что пеньковая тетива при намокании не ухудшает качества стрельбы. Не то у арбалетчиков: хотя их тетива тоже из пеньки, но тонкое, высокотехнологичное орудие, в котором все детали согласованы, теряет с мочёной тетивой эффективность.

Но вот гроза прошла, небо очистилось, над лесом за спиной англичан, вернувшихся на позиции, засияло солнце. Противнику, если он сегодня всё-таки появится, оно будет светить в глаза: преимущество, на которое не могли заранее рассчитывать, поскольку не предполагали сражаться в предвечерье.

Как провели эти дневные часы воины Филиппа? Обознавшись с Ле-Кротуа и потратив время на манёвр, сколько-то времени простояли, пока подтягивался арьергард: нельзя же сражаться, когда армия, для битвы развёртываемая по фронту, вытянута в десятикилометровую колонну. Отняла время и гроза. Генуэзские арбалетчики тревожились за свой инструментарий, пряча от водяных струй чуткую к влаге тетиву. Одежда, однако, вымокла изрядно. Раскисли и дороги, а атаковать по грязи — не лучший вариант. Местоположение английских позиций было-таки установлено — разведка с этой задачей справилась, — но до них оставался ещё добрый час хода. Всё складывалось к тому, чтобы сражение отложить на завтра. Целесообразно было остановиться, разбить лагерь, утолить голод, обсушиться и отдохнуть, чтобы наутро свеженькими вступить в бой, разбить англичан и иметь ещё много часов светлого времени, чтобы закрепить успех, справедливо распределить пленных — рыцарский капитал, имея в виду выкуп. Заодно нелишне будет уделить ночные часы разработке плана сражения, перегруппировать армию, сформировав корпуса — баталии, определить тактику. Будто сама судьба отводила лишнее время, чтобы действовать не наскоком, а обдуманно. Филипп внял голосу разума и мнению большинства военного совета. Один из маршалов поскакал на своём коне к авангарду и донёс до него приказ «Стоп». Идущие позади остановились бы автоматически. Но король и военачальники были слишком самонадеянны. Не в недооценке англичан — этого не было, а в переоценке своего влияния на воинские массы.

Тут необходимы пояснения. Главные силы состояли из отрядов, которые рыцари средней руки собирали каждый под своё знамя, откуда и название этих командиров — баннереты, рыцари с собственным знаменем. Их отряды так и назывались — «знамёна». Когда король обнародовал призыв вассалов к оружию — бан, баннереты приводили свои отряды-знамёна в назначенное место, где военачальники — титулованные особы, маршалы — объединяли их в крупные тактические единицы — баталии, действовавшие по единому плану, выработанному верховным командованием. Всё, казалось бы, по-военному ясно, но наличие собственного знамени, символа достоинства, внушало каждому баннерету чувство относительной независимости. Он участвовал не только в общей войне, но и вёл свою собственную — свой личный поединок с противником как рыцарь с рыцарем. Этот архаичный дуализм крепко сидел в умах, притом что уже значительная часть армии комплектовалась из дворян, состоявших на королевском жалованье, из городских ополчений, а также из иностранных наёмников.

Архаика живуча. Исход битвы и порой целой военной кампании мог определяться не перевесом сил, не полководческим искусством, не стратегией, а рыцарской этикой. Святому Луи она не позволила выбросить Плантагенетов с континента, заняв Аквитанию, хотя возможность была. Не сделал этого даже менее разборчивый в средствах Филипп Красивый. Отсюда вопрос: что для рыцаря важнее — приказ командующего или рыцарская честь? Ответ: рыцарская честь. Честь допускает неисполнение приказа, если он ей противоречит. Впрочем, бывают обстоятельства, которые заставляют рыцаря действовать вопреки этике. Эдуард, рыцарь до мозга костей, отдав приказ своим рыцарям сражаться пешими, преступил этическую норму. Центральный момент в битве рыцарей — столкновение тяжёлых, облачённых в доспехи всадников, поражающих друг друга копьями. Так на турнирах, так и в бою. Но Эдуард понимал, что в таком бою его конница обречена. Лучники, простолюдины, издалека подло сражающие благородных рыцарей, — тоже нарушение этики. Не зря рыцарственные моралисты даже в середине четырнадцатого, весьма модернистского века называют лук «оружием трусов», а победу силами лучников — позорной. И загадочные железные трубы в одной из телег английского обоза, если их придётся применить не для штурма крепости, а на поле боя, — тоже позор. Эдуард перешагнул через себя многократно. Но он думал об Англии, которая без него погибнет.

А Филипп думал о Франции. Он дал приказ остановиться, чтобы завтра сражаться со свежими силами и по обдуманному плану. И авангард, услышав приказ короля, транслированный маршалом, остановился. Однако ватага баннеретов, которая двигалась вторым эшелоном, приказа не слышала. Утренняя заминка и разворот с запада на север, от Ле-Кротуа на Креси, уже посеяли семена непонимания и дезорганизации. Знает ли командование, где противник? Что означает внезапная остановка идущих впереди? Может быть, авангард уже вступил в бой, пока мы тут прохлаждаемся, и стяжает всю славу победы? Знамёна заколыхались и пришли в движение, подпирая авангард. Там, зная, что до англичан ещё далеко, недоумевали: что за перестроение? Их хотят отодвинуть? Или наглецы просто рвутся вперёд, ослушавшись приказа? Ну нет, мы им этого не позволим! И авангард возобновил движение, повинуясь не приказу, а чувству возмущения. Двинулась вся огромная, нескончаемая колонна, в которой никто не хотел остаться в хвосте. Двинулась и смешалась в яростной игре в догонялки.

— Стойте, баннереты! — Маршал силился перекричать звяканье притороченного оружия, негодующий гомон, чавканье множества ног, обутых в ботинки простые и латные — сабатоны, и лошадиных копыт по грязи. — Именем короля, остановитесь!

Понял ли Филипп, что с этого момента никакие приказы исполняться уже не будут и битва началась — не завтра, а сегодня, на ночь глядя?

Когда авангард французских рыцарей, который возглавлял Шарль, граф Алансонский по названию своего апанажа, родной брат короля, узрел наконец английские позиции по ту сторону слякотной после ливня низины с притаившейся в траве речушкой, расположение англичан диктовало необходимость крутого разворота. Французы шли с юга, а фронт противника был повёрнут к востоку. Ударить с фланга мешала деревня Креси, в которую упиралось правое крыло обороны неприятеля: как всадникам преодолеть скопище домишек и изгородей?

Приметив у англичан цепочки лучников, прикрывавших пеших латников при полном отсутствии конников, граф д’Алансон понял, что битва не будет классической. Ну что ж. И произвёл перестроение, обеспечив адекватный ответ: стрелки против стрелков. Перед тяжёлой конницей выдвинулся шеститысячный корпус генуэзских арбалетчиков со своими смертоносными орудиями, из которых предстояло обрушить на англичан град стальных стрел — болтов, способных прошить тело человека, даже защищённое доспехом. Страшное оружие. Арбалетчики первыми и начали манёвр, обернув лица к слепящему предвечернему солнцу. В небе пронеслась с нехорошим криком стая ворон, о чём хронисты сочли нужным упомянуть. Вслед за тем ясное небо потемнело.

Причиной была удивительная скорострельность большого английского лука. Он именно большой, плечевая часть в рост человека, и пришёл на смену малому не случайно. Правда, из малого лука можно стрелять, сидя на коне, а из большого — только стоя на земле, но зато плечо большого, изгибаясь при натяжении тетивы, способно накопить гораздо больше потенциальной энергии, чтобы передать её стреле в качестве кинетической. Никакой лорд Кельвин, ни Уильям Ренкин тогдашних оружейников не консультировали, они пришли к этому эмпирически. Прицельная стрельба из большого лука обеспечивала поражение противника в ста шагах, а эффективно стрелять по группе можно было и в ста пятидесяти. Лук ставили вертикально, один конец на земле. Освоить технику стрельбы мог за несколько минут любой крестьянин, достаточно сильный для того, чтобы, удерживая плечо лука вытянутой левой рукой перед собой, правой, с зажатой между пальцами стрелой, оттянуть тетиву до правого уха. Норматив составлял десять выстрелов в минуту, но опыт позволял повысить скорострельность в полтора раза. Типовой запас стрел давал возможность вести непрерывную стрельбу в таком темпе более пяти минут — в минуты отражения атаки это очень много. Если же лучники давали залп, что и предприняли два зубца английской обороны на правом фланге, который атаковали генуэзцы, то небо действительно могло помрачиться, что и отметили хронисты, нисколько не преувеличивая.

Арбалеты генуэзцев превосходили английский лук по точности стрельбы и убойной силе, но неспособны были сделать в минуту больше четырёх выстрелов. А важна ли точность, когда стоит задача внести сумятицу в наступающую людскую массу? Если понаблюдать перезарядку арбалета перед очередным выстрелом, процесс может показаться смешным. Стрелок упирает орудие передом, плечом арбалетного лука, в землю, продевает ногу в прикреплённое к ложу арбалета стремя и с усилием, двумя руками, натягивает тетиву, зацепляя её за специальный выступ. Потом поднимает орудие, кладёт болт в желобок ложа, целится и нажимает спусковой рычажок, связанный с выступом, который оказывается подвижным. Выступ, так называемая гайка, повернувшись, освобождает тетиву, и болт летит в цель. Понятно, во-первых, что обращение с таким инструментом требует навыка, и генуэзцы действительно мастера своего дела. А во-вторых, арбалетчик за время одной перезарядки рискует получить две-три стрелы от примитивного лука. Иногда стрелка, занятого перезарядкой, товарищ прикрывал щитом, но это уж как-то нерационально. Позднее натягивание тетивы облегчили, изобретя ворот, но при Креси таких арбалетов не было.

Вряд ли залп английских лучников, при всей его эффектности, стал для генуэзцев сюрпризом. Профессиональные воины, продававшие свой опыт и мастерство за золотые монеты, они представляли себе, с чем придётся столкнуться. Они верили в свои арбалеты и в массированность атаки. Большой лук дальнобойнее арбалета, но ещё несколько десятков шагов, и их смертоносное оружие возьмёт верх. Сосредоточенные против правого крыла англичан, отказавшиеся развернуться по всему фронту и повиноваться кому-либо, кроме своего командира Оттона Дориана, генуэзцы могла смять лучников и стрельбой в упор сокрушить тактические клинья латников: на этом участке всех англичан вместе взятых было вдвое меньше, чем арбалетчиков. Но их ждал сюрприз. Впереди, совсем близко, полыхнуло пламя, раздался ужасающий грохот и грибом поднялось облако дыма. В плотных рядах наступающих образовалась брешь. Неведомая сила, не стрелы лучников, сразила товарищей, словно удар незримого стального кулака.

Несомненно, генуэзцы, знатоки военных новинок, слышали про бомбарды и, возможно, кто-то видел их в деле при разрушении крепостных стен. Батареи скреплённых между собой небольших огнестрельных стволов — так называемые рибодекины, системы залпового огня, своего рода «свирели», применялись уже несколько лет против пехоты. Эдуард вёз с собой именно бомбарды, несколько непонятных многим стальных труб с запасом пороха и каменных и чугунных трёх-четырёхдюймовых ядер. Вёз на всякий случай, но штурмовать крепости не пришлось. И вот теперь он приказал применить их как средство спасения в неравном бою — на фланге, где сражался его сын.

Трудно сказать, что преобладало в психологической реакции генуэзцев на «сверхоружие»: усталость за этот изнурительный день, в который их даже не покормили, а может быть, осознание слабости арбалета в прямом столкновении с большим луком, скорострельным и дальнобойным. Большой лук был относительной новинкой, и многие генуэзцы могли не представлять себе его боевых качеств. Не исключено также, что далеко не всем удалось уберечь тетиву от проливного дождя, и арбалеты превратились в детские игрушки. А возможно, бомбарды переполнили чашу терпения. Французское командование бездарно, разведка гроша ломаного не стоит, но попасть под огонь бомбард — это уж слишком. За это нам не платили.

Вообще, генуэзцы дорого ценили себя и свой ратный труд. Они востребованы по всей Европе. В этом столетии они примут участие и в Куликовской битве на стороне Мамая. Но на сей раз французы оценили их невысоко. Отпрянув от грохочущих и брызжущих стрелами английских боевых клиньев, генуэзцы натолкнулись на готовую к атаке конницу графа д’Алансона. Не скупясь на инвективную лексику, граф заклеймил этот оплаченный золотом сброд, который не желает сражаться в самый важный момент. Трудно сказать, насколько впечатлил рыцарей французского авангарда огонь бомбард. Орудий было всего три, и выпустили они вместе от силы полдюжины ядер. Но может ли вообще рыцаря впечатлить огнедышащий дракон? Да, может, побудив сражаться: рыцари издавна драконоборцы. Кто не верит, пусть посмотрит хотя бы на герб города Москвы.

И д’Алансон, брат могущественного короля, приказал атаковать. Рыцари ринулись на английские позиции через низину, кишевшую арбалетчиками, сшибая и топча копытами отступающих, одни из которых бросали свои тяжёлые бесполезные орудия, лишь бы спастись, другие стреляли по всадникам, не желая получить удар длинным рыцарским мечом: д’Алансон в горячке атаки приказал рубить предателей. Когда находившемуся поблизости слепому королю Чехии доложили о резне генуэзцев, он прокомментировал: «Скверное начало».

Атаковать конницей, пока не прорван фронт лучников, — идея не из лучших. Коня, в отличие от всадника, невозможно как следует защитить от стрел. Обезумевшее от ранения животное неуправляемо. Поэтому после Креси будут сражаться как правило не верхом, а в пешем строю. На лихом коне больше не атакуют. С него лишь командующий или разведчик обозревают местность, а массово коней станут использовать лишь для оперативного перемещения пехоты. Между прочим, так будет даже в войнах двадцатого века.

Воинство Филиппа и союзников на себе ощутило, что время рыцарских кавалерийских атак прошло. Но боевой задор был так силён, перевес сил так велик, что тяжёлая конница накатывалась на англичан волна за волной, игнорируя потери. Наступать приходилось вверх по склону, с торможением; меч, оружие ближнего боя, против лука — ничто, но атакующие — баннереты под своим знаменем, с отрядом своих вассалов — вели каждый свой личный бой, отстаивая свою рыцарскую честь. И если бы даже прозвучала команда «Стой, назад, дурьи башки!», и даже если бы в неимоверном лязге и грохоте боя команда была услышана — никто бы не подчинился.
 
Эдуард с верхнего этажа мельницы наблюдал за ходом сражения. Оруженосец принёс ему шлем — бацинет, если обстановка заставит самого короля вступить в бой. Начинало смеркаться. Видимость становилась всё хуже. На правом фланге. Где командовал принц Уэльский, французы смяли-таки лучников, завязалась рубка конников с пешими латниками. Встревоженный за вверенного ему престолонаследника, Жоффруа д’Аркур послал гонца на левый фланг, к графу Нортхемптону, где натиск был слабее, с просьбой нанести боковой удар по атакующим. Одновременно другого оруженосца направил к Эдуарду: не настал ли тот критический момент, когда нужно пустить в ход резерв главнокомандующего?

— Что, — спросил король с непостижимым хладнокровием, — мой сын убит или ранен?

— Нет, монсеньор, но он ведёт жестокий бой. Нужна ваша помощь.
 
— Возвращайтесь, мессир, к тем, кто вас послал, и не обращайтесь ко мне с такими просьбами, пока мой сын жив. Пусть мальчик заслужит свои рыцарские шпоры.

В ясном небе зажглись звёзды, а битва не прекращалась. В паузах между атаками — те, кто не сбился со счёта, насчитали их пятнадцать — лучники, давно исчерпавшие запас стрел, спускались в низину и выдёргивали стрелы из тел убитых. Сделать это было легко: наконечники стрел отличались от тех, которыми заканчивались знакомые всем стрелы Амура, и не цеплялись за тело. Могла ли стрела Амура пробить железную кольчугу — обычную боевую рубаху воина? Вряд ли. Но кольчуга ажурна, и чтобы впиться в тело сквозь этот ажур, достаточно не задевать железа. И к древку стрелы на конце приделывали узенькую, не шире самого древка стальную головку — булавочку. Кольчуга ей не мешала, да и выдернуть для повторного использования нетрудно. Люди изобретательны в способах повредить человеческому телу.

Сумрак уже не давал лучникам как следует прицелиться, отличить своих от чужих: французы, потеряв коня, тоже дрались пешими. К лязгу, топоту и крикам примешивались жуткие предсмертные ржание и храп поверженных лошадей.

Ян Слепой, король Чехии, не выдержал. Он велел привязать своего коня между двумя всадниками и устремился в гущу боя, разя мечом врагов, на близость которых указывали ему возгласы соратников. Его битва продолжалась недолго, и с этого скорбного дня королём Чехии стал его сын Карл Люксембургский. Его войско стояло недалеко, в резерве. Оценив обстановку, Карл предпочёл в бой не вступать, поставив политику выше рыцарской чести. Всего полтора месяца, как он стал германским королём, то есть был избран в качестве так называемого «римского короля», после чего папа должен торжественно короновать избранника императором. Однако сложности политической ситуации не позволят ему занять трон Священно Римской империи ещё целых девять лет. Французы зовут его Шарлем, он для них свой человек: воспитывался при дворе Шарля Красивого, последнего из трёх царствовавших братьев — сыновей Филиппа Красивого, и взял себе имя в честь своего венценосного покровителя. Смена имени произошла во время конфирмации — таинства миропомазания подростка у западных христиан. А при крещении он получил славянское имя Вацлав, знает чешский язык, его мать — из старинного чешского рода. Сделавшись императором, он не перестанет быть королём Чехии Карелом Первым и многое сделает для своей родины. Откроет первый в Восточной Европе университет, который назовут Карловым университетом. Заложит первый камень в знаменитый Карлов мост в Праге. Даже Карловы Вары названы в его честь. Его эпоху называют «золотым веком» Чехии.

Этого Вацлава-Карела-Шарля связывают с домом Валуа семейные узы. Его сестра, дочь Яна Слепого Бона Люксембургская, — супруга наследника престола Жана Нормандского. При дворе у Карела есть юный друг, тоже Шарль, старший сын Жана, старший внук короля Филиппа. Пока племяннику только восемь лет, он очень привязан к дяде, которого любит больше, чем отца. Придёт время, когда взрослеющий мальчик будет очень нуждаться в советах дяди. Это будет суровое время. Но кто же способен заглянуть в будущее?

Филипп между тем готовился последовать примеру слепого короля, о судьбе которого, впрочем, вряд ли знал: связь между частями его армии была такой же, как всё остальное. Стало понятно только, что левого крыла, того, где случился казус генуэзцев и где бой шёл самый жестокий, больше не существует, по центру дела плохи и только правый край ещё дерётся, продолжая безуспешно атаковать. Настала пора принимать решение, но король утратил решимость. Он чувствовал: всё потеряно, никакой приказ уже не будет исполнен, да и вряд ли дойдёт до фронта.

Пал королевский знаменосец славный рыцарь Миль де Нуайе, священное красное знамя — орифламма втоптана в грязь где-то посреди низины, утрачена безвозвратно. Правда, это не настоящая орифламма, не та, которую принёс ангел, а её копия, надлежащим образом освящённая. Филипп не рискнул взять из Сен-Дени настоящую, и правильно сделал. Но потеря королевского штандарта — не предвестие ли разгрома?

Филипп не был трусом. За эти вечерние часы он не единожды ходил в атаку, два коня под ним поражены из чертовски дальнобойных луков, стрела поранила подбородок. Эта битва — какое-то дьявольское наваждение. Боевой дух рыцарей необычайно высок, не колеблясь они идут на смерть, такой кураж приносит победу — но ничего не выходит. Может быть, Господь ждёт от короля великого подвига и великой жертвы? И король решился. Единственное, что ему оставалось, — последний раз броситься в схватку и погибнуть вместе со своими рыцарями, грудами тел людских и лошадиных загромоздившими подступы к лесистой возвышенности.
 
Его остановила чья-то властная рука, ухватив за уздечку королевского коня, увлекая за собой — не в сторону битвы, а прочь из этой долины смерти. Жан, сеньор де Бомон, дядя павшего в прошлом году в бою с мятежниками Гийома Смелого, графа Эно, иначе говоря, имперского графа Геннегау, не желал смерти французского короля. Она поставила бы его в неловкое положение, особенно если бы случилось оказаться в руках Эдуарда, который числил Джона Бомонта, как называли Жана де Бомона англичане, перебежчиком.

Жан представлял собой явление, до некоторой степени симметричное Жоффруа д’Аркуру. Воспетый хронистами как эталон рыцарства, украшение турниров и почитатель прекрасных дам, Жан за двадцать лет оказал немало услуг нынешнему лондонскому двору. Начиная с того, что возглавил армию рыцарей Геннегау, с помощью которой юный Эдуард и его мать Изабель, дочь Филиппа Красивого, свергли прежнего короля, отца Эдуарда. Десять лет спустя он клялся Эдуарду, что пойдёт за ним на битву против узурпатора Филиппа Валуа. Вдобавок ко всему, его племянница по имени Филиппа была супругой Эдуарда, в которую тот влюбился, едва увидев при дворе графа Геннегау. Брак оказался на редкость счастливым и многодетным. Но вот в прошлом году, когда погиб брат Филиппы, молодой граф Эно-Геннегау Гийом Смелый, а сам Жан еле ноги унёс от повстанцев, он надеялся наследовать племяннику. Однако не сложилось: графство досталось женщине — сестре погибшего, другой племяннице Жана. И тогда Жан, или Джон, не получив поддержки от английских друзей, решил переменить фронт и ушёл во Францию, к врагу Эдуарда Филиппу Валуа. Тем не менее для современников он был и останется образцовым рыцарем, так что Филипп испытывал к ветерану, который был на пять лет его старше и досчитывал шестой десяток, искреннее почтение. Рыцарская этика — дело тонкое.
 
Мрак ночи поглотил поле Креси, но в темноте здесь и там ещё слышался рык воинов, устрашавших противника, с лязгом обрушивались на доспехи мечи и секиры, крутились на цепях шипастые булавы — оружие ближнего боя. Рыцари Филиппа, кому удалось уцелеть, спешились и продолжали атаковать фронт англичан, вступая в рукопашную. Но самого Филиппа поблизости уже не было, командиры пали в бою, и эти рыцари так и не получат приказ отходить, даже если бы готовы были его исполнить. Другие без всякого приказа, едва спустились сумерки, побрели по дорогам на восток и на юг. Они представляли собой лёгкую добычу для тех, кто пожелал бы их захватить ради выкупа, но Эдуард строго-настрого приказал своим: противника не преследовать, пленных не брать. В положении англичан надо было благодарить Бога за чудо победы, а не отягощать себя пленниками, пусть и дорогостоящими.

К полуночи, когда в монастырях служат всенощную, французов поблизости не осталось, наступила тишина. Англичане, обессиленные, улеглись спать прямо на позициях. В небе, умытом давешней грозой, сияли крупные августовские звёзды, ночь выдалась безлунной — иначе битва, наверно бы, ещё продолжалась. Но действительно ли полуночное небо не украшала луна или хотя бы круторогий месяц? Это можно узнать, даже не обращаясь к свидетельствам хронистов, а заглянув в лунный календарь на 1346 год и воспользовавшись астрономическими познаниями на уровне студента факультета искусств Парижского университета. Календарь, составленный в нынешнем веке, утверждает, что новолуние пришлось на 25 августа. Но торопиться с выводами не следует. Даты приведены по григорианскому календарю, названному по имени папы Григория Тринадцатого, который его и ввёл, а случится это лет через двести. В четырнадцатом же веке Европа жила по календарю юлианскому, известному также как «старый стиль», и именно по нему в хрониках приводятся даты событий. Чтобы согласовать с ними лунный календарь, надо для указанного столетия вычесть из дат «нового стиля» восемь дней. В итоге получится, что новолуние было 17 августа, за девять дней до сражения, и растущий месяц, на день-два переросший первую четверть, в небе присутствовал. Такой месяц заходит ночью, при этом надо учесть, что садился он за лес Креси, расположенный западнее поля боя, то есть исчезал ещё до своего заката. Добавочным «фактором темноты» служит то обстоятельство, что молодой месяц опережает солнце на эклиптике — небесном пути, примерно одинаковом для обоих светил, который солнце проходит за год, а луна за месяц. Так что лунная «краюшка» находилась там, где солнце окажется в декабре, когда оно самое низкое и на широте устья Соммы заходит часа на три раньше, чем в конце лета. Вот и месяц скрылся задолго до полуночи. Таким образом, поле битвы с позднего вечера действительно окутал мрак. И по дорогам и тропам, едва различимым в темноте, двигались призраки ночи — остатки великой армии.

Небольшая группа всадников постучалась в ворота замка Лабруа, примерно в одной льё от Креси (льё во французском языке, как и ливр, — женского рода). Местный сеньор спать не ложился, накануне он получил приказ короля в бою не участвовать, но быть в резерве, наблюдать. И он наблюдал, как с наступлением темноты мимо его замка потянулись призраки, оставляя всё меньше сомнений в исходе сражения. Однако никто из призраков не осмеливался попроситься на ночлег. Вассал сеньора Лабруа, осуществлявший наблюдение, осведомился, вероятно, в выражениях не слишком деликатных, какая сволочь ломится среди ночи в ворота. В ответ прозвучала историческая фраза:

— Откройте, это судьба Франции!

Разумеется, злосчастную судьбу Франции впустили, угостили ужином и кубком вина, дали свежих лошадей и надёжного проводника. Англичане близко, кто мог знать о приказе Эдуарда не преследовать беглецов, а король Франции был бы несказанно жирной добычей.

На следующее утро, когда Удачливый находился уже очень далеко, к полю битвы подошло крупное подкрепление — несколько тысяч горожан-ополченцев из Руана и Бове. Путь был неближним, опоздание простительным. К утру пал густой туман. Из него навстречу ополчению выплывали группки уцелевших, так что вновьприбывшие не оставались в неведении. Не успели они как следует поразмыслить, стоит ли идти дальше, как в тумане обрисовался крупный воинский отряд. Ополченцы устремились навстречу, надеясь уточнить обстановку. Отряд, увы, оказался английским под началом графа Нортхемптона, посланного Эдуардом прочесать и, если надо, зачистить окрестности. Тут же открыли стрельбу английские лучники, тяжеловооружённые конники врезались в ряды ополчения, погнали, рубя и топча, не дав спастись никому. Известно сравнение: бронированный всадник перед пехотинцем — всё равно что танк. Хронисты утверждают, что в это туманное утро народу поубивали больше, чем накануне. Разумеется, убит был и архиепископ Руанский, который вёл ополчение.

Король Филипп, за остаток ночи проскакав галопом от замка Лабруа до самого Амьена, в десяти льё на юго-восток, запросил у Эдуарда через парламентёров трёхдневного перемирия. Надо было подсчитать потери, похоронить павших. За дело взялись герольды. С французской стороны это были те самые парламентёры, английские же сразу, в воскресенье, занялись составлением списка жертв, распознавая гербы на доспехах. Растаскивая скопления тел, записывали подряд своих и чужих. Герольды — особая категория чиновников, осуществлявших коммуникацию между монархами, — что-то вроде дипломатов. Иногда они исполняли роль глашатаев, а иногда, во время сражений, пока не выветрился ещё рыцарский дух, образовывали двустороннюю комиссию и, не сражаясь между собой, решали, кто в битве победитель: своеобразная судейская коллегия.

Особые почести Эдуард воздал королю Чехии, облачившись вместе с сыном, принцем Уэльским, в траурные одеяния. Шлем Яна Слепого с начертанным на нём девизом «Я служу всегда» Эдуард взял себе на память. Шесть столетий спустя, в день юбилея битвы, вскоре после войны не менее кровавой, это место посетит чешская делегация и у памятного креста почтит своего короля.

Герольды включали в свой список только рыцарей и тяжеловооружённых всадников. С французской стороны их оказалось более полутора тысяч — принесённых в жертву духу рыцарства. Простолюдинов никто с точностью не считал, они безымянны, но, возможно, десять тысяч — цифра. Не слишком преувеличенная хронистами, склонными к гиперболизации. Вероятно, самой болезненной, укоряющей и чреватой последствиями была для Филиппа Валуа гибель высшей знати. На поле боя остались одиннадцать французских герцогов и графов. Командовавший авангардом брат короля Шарль граф Алансонский погиб на склоне холма, уже спешившись и штурмуя английские позиции врукопашную. С ним пал и неудачливый граф Фландрский Луи, не раз изгонявшийся своими подданными. В числе жертв оказался и герцог Рауль Лотарингский, он же Рудольф Храбрый, женатый на племяннице французского короля, и племянник короля граф Луи Блуаский, старший брат ставленника Филиппа в затяжной войне за Бретань. Оба погибли, угодив со своими отрядами в окружение англичан. Смерть настигла и графа Жана д’Аркура, столкнувшегося в этой битве со своим младшим братом, изменником Жоффруа, который удостоится звания маршала Англии.
 
И современники, и король понимали: потерян цвет французского рыцарства. Мучительно было сознавать, сколько сил и средств потрачено на подготовку к этой войне, сколь велико было финансовое усилие подданных, обложенных военным налогом, — и всё напрасно. Ещё мучительнее оказалась несоизмеримость потерь по донесениям герольдов: тысячи и тысячи французов против всего нескольких рыцарей и нескольких десятков лучников у англичан. Английские герольды с трудом обнаруживали своих, разбирая груды французских тел. Впору было крепко задуматься, понять, что же во французской державе не так. Но Филипп не мог. Он впал в прострацию и отпустил вожжи.

Между тем его сын и наследник Жан Нормандский, прислушавшись к призывам отца, снял осаду Эгийона и форсированным маршем двинулся со своей армией на север. Весть о катастрофе Креси застала его на полпути к Парижу. Прибыв в столицу, он стал расспрашивать членов королевского Совета, где отец. Наконец ему дали адрес. Жан нашёл Филиппа в двенадцати льё к северу от Парижа, в лесной резиденции, в глуши. Он убедил отца возвращаться: это долг короля, что бы ни случилось. Но у сына на долгие годы остался неприятный осадок: отец покинул поле боя, бежал, когда его рыцари ещё сражались. Он, Жан Нормандский, так бы не поступил, если бы настал роковой час. И ровно через десять лет этот час настанет.