Есть версия, что весь мир — театр. И если люди в нем — актёры, то всё остальное — декорации и реквизит. Мы играли свою жизнь среди неважных декораций и с довольно паршивым реквизитом. На наше недовольство скрипящими подмостками и рампой во мраке был один ответ — в других театрах и похуже, подумаешь, занавес драный, за бугром на нём вообще негров вешают.
Возможно и вешают, мне-то до этого какое дело? Я русский и живу в России, и нет у меня желания брать с кого-то дрянной пример. Лучше починить свой потухший софит, чем радоваться тому, что в другом полушарии сдохли два. И еще меня интересует, почему мой погас. Вроде, такое светлое будущее освещал, и на тебе...
А секрет прост — те, кто должен был менять лампочки, карабкаться по рампе и чинить проводку, рвались в суфлёрскую будку, и разрослась она в нашем балагане до невероятных размеров. Чего только оттуда ни лезло - штыки и картечь, лозунги и гимны, призывы и угрозы, угрозы, угрозы...
О чем я?
О том, что настоящий актер сыграет жизнь среди любых декораций.
Ярко и интересно.
Главное — не слушать вой из суфлёрской будки.
Софиты мертвы, дирижёр пьян, завхоз удрал с деньгами...
Неважно, я срываю занавес.
Свеча в руке, шаг к рампе.
Я начинаю.
Введение.
Так почему же всё-таки «Мифы»? Ведь правду рассказал. Всё, как было. Было. Было...
Да только было это в мифическом государстве.
Одно название чего стоило — в каждой букве патологическое враньё.
Союз? Пятнадцать лебедей, раков и щук, тянущих воз в свою сторону и рвущихся из-под неумолимой в своей жадности железной руки Москвы. Как рука ослабла, так и разбежались. И воз не сдвинули. Так что не союз никакой, центральная власть и сатрапии. И самая несчастная — Россия. Именно ее КПСС сделала козлом отпущения за свои преступления. Немцы, японцы, финны, латыши, эстонцы, литвины, да все, кто пострадал от амбиций и агрессии коммунистов, вопреки исторической правде до сих пор считают, что воевали с русскими, а не с КПСС или, хотя бы, с СССР. Мало того, что РСДРП-ВКП(б)-КПСС проехалась по России тем же паровым катком, что и по остальным народам, так на русских еще и свою вину взвалили. В соответствии с основным тюремным законом — подставить чужую задницу вместо своей, даром, что партию записные урки сколачивали...
Советских? Да кто в СССР с кем советовался? После работы согнали уставших и мурыжат речами час за часом, а тебе бы до дому добраться, ребенка из яслей успеть забрать и хоть какой-то еды добыть, пока не раскупили те, кто от собраний увильнул. И будешь ты рад за что угодно руку поднять, хоть за собственное повешение, лишь бы вырваться. И так на всех уровнях — от бригады ассенизаторов до Политбюро. Приказ сверху, и всем на орехи, если не выполнят. Никаких советов. Диктатура это называется.
Тупая и неумолимая.
Социалистических? Социум — общество. И когда это в СССР общество хоть что-то решало? Попробуй на общественных началах вякнуть против решений партии. Расстреляют или в паровозной топке сожгут, как в Революцию. Утопят в барже или под лёд закатают, как в Гражданку. И бомбами, снарядами, штыками. Голодом уморят, если в колхоз не пойдёшь. Кто не уморится — того наёмники китайские, латышские, немецкие, чешские и прочие интернационалисты добьют. В лагерь загонят или расстреляют, как в мирное время. Толпой выйдешь? Обществом? Саперными лопатками, дубинками и арматурой, как в Алма-Ате и Караганде. Автоматами, как в Новочеркасске и Тбилиси. Танками, как в Венгрии, Чехословакии и Польше. И тоже на любом уровне. Даже делегатов «Съезда победителей» всех почти перебили в кратчайшие сроки, мало кто до избирателей обратно доехал, чтоб весть донести о победе. Не больно-то делегаты и вякали поперек курса партии на Семнадцатом Съезде ВКПб, но так, для безопасности, их постреляли. И для острастки — на последующих съездах уже все народные избранники руки исправно поднимали. Действенная мера.
Не было общества.
Было много людей, но все они были безгласны и на свою судьбу повлиять в масштабе страны не могли. За одну попытку это сделать — смерть. Живи так, как предписано сверху, и не вякай.
Республик? Так в республике, вроде, народ управляет. По определению: «Res Publica – Дело Народа». А у нас КПСС. Какой она, к дьяволу, народ? Вся партия — 1% от населения страны. 90% членов — тупые исполнители, ЦК приказал — из кожи лезут, всех грызут — выполняют, народ не слушают, сами криками, дубьём и пулеметами учат его, как жить надо. А то лишатся своих микроскопических благ, и на дно — к станку, на фронт, в забой, в лагерь или к стенке. А ЦК - от силы 500 рыл, и решали там единицы. Так что диктатура грошового меньшинства, без скидок.
Но по этому мифу многие стонут. Почему? Каждому хочется быть сильным и великим, человек так устроен. Даже пусть не он сам, но государство, под которым он живет, должно быть великим. И неизбывная надежда, что от его величия и мне что-то перепадёт.
Ну, во-первых, за семьдесят лет от него народу перепадали только голодуха, нищета, страх, унижения, кошмарное жильё по 3-5 человек в комнате, плети, окрики и до фига труда, в основном самого неквалифицированного и очень скверно оплачиваемого.
Во-вторых, великим и сильным оно никогда не было.
Космос? Да он Советскому Союзу был просто не по карману. Напряжением всех сил страны закинули смертника на 300 км в апогее от поверхности Земли, назад живым он вернулся просто чудом. Не верите? Google в помощь. Для сравнения, радиус нашей планеты 6500 километров. Невысоко поднялся, а? До собственно космоса в миллиарды раз дальше. В этой истории СССР похож на пьяницу, получившего зарплату за месяц каторжного труда и пропившего её за пару часов в ресторане, вместо того чтобы хоть штаны себе приличные купить взамен сношенных до дыр галифе. Да ещё проснулся в вытрезвоне вообще в одних трусах. Остальные полёты не лучше с учётом затрат материальных и человеческих. Зато горд, что «в люди сходил»...
Армия? Непобедимая и легендарная? Та же история, только не просто напился, но и пистолет купил за бешеные деньги, а при попытке зарядить его прострелил себе обе ноги, так с самой победы до кончины оправиться и не смог...
Ну, двоим соседям ещё по пуле каким-то чудом досталось, но они быстро оклемались.
Могут возразить, что всё-таки победили агрессора. Спорить не буду, мои деды с бабками его и победили. Но. Откуда он взялся, агрессор-то? Наверное, не надо было до этого орать на всех углах, что весь мир спалим во имя мировой революции, глядишь, и не напали бы. А если ты увешался оружием и грозишь, что в чужом доме наведёшь свой порядок, так, ясное дело, тебя с такими амбициями постараются остановить. Тем более, что порядочки в твоём доме кроме ужаса и отвращения ничего не вызывают.
Индустриализация? Как раз на этот горе-пистолет всё и ухнуло. Народу-то с неё ничего не досталось. Ещё в семидесятых годах двадцатого века, когда мы уже вовсю космос покоряли, в половине деревень керосинками путь в светлое будущее освещали, всё электричество на алюминий для истребителей, бомбардировщиков да танковых двигателей разбазарили. А у кого и было электричество в деревнях, так за лампочками Ильича в райцентр приходилось ездить, магазинов-то в ближайшей округе не было, тем более, промтоварных...
И дальше по списку. Весь каторжный труд народа ушёл на властные амбиции КПСС и дикий милитаризм. Людей переплавили в броню. Так и она не спасла, рухнул Союз. В принципе, туда ему и дорога, совершенно нежизнеспособный организм был. А судя по тому, сколько он народу пожрал, так очень даже мёртвоспособный.
Неучи и проходимцы утверждают, что была ещё вера в светлое будущее, которая одухотворяла весь советский народ и возносила его на недосягаемые для других народов моральные высоты.
Ну, во-первых, идеология КПСС — материализм и атеизм, то есть отрицание какой бы то ни было веры, не подкрепленной материальными доказательствами — в богов, инопланетян и прочий опиум для народа. А тут вдруг Вера! В будущее какое-то туманное. Не находите противоречия? Вот и жители СССР эту нестыковку чуяли на раз и ни грамма в неё не верили. Тем более что окружающая действительность убеждала как раз в обратном. Какое будущее, до зарплаты б дотянуть. А в ослепительной перспективе - до пенсии. А партии светлое будущее подавай. С такими замашками и тёмного-то будущего не построишь, попытка с негодными средствами, как говорят юристы. Что Союз успешно и доказал, рухнув под тяжестью своих амбиций и неверия. Сам лишив себя будущего и оставив после себя довольно сомнительное с точки зрения морали прошлое.
А во-вторых, существовало оно только в бредовых лозунгах КПСС. Смотрите. Партия нам его твёрдо обещала. Вкалывайте, не жалейте себя, надрывайтесь ради светлого будущего. Пусть вы живёте впроголодь, в трущобах, но оно наступит. Наступило. 2019 год — бесспорное будущее 1919-го, 1939-го и даже 1979-го. По Хрущёву, так вообще сороковой год в коммунизме живем. Гляньте в окно. Это то, что обещали? Всё светло и прекрасно, люди — братья и живут в изобилии? От каждого по способностям и каждому по потребностям? Ну и не фиг врать было. Грандиозный обман и последующий не менее грандиозный крах строительства светлого будущего — исключительная заслуга КПСС и никого более.
Не умеешь — не берись.
Никто в истории человечества так не вкалывал на светлое будущее и не принес ради него столько жертв, как советский народ. Так почему оно не наступило? Есть анекдот, что паровоз в коммунизм не едет, потому, что весь пар в свисток уходит. И на этом пару КПСС себе вкусняшки готовила. Ещё есть версия, что враги помешали. Ну, это уж полный бред, внутренних убивали миллионами, на внешних кидались безостановочно во всеоружии, ресурсов хватало, чтоб весь мир подмять. Столько злодеев перебили, как никто в истории, а всё равно мир до светлого будущего отмыть не удалось. Оно и логично, не кровью это делается...
Интереснее другое. Зачем обещали? А вот чтоб вкалывали и награды за труд не просили. Потом всё, потом, в светлом будущем. Но вкалывали же. Куда делось всё заработанное? Версий много, от Золота Партии до оплаты выхода капитализма из кризиса. Думаю, для начала суд нужен над КПСС, вроде Нюрнбергского, чтоб разобраться, кто же в конце концов нажился на этой кровавой зварухе, и для чего её затеял. Только построже спросить, чем с НСДАП и СС, с каждого члена этой преступной организации, а то ведь правды от них за просто так не добьешься, у каждого из них целый век безудержного вранья за плечами...
Но кто судить будет? Столетний опыт подсказывает, что глас народа сквозь грохот маршей силовых структур не пробьётся. Забьют и затопчут.
А снаружи...
На кой чёрт действительно сильным державам судить собственный сырьевой придаток? Если скинуть коммунистов и их потомков с трона, могут прийти действительно патриоты, и ослабнет безбрежный поток леса, золота, нефти, никеля, газа, мозгов и талантов, хлынувший из России сто лет назад. Или за него придётся платить настоящую цену. Кому это надо? А что там внутри творится... Да начхать. Туземцев колонистам беречь никакого резона нету. И вмешиваться нерационально, так кардинально гнобить собственный народ, как делали и делают наши вожди, ни у каких внешних оккупантов не получится.
Есть три категории людей, которые стонут по мифу с именем СССР.
Первые в советском раю не жили и составили мнение о нём из стенаний родителей на кухне и беспардонного вранья коммунистической печати. Ну, сказочные советские фильмы ещё, консультантами которых были партийные бонзы и генералы от милицейских до диванных. Ни одного рабочего, постового милиционера или солдата консультантом не пригласили. Если найдете в титрах фильма «Высота» монтажника 6 разряда или хотя бы сварщика-наставника, клянусь, сам в эту лажу поверю. А пока не нашли, извините, вы профаны. И будущее вас неважное ожидает, так как не всё вы про Союз знаете. Вы считаете, что это симпатичный ёжик, может, немного в тумане, пыхтит заводами и высокодуховно предаётся лирике и размышлениям. А окажетесь в нём — посадят вас на этого ежа, да ещё придавят посильнее, чтоб не рыпались. И орать, кстати, не дадут, чтоб другие, ещё не посаженные, чего не заподозрили.
Вторые жили в этой стране, и всё равно тоскуют по ней. Мне их не жаль, я рад за них. Просто это их молодость, а со временем хороший человек вспоминает только хорошее. А что может быть лучше молодости? Надо же о чём-то мечтать, на то и человек. Как правило, мечтают о будущем, но можно ведь и о прошлом. Это вопрос вкуса, спорить бессмысленно. Пусть мечтают, главное, чтоб вернуть не пытались...
Но есть и третьи.
КПСС панически боялась всех, кто хотя бы втихаря мечтал покуситься на её власть или умерить её амбиции, и со страху перемолотила миллионы людей. В ход шло всё — штыки и картечь, расстрелы и лагеря, убийственный труд в кошмарных условиях, пытки, издевательства, доносительство, ложь, обман, предательство, сговоры с заведомыми людоедами, заложничество и неизменный цинизм. И кто-то всё это исполнял. Стрелял и вешал, предавал и стучал, пытал и насиловал, понукал и заставлял, врал и подличал. Их были миллионы. Они посылали людей на смерть и обрекали их на мучения. Жертвы их в основном погибали. Они же в основном выживали. И вот их потомки до боли зубовной хотят вернуть это светлое прошлое, где их отцы и деды куражились над теми, кого считали быдлом, в полное своё удовольствие. Теперь быдлом народ считают они и тоже хотят вкусить наслаждений безнаказанными убийствами, грабежом и издевательствами.
Генетический эксперимент, задуманный коммунистами и озвученный Бухариным, любимцем партии, по созданию «хомо советикуса» во многом удался. Именно этот генофонд стоит сейчас у руля Российской Федерации. И мы видим тот же оголтелый милитаризм и те же величественные амбиции. Которые, по логике, заведут РФ туда же, куда рухнул Советский Союз.
История неумолима, её законы ни на каких лозунгах не объедешь.
Что будет потом?
Почём я знаю...
Почитайте о том, что было на самом деле.
Чем лучше знаешь свое тёмное прошлое, тем больше шансов построить светлое будущее...
Есть и Солнце, и Луна,
Только небо – из говна…
Школа.
Первый класс. Охапка гладиолусов тяжеленная. Страшно рад был, когда по маминой команде их какой-то тётке всучил….
Второй класс. Дома случился какой-то сумбур, и мама собирала меня в школу впопыхах. Помню, что бежал я опрометью со Стрелки на Четвёртую линию, на бегу пытаясь застегнуть мышиный пиджачок школьной формы. Ранец мешал, остановиться было немыслимо, слишком страшно. Опаздывать в школу мне ещё не доводилось, и как наказывают за это, я не знал. А страх неизвестности самый жуткий. Точнее, это она самая и есть, жуть. В чистом виде.
Успел. Вбежал в класс, плюхнулся за парту и увидел, что на меня косятся соседние одноклассники. Как-то слишком косятся. Опоздания для такого мало. Уронил ранец, нагнулся…
Уже не жуть, животный ужас. Я в домашних штанах. Снилось когда-нибудь, что идёте по улице и вдруг соображаете, что вы голый? А у меня не сон.
Я затравленно озираюсь, кидаюсь к окну, открываю. Выглядываю – никого. Ура. Бросаю портфель вниз, сам спускаюсь по водосточной трубе с третьего этажа. Убегаю, очнулся на ступеньках Биржи, тех, что в сторону роддома. Что было потом, не помню. Помню только ужас. Наверное, как-то наказывали. Наверное, жестоко. Но что с этого толку? Видите, даже не запомнил. Потому, что наказания бессильны, ими человека редко исправишь. Только заставишь.
А вот себя, перепуганного, ох, как запомнил.
Ещё запомнил штаны – чёрные, «чёртовой кожи», с заклёпками, прошитые жёлтым двойным швом. Сейчас бы такие носил, не снимая. А вот мышиные форменные, колкие, с пузырями на коленях – вряд ли.
Много позже до меня дошло, что зря боялся – плюнул бы на правила и отсидел бы свои уроки. Ну, поругали бы, и ладно. Ну, в угол бы поставили, позорили бы перед одноклассниками. Вот, мол, какой паразит, школьная форма, гордиться должен, форма же! Почти как у солдата или милиционера! А он…
Мог плюнуть, мог…
Но тогда я не узнал бы, что могу лазать по водосточным трубам.
И вряд ли через восемь лет полез бы за воздушным шариком, который упустила одна девочка…
Третий класс. Понедельник, среда, пятница – прыжки в воду, бассейн ГОРОНО, это за баней на Чкаловском. Вторник, четверг – скрипка, это на Салтыкова-Щедрина. Возвращался домой, на Конногвардейский, не всегда бодрым и веселым. И, продрав глаза поутру, не сразу соображал, на каком я свете. И зачем я, собственно, проснулся, раз всё время надо. Надо, надо, надо…
В тот день меня подвело всемирно известное питерское чудо под названием Белые Ночи. Проснулся, скосил глаза на соседнюю кровать – пуста, братишки нет. Значит, в садик уже увели, и времени у меня в обрез. Если вообще не прошляпил. Взлетаю, одеваюсь, хватаю ранец, бегом на выход. Стоял бы рядом комроты с секундомером – сразу бы мне значок «Воин-спортсмен» первой степени навесил. На площади Труда стоят троллейбусы с опущенными рогами, трамвай показал хвост, автобусов и духу нет. Беда. Бегу через мост, мимо Академии Художеств, по линии, мимо рынка…
Знаете, я терпеть не могу все эти лошадиные спорты – бег там, плавание, лыжи. Мне б игровое чего, лучше всего хоккей, футбол или понырять-полетать. И когда я бегу, я ничего не вижу. То есть не запоминаю, до финиша б добраться…
Поворот на Средний, дверь, рву…
Заперта!
Опоздал, уроки начались. Робко стучу, может, уборщица сжалится. Тихо в омуте. Дёргаю дверь, всё настойчивее. Не то чтоб учиться хочу, но ведь влетит же по полной! Одно дело – опоздал, и совсем другое – прогулял весь урок.
– Мальчик, ты чего колотишь тут? В школу захотел?
Затравленно озираюсь, тётя дворник стоит с метлой. Тоже, если разобраться, оружие. А эта тётя такова, что, пожалуй, и транспортное средство…
– Заперто, – еле выдавливаю я и всхлипываю. На полном серьёзе всхлипываю, слёзы уже на подходе.
– Воскресенье, парень, пять утра. Домой иди, досыпай…
И ведьма с метлой превратилась в прекрасную фею. И я сел на ступеньки. Митьку же вчера отвезли в Малую Вишеру, поэтому и родителей не было, совсем забыл…
Я свободен. Мне никуда не надо!!! Не надо… Не надо… Не надо…
Я могу нога за ногу дойти родными проходняками до улицы Репина, я так давно по ней не ходил. Потрогать брусчатку. Перейти Большой в самом милом месте и пощуриться на солнце сквозь майскую листву гигантских деревьев. Поторчать у каретных сараев и, даже не закрывая глаза, увидеть выкатывающую четвёрку и даму в карете, всю в пене кружев. И самому погнаться за нею взрослым усатым кирасиром на чёрном огнедышащем коне. Зная, что она сидит в карете, рвёт на части кружевной платок, боится оглянуться, чтобы не спугнуть грохочущее сзади счастье, и с замиранием ждет – только б догнал…
И в Соловьёвском саду я посижу у обоих фонтанов. И в калитку не войду, а махну через решётку – кто мне что сделает в пять утра? Меньшиковский, Университет… По Дворцовому Неву перейду, решено…
А потом…
А потом куда хочу, день мой…
Четвёртый класс. После уроков находим около мусорки во дворе школы связку ржавых напильников. Оказывается, их очень удобно метать – приличный вес, удар получается очень мощный даже с двух оборотов. А уж с одного…
Метаем во всё, что попало – деревья, стены, Серёга даже умудряется пробить жалом мусорный бак. Я ставлю свой портфель, отхожу на четыре шага, швыряю. Полоборота, длинно и сильно, всем телом. Насквозь. И тут же думаю:
Зачем я это сделал???
Ведь мама покупала, старалась выбрать получше, а денег так мало…
Зачем?
Столько раз в жизни я задавал себе этот вопрос…
И всё ещё задаю. Делаю и задаю.
Дурак.
Четвёртый класс, школу посетил космонавт Шаталов, он у нас учился. Свойский дядька, надо сказать. Неслыханная удача – мне удалось задать ему вопрос:
– Вот небо ночью чёрное, а там, в космосе, тьма прозрачная, или как в чернилах?
Не сразу, но ответил:
– Понимаешь, когда предмет освещён, его видно. Когда на него свет не падает, то нет.
Ответ я понял, но зримо представить себе, как это происходит, не сумел. Поэтому, наверное, физикой и занялся. В космос-то полететь, чтоб на месте разобраться, уж совсем никаких шансов.
С моим-то поведением…
Зарплата, родители несколько часов рассчитывают, как растянуть её на месяц и спорят, кому из них отпрашиваться с работы, чтобы отстоять очередь в сберкассу - оплатить коммуналку и Митькин детский сад. В ближайшее воскресенье мы с отцом спозаранку занимаем очередь в магазин. Ура, полтора килограмма отдельной колбасы за 2.20, макароны, рыбный «завтрак туриста», крупа, две буханки белого хлеба, немного конфет с повидлом, самых дешевых. Едем в Малую Вишеру, два часа на электричке, он отдает продукты бабушке и сестре с семьёй. Там-то этого не достать, даже хлеб только с утра.
А городок, между прочим — районный центр, раз в десять больше Доусона...
Пятый класс. Третий урок – пустой, что-то с училкой. Радость была столь оглушительной, что мозги отбила напрочь, я влез на Мишку, Сашка – на Вовку, и начался конный бой в рекреации. Коню моему ловко дали подсечку, и мы ввалились в седьмой класс, где шёл инглиш. Мало двери, накрыли ещё две парты до кучи. Ну и народ малость разметали. И победители по инерции влетели.
Звонко вышло.
Вера расставила нас по четырем углам, мордами в штукатурку. Приструнила класс и занялась делом.
– Так, домашнее задание. Иванов! (фамилии изменены из страха возмездия)
– Я тетрадку дома забыл…
– Ты на уроке английского языка! Скажи это по-английски!
– Ай…ай…ай…ээээ…
Заело.
«…если же пытуемый впадает в беспамятство, то испытание, не увлекаясь, прекратить…». Но в те времена Стругацких мало кто читал, да и «Трудно быть богом» был написан всего за год до этого. А Вере такие наставления были вообще по барабану, клещами она лихо владела и вытянула из подследственного немало знаний.
Сначала всплыл «эксерсайз бук». Потом «Хоум». Пристегнуть к нему «эт», который сначала был «ин»ом, да ещё спереди, было почти невыполнимой задачей, но Вера справилась. Потом я услышал «Фогет». Ну, думаю, ща она ему врежет…
– Иванов, ты не сейчас забыл! Какое время должно быть?
Я уткнулся в стену. Я просто не понимал, что происходит. А то, что «Фогет», а не «Лив», её что, не колышет??? Точно, по игалю ей. Он наконец выжимает из себя «Фогот», отправив «забыл» в прошедшее время. Всё это с трудом сложили, вышло:
– I forgot my exercise book at home.
– Садись.
Вообще-то должно быть «I have left». Ведь не башкой забыл, руками. Не забыл, а оставил. У англичан это строго. И время не то, past perfect должно быть…
Первый порыв был вякнуть. Может, за правильный ответ из угла выпустит? Но я пятый год школу топтал, и чему там чётко научили, так это не умничать. Даже перед старшеклассником. А тут завуч по английскому языку английской школы и десяток семиклассников.
Многовато на одного. Даже на четверых – друзья, стоявшие по углам, тоже засекли ляпсус мгновенно и тоже сдержались по той же причине, что и я.
Короче, получили мы по соплям в директорском кабинете после звонка, потом на линейке, ну и дома родители добавили по своей линии после вызова в школу. Неделю где-то инцидент исчерпывался…
Тогда-то до меня и дошло, что учитель – тоже человек. Ну, не Бог, по крайней мере, как раньше казалось.
Вот только Зоя Михайловна, наша англичанка…
Вечная ей память…
Шестой класс я начал в другой школе, и на первом же уроке меня прижало взглядами. Я ведь ничего плохого не сделал, просто семья получила наконец-то квартиру. Но не на Ваське, для учительницы и младшего научного сотрудника с двумя детьми слишком жирно будет. У чёрта на рогах.
Когда-то бабуля получила премию, вызвала такси и давай катать пятилетнего меня по городу. Через пару часов волшебства попросила водителя отвезти на самый край. Тот проскочил Автово, развернулся на трамвайных путях и встал:
– Всё, город кончился.
Слева кладбище, справа свалки, заборы бетонные, вагоны товарные, паровоз, собаки какие-то, много собак. И трамвайные пути в бесконечность.
Жуть.
Так вот, топать от тогдашнего края до нашего нового дома было 12 километров. Ну, или ехать на 36-м трамвае, что до Стрельны ходил. На нём я в новую школу и катался, 45 минут чистого хода. И до трамвая километр. Так мало такой поездки с непривычки, ещё на тебя и смотрят, как… По-разному, короче, смотрят…
Кто съесть, а кто и сплюнуть…
Ведь я не отнимал ничего, не сел на чужое место, даже обидеть никого не успел…
Перемены ждал с опаской, в туалет вообще боялся зайти. На третьем заходе, кстати, в нём и насели. Но как-то так вышло, что битья не получилось. Много позже, в конце девятого, Андрей вдруг спохватился:
– Всех новеньких били, даже Гарю, который во втором пришел. А тебя – нет. Фигня какая-то…
– Ну, били и били… Ты мне лучше скажи – зачем?
Он задумался крепко, но не ответил, просто не знал. Сказал только, что вот лично меня бить нужно сразу. Если успею хоть пару слов сказать, драки не будет…
Много позже я узнал, зачем. Это воровской закон, называется он «пропиской», царит он на зоне и в нашей армии, на заводах и стройках, во дворах жилых массивов, деревнях и посёлках, школах и пионерлагерях. Чтобы растерявшегося в новой обстановке человека сразу «поставить на место» – унизить и заставить подчиняться. Чтоб не вякал и делал, что скажут, истово и безропотно. Уверен, что новичков «прописывали» даже в Политбюро. Хотя почему «даже»? Оттуда всё и пошло, как и все законы и правила Страны Советов.
Андрей, Андрей…
Мы прыгали с тобой со второго этажа, чтобы удрать с уроков, рисовали плакаты и газеты, разрисовали диснеевскими персонажами магазин игрушек «Золотой ключик», пытались сделать мультфильм и написали поэму «Сага о 9-м Б». Играли в хоккей до одури, дрались с кем ни попадя, и твоя старшая сестра зашивала мне рубашку, порванную на спине велосипедной цепью, а ты штопал мне рану от этой цепи длиной в две ладони…
Ты не прошёл по конкурсу в Академию Художеств, и тебя сделали солдатом. Ты реставрировал Петропавловскую крепость и храмы по всей Руси. Потом, когда стало можно выезжать, храмы и монастыри на Балканах и в Святой земле. Ты был прирождённым наездником и выполнял в кино конные трюки. И всю жизнь ты восстанавливал то, что сделали великие предки…
Тебя отпели в эту Троицу в казачьем соборе.
Я верю, что ты там, где не нужна прописка…
На весь микрорайон было два магазина, молочный и булочная, оба у маминой школы. Диккенс когда-то назвал Вашингтон «городом великолепных расстояний», юго-западный район Ленинграда под названием Урицк тоже этим славился, за каждой мелочью ходить надо было за горизонт. В гастроном за крупой, макаронами, картошкой - либо в Сосновую Поляну, это две остановки на трамвае и пешком километр, либо в Лигово, три остановки на автобусе или два с половиной пешком. Причем, каждый день ходить, хранить продукты не в чем было, холодильник не достанешь, да и цена...
В аптеку и того дальше.
Паршиво было то, что приходилось пересекать «говнотечку», впоследствии появившуюся на картах под псевдонимом «река Ивановка», или проспект Ветеранов, а это были границы соседних стойбищ — Сосновой поляны и Лигово соответственно. Ограбить индейца соседнего племени и навалять ему считалось делом чести, поэтому ходил я в магазин с батиным рюкзаком, чтоб руки свободны были, а мелочь зажимал в кулак, удар гораздо более увесистый получается. Хотя и в своём загоне тоже огрести можно было запросто, но реже, существенно реже. Я, правда, везучий, за всё время житья на окраине раз шесть всего без добычи приползал с разбитой мордой. Доберусь до нашего «кораблика» залезу в подвал, отплачусь, отревусь, сопли вытру и домой...
Не скажу, что это спорт, но крепкие ноги у меня как раз с тех времен, а самбо с хоккеем и прыжки в воду тут ни при чем. Оттуда же кстати, привычка сразу после купания надевать штаны и обувь на случай драки или драпа, в зависимости от расклада.
А торговый центр «бублик» только лет через пять построили.
В пионерлагере я был один раз, между шестым и седьмым классами. Собственно, писать не о чем, всё доподлинно изложено в фильме «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещён». Так, пара поправок. Конкретного сатрапа в лице товарище Дынина там, конечно, не было, просто его кумовские функции и замашки были примерно поровну размазаны по всему руководящему составу. Не то чтобы звери, нет, конечно, но симпатий особых не вызывали. И какие-то одинаковые все. Чёрт знает, что про них вспоминать.
Были там кружки, я сразу записался в кружок ракетной техники, окунулся с головой, но через час ткнулся этой самой головой в дно. Небогато было, честно говорю. Склеить надо было трубу с направляющими кольцами под пиропатрон, сделать обтекатель из пенопласта, крылышки там присобачить, ну и раскрасить. Этот этап у меня ещё в семилетнем возрасте пройден был. Когда я заикнулся про боевую часть в обтекателе, мол, грохнет, красиво, и вообще, то на меня руководитель местного НАСА прилично рыкнул. Сейчас бы этот рык назвали обоснованным обвинением в терроризме.
Я пришипился и без всякого интереса склеил довольно похожую копию американского «Сатурна», только стабилизаторы как лопухи всобачил, раз в десять больше оригинальных по площади, подруливающих дюз не предвиделось. Не хотелось мне, чтобы она завалилась. Красота красотой, но летать же должна…
Раскрасил шашечками, но не писать на ней вражеские буквы ума хватило. Как она полетит, понятия не имел, вообще про двигатель до самого конца не знал ничего, всё было окутано страшной тайной, дан внутренний диаметр трубы, и амба. Когда дело до запуска дошло, кой у кого она и на пиропатрон не налезала, а у кого и болталась. Когда склеил и высушил трубу, сунулся было спросить старой фотопленки или из сахара с селитрой чего наварить, но в лицо мне была протянута широкая ладонь:
– Ша. Всё будет, это не твоя забота. Не смей тут самодеятельность…
Ну и ладно. В родительский день запустили все наши произведения, обошлось без жертв. Больше про эти старты сказать нечего.
Маме я даже не сказал, что вот, мол, моя ракета полетела, и вообще не хвастался, нечем. Лагерь был в Карелии, очень красиво. Она хотела посмотреть, как я живу, где, но я почему-то стеснялся. Так, показал барак и уговорил её к озеру пойти. Сели мы над небольшим обрывчиком, помидоров я поел, ещё чего-то. Помню только помидоры. Разрежешь и солью. Всю жизнь я искал потом этот вкус, но так и не нашёл…
Потом мама уехала, я улыбался ей вслед, всё хорошо.
Дня три потом ни с кем не говорил. Кивал, и то редко.
Ааа, поход ещё, это да, ярко. 72 километра в три этапа до Финского залива. Физрук с рацией был, «Недра», как сейчас помню. Антенну на дерево закидывали, прям как диверсанты какие. А у меня ещё и ножик складной был, во! Полный кайф.
Первая ночёвка у какого-то озера была, назвали его Щучьим, но так я и не сподобился потом его найти, хотя пробовал не раз, заговорённое какое-то. Естественно, сразу попытался полезть в воду, но надо это было сделать организованно. Пока пересчитывались на берегу вечером, комары зажрали. Но озеро всё искупило. Такой прозрачности, с ума сойти. Меня и понесло. Плыву, морду в воду, а подо мной метров двадцать, реально летишь. Дно песчаное, редкие коряги, водорослей почти нет. Волшебство…
Правда, насладиться в полной мере не удалось, физрук меня догнал и за ногу дернул. Довольно сурово наехал, я и впрямь пол-озера уже одолел. Погнал меня назад, тут уж без удовольствия плыл. Метров за пятьдесят до берега он на брасс перешёл и дышал так, что я уж думал за волосы его. Но выплыл, крепкий дядька.
На берегу, отдышавшись, опять завел шарманку, но я уже сообразил, как отмазаться:
– У меня второй взрослый по прыжкам в воду.
– Так не по плаванию же!
– За тренировку километр воды выходит, я привычный…
– То-то я смотрю, ты всё брассом плыл. Да так быстро…
– Лягушки в роду были…
Он уже улыбается:
– Вот, что жаба, больше так не делай!
– Я ещё турист. Красный значок, в одиннадцать лет получил.
– Красный??? Это за что?
– Плоты на Мсте. Потом на Ловати. Двести километров всего. Ну, в «Зурбагане» ещё ходили, там зелёный и синий дали…
– Молодец. Ты-то дров на два костра и заготовишь.
Дохвастался. Кто за язык тянул?
– А запросто. Топор дайте, будет вам сухостой, тут полно, я видел.
Ну и дал он мне какую-то туристскую кочерыжку, ни веса, ни рычага, да ещё хоть об валун его точи. Тьфу ты, думаю, спортсмен, чтоб тебя…
Два часа уродовался и всё мечтал: забросить бы тебя без рации с этим вот «топором» в новгородский бурелом вёрст за двадцать от Спасского озера, в Ланощино, или вообще в Зайково. Посмотрел бы я, как ты в моём родовом поместье среди болот переночуешь…
Поскольку я у костра возился, то с девочкой одной законтачил, суп они там варили. Так всё весело было, и куражился я безнаказанно, хоть какой в руках, а топор, кто мне что скажет? И девчонка подтаяла, когда я на руках прошёлся, и вообще всё здорово было, но тут суп поспел. Она марлевый чулок вытаскивает из котла, достаёт оттуда варёную луковицу и давай её жрать этак кокетливо. Я на жопу сел и топор выронил. Она мне:
– Хочешь? Вкусно…
Другого я хотел, но с такой любезности и желаемого расхотелось.
Не склеился роман…
С одним парнишкой, Мишкой, мы там в походе сдружились, его отец работал в том же отделе, что и батька мой, только в лаборатории, а не в ВЦ. Когда вышли к Приморскому шоссе, физрук рацию раскинул, вызвал транспорт. Приходят два автобуса, у одного над лобовым стеклом «ЛИЯФ». Мы с Мишкой как заорем!
До сих пор для меня человеческая психология – лес тёмный. Детская – тем более. Чему радовались? Тому, что поход кончился? Да я б лучше весь месяц так вышагивал, чем строиться и по баракам разбегаться по команде. А лес – вообще дом родной, уж ручей или лужа всяко лучше жестяного корыта с кранами. До сих пор звук жестяной струи раздражает. Ну, я, скажем, в ЛИЯФе был пару раз, батя на работу брал, а Мишка-то ни разу. А как родной этот автобус. С чего бы? И радуемся тому, что в лагерь повезут. Где логика?
Неясно…
С тем же Мишкой мы там небольшое преступление совершили. Поставили нас в наряд, ворота охранять. У ворот была будка, прям тебе натуральное КПП, застеклённая такая, с конической крышей. Дети, вроде, а дали нам хоть какую-то микроскопическую власть – и мы её почувствовали мгновенно. Не пущали. Запрещали. Морды надували серьёзностью и ответственностью. Вкусно. И впали во властную эйфорию, естественно. Нам-то всё можно, мы ж особенные. Спёрли мяч (я смылся с поста минут на десять), и давай его пинать. То один стоит на воротах, то другой.
Стекла в будке я выбил. Хорошо врезал, но мимо.
Мы аж присели со страху. Всё наше чванство в момент вылетело. Что делать??? Я это чувство очень хорошо запомнил, намертво, на всю жизнь. И если замечал его в других, пользовался им совершенно цинично и беззастенчиво. Через растерянного охранника на раз проходил в таких местах, от которых у нормального человека мороз по коже дерёт. И субъектов, облечённых властью, в дугу загибал довольно часто. Именно потому, что себя, обосранного со страху, хорошо запомнил. Они ж, в большинстве своём, не сами власть из жизни выгрызли, а им её кто-то дал. И может сурово спросить за косяк. И если ты такого поймал на косяке, делай, что хочешь с ним, кроме страха за свою власть, у него никаких чувств нет. А страх – рычаг беспроигрышный, даже пытать не надо…
Ну, это лирика, со стёклами что делать? Прошло минут пять, маленько в себя пришли, огляделись, вроде никто не заметил. Ага, есть мысль. Покидали все стёкла с наружной стороны на внутреннюю, в будке их и так полно было, каменюгу на килограмм нашли, и положили довольно правдоподобно метрах в трех от будки на территории лагеря. Когда закончили, выглядело так, будто снаружи удар пришёлся. Мишка с криками помчался к завхозу, какие-то местные негодяи, мол, камень в будку швырнули и убежали, вот, он доложил. А Егор? Аааа, он остался пост охранять. Ишь, молодцы, сказал завхоз. И часа три ещё помогали ему убирать и стёкла вставлять. Обошлось.
Господь на этот фортель посмотрел, поржал, и, когда время пришло, и я сам с учёбой в Университете накосячил, запечатал меня в армию, в роту охраны. Скажет мне кто, что у него чувства юмора нет, в морду дам, нельзя на него клеветать. Грех это…
Ну, а сам лагерь…
Чужим я себя там чувствовал. Большую часть времени у забора стоял или сидел. Ведь там было полно детей руководящего состава, поваров, воспитателей, вожатых, физкультурников, врачей. Они были совсем свои, родители рядом, ну и вообще всё знали. А мы – так, переменный состав. Почти расходный.
На танцах набрался духу девочку пригласить, сразу предложили выйти. Стояли в овраге, решались друг на друга кинуться, противником был симпатичный парнишка моего примерно роста, шустрый такой, сын кого-то из кухни.
Предъява была серьёзная, это, мол, его дама, а я нанёс оскорбление не только ей и ему, но и всем, кто у него за спиной стоял. А стояло мальчишек семь. И за мною пятеро. Далеко не союзники.
Я было вякнул, что просто пригласил, она согласилась, чего такого, что он выдумывает? И спустил этими словами курок заводки:
– Я что, вру??? Да??? Слышите, я вру!
– Да не говорил я, что ты врёшь…
– Нет, сказал! Да, парни???
И тут, неясно откуда, из меня выскочила андрюхина прибаутка:
– Что, хитрый???
Как я ни был напуган, но то, что он растерялся, заметил. И попёр напролом, ломая отточенный годами привычный местный сценарий:
– Хитрый, да???
– Кто хитрый…
Я решился на шаг, нагнул вперёд голову и заладил, как попугай:
– Хитрый, да??? Хитрый?
И шагнул ещё раза два. Теперь уже меня держали, чтоб я не полез в драку, хотя я и не собирался, слишком страшно было, вырваться бы…
Обошлось, короче.
А девочка была пять баллов, до сих пор лицо помню.
Но не сложилось…
Я просыпаюсь от легкого касания маминой руки, что немудрено, я очень и очень начеку. Папочка вчера начал с пива, но им не ограничился, сходил за сухачом, две бутылки его тоже не угомонили. Что он принес с третьего захода, я не в курсе, мы в задней комнате заперлись. Бузил он крепко, даже пытался дверь выломать. Но мы подпёрли её шкафом, который дед спёр в свое время в Германии, а потом подарил нам. Пригодилась прочная мебель. Одна беда, для небольшой женщины и тринадцатилетнего мальчишки тяжеловат, я от натуги штаны на заднице порвал. Когда вертеп за дверью поутих, я вырубился мгновенно, а мама ещё штаны мои зашивала, а то б не в чем в школу…
Штаны отдала после того, как шкаф назад отодвинули, мало ли, ещё разок напрягусь сверх меры…
Выглянули – тихо. Сопит на диване. Прокрались в кухню, мама сварила кашу, я на минимуме громкости включил радио. Я ж был советским школьником, пионером, и без радио по утрам жизни себе не представлял. Мало ли, скажут, что в школу метеорит попал. Или ещё что радостное услышу...
За окном было хоть глаз выколи, но без вчерашней пурги, фонарь перед окном не горел, и градусника было не видно. Но надежда теплилась, и я с нетерпением ждал прогноза погоды. Наконец…
«… Сейчас в Ленинграде двадцать девять градусов ниже нуля. В течение дня ожидается похолодание до минус тридцати двух – тридцати пяти. Для учащихся с первого по восьмой класс включительно занятия отменяются…»
Слышали бы вы мое шипящее «Ура!!!». Ни одна армия мира так убедительно в атаке не орала. Я скользнул в заднюю комнату, лёг на кровать и закрыл глаза. Но не заснул, какой там сон…
Дождался, пока мама уйдет в школу, по звукам определил все эволюции, которые совершал снулый папаша, щёлкнула входная дверь, но надо ещё выждать минимум полчаса. Мало ли вернётся. Электрички в Пудость к ЛИЯФу могут тоже не ходить по морозу. Или автобус скиснет, не успеет на последнюю перед перерывом, домой заявится же.
Пронесло.
Бужу Митьку. Опять удача, он нос не воротит, оделся без капризов, тащу его в садик, это напротив, всего-то забор перескочить.
Амба, я свободен. Как раз светает. Хватаю коньки, клюшку и бегом к коробке. Половина наших уже там, обуваемся, вооружаемся лопатами, чистим лёд, ставим ворота, выправляем сетки. Ура, ещё народ подтянулся. Пять на пять есть, два воротчика, сами согласились, трое на запасе, вылетели по жребию. Им тоже не скучно, судят. Коллегиально. Ещё никто по шайбе не щёлкнул, а они уже за грудки друг друга. Нормально, у каждого свое видение правил.
Сейчас, когда я захожу в «Спортмастер» или что-то аналогичное, глаза у меня разбегаются. Но всё это ни к чему, внуков у меня нет. А тогда, чтоб залезть в эту сокровищницу, не было машины времени. Её и сейчас нет, но это и незачем – будущее знать неинтересно, а в прошлое я не хочу. В то прошлое.
Хоккейные коньки за девять рублей пятьдесят копеек резали щиколотки нещадно, стопа в них болталась, как… Сами придумайте аналогию. Железо на лезвии – сырятина, точить приходилось чуть не каждую неделю, да и не во всякой мастерской точили «канавку», а с прямой точкой на приличном вираже улетишь так, что борт башкой пробьешь. Да и стоила «канавка» пятьдесят копеек, попробуй, выпроси. Только с завтраков экономить.
Крюк, я вам скажу, тоже беда из бед. Во-первых, вес. Его только в игре не чуешь, а тащить до катка это бревно тоскливо. Во-вторых, загнутых лопат тогда не было, швырнуть прилично не получалось. Шайба, даже маленькая, за 18 копеек, срывалась и шла абы как. Только щёлкать, и то с малопредсказуемым результатом. Ведь лопата толстая, чуть не сантиметр, ни хрена не пружинит. Стало быть, довёл до позиции, встал, раскорячился, и замах выше башки. И кааак влепишь…
А вот тут начиналось самое интересное.
Щитков-то тоже не было. Краги вообще только во сне. Суспензории, наплечники, маски, кираса… Это только в телевизоре и рыцарских романах. Ну, а мы як хлопы – обмотки, лапти и коса на древке…
Поэтому перед игрой обсуждались условия:
Шайбу не поднимать, не щёлкать с подъёмом, «пик» не ставить, «в коробочку» не брать. Ну и по мелочи, кому охота в голень шайбой получить? Навоешься….
Все дружно клялись и били себя в грудь.
Ну и что?
А у меня «Botas». Хоть и драный, и на размер меньше, но нож серпом и с канавкой, и виражи я закладываю похлеще, чем на фигурках. И крюк у меня «Карпаты», но! Соструган до четырёх миллиметров, пропитан эпоксидкой, оклеен стеклотканью (всё это добро Андрюхин папаша с Кировского завода увёл), зашлифован. Мало того, загнул я его под левую руку, да по науке, как «Sherwood», последняя четверть лопаты прямая, исключительной точности крюк. Недели две делал, ночь перед батареей сидел, лопату загибал. А до этого полдня распаривал…
Передо мной один защитник, я озвучиваю рывок вправо, он кидается, но коньки у него – дрянь, падает. Я закладываю дугу влево под родную руку, и с правого полувиража швыряю. Шайба входит точно в центр треугольника, образованного рукой вратаря и его телом, бьет под планку в десятку, взлетает сетка.
Гооооллл!!!
Тут же меня берут в «коробочку» и размазывают по борту – шайбу-то я поднял…
Я швыряю «краги» (старые перчатки из кожзаменителя с нашитым поверху брезентом) и с разворота бью в то, что под шлемом (шапка-ушанка, на ней колпак из толстого полиэтилена неясного происхождения).
Пять минут драки, десять минут диких воплей о справедливости, чести и свинстве. Договорились по новой, мне свои же напинали по шее за нарушение правил, свисток, поехали…
Через пять минут снова краги на лёд и в драку, азарт, что тут поделаешь…
Мороз трещит, и вечер обнимается с ночью, сдавая вахту, и колючие зимние звёзды, и радужные круги вокруг фонарей от изморози.
И слабый мамин крик из окна:
– Егорушка, домой!
В седьмом началась химия. Видимо, одну из прошлых жизней я кончил скверно – спалили меня, как колдуна, так и не дав до конца разобраться, какого лешего несколько веществ, если им дать договориться, ведут себя совсем не так, как поодиночке. Даже выглядят иначе.
Разгадка оказалась проста, как стул: у одного избыток свободных электронов, у другого – недостаток. Понятное дело, если их свести вместе, начинается взаимовыгодный обмен, электроны меняют на дырки. Как и водится при торговле, с криками, воплями, громом, дымом и вообще энергично так. Когда энергия выделяется, когда поглощается, это уж зависит от темперамента участников сделки.
Кто как ведет себя на этом вселенском базаре, подсмотреть нетрудно, что, собственно, Дмитрий Иванович и сделал, точнее, навёл статистику, свою и предшественников, и свёл в таблицу.
Дальше было всё просто. Пятаки по химии я хватал иной раз по два-три за урок, и Галина, химичка, звала меня «суперотличником», причем на полном серьёзе.
Копоти добавил папаша, проникнувшись моими восторженными пассажами дома – приволок мне в подарок два тома Некрасова для ВУЗов, да таких, что уронив только один, хотя бы метров с двух, можно было уверенно убить небольшую собаку.
Верьте не верьте, но я их ещё и осилил, с дырами, конечно, но суть кое-чего изложенного уловил. А в школе дело дошло до ручки – меня выдвинули на городскую химическую олимпиаду.
Это уже был перебор. Тащиться куда-то зимой, торчать как истукану за той же партой, что и здесь, при большом стечении народа и доказывать, что ты выше всех на стенку писаешь – увольте. А если ещё тебя кто и переписает, так в родной школе шкуры драть начнут за то, что «честь не отстоял». На хрен.
Одно дело – что-то узнавать, и совсем другое – с кем-то бодаться. Пусть и на тему знаний…
За две недели я отхватил семь бананов и вошёл в обычное русло учебного процесса приемлемой отвратности.
Галину мне было жаль, но как-то на задворках. Со временем стало стыдно. Она ж надеялась. А я…
Она жива. Я поздравляю её в контакте с днём учителя и днём рождения, поначалу мы даже активно общались. Но этот эпизод ни я, ни она не тронули. Наверное, табу.
Оно и правильно, нет в этих соревнованиях ни черта, кроме интриганства и недоношенных амбиций. Может, она и тогда это понимала. Может, поняла со временем. Я – сразу, но не понял, а почуял, и инстинктивно отшатнулся.
Зато есть химия. И тот восторг, когда она объясняла, а я понимал.
Это выше всего…
В школе с курением нормально. Весной и осенью в соседний дворик, мы его называли «Осьминоговский сад», по любимой песне «Beatles». Зимой в тубзик, или вообще в подвал, замок там перед перочинным ножом пасовал мгновенно.
Дома сложнее, родичи. Но понемногу я их приучил, что в девять вечера мне необходим моцион для возвышенных раздумий о тайнах мироздания. Ну и выхожу как-то раз. Открываю первую дверь, она с пружиной, вторую…
На фоне света от фонаря силуэт человека, на пол головы выше меня. Делает два шага к двери, я её придерживаю из вежливости. Узнаю – Витька из маминого класса, кличка «Дрын».
– Аааа, училкин сынок!
И как вызвездит…
Я сознание теряю очень туго, но тут подфартило – и удар был от души, и пришелся точно в левый глаз, так я ещё затылком на внутреннюю дверь налетел. Ну и спекся. Очнулся между дверями, встал, потопал домой.
Вхожу, у мамы глаза по блюдцу:
– Господи, где тебя так угораздило???
– Не знаю, мам, дверь открыл, и…
– Да кто???
– Чёрт его знает, фонарь слепил, только тень…
А папа обнюхал, не пахнет ли от меня табаком.
Не повезло ему.
Не пахло.
«Моргана смотрела на меня умоляюще,
чтобы я разрешил ей повесить хотя бы
дирижёра. Я сжалился, попросил их ещё
раз сыграть «Я в раю, я пою», и с чистым
сердцем разрешил ей повесить весь
оркестр»
Марк Твен
«Янки из Коннектикута при дворе
короля Артура»
Насчет культуры. С тех пор, как мы переехали на окраину, всё стало как-то сложнее, в основном из-за транспорта. Отец приходил с работы часов в семь-восемь, а если шёл эксперимент на ускорителе, вообще ночами пропадал в институте. Мама вела классное руководство, да ещё методистом стала, так что будние дни напрочь пропадали, иной раз и ужин мне приходилось готовить, и поспевала она к нему уже остывшему…
И если даже удавалось ей прийти пораньше, выкроить полтора часа на дорогу в один конец и хотя бы полчаса на переодевание, чтоб в подходящем виде появиться в театре, филармонии, или музее, было практически невозможно. Ну и дороговато, что ни говори. Кроме музеев, конечно, тут я перед Советским Союзом шляпу снимаю. Никогда проблемой не было, даже для школьника.
Единственная беда – очереди, но это если в Эрмитаж или Русский, остальное или приемлемо, или вообще легко. В главные места паломничества туристов я проникал с экскурсиями от нашей школы или с мамиными учениками. Зайдем, и я сразу же в сторону, к своим святыням…
Но театр…
Было спасение, абонементы. Не так уж и дорого, втрое дешевле разового билета, и места, как правило, сносные. Но ложка дёгтя присутствовала.
Много позже, работая на войну в секретном институте, я столкнулся с практикой «заказов». Вбегала Танька «бессмысленная», спец по общественным делам, и объявляла два-три «заказа» на лабораторию, мы их разыгрывали, и счастливчики покупали банку югославской ветчины или коробку сардин, и к ней пару пачек кофейного напитка «Ячменный» с килограммом перловки. А то и двумя. Сами понимаете, здравый человек такой набор не закажет, и название этой смеси залежалого товара с ложкой дефицита всегда вызывало у меня оторопь.
С театром было то же самое, но ещё и с идейной подоплёкой. Нормальный человек, даже услышав по радио оперу Вано Мурадели «Октябрь», радио это самое выключит. Или разобьет, так и не успев выключить. И вот как до него донести эту шедевральную какофонию соцреализма?
А запросто, абонементом.
На «Щелкунчика», «Лебединое озеро» и «Паяцев» нас таскать не надо было, сами шли, даже, если бы классной рядом не было. А вот на «Судьбу человека» – под конвоем из двух-трех учителей. Как у них самих уши в трубку не заворачивались? Поистине, учитель – собачья работа, чего только терпеть не приходится…
Хотя за то, что на вышеупомянутую оперу попал, грех пенять, редко когда удавалось так поржать. И байку тов. И.И. Дзержинский мне подарил отменную. Либретто всем известно, благо фильм отличный, и смотрели его все. А вот на сцене это выглядело так.
Церковь, наши пленные, заходят фашисты и всех застраивают. Перед строем Мюллер, выряженный ярым злодеем, со стеком и всеми причиндалами, вышагивает цаплей, как на протезах, имитируя истинно арийскую походку, и останавливается, наконец, в самом центре. Дальше законы оперного жанра идут вразрез с реальностью и здравым смыслом.
Негодяй картинно бьёт пленного по морде правой рукой, делает полуоборот вправо, поворачиваясь к публике, и, так и не опустив руку, сочным баритоном на весь зал, мощно и распевно:
– Свооолооочиии!
На свой счет мы это, естественно, не приняли, но спето было убедительно…
И на «Октябрь», честно говоря, нас особо гнать не надо было, уж очень хотелось на поющего Ленина посмотреть. Мы с Сашкой стойко терпели громогласные лирические марши и яро спорили, чем композитора возили по роялю – мордой или жопой, чтобы он родил сей шедевр, но со сцены глаз не спускали. Ну, же ну! А его всё нет…
И вот, зараза, кульминация, сейчас точно должен появиться, актеры и массовка уже на сцене линзу выстроили, должен же главный герой нарисоваться в фокусе, ну…
Выскочил какой-то шпиндель в кепке, кому-то руки пожал и смылся.
Молча.
Блин, а кто ж тогда революцию делал? С учебником истории как-то не вяжется. Вражеское произведеньице получилось, как ни крути…
И ведь не шлёпнули паразита Вано, вот до чего советский гуманизм доходил…
История. Начало урока.
– Освобождению Ленинграда от блокады положила начало операция «Искра» – форсирование Невы в районе Рабочих Поселков и штурм немецких укреплений, – Лия отрывает глаза от учебника и странным голосом продолжает: – Три года окапывались, заразы…
Она поднимает глаза выше и вбок, смотрит в окно. Встаёт и подходит к нему, открывает форточку.
В общих чертах мы знали, кто такая Лия Михайловна Предтеченская. Полный кавалер «Славы», «Звезда», «Отвага», ещё что-то. Закончила войну в Кёнигсберге капитаном, командиром разведвзвода. По слухам именно они упёрли с кладбища надгробный камень с могилы Канта и установили его во дворе родного философского факультета ЛГУ, откуда ушли на войну в полном составе. Камень притащили трое оставшихся. Потом разразился скандал, и плиту вернули, но разведка есть разведка, кто его приволок, дознаватели так и не доискались.
Лия смотрит в форточку. Голос тих и равнодушен.
– Нас за линию бросили перед «Искрой», связь резать и связистов, и к берегу Невы мы вернулись только через неделю. Снег был розовым. Меня рвало дня три, потом неделю есть не могла.
Так же равнодушно:
– Ладно, идите, только тихо. Спрашивать не буду, а учебник почитать надо, конечно…
С комсомолом я тянул до последнего, вступил 22 апреля в десятом классе. Почему тянул, ясно, но принципы принципами, а не комсомольцу поступить в ВУЗ в разы сложнее, чем члену. И уже восьмого мая нарвался. Нас с Андрюхой засадили за плакатную агитацию – газеты, стенды, серпы с молотками, пушки, танки, самолёты и прочий героизм. На неделю развлекухи, сплошной аврал и ноль учёбы. Восьмого я отстрелялся быстрее, так как имел дело только с ватманом, Андрею же достались стенды, там технология более высокого уровня. Надо состолярить раму, обтянуть её мокрой бумагой, загрунтовать, дождаться, пока высохнет, обтянется, и уж потом рисовать. Да ещё с крайней осторожностью, чтоб не пропороть. Лопается эта перепонка и от кисти иной раз, а уж карандаш ей – враг номер один…
Рядовые же школьники тянули массовку – митинговали, стояли вахты памяти, торчали в карауле у памятников, набивая руку, и бесперечь заседали. Во всём этом действе единственно разумным и достойным был последний акт – массовая уборка воинского захоронения, затерянного в лабиринте железнодорожных путей между Броневой и Электродепо.
Да-с, так вот, подхожу я к классу, оттуда народ валит, видно только хвост толпы, отзаседались. Ну и ура, думаю, про уборку-то я забыл, что и немудрено – неделю с утра до ночи художничал. Сейчас портфель заберу и к дому. Вошел, слегка шатаясь от усталости, цап чумадан, а Ленка, комсорг, мне:
– Куда собрался? На Броневую идем.
– На кладбище, что ли?
И тут я заметил классную. Из серой мыши мои слова сделали Александра Матросова. Со связкой гранат и пулемётом наперевес. Она схватила меня за хобот, как ненавистный «Тигр», и потащила в учительскую. Орала так, что я начисто опешил, и только в кабинете директора при большом стечении учительской братии сообразил, что называть воинское захоронение кладбищем нельзя, это форменное кощунство.
И я за это не только из комсомола вылечу, как пробка, но и аттестата мне не видать. Страсти накалялись и уже запахло мордобоем, над головой, по крайней мере, кулаками трясли.
Надо отдать должное директрисе – она эту волну ярости благородной слегка притушила. Самой, наверное, расправиться с подонком хотелось. Ну и нависла. Бабища она здоровенная была, пришибла бы как муху, и двоих таких, как я. Но для начала всё по уму и традициям – обвинительное заключение, потом к стенке...
В краткой двадцатиминутной речи она перечислила мои преступления, дала им оценку в свете решений последнего пленума, и обрисовала мое будущее, в котором тюрьма была довольно светлым пятном. Я стоял и балдел. Обвиняла директриса, комсорг школы молчала, как рыба. А ведь из комсомола меня вышибить могла даже не она, а только комсомольское собрание школы. Но это был вопрос уже решённый, я удивлялся, как с меня ещё значок не сорвали. Аттестата лишить? Это ж каким, простите, манером? Я далеко не отличник, раздолбай и прогульщик, но уж на тройку знаю всё, и любой комиссии отвечу хоть на все билеты. А уж по физике, химии и математике мало кто до меня дотянется. Аттестат… Что, аттестовать не будут? К экзаменам не допустят? Так, вроде, нельзя так делать. Двоек мне навалят за оставшийся неполный месяц? А за что они мне их будут ставить? Уж на трояк как-нибудь отвечу же…
Бред.
И так я погряз в этих размышлениях, что очнулся от напористого:
– Нет, и он ещё молчит! Я тебя спрашиваю, ты можешь что-нибудь сказать в свое оправдание?
Проморгал, видать, вопросы. И на хрен им моё оправдание, решила же уже всё…
Спасли меня склонность к казуистике, знание русского языка и Александра, литераторша. За пару минут я им растолковал, что захоронения могут быть ядерных отходов, отработанных ядовитых веществ и костей у скотобойни. А кладбище – только для людей. А ведь погибшие солдаты были людьми. Или не так, а? Попав в поставленную мною вилку, товарищи учителя напряглись. И тут заговорила она. За десять минут Александра доказала озвученную мною теорему с позиций русского языка и вообще филологии.
Бог мой, как она сыпала правилами русской речи, классиками литературы и марксизма-ленинизма, какие она применяла обороты, как захлестнула толпу ораторским искусством, как развернула тупую слушательскую массу на сто восемьдесят, и дала ей пня под зад...
Пусть бы меня вышибли и растёрли – это ничтожная плата за такую удачу – посмотреть на работу настоящего мастера. Но она ещё и победила, и это для меня было главной наградой, а отнюдь не то, что я остался цел. Одна победила толпу.
Все знают, как выглядит Афина Паллада.
Я её видел.
Андрей пришёл на кладбище часа через два, он-то помнил, не то что я. А Александра орудовала граблями и жгла костер – неукротимая, умная, сильная, всё ещё потрясающе красивая женщина.
Из учителей присутствовала ещё только Нина, но она – классная, ей положено…
Кое-что об истоках побед в социалистическом соревновании.
Сначала про макулатуру. Современному человеку такое трудно объяснить, но я попробую. Объявлялся Сбор Макулатуры, именно с больших букв. Назначался день. По замыслу все в школе должны притащить из дома лишнюю бумагу, кинуть её на весы, потом вместо учёбы разбрестись по микрорайону и собрать все бумажки. Достигалось три цели – дома у каждого больше порядка, город чище, бумажной промышленности легче.
Всё бы хорошо, но за недобор килограммов можно было прилично огрести – душу б вымотали выволочками, а учителей просто штрафанули бы деньгами. В Союзе это называлось «лишить премии», но как чёрта ни назови, а рога острые…
И при таком раскладе учителям было финансово выгоднее скупить газет в ларьке, чтобы добрать килограммы, чем лишиться премии. Но и этого делать как-то не хотелось.
Посему накачивали нас грандиозно, семи - шестнадцатилетние детишки с ужасом воочию представляли себе, что Родина рухнет по их вине, и никто им этого никогда не простит. Товарищи будут плевать им в рожу, родители от них откажутся и с позором выгонят из дома, а потом за Плохишей, не желающих трудиться во имя и на благо, возьмутся те, кто умеет очень многое…
И по району, кстати, шляться в поисках бумажек тоже никому не улыбалось.
Итак, килограммы любой ценой.
Но дома бумаги никто не даст, в разгаре программа «макулатурные книги», за перспективу не набрать макулатуры на «Швейка» или «Графиню Монсоро» любимое чадо не то что ремнём, оглоблей по хребтине вытянут, и не раз…
В девять утра я положил на весы свой стартовый взнос – жалкую пачку газет весом килограмма в три и был с ног до головы облит презрением, а от классной ещё и словесно досталось. Неважная награда. Ведь я стащил её у мамы, копившей на Ремарка, пёр километр с лишним по грязи строящегося микрорайона к трамваю, трясся в нём почти час, стоя в давке, да ещё шагов пятьсот к школе от остановки. Сегодня я б посчитал это подвигом пятнадцатилетнего мальчишки, и хоть спасибо, но сказал бы. Но то я. И сейчас…
Андрей приволок пирамидку каких-то жутких обоев из шести рулонов, и я один знал, что это за жертва – мы надеялись проверить на них, правда ли, что у китайцев первые пушки были из плотно скрученной бумаги. Если б не вышло, остальные рулоны пошли бы на ракеты, пороху Андрюха натырил достаточно, батя у него ярый охотник был. Да и у меня были идеи насчет фосфора с керосином…
Королевой была Юлька, по-моему, она спёрла весь архив стоматологической поликлиники, в которой работала её мама. Может, и в бухгалтерии поживилась, не знаю. Как она проволокла этакую тяжесть три квартала при её субтильности – вообще загадка. Воистину, женщина русская – тайна великая есмь. Девочка – тем более…
Не хватало полтораста кило. Как мы выражались много лет спустя, играя в преферанс: «Прикуп определился, лица позеленели».
Бом предложил спилить засохший тополь, расшинковать его и с лихвой перевыполнить норму. Всё едино бумагу из древесины делают. Для начала рационализатора разделали, как селёдку, потом взялись всерьёз, Нина издёвку заподозрила в его честном порыве.
Уматывая на сбор объедков, мы слышали, как бедолаге полста кило нормы всобачили для очищения. А не умничай, дятел…
Я жил далеко, и если б не Энди, был бы чужаком на этой земле, горела бы она у меня под ногами ярким пламенем, освещая дорогу если не в ад, то в больницу точно. Ему до короля района было ещё далеко, но личность его приобретала всё большую и большую известность, часть Андрюшиных выходок (с гордостью могу сказать, что треть, примерно, совместных со мною) вошла уже в разряд легенд, послужив хорошей бронёй и основой уважения.
Кстати, наслушавшись этих легенд, я чётко уяснил технологию превращения ежа в бегемота, а уж методы работы средств массовой информации для меня прозрачнее межзвёздной космической пустоты. К примеру, один из первых опытов с ракетной техникой оброс подробностями и вернулся к нам в виде жуткой истории о сожжённом караульном помещении при попытке агентов империализма взорвать газгольдеры на станции Броневая-Газ. На самом же деле ракета рванула, причем совсем негромко, за железкой и только слегка навела шороху среди злобных негодяев Московского района, как и задумывалось. Нефиг в нашем пруду купаться было, у вас свой есть в парке Авиаторов. Туда мы ракету и засадили. Целились в пруд, но промахнулись метров на двести. Бывает…
Теперь, читая о природных и военных катаклизмах, я чётко знаю, что лежит в их основе. Кто-то упал в лужу и сломал ногу или получил в морду в тёмном закоулке, настучал журналистам, ну, а те своё дело знают. И мы смотрим страшенные репортажи о всемирном потопе и грандиозных расовых и религиозных беспорядках. География значения не имеет, журналюги везде одинаковы….
Шагов через сто я понял, что Андрей не рыщет по району, как можно было бы предположить, а идёт целенаправленно. Я дёрнул его за рукав. Он буркнул:
– Есть мысль.
Ну, есть, так есть. Идём дальше, не вопрос. Остановились у его пятиэтажки с тыльной стороны, той, что к хоккейной площадке выходит. Наклоняемся к подвальному окну. Ого! Но решётка, сволочь…
Я распрямляюсь:
– А чьё?
Мало ли, не совсем честное мероприятие, хотя Энди на такое принципиально не способен. Но точки над «ё» расставить надо, просто я поторопился, он бы и сам всё сказал, не принято у нас друзей в блудню втягивать, что-то скрывая.
– Жирдяй этот, сантехник, весь подвал оккупировал.
– Годится. За Бендера ответит.
(Бен попал ему шайбой в окно гаража, и жлоб этот носился за ним с молотком, обещая расколоть от головы до жопы. Догнать не догнал, но угроза есть угроза, прощать такое – себе дороже)
– Ещё не всё. Пришёл к нам унитаз чинить, пятёрку с сеструхи содрал, а тот всё течёт. Чем бы решётку ковырнуть…
– У Бена мотоцикл.
– И?
– Трос бы, да дёрнуть с разгону.
– Трос у Морковкина есть. Я к нему, ты к Бену.
– Дура, они тоже на макулатуре.
– Ага. К их школе пошли, все наваримся.
Бен газанул пару раз своим «Ковровцем», отпустил сцепление и рванул со второй. Не скажу, что мы идиоты, но опыта просто не было. Решётка свистнула слева от Бендера, улетела вперёд, его хлестнуло тросом по спине, но мотик он уложил красиво, только ногу чуть ободрал.
Мы с Морковкиным, как самые мелкие, нырнули в окно, Андрюха принимал, тут же подхромал Бен. Через пять минут разбежались. Решётку на место не поставили из принципа – пусть, сволочь, знает. Что именно, мы как-то не задумались.
Пока мы пёрли эти пачки старых газет, передыхали раз пять. И это всего два квартала. На каждого кило по тридцать пришлось. Дома за три до школы я проворчал:
– Тяжёлые…(непечатно)
– Так влажные. В подвале ле…
– Энди!!! – я скосил глаза на лужу.
Мы быстренько нашли место глубиной в полпачки, поставили их, перекурили и, шатаясь под тяжестью, похромали к школе. Подсунули добычу так, чтоб никто не заметил, сбегали в актовый зал, и прихватили обрывки старых стенгазет, завалив наше приобретение. Ну, перемешали ещё всё.
Что вы думаете, первое место по Кировскому району, а он не маленький. И Бому по шее не попало. А Бендер с Морковкиным не догадались пачки намочить, вот на четвёртом и оказались. Чувствуете разницу между простой школой и английской?
То-то…
С Металлоломом совсем просто. На углу Возрождения и Маршала Говорова была то ли школа, то ли путяга, сейчас не помню. Серёга засёк громадную кучу, там даже лежали четыре новеньких батарейных радиатора, где их учащиеся спёрли, ума не приложу, вокруг новых домов не строили. Ими-то Серёга своего соседа и соблазнил. Тот работал на заводе «Союзавтоматстром» в Химическом переулке, на ЗИЛке мусор вывозил. Серый до него добежал и пошептался.
К куче металлолома подъехал задом ЗИЛ, и взрослый дядя, улыбаясь во всё честное трудовое лицо, гаркнул:
– Ну, орлы! Слов нет, постарались! Молодцы! Грузи, ребята, да шибче, а то на весы с вашим рекордом не успею.
Те и покидали. И физрук с трудовиком помогли.
Через десять минут ЗИЛ всё свалил на заднем дворе нашей школы, кроме радиаторов, те водитель приютил у себя дома.
Первое место, с большим отрывом.
Выпускной по математике. Конверты вскрывают в восемь часов. Экзамен в десять. Я прихожу с мамой в школу и смотрю через стекло учительской. Ничего специального, я её просто проводил, как делал чуть не каждый день, она так и осталась в неведении. Просто проговорилась, что конверты с задачей большие. Я решил попробовать посмотреть издалека. Повезло. Нефиг в учительской двери стеклянные делать. А уж на доске варианты писать – вопиющая халатность. В трамвае за час я решаю оба варианта. Прихожу в школу, весь класс в полном составе меня ждёт. Быстро переписывают.
У всех пятёрки, кроме Андрюхи. Чёрт знает, что он напутал, но трояк.
Наш класс долго в пример ставили, даже через много лет математичка умилялась.
Мы грузимся в шикарный автобус, стоящий перед школой, нас везут в аэропорт. Родина возложила на нас ответственнейшую миссию, мы должны встретить группу школьников из города-побратима Манчестера и не ударить лицом в грязь. Нет, не перед ними, как потом выяснилось. Но не должны. Вообще много чего не должны, перечень был бесконечен, и учителя нервничали оттого, что не удалось огласить его целиком на классном собрании. Всего-то три часа, попробуй этим дебилам втолковать, что детство кончилось, пора соответствовать. И не дай Бог!
Вот, кстати, чего ради они Его приплетали во время инструктажа, я так и не понял. Голову на отсечение даю, башку на плаху, всем светлым готов ответить, что не вру, помянули они эту фразу раз десять. Каждый. «Не дай вам Бог!». Странно, меня это тогда ещё поразило, потому так и врезалось в память.
Они-то к нему каким боком?
В автобус мы сели совершенно пришибленные, даже говорили шёпотом. Но мы-то фигли, дети, всей глубины ответственности осознать, естественно, не могли. Так, боялись, сами не знали чего. А вот учителей трясло…
Именно, не дай Бог…
Я так думаю, их бы воля, взяли б они пару комсоргов да пол-отличницы, и хватит. Но задача-то перед ними стояла даже за гранью синкретизма – и массовость обеспечить, и чтоб личности достойные, и чтоб по-английски могли прилично. Вот как такую задачу решить?
Ну, с массовостью сама система английского образования помогла, у них классы человек по пятнадцать, вдвое меньше, чем у нас, можно просеять среди наших особо неблагонадёжных. Но только особо. А в остальных откуда уверенность? Чего они выкинут? Неясно.
Отличников брать? Оно бы, конечно, да, только пятёрки по предмету получать и говорить на чужом языке – это совершенно разные вещи. Иногда даже никак не коррелирующие. Свинство заключалось в том, что личности благонравного поведения получали язык только на уроке, из уст в уста. Из одного, так сказать, жала. И больше хапнуть фонетики им было неоткуда. Да и незачем, для выпускного экзамена и так бы сошло. Даже для МГИМО или Иняза. Даром, что ли, про эти заведения бездна анекдотов гуляет на английском…
Да ещё смотря какое жало. У нас было два завуча по английскому, Лидия и Ангелина. С Лидией всё в норме, она восемь лет военным переводчиком в Индии отработала, из озорства даже на уроках на пиджен переходила, когда кто-нибудь косячил с произношением. Такой кайф был слушать её и понимать, что она и издевается, и учит одновременно. Ругалась, кстати, по-аглицки смачно, заслушаешься. Хоть зли её специально.
А вот с Ангелиной… Её акцент никто б не взялся определить. Как бы объяснить…
Вот, скажем, букварь. Русский. Буква и звук рядом нарисованы. Теперь возьмите любое английское слово, напишите печатными буквами. Под ними напишите похожие по звучанию русские буквы. Под ними звуки, соответствующие русским буквам из букваря. Закройте две верхних строчки и раздельно выкрикните каждый звук, через небольшие паузы.
Вот как-то так, примерно. Приветствие звучало так:
«Гут дей, диа чилдрен, ви щел бигин аэр лессон».
Только не вздумайте мягчить или шипеть, или горлом булькать, когда вслух читать будете! Каждую букву четко, ясно, по отдельности. Во всём порядок должен быть…
И именно «дей», а не какой-то там афтернун или морнинг, «день», ясно??? «Добрый день»! Мало ли что на ихнем острове так не говорят, они сами английского не знают…
Даже директриса, для которой английский был вообще сплошным буреломом, соображала, что Ангелинины птенчики если чего и начирикают, то манчестерцам этот чирик придется дооолго переводить. Сначала обратно на русский, а уж с него…
А кто действительно владел английской речью? Да те, кто не к ночи будь помянут. Слушают всякую дрянь, бренчат на гитарах разнузданные шлягеры, тексты мерзких песен, сволочи, переводят. Со слуха. Да ещё есть подозрение, что за деньги. Это уж ни в какие ворота…
Вот как такие могут представлять нашу великую державу? Позор сплошной. А куда денешься, других-то нет. Это ж не парткомиссия, не экзамен, гости просто не поймут, и всё. И что они в своём поганом Манчестере будут говорить про советское образование? Поклёп один, да и только…
Вот и случилось чудо чудное, диво дивное. И Андрей в список попал, и Гаря, и Бом, и Сашка, и Ленка с Юлькой, и Ирка с Галкой, и ваш покорный слуга. И объясняли нам, кто мы такие, часа четыре. А потом ещё три часа собрания. Весь мозг к ежам вынесли…
Джеймса Бонда хрен так инструктировали, у него всё на халяву, какой с него спрос, раздолбайство сплошное, никакой ответственности...
А вот мы прониклись. Я так вообще до такой степени перепугался, что решил просто молчать. Наглухо. Отсижу своё, башкой покиваю и хватит. Пусть лучше двойку по английскому в году поставят, чем нарываться. А то вот так ответишь на вопрос «What`s the time?», а тебя, оказывается, уже завербовали. Да то ли ещё бывает…
Наслушался. Тёти взрослые, всё знают. И про нас, и про них.
Много лет я тосковал по тому вечеру, пока не нашел простое до смешного решение. Доехал до станции метро «Московская», сел на автобус 39, и поехал в Пулково. И вошёл в аэропорт. Его уже нет на земле, снесли, но какое это было место! Совершенно футуристическое здание, высоченный зал с балюстрадой, стекло, песчаник, гранит, прозрачные кассы, блестящие турникеты. Всё совершенно неземное. Ну, по крайней мере, на той земле, к которой я был приколочен, такого больше нигде не водилось.
И ощущение полёта. Не твоего, неизвестно куда, но от этого ещё более заманчивого. Как альбатрос, like a cross, раз за тысячу миль полёта чиркнет крылом по волне с именем Пулково, и дальше на тысячу миль. Не только у чаек есть имена…
И надпись на табло: «Мадрид». Не на географической карте, не в учебнике, даже не в книге Лесажа, а вот, прямо перед глазами! Знаете, какой в ней смысл? Там, правее надписи, цифры. Это время отлёта. Навостри уши в эту минуту, в ту, которую показывает самая правая цифра, и ты услышишь рёв турбин, и туго, а потом всё легче помчится лайнер, стряхнет землю и…
Да-да, он полетит в Мадрид! Ну не может быть, чтоб такой громадный самолёт гоняли просто так, ради иллюзии! И написано на нем «Lufthanza». Ну, наши б с ошибками написали!!!
Значит, возможно, он и есть на самом деле.
Мадрид…
А на верхней балюстраде был бар. Так и написано: «Бар». Понимаете, не кафе, не ресторан, не закусочная или рюмочная, не пиво-воды, наконец, а именно БАР! Не понимаете? Ну и ладно…
Как тут объяснишь…
Не пил я в нём, и не собирался, просто слово…
Прошло с того вечера двенадцать лет, и сразу после армии в припадке дикой ностальгии я приехал в аэропорт, зашел в этот бар, взял кофе и сто грамм коньяку, опёрся на парапет и посмотрел вниз. И, ещё даже не пригубив коньяк, увидел внизу нас. Тех самых нас, небольшую серую стайку девятиклассников под надзором семи учительниц и военрука.
Мы стоим в зале прибытия, удивлённо вертим головами, на самолёте до этого летала только Юлька, да и то со старого аэропорта, сейчас он на ремонте, и международные рейсы принимают в Пулково-1. И мы стоим. И ждём. Ждём тех, о существовании кого мы слышали через третьи уши, про которых мы читали в газетах, но так до конца и не верили, что они на самом деле существуют.
Дети другой страны.
Трудно объяснить, чего мы ждали, что мы думали. Не знаю…
Ну вот представьте, что вас кооптировали встречать делегацию дельфинов. Или осьминогов. Или вообще говорящих деревьев из леса Фангорн.
Или просто Белого Кролика.
Я стою в невзрачной толпе, а навстречу, горлопаня на весь аэропорт, движется пёстрая стая таких же мальчишек. Ещё четыре девчонки, страшные, как смертный грех, и всего одна учительница, рыжая хохотушка с лошадиными зубами. Одеты ярко, празднично, джинсы, клетчатые юбки, свитера, куртки всех расцветок, все какие-то разные. На некоторых странная обувь, вроде и кеды, но толстые какие-то, яркие, с широкой шнуровкой, похожи на беговые шиповки или футбольные бутсы.
Они чего-то кричат, я даже не понимаю, что это за язык, и совершенно теряюсь. Полное ощущение, что проболел месяц, а тебя к доске вызвали и стегают за то, чего ты и знать-то не можешь. Всё в тумане, зачем я здесь, чёрт побери, кто я, и кто все эти люди??? И на хрен мне это вообще нужно???
Удрать бы…
Две стайки сливаются, перемешиваются, и вдруг я себя ловлю на том, что перевожу Ленке то, что тараторит какая-то девица, потом перевожу приветствие военрука этой рыжей лошади, её ответ, попутно объясняя ей, что у него за медали на кителе, потом уже подряд директрисе, какому-то парню, ещё что-то…
А тот, другой, много старший я на балюстраде, салютует мне бокалом, выпивает залпом коньяк, и я слышу собственные слова из будущего:
– Один раз живём. Давай! Это просто люди…
В общем, по дороге к автобусу и в салоне я ещё осторожничал, и чинно говорил на нейтральные темы. Выяснилось, что у одного парня отец – шахтёр, у другого – драйвер трака, когда я сообщил, что мой отец «scientist», а мама – «teacher», они на меня глаза вылупили, мне показалось, что смотрят они, как на наследного принца Британской Империи. И так чё-т гордо стало. Помогли родители в свою тарелку сесть.
Дальше пошло легче, я махнул рукой, «Don`t mention», и затрещали на равных. Тут выясняется, что Дик недавно из Ливерпуля, ездил на футбол. Хотел зайти в «Пещеру», но не успел, подрались с болельщиками «Ливера» и пришлось удирать. На всю эту фанатскую фигню я и внимания не обратил, просто не понял о чём речь, совершенно дикие для нас понятия, но «Пещера»!!!
– Hey, really «Cavern»? The one where «Beatles» played???
– Yep…
– Holy shit…
И тут через три ряда кресел к нам лезет по спинкам Фил, до этого болтавший с Бомом, и орёт на весь автобус:
– «Beatles»??? Wow!!! You really know «Beatles»???
– Not personally. But love them.
– She loves You, e-e-e!!!!
И дёрнул его чёрт заорать самую заводную песню…
К гостинице «Дружба» у Кировского проспекта подъехал не только орущий, но и поющий автобус. Мы орали арии из «Христа», «Wizard» «Хипа», «Money» «Пинк Флойда», ещё что-то. А «Help» битловский вообще, кажется, спели целиком. Именно от Фила я узнал, что есть такой фильм. Глаза на лоб вылезли. А увидел я его только через пять лет на верхнем этаже «Балтики», у Коли Васина…
У гостиницы пора было прощаться. И не только с англичанами. Много ещё с чем…
Первой насела Нина, классная, сразу же, как за этими баламутами дверь закрылась:
– О чём вы там говорили???
– Вы же слышали…
Нина преподавала английский. Мало того, я был у неё в группе, и из троек вообще никогда не вылезал с шестого класса. Мне и в голову не пришло, что кто-то там чего-то не понял. Но оказалось, что я просто издеваюсь, стараясь унизить учителя:
– Вы так орали, ничего не разобрать! И что это за песни??? Вопли какие-то!
– Нууу, Битлз…
– Ты что, не понимаешь??? Это же не наше!
– Нина Константиновна, Леннон в Коммунистической Партии США состоял. (Действительно, был такой позорный эпизод в его биографии, но это от незнания, простительно. Да и недолго…). О свободе песни… О революции… (Хотя из Белого Альбома мы ничего не пели. А уж эти – тем более…).
– Да просто нельзя себя так вести!!! Это же иностранцы!
О, как. Не дети, и вообще нелюди. Иностранцы, угроза...
И тут я замолчал. Совсем. Мало того, и думать перестал. Вообще. Рядом директриса так же препарировала Андрея, он тупо разглядывал асфальт, все куда-то смылись, остались мы вдвоём и пяток экзекуторов. Через некоторое время я сообразил, что так орать после полуночи пяти теткам на двух пацанов посреди улицы тоже не очень-то прилично, но даже и не вякнул на эту тему. Их и танком не остановить было.
Короче, по выговору нам влепили прямо на поле боя за недостойное поведение, и посулили назавтра в школе настоящие ягодки. Потом они всей компанией уселись в такси и укатили, а мы пошли с Андрюхой пешком, метро закрылось. Ему на Васи Алексеева, а мне на 12 километров дальше. К утру пришёл, родичи чуть с ума не сошли. В начале марта дело было.
Вот никогда мне в школу так идти не корёжило, как на следующее утро. И не зря, как выяснилось. Нас с Андрюхой от Манчестера отлучили намертво, даже на уроках сажали от них наискосок. Они проторчали у нас больше месяца, типа учились с нами. Откуда-то притащили математика и физичку, которые давали уроки на английском. Химичка наша сама справилась…
После долгих согласований отвальную устроили у Ленки, благо хата приличная, папа у неё полковник был. Но директриса лично проинспектировала квартиру перед мероприятием. На самом же фуршете Нина с Ангелиной восседали. Унылые подробности внеслужебного контакта мне известны от Ленки, нас с Андреем и Сашкой ещё на подходе к мероприятию шлагбаумом прихлопнули. Что подумали англичане, я не знаю, согласно распоряжениям я ни с кем не общался, только руками разводил, временно позабыв английский, но вот у лошади ихней морда растерянная была до самого аэропорта.
Итоги подводили, ясное дело, в директорском кабинете, присутствовала незнакомая тётя с какими-то пламенными значками на строгом костюме. На этот раз спасла Лидия, за что ей низкий поклон по гроб жизни. И за ним.
Комизм ситуации заключался в том, что высокая комиссия понятия не имела, за что конкретно нас следует распять. Что вели себя мерзко, это ясно было, за поведение нам на месте преступления отвалили, потом ещё добавили, но о чём речь-то шла в разговоре с чуждыми элементами? Хрен знает, не по-нашему трепались. Одна надежда была на Лидию, на неё-то и насели:
– Вы ж там были, всё слышали, о чём они говорили?
Лидия удивлённо обвела взглядом присутствующих, из которых четверо были учителями английского языка, и ещё одна – завучем по нему же:
– Вы же тоже там были…
И тут, поняв, что наступила на страшно больную мозоль, добавила:
– Трудно было разобрать, они на шотландском говорили. Как кашей рот набит…
Видимо, соломина оказалась спасительной для всех, ну не шотландский же они преподают! А раз так, то всё ясно, почему не ясно. Красивую вилку она им поставила…
Полчаса наставлений, и нас выпустили без серьёзных повреждений. Видимо, в надежде, что мы сами повесимся от позора.
Дня через три я подошел после урока к Лидии (она заболевшую Нину подменяла):
– Лидия Александровна, вы тогда про шотландский что-то…
– Фил – шотландец. Когда забывается, акцент очень сильный, – она улыбается. – Действительно, full of porridge…
– А я как же? Ведь ни разу не шотландец…
– А у тебя, видимо, слух хороший. И, знаешь… «Uriah Heep» – тоже шотландцы, кроме Бокса. Но он не поёт почти…
Вот это номер, ай да Лидия Александровна! Байрон и Хенсли солируют, точно. А Керслейк и Бокс – бэк-вокал. Тэйн вообще только подвывает…
Кстати, официально сие мероприятие называлось «Визит по обмену». Вот только в Манчестере никто из нас не побывал….
Серёга Симуни шёл по коридору и в толчее налетел на директрису. Извинился, но было поздно. В руке у него был вражеский полиэтиленовый пакет с омерзительной надписью Marlboro, под которой гарцевал разнузданный ковбой во всем вызывающе импортном и хамски улыбался. Лошадь была тоже подозрительная, не наша какая-то. Чёрт её знает, что за животина. Может, она в детстве индейцев топтала и угнетала, сволочь такая, с неё станется…
Но это были семечки. Директриса бесцеремонно запустила лапищу в пакет и извлекла магнитофонную кассету с готической надписью от руки. Хоть школа и английская, но именно с этим языком у директора было неважно. Потащила она всё добытое в кабинет и вызвала Ангелину. Завуч по английскому языку разобралась в готике быстро, и минуты через две прочитала:
«Jesus Christ – Superstar»
Это уже было за гранью понимания. Советский школьник, девятиклассник, комсомолец, на такое не способен. Только враг.
В принципе, Серёгина дорога в светлое будущее обозначилась предельно ясно – выгонят из комсомола, из школы, путяга, армия. И всё это с клеймом «Антисоветчик». Что шансы на нормальную жизнь и карьеру обрубает напрочь.
Но ему повезло. И повезло фантастически, по многим статьям. То, что его прищемили, заметил Бом. Зашёл в кабинет к Симе, Серёгиной маме, учителю английского, и в двух словах поведал, что сына сгрябчили и сейчас препарируют в директорском кабинете. Надо отдать должное Бому – он видел только захват и извлечение плёнки. Остальное просчитал, и угадал с точностью до интонаций. Хотя, зная директрису, это было не сложно.
Сима тоже сообразила мгновенно, крыльями хлопать не стала, а вошла спокойно к директрисе, неожиданно (хе) увидела сына и флегматично спросила:
– Ааа, вот ты где. Плёнку принес?
Мгновенно придуманная ею версия прокатила – Серёжа нёс плёнку ей для изучения. Дело в том, что она специально её заказала как уникальный фонетический объект. Христа поёт Айан Гиллан, англичанин, Иуду – Мюррей Хед, ирландец, кельт, Магдалину – гавайская певица, говорящая на редкой ветви пиджен-инглиш, ну и так далее…
Фуфлом это было, конечно, редкостным, на деле Серёга понт неудачный кинул, не подумав, каким боком это ему выйти может.
Мать Сима была первостатейная, каково в такой ситуации было спокойно, чуть лениво и слегка удивлённо разговаривать армянской еврейке с огнедышащим темпераментом? Ведь чуть на уроке что не так, и – Симу знали все – встала, ударила кулаком в стол, несильно, но жёстко, смотрит в окно и дышит так, что раздуваются ноздри. Минута, она садится и говорит:
– Продолжим.
Группа осторожно высовывает головы из воротников, оглядывается и продолжает.
Здесь же Сима вела себя столь виртуозно, что Серёгу ей отдали, пожурив обоих, и вернули плёнку вместе с пакетом. А вот это просто чудо – пакет-то вражеский Сима по легенде не заказывала. Забыли, наверное. Или мозги им запудрила так, что у них голова кругом пошла. А я думаю другое.
Бог хранит такую мать…
А Серёга…
Яблочко от яблони, как говорится. Он свято выполнил неписаные законы земщины – на допросах молчать, своих не выдавать! Он и стоял в ступоре с отвисшей челюстью, делая вид, что сейчас описается. Всё.
Через два месяца Серёга перевёлся в другую школу, а через полгода уволилась Сима.
Почему я знаю в таких подробностях эту историю с Серёгой?
Пакет ему Андрюха продал, а плёнку я переписал. И почерк на ней был мой, хоть и готический…
И до сих пор мне снится сон…
Трамвай идет от Комсомольской площади по улице Новостроек к Говорова. Я сижу у левого окна и тоскливо смотрю влево и вперёд, туда. И тихо радуюсь тому, что из-за деревьев бульвара школу не видно, она появится в поле зрения в самый последний момент, справа. Но я не поверну головы, и даже выходить буду, глядя всё ещё влево. Пока не дойду, и деваться будет уже некуда.
Трамвай останавливается на перекрёстке Новостроек и Маршала Говорова, можно выйти и здесь, но я тяну до Васи Алексеева, хотя школа ровно посередине между остановками.
Небо разрывает оранжевая стрела, и метеорит беззвучно бьёт туда, подняв тучу пыли. Я точно, безошибочно знаю, куда он попал. И выхожу из трамвая уже совершенно спокойно. Смело и гордо глядя перед собой. Как мало надо, чтобы почувствовать себя человеком…
Придавленная руинами, лежит директриса, крови почему-то нет. Хрипит:
– Тарасов, помоги…
Нога уже дёрнулась в висок ударить. Нет. Пусть и корявый, но человек…
Я иду к свежей пене листвы майского бульвара, там я просто лягу на траву. Дома никто не знает, что школы больше нет, и до пяти я свободен от всего.
Свободен…
Абитура.
Отряхнув школьный прах с наших ног, мы, как ни странно, растерялись. Что не вписывалось ни в какие рамки, были-то они жёсткие, и сомневаться в чём бы то ни было поводов не просматривалось. Аттестаты на руках, документы поданы, надо в ВУЗы поступать. То есть готовиться, готовиться и готовиться.
Есть такая специфическая черта человеческой натуры – большинство людей избегают прямого пути к цели. До сих пор с этим борюсь один на один, до самой смерти, наверное, развлекуха. Ведь просто сделать важный звонок – ну казалось бы, чего сложного? Кнопку нажал, отговорился. Даже диск телефонный вертеть не надо, прогресс. Так нет…
И пол подмету, и в интернете посижу, даже посуду перемою или рассказ напишу. Хожу вокруг да около, а самого важного на данный момент не делаю. Оттягиваю до того предела, когда уже деваться будет некуда. Я думаю, это страх неизвестности срабатывает, мало ли чем разговор кончится? А ну как рассыплются тщательно застроенные планы, и всё заново начинай? И даже не с нуля, а с минуса. Все мы, честно говоря, где-то немного страусы…
Но русский страус – птица буйная, и полтора десятка только вылупившихся из школьного гнезда птенчиков, набив рюкзаки портвейном, укатили далеко за город, на Оредеж. Это был первый ощутимый всплеск свободы, нас не связывали маршрут, график, руководители. Просто Андрюха знал одно рублёвое место на реке, мы туда и рванули. Электричка, автобус и вёрст пять пешком. Можно и походом назвать, конечно, шагали же сколько-то там…
Хорошо повеселились, честно говоря - гитары, костёр, ножи-топоры кидали, купались до посинения. Не напились, а так, слегка. И с девчонками, что интересно, ничего такого, а просто трепались, гусарствовали, выпендривались по-всякому. И мы, и они. Свобода в этом плане оказалась очень сладким словом. И делом.
Годы спустя я поражался своей тупости в амурном плане, ведь вот же, можно было и с той, и с этой, а уж с … вообще, только за куст зайди. Ну, аршинными ж буквами на лбу написано было, как прочитать не сумел? А и слава Богу, что не стал читать.
Дружба дороже, как выяснилось…
Оттого и воспоминания о тех сутках над красным обрывом у прозрачной реки среди сосен, чище неба в июльский полдень…
У нас с Сашкой праздник оказался короче всех, вступительные начинались через день после начала похода. Ему в ЛИАП, мне в Университет. Так что свернули палатку, рюкзаки за спину, и в три часа дня к автобусу.
В Луге возникла проблема, было у нас на двоих 4 рубля 30 копеек, а билеты по 2.20. ещё на автобус до дому по пять копеек. А бутылка «Агдама» стоила 2.02. Вот вы бы что выбрали? Мы поставили на шару, зашли в магазин и загрузились в электричку. В районе Мшинской вышли в тамбур, разлили по полстакана, дёрнули. И только выдохнули, на тебе, контра, три тётки и дядька.
Тётки мимо нас прошли, сразу в вагон, а дядечка умело перекрыл возможные пути отхода и этак с ухмылочкой:
– Билеты!
– Купить не успели, еле в поезд впрыгнули.
– Придётся штраф.
Я в ступор впал, чёрт знает, как из ситуации выкручиваться. А Сашка достает бутыль, наливает стакан до краёв и протягивает контролёру. Тот чинно выпивает и идёт в вагон.
Удачная негоция получилась…
Вместе со мной на Физфак поступала девочка из Малой Вишеры, папина дальняя родственница, золотая медалистка. Приехала она недели за две до экзаменов и готовилась, как проклятая, я диву давался, откуда в человеке столько упорства. А я где-то болтался, гонял на велосипеде, ходил на ночную рыбалку с друзьями по двору, в поход вон смылся перед самыми экзаменами, да и припёрся поддатый, батя чуть до рукоприкладства не дошёл, только из-за гостьи и сдержался, наверное.
И аттестат у меня 3.8, чёрт знает, как приняли, на последнем пределе, можно сказать. Да и не верил я ни фига, что поступлю. Слишком резкий скачок от школьной обязаловки к студенчеству. Блин, всё ж самому надо делать. А тут ни уроков, ни расписания, просто надо готовиться, столько возможностей увильнуть. Я их и использовал на всю катушку, оттягивая неизбежную расплату, провал на экзаменах.
Лихорадочные дни были, слов нет…
Узнав, что написал математику, удивился несказанно. Хоть на трояк, но решил же! Почувствовал азарт. Дальнейшее абсолютно не помню, хоть убей. И вот стою у доски в холле БФА НИФИ, и глазам не верю. Зачислен. Быть не может. Что-то я не то рассмотрел. Отвернулся, чтоб в себя прийти, глядь – Сашка Штенников рядом стоит, до пятого в одном классе учились в 24-й школе. Он мне так безучастно:
– Поступил?
– Не знаю.
– И я не знаю.
Я смотрю на доску, потом оборачиваюсь к нему:
– Штилькин, ты сдурел? Вот же написано! – Я тыкаю пальцем в строчку, – Штенников Александр! Студент, твою мать…
И тут, сообразив, в чём дело, прошу:
– Меня посмотри…
Он бросает взгляд на доску, упирается пальцем в другую строчку и, схватив меня за затылок, суёт носом в стекло:
– Читай! Тарасов Георгий. Или надо было «Кролик» написать?
– Да нет, и так сойдёт…
Что ж, это был день самого настоящего восторга.
Интересно, что на экзаменах мы не пересекались, и вообще понятия не имели, что оба поступаем в одну лавку, да и с момента моего перевода в другую школу не встречались ни разу, слишком далеко. Но были-то мы тогда не разлей вода аж с детского сада. И мамы наши в одной группе на Физфаке учились. И так это всё вспыхнуло…
Стократно, можно сказать…
Даже в пляс пустились, так джигой до набережной Малой Невы и прошлись. Распирало нас, слов нет, с восторгом, как и с горем, попробуй справиться, не для живого человека такие переживания. В общем, стояли мы дубами у Пушкинского дома в совершеннейшей прострации. Надо было чего-то особенного.
Денег у меня было только на дорогу, но Сашка был сыном и внуком аж четырёх профессоров, и, благодаря ему, тризна по детству удалась на славу. Для начала мы перешли Биржевой мост и угнездились на верхней палубе «Кронверка», впоследствии Макаревич о нем песню написал, очень, кстати, точную. Там я впервые коктейль попробовал, «Олимп» назывался.
Потом в «Орбите» на Большом проспекте Петроградки по два «Марко Поло», эти понравились ещё больше. Потом в «Гаднике» на углу Второй и Большого, но уже В.О., коньяку рюмок по пять. И кофе из автомата. Помните, были такие, щелкающие и гудящие в клубах пара. Высший шик. Полноценный «pub–crawl» получился, хотя специально такой задачи не ставили. Взяли две бутылки «Токайского» и поехали ко мне, на Германа.
На том месте, где сейчас Красносельский райком стоит, росли сплошной камыш, кусты, и редкие островки деревьев. На гигантской иве висела тарзанка, и мы, как придурочные, кидались вниз головой, вертели сальто и всячески сходили с ума. Допили первую бутылку, Сашка просто уселся на перекладину и, без всякого выпендрёжа, раскачался. В нижней точке верёвка, согласно законам физики, лопнула, и он покатился в болото, откуда я его еле вытащил.
Слегка протрезвели, сообразив, что было бы с нами, если б порвалась она на каком-нибудь пируэте, и пошли ко мне, отмываться.
Мама была страшно рада его видеть, несмотря на наше опьянение, очень обрадовалась нашему поступлению, хотела покормить, но я почуял неладное. Выяснилось, что девочка из Вишеры не поступила. И так мне стыдно стало за нашу радость и художества…
Ведь ни за что ж я такое получил. Да и Саня. Тот ещё раздолбай. Что мы успешно и доказали впоследствии, обоих выперли со второго курса. Она уже уехала домой, но я сгрёб Саньку за шиворот и проводил до трамвая. А сам пошёл через парк и камыши и сидел на берегу залива всю ночь, только в полдень вернулся.
Жизнь всё-таки редко бывает справедливой.
Даже если люди и не вмешиваются…
Когда мы заявились в Студенческий отдел за студбилетами, нам было сделано интересное предложение. А не хотим ли мы поработать до учебного года, делать-то вам, товарищи абитуриенты, всё равно нечего. Чего зря болтаться, бессмысленно и бесполезно? А так денег заработаете, опыта наберётесь и вообще.
Вы, кстати, в курсе, господа читатели, на каком недосягаемом уровне во времена моей молодости был язык жестов? Именно в административном плане? Конечно, любой руководитель или функционер умело пользовался мимикой, роняя стандартные недосказанности, типа «Ну, вы же понимаете…», и, этак, зрачки чуть наверх и вбок. И лицо повышенной серьёзности, чтоб уж точно понял. В народе это называлось «Таблом торговать». Ну, или пожёстче существительное…
У профессионалов же и просто талантливых винтиков административной машины в ход шло всё, от кончиков пальцев до задницы. Вот сидит передо мною тётя, всего у неё и дел-то проверить по списку, достать синюю корочку, сверить рожу с оригиналом и отдать документ новоиспечённому студенту. Что из такой бесхитростной операции можно выжать убедительного?
А не скажите…
Проверила, нашла, взяла в руку, протягивает, но… Всего на пару сантиметров. Мне через весь стол тянуться надо. А она локоток этой самой руки в стол, голову склонила, смотрит этак изучающе, и с прищуром:
– А поработать не хотите перед учебным годом?
И не дает документ. Могу, конечно, перегнуться через стол и взять, а если не даст? Из пальцев рвать? Но это ж, как минимум, невежливо, и уж совсем недоброжелательно, не умею я так. Жду продолжения, хотя работать не хочу совершенно, другие планы были.
– Вы же вчерашний школьник, вам же, наверное, деньги нужны?
Вчерашний я. И во вчерашний день возврата нет, чёрта лысого я к родной школе в ближайшие десять лет на пушечный выстрел подойду. Даже на станции «Кировский Завод» нипочём из метро не выйду. И то, что я вчерашний, хорошо чувствую. Но воли меня лишает «школьник». Ведь не студент же, документ у тётеньки, не у меня. А если это правила такие в Университете? Откуда мне знать? Что, если меня гнобить будут за то, что отказался поработать? И так поступил-то на пределе. Страшно. А оттого, что непонятно, чего боюсь, ещё страшнее.
А она продолжает:
– Опыта наберётесь…
Кстати, а что за работа-то? Может, здесь, в лабораториях, или вообще в НИФИ? Тогда-то без вопросов, сразу интересно стало. Мы в школе между девятым и десятым классами в военно-морской академии имени Макарова техническими переводчиками работали, какие-то шпионские документы переводили по радиотехническим устройствам. Жуть, конечно, техперевод – это вам не Диккенс, каждую строчку со словарём, но полезно было. Очень. Опять же, рублей пятьдесят за месяц заработал, для меня тогда гигантская сумма. Маме отдал, очень ей помогло.
– А что за работа?
– На подшефном заводе произошла авария, надо помочь.
Ну, а какой завод может быть подшефным у Физического факультета ЛГУ им. А.А. Жданова? Ясное дело, космический какой, или ядерный, или оптический. Телескопы, скажем, клепают, лазеры там, спектрографы, или ещё что до боли зубовной интересное. Опять же авария, грех не помочь. И фильм «Добровольцы» я смотрел. Очень нравился. И мама моя во время учёбы на стройки ездила, интересно рассказывала. Дружба, песни, ура, и вообще…
И деньги, опять же. Мама после стройки на Волховской ГЭС даже туфли себе самостоятельно парусиновые купила. Гуталином, говорила, намажешь, от кожаных и не отличить…
Ну, я и…
– Хорошо, конечно согласен.
За деньги так и не спросил, стеснялся. Воспитание…
Вообще отношение к деньгам довольно странным было. Они отнюдь не являлись универсальным мерилом труда, таланта или сообразительности, как задумывалось при их изобретении. Мясник, к примеру, в нашей стране зарабатывал больше профессора. Мне могут сказать, что он ловчил на разделке мяса, воровал и выкручивался, но, пардон, что это за страна, где на продуктах питания такие деньги наковать можно? В одиночку? Только если они, эти продукты, пользуются очумелым спросом. А какой спрос с того, что в голове учителя? Или врача? Да поменьше, чем с кайла шахтёра, судя по зарплате.
Отсюда и своеобразное отношение к деньгам. Теоретически они должны были отпасть в будущем, причём недалёком. Так, временная мера. Главное – работа. Она никогда не пропадёт. Вот ею и надо заниматься, о ней думать, о ней мечтать.
И помнить, что любой труд почётен. Любой. Чем хуже, тем почётнее. А то какой ты, на хрен, герой, если работаешь в тепле, чистоте, сытый, выспавшийся, да ещё и за деньги? А ведь мы – страна героев! Или ты не из наших?
И впрягались мы в самые что ни на есть чумные работы, не считаясь ни с чем своим – ни с удобствами, ни со здоровьем, ни с голодом и усталостью. «Как закалялась сталь» для нас писалась, и дело своё сделала, каких только глупостей мы ни натворили по зову Родины. Даром. Так, за еду, и то не всегда. Обходиться без неё тоже было шиком, довольно идиотским, должен сказать…
И если возникали у кассы недоумение и разочарование, то тут же появлялась совесть эпохи в лице какого-нибудь орла или ястребухи из железной когорты, и получал ты втык: не за деньги настоящие строители коммунизма работают! Вон, на товарищей посмотри, стоят и не вякают. А чего вякать, вот же, прямо перед тобой брата по ударному труду за вяк препарируют. А вылезешь грудью товарища защитить – групповуха, вообще не отбрехаешься…
Хотя, честно говоря, когда самой стране деньги нужны, она мало стесняется. И облигации на военные займы насильно всучит вместо заработанного, и денежную реформу введёт по драконовским правилам, чтоб все твои сбережения погорели, и сапоги с мёртвого солдата сдерёт, и денег за хлеб по карточкам в блокадном городе потребует…
А уж жировать точно не позволит.
Много позже я понял, в чем заключался секрет финансового могущества Страны Советов. Та самая Главная Тайна, за которую геройски погиб Кибальчиш. Я-то и им побыл, и Плохишом довелось, меня неукоснительно предавали и те хозяева, и эти, так что тайну я разболтаю без малейшего зазрения совести.
Имею право.
Тайна кроется в расценках. Точнее, в их гибкости. Основой экономики СССР было незыблемое правило: советский человек не имеет права зарабатывать больше пятёрки в день. Точка. Вот поставили тебя делать какую-то фигню. Цена ей рубль. За смену ты их клепаешь штук пять. Все довольны. Но вот ты догадался, как ускорить процесс. Покумекал, как ребята в фильме «Неподдающиеся», и стал молотить по двадцать фиговин в день. Тебе двадцатку в день платить будут? Пятьсот рублей в месяц?
И не надейся.
В первую же зарплату, которая выскочит из двухсот рублей, к тебе подкатятся из ПТО и предложат написать рацуху на твой рюх. Примут, и через неделю ты с изумлением обнаружишь, что фигушка стала стоить двадцать копеек. Даже не двадцать пять.
За рацуху тебе десятку дадут и бумажку красивую с печатью. Нарисованной. Купи на эту десятку литр, выпей и не расстраивайся. То ли ещё будет…
Ведь неопытный изобретатель по дурости своей замков воздушных настроит, типа, вот, патент, пользу людям немалую принёс, внедрили твой рюх, и тебе какая-то копеечка капать начнет. Хоть крошечку, чтоб не занимать трёшки до зарплаты. Или на стороне не вкалывать, а посвятить освободившиеся силы и время творчеству. Ещё наизобретать чего, а там уж, освободив руки, заняться главной загадкой энергетики, да и чем чёрт не шутит, к звёздам дорогу проложить…
Так вот, не патент это. И нет такого понятия в Союзе. Какие отчисления с внедрения??? Ишь чего, постоянный источник дохода ему! А кто траншеи рыть будет и на овощебазе вкалывать? А если враг??? Очкарики, изобретатели… Головой, вишь, он! Сиди, падла, на жопе ровно, за тебя есть кому думать. Не раззевай халявный рот на народный кусок.
А то враз на бочку с порохом. Летай…
А Самая Главная Тайна страны в другом. Прикиньте, сто с лишком миллионов людей работали только за еду. Ну, и микроскопические удобства. Им практически не платили за труд, и все богатства страны доставались государству даром. Для сравнения, мама Шона, школьника из Манчестера, учитель начальных классов, получала примерно 20 тысяч фунтов в год в 1975 году. Даже по тогдашнему предельно заниженному курсу, совершенно оторванному от реалий, это около 22-х тысяч рублей. Если по покупательной способности, то вообще не сравнить, средняя машина типа «Ford Cortina» в Англии стоила 3000 фунтов. Новая, прямо с конвейера. «Mini Cooper» или «Morris Marina» и того дешевле. А если по истинному курсу на чёрном рынке, то за сотню тысяч рублей в год зарабатывала. Половину из заработанного удавалось откладывать. А моя мама, учитель физики и астрономии, получала этих рублей меньше двух тысяч в год. И отложить было нечего, всё на жратву и коммуналку уходило. Холодильник «Морозко» объемом 30 литров чудом достали, в долгах на год.
Более 80% заработанного работодатели недоплачивали, себе в карман клали. И если мне какой-то неуч ляпает, что в Союзе было бесплатное образование и здравоохранение, то в задницу он летит со всех стартовых позиций экономики.
Отобрать у моих родителей то, что они заработали, и выделить долю малую из награбленного на меня – это отнюдь не бесплатно. Платили б полновесно за труд в Союзе, у моих папы с мамой и на Гарвард для меня нашлось бы. И только им я обязан своим образованием и здоровьем.
А вот государству я точно ничего не должен. Копейка с отобранного рубля – невелика щедрость, тоже мне благодетели…
Так как наше государство умудрилось такие кошмарные деньги просрать всего за какие-то шестьдесят лет? Вот эту Тайну вы никогда не узнаете. Её даже буржуины раскрыть не смогли.
А так старались…
Ну, а как же молоденький восторженный абитуриент-доброволец?
А впрягся.
Завод оказался странной подшефности. Это был «Стройфарфор», на Южном шоссе, 49, производивший унитазы, бачки и умывальники. У них туннельная печь обвалилась от старости, её-то мы и разгребали в дикой жаре и в клубах шамотной пыли. На дворе июль, в цеху +52, во время перекуров харкались мы жёлтой слизью на запылённую траву заводских зелёных насаждений. Кому повезло, тот на конвейере ядовитой глазурью раковины опылял, элита. Эти синим харкались, хоть и в марлевых респираторах работали.
И знаете…
Нам было весело. И всё было по плечу. А о расплате на больничных койках в пятьдесят лет мы не думали. Об этом другие знали…
Позже до нас дошла рассекреченная инфа, что Университет обменял двадцать студентов на десять унитазов. С сантехникой в Союзе всегда были проблемы, и для строящегося в Старом Петергофе здания Физического Факультета их было не выбить. А так, в благодарность за помощь в ликвидации аварии, выдали. Так что цену свою я знаю чётко, не хуже капитана Блада.
Пол унитаза.
Ааа, деньги…
Да, заработал. 91 рубль с копейками за полтора месяца. Но говорить о них как-то неловко, я ж добровольцем…
Студент
Самый конец сентября, первый курс, не успел на электричку. От станции «Университет» мчался, как лось от волков, но минут на 15 опоздал. Первая лекция – математический анализ, прокрадываюсь в 107-ю лекционную аудиторию, тихо сажусь на верхотуре, судорожно переписываю в конспект то, что на доске начиркано. Ёлы-палы, и далеко, и почерк у препа…
Жуть с ружьём, ничего не понимаю. А он размеренно так вещает, и пишет безостановочно. Подлость в том, что предыдущую лекцию по матанализу я прогулял, дыра в мозгу присутствовала, учебник, ясное дело, и не открывал, чтоб пробел в образовании заполнить.
Хочу спросить, о чём речь, ни одной знакомой рожи рядом, труба. Ладно, думаю, разберёмся. Минут через пятнадцать стал впадать в панику, я, что – совсем тупой??? Ведь ни хрена не ясно, что тут дядя излагает.
Знаете, когда человечество разгадает, наконец-то, принципы работы мозга Homo Sapiens, надобность в концепции Бога отпадёт сама собой за ненадобностью. Сами всё поймем и сотворим, что душе угодно. Хотя вру, насчет души без Бога трудновато разобраться. Ну, ладно, это частности. А вот мозг, я вам скажу, прибор просто фантастический…
Чудеса на раз творит…
К концу первого академического часа я стал понемногу въезжать, о чем, собственно, речь. Не на уровне формул, конечно, но интуитивно представлял себе замкнутые, колышущиеся в пространстве поверхности, насыщенные какими-то смыслами, и уяснил, что дядя пытается втолковать, что с этим смыслами будет происходить в объемах, окутанных этими поверхностями. И только почувствовал себя на пороге разгадки тайны, звонок, стерва…
Сам не поверил, что он меня не обрадовал. Чёрт с ним, покурить, действительно, надо. И сообразить, что это за бешеная математика на доске, отродясь таких диких выражений не видывал. Неужто за одну пропущенную лекцию столько понятий нагородить успели? Ох и надорву я мозг в этом Универе, будь он неладен. Что-то уж больно круто…
Вытряхиваю «Аврору» из пачки, шарю по карманам, спички ищу. Замер. Твою мать, вот Вовка Качурин, Валера Новиков, Ступишин, Джон, Паша, Штилькин…
Только выходят они из противоположной аудитории, сто восьмой...
Оглядываюсь – вокруг меня народ явно повзрослее, точно, ошибочка вышла, не в ту аудиторию влетел по запаре. Интересно, а чего это я с таким упоением наслушался? Набрался решимости, спросил. Матфизика, третий курс. Что ж, бывает…
Самое интересное в этом эпизоде следующее. У меня был шанс. И я его протабанил. Надо было войти после перекура в 107-ю, впасть, чего бы это ни стоило, в то же напряжённое состояние, и допереть, хотя бы на уровне интуиции, как происходит преобразование поверхности в объём в функциональном пространстве. Так нет, попёрся Смирнова слушать про Лопиталя и Вейерштрасса. И что вы думаете? Тоже ни черта не понял. Да ещё пол лекции проквакал из собственного курса.
Ну, не дурак, а?
В этот день нам с Вовкой Качуриным надо было к 10.00 в центральное здание на Университетской набережной, 7/9, в военный стол. Оказывается, поступление в ВУЗ не автоматом отмазывает от армии, отмазку ещё и подтвердить надо. То есть явиться в военный стол Университета, предъявить студбилет, рожу для сравнения с имеющимися в архиве фотографиями, на что-то поотвечать, где-то расписаться, и только тогда канцелярия Универа по каким-то секретным и недоступным для посторонних каналам отошлёт в твой военкомат телегу, согласно которой брить тебя в рекруты пока не стоит. Мало ли, задержится субъект…
Процедура оказалась довольно длительной, и освободились мы к полудню. На последнюю пару успевали, но Вовка вспомнил, что портфель у него дома, на улице Правды. Поехали. Выйдя из метро на станции «Владимирская», пошли не влево, а вправо, к гастроному «Колокольня». Так, проверить. Взяли 0.7 «Белого крепкого» и пошли к Звенигородской не торопясь, прихлёбывая на ходу. Напротив ДК Пищевиков Вова сбился с шага, и было с чего. Онемев, протянул руку к бульвару, там тааакая шла…
Ну, очень…
Налюбовавшись на грацию, Вова совершил тактическую ошибку. Сначала шагнул, и лишь потом повернул голову в направлении движения. И налетел левым глазом на столб. Да так, что сполз по нему вниз, и сел на корточки перед этим самым столбом. Фонарь проявился на морде сразу, ни секунды не задерживаясь, сочности, скажу я вам, неимоверной, даже глаз кровью налился.
Встав, он стал мотать головой, я осмотрел повреждение и подивился – ну полное впечатление, что ему с правой в глаз заехали. И тряхануло, видать, здорово, глаза были совершенно идиотские, портвейном такого эффекта не добиться. Ладно, заскочили к нему домой, схватили портфель – и на вокзал. Успели, минут пять всего на четвёртую пару опоздали.
Был это семинар по матанализу, вёл его Саша Итс, старший брат Джона Итса, нашего одногруппника.
Заходим.
Искандер этак с издёвкой:
– Почтили таки. И где ж вас… – смотрит на Вовин фэйс и удивлённо тянет: – Однааакооо… Владимир, а вам за внешний вид не стыдно? Заведение, вроде, приличное, не принято тут с такими лицами разгуливать…
– На девушку засмотрелся, Александр Рудольфович, на столб налетел.
– Дааа? Тарасов, а это не вы его?
– У меня б так красиво не получилось. Действительно столб.
Группа давится от смеха. Какой столб, на рожу только глянуть…
– А почему так поздно?
– В центральном здании были, в военстол вызывали. Вот повестки…
– Можете не показывать, вы их там с боем взяли, чтоб занятия прогулять, вон и следы конфликта налицо. Понятно. Садитесь, конечно, но вас, господин Качурин, я прошу смотреть на доску всё-таки правым глазом. Как-то мне неуютно. Извините. Продолжим…
Сорок лет с тех пор прошло. Сорок! И до сих пор ни один из тех, кто остался в живых из нашей группы, так и не поверил, что Вова именно столб глазом поцеловал…
Месяца через полтора меня повесткой в военкомат вызвали. На полном серьёзе начали в армию забирать, до медкомиссии дело дошло. Я отчаянно запаниковал и сдуру полез в студотдел факультета, там просто развели руками. Не их епархия, они, мол, занимаются строго учебным процессом.
Чуть придя в себя, рванул с низкого старта в главное здание, в военный стол. Промазал, закрыт. Потом воскресенье. В понедельник с девяти утра у дверей этого самого стола приплясывал. Медкомиссия-то уже завтра!`
Та же самая тётя вошла, не торопясь разделась, куда-то ходила. А я изнывал. Потом снизошла. Я заплетающимся от страха языком выложил расклад, она пожала плечом. Одним, да ещё небрежно так:
– Документы, наверное, ещё не дошли…
– Чтооо??? За полтора месяца? А мне что делать?
– Подождите.
– Где??? В казарме?
– Прекратите скандалить, я вам всё объяснила.
А женщин, между прочим, бить нельзя. Вот и стой, товарищ студент, не только оплёванный, но и беззащитный. И что спасло? Банальная паника. Поехал в Петергоф учиться, просто по инерции, на размышления уже ничего не оставалось. Пусть прямо с лекции забирают, раз им приспичило, гори оно огнём…
Весной опять повестка пришла, самого что ни на есть угрожающего содержания. Родичи, прочитав ее, напрочь мне мозг вынесли, вплоть до того, что я, мол, с поступлением нахимичил и просто скрываюсь от набора без каких-либо оснований. Я совершенно осатанел и помчался в военкомат, пусть, на хер, хоть расстреливают, лишь бы от родительского распила спасли.
Оказалось, что надо просто предъявить студенческий билет для подтверждения отсрочки от воинской службы. А извещение ещё до нового года из военного стола пришло. Начхать им было, что я полгода на иголках сидел, ходил, спал и ел, как заяц, на которого идет охота. И всё время ожидал, что мне руки прямо на улице заламывать начнут или с постели тёпленьким сдернут…
Но краткий курс по теории и практике советского бардака прошёл и намертво его усвоил. Хоть и не спасло впоследствии, но пригодилось…
И четырнадцать пар из-за этой чехарды прогулял. А учёба – не службу тащить и дембеля ждать, всё пропущенное навёрстывать надо. Конспекты у друзей переписывать, с учебником по ночам корпеть. Именно тогда моя уверенность в будущем дала трещину. Мало ли, что учусь и знать чего-то хочу? Застрянет какая бумажка в какой-нибудь канцелярии, или крыса какая лоханётся, и прощай будущее, всё под откос полетит…
Чего жилы рвать, и так и так кранты…
Есть такой анекдот.
Заслали ЦРУшника на Физфак ЛГУ. Через полгода вернулся. В Лэнгли его допрашивают:
– Как???
– Все пьют, гуляют, лекции мотают, один я, как дурак, сижу. Ну и вычислили, выдворили как шпиона.
Послали другого, поопытней. Тоже через полгода вернулся.
– А ты-то как провалился?
– Все пьют, гуляют, я вместе с ними. Все сессию сдали, я завалил. Выгнали за академку.
Выписали аса из МИ-6, Оксфорд за плечами, Кембридж…
Вернулся через полгода.
– Ну, а Вы-то, сэр??? Семнадцать языков, бакалавр искусств, магистр естественных наук по пяти предметам!!! Как???
– Все пьют, и я. Все гуляют, и я с ними. По ночам зубрил, кофе цистерну за полгода вылакал. Сессию сдал, но Никитина два балла по английскому вкатала…
Могла, кстати, вполне. Строгая дама была…
Но речь не о ней, а о первых двух агентах. Такой свободы, как у нас на факе, ни в одном ВУЗе не было. Знаю, о чём говорю, было с чем сравнить. Лекции мотались напропалую, никто не отмечал, семинары посложнее, но репрессии были чрезвычайно редки и еле ощутимы. Даже лабы прогуливать вполне получалось. Политика была проста – учись, как хочешь, лишь бы сдал.
Это не раздолбайство, всё гораздо серьёзнее. Будущего учёного надо не только обучить, его надо воспитать. И самое серьёзное воспитание – это испытание свободой. Но это я сейчас понимаю. А тогда я его не выдержал. Просто не понял, что это главное. Что надзирателей нет, всё надо самому. Самому себя заставлять.
Ведь там, в лаборатории, или над чистым листом бумаги, ты с мирозданием один на один, и это лично твоё дело – рыть ли до посинения, пока не поймёшь, что, собственно, в этом мире происходит. С тобой, со вселенной…
Или пожалеть себя и плюнуть. Шерсть на ушах не отрастала, конечно, но это ж так, внешний признак, да ещё и придуманный развесёлыми братьями, которые эту кухню доподлинно знали. Ведь у этого блюда сладости и горечи поровну. Это только в фильме лишь «сладкое СЛОВО свобода», да и то в названии…
Моя больше пивом отзывала…
Не скажу, конечно, что я пустился во все тяжкие, почуяв бесконтрольность, всё было не так ярко выражено. Да, торчал на сачкодроме, ездил иногда в Мартышкино в обед пару пива перехватить, а то и застревал в пивняке до ночи. Именно там, кстати, удавалось хоть как-то дыру в кармане заштопать.
Степуху же я почти всю маме отдавал, потом жене, а гулять на что-то надо было. Мы с Пашей как-то шли от шалмана к магазину, посёлок дачный, и какая-то тётя попросила крыльцо починить. Для нас плёвое дело, оба плотники с детства, за пару часов мы вообще это крыльцо заново перерубили и пятнадцать рублей заработали на двоих. Почуяв жилу, разрабатывали довольно успешно – плотничали, дрова кололи, да мало ли…
В ущерб учёбе, естественно.
Но такие питейно-трудовые загулы были всё-таки эпизодами, так, раз в неделю-две. И поначалу я эти пробелы старался возместить, окунаясь с головой в учебники и конспекты. И подчас так отрешался от всего земного, что наслаждение меня накрывало тоже совершенно неземное. И тоже с головой. Остановки проезжал, спохватывался, что не сплю третьи сутки, только когда решал поставленную задачу, выпадал из разговоров, видел сны и превращение пространств наяву, с открытыми глазами…
Это вполне реальный кайф, можете поверить.
Только предал я его в конце концов, вот в чём подлость…
Сейчас я учу других ловить этот кайф, ученики слушают меня, раскрыв рот, и сами потом частенько кидаются в этот омут, видимо, я доходчиво объясняю, какое это волшебное чувство, понимание. Да только для меня эта дверь закрыта. Вышел я из неё, как Андрей в «Граде обречённом», а дом уехал…
Всю жизнь я рвался к свободе. Рвал жилы, перешагивая через свою тупость и лень. Со страхом бился так, что клочья летели.
Вот она, наконец, свобода!
И что? Я не научился главному: как ею пользоваться. Да и откуда…
Не было в нашей стране учителей по этому предмету. А самостоятельно…
Что я сделал со своею свободой?
Просрал. Тупо, бездарно просрал…
Ещё немного о контроле.
В общаге я не жил, но знаю про неё много. Захаживал. А этот эпизод – с Наташкиных слов, комсорга нашей группы. Сколотили команду по выявлению сачкующих студентов в составе комсоргов факультета, курса, пары групповых, завхоза, коменданта общаги номер 5. Двум студярам-льготникам по линии физкультуры навесили повязки дружинников. Возглавил лично декан Пал Палыч Коноров.
Пошли.
Занятного было много, но одна комнатка была из ряда вон. Выглядела она как кают-компания пиратского корабля на третий день после удачного налёта на судно, гружёное портвейном. А если учесть, что и до налёта года два она не убиралась…
На койке пузом вниз сопел одинокий флибустьер от физики и не шевелился. Зато благоухал на все помещение.
Будили, глухо. Пал Палыч вознегодовал и потребовал любым способом привести негодяя в разум. Ну, трясли, за уши таскали, водой полили, потом перевернули. Вот тут боец открыл глаза и воззрился на декана:
– … твою мать, приснится же такое!
Отвернулся к стене и захрапел.
Неловко вышло, Пал Палыч ретировался, и комиссия за ним в кильватере…
«Больно щёлкая хвостами, приближалась сессия»…
Вот уж точно про наше заведение. Зачёт по первой физической лаборатории я сдал 30 декабря, зачёт по собственно общей физике – на экзамене, сам экзамен, естественно, повис хвостом. С матанализом всё ловко получилось, трояк кое-как образовался, но зачёт по линейной алгебре удалось сдать за день до экзамена, на консультации. Ну, и остальное было не лучше…
Должен сказать, в ущерб своему имиджу, что неумение пользоваться свободой было не единственным моим пороком. На фоне присущей мне гордыни оно смотрелось вообще невесомой шалостью. Бывали случаи, когда я в лёгкую, под настроение, одолевал довольно замысловатые вещи изрядного объёма просто на раз, за пару-другую часов.
И, естественно, обнаглел. Сдав зачёт по линейке, хлебнул пивка в Старом Петергофе и поехал домой, готовиться, аж по Курошу, чудом каким-то один экземпляр в библиотеке оказался. Под кроватью у меня валялась с незапамятных времён бутылка «Вана Таллина», я, дурак, её открыл, и погрузился в линейную алгебру, время от времени прикладываясь для куража. Он себя ждать не заставил, я за ночь весь учебник опорол, до последней страницы. И ведь всё понял, что прочитал, даже записывать не стал ничего.
А зря. Потому что продрав глаза по будильнику, обнаружил, что ничего не помню. Абсолютно. Помню только, что всё понял. А вот что именно – неясно. И вот что, извиняюсь, с таким пониманием делать? И башка ещё болит, похмелиться бы…
Мы стояли перед КЗ (Конференц-залом), нервно курили и лихорадочно друг другу объясняли предмет, который нам предстояло сдавать. Это тоже, скажу вам, интереснейший аспект психологии. Ведь дочитать перед дверью то, что не знаешь, гораздо продуктивнее. Так нет, втолковываешь товарищу то, что уже знаешь. На фига? А он, кстати, тебе.
Но в знаниях своих ни тот, ни другой не уверены, просто наукообразную лапшу, по сути, друг другу на уши вешают, лишь бы добрать себе стойкости перед расплатой. Ведь если кто-то не знает, то ты-то, получается, ого-го! Может, и сдашь. И у обоих каши в башке от такого хвастовства на пустом месте только прибавляется. Мало того, что его не понял, так и своё забыл. Или разочаровался в том, что сам якобы знал. Сплошное расстройство.
Ведь уровень незнания у всех перед этими дверьми примерно одинаков. Кроме Сани Штенникова, дал он нам прикурить…
Стоим с Вовкой и Валерой и яро объясняем друг другу, как у тензора значок опускать. За десять минут воплей сошлись на вроде бы правильной технологии. Только вздохнули, а у Вовки, подлеца, как самого головастого, вдруг всплывает простой, как грабли, вопрос, а зачем это надо делать? Тут все трое встают в тупик. И, действительно, зачем? Мы отчаянно тужимся, и тут Саня:
– А тензор – это что такое?
– Саша, ты дурак?
– Не, ну…
Нормально парень подготовился. Основополагающее понятие вообще-то. Я показываю Сане на дверь в КЗ:
– Ты точно туда собрался? Там и не такое спрашивают…
– Посмотрим. Мало ли…
Отворачивает борт пиджака и демонстрирует потайной карман с грандиозным «крокодилом» (это шпора, сложенная гармошкой). Вова скребет подбородок:
– Ценная припарка. Но пациент уже полгода как мёртв…
А Сане пофиг. Вошел в дверь, спустился к столу, взял билет и сел готовиться. Ну и мы пошли, у нас-то шансов...
Чай, не Саня…
Достался мне какой-то ассистент, я крутил руками, изображая нелинейные искривления пространства, вертел в пальцах тензора и матрицы, замыкал бесконечности в ограниченных объёмах и довольно внятно описывал устройство вселенной на уровне божьего промысла. Но экзаменатор был личностью приземлённой, лишённой интуитивного пространственного воображения, вообще весь какой-то трёхмерный, требовал математики, а где я ему её возьму? Шпор нет, а в башке она не водилась на тот момент.
Отвесил он мне банан и выпер.
Честно говоря, таких страшенных ударов я ещё не получал. Больше всего досталось самолюбию, но и остальному организму крепко перепало, даже стоял с трудом. Как не разревелся, вообще непонятно. Интересно, что минут через десять вышел Вовка с четвёркой, и мне полегчало. Странно люди устроены, слов нет…
Впоследствии я подметил одну интересную вещь. Если мне удавалось сдать экзамен, то на вопрос товарищей «Что попалось?» я ни разу не смог дать вразумительного ответа. Начисто забывал не только вопросы билета, но и весь курс. А вот недели через две весь предмет всплывал, и помнил, я, оказывается, намертво всё, что даже наискосок читал.
Вова мне рассказывает, что попалось, как отвечал, а я…
Он мог бы и на монгольском, эффект был бы тот же. И тут выходит Саня. Мы оба сразу пришли в себя от нестыковки. По идее его после первых слов выкинуть должны были, с чего это он так застрял? Тем более, что попался он самому Павлову Борису Сергеевичу, лектору. А у Сани вид человека, съевшего по ошибке гремучую змею. Мы осторожно так:
– Штилькин, э?
Протягивает развёрнутую зачётку:
«Линейная алгебра – отл. Павлов Б.С.»
Твою мать…
– Саня???
– Крокодил…
Больше от него ничего было не добиться. Сгрябчили это чучело и поехали в Петергоф, в столовую напротив Верхнего Пруда. За всю дорогу ничего вразумительного он так и не сказал. Три пива тоже ясности не добавили. Валера спустился в магазин, приволок 0.7 «Сибирской». Потом я за «Старкой» сходил. Вот с неё Саша оттаял. И поведал.
Взял он билет, удачно уселся, место не простреливалось, достал шпору и без труда передул все три вопроса. Сидит, ждёт. Подходит Павлов, просматривает листы, хмыкает:
– Что ж, вполне, вполне… А…
Саня напрягается сверх меры, аж трясёт. Но БС закидывает голову, считывает что-то с потолка, и роняет:
– Хотя, да, можно и так… Вот что, а ответьте-ка мне на это…
И пишет что-то на Санином произведении. Тут его куда-то зовут. Саня судорожно вытаскивает шпору и ищет совпадения. Труд, кстати, титанический, шпора громадная, а определить хотя бы область, к которой относится заданный дополнительный вопрос, экзаменуемый абсолютно не в состоянии. Только совпадение нарисованных символов. Но почерка препа и составителя «крокодила» разные, тут криптограф нужен высочайшей квалификации. Нашёлся в каких-то тайниках Сашиной головы. Бедолага всё переписал и сидит чурбаком. Павлов подходит, просматривает записки из сумасшедшего дома, и:
– Ого. Ну, ладно, тогда…
И опять что-то пишет. И сваливает, он же тут главный, его постоянно дёргают. Шура находит совпадения и опять передувает всё вчистую со шпоры. Сидит. Вообще никакой. Тут Павлов, восседавший за столом на сцене, под доской, призывно машет, и добавляет голосом:
– Штенников, спуститесь сюда, пожалуйста…
Куда денешься? А за столом Борис Сергеевич терзает двоих пытуемых одновременно, да ещё консультирует Мишу Фадеева, который придерживает своего студента, чтоб тот не сомлел до окончания экзекуции. БС возвращает зачётку тому, что справа, и горестно разводит руками, тот встает и понуро тащит свой банан из аудитории. Саша занимает место убитого бойца.
Следующая пуля его, без вариантов. Он и сам понимает, что стоит только рот раскрыть, и прозвучит команда «Огонь!».
«Вон!», в смысле…
Экзекутор придвигает к себе его записи, удовлетворённо хмыкает, Саня на грани истерики готов уже заорать: «Поставьте тройку!», но не тут-то было. Павлов сметает листы в сторону, лишив несчастного последней надежды и опоры, откидывается на стуле, заложив руку за спинку, и барски так:
– А скажите-ка мне, как…
И поднимает глаза вверх, там дверь открылась. В дверях стоит Смирнов (сын того самого, который учебник написал), с портфелем в руках. Поднимает левую руку с портфелем, указывает на него, потом демонстративно на часы. Павлов поворачивается к Штилькину:
– Ладно, давайте зачётку.
Дал Саша ее, как Поплавский паспорт Бегемоту, мёртвой рукой. Борис Сергеевич обладал отменным чувством юмора, с него вполне сталось бы написать в зачётке «неуд» и расписаться. И не то ещё вытворял. Пишет чего-то, протягивает Сане, тут же поворачивается ко второму студенту, берет у него зачётку и пишет, приговаривая:
– Ответ на тройку, но ставлю четыре за искру разума в вашей голове. Идите…
Мы требуем у Сани зачётку. Разглядываем. Я даже на просвет посмотрел. Без сомнений, «отлично».
Охренеть…
Вот прушник…
Валеру мы где-то потеряли и обнаружили себя стоящими в красном гастрономе на углу Разводной улицы и Ленинградского проспекта у прилавка. Прельстила нас бутыль, на которой было написано «Виски», решили попробовать, что ж это ковбои хлещут, интересно же. Был напиток белорусского производства и, честно говоря, с него и могилёвского пастуха бы своротило, мы только пол бутыли осилить смогли. Но в башку нам с Вовой дало крепко, а Сане ещё и в ноги. Подломились. Мы его повесили себе на плечи, я взял в руки два портфеля, и потопали мы вдоль нескончаемой ограды Верхнего парка.
Через некоторое время мутное тёмное колышущееся пятно перед глазами сформировалось в интересную группу из трёх человек. Двое по бокам тащили третьего, висевшего посередине, у крайнего левого в руке было два портфеля. Точная копия нашей композиции, даже ноги у центрального по снегу волочились, оставляя неглубокие борозды.
Мы их постепенно нагоняли, видимо, в силу молодости. Когда оставалось до них метров пятнадцать, Вовка толкнул нас вбок, Штилькин рухнул в снег, я же удачно уселся на парапет ограды и рявкнул:
– Ты что???
– Смотри, мудило…
Я настроил резкость и поперхнулся. Смирнов с Павловым тащили Мишу Фадеева. О-па…
– Вольдемар, может, догоним, нальём? У них вряд ли осталось…
– Стакана нет, неприлично. Сидим на жопе ровно…
– Н-да. Пусть подальше отойдут. А то как-то неловко…
Только сейчас я про этот эпизод публично проговорился. И Вовка, я знаю, сорок лет молчал.
Это действительно уважение.
30 апреля, накануне Первомая, мы сидели в пивбаре «Петровский» верхнего парка Петергофа. Настроение хоть куда — завтра, конечно, первые полдня псу под хвост, будем изображать солидарность в дикой давке демонстрации, и думать лишь об одном — где бы отоссаться, но потом полтора дня свободы, сразу после гнусной обязаловки рванём в Приозерск, традиционные соревнования Универа по скалолазанию. Даже рюкзаки уже в камерах хранения на Финбане лежали, всё наготове.
Саню, Андрея и Женьку, как самых рослых и видных, деканат назначил таскать на демонстрации плакаты, мальчики решили потренироваться перед боем. Выдернули из какого-то дома знамя и пошли строем по главной улице. Мы вшестером сзади изображали оркестр. Девчонки танцевали на ходу. Спиртного у нас не было, да и ни к чему, и так воодушевлённо всё исполняли.
На десятой минуте тренировочной солидарности с трудящимися всего мира из-за угла вылетели менты в развевающихся шинелях. Первый раз в жизни со стороны видел, как защитники закона задержанных бьют. Машинально себя ощупал и подивился, как это я до сей славной минуты в своей жизни дожил...
Наши уговоры и слёзы девчонок ни на кого в отделе не подействовали, самих за попытку вступиться за товарищей чуть по камерам не рассовали. Троим знаменосцам навесили по пятнадцать суток, вышли они аккурат к зачётной сессии, но Женьке с Андреем это было уже всё равно, их отчислили.
Сашке повезло, отличник...
Строяк
Он был ясным и ветреным, этот день. Первый день июля. Финский залив поглаживал ладошками мелких волн песчаный берег с редкими валунами, ветер раскачивал сосны. А запах моря и сосен стал с тех пор для меня навсегда запахом свободы. И только через десятки лет я понял, что это был запах не просто свободы.
Это запах свободы выбора.
Позади сессия, три хвоста, автобус, везущий нас в стройотряд, остановился на полчаса у залива. И ветер задает мне вопросы.
Ты же выбрал раз этот путь, зачем тебе учиться месить бетон, рубить дома, крыть крыши и заливать полы? Зачем гитары, девчонки, спать по два часа? Да ещё чёрт знает где? Питаться чёрт знает чем, причем далеко не досыта?
Легче, отвечаю я теперешний. Это просто легче, чем учиться.
Как бы это странно ни звучало, но сидеть упорно над проблемой, спать в тепле, сносно питаться – намного сложнее, чем жить и вкалывать напропалую…
А тогдашнему мне казалось, что я просто взял тайм-аут. Сменил обстановку. Денег, в конце концов заработать – не только я, так и родители без них задыхались.
Да, заработал, хоть и немного, научился руками и головой бездне полезных вещей и приобрёл массу навыков. И тем самым подложил себе грандиозную свинью.
За три неполных месяца я твёрдо понял, что нигде не пропаду. Построю что угодно, выживу без еды и тепла, выкручусь, как бы ни закручивала гайки судьба, заработаю на жизнь при любом раскладе и могу ни у кого не сидеть на шее. Выкручусь.
Так и выкручивался десятилетиями.
Лучше б эту мощь да на физику…
Хоть бы про мир чего путного узнал бы.
Но я не понял, что сказал мне ветер и что шептали сосны. И рёва моря я не понял. А просто пошёл к автобусу.
Сделав выбор.
На хера такой-то?
Валера в строяке был завхозом, задатки функционера из него так и пёрли, да и прямые обязанности его тяготили. Ну, сами посудите – хоть какой, а начальник, а командовать некем! Озвереешь…
Он и выдумал себе смежную обязанность – забегать на объекты и воодушевлять бойцов личным примером. Расчёт прост – заскочил на пять минут, бешено лопатой помахал и свалил, дела у него. Завхоз, как-никак, не может он отряд без еды оставить. Но и без работы жить никак не может, аж свербит…
Трюк, правда, не проскочил, через неделю он стал посмешищем, но по инерции ещё рыпался некоторое время. Чем ещё больше народ повеселил.
Мы же тоже «Как закалялась сталь» в школе проходили и между строк читать умели. По книге, конечно, выходило, что Павка Корчагин и впрямь по пятнадцать часов в сутки кайлом махал, но тов. Островский Николай Алексеевич, согласно свидетельствам сослуживцев и начальства, был организатором, причем блестящим, то есть действовал методом кавалерийского наскока на трудящихся: показывал, как надо, клеймил нерадивых, ныл о врагах, потрясал маузером и смывался. А блестящим остался в памяти, потому, что его не раскусили. Может, кто и возмутился, но на заре советской власти с этим было просто: «клеветник», пулю в лоб, и погнали дальше вкалывать…
В тот раз завхоз примчался на РБУ (растворо-бетонный узел), и с места в карьер заклеймил нас позором, бригада «половых дел мастеров» без раствора чуть ли не простаивает, надо поднажать. Цап лопату и давай песок в грейфер закидывать.
Штришок. Лопату штыковую схватил, совковая втрое эффективнее, но и во столько же раз тяжелее. Плюс норовит в кисти руки вертеться из-за несоосности собственно совка и ручки.
Ещё штришок. Каторжный влом давно расставил нас на самых оптимальных местах, а этот сраный энтузиаст перекрыл все пути движения тел, лопат, песка, цемента, банально тормознув производственный процесс. А со стороны выглядело, что он один вкалывает.
Я заорал: «Отвали!» и чуть сместился, чтоб в табло ему лопатой не заехать, так он, нет чтоб послушаться, продолжал бешено изображать – и врезал-таки мне штыком в сустав большого пальца, обнимавшего черенок лопаты.
И я заорал, и кровь фонтаном хлынула, да так, что Валера тут же смылся, за что ему большое человеческое спасибо, не довёл до греха смертоубийства.
Вадик, наш врач, был из СанГига, в Мед поступить ему не удалось. Перспектива остаток жизни морить клопов, заниматься санацией и фумигацией промышленных объектов, общежитий и судов его удручала, а хирургия перешла в разряд порочной и тайной страсти. Увидев мой наполовину отрубленный палец, он несказанно воодушевился и развел бурную деятельность.
Но четыре курса изучения гигиены и санитарии сыграли с ним злую шутку. Точнее, со мной. Начал он с обеззараживания раны. В медицинскую рюмку вылил йоду, зелёнки, перекиси, даже спирту капнул, расщедрился. Цап меня за палец, и в рюмку его.
Я аж обалдел, ни до ни после не помню, чтоб так жгло.
– Вадик, у тебя валерьянка есть?
– Тебе плохо?
– Тебе, б…!!!
И дал в лоб, вообще уже ничего не соображал…
Оторвал кусок бинта, замотал палец, пока это чучело на полу валялось, завязал зубами, залил повязку перекисью и пошёл вон.
Шрам до сих пор виден.
Счастье, что Вадик в Мед не поступил, многие спаслись.
А вот что Валера в партийные боссы не попал, жаль.
Союз бы на пару лет раньше развалился.
Пятница, вечер, часов шесть. Мы судорожно кладём последние метры бетонного пола в коровнике, в понедельник его надо сдавать. Сашка Белов, бригадир, уводит из-под носа у связистов (соседнего стройотряда) последнюю машину бетона с РБУ, самосвал валит пять кубов у входа, мы размахиваем его по площади лопатами, и в дело идет плоскостной вибратор. Всё, аллес.
Васьков, «малый половой мастер», остаётся наедине с бетоном, укатывая его вибратором, а мы сломя голову лезем на крышу, раскатывать руберойд и заливать его битумом. Рулонов десять всего осталось, до темноты успеем.
За жратву принялись в десять, в пол-одиннадцатого мастер, Вовка Дорошин, поднёс десерт. Кто накосячил, неясно, да и неинтересно, но пол мы положили на пять сантиметров выше положенного. А по нему ещё растворную стяжку класть, итого – десять сантимов перебора. Вскроется в момент, мастер СМУ, принимающей организации, с нивелиром обращаться умеет.
Жопа.
Надо срубать.
Встаём из-за стола и прём обратно на стройку. Впрягаемся в СМУшный компрессор и волочём его по-бурлацки в коровник. Со склада через окно тырим два отбойника и шланги. Бензин для стартера сливаем с ЗИЛа, соляру – из бульдозера.
Погнали.
Я ж тогда всего год как школу кончил – олух, дитя и энтузиаст, а отбойник – это ж почти пулемёт. Ох, я и оторвался на нём…
Банально колотить довольно утомительно, время от времени менял положение тела и ухваты, часов через пять молотил и подламывал даже с некоторым шиком, принимая довольно картинные позы. Наиболее удобно было бить с локтя, уперев его в бок.
И разошёлся я…
Вообще, что называется, вошел во вкус. И так тридцать часов, пока всё не снесли. Комсомольцы, честь бригады спасали. Ну, спасли и попёрлись в столовую. От объекта километра полтора, через железную дорогу и станцию Куолемоярви. Озеро смерти, если кто не в курсе…
Сел, нажрался от пуза, распрямился и рухнул от боли. Очнулся в санчасти, на койке. Вокруг меня аж три врача – наш Вадик, Ольга, связистская Авиценна, и зональный врач, его в тот день с проверкой занесло. Давят меня, стервы, и всё норовят там, где больно. И бухтят на чём-то нечеловеческом. А мне страшно, между прочим, помимо болевых ощущений. Редко меня так загибало, чёрт знает, что со мной.
Первый диагноз озвучил Вадик:
– Печень увеличена. Отказала, наверное.
– Пошёл ты, – говорю, – у меня бухой стаж вообще никакой, с чего печени подыхать?
– Аппендицит, скорей всего, – встряла Ольга.
У нее интерес шкурный, она была заинтересована, чтоб я скорее выздоровел. Были причины…
Но её реляция мне тоже не катила, это ж под нож ложиться, а я боялся. Мало ли, Вадик хирургией займется…
– Невроз, – заклеймил зональный.
– Господи, а это-то что? – застонал я, весь сжавшись от неведомого слова.
– Мышцу свело. Или отбил. А может, и не мышцу, а какой-нибудь внутренний орган. Тогда всё намного хуже. Посмотрим, что будет завтра.
На том и порешили. Прикольно, что если б Ольга оказалась права, да ещё и с перитонитом, то завтра смотреть было бы уже не на что. Разве что соболезновать родным и близким.
Кукарекали они надо мной ещё два дня, и пока решали, каким диагнозом меня прикончить, я выбрал невроз, как самый безопасный, и втихаря выздоровел.
Друзья-товарищи, пока я шланговал, залили пол по новой, комиссия налюбовалась, наряды подписали. Только Шура Малов со мною рядом устроился, цемента надышался. А Паша ещё раньше прилёг, отбойник в ногу всадил. Но спасли, спасли…
Я был в Рябово десять лет назад. От коровников одни руины. Но дело даже не в этом. Тот пол, который мы клали, проходит между стойлами, по нему ходят доярки, скотники и стекает навоз. На каком он уровне от нулевой точки животноводческого комплекса, абсолютно насрать. Коровы, кстати, так и делают. И правильно делают.
А у меня в почке год назад обнаружилась грыжа. Сколько она там живёт, я не в курсе, это было первое обследование за всю жизнь. Прилично мешает. В той самой, правой, куда локоть упирал…
Не знаю, как в других ВУЗах, но в наших строяках комиссары, как правило, были вменяемыми. Лёха в «Полярной звезде» пахал с нами наравне, рекомендации штаба херил абсолютно беззастенчиво и отдувался за наши художества в зональном штабе по полной, а на личный состав за выволочки сверху не наезжал. Были, конечно, и отморозки, далёкие от реалий, но таких или жизнь вразумляла, или более трезвые и опытные затыкали.
Не знаю и знать не хочу, что себе воображали вполне взрослые дяди, писавшие инструкции для комиссаров. От этих методичек за версту несло утопическими идеями народничества. Мало того, нести свет в массы, как это делали народники, можно только по зову души и твёрдому убеждению, а если по указке, смутно представляя себе, чем ты, собственно, занимаешься, то кроме разочарования тебя ничего не ждёт. И люди тебе не поверят, и сам ты сопьёшься и бомбы в народ кидать начнешь от бессилия, душевного облома и собственной никчёмности. Было уже, проходили…
Наших же политпросветителей, вооружённых слабо изученным всепобеждающим ленинским учением, просто отправляли в массы, как козлов на заклание. Во имя отчётности. Поясню.
Скажем, наглядная агитация. По ней комиссару в конце сезона надо отчитаться.
Приезжает «Потенциал» на стройку в Коми АССР. Командир носится по администрациям леспромхоза и посёлка, сводя подряды, заключая договора, отбиваясь от провальных работ и выгрызая приемлемые, мастер – по пилорамам, ремзонам, автопаркам, налаживая контакты и выбивая технику, завхоз достаёт матрасы, котлы и чайники, народ вообще в прострации и беготне, а комиссар засел. У него с собою было. Художник, блин…
Почём ему, маменькиному городскому сынку, было знать, что в Коми, где зона на зоне, три четверти мужиков или только откинулись, или под следствием, или осели тупо на выселках? А то и банально бичуют. И их взгляд на партийную символику резко отличается от райкомовского кабинетного, откуда и лесоповала-то не видно…
Повезло ему, что Мишка, командир, в Комях уже третий раз, два из них командиром. Вваливается Мишаня в барак часов в пять вечера и с ужасом видит два баннера: «Слава КПСС!» и «Решения партии – выполним!». Да ещё на красном фоне. Схватили они с бугром этого недоумка, покидали его орудия труда в рюкзак и уволокли в лес, за километр от посёлка вдоль дороги. Сиди до утра тише мыши, тормози второй или третий автобус и уноси ноги, пока цел. Ни в коем случае не в первый, в нём тебя искать будут. И рот не раскрывай, если жить хочешь…
И сказка тебе, если попутку поймаешь, автобус-то для тебя не лучший вариант, с учётом того, что ты натворил…
Плакаты, само собой, сорвали и сожгли тут же, на месте.
Но поздно было. Кто-то увидел. Вернулись в барак, там пара дядей. Не воры, нет, те б сразу пришибли всех, кто под руку подвернётся, за такие художества. А просто нормальные мужики. Может, сидели, может, нет, это неважно. Отношение к советской власти на севере примерно такое, какое она и заслужила. И чем меньше людям о ней напоминать, тем меньше они расстраиваются.
А расхваливать её начнёшь – да ну её в болото! И тебя туда же. В самом что ни на есть прямом смысле. Хорошее место, ни следов, ни запахов не остается…
Миша Лавровский, надо вам сказать, и сам по себе мужик крутой, и язык у него отменно подвешен, и на голову крепок, не каждому такое дано. Чем-то они с бугром, Сашей, мне Эрнста и Вилли напоминали из «Возвращения» Ремарка. Тот эпизод, когда они учительствовать в деревню приехали. Выдули они с мужиками за ночь водки бессчётно, и те ушли в полной уверенности, что комиссара уже след простыл, студенты его сами выперли за неполиткорректное поведение.
Комиссар же, как и положено идейному борцу, жизнь свою не ценил совершенно, за спасение оной ни к кому благодарности не испытывал, а накопившиеся в душе обиды излил по прибытии в деканат и комитет комсомола. И после каторжного трудового лета командир до самой зимней сессии отбивался, как мог, чтобы не отчислили с факультета с формулировкой «За действия, порочащие звание советского студента». Повезло, что пятый курс, почти отличник, и на кафедре уже второй год работал, научные руководители спасли.
Но история эта и после диплома ему икалась…
Ещё немного о народничестве. Точнее, о контактах с местным населением. Бывает оно двух видов – девочки и мальчики. Девочки, как правило, за, мальчики – сугубо против. Вообще, если б не призрачная перспектива выйти замуж за городского, да ещё студента, и таким образом расширить перспективы, то и девочки были бы против.
Не думайте, что я нос задираю и элитничаю. Всё гораздо серьёзнее. Много раз я видел в глазах девчонок из глубинки надежду – вот, возьмет меня, и всё будет ослепительно хорошо. Как в кино – город, витрины сверкают, магазины, а не автолавка три раза в неделю…
И никогда этим воодушевлением не пользовался, наоборот, пытался разъяснить, что это смена шила на мыло.
Почему? Да потому, что сам на деревенской женился в 19 лет, и в упор видел, что такое разочарование, разбитые надежды, и как с такого дама стервенеет. Жить в городе – это не смотреть «Ивана Васильевича» и говорить «ляпота!» с балкона. Как и деревня – не кино «Кубанские казаки» с ярмарками и скачками…
Всё блин, враньё.
А люди верят.
Беда.
Именно из-за лакированной в кино действительности основой отношений с пришлыми в Союзе было не братство, а конфронтация. Поначалу меня это угнетало и казалось, что я снова и снова нарываюсь на случайность. Но как раз строяки и шабахи поставили моё мировоззрение на место.
Ведь просто всё, как грабли. Приехали мы заработать, но ведь у кого-то заработок отнимаем. Пашут себе люди на строительстве коровника и пашут. Сроки протабанили? Тоже мне беда, поныли, руками развели, водки попили с кем надо, ну и перенесли. Основа выполнения плана в Союзе – корректировка. И дурак тот, кто этого не знает. И сволочь тот, кто это отрицает. Имеются в виду брежневские времена, когда уже никого за срыв сроков не стреляли.
А тут на тебе, энтузиасты нагрянули!
А ну, как и впрямь построят? И что тогда местным делать? Где работать? На что жить? Может, происходило всё не совсем так и не везде, но вот опасения-то были именно эти, они-то и определяли отношение к пришлым. А советская власть здорово научила опасаться – ни плетей, ни колючей проволоки, ни патронов не жалела.
А второй аспект прямо проистекал из киношного вранья. Городские? Жируют же, квартиры, туалеты, даже колбасу жрут! Любое кино посмотри, от «Золотой мины» до «Женщины, которая поет» – зажрались, такое изобилие на столах и в магазинах. Шагнул из дома и в рай! На мостовую, а не в грязь. И в кочегарку не пёхом, трамвай везёт. И с улицы обратно в рай. В лифт и на тёплый горшок. А мы почему не так? Да потому, что всё ихнее у нас отнято.
А про три часа на дорогу, три на очереди, два на беготню по детсадам и яслям, восемь часов у конвейера, и картонные стены советской живопырки, шпану и ворьё на транспорте и в каждой подворотне ты не объяснишь. Этого-то в кино не было…
Но тогда, в 1977-м, девятнадцатилетний я ни хрена этого не знал, только напрягу чувствовал, не более того. Но чувствовал отменно, надо сказать. И даже когда все двинули на танцы в клуб в субботний вечер, я туда не пошел, а поплёлся. За компанию.
Чё-т свербило меня.
На первом же медленном танце Лёшу пригласила какая-то девчонка из самых смелых. Он к ней приник, но от пушистых волос нимфы шибануло хозяйственным мылом. Он отпрянул, совершенно непроизвольно, тут же вернулся в позицию слипания, но было уже поздно. Местный мазарь заорал, что даму толкнули, и понеслось.
Силы были примерно равные, тридцать на тридцать, квалификация тоже не сильно отличалась. Но действо выплеснулось во двор, и тут равновесие нарушилось. В посёлке были свои правила ведения боевых действий, и мы дрогнули, рябовцы дорвались до ограды, в ход пошли колы и доски. Для меня, по крайней мере, это было довольно непривычно. Орудовать подручными предметами с такой ловкостью я не умел. Буйное воображение тут же нарисовало жуткую картину – гонят нас колами через лес ночью до самого Питера, как потом за вещами возвращаться? Снова же огребём…
Но тут из-за поворота вылетели связисты, тоже человек тридцать. Они ещё толком и в бой не вступили, а местные мгновенно рассыпались. Логично, не будем же мы в дома врываться.
Драка практически тут же и завершилась, наступила очередь девчонок растаскивать героев по сеновалам и залечивать им раны.
Но те из нас, кому перепало дубьём, были ещё в боевом и погнались за зачинщиком. Секунд пять ушло на то, чтоб выделить цель, сориентироваться и рвануть в погоню, метров на полста он оторвался. И успел проскочить калитку и влететь в дом. Мы по инерции снесли метров пять погонных штакетника, и встали, как вкопанные, на дворе. Чёрт знает, что делать. Не в дом же ломиться, в самом деле…
Тут открывается дверь, он выходит на крыльцо с двустволкой наперевес, и спокойно так:
– Ребята, у меня картечь.
– Бывай…
Развернулись и ушли.
Интересно, что данный инцидент мгновенно нормализовал отношения. Ну, студенты, но нормальные ж парни, махались, правда, как-то непривычно, но ведь по-человечески, с матом. Рож несколько расколотили, сами огребли. Свои, в общем, люди…
Да и мы успокоились, ну колы, дробовик, но не стреляли же. И самое сладкое, что и намёка на ментуру не было. Повеселились, и никаких тебе последствий.
В городе б так…
Насчет пожрать.
Чем питались жители поселка, я не в курсе, в магазине из мясных блюд были только пакеты супа мясного (иногда куриного), растворимого без осадка. Нам же мясо выписывали централизованно, получать его надо было в Выборге, 50 минут на автобусе в один конец, автобус ходит дважды в сутки. Как мясо делят в универсаме в Москве, посмотрите в фильме «Блондинка за углом». На базе в Выборге ещё виртуознее. Судя по нашим мискам, рубили там какого-то мифического зверя…
Валера даже как-то вошел с инициативой набрать грибов после работы, благо коровники в лес упирались. Добрать, так сказать, калорий в рацион. Прочесали мы этот лес, как зондеркоманда СС в поисках партизан, но улов был ничтожно мал. Да оно и понятно, во-первых, девять вечера – не самое удачное время для грибной охоты. Во-вторых, после двенадцати часов работы я лично не то что подосиновик, партизана бы не заметил, даже если б на него наступил.
Сорвался почин.
С макаронами было обильно, но поначалу не без сюрпризов. Машенька по неопытности их в холодную воду кинула, и на ужин нам подали пудинг. Из чего он создан, было не разобрать. Белёсо-сизое что-то, упругое, ложкой не очень бралось. Ступишин, даже не притронувшись к экзотическому блюду, встал, церемониально подошел к окну выдачи, взял двумя пальцами вилку, и пошёл обратно к столу. Отвесил мне сдержанный поклон:
– Жорж, ножик будьте любезны…
– With pleasure, sir Aleks..
Эта тварь берёт мой тесак в правую, вилку в левую, и начинает препарировать лежащую перед ним в алюминиевой мятой миске медузу со сноровкой британского лорда в тридцать восьмом поколении. Вырезал ровно кубический сантиметр, поднес на пять дюймов ко рту, обозрел со всех сторон и отправил изящным движением в рот. Пожевал. Причмокнул.
– Кухарку на псарню. Прошу к столу, джентльмены…
И знаете что? Мы начали жрать.
Хотя уже готовы были миски в кухню метать…
Думаете, и дальше буду распространяться об убогости питания? Фига. И так все знают. Я о другом.
«Люди, у вас есть самое могучее оружие, смех. Перед ним никто не устоит, любую силу он сделает посмешищем. Почему вы им так редко пользуетесь?». Примерно так сказал Марк Твен, вложив эти слова в уста сатаны.
Пользуемся, дорогой мистер Сэмюэл, пользуемся.
После строяков мы выпускали газеты – шесть-десять склеенных друг с другом листов ватмана, разрисованных сочно и смело, с фотографиями, стихами и байками. Круче всех, на мой взгляд, отрывался «Аргумент».
Меню бара БухоRest :
Макароны «Верь Мишель»
Лечебный напиток «ВерьМуть»
Суп мясной, растворимый без осадка (признаюсь, у них попёр)
Чисто жизненные рекомендации:
Работа не волк, одной лопатой её не убьёшь.
Где рас.. здяй, там несчастный случай.
Чтоб травматизма не бывало, не раззевай своё едало.
Чтобы не было п...жа, не работай без чертежа.
С миру по нитке — мёртвому припарка.
Пускай работает железная пила, не для работы меня мама родила.
Если хочешь поработать — ляг, поспи, и всё пройдёт.
Скажите кошке, чтоб не топала...
И прочее в том же духе. И кулинарный рецепт:
«Известно всем, что рацион бойца не только скуден, но и однообразен. Луковые и черепашьи супы, ростбифы и мясо по-бургундски приелись в первую же неделю, и для поднятия духа личного состава мы предлагаем незатейливое, но оригинальное блюдо:
Тушёный бегемот с бананами.
Молодого освежёванного бегемота кладете в бегемотницу и тушите до готовности. Бананы и соль по вкусу».
Знаете, я уверен, такие ребята могли бы построить коммунизм. Настоящий, царствие небесное на земле, а не тот, что у Маркса.
Что за твари помешали?
Думайте…
Ну, а если не додумались, то коротенько так…
На степуху в 40 р. прожить невозможно. Добраться до Петергофа – 10 руб. в месяц. Пожрать в распреде – 60-70 коп, это если без супа, итого 20 р. На ужин хоть пирожок с чаем – 20 коп., 6 рублей. Некурящих студентов почти не бывает.
На завтрак, ботинки и ватник уже не остаётся.
Апологеты СССРа бухтят, что подрабатывать можно. Так вот, это незаконно, чтоб вы знали. При приёме на «халтуру» студента дневного отделения изобретались «особые обстоятельства», справки там липовые о родственниках-инвалидах, детишки несуществующие. И, если финансовая проверка с таким накроет, можно из Универа вылететь за то, что по ночам в кочегарке маслаешь. Да, такого почти никогда не случалось, все смотрели на это сквозь пальцы, но, строго если, то приработок только через нарушение закона. Бабушке в Мартышкино крыльцо починить – нетрудовые доходы, сесть за такое – как два пальца. В этом был глубочайший смысл советской системы, как и в пьянстве – советский человек должен быть по жизни виноват, чтоб была причина взять за хобот, если не понравился товарищ властям.
Стало быть, лето, стройотряд, и молись, чтоб заработанного на год хватило. Заработать в строяке можно было, получить заработанное – проблема из проблем. Только через злостное нарушение трудового законодательства и с помощью финансовых преступлений. В 1981 в «Тахионе» я был мастером, и если б меня за цугундер тогда взяли и раскрутили по полной, я б до сих пор сидел. Командира, Вовку Юхтанова, вообще бы шлёпнули.
За одну процедуру подписания нарядов весь командный состав стройотряда вкупе с начальством принимающей организации — строем в вытрезвитель, по 15 суток общественных работ по вытрезвлении, а далее, по материалам следствия, по пятёрке на рыло, и в Магадан.
Почему? А не побухай с начальником СМУ – шиш он тебе наряды подпишет. Да ещё его перепить надо, если вы не в курсе, а парни в строительстве работают закалённые. Посему перед застольем втихаря съедались две банки шпрот с батоном, масло из консервов выпивалось, чтоб алкоголь не так резво всасывался. Потом три дня под балдой ползаешь на полусогнутых.
По трудовому законодательству вкалывать больше восьми часов в день нельзя. ЕНиРы (Единые Нормы и Расценки) написаны так, что Эйнштейн отдыхает, время с рабочим пространством там связано отменно. Не уложился во временной норматив — штраф, минус сорок процентов. Восемь часов по ЕНиРу на строительных работах при квалификации студента – максимум пять рублей. Брали дикой скоростью и 12-14-ю часами каторжного влома. Ну и башкой, само собой. Выходило за 20 в день, но попробуй их получи!
1985 год, пос. Картаёль Ижемского р-на Коми АССР, выездная бригада ССО «Арктур», физфак ЛГУ. Для тех, кто не в курсе. Грамотный строяк – это совсем не песни у костра полусотни рыл и не марши под знамёнами. Это десять – пятнадцать шабашек по 4-6 человек, разбросанных по Коми или Выборгскому району. «Арктур» своими двенадцатью шабахами накрывал 60000 кв. км. территории Зонального отряда «Вычегда». Они-то и назывались «выездными бригадами».
Конец августа, объекты сданы, наряды подписаны, комиссия «Печорлесосплава» улетела восвояси (до поселка можно добраться только моторкой или «Аннушкой», ну и два раза в год баржей по высокой воде). Игорюша Сенин, врач, вкалывает мне тройчатку (эфедрин, кофеин, адреналин), чтоб я на ногах держался, и я топаю в бухгалтерию с доками.
Бухгалтер леспромхоза:
— Я это не подпишу!
— Обалдели, мадам? Вот подписи главного инженера «Печорлесосплава», главного бухгалтера, начальника леспромхоза, начальника строительства. Вы, что, против начальства своего прямого выступаете?
— Да у вас заработок по 72 рубля в день! Не подпишу.
— Так заработали же!
— Не верю! Я сама восемь получаю.
— Вы с девяти до пяти на стуле сидите, а я пятнадцать часов в день с «Уралом» по срубам скачу, есть разница???
— Не подпишу, сказала. Вон!
Начальник леспромхоза разводит руками:
— Егор, я ничего не могу. У неё лапа в Ухте.
Но Гоголя я не только читал, но и запомнил. Вытряхиваю из Руба, казначея, триста рублей под свою будущую зарплату и иду с ним в магазин. Четвертак – продавщице, покупаем ящик водки, садимся с ним у крылечка. Не пьём, вертим бутылки в руках. Подтягивается народ потихоньку, дальше ясно. Паспорт на три часа и пей на здоровье. Один пузырь я зажал и пил его всю ночь, не торопясь, пока переписывал табели и прочую лабуду. За счёт мёртвых душ бригада разрослась до полноценного стройотряда численностью в 32 рыла.
Назавтра кладу эту лажу перед бухгалтером. Она сияет:
— Ну вот, совсем другое дело! 14 рублей, нормально. Что ж вы мне чушь какую-то вчера?
— Да перепутал, это за первую неделю табели были. Помните, нас же только четверо вначале приехало…
— Да, да…
И подписывает.
Ещё ящик ушел на то, чтоб из кассы деньги вынуть.
Не думайте, что она не в курсе была, что за работнички в табели были записаны. Посёлок – домов сто, но фамилий всего три, все жители — родственники, вплоть до белокровия…
Иду с рюкзаком денег от конторы и думаю. За свои художества я мог огрести лет пять, мёртвые души – не шутка, общественным презрением, как Чичиков, я б не отделался. Но бухгалтер-то!!! Она ж материально ответственное лицо, ей червонец по минимуму светит!!!
И спокойно подписывает…
Что это? Идиотизм? Бесстрашие? Вера в мохнатую лапу наверху?
Нет.
Это привычка. Привычка любого советского человека к тому, что он постоянно под статьёй ходит. А сядет он или нет – просто вопрос времени и удачи. И немного понимания того, что если ты заработал больше пятёрки в день, то ты автоматом влетаешь в зону риска.
Почему?
Деньги – самостоятельность. И если советский человек заработает больше прожиточного минимума, назначенного ему государством, он может, не дай Бог, это государство послать. Вражина такая…
Вопрос. Врагом какого государства является свободный человек?
Правильно, рабовладельческого.
Колхоз
Зачем студент в стройотряд идёт, ясно – чтоб в течение учебного года не каждый день зубы на полку укладывать. И идёт он туда добровольно. А вот зачем в колхоз на месяц с гаком второй курс в полном составе загоняют? Ни разу внятного объяснения сей дури не слыхивал. Да и не дурь это вовсе.
Засадить нас вот так на месяц не картошку копать и турнепс рубить, а учиться, чтоб не увильнуть было, так в октябре можно было бы сессию за весь семестр сдавать. И, уверен, хвостами никто б не оброс.
Так почему?
Всё-таки интеллигенция при социализме – какой-то неправильный класс, гниловатый. Вот её в место ейное рылом и тыкают. Чтоб поняла своё родство с гнилой картошкой и капустой. Чтоб знал ты, падла, что возишься ты со своими приборами, пока не вякаешь супротив, а проявишь своё гнилое нутро – получи по очкам и в поле. Привыкай заодно к походной жизни. Или лагерной.
Не урожай же спасали, в самом деле. Его с гораздо меньшими затратами собрать можно. В Германии или Ирландии как-то без помощи студентов обходятся. Но так далеко забираться ни к чему. Волею судеб я в той же Ленобласти в совхозе «Пламя» у тёщи живал и за тридцать лет студентов на полях не видел ни разу. Видно, как-то без их надрывной помощи сельское хозяйство нормы выполняло.
А нам тогда – что, мысли эти в голову приходили? Не-а. Разве что одному из ста, да и то он их не озвучивал. Чревато. А просто ещё месяц свободы. От родителей, учёбы, в чём-то даже и от забот. Как в армии – не думай, не вякай, твоё дело пахать…
И, конечно, девчонки, гитары, костры, ром кубинский за 4.12 по ночам. И плевать, что спишь на нарах в сквозном домишке, ешь что попало, одет чёрт-те во что, и не то что душа горячего, бани поблизости ни одной. За месяц, по крайней мере, ни разу не довелось. Даже окунуться в ледяное озеро контрабандой убегать приходилось. По ночам. От трудностей только веселились больше. Чуя смутно обречённость своего существования. Читал я о таком празднике жизни у Эдгара Аллана По.
Рассказ «Маска красной смерти» называется.
Ну и у нас разгул тот ещё был. А поскольку все доступные нам удовольствия были или аморальными, или противозаконными, и при взятии за хобот можно было не только отчислением поплатиться, то работали мы безропотно. За страх.
Мало того, ещё и товарищей к этому принуждали.
Вваливаемся как-то с обеда в барак, а там Вовка на нарах валяется. Борисов этак картинно руку простёр, и зычно:
– Венек, сука, ты почему не на работе, б…?
Во время тирады он, по всем законам жанра, неторопливо обвёл рукой 180 градусов фронта, и на последнем слове обернулся назад, к публике. И надо ж было такому случиться, что это самое финальное слово оказалось брошенным в лицо Матвееву, преподавателю, нашему бригадиру. Тот поперхнулся, за спиной у него возник Манида, тогда – куратор нашего курса. Матвеев выдохнул, и:
– Борисов, повторите, пожалуйста, Сергею Николаевичу то, что вы только что сказали.
Даже секундной паузы не было.
– Я сказал: «Венек, самка собаки, ты почему не на работе, – Борисов довернул корпус и тем же жестом патетически сбросил с руки уже в лицо Маниде, – падшая женщина!»
Манида вылетел спиной вперёд в преподавательскую.
Матвеев выдавил:
– Ннннаряд…
И туда же…
Меня продуло, Джона тоже, Меличев градусник набил до наших 39-и. Народ свалил в поля, мы решили экстренно вылечиться. Игорёк, как симулянт, метнулся в магазин, добыл две водки и банку мёда. Замесили, лечимся. Под вечер я ещё за одной сходил. Но в бараке пить уже было стрёмно, и мы потопали в Чапаево, за полтора километра, там стояла маленькая бригада, а преп ихний как раз у нас в Красносельском ошивался. Ну и лучшего друга угостить, как-никак, Ступишин-то в Чапаево угодил, разлучили нас, гады…
Вышибаю дверь ногой с рёвом:
– Ступа, на выход, лечить будем!
А на нарах – Манида, вещает что-то.
Я - назад, да так резко, что из барака мы кубарем выкатились. И, с четырёх костей, галопом обратно. Первый раз в жизни водку на бегу из горла пил, жуть, я вам скажу. Нырк под одеяла, лежим ни живы ни мертвы. Потом вырубились.
Утром на разводе Сергей Николаевич поставил задачу. Кого-то пожурил, потом вздохнул:
– Должен признаться, товарищи студенты, что преподавательский состав вчера тоже оказался не на высоте. Зная, что в лагере лежат трое смертельно больных, я всё-таки отлучился в Чапаево, бросив их на произвол судьбы. И явились мне три призрака, напомнившие о страшных муках страдальцев. И какое же облегчение я испытал по возвращении, увидав их мирно спящими здоровым богатырским сном. Как здоровье, Меличев?
И смотрит этак… На всех троих
– Прекрасно, Сергей Николаевич.
– В поля тогда, господа чудотворцы, раз всё прекрасно. Вопросы есть?
– Никак нет!
– Тарасов, вы же летом в «Полярной звезде» были. Плотничать доводилось?
– Само собой.
– Прошу вас, наведайтесь после работы в Чапаево, с дверью там что-то, помогите Ступишину. Кажется, петли сорваны…
Завод
Осень выдалась какая-то сумбурная. Простаивал по три часа у телефона, лазил по водосточным трубам в общагу ЛЭТСа, где она жила. Ботинки по ночам зашивал, чтоб хоть выглядели…
А с учёбой становилось всё хуже и хуже, и даже демократичность нашего деканата была всё-таки величиной конечной. Два несданных экзамена в зимнюю сессию – не Бог весть что, но хвост с прошлого семестра простить мне никто был не в состоянии.
И меня выперли.
Возвращаясь домой, я купил блок «Веги» (первый раз в жизни сигареты блоками покупал), заперся в комнате и включил маг, Маккартни, как сейчас помню, «Band on the run». На песне «1985» вскочил и стал отплясывать, бешено и яро. Часов несколько эту песню гонял. Потом взял карандаш и стал тупо чертить что-то на стене над кроватью. Потом за краски взялся. Под вечер следующего дня в канцелярский магазин съездил, тушь чёрная кончилась.
Страшнее всего было родичам сказать.
Я лежал и смотрел на стену – залитое тушью чёрное небо, хоровод объёмных невиданных планет, брызги звёзд. И голубой звездолёт. Чёрт знает, как вышло, но с той точки, где лежала голова, создавалась полная иллюзия, что звездолёт вылетает из стены под углом градусов сорок пять…
И прозрачный какой-то на фоне насыщенного космоса…
Зашёл отец:
– Ты чего?
Я, лёжа, выдохнул:
– Отчислили, хвосты. Пойду на завод, уже знаю куда…
Я действительно знал, всё успел обдумать.
Как среагировали родители, не помню, хоть убей. Может, и слава Богу, что не помню.
Мир стал совершенно незнакомым. Очень пугающим. Надо было ухватиться в этом новом мире хоть за что-то, с чем я был знаком. И я пошёл в отдел кадров завода «Стройфарфор». По многим статьям выбор был крайне идиотский – производство предельно вредное, ехать до него полтора часа, перспектив вообще никаких, кроме спиться. И я даже не знал, сколько платят.
Но хоть с этим повезло.
Ставильщик-выборщик туннельной печи, той самой, что мы два года назад ремонтировали, трёхсменка, оплата сдельная плюс вредность.
Поехали.
Самое противное было работать в дневную смену. Вставать в 5.20, пешком до проспекта Ветеранов, на первый 130-й автобус. На Кузьмина пересадка на 114-й, уже в давку. Выход на Сортировочной – и в проходную. Железные шкафы раздевалки, гул, толкотня, непонятное мне домино с ещё более непонятным азартом. Стойкий спиртной выхлоп, многие с похмелья или пьяны. И разговорчики…
В цеху жарища, мастер даёт указания на смену. Всегда одни и те же, с поправкой на то, кто вчера что сломал или накосячил, и чего сегодня не будет. Или будет. Таких фигур, как этот мастак, я больше не встречал. Разве что Серафим Попов, бригадир на Кировском заводе, того же плана был товарищ, только что сталинист был ещё более ярый, хотя, вроде, дальше уж некуда…
У этого была мерзейшая особенность – закончив инструктаж, он доставал из правого кармана синего халата газету «Правда» и вкратце зачитывал передовицы. Потом «Труд». Как это переносили мужики, будучи стабильно с дичайшего похмелья, я не понимаю.
Сейчас многие иностранные респонденты нет да и заикнутся о рабской психологии русских. Особо же дурные соотечественники, наоборот, брешут о сознательности рабочего класса, а то и энтузиазме оного. Мне жаль, что не впихнуть их в цех советского завода в 7.45 утра. Не надо, ребята, всерьёз воспринимать «Высоту» и «Неподдающихся». И, уж тем более «Весну на Заречной улице». Это кино. Неумело снятые сказки. Их же не рабочие снимали. Даже консультантом ни одного не пригласили…
Понятно, что этого идиота никто не слушал. Но. Почему мастаку не забивали в рот газету со враньём и не впихивали его, болезного на всю совесть, ногами вперед в туннельную печь?
Рабство? Покорность?
Нет, дорогие мои, генетическая память. Мы за сто лет три раза так пробовали, каждый раз всё хуже выходило. На четвёртый у всего человечества крови не хватит. И мы видели, что при любой заварухе наверх неизменно всплывает дерьмо. Это опыт. Страшный в своей безнадёжности опыт. Это мудрость.
И гуманность.
Не более и не менее.
И Бога молите, чтоб русские не потеряли свою генетическую память, ещё раз повторю, крови на такую заваруху уже у всего человечества не хватит...
Для этого, кстати, и пишу, чтоб память не потерять…
А я выдуваю три порции газировки из фарфоровой маслёнки (стаканы из автоматов давно растащены по шхерам, из них другой напиток пьют) и иду вдоль печи 450 метров на «конец». Там моё место, я вагонки с изделиями из печи вытаскиваю и отвожу их в ОТК.
На «ставке» в печь нырять не надо и заготовки холодные, можно одеваться легко, элита там работает. Устанавливают на вагонетку изделия, подкладывая для остойчивости «рульку» - заранее вылепленные из керамической массы и обожжённые подставки, раскатывают ворота и отправляют гидравликой в печь. Раз в 20 минут. Вагонетка ползёт таким манером в печи сутки. Или двое, не помню сейчас…
Надеваю правую рукавицу, кладу на ладонь губку. Да, ту самую, резиновую, банную, сантиметра три толщиной. Сверху натягиваю ещё одну рукавицу. Поверху – брезентовую. Стаскиваю готовое «защитно-термическое устройство», и делаю всё то же самое с левой. Надеваю ватник, чтоб кожа не сгорела. Сверху брезентовую куртку сварщика. Натягиваю «лапы». Готов.
В цеху +52.
Саша, напарник, мужичок лет сорока, похожий на Швейка, обряжается таким же манером, подгоняет транспортную вагонетку из ОТК и ставит её напротив печи, чтобы рельсы печи и вагонетки совпали. Не так это и просто, автоматика несколько примитивна – на поперечных рельсах, по которым движется вагонетка, просто две вмятины, примерно напротив печи. Доталкиваем руками, и Саша ставит телегу на тормоз. Не очень надёжный, я ещё подпихиваю под колеса башмаки.
Саша отступает к стене, к лебедке, и включает её на размотку, я раскатываю ворота. Передо мной туннель, забитый вагонками, метрах в ста брызжет горящий ацетилен, видно очень плохо из-за шамотной пыли, она хрустит на зубах и режет легкие. Схватив крюк с тросом, я, пригнувшись, кидаюсь под вагонетку, как под танк, с колен (иначе не достать), цепляю крюк за ухо на тележке и, держа рукой трос в натяге, чтоб крюк не сорвался, бегу назад. Саша, меж тем, включает лебёдку. Вагонка выползает из печи, лебёдка затягивает её на транспортную вагонетку. Автоматического стопора нет, всё на глаз.
Закрываю ворота, бегу за вагонеткой в ОТК, как правило, метров сорок прокатиться удаётся. В ОТК разгружаемся. Температура изделий – градусов триста, и носить их лучше на вытянутых руках. Попробуйте пронести обыкновенный унитаз, хотя бы и холодный, на вытянутых перед собой руках хотя бы метров сто. Не допёр я после этой работы армрестлингом заняться, самого Элама Харниша укладывал бы, играючи…
В общем, всё несложно.
Но.
Вагонка в половине случаев с рельс на рельсы не попадает. Ломом, естественно. Ворота норовят не всегда раскатиться, хоть одна створка да заест. Трос лебёдки древний, растрёпанный, засадить в руку старую проволоку в смазке, грязи и ржавчине – нередкая удача. Лебёдка работает неровно, дёргает, и крюк срывается – хватай и кидайся под танк по новой. И рельсы те ещё, транспортная вагонетка с четырехтонной вагонкой сверху с них, бывало, съезжала. И поставить обратно надо за десять минут, хоть убейся. Ломами. Иначе – движение через 20 минут, ворота вынесет, всё побьётся, куда следующую вагонку девать – неясно, а ещё одним движением её вообще на рельсы выдавит. Следующим движением проломит стену цеха, вагонки будут постепенно выдавливаться на двор. Такое уже было, в стене свежая кладка как раз напротив печи. А печь останавливать нельзя, всё, что в ней, загубишь, ввек не расплатишься.
Да и когда ныряешь в печь, слышишь, как волосы трещат – поверху дует из печи калёным сквозняком…
Оттого и лысый в двадцать шесть лет…
Да и зубы тогда же, примерно, растерял…
Зато на свадьбу заработал. Надо ж, всё как положено – два костюма, ботинки, кольцо, ещё чего-то…
Если мне в аду отвесят по полной за мои художества, без поблажек и снисхождения, заслуженно отправят в нижний круг, прикуют к советскому заводу и спросят одно желание, попрошусь в трёхсменку. Вечер и ночь – это реально отдых. В транспорте не так плющат. Народу в цеху нет. Начальства тоже, только сменный мастер, но через час после начала работы он уже невменяем, как будто и нет его. Ночью на водку сбрасываться не надо, выбирается гонец, он набивает ведро распятиями, пепельницами, пивными кружками, блюдами и прочей керамикой и бежит на станцию «Сортировочная». Всё это сдает, за что ему наливают в ведро портвейн из цистерны. Мне раз коньяк слили, мужики чуть морду не набили, отказавшись это говно пить. Потом, правда, приложились, не стерпела душа. Не всухую ж смену корячиться…
Армянский был на вкус, 4 звезды…
Меня могут резонно спросить – а как со смены-то свалить? Тем более, вынести что-то и обратно ведро с бухлом протащить? Так вот, если ты проработал хотя бы месяц на охраняемом объекте, не закрывая глаз, и товарищи тебя прикрывают, то на полчаса-час – плёвое дело. Самый простой способ продемонстрирован в фильме «Неподдающиеся», когда ребята вахтёру спутник показали. Но сей способ, так сказать, разовый. На любом заводе полно лазеек, тропинок через колючку, дыр. Можно через проходную, там тоже люди сидят, за стакан помогут и паровоз вытащить. Можно с транспортом выкатить. Можно липовую местную командировку состряпать, да мало ли. А на «Стройфарфоре» совсем просто было, у него всего три стены. Южной просто не было. Так и то лень крюка было давать, через проходную просачивались…
Дёргаться каждые 20 минут к печи утомительно, отдыху всего 5-10 минут получается. Лучше, как у Джека Лондона в «Смоке Беллью» – длинные привалы и длинные переходы. Мы, в нарушение всех технологий, дёргали подряд три-четыре вагонетки, потом час отдыхали. Гораздо удобнее. Правда, за последней нырял уже глубоко, чуть не пламя над башкой гудело. Остыть изделие, ясное дело, хотя бы до трехсот градусов, не успевало. Понятно теперь, почему фурнитура иной раз в керамику не лезет?
Жажда мучила страшно.
Первый раз, когда со «ставки» пришел Витя «за рублем», я скинулся, естественно, но тут же об этом забыл, началась какая-то запара. Потом позвали, я метнулся к столу вдоль печи (примерно полкилометра в одну сторону). Там стояли три стакана, аккуратно распределившие в себя поллитру водки. Я подбежал, благодарно кивнул, чокнулся, выпил глотками стакан за пару секунд, ещё раз кивнул и умчался. Смысла этого действа не понял – хмель вылетел на такой жаре через полчаса, но в каждой избушке свои погремушки. Такие правила. Зачем выпендриваться?
На следующей смене с утра все здоровались со мною уже за руку и снисходили до разговоров. Выяснилось, что студент дал жару – выдул стакан водки, как воду, Витя даже усомнился, да водка ли в бутыли была? Потом попробовали сами – да, водка, но так ловко ни у кого не вышло. Наш, короче, человек, хоть и студент.
А я б и керосин так же выпил.
Жажда.
Ещё раз повторю: работа в смену – спасение от многих бед социализма. Три дня в утро, три дня в вечер, три дня в ночь. Между сменами выходные – сутки с небольшой копеечкой в пять, примерно, часов, с учётом дороги. Между ночной и дневной - почти двое суток получается. И 71% твоих выходных приходятся на общие будни. Вы даже не представляете, до какой степени это удобно.
Предположим, у вас случилось несчастье – свадьба, ребёнок родился, комнату представилась возможность обменять, или просто накопились деньги на шкаф или диван. Но это всего лишь возможности. Как осуществить? С восьми утра до пяти вечера ты за колючей проволокой, пропуск у сменного мастера. А ЖЭК, ЗАГС, Райжилобмен, администрация района, ясли, детские сады, школы с пяти-шести вечера закрыты. И очереди там от трёх часов до месяцев.
Как подать заявление в ЗАГС? Как устроить ребёнка в ясли? Как, в конце концов, просто сходить в магазин, чтобы отметиться в очереди на холодильник? Где взять на это время? Да и доехать надо до присутственного места, откуда взять ещё два-три часа в один конец?
На то, чтоб пристроить, скажем, ребёнка в детский сад, никаких отгулов не хватит, хоть месяц в три смены паши…
Отпуск за свой счёт? Попробуй выпроси. И «за свой», заметьте. Неделю в очередях в ЖЭКе просидишь, что жрать потом будешь? Денюжек-то за сидение в очереди не дают…
Кафка. «Замок».
А после ночной смены с утра много чего провернуть можно. Потом к 23-м часам опять на смену, но неделю не поспать – это не так трудно, как отгулы выпрашивать. И не унижаешься. А это ценнее всего, между прочим. Не надо стоять, переминаясь с ноги на ногу, и канючить: «Ну, поймите, жена тоже на работе, бабушек нет, дед в деревне, кто с ребёнком возиться будет, надо ж в ясли, сами знаете, как с ними трудно, а тут такая возможность… Ну, войдите в положение…».
А тебе:
– Ты что, сдурел??? Месячник по безопасности на заводе, а слесарю ногу отрезало вагонеткой! Вы же с Сашкой и отрезали!
– Так он пьяный выскочил из смотровой ямы, и ногу под колесо, телегу остановить хотел, придурок, гремит она…
– Не сметь тут мне!!! Трезвый он был по заключению комиссии!
– Ну подпишите…
– Да у вас бой сплошной, браку 10 процентов!
– Вагонетка опрокинулась, рельсы кривые, старые…
– Ты тут на технику не сваливай, она полста лет работает, как часы, и ещё сто проработает! Будете работать, как положено, тогда и заходи. А пока смотри, как бы премии не лишиться!
И так далее…
В школе, помнится, про рабские условия на царских заводах – «кабальная система штрафов». А лишиться премии – тот же штраф, только покруче. Не понравился или накосячил – жах, и зарплата на сорок процентов меньше. Чем не штраф? Вот кто мне сумеет объяснить, чем это отличается от штрафа, кроме названия?
А оттого, что под псевдонимом, кстати, ещё обиднее…
Ладно, что это я всё про чернуху…
Было же что-то хорошее?
Не было.
А, нет, было.
Ночь. Гудят компрессора, звенят транспортные вагонетки и стеллажи, гудит горящий ацетилен и воют лебёдки. Однообразный такой гул. Прислушиваюсь: «Тринь, тринь, триннни, тринь..».
«Somewone knoсk at the door
Somebody ring in a val…»
Маккакртни, «With the speed of a sound». Радио в цеху нет. Да и кто такое гонять будет на советском заводе? Прислушиваюсь – точно, подголоски, раскладка инструментов, неповторимый маккартниевский бас…
На третьей песне доходит, что это слуховая галлюцинация. Ну, и ладно, хоть что-то приятное. Так диск до конца и дослушал…
В один из выходных я смотался в студотдел Физфака и забрал документы. Выперли меня в феврале, а поспели доки только в конце мая. Перебирая их в коридоре, неожиданно сообразил, что точно так же перебирал перед дверью приёмной комиссии два года назад. Все те же самые, ну, ещё несколько.
А фигли?
Родился план, основанный на высокой инерционности советской канцелярской машины. Уж больно в армию не хотелось. Закончить жизнь спившимся рабочим инвалидом – тем более. Подал я эти доки в Приёмную комиссию Университета. Приняли. Я напрягся. Дня четыре потратил на то, чтоб перечитать школьные учебники по физике и математике. Седьмого июля уволился с работы и десятого пошел на первый вступительный экзамен.
Мастер смотрел на мой обходной лист с нескрываемым презрением. Его возмущению не было предела.
– Как ты можешь? Завод – это же твой дом. Кормилец! Как можно?
– В Университет поступаю…
– Ты же рабочий! Это же…
Долго он говорил. Убеждал, что я теперь главный в этой стране, и грех такой шанс упускать. Предательство. Подлость. И много ещё какое преступление.
Подписывая обходной, закончил с предельно презрительной интонацией:
– Я-то думал, ты всерьёз, а ты так, подработать…
Иди, думаю, горюй. И чтоб язык твой в четыре узла завязался, когда ты опять возьмёшься своих рабов стыдить….
На экзамене по физике взял билет, готовлюсь, зовут. Бац, Манида:
– А ты тут откуда?
– Поступаю.
– И что мне у тебя спрашивать?
– Ну, что-то, наверное, надо…
Знаете, нашлось. Очень даже нашлось. Еле пятерку выгрыз, сорок минут он меня препарировал. Не думайте, что два курса Универа могут закрыть дыры в школьной программе. Все великие открытия начинаются с пристального внимания к элементарным вещам.
Очень пристального…
Практика
Сразу после поступления поехал в Петрозаводск, жену туда на практику отправили после техникума. Вышел в пять утра из здания вокзала, иду вниз к озеру по улице Ленина. Через пару кварталов хвост, человек на полтораста. Встал. Пельмени, вроде, давать будут. Стою.
Магазин открылся в восемь, оказалось, что пельмени рыбные. Пошёл я оттуда, такого блюда я себе представить не мог, а уж съесть – тем более…
Н-дааа, думаю, занесло…
Три молодых специалистки, из них одна на шестом месяце, поселили их на турбазе, на горе. Стандартный одноэтажный щитовой барак, одна кухня с одной плитой на 20 комнат, в комнате по трое – четверо, туалет во дворе, душа нет, горячей воды – тем более. Туристов не видел, отдыхающих тоже, только работяги, командировочные и лимита.
Работа на телефонной станции, километр до троллейбуса и 20 минут на нём до улицы Льва Толстого. Весь километр – в гору, если с работы. Хорошо, что я приехал, очень хорошо. В гору молодую жену натаскался. И жрач добывал целыми днями, девкам-то некогда, до шести работа…
И сто раз я себя клял за столичный снобизм. Надо было тогда этих пельменей взять. Три ж пачки в руки давали…
Россия – это вам не Москва, и даже не Питер…
Позже, кстати, узнал, что и не столица Карелии…
В августе выяснилось, что из Петрозаводска не уехать.
Автобус штурмовать никаких сил не хватит, там с вечера толпа человек в двести стояла, билеты на поезд только на октябрь, самолётом вообще нереально. Я и в Петрозаводск-то попал чудом – купил с рук около военной кассы у какого-то офицера за десятку билет номинальной стоимостью в 6.80. Так тоже жулик попался, на это место оказалось аж четыре билета, и полдороги я в тамбуре простоял, а три часа удалось на багажной полке поспать.
Прояснив ситуацию с билетами, я пошёл шататься по городу и набрёл на очень неплохой пивной кабак. Здоровенный подвал под современным домом. Нализался довольно прилично, но пока до турбазы добрёл, половину выдуло. Однако и этой половины хватило на то, чтоб нарваться на вполне себе квалифицированный скандал. Девчонки подругу поддержали, так что многожёнство, я вам скажу, совсем не шербет. Три фурии – это вам не одна беременная истеричка.
Только на третий час я их угомонил гитарой, которую выпросил у соседей, и аутодафе вылилось наконец-то в довольно шебутной девишник, благо пару винца у меня хватило ума с собою прихватить…
Но за билеты смертную казнь с меня снимать никто, конечно, не собирался. С утра я попёрся от телефонной станции к городским железнодорожным кассам. Очередь была такова, что к собственно зданию ни у кого б не получилось даже рукой прикоснуться. Полноценный батальон жаждущих уехать, в три-четыре ряда вдоль дома, и напряжённость…
Куда там китайской границе или Голанским высотам…
На стене плакат – пользуйтесь услугами железной дороги, отпускники такие с ясными мордами, ласты, море.
Гадство.
Стоп, заказ билетов с доставкой на дом, телефон…
Эвон, как интересно…
Из будки телефона-автомата напротив касс:
– Алло, это заказ билетов? Мне на 28 августа два до Ленинграда, купе, если возможно. И желательно одну нижнюю полку, у меня жена беременна. Адрес? Волховский переулок, дом три, квартира тринадцать. Да, завтра с двенадцати до шестнадцати буду ждать. Спасибо.
Интересно…
На следующий день из того же автомата звоню в пять вечера:
– Как это так, курьер адрес не нашёл? Ну и что, что практикант… Ладно, завтра я с десяти до двенадцати могу…
На следующий день в час дня звоню из той же будки:
– Слушайте, я в городе, недалеко от вас. Раз уж у вас такие курьеры, может, я прямо в кассы к вам подойду? Хорошо, через полчаса, но у вас там к дверям не подойти, очереди. Аааа, с другой стороны здания? Хорошо, конечно, с паспортом. Два сорок за доставку? Ну вы даёте, вы ж не доставили! Ладно, чёрт с вами…
Зашёл с чёрного хода, посокрушался, что лишнее пришлось заплатить, получил два билета и вышел. Один, как и просил, с нижней полкой.
И не очень наврал. Адрес действительно был мой, но ленинградский, я на Волховском с рождения по 1967-й год жил…
Курьера жаль. Если он прочитает эти строки и найдёт меня, на колени встану, отвечаю.
А, да, почему не на турбазу билеты заказал?
У неё адреса нет.
Совсем.
Когда военкомат спохватился, у меня была на руках беременная жена, и я учился на Физфаке ЛГУ. Пока они разбирались, было отчисление или нет, и лишился ли я отсрочки, прошел год. Но пока ребёнку год не исполнился, отца по закону брать в армию нельзя. Поныть, правда, пришлось, от закона мало что зависит, не понравился военкому или выпендрился – и вперёд, в войска. Но обошлось. Через полгода опять насели, но уже началась военная кафедра, которая взялась ковать из меня офицера. И, хотя это ничего ровным счётом не значило, мозги им запудрить удалось, и меня оставили в покое до следующего призыва.
Шабаха
Опять леса мелькают за окном, и транскомяцкий экспресс несёт нас пятерых в Сосногорск. Оттуда поездом до Троицко-Печорска и на автобусе в лесной посёлок Белый Бор. Предварительно – ремонт четырёхквартирного дома. Забегая вперёд, скажу, что Лёха погорячился, прельстившись высокими расценками на ремонтные работы, отбить их по-человечески мало кому удается, как правило, ремонт – это стопроцентный пролёт.
Известно, сколько в поезд ни возьми – всё мало. У нас было просто до черта, но к Котласу всё кончилось. Стоянка там сорок минут, и мы выскочили, истомлённые жаждой. Перед вокзалом стояли человек двадцать ментов, в круг, и что-то перетирали. Лёха бесцеремонно прорвался в центр и вопросил:
– Мужики, где тут бухла достать можно?
Всё, думаю, аут, без бригадира остались…
Ан нет, указали на ресторан и присоветовали с чёрного хода заглянуть. Мы и рванули. Бедная тётка, которой мы дали деньги и рюкзак, тащила к нам его по полу через подсобки ресторана. Алимыч взвалил ношу на плечо, и мы двинули к поезду.
У самого вокзала стоял одинокий «чёрный ворон», менты куда-то рассосались. Лёша непринужденно распахнул дверь, сел на пассажирское и хлопнул водилу по плечу:
– Шеф, поехали!
– Куда??? – опешил сержант.
– В Ухту.
– Я те, б…, покажу Ухту!!!
Лёху мы выдернули тут же, но сержант уже свистел. Спотыкаясь и падая, мы кубарем катились к поезду, Алимыч влетел с рюкзаком первым, Лёха буйствовал, и, пока мы с Пашей его запихивали, поезд тронулся, как нам руки-ноги не отрезало, одному Богу ведомо, Паше даже довелось за поездом пробежаться шагов двадцать. Ещё столько же его ноги по насыпи волочились, пока я его в тамбур втаскивал…
Нервное начало трудового лета получилось…
Собственно шабашить в Союзе не получится – не посадят, конечно, сразу, но договора, особливо аккордные, с тобой заключать никто не станет. Бригадный – тем более, бригада должна быть от кого-то. И с бумагами от этого кого-то с подписями и печатями.
Другой вариант – приехать к кому-то, то есть завербоваться. Но примут тебя на сетку и обязательно с временной пропиской. А это кабала ещё та. Если ты начальнику леспромхоза чем-то не понравился, можешь основной прописки лишиться, потом временной в связи с увольнением по злой статье, и дальше только бичевать.
На бичей я в Коми насмотрелся, это самый бесправный класс в Советском Союзе, причём очень многочисленный. «Beach» – по-английски «берег», так называют безработного моряка. Таких, кстати, тоже полно, особенно на южных берегах северных морей. Белого, Карского, Лаптевых, Сибирского, Охотского…
Списали за что-то с лайбы (пьянка, контрабас, или просто замполита на хер послал в шторм, когда он под ногами путался), и уже не вернуться – ни на борт, ни в дом родной. Так и мыкается. На работу путём не устроишься, воровать совесть не позволяет, крутись, как хочешь…
Бравые полярники тоже так в большинстве своём кончают карьеру.
Но БИЧ – ещё и аббревиатура, расшифровывается по-разному, чаще всего – Бывший Интеллигентный Человек. Есть и пострашнее: Был (Бывал) и Человеком.
Самый распространённый способ стать бичом – сесть, за время отсидки потерять прописку (скажем, ты один прописан в комнате в коммуналке, и она твоим соседям приглянулась), выйти со справкой и сто первым километром. Паспорт не получить без прописки, прописку – без паспорта.
А поскольку четверть мужиков на Руси – сидельцы, то проблема массовая. Есть сомнения насчёт четверти? Ну, сами считайте. Взрослого трудоспособного населения в Союзе было в среднем процентов 60 от общего, общее – миллионов 150, плюс-минус. Итого 70-80 миллионов. Половина из них женщины. 35 остается. Из них номенклатура, армия, партейцы, ГБ, менты, ВВ и прочие нахлебники, те, что у Платона объединены в класс «стража» – миллионов пять-восемь. Собственно здоровых рабов в возрасте от 20 до 60 лет миллионов тридцать. Миллион, примерно, в Советском Союзе всегда сидит. Средние сроки – 3-5 лет. За сорок лет на зоне с такими сроками перебывает миллионов восемь – десять.
Видите, даже не четверть, а почти треть получается…
Можете сказать про рецидив. Так и не всем по пятёрке отвешивают. Полгода – это тоже отсидка, как ни крути. Даже сутки в обезьяннике – и то. Не верите – сядьте сами хоть на 72 законных часа в следственный изолятор по подозрению.
Если кишка тонка – не смейте спорить.
Треть.
Если же подойти с другой стороны, стратегической, то для успешного функционирования коммунизма нужен человек нового типа, приученный к коммунизму. Всё бесплатно, много труда и постоянную жизнь в коллективе обеспечивает только зона или тюрьма, стало быть, устроителям коммунистического рая требовалось вообще всех будущих счастливцев через зону прогнать, для воспитания.
Бухарин с Троцким об этом открыто писали.
Да и Ленин не стеснялся.
А нами рулили верные ленинцы.
Сами признавались, со всех трибун, газет и плакатов.
А как же шабашили студенты?
Противозаконно, естественно. Умыкнуть в комитете комсомола комсомольскую путёвку труда не составляло. Заполнить её тоже, хоть командиром себя вписывай. Но Печать? Ну, мы варёным яйцом с прошлогодней перекатывали. Подпись Саши Бастрыкина, тогдашнего секретаря комитета комсомола ЛГУ, подделывалась легко. Сейчас-то за такую подделку здорово присесть можно, а тогда проскочило, его никто даже в Коми не знал, не то, что в России.
Как другие выкручивались – не знаю.
Мы представлялись выездной бригадой «Полярной Звезды», которая орудовала гораздо южнее, при той системе связи, что существовала в Союзе, шансы накрыть нас у принимающей организации были ничтожны.
Договор на этот клятый дом заключили, но аванс, конечно, - фига. Мало того, что тех денег, которые мы отложили со стипендий и выпросили у родичей, было крайне мало, так ещё и пропились в поезде изрядно, хорошо, хоть, не до нуля. Здорово выручили 800 грамм копчёного сала, которые мне тесть на дорогу презентовал, калорийная штука оказалась, неделю на нём впятером протянули.
Тиснули сорокалитровую флягу, поставили в ней брагу и приступили.
Выделили нам «Дружбу», но с разбитым стартером и карбюратором от «Урала», подсос там гвоздиком или веточкой приходилось нажимать через дырочку. Стартер подпирать доской. Глушить её вообще стрёмно было, неизвестно, заведёшь потом или нет. Дом мы подняли МАЗовскими домкратами, стали траншею бить под фундамент, ленту – успешно, грунт – песок, а вот под столбы шурфы бились только сантимов на 80, дальше – глухо. А надо 120 см. Мы уж и яму разворотили два на два метра, чтоб встать туда можно было, били киркой – шиш вам. Песок как песок, только блестит, а ничем не взять, и лом, и кирка отскакивают. В отчаянии Лёха позвал мастерицу леспромхоза, та глянула в яму, и спокойно так:
– А, хватит, это вечная мерзлота.
Век живи, век учись…
Залив фундамент и опустив на него дом, мы приступили к разборке печей, а Лёха засел писать наряды на выполненные работы. К обеду в «гостиницу», сиречь барак, где мы жили в двух комнатухах, влетел очумевший директор леспромхоза и, схватив Лёху за грудки, заорал, что всем нам кирдык, студенты, сволочи, дом взорвали.
Лёха с негодованием обвинение отмёл, проявив недюжинную стойкость перед лицом разъярённого начальства. Стойкость опиралась на чёткое знание того, что взрывчатки у нас не было, газа в доме тоже, а десятком литров бензина, выданным для бензопилы, даже сарай не взорвёшь.
Когда подошли к дому, ноги у него подкосились - в угловой квартире выбиты были не только стёкла, но и рамы, обломки которых валялись в палисаднике и висели на соснах, земля вокруг дома на двадцать метров была покрыта сажей и кирпичной пылью. Но крыша цела, это его маленько успокоило.
А бригада неспешно двумя носилками выносила из дома битый кирпич, и укладывала его в штабель. Выглядели, правда, бойцы неважно. Серо-розовые какие-то, и выражение лиц абсолютно идиотское.
Всё дело было в том, что разбирать печь сверху по кирпичику нам показалось нерациональным, и мы подрубили её снизу. Но она, сволочь, не падала. Мы, конечно, как физики, знали, что под давлением некоторые материалы добирают прочности, но данное свойство шамота нас просто изумило. Многотонная печь уверенно стояла на столбике из шести кирпичей диаметром сантиметров в шесть. Фантастика.
Паша притащил гранитный валун килограмм на двадцать, мы отошли в угол, и он каменюгу эту метнул. Она отпружинила от столбика и отлетела нам в ноги, чуть их не переломав. А печь хоть бы хны.
Он пошёл за вторым камешком, побольше, а я воткнул в трёхметровую стальную трубу гвоздодёр и врезал этим девайсом в столбик, как литейщик в летку.
Правильно мыслил, но дурак. А им, как известно, везёт.
Печь рухнула, труба сработала, как рычаг, подкинула меня, и я влип в потолок. Время замедлилось, и оттуда, с высоты пары метров, я с удивлением смотрел, как волна кирпича неторопливо раскатывается подо мной по всей хате. Свалился на них, когда движение уже остановилось. Грохота не слышал, всё заполнила пыль.
Очнулся на улице, куда меня выволок Паша. Слышать стал только к вечеру.
Но печь мы разобрали за семь часов, а не двадцать три по нормативу. Хотя технология, конечно же, спорная.
Никому не советую…
На следующий день Лёха наряды закрыл, рублей на четыреста, но выдали нам только по двадцатке аванса. Прямо от кассы мы метнулись в автобус и поехали в Троицк. И ломанулись в баню. Знаете, что это за счастье – пропариться и избавиться хотя бы на пару часов от зуда комариных укусов? Не знаете. И знать не рекомендую. Потому, что, выйдя из бани, начинаешь их ощущать с новой силой, привычка исчезает.
На последний автобус мы успели, даже в магазине каким-то чудом ящик пива прихватили. Но сами только по бутылке выпили, Лёха не позволил. Дело в том, что он-то знал, что за пиво в Коми можно сделать очень многое. Очень…
Что и подтвердилось вечером.
В бараке мы открыли наконец-то флягу с брагой.
Получилась она хоть куда, даже с искрой. Тяпнули с Лёшкой по кружке и убедились, что зверь напиток. Но до этого пробовали брагу только мы с ним, остальные оценить изделие были не в состоянии. Алимыч вообще бросил презрительно:
– Вода…
И опорол подряд три кружки. Через полчаса отобрал у меня гитару и стал петь «Рулоныча». Куплете на третьем взял ля минор, потом ми мажор, потом неизвестный науке аккорд, ткнув пальцами в верхний срез грифа. Два пальца попали в басовые струны, средний – мимо грифа. Это его и опрокинуло навзничь со стула. Объединёнными силами его вытащили из обломков, он был несказанно удивлён. Лёха скомандовал на объект. Вышел вместе с Юрой, Паша следом, приоткрытого полотна двери не увидел, и врезался в него рожей на полном ходу. Так по двери и сполз.
Посмотрел я на него и пилу брать не стал, так думаю, посидим, без работы. Сами же себе выходной назначили…
У дома к нам подкатил невзрачный дядечка лет шестидесяти на вид, завёл беседу. Сидим, треплемся, угостили его брагой. Его развезло буквально со ста грамм, он воодушевился и повел нас к сараю. Строение было на века, как и все сараи на севере – сруб пять на шесть с солидными воротами. Откатил он их, мы и на жопу сели. Стояла там на колодках «Волга» ГАЗ – 24. Белая. Он сел за руль, повернул ключ, мотор заурчал с пол оборота. Включил передачу и отпустил сцепление. Высунулся из открытой двери:
– Колёса крутятся?
– Ээээ… Да.
– Хорошая машина.
Заглушил, вылез, запер сарай.
Мы были в шоке, в посёлок можно проехать месяца три в году на ПАЗике, остальное только для грузовиков, и то не всегда. По посёлку рассекать – километр приемлемых для «Волги» дорог наберётся, не больше.
Зачем?
Загадка…
А он выкатил бутылку водки, заставил столик в огороде закуской и стал нас потчевать. Предложил халтуру, срубить ему летнюю кухню. На хрен она ему нужна была, мы не поняли, лета в ста километрах от Полярного круга, ну, месяца полтора от силы. Но не разочаровывали, головами покивали, дом, мол, закончим, и уж тогда…
А он уже хмелён в сиську, и небрежно так:
– Аааа, что дом, когда вы за него получите… А тут деньги сразу плачу.
Лёха насторожился, подмигнул мне, чтоб я клиента заболтал, а сам метнулся в барак за пивом. Поставил бутылку на стол. А три дядьке презентовал. Тот от умиления совсем растаял. И поведал.
Было ему, оказывается, не шестьдесят, а тридцать два, и он – «коми-человек», один из немногих тут сохранившихся. Страшную историю народа коми он изложил в двух словах. Большинство из них крайне восприимчивы к алкоголю, часть их перебили уголовники, остальных удалось споить. Насмерть.
Для оставшихся спасением от вырождения был только «комяцкий коктейль» - две ложки сметаны и сырое яйцо на стакан пива. Но, как ни крути, зачать детей удавалось только хоть и по лёгкой, но пьяни. Тоже не очень спасение…
Я, честно говоря, был в ужасе, с геноцидом мне пришлось столкнуться впервые. И где? Прямо вот в моей стране. Не Камбоджа какая с красными кхмерами, а вот, в очень красивой тайге с прозрачными реками, где все говорят по-русски…
А он продолжал, не без Лёхиного нажима.
Оказывается, аккорд закрывают, как правило, в конце квартала, а не месяца, и деньги, даже если всё сделаем в июле, выпишут в конце сентября. А выдачу можно затянуть до конца октября. Он знает, бухгалтером в конторе работает.
А у нас учебный год начинается первого сентября, и нам придётся смыться. И если мы хоть что-то не сдадим, останемся вообще без денег. А загнать нас в такую вилку проще простого, на это и расчёт…
Заработанное же нами раскинут в конце года на местных, ну и верхушка леспромхоза подарок к Новому году себе организует.
Вляпались детки…
Наутро Лёха пошел в контору и с грустью поведал директору, что из Троицка вчера звонил в «Полярную звезду», приказом командира бригаду снимают, на основном объекте запара, людей не хватает. Директор на него орал, дезертиры, мол, потом попытался дозвониться в «Полярку». Нам крупно повезло, гроза помешала и радиотелефон не работал. Юра с Алимычем остались изображать, мы втроём ломанулись в Троицк. Только к семи вечера удалось с почты связаться с Фединым, командиром, и уломать его хоть как-то внятно ответить на звонок директора, буде тот до него достучится. Свинью мы ему подложили грандиозную, но он нас спас, свалив в разговоре всё на приказ зонального отряда.
А мы попёрлись назад в Белый Бор, чтоб наша интрига не всплыла.
Пешком, 24 километра.
Дошли к пяти утра.
В Вой-Воже проторчали неделю, работы так и не нашли. Были мысли завербоваться на вахту к нефтяникам, но слава Богу, что не получилось, это бы вообще гроб был. Нефтепромысел я впоследствии видел, выглядит он так.
Вышка метра четыре высотой, работает от мотора бензопилы «Дружба», рядом сварной чан два на три метра с бортами метра полтора, туда небольшими толчками выплёскивается нефть. Время от времени подъезжает на лошади возчик с бочкой. Черпает ведром на двухметровой ручке нефть из чана в бочку и, наполнив её, куда-то уезжает. Земля на сто метров вокруг пропитана чёрным золотом, воняет ужасно. Нефть вообще мерзейшая жидкость, текучесть у неё потрясающая, достаточно капнуть на рукав, и через пару дней весь ватник становится сальным и перестаёт греть. А отстирать эту дрянь ещё никому не удавалось…
Юра выпросил у родителей денежный перевод и уехал в Питер.
А мы застряли в Нижней Омре. Директор леспромхоза даже говорить не стал со студентами. Дело в том, что несколько лет назад тут стоял по разнарядке полноценный стройотряд из МГИМО. Бойцы развернули довольно нейтральную наглядную агитацию, оказывали шефскую помощь детсаду, давали концерты, орудовали в клубе, прилично заработали.
А в октябре Нигматуллин (директор) с удивлением обнаружил, что бойцы вообще ничего не сделали. Ни единого гвоздя не забили. Как Лёха выразился: «Их учили акул капитализма вокруг пальца обводить, что им какой-то директор леспромхоза»…
С тех пор студентов он на дух не переносил.
А нам уже и уехать не на что было. Даже до Троицка.
В двадцать лет начать бичевать – неважная перспектива…
И зима тут всем чертям назло…
На второй день мрака в дверь вошел Лёха. Сел устало на койку.
– Пацаны, в детсаду беседку надо срубить. Бичи какие-то взялись, получили аванс, за две недели только один столб вкопали.
– Центральный?
– Надеюсь…
– Аванс?
– Какое там… Только по факту, и то неясно когда.
– Пошли.
За полдня мы ошкурили и вкопали шесть оставшихся столбов, обтянули их обвязкой, Паша с Лёхой кинули стропила, мы с Алимычем срубили скамейки и зашили до пояса беседку штакетником, радуясь тому, что бичи не успели материал разворовать. Полчаса повалялись, удалось у местного сторожа выпросить пачку сигарет, и упёрлись дальше. Я добивал пол, Серёга тесал бордюрчики, Паша с Лёхой приканчивали крышу.
Тут тётка подходит в белом халате:
– Ребята, вы покушать не хотите?
– Да, спасибо, минут через двадцать закончим, тогда и…
– Ну, я жду, на кухню приходите.
Знаете, сколько силы воли надо, чтоб вот так на полчаса отложить обед и закончить работу? И сказать это небрежно и с улыбкой, как пророкотал свою реплику с крыши Паша? Не знаете?
Много.
Последний наш кусок хлеба мы съели сорок два часа назад.
Сначала выставили перед нами кастрюлю горохового супа. Съели по тарелке, потом по второй, потом добили. Когда маму с бабушкой вывезли на барже из блокадного Ленинграда, какой-то умник на Большой Земле кормил их сосисками с горохом, и двое детей умерли от заворота кишок, мама тоже едва концы не отдала. Историю эту я отлично помнил, поэтому ел очень медленно и осторожно, прислушиваясь к организму. Друзей тоже настропалил, прониклись.
Потом появилась утятница, в ней была вермишель с куриным филе. Едва половину умяли, приносят трёхлитровую банку с персиковым компотом и банку абрикосового сока. Ёлы-палы…
На десерт втащили блюдо пирожков. Это уж никак. Я по стенке стал вылезать на улицу, Паша за мной, Лёха тоже попытался приподняться.
Серёга так небрежно:
– Пирожки ещё кто будет?
– Сдурел ты, носорог…
Я засел на толчок и стал тупо ждать расплаты. Через полчаса еда постучалась, часик ещё я промучился, но обошлось. Паша пережил всё то же самое, но сидя в кустах в позе орла. Лёха прилёг на скамеечке в беседке, его скрутило, и было ему хуже всех.
Алимыч же дожрал пирожки в одно жало и сыто выспался прямо на траве.
Гигант.
Когда я вылез из сортира, то увидел скверную картину. Перед нашими стояла компания из десятка бичей и валила на нас предъяву за то, что мы им дорогу перешли. Собственно слов я не слышал, но расстановка сил сомнений не вызывала.
Наезд.
Соображал я от съеденного плохо, был счастлив, что выжил, и всё мне после такого было глубоко по колено. Просто подошел и сходу врубил в челюсть основному, выбив его к чёртовой матери из беседки. Паша мгновенно отвесил кому-то ногой в брюхо и развёл руками:
– Ребята, не доводите до греха, что-то мы не в себе…
Шансов у них не было, они были очень истощены, да и бойцы никакие, им бы выпить, или хоть съесть чего…
Но до сих пор терзаюсь, как будто ребёнка беззащитного тогда ударил…
Через пятнадцать часов удалось испытать неведомое мне доселе чувство. Ослепительную радость от того, что доверили работу. Директор оценил наш подвиг с беседкой, и Лёхе удалось заключить договор на строительство склада ГСМ – километр забора и три эстакады под цистерны с топливом. Лёха с Пашей пошли размечать площадку и рыть ямы под столбы забора, мы с Серегой – на пилораму, пилить эти самые столбы. Триста штук по 3,50 метра. Дали нам опять «Дружбу». И опять с разбитым стартером.
А вот денег не дали, включив беседку в общий подряд.
Но нам уже было всё равно. Универ, Питер – это где-то далеко и давно, выжить бы…
Наймушин, прораб, вёл нас по пилораме, выбирая кучи, из которых нам предстояло пилить столбы. Я, честно говоря, обалдел. От дороги Троицко-Печорск – Ухта перпендикулярно ей шла широченная лежнёвка, с двух сторон высились горы леса метров по пятнадцать-двадцать высотой. И терялось это где-то в сизой дали, по крайней мере, на километр просматривалось. Я проворчал:
– Ни хрена себе, сколько леса…
– Так вниз ещё метров на двадцать – небрежно бросил прораб.
– Чтооо? Так а чего он тут гниет?
– Не вывезти. Вальщик получает 1200 – 1500, зимой до двух. Раскряжёвщик – тысячу, полторы. А водила – шестьсот. Где их набрать, чтоб вывезти? И техника дрянь, зимой только половина ездит. Да и дороги… Покажи это какому-нибудь голландцу, не сходя с места с катушек съедет…
О как…
Ударно валим лес, чтобы его сгноить. Страна героев, мать её…
Потом узнал, что дрова в посёлке покупают. И на строительство, скажем, сарая, брёвен не достать. Можно только выписать за деньги, если ты вальщиком работаешь. А продавщице магазина и воспитательнице детского сада не положено.
Второй день мы с Алимычем лазаем по мокрым кучам леса с заведённой пилой и пилим столбы. Потом скатываем их вниз и штабелюем. Дождь, скользко. Пилу лучше не глушить, стартер совсем поганый. Когда ворочаем брёвна, я накрываю пилу ватником, чтоб не заглохла. Ноги себе пока не отпилили. В пять часов приходит Лёха:
– Всё, на сегодня финиш.
– Чего так рано?
– Не знаю, Наймушин приказал. Комиссия какая-то…
– Аааа…
Я прячу пилу в бытовку, сторож её запирает, и мы топаем к общаге, это километра два. Лёха находит в себе силы и углубляется в лес, в надежде найти грибов. Мы тащимся прямо в поселок. Идём по улице, слышу сзади:
– Эй! Продай топор!
– Пошёл ты… - не оборачиваюсь.
Топор у меня и впрямь завлекательный, стандартное топорище изящно заточено под любой ухват, хоть рубить, хоть тесать, лезвие тоже переточено, серп убран, заточка сияет, бриться, кстати, тоже можно, на руке пробовал, все волосы с предплечья снёс.
В тупой от работы и голода голове вяло ворочаются мысли. Продай. Продай… Это ж деньги… Еда!!!!
– Мужик, стой!!!! – я оборачиваюсь.
Он даже отшатнулся.
Я верчу топор в пальцах:
– Пятёрка.
В магазине он всего 2.40 стоит, кстати.
– Ты что? Два рубля.
– На, смотри, – я закатываю рукав и сбриваю волосы с руки.
Потом тюкаю пяткой лезвия по какому-то бревну у дороги, втыкаю туда спичку, и рассекаю её топором вдоль. Кривовато, но эффектно.
– Пятёрка, без торга.
– Согласен. Пошли, вон дом, у жены деньги.
– Алимыч, подожди…
На кухне жена, видимо, с тёщей, на столе водка, закусь. Мужик довольно быстро их уламывает, тёща приносит пять рублей рублями. Я беру полбуханки хлеба и аккуратно отрезаю тонкий ломоть топором. Протягиваю кормильца мужику:
– Владей. Нипочем бы не продал, если б не… Аааа – я махаю рукой.
Они наливают мне стакан водки, я жахаю и закусываю картофелиной величиной со сливу:
– Бывайте…
Мы заходим с Серёгой в закусочную, покупаем буханку хлеба, банку скумбрии в масле и четыре пирожка с рисом. В комнате съедаем втроём свои порции. Минут через двадцать входит Лёха, глаза у него лезут на лоб:
– Мужики, откуда столько жратвы????
На столе пирожок, четвертушка хлеба и немного рыбы в банке.
У него в левой руке большой подосиновик, в правой - два маленьких. Он их несколько раз перекладывал из руки в руку, большой гриб плечо оттягивал…
Наутро мы отдали все деньги Лёшке, оставив себе только на три пирожка, и он поехал в Белый Бор. Тамошний директор всё-таки сжалился и выписал нам рублей двести. Только получить мы их никак не могли, не на что доехать было. Ну, а теперь-то…
До обеда мы напилили все столбы, и я пошёл в контору, выбивать трелёвщик для перевозки. Увидев надпись на двери «Директор», не думая ни секунды, вошел.
– Здравствуйте. Выпишите, пожалуйста, аванс.
– В конце месяца, я же предупреждал.
– Бросьте. Мы уже на тысячу наработали, нам жрать нечего. А сытые мы вам больше навоюем. Просто в столовой покушать охота, по-человечески. Вы же ничего не теряете, куда мы денемся…
Он смотрел на меня минуты две.
– И то верно. Идите в кассу, по четвертаку каждому.
– Спасибо. И трелёвщик на пилораму, столбы готовы.
– Распоряжусь.
Семь вечера, мы сидим втроём за столом. На нём три бутылки «Старки», банка персикового компота, банка огурцов, банка килек, четыре банки сайры, хлеб. Входит Лёха, прикативший из Белого Бора, и начинает ржать. С рёвом, до слез. Очухавшись:
– Откуда?
– Нигматуллин аванс выписал. Свой четвертак завтра заберёшь. Чего ржал-то?
Он снимает с плеча рюкзак и выставляет на стол три бутылки водки, банку персикового компота, банку килек, банку огурцов и три банки сайры.
И буханку хлеба.
Вваливаемся в барак после работы, часов восемь вечера. Во второй комнате на столе гроб, народу полно, гундят что-то. Заходим, в гробу мужик, бич с двадцатилетним стажем, бывший актёр. Земляк, кстати, в Мариинке пел. На какой-то гастроли сконтрабасил, сел на пять лет, жена развелась и хату оттягала. Дядя был видный, ещё пару раз пытался семейную жизнь устроить, но ненадолго выходило, кому он нужен без паспорта…
– Он ушёл от нас, добрый, великодушный человек, помогал друзьям, любил детей, – это комендантша барака разливается.
За месяц, что мы его знали, работающим не замечали, подворовывал по мелочи, но, к чести его надо сказать, не там, где жил. Частенько был бит, даже в гробу лежал с синяком под левым глазом, скрывался от алиментов на пятерых детей…
Когда мы заселились в комнате общежития в Омре, Паша проявил тягу к украшательству – развешал на стенах старые цепи и напрочь мёртвый стартер, всё это добро мы прихватили из Белого Бора, когда оттуда драпали. Стенку было видно из окна, ошибка номер один.
Двух часов не прошло, пришёл с визитом субъект и стал налаживать контакт, просвещая нас насчёт трудностей жизни на севере. Обратил, как бы невзначай, внимание на цепи, Алимыч болтанул, что наши. Дальше пошёл «цыганский развод», наблюдал я его впервые в жизни. За пять минут трёпа перед нами нарисовался замордованный начальством трудяга, выступающий от имени бригады энтузиастов, которые буквально задыхаются без цепей. Кладовщица, стерва, наотрез отказывается их выписывать…
Конечно, прониклись, сняли со стены три цепи, отдали. Кому и как он успел их столкнуть и нализаться в дугу за четверть часа, мы так и не поняли.
Виртуоз.
В Картаёль, уже в 85-м, мы прилетели вчетвером – Лёша, Саня, Дима и я. Нас поселили в свежесрубленной гостинице, пацаны стали устраиваться. Дима занял койку у окна по неопытности, я злорадно промолчал и кинул рюкзак на самую дальнюю, в углу. И помчался в контору, выбивать работы.
Часа через три подхожу к двери, глянул направо, на окно, и чуть не взвыл. Этот олух выставил на подоконник всю свою гигиену – крем, бритвы, ещё какие-то завлекательные баночки и тюбики. И красовался там флакон одеколона. Экий балбес.
Открываю пинком дверь в комнату, само собой, сидит на тубаре местный бичара, общается, просвещает…
Смотрю ему прямо в глаза, молча. Так же молча задаю вопрос:
– Я в дверях, как ты его стыришь и выскочишь?
И вижу ответ:
– Ты, конечно, крут, но не всё ты про меня знаешь.
Тело качнулось влево, рука броском змеи схватила флакон, большим пальцем этот фокусник свинтил пробку, метнулся вперед, на ходу воткнув флакон в пасть. Я подсёк ему ноги, когда он пролетал в щель между мною и дверным косяком, он покатился кубарем, слетел с крыльца и встал. Ухмыльнулся и небрежно откинул пустой флакон. Все, подлец, высосал за три секунды, что кувыркался.
Я козырнул ему двумя пальцами, шагнул в комнату и захохотал, глядя на ошеломленные морды товарищей:
– Учитесь. Это Север, чтоб вы знали…
Вообще, кое-что о Советском Севере.
Магазины на севере – довольно интересная штука. Мясного там, конечно, ничего и никогда не было, колбас, сыров, молока – тем более, но рыбные консервы впечатляли, наименований пять-шесть на полках красовались. В Питере существенно беднее было. Легко можно было нарваться на трёхлитровые банки с виноградным и персиковым соком, компотом. Яблочный вообще во всех магазинах был. Огурцы в тех же трёхлитровых банках иногда встречались, а вот консервированными патиссонами все прилавки завалены были. Сметали их только зимой, когда никаких витаминов не оставалось, а с цингой надо как-то бороться…
Алкоголь тоже был разнообразнее, чем в городе. Королём, конечно, был спирт по 9.12 и 8.12. Меня терзала загадка, почему цены разные, спирт-то одинаковый. Тайну открыла начальница ОРСа, которой я плотно заинтересовался в 1985-м году. Спирт, оказывается, через пробку выветривается, и его просто меньше в той бутылке, что за 8.12. Раз в год делают пересортицу и снижают цену на те, в которых напитка убыло. Попадались вина, за которыми в Питере надо было гоняться – «Тамянка», «Цинандали», «Ауриу», Токайское. Бывала и совершеннейшая экзотика – ром, да не кубинская дрянь, а St.Michelle, джин польский, запеканки, наливки. А вот с пивом катастрофа. Только в чайной из алюминиевых бочек в розлив. Мыли бочки плохо, воняло пиво страшно, даже я больше кружки осилить не мог, даже с похмелья. Бутылочное – чрезвычайная редкость, зато, как правило, прибалтийское или белорусское, с «Жигулями» и не сравнить, действительно, пиво.
В столовых все блюда были на тушёнке – супы, «гуляш», «бефстроганов», котлеты пожарские, киевские… Каких только кличек не было у банки за 98 копеек, когда её откроют и в блюдо вывалят…
Да и цена…
Полтора рубля за «гуляш» с макаронами – все северные наценки за работы прожрёшь. А вот саму тушенку купить было невозможно, её выписывали на количество душ в бригаде (далеко не в каждом леспромхозе, я с такой практикой столкнулся только один раз) и вычитали стоимость из заработка. Когда я в тот год вернулся с Комей, меня жена решила порадовать – продемонстрировала шесть банок, которые каким-то чудом достала её сестра. Я взвыл и ногой шкаф захлопнул. Так она приелась, что до сих пор её на дух не переношу. Кто на Севере пожил, тушёнку не ест.
В двух посёлках были свинарники, но чем этих тварей кормили, я не представляю, земля там не родит, картошка успевает вырасти только на южных склонах, и то не каждый год. А овощей нет вообще, только лук и укроп. Свинины в магазине, само собой, и следа не было…
Центром цивилизации были чайные. Сидим как-то у дороги в Вой-Воже, тормозит МАЗ-509, лесовоз, в просторечии «вибратор», на грунтовке в нём трясёт страшно. Вваливается в чайную мужичина центнера на полтора, и трешку хлоп на прилавок. Продавщица:
– Сто грамм?
Возмущению водилы не было предела:
– Полумерами не пью!!!
Жахнул стакан и за руль…
На такую дорогу лучше трезвым не соваться, надо, надо для храбрости. А зимой и для сугреву, отопление наших грузовиков не для минусовой температуры…
Чайная эта в Вой-Воже вообще была местом силы и релакса, километром выше, в сторону Ухты, к тракту с двух сторон подходило болото, у края этого девственного участка дороги даже в жару стоял гусеничный ДТ-150 под парами. Цеплял транспорт за ноздрю и тащил его двести метров через жижу. И каждый водитель справедливо считал своим долгом вмазать хоть сотку после такого приключения. Или до, в зависимости от направления движения. За всю обозримую историю её только раз преодолел своим ходом УАЗ прораба. Разогнался до стольника, и на двух мостах эту лужу переплыл. Неудачную попытку преодолеть участок самостоятельно наблюдал лично. Зрелище, я вам скажу, то ещё.
КрАЗ – 279, три моста, 280 лошадей, супербаллоны, порожний. Не дотянул метров сорок, завяз. Нет бы сидеть тихо, закапываться начал. Как крутанул всеми колесами, так и осел до половины дверей.
Водила стекло опустил, выбрался, на крыше сидит. Дёргали по-разному, рыли много, лопатами, чтоб троса завести. Сначала за бампер, ДТшка его оторвала. Потом за раму захлестнули. На финальном этапе КрАЗа тащили штатный ДТ, «Кировец» и трелёвщик с пилорамы. Сначала кабину оторвали, рама лопнула, потом кузов часа за два выковыряли. Так до нашего отъезда этот КрАЗ у чайной и стоял по частям…
Основными артериями, как и тысячи лет назад, оставались реки. Но Печора, Вычегда, Ижма, Ухта и те, что помельче – реки северные, для судоходства очень сложны. Дно скальное, течение бешеное, глубины скачут, полно отмелей, фарватеры, если и есть, то плавающие. Вчера ты прошел, через месяц на том же месте на камень напоролся. И сплав. Собираясь на моторке даже на сотню вёрст, в соседний посёлок, берёшь с собой мешочек шпонок и два-три запасных винта, ногу мотора подкинет топляками раз двадцать минимум…
А баржей или пароходиком только по высокой воде два раза в год.
Встав, река превращается в зимник, но, из-за того же течения, родников и скрученного дна, небезопасный, запросто в промоину можно угодить на ровном месте. Нырнёшь ты со своим МАЗом на дно, а успеешь ли выскочить – вопрос лишь удачи, ни мастерство, ни квалификация тут роли не играют.
И кое-что о воздушных дорогах севера.
В 79-м я ещё был соплив, до нормального северного фатализма мне было далеко, и, выяснив, что из Троицка до конца сентября мне не выбраться, расстроился и даже где-то загоревал. Накрыло меня в аэропорту, когда выяснилось, что билеты будут, когда схлынет новогодняя лихорадка. Остальной транспорт ещё ранее отнёсся наплевательски к моей судьбе.
Засел я в аэропортовской столовке в состоянии глубокой тоски. Ужасного, конечно, ничего не было, но перспектива дня три добираться до Ухты или Сыка на лесовозах угнетала. Решил пожрать, согласно рекомендации д’Артаньяна, уверявшего, что основа любого предприятия – сытый желудок. Решал, выпить или нет, но тут подсел ко мне какой-то парень лет тридцати, тоже с тарелками. Вопрос был снят. Я достал бутылку коньяку:
– Будешь?
Он смерил меня взглядом:
– Не здесь.
Мы прошли в какой-то закуток, и мило присели за ширмой. Посидели часик, доели коньяк, неторопливо так побеседовали, его, чувствовалось, тоже какие-то нескладушки томили. Под конец он встрепенулся:
– А ты чего тут засел?
– Не улететь никак…
– Тебе в Ухту?
– Да хоть куда, В Инту, Печору, Воркуту… К транскомяцкой магистрали поближе.
– Лётное поле обойди, и в пять часов жди там в леске. Может, чего и выйдет.
– Лады…
Мне было всё равно где валяться, в порту или в лесу, комары там везде одинаковые…
Я даже вздремнул на рюкзаке, очнулся от крика:
– Эй, ты! Как тебя там!
Смотрю – Аннушка, из двери этот парень машет. Ну, я на рысях, пригнувшись (неясно, правда, зачем) к самолёту. Шасть в дверь, народу полно, вдоль стенок сидят. Он меня между ними провёл, заходим в кабину, я дверь закрыл, он мне на неё показал, а сам – в правое кресло. Ого, думаю…
– Здрасьте…
– Привет - послышалось сверху слева. – Садись и не рыпайся.
– Ага.
А на двери там сиденьице такое откидное. Я и присел, рюкзак в ногах пристроил. Самолёт взвыл. Потрясся, потом нос наклонил, смотрю, летим. Ну и ладно. Красиво, но видно фигово, конечно, я в яме сижу.
Минут через десять левый подозрительно так моему приятелю:
– Это от тебя разит?
– Да вот, парень угостил…
Левый поворачивается и смотрит вниз, на меня:
– У тебя осталось?
– Само собой.
Этот орёл поворачивается к напарнику:
– Бери ручку. И дай там…
Из какого-то бардачка, как в машине, достают стакан, я уже малька из рюкзака добыл, открываю. Жахнули раз, второй, летим. Курим, треплемся. Я встал, чтоб любоваться. Красота безмерная. А самый кайф оттого, что всё по-простому, никакого официоза. Летят себе трое и летят. И самолётик так мило пыхтит…
Я нечто подобное только через сорок лет ощутил, когда первый раз на параплане в небо поднялся. Ты и небо…
А мы себе мило так чапаем. «Аннушка» иногда в воздушные ямы ухает, красота. Тут левый:
– О, Ухта! Быстро что-то…
Какие там «коробочки», глиссады и виражи! Ручку от себя, газ на малый, хлоп, сели.
– Бывай, спасибо!
– И вам, отцы…
Только потом я узнал, кем комплектуют Ухтинский авиаотряд. Истребительная и штурмовая военная авиация, пьяницы, скандалисты, аморальщики и прочие тёмные личности, несовместимые с высоким званием советского офицера.
Но летают…
Куда там богам…
Застрял я как-то в Ижемском аэропорту по причине глобального тумана, пару суток куковал. Толчок переполнен, прямо к аэропортовской избе подступал лесок, и застрявшие пассажиры потихоньку заполняли окрестные ямы. У меня с собой было, и я особо не горевал, но сколько ж пить-то можно? На третий день около полудня послышался рокот мотора, в лужу из тумана шлёпнулся кукурузник, из двери стали выпадать пассажиры.
Командир воздушного судна, бывший капитан истребительной авиации Лёша Чевыкалов, открыл форточку, выщелкнул окурок и спросил:
– Кому на Картаёль?
Мы загрузились. Самолёт заревел и прыгнул в туман. Мне поставили было на вид, что бензопила в рюкзаке у меня пованивает, но планер лёг на крыло, народ стал хвататься за что попало и массово поблёвывать. В тумане лететь, оказывается, вообще прикольно: даже если самолёт идёт по прямой, без кренов, тебе попеременно кажется, что ты летишь то нормально, то колёсами вверх. А этот вилял, и неслабо так.
Минут через десять я увидел в окно ёлки, причем чуть выше нас. Заинтересовался. Картаёль находится от города Ижма вверх по реке, километров сто двадцать, и Лёша дул себе по руслу. Мелькнул склад ГСМ, ОРС, контора леспромхоза, клуб, самолёт взмыл в туман, заложил тошнотворный вираж и плюхнулся опять в лужу, но уже в Картаёле.
Лёша открывает форточку, выщёлкивает окурок и опять спокойно спрашивает:
– Кому на Ухту?
Я попросил его подождать, дошёл до гостиницы и закинул ему ящик тушёнки. У нас был с ним скромный бизнес. У меня было полно мёртвых душ, тушёнки выписывали столько, что её просто не сожрать, так он менял мне её в Ухте на пиво.
А за пиво, как я уже говорил, здесь можно многое…
И чуть-чуть о связи.
Когда в 83-м. кажется, году, в одной из бригад «Арктура» обозначился пролет и потребовалось срочное присутствие командования, Джим отослал командиру телеграмму следующего содержания:
«Читай по первым буквам. Пять идиотов здесь делают еловые цоколя».
Положение спасти не удалось, но командир прилетел сразу.
В 85-м, когда в том же «Арктуре» Каргалыч вместо опытных рубщиков прислал мне шесть первокурсников, я вспомнил шифр, и отослал ему следующее:
«Код прежний. Командир - если бы Аркадий наловил Ыргене йосиков, могли улететь Дутово авиацией Картаёля»
В Дутово стоял штаб, в Картаёле и Ырген-Шаре наши бригады, а «йосик» - это «малёк» по-комяцки…
Они с Джимом прилетели на второй день и лично корячились двое суток без продыху. Джим срубил из детского бруса (сечением 100х100 мм.) какие-то невообразимые замковые ворота в склад ОРСа, а Аркаша честно кинул венца четыре овощехранилища…
На этот раз объекты удалось сдать в срок, и аккорд мы не потеряли.
И кое-что о собственно строительстве.
Понятное дело, что студент, у которого строительного стажа от силы два месяца (если он один раз в строяке был), даже при запредельной наглости профессиональным строителем себя не чувствует. И мнится ему, что до взрослых обученных дядей ему – как до небес. И всё, им построенное, не совсем, как бы, настоящее…
Принимающие организации – леспромхозы, СМУ, и прочие УНРы этот настрой стараются в студентах развить и культивировать, чтоб платить поменьше. А в случае чего и кинуть, для многих асов строительства это считается особым шиком. Тут спасение одно – грамотный командир (бригадир, мастер), наблюдательность и полное отсутствие гуманизма. И, честно говоря, идя на советское производство, гораздо продуктивнее изучить «Государя» Никколо Макиавелли, чем штудировать СНиПы и ЕниРы. (Строительные Нормы и Правила, Единые Нормы и Расценки)
Ле Бона и Сунь Цзы тоже наизусть не худо бы…
Фишка в том, что так схалтурить, как советские строители, у студента не получится, не тот опыт. Разбирая, к примеру, фундамент в Житково, я всадил в бетон отбойник, а вытащить не смог, застряло жало. Полчаса долбал ломом и хреновым топором, пока не освободил, засело оно в какой-то деревяхе. Разломал всё вокруг, извлёк из фундамента брус 210х210х3000, строители, чтоб бетон не месить лишнее, брусом этим фундамент забутили. Поленницы в бетоне находили, банки трёхлитровые…
Всё это обозначалось профессиональным термином «сенобетон».
В Картаёле начальником строительства был некто Якубов, как раз перед нашим приездом он получил звание «Почётный строитель СССР» и какую-то премию. За ударные сроки. Секрет прост – лес с корня летел в пилораму и сразу в сруб, без просушки. Я было возмутился, но харю мне заткнули тут же, ничего я, мол, в технологии не понимаю. Сруб кладут выше на два венца, и под повышенным давлением брус, мол, не скручивается и щелей не образует.
О, как…
А то, что предки мокрыми деревянными клиньями гранитные валуны кололи, так это не считается, давно было, до советских технологий.
Вякать было предельно опасно, и совесть моя спит только потому, что построили мы кормокухню при свинарнике, холодный склад ОРСа и овощехранилище, и так врытое в землю. Помещения нежилые и к щелям индифферентные. А поселили нас в только что построенной Гостинице, ещё не успевшей превратиться в стандартный северный бичёвник. Прям вот «с топора», за неделю до нашего прилёта сдали. Через две недели мы двери ногами открывали, через месяц они вообще закрываться перестали, все косяки увело. А в августе проснулись ночью от звона, думали, местные стекло камнем выбили, ан нет – севшим срубом стёкла раздавило, лопнули.
А в соседнем доме, ударно построенном три года назад, зимой люди жили в одной комнате, вокруг печи, а в кухне наледь была куба на три, угловые врубки разошлись. И остальные квартиры этого дома были не лучше. Диана с тремя детьми у сестры зимой отогревалась, в доме, который их отец рубил…
Зато почётные строители изваяли…
На всю ту же самую туфту я впоследствии неизменно натыкался и в промышленном строительстве, и в знаменитых «сталинках», построенных вообще от фонаря, «хрущобах», «кораблях» и «137-х». Причины просты – конкуренции никакой, материал поставляют такие же, а то и похуже, себе скроить чего-то надо, в сроки уложиться – тоже, наряды закрываются грандиозной пьянкой с «особыми условиями» в акте приемки, без взяток или «баш-на-баш» вообще ничего не сделаешь. А тот, кто будет жить или работать в построенном – вообще в этом деле десятый, так, расходный материал, пусть радуется, что хоть такое-то получил, в стране вечный дефицит жилья. Мы войну выиграли, нам тяжелее всех…
Внешний герб СССР все знают – земной шар подмять под серп и молот, чтоб некуда бежать было.
Если б мне предложили описать герб СССР для внутреннего пользования, то по канонам геральдики как раз этот щелястый дом подошел бы с наледями, дымящими печами и выбитыми стёклами. И с памятной доской:
«Построено заслуженными и почётными строителями СССР»
Без доски герб недействителен.
Мне могут возразить, что герб, мол, у страны один. Только не у Союза. В стране, управляемой лицемерами, всё было двулично, вплоть до денег. На экспорт продукция выпускалась более-менее тщательно, хоть до мировых стандартов редко дотягивала, на внутренний рынок — из объедков. Экспортный автомобиль хоть как-то ездил, иной раз по рекламации и обменять можно было, а советский гражданин пусть радуется, что хоть что-то достал. Отсюда великое гаражное (чаще дворовое) братство, мужики собирались по выходным и еженедельно чинили и регулировали свои колымаги, чтоб хоть как-то в пространстве перемещаться можно было.
Советские символы — водка, икра, для внутреннего и внешнего употребления тоже здорово отличались.
Насчет денег я, кстати, загнул, рублей было не два, а три.
Родной, деревянный, которым мы внутри страны расплачивались, ничем не обеспеченный. Конечно, на червонце стояла надпись «Обеспечиваются золотом, драгоценными металлами и прочими активами Государственного банка СССР», но попробуй зайти в банк с червонцем и попросить обменять его на золото, даже не в тюрьму, сразу в психушку отволокут. На меньших купюрах вообще размытая формулировка «Обеспечивается всем достоянием СССР». Но квадратный метр, скажем, земли, которая стала стараниями коммунистов достоянием народа, не купишь, за попытку такой негоции, пожалуй, сразу в тюрьму, минуя психушку.
Тот, который 0.68 за доллар — инвалютный, кличка «боны», их, из граждан СССР, в руках держали только дипломаты и моряки загранплавания. Стоили они, примерно 10 рублей за бону, и реализовать их могли на территории СССР только в инвалютных магазинах «Берёзка» и «Альбатрос». Причем, предъявив документы о том, что у тебя есть право боны иметь, иначе ст. 88, подрасстрельная. Справки требовали при входе, без неё даже поглазеть в магазин не впустят.
Зачем такие строгости? Да ведь Советский Союз именно бонами со всем миром расплачивался, и они действительно были обеспечены золотым запасом СССР. И что будет, если народ получит хоть крупицу права на могущество государства? Хоть заново революцию начинай, опять народ в крови топи...
А третий рубль — вообще хохма, от двух до пяти рублей в разные периоды стоил. Это чеки Внешпосылторга. Одну из статей отца перепечатал журнал «Physics Letters», бате прислали гонорар. И справку. Не журнал, конечно, прислал, Внешпосылторг, он этими махинациями занимался. После всех обрезаний получилось 14 рублей, девяносто с чем-то копеек. Отец маме тапочки на них купил в «Альбатросе», вязаные. По неграмотности советского производства, через месяц порвались...
Даже бесконечно любимый мною Морис Дрюон, умница, энциклопедист, и блестящий писатель, неточно, на мой взгляд, передал в «Проклятых королях» уклад жизни и атмосферу средневековья. Хотя сам же писал, что оно тут же, рядом, не надо нырять в глубину веков, чтобы с ним столкнуться. «Просто представьте, что это борьба Валуа-паши с визирем Мариньи». Грех придираться к гению, у него просто не было возможности пожить при феодализме, прочувствовать его. Приходилось домысливать. Немного схематично получилось, да и классовая теория подгадила, полутона как-то скрались. Но гений – он и есть гений, основное он вычислил абсолютно точно, по крайней мере, схема феодальных отношений, описанная мастером, безупречна. И как же мне помогли его книги в простой советской жизни…
Конечно, в Советском Союзе не было царей, бояр, князей, дружины, опричины и земщины. В смысле, слов таких не было. И графья с герцогами, императоры, рыцари и короли были далеко, и территориально, и по времени. Но, пользуясь терминологией и схемами феодальных времён, можно было легко разобраться в том, что происходило у меня под носом, от миграции населения до движения денежных потоков. Я-то в средневековье пожил, правда, в раннем, ещё с пережитками строя рабовладельческого, и в том, что я выжил, немалая заслуга Дрюона и его «Проклятых королей».
И другие авторы романов о средневековье немало помогли. Дюма, скажем.
Атос у него д`Артаньяну под стакан излагает банальную историю с таким вот финалом: «Граф был полновластным хозяином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине и повесил её на ближайшем дереве». Поскольку д`Артаньян возмутился и назвал это убийством, можно предположить, что действия графа де ля Фер, хоть и были законны, но всё-таки шли вразрез с общепринятой практикой. А дамочку так и так бы прикончили, просто по другой технологии, которая уберегает властителя от марания рук собственноручной казнью. Имея вышеизложенное в виду, рассмотрим случай, когда в советском поместье кто-то вякает, хоть бы и по делу.
Вот, скажем, директор леспромхоза. По феодальной иерархии это что-то вроде рыцаря или мелкопоместного барона. В своем феоде его власть практически не ограничена - до бога высоко, до царя далеко. И сложившиеся в леспромхозном посёлке отношения стойки и нерушимы. В его власти резануть зарплату, обрекая семью на банальный голод, не выписать леса на дом или сарай, не выделить бензин для мотоцикла и моторки, оставив без рыбы и зверя, заставить работать сверхурочно, чтоб не было времени и сил обработать крошечный огород, и этим опять-таки поставить человека на грань, за которой маячила всё та же смерть от голода. Но и щедрость он может проявить немалую – слить за копейки списанный транспорт, запчасти, тот же бензин, премию выписать, путёвку в тёплые края. У земщины нет причин сердить барина и уж тем более вступать с ним в конфликт. На случай этого самого конфликта есть у него свита, периодически осыпаемая благами – мастера, бригадиры, ударники. Никого из них учить не надо. Достаточно на летучке обронить:
– Что-то Федька Пупок быкует…
И бригадир поставит Теодора на работу на провальный участок, мастер даст калеченый инструмент, ударники погнобят придирками и запрягут на суету без выработки – аут, вкалываешь, как чёрт, а выхлопа нет. Хоть беги. Но это тоже предусмотрено, и технически, и законодательно. Бензина нет, да семью одной моторкой и не увезешь, начальница аэропорта вместо билетов кукиш выпишет, а пёхом сто-двести вёрст по тайге не каждому дано отмахать. А как дом бросать? Его даже не продашь, нет покупателей. Да и денег нет, платят-то копейки. Северные расценки только звучат громко, траты там такие, что зарплата у кассы прошипит, как змеюга, да и ускользнёт под колоду за три недели...
И на какие шиши на новом месте подниматься?
Ну, скажем, уехал. Но надо же выписаться, иначе не выпустят. Закон, причем, уже писаный. Приезжает он на новое место, но барон уже соседнему приятелю-барону позвонил и сказал, что смерд беглый. И, согласно канонам рыцарского братства, Федю прищемят на новом месте по полной программе.
Какая тебе работа без прописки? А какая тебе прописка без жилья? Найдёшь, где жить, тогда и пропишем. А кто к себе жить пустит человека? Этак вон вопрётся, потом прописывай его, а потом и не выгонишь, а то и жилплощадь твою оттяпает, были прецеденты, полно таких. Да и куда пускать, у всех по двое-пятеро в одной комнате, жилищный вопрос – самый нерешаемый в нашей стране. Ну, пусть даже найдутся олухи, согласятся прописать. Но ни одна администрация не пропишет безработного. А на работу без прописки – смотрите выше.
И поползёт Федя на карачках обратно челом бить: прости, барин, бес попутал.
А вот простит ли, это вопрос из вопросов. Возьмет да и в рыло насуёт по пьяни и выкинет с семьёй бичевать.
Может, конечно, и повесить на ближайшем дереве. Сразу, как Федя вякнул. Но это, как и у Атоса, случай из ряда вон.
Так что лучше в такие гибельные авантюры не пускаться.
И это знают все. Лучше пахать, не вякать и за барона своего горой стоять.
У него же тоже неприятности могут быть. В принципе, его контролируют и граф Ухтинский, и герцог Сыктывкарский, и королевская служба фискалить и принимать меры обязана. У них там, во мраке времен, это были прево, у нас называлось ментурой. Ну, скажем, приедут с чем-то разбираться.
Вассалу Робера Артуа как-то казённых людей, в обход собственно барона, прислали разгул этого вассала урезонивать. Аж от самого короля. Он этих фискалов на их же жезлы и насадил. Зверство, конечно, в Союзе всё гуманнее.
Приехал в поселок немножко правильный мент, взялся за дело, чтоб всё по закону. «Макаров» в зад ему, конечно, никто заколачивать не стал, просто умолчали о некоторых особенностях уклада местной жизни. Месяца не прошло, нарвался товарищ. Поймал двух братьев-браконьеров, сетка у них была 70 метров, а разрешено только 50. Они ему от возмущения за такой грошовый наезд лодку перевернули. Он юмора не понял и на пять лет в совокупности их на зону определил. Понятия не имел, что хоть домов-то в поселке за сто, но фамилий у жителей всего три. Все родственники. Пошел в лес по грибы, до сих пор ищет.
В тех краях пропавшего искать — дело гиблое, никто этим не занимается. «На мине подорвался» и все дела. Такое объяснение всех устраивает - от жены бедолаги до начальника следственного отдела МВД Коми АССР. Неуч может мне возразить, что Карельский фронт удержал фашистов и их приспешников белофиннов в пределах государственной границы, врага вглубь СССР не пустил, и минам в глубоком тылу взяться неоткуда. Особо въедливый неуч, щеголяя знаниями, докажет как дважды два, что британский экспедиционный корпус, блудивший по Архангельской области и Коми АССР во времена интервенции, проводил операции, не требовавшие минирования, да и тяжестей таких с собой не таскал.
Ну, во-первых, соображать надо, что КПСС вынесла на своих плечах не только две общеизвестные войны, Гражданскую и Отечественную, но и тащит на них основную, с народом. А эта война не утихала ни на минуту, и шла она по всей территории страны. Везде, где можно было ждать подвоха от этого самого подлого народа.
Во-вторых, на войне все средства хороши. В бассейне Ижмы есть золото, в основном россыпями. Промышленная разработка нерентабельна, золотоносные поля слишком бедны, но старатель, начитавшись Джека Лондона, может прилично преуспеть. По меркам того же Элама Харниша или Чарли Бешеного мизерно, но в Советском Союзе пара-другая килограммов золота — это чрезвычайно много, этак и из рабства может выскользнуть. Так вот, чтоб подобных безобразий не случалось, все подобные месторождения заминированы, благо чего-чего, а оружия в Союзе хоть завались, а тактика минирования с вертолётов лесных массивов и болот детально расписана в любом наставлении по саперному делу. И если житель поселка Том или Ырген-Шар слышит гром среди ясного неба, то не крестится, а идет себе дальше. Эка важность, кабан или олень ПМД-6 образца 1930 года опробовал...
Мне эту историю про мента-золотоискателя водила директора в качестве анекдота под стакан рассказал.
Искренне поржали оба…
А чтоб без лишних неприятностей жизнь текла, следующему менту намекнули, что с предшественником случилась какая-то фигня, не вдаваясь в детали. Дедуктивным методом тот владел прилично и тут же сделал оргвыводы. На работу в здание администрации приходил по гражданке, в зарешёченном кабинете с вывеской «Опорный пункт милиции» переодевался в мундир, и писал бумажки. Потом шёл в столовую в форме (эту льготу ему пожаловал директор леспромхоза за правильное понимание ситуации), обедал и запирался до вечера в кабинете опять. В семнадцать ноль ноль переодевался и шёл домой. Прокололся только раз, когда брат к нему в гости приехал. Надрались они так, что он на танцы припёрся в форме. Этого уже народ не стерпел, ему насовали в рыло, отобрали пистолет, забросили в Ижму и прикалывались с берега, как он за ним полчаса нырял. Били только девчата, что тоже имело глубокий смысл, присрись ему жаловаться, что бы он в заявлении писать стал? «Бабы избили и отобрали табельное оружие»? Это уже даже и не хохма…
Барон же отнёсся к эксцессу с присущим ему добродушием, на следующий день дал команду в медпункт, и фельдшер принесла бедолаге на дом больничный по ангине аж на две недели, чтоб он спокойно с братом побухал. И проводили этого брата всем посёлком, так, лежачего в стельку, в самолёт и впихнули…
Подобный сюжет лежит в основе фильма «Хозяин тайги», но герой Высоцкого запредельно одиозен, в жизни всё попроще и гораздо более открыто. Умеет человек работу наладить и деньги заколачивать, делится с бароном – и слава богу. Таких полно, зовутся они ударниками, в газетах про них пишут и кино снимают документальное, для «Новостей дня», поднимают на щит и лепят из них героев Великой Страны Советов. А вот Золотухину совсем не повезло, совершеннейшее эфемерное чучело сыграл, нет таких. Но велика сила таланта, убедительно сыграл. Это я к тому, что настоящий артист создаёт параллельную реальность, ничуть не менее достоверную, чем существующая…
Недаром Ленин кино считал важнейшим из искусств. Знал толк в надувательстве….
Не стоит забывать, что феодальная система, как и любая другая, держалась на деньгах, которые обеспечивал труд земщины. Денежки, заработанные ими, стекались к рыцарю, от рыцарей – графу, от графьев и баронов – герцогам, те снабжали уже короля, а тот прикармливал принцев крови. Стабильность этой системы подорвать элементарно – достаточно дать работникам свободу перемещения и они тут же уйдут на глубину, где лучше. Феодализм защищал свою стабильность крепостным правом, социализм – пропиской. Плюс бешеная агитация - люди, не желающие работать на кабальных условиях или просто заниматься предписанным им начальниками трудом, клеймились тунеядцами, пытающиеся сменить работу – летунами, да мало ли позорных слов выдумали агитаторы, раскройте подшивку «Правды» и начитайтесь вволю…
Мне могут сказать, что в ужасном средневековье барон смерда обдирал до нитки и жировал напропалую. Что-то отсылал графу, который ещё больше жировал. А тот герцогу, вообще погрязшему в разгуле. И все скопом – королю, в виде налогов. Ну, а уж тот-то…
А наши начальники леспромхозов, директора заводов и председатели колхозов себе, мол, ничего не оставляли, чисто на зарплате. И директор «Печорлесосплава» – не граф, тоже на зарплате. А первый секретарь Ухтинского обкома КПСС – уж совсем не герцог. И генсека королём мало кто называл. Даже императором – крайне редко и только за бугром, в проклятом буржуинстве.
Хорошо, соглашусь.
Но разъясните-ка мне вот что. Холоп тринадцатого века не жировал, конечно. Но как-то жил, питался, работал и что-то производил. Произведённое хищнически отбирал феодал и всё это прожирал, пускал на тряпки, замки, оружие, войны, балы и дрязги с соседями. Наши бессеребренники всё отдавали на благо родной партии и государства. А рабочий и колхозник всё так же вкалывали, и зарплаты хватало лишь на еду и минимальные удобства. Как и смерды тысячу лет назад, с поправкой на технический прогресс, который сделал удобства не только доступнее, но и неизмеримо дешевле. Так где всё, ими заработанное? Себе-то ничего не оставляли…
Минимально оскорбительный вывод для Союза Советских Социалистических Республик в том, что он в разы менее эффективен, чем, скажем, империя Карла Великого. Про Новгородскую Республику и заикаться неловко…
Описанная выше технология закабаления и эксплуатации советского смерда может показаться сложноватой, но прошу заметить, что применялась она лишь на закате советского строя, менее двадцати лет, с 28-го августа 1974 года, когда постановлением №677 Совета Министров СССР было отменено крепостное право. До этого было неизмеримо проще - жители сельской местности паспортов не имели, перемещаться по территории страны могли лишь по справке сроком не более 30 дней, выдаваемой директором колхоза/совхоза.
В самолёте, к примеру, можно было провезти собаку, а крестьянина — нет.
Даже в наморднике.
За первое нарушение паспортного режима — штраф до 100 рублей (это зарплата колхозника за три — шесть месяцев, в зависимости от успешности колхоза) и "удаление распоряжением органов милиции". Повторное нарушение — срок до двух лет, ст. 192а УК РСФСР. «Удаление» стоит расшифровать. Селянина брали, отбирали всё, что имел с собой в счет штрафа, оформляли, выпускали, брали через сто метров и проводили по статье, как злостного рецидивиста. Селянок же, само собой, пользовали, потом по тем же рельсам, что и лиц мужеска пола...
Могут возразить в защиту советского строя, что там, в мрачной глубине веков, жизнь холопа стоила мало и зависела от самоуправства феодала. Огорчу, в Союзе с этим было похуже. Во-первых, жизнь холопа семь веков назад имела вполне определённую цену, за которую его можно было продать или купить, и деньга это была немалая. Так что берегли их, ценность.
И чтобы с него был долгосрочный постоянный выхлоп, должен он быть сыт, обут, одет, и где-то обитаться. И грамотный феодал не станет отбирать последнее, чтобы на него могли полноценно работать, простой расчёт. А вот у нас незаменимых нет. Вдумайтесь в эту формулировку. На место убитого бойца у нас тут же ставят другого. Нет у работника цены. Вообще.
И гуляли наши баре тоже нехило, по крайней мере так, как рабочему и не снилось. Смехотворно, по меркам графским, но отрывались, отрывались. Да и по королевским меркам иные тоже не дети были. Григорий Васильич Романов, Первый секретарь Ленинградского горкома КПСС, свадьбу дочери в Таврическом дворце князя Потёмкина устроил, сервиз екатерининский из Эрмитажа расколотил. Чем не князь? И много их таких было.
А самоуправство…
Хе…
Приехали в комяцкий посёлок Картаёль три белоруса на заработки, прельстившись северными надбавками. Им малость не повезло, в том же посёлке с самого начала июля орудовала шабаха стройотряда, и бригадир ихний, сволочь, каким-то макаром умудрился выгрызть все денежные работы – кормокухню, склад ОРСа, овощехранилище. А от планового объекта под сдачу, от клуба, увильнул. Там всего-то осталось будку киномеханика сложить, но это кирпич, а каменщиков, мол, нет, одни плотники. Начальник леспромхоза был тот ещё волчара и упорно пытался всучить шабашникам совдеповский «заказ» – даю, мол, денежные работы с нуля, так берите и провальный подряд, на который лимит заработной платы уже вычерпан. Но бугор тряс комсомольскими путевками, какими-то устрашающими мутными бумагами из зонального штаба стройотрядовского движения, обкомов, райкомов и комитетов комсомола, чем довел директора до исступления. Переговоры зашли в тупик, но на второй день этот гад как-то умудрился организовать пару звонков из Ухты и Сыктывкара, и директор отступил. Будка повисла. И тут подвернулись эти белорусы.
– Ну, что, мужики, работа есть, – отечески пророкотал барон, – с жильём только сложности. Места в гостинице есть, но вы ж не на три дня, придётся временно прописаться. Ну, это так, формальность. Сейчас позвоню начальнику администрации, она всё сделает.
Не больно-то и формальность, да будет вам известно. Если ты, хоть и временно, прописан, об аккордном договоре можешь забыть, а это минус сорок процентов. Только оформление на работу в леспромхоз, а это стопроцентная кабала, ты обязан отработать по сетке три месяца без права ухода по собственному желанию. Так называемая «борьба с летунами», в КЗоТе (Кодекс Законов о Труде) чётко прописано. Никакого тебе «сделал дело – гуляй смело». Сделал – делай следующее. Пока срок не отмотаешь.
Мужики будку сложили, пол в клубе настелили, двери вставили. Готово, «под ключ». Но директор постеснялся с самого начала сказать, что объект-то формально уже сдан, фонд заработной платы исчерпан. И в кассе их ждал небольшой сюрприз – по четвертаку на рыло за две недели работы. Как раз то, что директор в обход правил им выписал, как грузчикам ОРСа (Отдела Районного Снабжения). Именно на эту работу он их и оформил при поступлении, сетка леспромхоза, мол, вся уже забита. Таким фортелем он убил враз трёх зайцев. Получил возможность не платить за работу, так как формально, на объекте ребята халтурили, в ущерб основной работе на ОРСе, снимал с себя всю ответственность за их судьбу, переложив её на ОРС, совсем другое ведомство, и заполучил их в кабалу на три месяца. Ну и всех троих белорусских зайчиков тоже, можно сказать, убил.
И вот как.
На их претензии развел руками:
– Мужики, вы ж на сетке, получить зарплату можете только после закрытия работ за календарный месяц, бухгалтерия, я тут ничего поделать не могу. Пока только это, и то, если разобраться, противозаконно. Давайте так. Чтоб вам без дела не сидеть, ожидая, пока деньги придут, я вам ещё работку подкину, как раз к концу августа справитесь, а первого сентября – всю сумму разом. По двадцатке сейчас прямо выпишу авансом, подъёмных, в Междуречье будете работать, там надо траншею прорыть под кабель, и, главное, срубить на затоне здание управления. Идёт?
Согласились, куда деваться. Да и выглядело заманчиво, траншея – не бог весть что, но здание! Это ж рубка, самая денежная работа. Почём им было знать, что это всего-навсего сруб три на три метра, да и не больно-то он нужен был, на затоне спокон веку балком обходились. А на взгляд – да, денежная работа.
Только не работа их там ждала.
Деревня Междуречье, в восемнадцати километрах ниже по течению реки, выглядела красиво, слов нет. Стоит она меж двух ручьёв, впадающих в излучину Ижмы, точнее, лежит в ладошках подступающей от ручьёв тайги, спускаясь пальцами песчаных тропинок к бешеной прозрачной реке. Воздух чистоты и прозрачности необыкновенной, и можно часами стоять на верхотуре затонного слипа и любоваться на лиственницы и ели, которыми зарос нетронутый обрывистый противоположный берег; или глянуть влево, где в немыслимой дали синеют отроги Тиманского хребта. Но не оторвать, не оторвать взгляда от бушующей реки, легко и весело жонглирующей брёвнами, от ревущей пенной воды, родоначальницы всего сущего. Такая мощь и чистота…
Живут здесь, в основном, затонщики и, время от времени, плотогоны. Бухают, пока сформируют плоты, которые погонят они, промокшие до костей, без сна и отдыха, вниз по Ижме до излучины Печоры, и дальше вниз, вниз, до Нарьян-Мара. Там перехватят лес корабли и повезут буржуинам, пусть подавятся…
А сам посёлок, хоть и был довольно мил, но от городка Ларедо, штат Техас, конца девятнадцатого века мало отличался. Клановые разногласия, уходящие корнями в ещё досоветскую эпоху, когда тут пытались мыть золото, утихать и не собирались, масла в огонь добавляла извечная конфронтация затонщиков и плотогонов. Оба клана были уверены, что горбатятся на соседей, и претензии выдвигали скоро и смело – руками, ногами, колами и топорами. Даже бензопилы в ход шли, причем, на почве самой что ни на есть бытовухи. К примеру, за месяц до нашего появления в этих краях побитая пьяным супругом жена распилила его, спящего, пополам, да ещё сыну ногу отмахнула, когда он встрял не в своё дело. Единственным неприкасаемым лицом в поселке был фельдшер, выгнанный в свое время за пьянку и аморалку из Склифа хирург. Он-то парня и спас, несмотря на огромную потерю крови.
Немаловажная деталь – магазина в деревне не было.
Тогда, летом 1985-го года, вовсю свирепствовал сухой закон. Спиртное продавали только в субботу с двух до пяти, у прилавка единственного на сто двадцать вёрст в окружности магазина стояли директор леспромхоза, начальница администрации, мент и начальница ОРСа. Вся эта кодла следила за тем, чтоб в одни руки больше двух бутылок спиртного не попадало. Посему в первую очередь с прилавка сметали спирт, он по лигрылам эффективнее всех других напитков. (Лигрыл = Литр х Градус / Рыло, если кто не в курсе, стандартная единица опьянения в системе СИ). Накал страстей был бешеным, нормальное бухло доставалось только первой полусотне покупателей, остальных ждала всякая дрянь, типа молдавского портвейна, «Тамянки», Токайского, шампанского, или вообще трехлитровая банка яблочной бормотухи в одни руки. Нажраться с такого нереально, и всю неделю несчастный, которому не досталось изысканных напитков, сочился злобой и обидой, выживая лишь надеждой, что в следующую субботу повезет. И шёл он к прилавку, как Талалихин на таран ненавистного Хейнкеля - сам расшибусь, всех переломаю, но будем гореть в кустах ярко…
Расчёт директора был изящен и прост, куда до него герцогу Ришелье или Никколо Макиавелли. В четыре часа в субботу он выдал белорусам деньги и предоставил свой катер с личным рулевым, отход был назначен на шесть. Бойцы, понятное дело, кинулись в магазин, затариться, но увидев раскалённую толпу человек в двести, оторопели. Директор же встретил их у дверей, как родных, провёл через толпу и приказал продавщице:
– Отпусти без очереди, через час мужики отплывают. И пусть по четыре возьмут, они ж на месяц…
Захлёбываясь слезами умиления, работники отчалили, начав отливаться после всех нервотрёпок прямо у причала. Витька, личный водитель и рулевой директора, разместил их в балке на затоне Междуречья, показал фронт работ, собрался назад, но, уступив настоятельным просьбам, присел с ними принять на дорожку. Под стакан просветил их, что, хоть магазина в поселке нет, но клуб имеется. И девки вполне…
И убыл.
Сначала их били в клубе, потом гнались до балка, так как знали, что у них есть спиртное. Били и в балке, выкинули, чтоб не мешали обыску, а когда он увенчался успехом, интерес к ним на время был потерян, что их и спасло. Представьте, что это такое - избитым бежать в тайгу, прятаться там до трёх часов ночи, пока страсти в деревне не утихнут, прокрасться в балок, собрать оставшиеся пожитки, и вдоль реки, по тайге или по колено в воде, облепленными гнусом и комарами, переть двадцать километров. Да ещё найти брод и перейти на другой берег. И это через Ижму, течение которой сбивает с ног, даже если ты зашёл всего по колено…
И дело даже не в увечьях. Представьте, что они чувствовали. Крах, позор, унижение, страшная боль. И безвыходность, в прямом смысле этого слова. Денег нет и не будет, уехать не на что. Жрать нечего. И злоба всех окружающих. Да ещё с насмешками. Каково? Ясно, откуда Тарантино сюжет стырил? Зашли в кабак, а с полуночи там одни вурдалаки…
В понедельник они сунулись в управу искать защиты и справедливости, но ситуацию им прояснили на раз.
– Голубчики, вас работать послали, а вы что натворили? Припёрлись пьяные в клуб, к девушкам приставали, драку затеяли. И это ещё не всё, знаете, что участковому поступило аж три заявления о попытках изнасилования и два о краже двустволки и бензопилы? Уносите ноги…
– Как???
– Не е…т. Вон отсюда.
Им повезло, что в Междуречье они отправились налегке, часть вещей осталась в гостинице в Картаёле.
Когда мы пришли с работы в девять вечера, они сидели во дворе гостиницы вокруг костерка с закопчённым чайником. Хоть кипяточку попить. Лица избиты до неузнаваемости, к чести их сказать, кулаки тоже ободраны, у одного сломана рука, вправил её и гипс наложил Игорюша Сенин, наш врач, он подрабатывал три дня в неделю в местном фельдшерском пункте. От него-то мы историю и узнали. Мы скинулись по пятёрке и купили у них фотоаппарат ФЭД, который никому из нас не был нужен, а я пошёл в аэропорт и вымолил у Дианы, начальницы аэропорта, три билета до Ухты. Они пытались продать нам ещё золотое обручальное кольцо, но я посоветовал им сделать это в Ухте, дороже выйдет, может, удастся до дому добраться…
Посидели с ними у костра с одинокой бутылкой спирта, и бог мой, сколько сил ушло на то, чтобы убедить их засунуть мстю в жопу, и уносить ноги. Но они так и не поверили, что попали в мясорубку, из которой выхода нет в принципе. И я их понимаю. В сердцах этих троих людей никогда не затухнет ненависть к тем, кто с ними такое сотворил, она будет жечь их до гроба, это невозможно простить. Они бессильны что-либо изменить, но именно бессилием и ненавистью они страшны, как никто на Земле.
Я сам такой, меня так же ковали, в той же самой кузне. Нас миллионы.
Имя нам – советский народ.
Порочный студент
В мае восьмидесятого года мы стояли с Пашей у круглого столика пивного павильона в Мартышкино и строили планы на лето. Прошлый год однозначно убедил нас в том, что только шабаха, никаких стройотрядов. Элемент авантюризма тоже сыграл в выборе изрядную роль, жизнь на Севере полна сюрпризов, а хотелось их после нудного учебного года до оскомины. Хотя не такой уж он и нудный был, оба мы уже кой-чего на кафедре делали, многое из этого было завлекательным, но…
Оценить сладость полёта духа и мысли мы были не в состоянии, веники в заднице шумели ветрами далеких авантюр. Вообще, у всех друзей замечал такой настрой – где-то кипит жизнь, а ты грязнешь в бытовухе, что за едрить! Газеты глянешь, телек посмотришь – мама моя, чего только на свете не свершается, светлого, хорошего, значительного, вот же, прямо за углом иной раз, а выскочишь – пшик. Такая же нудятина, как и у тебя. Работа, дом, с сыном по поликлиникам в нескончаемых очередях, нытьё, чтоб в ясли взяли, взятки, транспорт, давка, и очереди, очереди, очереди…
И самое страшное, что сидишь часами, а чаще стоишь, и не успел. Ушёл, ушла, убыл, закрылось, не хватило…
И жизни просто не видишь, даже, если в самую гущу угодил. А ведь на самом деле как раз в гуще-то с утра до ночи и варились, подкрадываясь к познанию мира в сумраке лабораторий и за обшарпанными столами аудиторий. И только сейчас понимаешь, что именно это было настоящей жизнью…
На третьей кружке Паша озвучил плодотворную идею. Соваться, как в прошлом году, совсем без денег на Север не улыбалось. Наковать их здесь было нереально, тем более, что в этом семестре мы оба без стипендии были. Он прилично отхлебнул и припечатал кружкой созревшее решение:
– В строяк идём. Точка.
– Опух, болезный? В какой? Да и на фига…
– В «Тахион», у них недобор.
– Куда??? Паша, они осенью в минусе будут! Ленобласть, да ещё Петродворцовый район, отряд новорождённый! Кем там, акушерами?
Он отрицательно мотнул головой:
– Абортмаэстро. Секи. Две недели вкалываем до аванса, плюс на стороне шабашим, и в Комя! В поезде отоспимся. По стохе на жало точно будет…
– Хм…
– Отчётливо послышался скрип мозгов…
Я хлебнул и поставил на стол пустую кружку:
– Смазать нечем.
– Я тоже по нулям. Вот так всегда – начинаешь миллионное дело, а на пиво нету…
– Насрать. Осенью батистовые портянки закупать будем.
Тут же родилась строфа, которой мы и осчастливили унылый шалман, проорав её в полный голос:
Ты помнишь, как-то в кабаке
Нам не хватало пять рублей,
И тут взрюхнули дружно все,
Что не прожить нам без Комей!
Лай-ла! Ла-ла-ла-лала – лала – ла….
Наутро мы поделились идеей с остальными и тут же пошли вербоваться в «Тахион», все шестеро. Алмазов слегка припух, когда к нему подкатились такие зубры с просьбой взять рядовыми бойцами. Может, он и чуял подвох, но я этого не заметил. Потом выяснилось, что чуйка у него никакая, так как послал он нас квартирьерами. Блин, я б диву дался, если б мне назвали осенью восьмидесятого хоть одного человека из «Тахиона» и СМУ-17, который бы от этого квартирьерства не пострадал…
Строить нам предстояло ВНИИБП – Всесоюзный Научно-Исследовательский Институт Болезней Птиц. Нас это сразу окрылило, почва из-под ног уплыла. Вообще, лёгкость в мыслях появилась необыкновенная. Да ещё ломанулись мы в Кронколонию, где предстояло работать, прямо с экзаменов, которые все шестеро сдали, причем на всех в сумме приходилось 28 баллов, Валера тройкой баланс подгадил. Дело было в пятницу, часа в четыре, с начальством пообщались минут двадцать, формальности уладили на раз, работники принимающей организации смылись, оставив нас обживать предоставленный нам барак. Так рванули к магазину, что пыль на бетонном тракте заклубилась…
Мы снисходительно посмотрели жаждущим вслед, у нас-то ума хватило сначала зайти в магазин, а уж потом переть на переговоры. Я водрузил на стол свой роскошный черный пластиковый «дипломат» и щелкнул замками. Вот они, рядком, сияют. Шесть бутылок «Московской», как патроны в обойме. Красота.
Для разминки мы подожгли барак. Неумышленно, естественно, хабарик на столе оставили в самодельной пепельнице, когда после второй вышли проветриться. Разгоралось на диво быстро, обегать через дверь было некогда, и я метнул с пожарного щита в окно огнетушитель, начисто высадив раму. Второго под рукой не оказалось, и пока собутыльники рыскали в поисках, мне пришлось лезть в огонь, хватать этот девайс и колотить его, чтоб заработал. Повезло, исправный был, примчавшимся товарищам на подвиги уже ничего не осталось. Но комнату загадили капитально. Водка, кстати, уцелела, у неё на нас были далеко идущие планы…
Сторож подбежал, размахивая ружьём, но с двух стаканов одумался, подобрел и пошел к себе в кондейку, службу тащить. А события погнали калейдоскопом. Почти сразу за сторожем подтянулись местные. Силы были примерно равны, в суть претензий никто, по крайней мере из нас, не вдавался, перемахнулись слегка, но драка утихла сама собой, скатившись на банальный ор. Подтянулся и сторож, опять с ружьём, но мы уже пили мировую. Из уважения к оружию сторожу тоже накапали, он сомлел уже прямо на скамеечке. Кто-то из местных притащил бутылок десять вермута, одну из них расколол, зацепив за нож бульдозера. Мы посмотрели на то место, где был, по нашим расчетам, сторож, но он куда-то уполз вместе со своим мушкетом. Чёрт с ним, продолжили…
Один из местных стал похваляться, что на зоне водил такой же трактор, залез в него и, к нашему изумлению, завёл. Да ещё стал носиться по двору, разворотив стол и разбрызгивая грязь с гусениц. Двинув ножом по краю какого-то барака, он, как оказалось, разбудил сторожа. Тот вылетел без ружья, но с угрозами, что теперь-то он милицию точно вызовет. Слово это на бульдозериста произвело магическое действие, он рванул по дороге наутёк, метров через сто остановил шайтан-арбу, выскочил из кабины и рванул в кусты. Похоже, и впрямь сидел…
Мы оглянулись – местных и след простыл, Паша успокаивал сторожа, Валера им обоим наливал, а сытый и довольный бульдозер урчал на дороге, напрочь её заблокировав. Не дело, подумали мы, и пошли вчетвером выручать дорогу. На наш взгляд, трёх-четырёх курсов университета по технической специальности вполне хватало для обуздания тупой железяки. Да хоть бы и с мотором. А дальше - лебедь, рак и щука с тараканом, в кабину-то мы вчетвером втиснулись. Лёхе достались рычаг левого фрикциона и левая педаль, Лёхе Большому – сектор газа и ещё какие-то рычажки, мне – правый фрикцион, Димке – управление ножом и какая-то световая фигня с печкой. Поначалу перед образованием и слаженностью команды бульдозер пасанул, развернулся в пределах дороги на двух полузажатых фрикционах и рывками, дико взрёвывая, поковылял к строительному городку. Валера, увидав такое, тоже решил поучаствовать, подбежал и вспрыгнул на подножку, но кабина была забита до отказа, да ещё Лёха его чуть не спихнул на гусеницу. Не лезь, мол, тут профессионалы…
У отвергнутого тракториста был только один способ выразить свой протест, он влез на капот, оперся задницей о рубку, перекрыв обзор, расстегнул штаны и начал поливать выхлопную трубу, капот, гусеницы, и вообще всё, на что хватало давления в мочевом пузыре. Я выжал педаль и двинул на себя рычаг, трактор рыскнул вправо, тут же клюнул носом, а Валера полетел в левую канаву, вращаясь и раскручивая струёй в воздухе трёхмерную циклоиду.
Паша, увидав эти криминальные пируэты, кинулся нас урезонивать, но по пьяни вскочил не на подножку, а на гусеницу. Тут уж Лёха дернул фрикцион, и Пашу сбросило в правую канаву. После такого стресса движение механизма стало каким-то нервным, управляющий узел находился в лёгком раздрае, слаженность рулевых дала трещину. Но рыскал бульдозер ещё в пределах дороги. Дима освоил наконец-то рукоять управления ножом, поднял его, опустил, и вывернул из дороги бетонную плиту. Та сначала встала дыбом перед капотом, потом каким-то чудом рухнула, нож задрался вверх, а трактор через поверженную плиту успешно перевалил и попёр дальше, к баракам.
Угрозу эту Паша оценил сразу, как только вылез из канавы, ведь в течение всего вояжа трактор ни разу не останавливался, резонно было предположить, что рулевые просто не знают, как это делается. Или пока не задумывались над этой проблемой. Надо было любыми средствами обратить на неё их внимание. Пахен вообще был спецом по нестандартным решениям, за что его очень ценили на кафедре, но в данной критической ситуации он превзошёл самого себя. Схватил огнетушитель и с криком «Вспомним Сталинград!!!» стал поливать лобовое стекло, потом метнул его под правую гусеницу. Мы тут же ослепли, трактор качнуло, что-то пыхнуло белым облаком у правой раскрытой двери, мы вжали педали и потянули на себя всё, до чего могли дотянуться. Железное чудище прыгнуло раза четыре вперёд, рыскнуло в агонии, куда-то ткнулось, и заглохло.
Добили зверя…
Решив, что для одного дня приключений хватит, и с квартирьерскими обязанностями мы справились на все сто, даже с перебором, принято было самое разумное решение – свинтить. И тут не подкачали, успели на последнюю электричку. Надо было отдохнуть дня три до начала работы.
Однако на второй день выяснилось, что у принимающей организации на нас шестерых были совсем другие планы. Дима выронил, оказывается, в кабине трактора все документы, вплоть до читательского билета. В принципе, советская милиция, что бы про неё ни говорили и не думали, подчас вполне способна установить личность злодея по утерянному на месте преступления паспорту. На сей раз задача была посложнее — документов было аж шесть, но за пару суток знатоки справились, так как в четырёх из них адреса совпадали. В профсоюзном и комсомольском билетах адреса не было, это создавало определённые сложности, но опера рискнули, поехали на Малую Московскую и Димыча спеленали.
Часов через пять и остальных вызвонили и пригласили явиться в отдел самолично. А хрен лишь оставалось делать? Попёрся. Папочка так разорался, что я б и в гестапо ломанулся...
Опуская подробности, скажу, что светила нам ст.206 ч.2, кто не в курсе — хулиганство. Причем злостное, совершённое группой лиц по предварительному сговору, с отягчающими обстоятельствами, а именно, в состоянии алкогольного опьянения. От двух до пяти за такие художества. Об условном и речи не шло. Мы пытались отбрехаться хотя бы от сговора, но следак устало махнул рукой:
– Вы слышите, что вам говорят?
– Нууу... Да.
– Вот. Ещё и говорите. Сговор налицо. Мера пресечения — подписка о невыезде. Подписывайте. И сдавайте паспорта, вам они на ближайшие пять лет ни к чему..
Лучше б сразу в камеру. Представьте, что это такое — ходить по земле среди людей, смотреть на небо и дышать воздухом свободы, зная, что это чужая свобода.
А ты обречён.
Дома ещё раз пожалел, что в камеру не отправили. На пятом часу экзекуции зазвонил телефон. Меня. Взял трубку, знакомая из студотдела сообщила, что нас отчислили за действия, порочащие звание советского студента. Вот так, три года болтался в Универе и понятия не имел, что мне звание присвоено. Хотя, при диком милитаризме советской системы неудивительно, в Союзе дети рождаются с погонами...
Два дня я тупо ждал суда. Просто тупо ждал, сидя от зари до зари на скамеечке в детском саду напротив дома. Чтоб жена и родичи видели, что я в бега не ломанулся. Были у них и такие подозрения. Наверное, именно в эти два дня я больше всего времени проводил с сыном.
На третий день позвонил Лёха и сказал, что есть шанс, но стоит он пятьсот рублей. Мне б, кстати, такое и в голову не пришло, но мама у него в своё время вышла в отставку майором ГБ и знала про милицию гораздо больше, чем рядовой гражданин Страны Советов. Я занял у родителей недостающие сорок рублей и внёс свою долю.
Кто всучал взятку, не знаю, но через пару дней в отделе нас встретили, как триумфаторов. Мы расписались в куче бумаг — протоколах, собственных объяснениях и чёрт знает в каких ещё документах. Паспорта нам вернули, за что-то благодарили, и мы, в состоянии полного очумения, вывалились наружу, к ограде петергофского Верхнего парка. Инстинктивно отошли на пару километров и уже в Нижнем парке, в дальнем его конце, стали изучать документы.
С первых строк нас разобрал дикий хохот. Поначалу мы переглядывались, не истерика ли, но по мере прочтения ржали всё больше, я даже с поваленного дерева сполз.
«Группа неустановленных лиц проникла в помещение рабочего общежития и устроила пожар. Студенты в количестве шести человек своими силами ликвидировали возгорание...»
«Неизвестный, находящийся в состоянии сильного алкогольного опьянения, пытался совершить угон трактора. Студенты в количестве шести человек предотвратили угон и пытались задержать злоумышленника, скрывшегося в неизвестном направлении...»
Мы спасли от разграбления взломанный склад, героически чинили барак, вставляли стёкла, отвозили раненого сторожа в больницу, чинили дорогу и вступали в периодические неравные схватки с многочисленными неустановленными злодеями.
И вообще.
Единственное, что нам не удалось — это предотвратить кражу башенного крана с объекта (я не шучу, его действительно украли в ночь с 8 на 9 мая, когда вся охрана была в лёжку по случаю великой победы. Как его спёрли и, главное, зачем, я до сих пор не понимаю. И ведь не автокран какой-нибудь. Но факт есть факт, трёхсекционный башенный кран весом в полста тонн, высотою двадцать метров в собранном состоянии, исчез, как и не было. И концов не нашли).
В полной эйфории от собственного героизма мы вломились в деканат и получили сходу по соплям. Никто нас восстанавливать не собирался. Хотя над ментовскими бумажками декан с заместителями тоже посмеялись, но уже с оттенком некоторого злорадства. И с тем же злорадством развели руками — формулировочка отчисления у вас, товарищи бывшие студенты, уж слишком неприглядная. Как будто не сами формулировали...
Мы переглянулись и помчались добывать документы о том, какие на самом деле мы молодцы. Ходатайства от кафедры (пятеро из нас на кафедрах уже работали и были на очень приличном счету), штаба стройотрядовского движения, профкома, спортивной кафедры, комитета комсомола факультета...
Комсомольское ходатайство надо было завизировать у секретаря комитета ВЛКСМ Универа. Шансы были, Саша Бастрыкин учился в 27-й школе, и классным руководителем у них была моя мама. Однако бумажку он брезгливо отодвинул и произнес убедительную речь на тему: «Нет. Раньше надо было думать».
В коридоре Двенадцати коллегий я не мог отделаться от наваждения, что вижу воочию сквозь стену, как он берёт трубку, набирает номер и звонит в деканат факультета, излагая свою непримиримую точку зрения несгибаемого борца за чистоту рядов.
Очнулся от голоса Бориса Сергеевича Павлова, который месяц назад стал проректором по научной работе. С Пашей он беседовал, было о чём, они по работе на кафедре не раз пересекались. Терять нам было уже нечего, Паштет БСу всё и выложил. Новоиспеченный проректор хмыкнул и зашёл в кабинет комсомольского вожака. Вышел через пять минут, оставив дверь приоткрытой, сделал приглашающий жест двумя руками и убыл в бесконечную перспективу университетского коридора.
Инструктаж был суров и краток, почти незаметно даже было, как вибрирует нижняя губа комсомольца. Черт знает, что ему БС напророчил. Короче, так. Ваш стройотряд, «Тахион», в полной... Вытащите — будет предмет для разговора.
Ну, мы и впряглись.
Не знаю, кто плетёт кружева наших судеб. Но, наверное, кто-то очень добрый. Потому что сейчас я жив и смотрю на них с улыбкой, не уставая удивляться чувству юмора творца. Но это сейчас. А тогда каждая петля, рожденная взмахом неведомых мне спиц, казалась удавкой, и, Бог мой, сколько сил надо было, чтобы уложить её в узор моей жизни, да так, чтоб она оказалась не только интересной, но и красивой. Чтоб не жалеть о том, что прожил её именно так.
Несмотря ни на что...
В строяке деньги делят согласно КТУ, коэффициенту трудового участия. Выставляет его каждому бойцу в конце лета общее собрание, по Уставу ССО он варьируется от 0.8 до 1.3. Нам с Пашей в нарушение всех норм выставили по 2.6. И отстояли это мнение в самых высоких инстанциях, вплоть до республиканского штаба.
Объяснялось всё просто. Вписались мы через две недели после начала трудового сезона в обличье форменных врагов всего прогрессивного человечества. У «Тахиона» с работой как-то не клеилось, отряд больше был похож на пионерский лагерь или санаторий для вялобольных, но виновных искать ни к чему, тем более, в зеркале, квартирьеры всё испоганили своими атиобщественными выходками. Когда нам всё это в более-менее агрессивной форме высказали, я пожал плечом, и попросил документацию. Командир чуть не подавился моей наглостью и указал с рёвом на дверь.
Мы с Пашей, не сговариваясь, вывернули карманы, вычистили из них всё, кроме курева и спичек, и вышли. Ломанулись в ближайший дачный поселок, дальше по схеме. Это раньше было сложно искать халтуру, а в стройотрядовской форме, да ещё с уймой нашивок — тьфу. Шесть часов, 57 рублей. Да ещё с инструментом заказчика. Выглядит высшим пилотажем, и что-то от него, конечно было, но мы оба знали, что нам просто капитально свезло. Впрочем, везение идёт к тому, кто умеет его ковать, чтоб ни говорила по этому поводу теория вероятности.
Деньги мы потратили с толком. Поехали в Рамбов (г. Ломоносов), зашли в пивняк и взяли по три пива. Паша выдул первую залпом, стукнул ею о стол и веско уронил:
– Напьёмся.
И надо же, почти угадал, кто б мог подумать...
Накупив уйму разнокалиберного бухла, мы поймали такси, дали водиле пятерку за шесть километров, и он влетел с фарами и гудками в барачный двор, распугав бойцов, игравших за столом в домино. Они брызнули в стороны как зайцы с криками «Комиссия!!!», добавив переполоху, а таксист дрифтанул, отчаянно разбрызгивая песок и камешки по гулким стенам деревянных бараков.
Осела пыль, и выгрузились мы. С бухлом.
Начальственный состав не стали поить из принципа. Поначалу. Надо было почву подготовить. Под стакан удивлённо спросили собутыльников, а чего, мол, сами не шабашите? Просто же...
Но в подробности не вдавались, у денег голос громче, чего распинаться...
Проснулся я навзничь с открытым ртом, язык, совершенно сухой, торчал из глотки, как рашпиль. Зрение показывало какой-то серо-белый бред, мозг отказывался допереть, что это потолок. Остальное туловище было не лучше. И голос:
– Мужики, кто пива хочет?
Ангел, не иначе...
Оказался сторож, тот самый, что с ружжом пытался мешать нам квартирьерить, а теперь спас. Две бутылки «Московского», я бодр и свеж, собрался в штаб к командиру, но с удивлением обнаружил его спящим ничком тут же, на столе. Под столом, свёрнутый калачиком, лежал комиссар. Потом выяснилось, что две бутылки «Стебного орла» и пузырь «Имбирной» мы втроём приканчивали в пять утра...
Чудны дела твои, Господи...
Ну, глянул я бумажки. За две недели полтораста рублей на рыло в минусе — это очень постараться надо. Это или талант, или какое-то запредельное везение. Паша взял на себя халтуры, я — основной объект. Мы друг друга знали, как облупленных, и такое распределение было очевидным. Я бы вряд ли удержался, и с халтур бы хоть что-то да скроил себе, или психанул бы при делёжке, не сторонник я всё в общий котел сыпать. По квалификации и отдаче вознаграждение должно быть. Я и сейчас этого мнения придерживаюсь. По мне, так от коммунистических замашек все беды. Идеи Маркса рождены, чтоб лентяям жить легко было...
Паша брал по три-пять человек в день и уводил их в посёлок, прогнав за месяц через живые деньги весь личный состав, а это лучшее воспитание для рабочего человека. Я безудержно интриговал в СМУ и вламывал на стройплощадке, сколачивая из этих романтиков работающий механизм, даже поставил абсолютный рекорд за лето — на меня смотрели 19 человек, когда я глубинным вибратором фундамент дрючил.
На еде тоже прилично сэкономили, беззастенчиво очищая по ночам колхозные картофельные поля и яблоневые сады. Мешками тырили.
У финиша оказалось примерно по шестьсот на рыло, для Ленобласти очень неплохой результат. А если учесть, что с минуса начали, то вполне себе и не кровавый выход из распаса...
От всех этих развлекух у меня осталось стойкое ощущение, что я не спал два месяца, хотя такого вроде как и не бывает.
По крайней мере с человеком...
Ворох официальных бумаг о том, что мы хорошие ребята, растолстел втрое, но Марианна Сергеевна Фриш, заместитель декана по учебной работе, была неумолима:
– Когда я увижу здесь подпись министра высшего образования, тогда и восстановлю.
Блин, всё впустую...
Мы сидим вчетвером в «Висле», пьём «Мартовское», настроение ниже уровня городской канализации. Денег полно, да что толку-то? Полгода-год – армия, выйдешь из нее — тоже хрен восстановят с такой формулировкой отчисления. Да и выйдешь ли...
Прощай наука...
Зависть тоже присутствует. Лёху и Лёху Большого восстановили, точнее, отменили приказ, как отличникам. А мы, троечники, интереса для учебного заведения не представляем. НИФИ и кафедры — другое дело, но мало ли нас таких? Да навалом. И было и будет.
«Мартовское», да ещё бутылочное - забористое пивко, и на пятой кружке Валера изрекает:
– Поехали в Москву.
– Куда?
– В министерство.
– А поехали.
Допили пиво, набрали водки и поехали.
Продираем глаза — вагон, какие-то склады, колючая проволока повсюду, вагоны товарные. Мать твою, куда ж нас занесло?
– Проводник! Это чего такое?
– Таганка.
– А чего на вокзале не разбудил?
– На вокзале??? А кто мне сапогом в глаз???
– Извини, брат, ошибочка вышла. Давай, на ход ноги, и показывай, где тут Москва?
– Там...
На Каланчёвке хватаем такси. Где министерство, водила не знает, поминутно выскакиваем, спрашиваем, мечемся по столице, наконец, находим. Прём по коридору, задрав морды, типа, так и надо. И не цепляется никто, что характерно. А ещё говорят — гипноз, гипноз...
Секретарша:
– Министра нет.
– Совсем нет? Кто ж его так? Что, и ничегошеньки не осталось?
– В отпуске он, клоуны. Только зам.
– Нормально. Как тут к нему?
– А вы, собственно...
Паша протягивает увесистую папку с внушительным содержимым:
– Сложный вопрос. Но ненадолго. Мы из Ленинградского Университета, Физический факультет.
– Здесь подождите. Пущу только одного.
Валера больше всех на студента похож — вылитый Шурик Демьяненко, даже очки такие же. Я даю ему свою куртку, на ней больше всего нашивок, вешаем на него все значки, Дима вяжет ему свой галстук. Зовут, пошёл.
Вышел.
Морда деревянная, идёт к секретарше, даёт бумагу. Она — хлоп печать. Выходим молча. Выбираемся из здания, заходим за угол.
– Ну???
Валера протягивает ходатайство. На нём наискось красным:
«Восстановить. /Министр высшего образования. Елютин В.П. Подпись. Печать».
Твою мать...
Стоим на ВДНХ у столика пивнушки, пытаемся прийти в себя. Валера начинает рассказывать, но голос всё дальше. С трудом поднимаю голову — менты тащат его в «Луноход» вместе с документами. Иду за ним, Паша бежит к стоянке такси. Валеру запирают, наряд садится в УАЗ, я ножом открываю заднюю дверь, выдёргиваю задержанного, мы впрыгиваем в подогнанную Пашей машину.
– На Ленинградский! Четвертак, опаздываем!
Поминай, как звали...
Невероятно? Не всё вы знаете. Менты тоже пьют. И бес один ведает, кого по справедливости в задний отсек этого корыта пихать надо было...
Марьяна таращит глаза на резолюцию министра и печать:
– Я же пошутила...
– Какие шутки, чья подпись, видите?
Декан:
– Две недели даю. Хвосты сдадите — восстановлю.
А у меня их шесть. Или семь, не помню. И обе лабы.
Опять двадцать пять за рыбу деньги...
И сколько ж у ёжика жизней?
Последний день. Надо сдать четыре экзамена.
9.00, семинар у Саши Итса, он даёт мне билет, готовлю матфизику. Поскольку когда-то мы с Джоном, его младшим братом, пили с Сашей на его даче под пять дисков Леннона, то, готовился я ночью именно к этому экзамену, чтоб всё по-честному. Глянув на первый лист, Александр Рудольфович бурчит «понятно», пытается перевернуть, но я в запаре вдаюсь в объяснения, придерживая своё творение ладонью. Увлёкшись, начинаю жестикулировать, он ловко переворачивает листы, просматривает их, отмахиваясь от автора. Я лезу с объяснениями, он, наконец, не выдерживает:
– Да отстань ты...
Через пару минут:
– Давай зачётку
Бац, «отлично». Давненько я пятёрок не получал. Отвык.
– Саша, ты уверен?
– Ещё как. Чем ты раньше, раздолбай, занимался...
11.00, Никитина, английский. Беру билет, сажусь без подготовки. Как правило, это на балл выше котируется. Тема «Эйнштейн». Вещаю, благо биографию в общих чертах знаю. Через пару минут она мне:
– Вы не по теме отвечаете.
– Как это? Я про Эйнштейна рассказываю?
– Да.
– На английском?
– Да.
– В чём дело?
– Я не так давала тему.
– Ну и что?
– А то, что вы занятия прогуливали.
– Каюсь. Но Эйнштейн от этого не перестал быть Эйнштейном.
– Ладно. Тысячи переводите.
Я погнал с листа, и надо же, напоролся на длиннющее предложение, в конце которого, (как писал Марк Твен, правда, про немецкий) помахивал куцым хвостом глагол Is being. Я на него налетел, как баран на новые ворота, и выдавил:
– Имеет место быть.
Она аж рот раскрыла:
– Чтооо? Так по-русски не говорят!
– Архаично, согласен. Но оборот имеет право на существование.
– Оборот... Обормот вы, Тарасов. Четвёрки вам хватит?
– За глаза.
– Тогда тройка.
И пишет чего-то в зачётке. Вот, думаю, зараза, не зря про тебя анекдоты травят...
Вышел за дверь, открыл зачетку, «хор». Сунул нос обратно в аудиторию:
– Спасибо!
12.45, электродинамика, Маниде попался. Билет какой-то везучий вытянул, внятно вышло. Сергей Николаевич всё это благосклонно выслушал, и резюмирует:
– На пятерку полагается дополнительный вопрос. Итак...
Ох, да поставь ты тройку и выгони! По курсу ж гонять — так и банан может образоваться. Сжался я от страха, а он продолжает:
– Сфера радиусом один метр, заряжена зарядом в один кулон, какой потенциал в центре?
Судорожно начинаю строчить, поверхностный интеграл, перевожу в объёмный, подставляю, сокращаю. Что за черт? Одни нули получаются. Тупо смотрю в написанное.
Манида теребит бородку:
– Замысловатый способ. Но у него есть бесспорное достоинство, он привел к правильному результату. Егор, ты, что, идиот? Сфера заряжена равномерно, если заряд поместить в центр, куда он полетит???
– Никуда...
– Ну, хоть сейчас догадался... Better late, then never...
16.45, Теормех, 314 аудитория, семинарская (в смысле, небольшенькая такая). Пять экзаменаторов, сидят «конвертом» – четверо по углам, Лабзовский в центре. Списать нереально, даже со шпоры, а у меня всех-то знаний — два талмуда под ремнём, спереди и сзади. Тяну билет, сажусь под перекрёстный огонь троих и кинжальный ещё двоих.
Интересно, что невозможность воспользоваться внешним носителем памяти подстегнула внутренний, и ответы на два вопроса на девственный лист всё-таки легли. Но даже основами гидродинамики, которой был посвящён третий вопрос, я владел на уровне спившегося сантехника, и от формулы Бернулли в башке было только название. И то, поди, с ошибками.
Дверь открывается и появляется совершенно неожиданный персонаж.
Гардеробщица:
– У кого там польты, забирайте, у меня смена заканчивается!
Ну и ломанулся я в гардероб! С третьего этажа на первый, коридор, выиграл, короче, минут пять. Залетаю в туалет, вытягиваю из-под ремня талмуд, быстро нахожу нужное. А дальше как Йоганн Вайс в последней серии «Щита и меча», когда перед ним совсекретные документы перелистывали. Только пальчиком не махал, сам странички перекидывал.
Опомнился за столом, четыре листа покрыты малопонятными мне математическими выражениями. Минут тридцать ушло на то, чтоб хоть приблизительно осознать, что ж я записал. Текст-то вырван из раздела, о том, что было ДО, можно только догадываться. А с этим у меня не очень.
Ну, и подсел ко мне лично. Сам.
За два первых вопроса я отдулся по полной, он из моей башки понаковырял такого, что и заподозрить я в ней не мог. А с третьим обидно вышло, глянул и:
– Давайте зачетку.
Ну ни фига себе, за что боролся? Чего ради чудеса вытворял?
Хор.
Финиш.
Калейдоскоп
Все эти приключения подействовали на моё мироощущение двояко. С одной стороны, ощущать окружающий мир стал я с гораздо большим смаком. Упущенная, а потом возвращённая реальность оказалась повкуснее той, что досталась как бы при раздаче. Хотя и при поступлении в Универ не без трудностей обошлось, но мелковат калибр, мелковат. Есть теперь с чем сравнивать.
С другой стороны, передряги закалили и без того наглый характер, обрел он подспудную уверенность, что из любой жопы можно выкрутиться. Вот, прям, из абсолютно любой. Как будто световой барьер преодолел, и поплёвываешь этак на Эйнштейна из мира беспредельных скоростей и управляемой гравитации...
Но ума хватило этого не делать, мало того, удалось, хоть и с грехом пополам, за ум этот взяться. Даже стипендия образовалась после следующей сессии, подрабатывать стал в учебной лаборатории. И вообще перестал ощущать себя на волоске, впервые с рождения ощутил почву под ногами.
Расслабился, короче, забыл, где живу.
23 февраля в семь вечера я всё обесточил в ВЦ Второй физической лаборатории, распрощался с Рысём, старшим лаборантом, и рванул на электричку. Скатался в Старый Петергоф, глотнул пару пива, взял бутылку водки и поехал обратно, в общаге предполагалось праздник отмечать. Вошел в тамбур, мельком глянул на двух парней, стоявших у противоположной двери, повернулся к своей и закурил. На следующей выходить.
Боли не было, только стеклянный звон.
Очнулся лёжа на спине в снегу, одна тень маячит около моих ног, другой наклонился, шубейку с меня стаскивает, всего-то левый рукав и остался. Этому я палец в глаз воткнул, второму пятку подцепил ногой и двинул другой в колено. Оба завизжали, падая, я получил удар в ребро, неведомо откуда, меня аж перевернуло на живот, уперся в снег, пытаясь подняться. Последнее, что видел, да и то боковым зрением — остроносый сапог с металлической наковкой. Им-то, похоже, в висок и приехало.
Машина какая-то, на ходу, трясёт, запахи – ужас какие сильные, белый балахон, еле слышно:
– Здесь больно?
– Нет.
– А здесь?
– Не...
– А...
Брык, в ауте. Опять:
– Здесь больно?
– Нет.
– А здесь?
– Эээ.. Осторожней. А то опять...
Нашатырь... Тьфу... Сажусь. Ох, и мутит...
Ментовка вроде, кабинет, на топчане сижу. За что это меня, ёлы-палы, ничего не помню...
– Ты как себя чувствуешь? - майор какой-то.
Хе, может я и не задержанный, а то б «Очухался, падла?».
– Нормально...
– Встать можешь? К столу присядь.
В общем, «смог» – это сильно сказано, но переместился за стол, бумажки мне какие-то пододвинули. Расписался.
– До дому доберешься?
– Н... Не знаю. Не по себе как-то... Аааа... А где...
– Вот шуба твоя, портфель, посмотри, ничего не пропало? Рядом с тобой нашли. Ну, не совсем рядом, на косогоре, а ты внизу лежал.
– А что было-то, товарищ майор? Что-то я того...
– На-ка выпей ради праздничка, доктор разрешил. Даже рекомендовал при сотрясении-то...
Ёлы-палы, один бутерброд с красной рыбой, другой с икрой, «Старки» полстакана. Это я удачно зашел. Хлоп. Вкусно.
– Ещё?
– А то. Вроде, легчает...
– Ну, давай, брат, за тех кто служит и служил!
– Давай, майор! А что было-то? Ни фига не помню, тени какие-то...
– Повезло тебе, вот что было. Наряд патрулировал в Мартышкино, услышали крики дикие, перебежали через железнодорожное полотно, тебя в снегу на дне канавы нашли, ты с косогора скатился, метров пятнадцать кувыркался.
Ааа, патрулировал... В пивняке сидели, поди, он как раз с другой стороны железки, на противоположном косогоре...
А майор продолжал:
– Наверху тени копошились, сержант стрельнул в воздух, за ними погнались, но пока вверх по снегу лезли... Ушли, короче. Наверху твою шкуру и портфель нашли. Ничего, поймаем. Приметы хоть помнишь? Хоть что-то?
– Есть две. У одного глаз выбит или выдавлен, у другого колено повреждено или сломано. Ээээ. Левое... Нет, правое, точно правое, я его левой ногой за пятку, а он ко мне лицом стоял...
– Как бы тебе превышение не пришили...
– Разве не ты шить будешь?
– Я опер, парень, мое дело раскопать. Шьют другие. В больницу б тебе, повреждения задокументировать. А то и впрямь крайним окажешься...
– Мне б до дому сначала. До утра не вернусь, и там повреждений добавят.
– Сам доберёшься?
– Наверное. Ээээ... А где я, вообще? Ну, в смысле, город?
– Ораниенбаум.
– Ага. Электрички ещё ходят?
– Через двадцать минут последняя. Давай на ход ноги, я тебя в вагон посажу...
– Спасибо, майор...
До дому, как ни странно, добрался, даже на третий этаж влез, лифт не работал...
– Опять нажрался, да сколько ж можно?
– Свет, мне вообще-то по башке попало, и бок болит. Из ментовки я, грабили меня...
– Ага, и в ментовке напоили, да?
– Хоть плачь, хоть смейся. Там.
– Да ты достал уже!!!
Пауза, за косяк держусь.
– Я что-то только сейчас сообразил. Крайний раз я пил на Новый год. С вами. Два месяца почти прошло, может, не стоит так наезжать?
Просчитался, не стоило мне вякать, это, оказывается, и не наезд вовсе был...
В четыре утра меня скрючило, подтащили таз, я согнулся с кровати, хлынуло. Когда жена увидела, чем меня рвало, помчалась скорую вызывать. Пол таза крови кого хошь вразумит...
А я отъехал.
Реанимацию не помню, очнулся на четвёртый день в общей палате от холода. У окна положили, благодетели, как самого тяжкого, а проветривание по расписанию. Забегая вперед, могу сообщить, что в пятнадцатой больнице, в отделении челюстно-лицевой хирургии, неплохо и от пневмонии лечат. Я её у этого окошка подцепил.
Было нас в палате 26 рыл, стенки серые, запах отвратный, холодно, народ разнокалиберный. Имеются в виду заболевания. У Витьки была оторвана рука, спина и ноги нашпигованы осколками, которые у него чуть не каждый день вылезали, и их довытаскивали. Парень в карельском походе дров нарубил, вязанку на плечо, а топор в землю, чтоб лишнее не таскать. И прямо во взрыватель мины лезвием угодил. Эхо войны его метров на десять отбросило, прямо к костру...
Мальчик Гена опрометчиво к чужой подруге зашел в ПТУшной общаге, владелец девочки метнул в него нож, Гена увернулся, но неудачно, лезвие на ладонь вошло в ягодицу. Капитально повезло, артерию нож не рассек, но жопа — орган мясистый, заживают такие раны очень долго. И норовят всё время гноиться от любой фигни, вплоть до тумана за окном.
Был дядя с отпиленными ногами, гангрена от курения, другому ливер распотрошили, он из шприца питался, с этаким хрюканьем, в трубочку, торчавшую у него из живота. Трудно было при нём обедать. Даже тем, что из дому приносили.
Еда...
Единственное достойное ей применение — закормить министра здравоохранения СССР со всей камарильей, чтоб сдохли, твари, в самых страшных мучениях. Так ведь и это не выйдет, окочурятся с непривычки от одного запаха, до мучений дело не дойдёт.
Врачи...
Честно говоря, не помню я про них ничего, а зря, выходить им меня удалось. Несмотря на жуткие условия в больнице, вечный холод, дрянную пищу, допотопное оборудование и минимум фармацевтики самого низкого разбора. Как и везде в Союзе, в любой сфере деятельности были фанаты, которые умело и самоотверженно делали своё дело. Сейчас многие стонут по СССР, особо упирая на бесплатное здравоохранение. Ну, бесплатным оно было лишь условно, на него просто тратилась часть зажиленной львиной доли зарплаты гражданина Страны Советов. Спёрли рубль, на пять копеек полечили. Да и с пяти копеек до больного и врача разве что по полушке доходило. Не разлечишься.
Мне есть с чем сравнивать, лет пять назад я в реанимацию Введенской клиники ногами вперёд угодил, так всего за две недели с отёком легких справились. И жрал не хуже, чем на воле. И вообще как в доме отдыха. Палата на пять человек, максимум. И всё в пределах страховки...
Курорт.
Тогда была, мол, великая страна, сейчас, типа, бардак. Вывод. Чем могучее страна, тем хреновей гражданину. И следующий, проистекающий из предыдущего. Всё хорошее, светлое и доброе, по крайней мере, в нашей стране, делается не благодаря власти, а вопреки.
Назло врагам.
Да, кстати, о врагах.
У меня были сломаны два ребра, они левое лёгкое повредили, и швы на башке все разъехались, так что чувствовал я себя неважно. Шелест снега за окном иной раз доводил до исступления, так, сволочь, голову сверлил...
И надо ж, в шесть утра громогласно радио. Да не что-нибудь, а вести съезда. Вот сейчас найдите запись, попросите привязать себя к креслу и попробуйте выдержать хотя бы час этой восторженной нудятины. Просто чтоб иметь представление.
В первый день у меня до рвоты дело дошло. Во второй тоже. Я, конечно, не в восторге был от советского строя, хотя других и не знал, но блевать с речей наших вождей ещё не доводилось. Именно тогда меня посетила мысль, что речи эти — инструмент отбора истинных строителей коммунизма и выявления врагов. Выдержал — наш человек, годен в страну героев, возроптал — ага, попался голубчик, что это тебя так от наших успехов и побед корёжит? Ну, а уж если проблевался...
На третий день я собрал волю в кулак и стал искать источник звука. Нашёлся, хоть и не сразу. Я на радиоточку грешил и смотрел по верхам (их обычно в учреждениях высоко вешают, чтоб немощные выключить не могли), но потом взгляд опустил – и на тебе, наш же брат, болезный, палату терроризирует. Лежит такой у противоположной стены с приёмничком около уха. И ведь, не прильнул, а на отдалении, чтоб всем слышно было. Просвещает отсталый контингент, вождяра сраный...
Как потом выяснилось, выдвинули его делегатом на Двадцать Шестой Съезд КПСС, провожали избранного всем коллективом, и на платформе Московского вокзала, при посадке в «Красную стрелу», он угодил ногой в щель между поездом и платформой, упал таблом в вагон и ногу благополучно сломал. Не довелось дяде судьбы Родины порешить. Вот он на 12-й палате хирургического отделения Объединенной больницы и отрывался.
Сил у меня было разве что через губу переплюнуть, и то недалече, но в добром деле и Господь в помощь. Метнул я подушку через всю палату, радио замолкло. А я, обессиленный, башкой о решетку кровати, да и спёкся.
Очнулся — ор, вопли, люди мечутся, все в белом, а один и вовсе в ментовской форме, хоть и в накинутом халате. Потом и его сронил в процессе метаний. Часа два орали, у меня что-то спрашивали, я блеванул для ясности, отстали. Потом дядечку привезли из операционной с косо завязанным черепом. Он мычал и плевался, но как-то невнятно, не очень раздражал. А по сравнению с «Вестями Съезда», так и просто кот урчит...
Оказалось, что подушка пришла довольно удачно, в правое ухо. Товарищ собственной башкой разбил приёмник о стену в мелкие брызги. Осколками самой прочной в мире пластмассы ему как-то сложно порезало ухо, его собирали по частям, сшивая хрящи и собственно раковину, в перепонку он тоже что-то воткнул, а до кучи и челюсть слегка свернул собственным же кулаком, в котором был зажат приёмник. Приёмник хирургам собрать не удалось, не их профиль.
Хотя владелец настаивал.
Ну, а Витя, увидав, что делегат так звезданулся о стену, что начисто вырубился, перегнулся с койки, ухватил вещдок и перекинул подушку Генику, каковой дохромал до моей койки и аккуратно подсунул её под мой беспамятный кочан. А вся палата в один голос трактовала происшествие так: когда из приемника послышались бурные овации, больной вскочил с криком «Ура!», поскользнулся и ударился головой о стену, разбив приёмник. Вроде даже прошептав, теряя сознание «Да здравствует Коммунистическая партия и её Генеральный Секретарь товарищ Брежнев Леонид Ильич!».
Так было или нет, не знаю, сотрясённый я мозгом.
Но на учебник истории и передовицу советской газеты очень похоже.
Вот, прям...
Н-да...
Сорок дней мытарств и скитаний положено душе человеческой после смерти, пока определят вышестоящие силы, куда её - на флот или в пехоту до Страшного Суда. Чёрт знает, есть ли тут прямая связь или просто аналогия, но ментам на раскрытие преступления тоже сорок дней дают. Вот и маются, бедолаги, выбор-то невелик — или отказник выцыганить у терпилы, или глухаря себе на шею вешать. Злодея-то поймать при их квалификации можно только на шару, а это редкость, вроде как джек-пот в казино сорвать. Да и не всякого злодея ловить разрешено, за иного и сам в Нижний Тагил на красную зону загремишь.
Обработать терпилу, чтоб он подписал отказник, неизмеримо легче, чем поймать преступника, гоняться за потерпевшим не надо, личность его установлена, адрес, а то и телефон, есть. Да он ещё и сам порой на рожон лезет, с дурацкими вопросами типа «Ну, как, поймали?». А хоть бы и поймали, что само по себе на грани чуда, что с пойманным делать? Попробуй расколи злодея, который чётко знает, что ничего, кроме неприятностей, признание ему не принесёт. Причём неприятностей самого скверного характера — от срока до вышки. И даже самый отмороженный дебил в снисхождение суда не поверит и домогаться его не станет, рассказывая всё чистосердечно и вешая на себя статью за статьёй. На кой чёрт это надо, если можно уйти в отрицаловку и вообще отвертеться от этого самого суда.
И хоть лупи ты его сапогами круглые сутки без сна и отдыха в три смены, всё равно лучше семьдесят два законных часа мордобоя потерпеть, чем лет пять на зоне то же самое огребать. А то и на экзекуцию похуже нарваться, менты подозреваемых всё-таки не трахают. По крайней мере, я о таком достоверных сведений не имею. Так, слухи, хоть и много...
А вот нагрузить фрайера ушастого, что он сам во всём виноват, вполне по силам даже начинающему сотруднику милиции. Мне достался сержантик в парадной форме, бочком протиснувшийся в застеклённую дверь двенадцатой палаты.
Начал он скверно, видать, впервые такое задание получил. Нет чтобы бодро войти в палату, предварительно разузнав, где именно я лежу, и строго спросить: «А что это вы, гражданин, пьяным в электричках разъезжаете? Да ещё зайцем, билета-то при вас не нашли! Этак ведь и в деканат можно сообщить о вашем антиобщественном поведении. Да ещё невинных людей покалечили, они вам помощь оказать хотели, а вы их в глаз, да ногу сломали! Тут уже и в тюремную больницу перевод можно организовать...». Дальше просто: «Ладно, подписывайте, и забудем всё, как страшный сон, с потерпевшими можно договориться, это я беру на себя...».
А под угрозой вылететь из Универа я б и смертный приговор себе подписал.
Но в крови несчастного сержанта, видимо, блудил шальной эритроцит гуманизма, да и вид четверти сотни калек в замызганной палате прилично выбил его из колеи, так что начал он с самой что ни на есть глупости, с сочувствия. Да ещё как-то невнятно, я только потом догадался, что парня прилично мутило от запахов и безрадостного зрелища. Он как-то крайне неубедительно обещал всех поймать и наказать, бумажки из папки ронял, собирал, показывал их мне то изнанкой, то вверх ногами. Много позже я вспомнил выражение «потерял лицо». Как раз про этого ментика Ильф с Петровым и выразились, благо Остап в той сцене тоже в ментовской фуражке щеголял.
Но есть один шанс из миллиона, что это было всё же лицедейство в чистом виде, цели-то он достиг, подписал я отказник из жалости. Ну, господа, тогда это Эдмунд Кин, Станиславский и Лоуренс Оливье в одном лице, снимаю шляпу. И дослужился он, поди, до министра юстиции с такими задатками. Может, даже и не в России, у нас больше костоломы такими делами занимаются...
А я остался, обессиленный визитом, на больничной койке, без надежды на справедливость и возмездие. Да ещё и с омерзением к собственной персоне — ведь сам себя этой надежды лишил.
Совок, да и только.
Багровый.
Выписали меня аккурат к зачётной сессии, в конце мая. Два с лишком пропущенных месяца сформировали в мозгу глубокий вакуум, я рьяно кинулся его заполнять, но оказалось, что не так это и просто, организм взбунтовался. Четверть часа занятий, максимум час, и голова начинала трещать неимоверно. Поначалу я решил, что это чистый каприз, просто мне самому лень, и я интуитивно отмазываюсь.
Решил превозмочь, долбить, пока не разберусь, и боль сама по себе отстанет. Довольно часто раньше такое прокатывало, азарт списывал все недуги в утиль. Но тут оказалось что-то более интересное. Третий раз я потерял сознание на зачёте и очнулся в санчасти. И с горечью понял, что инструмент познания и впрямь серьёзно неисправен.
Надо идти в академку, благо больничных для этого хватало, даже комиссия ни к чему, всё решалось простой канцелярией — подал документы, получил академический отпуск на год, вернулся, начал со свежей головой.
Не вышло.
Пока я превозмогал самоё себя, зачётная сессия кончилась и началась экзаменационная. А правила таковы, что если ты пропустил или завалил хоть один экзамен, ты автоматически становишься должником, и академический отпуск тебе не положен. Только отчисление по состоянию здоровья.
Спросите — в чём разница?
Из академки в армию не берут.
Примите совет на будущее. Если задача вам явно не по зубам, неважно по какой причине — здоровье, стечение обстоятельств, обилие врагов или смена формы правления в государстве – не лезьте на рожон. Рвите дистанцию и уходите их боя. Отлежитесь в окопе, восстановите боеспособность и бейте с другого фланга.
Не надо брать с меня пример и всю жизнь кидаться под танковый взвод на открытой местности с одной гранатой.
Тем более, ржавой...
Для науки я оказался какой-то дурак, пора опять в пролетарии. Кировский завод, тарный цех, бригада Серафима Попова, плотник-столяр, для начала третьего разряда.
Погнали.
У Серафима было строго. В 7.45 заседание в курилке, бугор выносит всех в домино, в 7.55 встаём, и в цех. В 8.00 станки должны завыть. Если в 8.01 этого не случилось, завоешь сам. Бугор не орал, не бил, но нёс такую потрясающую околесицу из передовиц советских газет, журнала «Агитатор» и программы «Вести», что через минуту излияний ты готов был руками вертеть дисковую пилу и зубами остругивать дубовые брёвна, лишь бы спасти мозг, и без того травмированный.
Когда никто не косячил и не шланговал, Серафим, как заведённый, размеренно давил педаль своей циркулярки, нарезая всегда одни и те же бруски в один и тот же размер. Представляю, как может забесить человека столь однообразный труд из года в год и с какой радостью он от него отрывался, чтоб вставить кому-нибудь шпиндель. В этом и заключался секрет его непревзойдённого бригадирского мастерства, за просто так в Советском Союзе орден Трудового Красного Знамени не дадут. В смысле, тому, кто действительно трудится.
А у бугра он был, на лацкане коричневого в полоску пиджака покроя пятидесятых годов. Носил, не снимая, только в цеху менял на халат. А пиджак запирал в железный гремящий шкаф с двумя замочками — цифровым и скобочным, надёжным, который не всяким гвоздём и откроешь. Может, и стирал этот пиджак вместе с орденом.
Я до сих пор не знаю, как к нему относиться. Ведь по сути — робот, да ещё и не из сложных. Трамблёр в «Жигулях», и тот шире по функциям — не только прерыватель, но и распределитель зажигания. Да ещё катушка, шумоподавитель, конденсатор в качестве побочных свойств.
Представьте себе его жизнь. Встать в шесть утра. Прийти на завод, вдохнуть красное облако марганца, которое накрывает половину Кировского района в 7.30 утра, когда выходит плавка броневой стали в литейном цеху. Переодеться, встать к станку, сделанному в Германии в 1929 году и выработавшему к 1982-му все мыслимые и немыслимые ресурсы. Такому, что ремонтники к нему подходить боялись. Делать одно и то же восемь часов подряд с пятиминутными перекурами в конце каждого часа. В перекур успеваешь сыграть ровно две партии в домино с зажатой в зубах беломориной. Да и «сыграть» – громко сказано. Квалификация и опыт игроков таковы, что смешали кости, разобрали, грохнули заходом. Два, максимум, три хода, и вердикт: «Наше. Рыба по пяти. У тебя семь, у тебя три, у тебя двадцать два». И спорить нефиг, доиграешь – так и будет. Полчаса – обед и три партии в домино. После работы к мастеру в «скворешник», бутылка водки на двоих, и домой. С рабочими не пил, даже в праздники. Пах неизменно. Если выпивал много — был очень прям и молчалив.
Всё.
Тридцать лет такой жизни.
Зачем живёт человек?
За что цеплялся его разум? Ведь не робот же в самом деле...
Как это для меня ни дико, но я уважаю его иллюзии. Он же часть чего-то такого большого, смелого, сильного, великого, что и разумом объять это величие невозможно, он строитель такого офигенного будущего, что и сказок-то таких не придумано, чтоб его описать. Даже газете «Правда», с её безудержной патологией к вранью, не по силам.
Вот оно, это будущее, гляньте в окно.
Совсем не такое, как обещано.
Искренне надеюсь, что он до него не дожил...
Напарник Саша пришёл на работу таким, что не бывает таких людей. Чудовищное алкогольное отравление исключало какую-либо возможность даже тупейшего труда. Кино и советская литература касались таких сюжетов, освещали их с разных боков, и человек, не работавший на советском заводе, ослеплённый этим светом, однозначно прогнозировал бы негодяю увольнение, всенародное осуждение, проработку на различных собраниях и прочие репрессии вплоть до стояния в углу.
Хрен вам.
Рабочий и впрямь гегемон — тронь его, и кто работать будет? Желающих на эту каторгу днём с огнем...
А судьи кто? Все ж такие. Сегодня я его проработаю, сам после собрания нажрусь, и завтра меня? А нажрусь обязательно, не то место, чтоб трезвым ходить.
Но работать в таком состоянии и впрямь рискованно. Прямое нарушение ТБ, циркулярка — зверь зубастый, конечность отгрызёт за долю секунды. А по зубам ей, чтоб не кусалась. Саня вбивает в брус наискось два двухсотых гвоздя, подгоняет по роликам к пиле, кожух вниз, педаль в пол, хрусть. Готово. Снимает диск, половины зубов нет, несёт слесарям заваривать и точить.
Серафим, не отрываясь от своей зверюги:
– Что там?
Саня:
– Сук какой-то ...нутый попался. Я к слесарям.
– Давай...
А слесарка рядом со сборочным цехом, там вообще одни урки работают. Водки купить прямо в цеху — обычное дело, а уж на троих похмелиться — просто норма. Рубль, и Саша к обеду вполне работоспособен. С исправным диском. А норма выработки...
Да хрен с ней, завтра наверстаем.
Или нет.
По херу...
В цех стала захаживать какая-то фря лет двадцати пяти в непривычно зеленоватом халате. С папкой и карандашиком. В смену, вообще-то, молотишь так, что и Софи Лорен не сразу заметишь. А эта и до Гундаревой не дотягивала, мышь какая-то. Так что засёк я её только на третий день, когда она ко мне подкатила. Оказалась из ПТО, производственно-технического отдела. Вопросы рационализации производства её сильно волновали.
Тут кое-что пояснить надо.
Слово «рационализация», как и большинство производственных терминов в Советском Союзе, прямого значения не имеет, потому в кавычки и взял. Если её, скажем, внедрить (советскую, имеется в виду), то рабочему ни легче, ни комфортнее, ни, уж тем более, выгоднее вкалывать не выгорит. Продукции, может, и побольше получится, но непосредственному производителю станет только хуже.
Ввиду незнания того, с кем имею дело, я воодушевлённо начал излагать, что не худо бы ролики рольганга на подшипники, чтоб без люфтов, ведь как правило, с мягкой древесиной работаем, простругивать забои не надо будет. Один «Мичиган» (пневматический гайковёрт) штука хорошая, но на цех три надо, минимум. Иной раз по полсмены врукопашную болты крутишь, особенно когда камуфляжные каркасы собираешь. Для танков — ещё туда-сюда, а на гаубицы совсем охренеешь, у них форма сложнее, и больше он в полтора раза. Попробуй за смену собери два, а то и три каркаса для щитового домика размером с железнодорожный вагон из бруса 150х150 мм.
На всё это возмущённый ответ:
– Ты это... Того... Не твоё дело, инженера есть.
– Ну так им это и скажи.
– СкажиТЕ! Я техник! Привыкли тут...
– И ты привыкай. Это цех, а не твоя богадельня.
– Серафим Григорьич!!! Что это у вас тут рабочий хамит???
За что, кстати, до сих пор бугра уважаю. Не отрываясь от станка:
– Он всем хамит. Зато не пьёт.
Тут он прав был, пил я как и все, примерно пол-литра в день, но на работе не падал и не спал, да ещё и не прогулял ни разу. Чучундра эта посмотрела на меня диким взглядом, но странности любого человека сбивают с толку, растерялась дамочка. Чёрт знает, как себя с таким оригиналом вести.
А я дожал:
– Интересно б тогда знать, чего вас сюда занесло? С какой целью? Просветите отсталый контингент, а то живём во мракобесии, света знаний не коснумшись. А спомочь — так завсегда, у нас это мигом...
– Хронометраж рабочего процесса, — выдавила рационализаторша.
Ах ты стерва, думаю. Ну, я тебе устрою хронометраж. Ужрёшься, хрен с ней, с зарплатой и нормой выработки. Бывала в цирке? Так вот, считай, что и не бывала, будет тебе каскад на восемь часов...
Я глянул на часы:
– Полчаса проквакали! Придётся после смены оставаться, вряд ли наверстаем. Всё, погнали, только осторожнее, пожалуйста, тут не совсем безопасно.
И начал.
Первым делом мне надо было нарезать штук двадцать подпыров по тридцать сантимов из бруса 210х210. Работы на пять минут. Берешь шестиметровый брус за кончик, кладешь на рольганг, потом закидываешь за другой кончик весь брус, ставишь упор на триста миллиметров, подгоняешь брус лёгким движением руки, не менее лёгким движением ноги прижимаешь его, вжик пилой, отмахнул, скинул, подогнал, вжик, скинул. Как колбасу в гастрономе, короче.
Но я стал делать всё по технологии, чем мгновенно завалил производственный процесс. Напарника нет, стало быть, тельфером. Колодку умышленно не потряс и не постукал, он и не отозвался. Вызвал электриков. Пришёл один, уже рот раскрыл, чтоб обматерить за хамство — кто из-за такой херни спецов вызывает? Но я ткнул большим пальцем через плечо на эту клушу. Электрик мгновенно въехал, скроил предельно озабоченную рожу и развинтил всё, до чего смог дотянуться, приговаривая:
–.. твою …, как вас не при....ло еще, ох, беда... Мотор, ссука-то, цел, интересно? Ты это... Стой тут, чтоб никто!!! Я наверх.
– Так ты ж без напарника!!!
– Он на аварии, пособишь?
– У меня допуск только до тысячи вольт...
– Сгодится. Только ты уж того... Я ещё жить хочу.
– Сделаю. Ты там поосторожней, полста лет технике.
– Не впервой...
И полез по трапам с потрясающе героической рожей. Наш человек, проспал там в закутке полчаса, сажей какой-то морду измазал, слез. Победил зверюгу. Электрики не зря на любом заводе считаются элитой. Изобретательны, заразы.
В четыре руки мы свинтили колодку, ни хрена её, естественно, не исправив (это технически невозможно ввиду полного отсутствия запчастей), я её незаметно встряхнул, постукал об колено, подцепил брус и уложил на ролики. Мы мужественно пожали друг другу руки, продемонстрировав апофеоз рабочего братства, и он отчалил, поливая направо и налево инструктажами по технике безопасности при работе с трёхфазными электроприборами.
У бабы физия восторгом светилась, как будто фильм «Высота» посмотрела. По времени аккурат полтора часа эпопея с тельфером длилась.
А тут как раз перекур. Я к слесарям слетал и уломал их ограничиться до обеда только опохмелкой, сказав, что зайду к ним раз несколько по поводу клоунады. А у забора пузырь выкачу после работы. Они ржать начали ещё до того, как за мной дверь закрылась.
Циркулярная пила у меня — вертикальная качалка, когда она в верхнем положении, то находится в кожухе, а вот опускается без него, голышом. То ли его заело, то ли перекосило — этого даже бугор не помнит, давно это было, может, и до его рождения. А опилки один хрен вниз летят, по фигу. Включаю, завыла. Тяну ручку вниз, тут же отпускаю и отскакиваю назад. Сбив контролершу с ног, так, чтоб упала она на рельсы, это больнее, чем просто на пол. Крепкая, стерва, вскочила, я её ощупываю:
– Цела?
– Да... Ты что???
– Кожух заело, вот что! Хорошо, зубом не поранило. Хуже пули. Пошли к слесарям, с тобой проще будет.
– Да что я вам!!!??? Эта...
– Ну, как знаешь...
Поплелась, однако. Потом вообще побежала. Слесаря были на высоте — курочили какую-то грандиозную хреновину, брызгали сваркой, а когда я открыл рот, вдарили кувалдой по чему-то на диво гулкому, и разговор состоялся лишь минут через пять, когда хоть приблизительный слух вернулся. Дальше Совет в Филях. Я наукообразно излагал проблему, они рьяно принялись разрабатывать технологию ремонта. Мы вступили в спор относительно методов и сроков и орали до обеда. Мадам было рыпнулась пожрать, но мы продолжали орать, поминутно спрашивая её советов и мнений, напирая на то, что она техник, а не просто так, и должна знать. Что – нам было насрать, а она просто не поняла.
Косноязычные мы.
Полтора часа после обеда двое слесарей бились не на жизнь, а на смерть с кожухом, разобрали пол рольганга, потом собрали. Прикольно, что кожух из летаргии выпал и стал функционировать вполне по технологии, только на следующий день я его опять заклинил, чтоб не мешал. Голой пилой удобнее.
В принципе, можно было начинать трудиться.
Я поставил упор, вставил «паразитку» (ненужный кусок доски или бруса, на которой делают пробный рез), шинканул на сантим вглубь и вырубил агрегат. Пошёл к бугру, взял штангель, замерил рез, продемонстрировал, что он вдвое шире пильного диска и пошел в инструменталку.
- Ты куда???
- Куда, куда, диск бьет, чего, не видишь? Лопнет — полцеха поубиваем...
В инструменталке на меня посмотрели дико, таких клинических идиотов видеть кладовщикам ещё не доводилось. Кому придет в голову менять диск диаметром больше метра на новый??? Это ж деньги бешеные, да и не было их отродясь никогда на складе. Ну, и придурков, которые по доброй воле диск на списание определяют, просто не водится, остаточную стоимость списанной детали у тебя из зарплаты вычтут, доказав, как дважды два, что это ты её загубил. Для таких казусов даже специальная комиссия в ПТО существует, вроде Особой Тройки при НКВД. Опомнись, убогий, иди рихтуй, до штамповочного цеха всего-то полкилометра.
Снял диск, понёс. Ребята в штамповке выглядят странновато, пресса там двадцатых годов, первый раз, когда я увидел штамповщика, непроизвольно заорал: «Iron Man!”. Они не просто серые от металлической пылищи, они блестят. Все, с ног до головы, даже веки. Как отмываются после смены, один бес ведает...
Штамповщики, глянув, с кем я пришёл, тоже повеселились. И погремели молотом, и пару листов тройки уронили, и сваркой побрызгали, норовя побольше «зайцев» ей под веки загнать. Делается это просто, орёшь «Берегись!», как голова повернётся на крик, десятым электродом в броню. А глаза расширены от испуга, ультрафиолет жрут, как бич водку на бесплатном банкете.
Безотказно.
Притащил я её в цех частично оглохшую и полуслепую, поставил диск, а тут и смена кончилась. Я б и рад трудиться, да только обесточить все положено. Жалко, я ж только во вкус вошёл...
И половины программы ей не показал, не считая бесчисленных импровизаций.
Она, часто моргая (песок от сварки под веками уже начал жечь), пытается прочесть свои записи за сегодняшний день. А я иду в курилку. Она догоняет меня и хватает за рукав:
– Постойте! Как же так? Вы же сегодня ничего не сделали!
– Правильно. Но ударно работал всю смену. Даже без обеда остался.
– Да, но...
– Могу так месяц. Два. Год. Плюну на сдельщину, и буду сидеть на сетке за сто двадцать в месяц. Вы за чем пришли? Расценки резать? Пробуйте, может, получится. Зайдите завтра, к примеру...
– Да что вы мне хамите???
– Да катитесь вы. Глаза лечить, это важнее. Напишите в отчёте, что в цеху всё нормально, и успокойтесь. Действительно, всё нормально. Лучше невозможно, а хуже неизбежно. Прощайте. Альбуцид в глаза не капайте, заваркой промывайте. А ещё лучше — собственной мочой, если не брезгуете, это надёжней всего, к завтрашнему вечеру пройдет.
Кто-нибудь недалёкий, плохо разбирающийся в политэкономии социализма, может возмутиться, жестоко, мол. Тот, кто испробовал эту политэкономию на своей шкуре, тоже возмутится — легко, сука, отделалась. Да, легко. Но я человек гуманный, да и дама все-таки. Неудобно как-то по полной мере.
Если и теперь неясно, поясню.
Основа советской политэкономии — получить максимум, заплатить минимум. Способ достижения цели только один — резать расценки и нормы времени. Чтоб всё быстрее и больше. За ту же цену. Вот и ходят фискалы по цехам, высматривают, а не разогнулся ли кто, потратив драгоценные секунды? А не лепит ли он за полчаса продукции, на которую отпущен час? Ведь так и зарплату вдвое получит и жировать начнет! Или полчаса отдыха себе выкроит. В рабочее время, сволочь ленивая, когда он должен безостановочно пахать на благо Родины, партии и лично...
И вырабатывает Родина все ресурсы до упора — станки, технику, здания, людей. Пока не сломаются, не обрушатся, не сдохнут. И вот такие контролёры из ПТО загоняют их в могилу. Они - основной инструмент рабовладения. Они всего этого не знают? Не знают, чем занимаются, и за что им платят тридцать тетрадрахм в месяц? Возможно. Маловероятно, но возможно.
Но незнание не освобождает от ответственности.
Повторяю, легко отделалась.
По справедливости на фонарь бы надо...
С четырёх до шести вечера в Кировском районе Ленинграда можно нарваться на ментов в любом месте, кроме одного. Это километровый радиус с центром на Комсомольской площади. В тылах этой площади расположены три предприятия — Ждановский завод (судостроительный, подводные лодки, ПСКРы, торпедные катера), Кировский (танки, гаубицы и побочная продукция) и Юго-Западная ТЭЦ. Именно пустырь у стенки этой самой ТЭЦ и принимает в свои объятия усталый рабочий класс после смены. И плохо придётся классовому врагу, забреди он в этот клуб по интересам в форме, безразлично какой — военной, морской, и уж тем более милицейской.
Втопчут в пустырь, и следов не останется.
Представьте себе, как это выглядит.
Триста метров бетонного забора. От него до Корабельной улицы с трамвайными путями метров сто пустыря с редкими деревьями. И всё это пространство заполнено курящими и выпивающими рабочими. Плотный дым поднимается вверх метров на десять. Гул, как в малярном цеху, когда врублены все компрессора и форсунки. Люди стоят плечом к плечу, как правило, мелкими стиснутыми каре по три-пять человек. В центре каре порхают стакан и бутылки. И в этой немыслимой толпе виртуозно снуют окрестные пенсионерки, собирая бутылки и снабжая пьющих бутербродами по десять копеек, с килькой, кусочком сыра или сала, или просто с огурцом.
Это братство. Тут никогда не дерутся. Тут рады бабусям и случайным собеседникам. Тут смеются, когда их толкнут, хотя в автобусе за такое морду разобьют. Тут нет лишних, тут все свои. Одни мужчины, оттрубившие смену, и эти час-два у стенки — именно та награда за тяжкий труд, ради которой они и вкалывают. Именно это — жизнь.
Да, потом домой, к семье, жене, соседям, бытовухе с неразрешаемыми в принципе проблемами. Как Буратины на пилораму. Но. На трамвай сесть, чтоб добраться до дому, немыслимо, просто не влезть. И мужчины уступают место дамам, им нужней. И ждут час-два в родной компании у стенки, пока рассосётся. А дома...
– Ты где шлялся, паразит???
– В трамвай не влезть, сама же знаешь...
Она знает. И много ещё чего знает. А ещё больше чувствует. И замолкает, сдерживая тяжкий вздох.
Жизнь такая, что поделаешь...
Говорят, закон один для всех. Только советскому человеку этого не говорите, в больницу можете угодить. На отделение челюстно-лицевой хирургии. Но это ещё не всё. Он не только не для всех, но и не везде. Пока я был приписан к Красносельскому военкомату, тот меня хоть и дёргал, но как-то безрезультатно, видимо, там окончательно запутались в моих отмазках и махнули рукой на такого сложного призывника.
Дед у меня прошёл две войны и ещё более страшное мирное время, его практичность и неуязвимость от поползновений государства меня постоянно поражали. Февраль он пролежал в больнице, и как только выписался, так меня и вызвал к себе на Васильевский. И с места в карьер огорошил:
– Шевелись, как хочешь, надо сделать родственный обмен. И поскорее, месяц от силы.
– Не понял, дед. Это ж такая канитель, чего ради?
– Я ветеран, инвалид, у вас квартплата упадёт вдвое.
– А твоя возрастет.
– Ты считать умеешь? У меня 20 метров в коммуналке, у вас 42 отдельная. Больше десяти рублей в месяц выиграем.
– Слушай, мне проще их заработать.
– Это ты слушай. А сам молчи и никому не говори. Этот инсульт у меня последний был, меня, как выяснилось, давно уже на том свете с фонарями ищут. Если я помру у вас дома, квартира так вам и останется, а если у себя — комната отойдет государству. Я в гробу вертеться буду, если этим упырям хоть что-то достанется. Двадцать лет я эту комнату выбивал, мы с бабулей всего-то три года в ней и пожили, как люди. Понял?
Я сглотнул ком в горле. Как он умеет в глаза смерти смотреть...
То-то она его до сих пор сторонится. Я перевёл разговор в другую плоскость:
– Понял. Переезд только... Такая морока...
– Чи пан дурный? Ох, Юрко, какой переезд? Всё останется как было, я здесь, вы там. По закону тебе достаточно два раза в год здесь переночевать, чтоб тебя выписать не смогли.
Во даёт, всё до мелочей просчитал, даром что войну начальником штаба полка закончил.
– Соседи настучат.
– А ты так переночуй, чтоб запомнили. Сабантуй устрой погромче, пусть хоть милицию вызывают. Копии протоколов сохрани, никто против таких бумажек не попрёт. А наряд прикатит — руки в гору и все дела. Вряд ли даже в обезьянник посадят. Посадят — вытащу.
Дед у меня вообще не пил, и, услышав такое, я мгновенно осознал, насколько все серьёзно.
– Сделаю. Расшибусь, но сделаю.
– Тьфу ты, Матросов. Сделай и не расшибись. Просто сделай...
В конце апреля я всё это провернул, а девятого мая поехал с ним на Ораниенбаумский пятачок, к монументу 18-й бригады морской пехоты. Туда нас с помпой отвезли на автобусах от Генерального Штаба, отзвучали речи, отгремели салюты, ветераны стали не нужны, и мы поехали назад на электричке. Мы сидели у окна друг напротив друга. Дед за всю жизнь ни разу не обмолвился о войне. Четверть века я был рядом с ним, и ни слова не слышал. Только от мамы и редких дедовских сослуживцев.
А больше всего от дяди Пети Левковского, чекиста, генерала и завзятого балагура, который познакомился с дедом ещё на финской.
Непобедимая и легендарная продвигалась тогда вперёд как-то вяло, и молодого чекиста прислали на передовую немножко пострелять командиров для поднятия боевого духа. Дед подходил на роль саботажника идеально — лейтенант запаса, какой-то занюханный физик, не кадровик, да и вообще не сильно русский. Но дядя Петя был тоже польских кровей, и вот так, с места в карьер, шлёпнуть Стефана Недождия ему не улыбалось. Он стал его всячески допрашивать и мурыжить, и вообще тянуть время, а к концу второго дня в соседнем взводе утопили танк, и вопрос разрешился сам собой, похуже злодеи нашлись.
В сорок первом вместо того, чтоб отбиваться от немцев, наступавших с юга, войска Ленинградского округа, преобразованного во фронт, кинулись на север, опять на финнов, видимо, за полтора года позабыв, как они умеют обороняться. Финны отбились, но на этот раз ещё и показали, как они умеют наступать. Красная армия покатилась назад, к Питеру. Во время отступления дедовский огневой взвод отстрелял весь боезапас, подпалил мост через Сестру, артиллеристы повыдергали замки из пушек и стали отходить к заливу, их обошли с правого фланга. Пока вплавь перебирались через Разлив, где Ленин когда-то в шалаше прятался, бойца с замком от пушки подстрелили с какого-то дикого расстояния в сумерках, он и утонул.
На берег выбрались в объятия чекистов, и тут деду гроб светил стопроцентный за утопленный замок. Спасли финны, начавшие обрабатывать берег из миномётов. Досталось всем, но больше всего штабу. Его, к счастью, разнесли вдребезги, толку от него в отступлении не было никакого, а вот дела все погорели, и концов не найдешь, да и начальничков клочьями на соснах взрывами развесило. Потрясающая удача.
Когда конвоировавший преступника дознаватель старший лейтенант Левковский вместе с подследственным лейтенантом Недождием очухались в канаве после артналёта, там валялся ещё и какой-то контуженный старший майор, особист полка, его, видимо, зашвырнуло в воронку, когда артиллерия накрыла штаб. Они взвалили его на горб и, пользуясь им как пропуском, утащили в тыл, который через несколько часов стал передовой. Но кто кому жертва, а кто палач, было уже не разобрать, а по факту остались два младших офицера, спасшие старшего. Обошлось.
По работе я частенько мотался в Москву, ночлежка нашего института была в районе Филёвского парка, в тылах площади Ромена Роллана. А дядя Петя жил в Филях, всего-то десять минут ходьбы, и зависал я у него часто. Отставной генерал был не дурак выпить, я тоже не лыком шит, и несколько раз мы надирались так, что забывали про чины и звания. Тем более про возраст. Раз я на него наехал, что его байки находятся в серьёзном противоречии с теорией вероятности. За время войны немцы перемолотили одних только военнослужащих Красной Армии миллионов пятнадцать, да десяток, а то и больше, ещё в живых осталось, и каковы шансы, что эти двое за время войны раз шесть-семь пересекались?
– Колись, генерал, ты ж у деда куратором был, э?
– От, пся крев, холера ясна! Весь в деда, к стенке тебя надо. Такие гадостные вопросы только Стефан задавать умел. Нет, Юрко, не был. Я не знаю, как так вышло, но все разы, кроме последнего — случайность. Да и то...
– В смысле?
– Меня в сорок шестом направили в Польшу личный состав Советской Армии почистить. За войну от дисциплины отвыкли, считали себя победителями. Надо было товарищей офицеров приструнить, кой-кого, кто поборзее, подальше распихать.
– По дальним гарнизонам?
– Ну, это уж если очень повезёт...
– Дядь Петь, думай, кому говоришь, я молчать не стану.
– А мне насрать, скоро до меня уже никто не доберётся. А там, глядишь, и Стефан за меня словечко замолвит. Я в город приехал, а он комендантом. Это и была случайность. А дальше я ему сказал, что с наших начали, а через полгодика и до Войска Польского доберутся. Он через медицину вчистую и дембельнулся, благо дырок хватало. А всё остальное — чистой воды случай. Даже в Москве в сорок третьем. Я по всем лагерям поляков и тех, кто по-польски говорить мог, собирал. Нельзя было, чтоб после победы Андерс в Польше хозяйничал, для этого Войско Польское и создавалось, им Армию Крайову и передушили после заварухи. Ну, мы ещё помогли, конечно...
– Ты что, деда в лагере нашел? Он же не сидел, вроде...
– Нет, его из Ленинграда дёрнули самолётом. Он там в госпитале доходил, осколок в боку и пневмония после Ораниенбаума. А я очередную партию привёз из-под Инты, смотрю, он в очереди в кабинет сидит. Ну я и шепнул, чтоб соглашался на всё, что предложат, не то в подвал, и ногами вперёд. А он дураком никогда не был, зашел в кабинет капитаном Красной Армии, а вышел поручиком Войска Польского. Это его и спасло.
– Знаешь, генерал, мнится мне, что вас обоих кто-то другой спас. Тот, кому на звания и нации насрать, перед ним все равны.
– Что ж, скоро узнаю. Мне б Стефана там встретить, и ещё кой-кого, и хоть трава не расти...
– Зайти к вам можно будет?
– А что, заходи. Только не торопись, нам ждать легко будет.
– Ха! Ещё бы, в такой-то компании...
– Не в этом дело. Там времени нет.
Но этот разговор состоится только через пять лет, а сейчас мы сидим с дедом в электричке, и за окном мелькают кружева майской листвы. Мне кажется, что я чувствую бриз с залива, играющий на кронах сосен, и слышу шелест его, несмотря на грохот поезда.
И тихий голос деда:
– Мы идём к реке, сквозь наши позиции, а нам кричат вслед:
«Что, пшеки, драпали от немца в тридцать девятом? Посмотрим теперь, что вы за вояки». А я и в Польше-то ни разу не был....
Я замер. А он продолжает:
– И не дивизия это была вовсе, так, полка два, может, чуть больше. С лёгким стрелковым и полутора десятками ДШК. На дивизию в обороне. Артиллерия дала всего один залп, танков не было и в помине, мы в атаку. Когда немцев выбили с позиций, я назад вернулся, к штабу. Река стала вдвое глубже и шире. И красная от крови. Ленино, боевое крещение дивизии Тадеуша Костюшко. Покрестились. Роты три осталось...
Лучше б я эту реку крови увидел, чем слезы на его лице...
За что так человека?
На следующий день пришла повестка, я по привычке приклеил её на стену сортира, ещё штук пять-шесть, и можно начинать противоположную заполнять. Но закон, повторяю, не только не для всех, но и не везде, родственный обмен мне боком вышел. Василеостровский военкомат церемониться не стал, пока я был на работе, заявился сержант милиции и под роспись вручил ещё одну повестку и отдельно бумагу родителям:
« Ваш сын длительно разыскивается...
Предупреждаем, что злостное уклонение от выполнения почетного долга и обязанности...
… в случае неявки оставляем за собой право сообщить по месту работы родителей...»
О, как.
Если это не шантаж, то я — автобус.
А я-то думал, чего из армии не разбегаются? А просто всё, как с Ленина, Троцкого и Тухачевского повелось. Воюй, родной, а родичей в заложники.
Ладно, думаю, на медосмотре всё на свои места встанет.
Фигня.
12 мая 1982 года.
Сую паспорт и приписное в окошечко, а мне оттуда:
– Вам в комнату номер девять.
Захожу, опаньки, особист, капитан с лазоревыми петличками. И дело моё мгновенно нашел. Листать даже не стал, а сразу:
– Ну что ж, Георгий Валентинович, рассказывайте, как вы военкомату пять лет мозги пудрили (в оригинале был другой глагол, из области размножения).
– Так это... Учился...
– Вас выперли, и отсрочку, заметьте, ОТСРОЧКУ от призыва вы потеряли. Да что я... Нате, почитайте, я скоро...
И даёт мне папку весом фунтов в пять. В ней листики, на каждом — приговор. Уклонение, самострел, дезертирство, подделка документов и прочее. Листаю, на сроки смотрю, меньше пяти лет нету. Арифметика простая: или два года в сапогах, или говнодавами ЧТЗ пять лет зону топтать. Ну, в таких-то пределах я считать умею.
Заходит:
– Ну как?
– Товарищ капитан, так я всю жизнь в армии служить хотел. Да только не получалось — учёба, сын родился, рос, здоровье опять же...
– Теперь получится. Наслужишься, падла. И учти, хитрожопость ещё никого до добра не доводила. На комиссию!
Советская медкомиссия в военкомате состоит из клонов доктора Грюнштейна, каким-то капризом мироздания заброшенных из Австро-Венгрии начала двадцатого века во враждебную ей страну. Вероятно, в качестве запоздалой мести. Осмотром и ощупыванием занимаются только эскулапы женского пола, и то в случае, если призывник статен и симпатичен, но на приговор это никак не влияет. Хозяйство у нас в стране плановое, и если положено двести призывников сегодня отправить в войска, то двести и пойдут, хоть ты на одной ноге прискачи.
Башкой моей занялся терапевт, я выложил перед ним ворох больничных, справок, заключений различных комиссий, он вяло всё это пролистнул и спросил:
– Голова болит?
– Да, постоянно. Часто обострения, сознание теряю, и...
– Ничего, пройдет. Годен.
И хлоп печатью.
Остальные в том же духе, окулист даже с юмором оказался:
– Это что?
– Бюст. Ленина.
– Вот это зрение! Отлично, годен.
Последней надеждой был стоматолог. Стройфарфор, работа на Севере и Кировский завод прилично отразились на состоянии моих челюстей, всё-таки вредность и авитаминоз — не звук пустой. Да и врачей этой специальности я, как и всякий нормальный человек, боялся, и навещал их только в самом крайнем случае. Этот же, в отличие от остальных членов медкомиссии, усадил меня в кресло и начал ковыряться в зубах крючком, осмотр отнюдь не был формальностью. Специфика такая, если клиент не визжал, стоматолог в трауре, день прожит зря. Я извиваюсь, как червяк от боли, слезы из глаз, а он перечисляет:
– Пульпит, пульпит, гангрена, кариес...
– Как гангрена???
– Гангрена, годен...
Тринадцатого я уволился с завода, мне выплатили всё заработанное и дали ещё существенное пособие, на круг вышло 260 рублей. Двести я оставил жене, а шестьдесят попытался пропить, но не вышло, начал я в восемь вечера, ночь коротка, а в девять утра надо было башкой в омут.
Я и нырнул.
Куда денешься...
Армия.
К военкомату меня провожать пришёл дед, во всём парадном, разве что не в форме. Народ на него косился, и мне стало тягостно, как-то слишком это традиционно выглядело. Позвали в автобус, дед обнял меня:
– Ешь и спи, где только можно, и не лезь никуда. Само найдёт…
– Да ладно, дед, не на войну, бутафория одна.
– Не лезь, говорю.
– Не полезу. Спасибо.
Я шагнул к автобусу, но не удержался и оглянулся. Взгляд у него…
У меня, наверное, такой же, полная безнадюга, на что два года жизнь тратить буду…
Сел в автобус, и тут дошло. В тридцать девятом и сорок первом ему тоже ни фига не улыбалось ехать куда-то от физики исправлять то, что правители накосячили, и ордена свои с крестами зарабатывать. Что толку, что вся грудь блестит, жизнь-то покалечена безвозвратно. Ладно, авось пронесет, чай, не война.
И я улыбаюсь ему через стекло совершенно искренне.
Старлей, покупатель, смотрит то на меня, то на деда. Потом решается:
– Это кто?
– Дед мой.
– А за кого воевал?
– За красных.
– А чего вся грудь в крестах?
– Он поляк, майор Войска Польского. У них кресты.
– Аааа…
Задумался. Потом разродился:
– А против кого воевал?
13-го числа каждого месяца под любым предлогом я стараюсь не шевелиться, чтоб не нарваться. Это не суеверие, причина гораздо более веская. Кроется она в июне 82-го, когда я присягу принял. Нет, вру, привели к присяге, так точнее будет.
В столовой дали котлетку, винегретик, набили тридцать рыл в «Мормон» (ЗИЛ-157), свозили в город фотку групповую сделать. И часа четыре ничегонеделания собственно в гарнизоне.
Вот котлета и эти четыре часа были как раз тем, за что бы мы, согласно присяге, не задумываясь, жизнь отдали. Они того стоили, поверьте, за месяц карантина акценты расставились правильно. Всё фуфло, главное – жратва и сон. За это и убьёшь кого угодно, и сам умрёшь с улыбкой на устах.
А родину защитить, даже если будешь очень рваться, тебе ни разу не дадут, ты просто горбатишься на тех, кто выше. На дедов, прапорщиков, офицеров, маршалов, чтоб они по служебной лестнице вверх без помехи - к наградам, чинам и повышенному жалованью. Для этого армия и создавалась — маленькая сатрапия в рабовладельческой империи.
Хотя, какая, к шутам, маленькая...
Эти четыре часа я, честно сказать, потратил совершенно бездарно, обдумывая своё соитие с государством и проистекающие из этого торжественного акта последствия. Пришёл к довольно верному выводу, что оно коренным образом отличается от беременности. Не девять месяцев, а два года, и рожать будешь сразу же, с момента залёта, непрерывно, в основном – ёжиков против шерсти. Акушеров полно, анестезии не предвидится. За попытку аборта минимум пять лет тюрьмы, выхода нет.
Non abortus, как сказал бы римский легионер.
Размышлял я зря, мыслям вообще в армии не место. Она, блин, на любую мысль вам такое покажет…
Утрётесь.
Я про то, что насчёт пяти лет тюрьмы я лоханулся, тут покруче ставки.
Мы, конечно, и котлетке были рады безмерно, чай, не дробь шестнадцать или фосгеновый горох с просроченной рыбной консервой.
Но присяга – полноценный праздник не для нас, а для дембелей. За сто дней до приказа и приказ знают все, но это даты формальные, невесомые и подёрнуты флёром бутафории. Ну, приказ, ну, ква, мало их, что ли, солдат за два года видел? А уж сколько похерено…
А вот присяга – это всерьёз. Смена пришла. Вот они, реальные солдатики, уже не плесень, полноценные арбузы, топают с оружием в свой первый караул. Вернутся через сутки из караула, и командование начнёт назначать дембельские партии.
Финиш.
Дембеля отметили нашу присягу со всей ответственностью, и семнадцать из них угнездились на губе в запредельно пьяном виде. Две трети из них были бойцами роты охраны, благо на ближайшие пару суток их было кем заменить.
Из только что присягнувших солдат Советской Армии двадцать восемь заступили в пять вечера в караул. Тридцать остались в роте. Нам предстояло сменить караульных через сутки. До сих пор Бога благодарю за то, что в тот караул не попал. Я даже целиться в своих не смог бы, и кончилась бы для меня раздача долгов Родине тюрьмой или дисбатом, так, собственно и не начавшись.
Ещё б задолжал…
У Рафика была клаустрофобия, в переполненной камере ему было совсем скверно, он бился в дверь, но товарищи его оттаскивали и, как могли, успокаивали. Когда заступили молодые, он отшвырнул сокамерников и провернул незамысловатый трюк.
Постучал в дверь. Подошел выводной. Рафик попросился в сортир. Получил отказ, не положено, жди ещё час. Рафик нажал на жало:
– Ты чё, арбуз? Сам же так сидеть будешь. Чё, в падлу сводить? Обосрусь же, будь человеком…
Беда была в том, что Айрат человеком ещё был, несмотря на только что принятую присягу, и дверь открыл. Разговор сразу перешёл в другое русло. Рафик церемониться не стал, оттолкнул выводного к стенке и пошел к двери. Айрат пискнул:
– Стой, стреляю!
– Чем, придурок? У тебя ж патронов нет, выводному не положены. – Рафик отечески похлопал его по пустому подсумку и поднёс к носу увесистый кулак. – Заглохни, я только на крылечке посидеть…
Ну и вышел. И присел. Выводной пожал плечами. Подумал немного, но, поскольку устав в карантине в голову ему так и не вбили, опыта не было, и вообще всё это ему было сильно по барабану, махнул рукой. Перешёл двор, запер за собой дверь и потопал в караулку. Через пару минут и остальные губари подтянулись, чего в камере париться, если всё открыто? Ну и сидели себе на крылечке и во дворе, под стенами, где тень была. Часовой на вышке тоже не дёргался, может, так и надо. Откуда ему знать, он вообще по-русски ни бельмеса не понимал. Даже мат с пятого на десятое.
Длилась эта идиллия часа полтора, к семи часам вечера начальник караула узрел, что выводной с какого-то беса сидит в курилке во дворе караульного помещения. А ведь должен на губе торчать. Непорядок. Даже, можно сказать, прямое нарушение УГиКС.
Сковырнув с лавки Айрата отеческой затрещиной, капитан погнал его на губу и сам с ним попёрся, проконтролировать.
Глянул он, сердешный, в оконце двери, отшатнулся и стал кобуру лапать. То, что он увидел, было невообразимо, чудовищно. Во дворе советской гауптвахты в неурочное время находились советские арестованные, почти советские солдаты. И они не чистили зубными щётками двор, не подметали его ломами, не отрабатывали строевую с двадцатикилограммовыми топчанами на вытянутых над головой руках. Они даже не бегали с ними, выполняя физические упражнения! Они просто сидели и ничего не делали, а некоторые даже валялись, причем злостно, в тени. Прям всемирно известные курорты прогнившего Запада Алькатраз, Синг-Синг и Форт Ливенуорт.
Ну, падлы…
Если вы не поняли, что произошло, поясню словами командира роты молодого пополнения старшего лейтенанта Карзаватых. Точнее, воплем, которым он разродился, собирая свободных от наряда:
– Бунт на гауптвахте!!!
Нас застроили вдоль внешней стены дворика губы. У правой стены кучкой губари – точь-в-точь, как на обложке «Band on the Run». У левой стены стоит шеренга, караул в полном составе с примкнутыми штыками. Стволы на губарей, ремень вокруг локтя, для стрельбы. На левом фланге комбат.
Мама моя… Сектор огня у всех внизу…
Один из губарей отлипает от стены, делает шаг вперёд, встаёт на колени и кладёт руки на голову:
– Не стреляй, комбат, парни ввек не отмоются.
Оборачивается к губарям:
– Ложись, ребята, крови не будет…
Я мог стоять в той шеренге.
И у Андрея Устилко могло не хватить решимости отлипнуть от стены.
И тогда комбат скомандовал бы «Огонь!».
Лотерея? Не знаю, зовите, как хотите.
Только скажу, что русская рулетка – детский лепет.
В ней по своим не стреляют.
Даже не целятся…
Можно услышать бездну рассказов о том, что часовые спят на посту. И о том, как они спят на посту. Какими бы невероятными эти байки ни были, почти всё – правда. Но. Гораздо интереснее то, как они не спят.
Попробую объяснить, почему я не спал на своём первом посту. А должен был. Ведь пять часов сна в сутки урвать удаётся не всегда, только если повезёт днём куда-нибудь зашхериться, но в карантине это почти невыполнимо. В казарме же ночью проспать три часа, да ещё подряд – это, извините, далеко за гранью реальности. Такое и не всякому дембелю удаётся.
Пару недель такой развлекухи, помноженной на физическое истощение – и ты впадаешь в очень интересное состояние. Оно мало изучено потому, что на гражданке добровольных экспериментаторов для таких опытов почему-то не находится. А в армии исследователей нет. Проблема...
Слабое представление можно получить, многократно изучив на себе похмельный синдром после месячного запоя с отказавшей поджелудочной железой, когда яд из организма не выводится и циркулирует по нему, работая на полную катушку. Тут тебе и галлюцинации, и смещённая реальность, и угнетённое состояние души, и беспричинные страхи, и свободный переход в параллельные пространства с непредсказуемым результатом. Много всякого. Не всегда отрицательного, у меня от бессонницы и дельфины из степи выныривали, и камни пели, у брата, вон, помидоры на стенках цистерны росли…
А в три часа ночи я ходил по дорожке первого поста и не спал. Причин было две. Вчерашнее посещение губы напрочь отбило охоту жить, а стало быть, и спать. Не то заведение, чтоб заниматься чем-то человекообразным. Ну, и перед караулом на разводе сводку по округу зачитали. Потом-то я привык, и сам такого насмотрелся, но убийства часовых, кражи оружия, расстрел караула ошалевшим от дедовщины арбузом, пьяная перестрелка в воинском эшелоне, перевозившем бомбы, сведённые в официальный документ, впечатлили меня до изумления.
То есть меня запросто могут убить ни за хрен собачий не только свои, но и посторонние. Этого ещё не хватало, мало советскому солдату командиров и сослуживцев, так ещё и враги. Причём вполне реальные. Ни хрена себе, мирное время…
Что за жизнь собачья?
О-па, а вот и она, собачка. Бежит себе от гарнизона этак чуть боком, зад влево заносит. Беленькая такая, на русскую гончую похожа, но дворняга стопроцентная. Странно как-то бежит, метров сто до неё, а шагов не слыхать. Полста метров – тихо, блин! Всё слышу – звуки в аэропорту, стуки какие-то, даже голоса, а до него километр. А собачку не слышу. А она уже рядом. Встала с той стороны колючки и пялится на меня. Глаза красные. Интересная собачка. Лапами переступила. Тишина. Я переступил, хрустит степь под ногами. Совсем интересно.
Язык вывалила, тварь. Не дышит! И бока не ходят! Ну, не раздуваются, в смысле. Ну, вы поняли…
Вот и скажите мне, где таких собачек делают? И почему их на советские посты к СВиБ (складу вооружения и боеприпасов) направляют? Да одинокому часовому показывают…
И кто? Супостат так далеко в биологии не ушёл, тут другой кто-то.
А может, это он сам и есть? Стоит тут с красными глазами и не дышит. А белый почему?
И тут до меня дошло, что я в чужой стране с оружием в руках. Стопроцентно чужой, на интернациональное братство я за месяц насмотрелся и цену ему узнал. И законы мусульманского мира мне неведомы, шут их знает, может у них шайтаны и не чёрные вовсе. И пришёл он сюда меня пожрать за то, что я их землю солдатским сапогом попираю.
И, ведь, по большому счету, я его и убить-то пытаться права не имею, не хрен мне в Казахстане делать, да ещё с автоматом…
В воздух пальнуть? Да пусть лучше сожрёт, чем засмеют, если всё это только мой кошмар. Совсем близко подошёл, морду ко мне тянет, язык вывалил. Не дышит, стерва! И шагов не слышно.
Кое-что о мистической силе оружия.
Я цепенел от страха, кадык судорожно глотнул, успев это сделать в последний раз перед тем, как эта тварь начнёт рвать мне горло, колени тряслись от ужаса, я даже не понимал, что между мною и этим чудищем колючая проволока. И тут до меня дошло, что автомат у меня уже не через плечо, а в руках. Причем в средней позиции, и для мгновенной стрельбы, и для штыкового боя. Скосил глаз на предохранитель – на одиночном. Делаю шаг к этой псине, или кто там она, стоит, зараза. Ещё шаг, вплотную подошел. Не дышит, сволочь! И свои шаги – как гром, камни под сапогом так хрустят, я боюсь, что спугну. Боюсь, что спугну? Ага, я же уже решил бить. Раньше, чем понял.
Приклад чуть вверх, удар. С шагом, длинно, сильно, в шейную артерию, с рывком назад, чтоб… Не помню зачем, как в каратэ, бью так, и все…
Сонный я, конечно, был, как мух в зимнюю ночь, удара не получилось. Магазином за колючку зацепился, сантиметра полтора до шеи штык не дошел.
Вот тут она и задышала, и визгнула, и сдристнула от меня со свистом и топотом. Только камешки летели, как галопировала. Отомкнул магазин, дёрнул затвор – пусто. Хм… Интересно, перепугался же насмерть, а патрон в патронник не загнал. Ишь ты, бравый-то какой. Охренеть. Наверное, всё-таки просто дурак…
Пошёл дальше бдеть. Польза от визита была, сон отбило напрочь. Раза два прошёл по маршруту, слышу шаги. Неясно откуда, я за склад как раз завернул. Вышел на ту сторону, где собачка являлась. Ага, от гарнизона идут. Трое, у одного сапоги скрипят, а болтают-то, как у себя дома, прости Господи, слов только не разобрать.
– Стой, кто идет?!
Молчат, стервы.
– Стой, кто идет???!!!
И этак негромко, сдавленно:
– Начальник караула с проверкой…
– Начальник караула ко мне, остальные на месте!
Встали. Один ко мне пошёл, но чего-то маленький какой-то. Ещё кто-то шагнул, камни захрустели.
– На месте, сказал. Стреляю!
Ага, замерли. Ну и стойте себе. Долго что-то идёт. О, явился. Порядок, он. Докладываюсь. Про собачку утаил. Сибов доклад принял. Сияет весь. Откозырял. Свалил. Ну и ладно, хоть какая-то развлекуха, через полчаса смена…
Ближе к смене состава в караулку комбат припёрся со свитой, застроил, поздравил с первым караулом, на меня как-то странно смотрел. Я его после этого бунта на губе вообще видеть не мог, морду отворачивал в пределах дозволенного. В глаза смотреть точно никак не получалось. Да и желания никакого.
Дня через два поползли слухи, что в роте охраны какой-то дикий часовой появился. Проверку с четырёхсот метров засек.
Блин, думаю, вам бы на пост такие собачки приходили…
Полвторого ночи, в казарме вспыхивает свет одновременно с возмущённым воплем:
– Кому не спим??? Почему отдыхаем не по форме???
Я пытаюсь разглядеть часы и вяло отбрехиваюсь:
– Отвали, дятел, тревога через сорок минут…
– Встать товарищ сержант!!!
Мать твою, проверяющий из язовского выводка. Встаю.
– Сдать оружие, всем отбой, тревоги не будет.
– Ааааа… Есть, товарищ майор. Рота, подъём!!! Дежурный по роте, отпирай курятник…
Народ дрессированный, через минуту огрызок роты в двадцать рыл застроился в коридоре, очередь упиралась в ружпарк, у дверей которого уже гремел ключами Айвар…
– Через десять минут проверю! Чтоб все по койкам! – майор удаляется. Ему ещё в автороту, к веникам, в пожарку. Час будет лазать, не меньше, я поворачиваюсь к строю:
– Вали спать дальше. Бдим.
Понятное дело, через полчаса, когда неожиданно грянула тревога, рота вылетела на плац, перекрыв все мыслимые нормативы. У вас, господа фОзаны, генерал, а у нас – операторы ЗАСа (Зал Засекречивающей Аппаратуры Связи) в корешах. Впадлу было б секретных приказов не знать. Тем более, совсекретных, да ещё нас касающихся…
Пурга такая, что носа не видать, как Ефим дальний окоп нашёл, ума не приложу. Ас, а не водила. Сбросил нас с Саней и растворился в снежном безобразии. Удобства – прежде всего, и минут десять мы лопатами помахали, расчищая окоп. Пулемёт на позиции, мой автомат рядом, боекомплект под рукой, всё это хозяйство аккуратно закутано в плащ-палатку, можно и побдеть. Саня достаёт флягу, понеслось…
Во фляге спирт, чтоб лишнюю тяжесть не таскать, тревога всё-таки, мало ли бегать всерьёз придется...
Закусываем яблоками, чтоб запах не учуять. Проверка будет только к обеду, мы вторые с конца по графику проверки постов и секретов, выставленных по тревоге. Неожиданностей не будет – ни одному живому существу пёхом напрямую сюда не добраться, наст. А по тому, что осталось от дороги, до вечера переть будет, если на полпути не замёрзнет. Но таких профессоров, чтоб по снегу ходить умели, в штабе КСАВО нет.
Просыпаюсь от слабого звука мотора, Саньку пихать не пришлось, он уже сдирает сугроб, наваливший на плащ-палатку, с оружия, залегли по науке, Сашка, поводив стволом по сектору обстрела, не глядя, продемонстрировал мне ОК. Бдим, снегопад кончился. Чё-т не то…
Мать твою!!!
Поздно, с «козелка» спрыгивает майор и начинает орать:
– Защитники херовы!!! Уроды!!! Да я…
Пурга, мать её, стволы направлены на гарнизон. Жопой от супостатов защищаться будем…
Обе задницы определили на нары на восемь суток в совокупности. Мы не в обиде, есть за что…
Пронзительный степной август, мы стоим на плацу в ожидании развода по караулам. Начштаба должен нас проверить, зачитать сводку по округу, раздать пароли и благословить на несение службы. Но его святейшество где-то застрял, строй сломан, курим, благо засечь начальство не проблема, от плаца до штаба метров триста свободного пространства, двухметрового Лома с такого расстояния только слепой проморгать может.
Меня шлёпают по погону, оборачиваюсь — малознакомый старший лейтенант. В ПШ, сапоги, кобура с пистолетом, дежурным по части, наверное, заступает. На вид лет сорок, мятый, глаза мутные:
- А, Жора, ты как, похмелился?
Блин, а ты-то кто такой??? Да еще с такими вопросами? Этот-то точно поправился, выхлоп метров на пять. Хорошо чую, недели две ж к спиртному не прикладывался. Судорожно соображаю, что за фрукт, не помню, чтоб с офицером бухал, а с этим, вроде, и не пересекался даже. И до беспамятства наливаться ещё не доводилось, четвёртый месяц всего служу, не всё знаю, осторожничаю...
- Да нет, мимо вторую неделю...
- Я тоже всухую. Ты в третий начкаром?
- Во второй, помощником.
- О! Я к вам часов в десять нагряну, потом в штаб сходим, лады? Типа на проверку постов.
- Говно вопрос.
- А кто начкаром во втором?
- Кирза, что, не видишь? (Старлей Карзаватых, начальник клуба)
- Ништяк, этот не заложит.
- Шухер, Лом прёт - и караульным - Становииись! Смирно!
После развода небрежно пытнул Кирзу, кто дежурным по батальону, выяснилось, что Макаров, начальник ГСМ. Ну, хоть убей, не помню, чтоб даже разговаривал с ним. Мистика какая-то...
Через пару часов эти странности у меня из башки вылетели и вот почему. Во время приема под охрану стоянки второй эскадрильи мне показалось, что в зачехлённом ЯК-28 что-то гудит. Подошел — точно. Ещё и щёлкает. Позвал старшего техника, начальника ТЭЧ. Тот махнул рукой, фигня, мол. Я упёрся. Он брыкался отчаянно, двенадцать печатей срезать, чтобы снять чехол, ему ни фига не улыбалось. Но мне ещё меньше улыбалось брать под охрану не совсем мёртвый самолёт. Орали минут десять, но он был один, даже без пистолета, а у меня за спиной маячили трое громил — Зурик, который должен был встать на этот пост, Саня Кораблёв которого я снял с третьего, и Юрка Пустовой, кандидат на первый, склады СвиБ. И все четверо с автоматами.
Содрали чехол и не жопу сели. В штурманском кресле спал в доску пьяный техник, светились какие-то приборчики, а гудел, оказывается, включенный радар. Это нам технарь старшой поведал. Передний фонарь у ЯКа за просто так не откидывается, тащить надо через люк, крышка которого встаёт только торчком и здорово мешает. Залезть в кабину и вылезти, наверное, не трудно, не знаю, не пробовал, но вот вытащить оттуда хоть что-то...
Зурик нырнул башкой вниз и вцепился утомлённому техническому специалисту в плечи. Саня с Юрой потянули Зураба за ноги вверх, пока он не лег ногами на фюзеляж. Зур вильнул задницей, примериваясь, напрягся и выдернул до половины туловище из западни, я эту тварь подхватил спереди за карманы, на раз-два дёрнули, вырвали. С фюзеляжа уронили на бетонку, так он даже не проснулся. Техник развел руками, извиняясь:
- Бывает...
- Интересно бы посмотреть на тех, кто его зачехлил. Совсем, поди, лунатики. Радар выключи. Не хватало ещё часового облучить...
- Ага. Пособите.
Ну, с этим просто, взяли за ноги, опустили — вытащили. Как ослик Иа воздушный шарик в полезный горшочек...
Казалось бы, ура, но трудности только начинались. Что с телом делать? Ходить оно не могло, на посту оставлять эту фигню - вообще маразм. Кроме часового на посту могут быть только мёртвые тела. А если живые, то очень недолго, Зурик видит в темноте, как кот, стреляет с двух рук отменно, и по Уставу обязан обесточить любого постороннего ещё на подходе. А уж на рулёжке, да рядом с полукапониром, в котором почивает утомлённый полётами вдребезги секретный самолёт-разведчик...
Только наповал.
Стоянку я принимал часов в шесть, а в светлое время суток даже по Уставу смена пешком разгуливает, чтоб Родина на бензине не разорилась. Предложил ТЭЧисту позвонить в полк, пусть транспорт пришлют за недвижимостью, а уж к воротам, так и быть, мы тулово за задние ноги из любезности оттащим. Хоть и не положено нам ничего в руки брать, с оружием мы. Лицо у капитана сделалось таким, как будто я предложил ему повеситься.
Многое рассказало мне то лицо, многое...
Ещё с призыва я поставил крест на своей судьбе, и каждый отслуженный день, вопреки общепринятым иллюзиям, не приближал дембель, а только укреплял мой фатализм. Возвращение к нормальной жизни к концу третьего месяца службы отдалилось вообще в бесконечность, был я уверен, что и зиму-то не переживу, так что было мне глубоко насрать на любую жизнь, что свою, что чужую. Тем более, карьеру. И только нечеловеческим напряжением недюжинного ума я нашел разгадку ужаса, который источал несчастный капитан. Его ж наказать могли! А техника вообще уволить! Какой только ерундой у людей мозги не забиты...
Как жить с такими детскими страхами?
А он начинает канючить:
- Может, караульной машиной?
- Опомнись, еще не стемнело.
- Товарищ младший сержант! Приказываю вызвать караульную машину!
Ишь ты, весь в дерьме, так ещё и офицера включает...
- А три коротких в воздух, а, капитан? Девять гильз на бетонке, обратного пути не будет — и поднимаю автомат. (Я не имею права стрелять, пост под охрану ещё не принят. Интересно, вспомнит он УгиКС или обосрётся?)
- Не имеешь права, пост не сдан.
Молодец.
- Я пост принял, вы ушли, часовой через десять минут увидел, что от самолета тащат что-то большое и тяжёлое, пальнул в воздух и на поражение. Зурик, отойди метров на пятьдесят, чтоб ожогов на ранах не было...
- Ну ты и гиена...
- Спокойно, капитан, шучу. Извини, если неудачно. Можно в караул позвонить, начкаром Кирза, он ничего так мужик...
- Тьфу ты... Ну и психи вы там, в охране.
- Да не, я один такой. За всех. Так я звоню? Или ещё чего прикажешь?
- Извини, сорвался. Звони.
- Тащите тогда этого к воротам. Там, мол, вырубился, не на территории ТЭЧи. И сгрузите к нам в роту, пустых коек полно, а дежурным Макаров, он проверять не станет. А занесёт его в казарму, так и не заметит, его ещё на разводе шатало.
Поволокли, а я, меж тем, к телефону:
- Товарищ старший лейтенант, тут такое дело... Я у начальника ТЭЧи флягу краски выпросил, можно машину, а то не допереть до гарнизона.
- А в клуб отольёшь?
- Само собой, половина ваша.
- Высылаю.
Пока техника в кузов запихивали, семь потов сошло, он всё время выскальзывал, мягкий такой, без костей, диву дались, как его из самолёта вытащили-то. Надо ж так налакаться...
Сидим в кузове, я мнусь, но всё-таки решаюсь расставить точки над «ё»:
- Капитан, мы задержали смену на час из-за вашего клоуна. Украли у караульных шесть часов сна, и их никак не вернуть. Это меня бесит больше всего. Я всё понимаю, но бесит.
- А ты б нас убил?
- Был бы ты говном, не задумываясь. И не я один. Любой, чтоб ты знал, грех такой шанс упускать...
- Сам-то пьёшь?
- Бывает...
- Заходи в ТЭЧ, помогу. Накатим.
- Лады. В клуб ведра два краски пришли, я Кирзе наплёл, что ты меня флягой одарил.
- Точно гиена. Говорят, хитрей зверя нет.
- Ну, гиена, так гиена. Бывай, капитан. Сгружаем.
Начкар лежал на топчане, но не спал и приподнялся, когда мы автоматы в пирамиду запихивали:
- Жор, тут Макаров заходил, тебя искал, сказал, чтоб ты в штаб к нему. Чего ему надо?
- Стенд, наверное, или стенгазету на ГСМ. Итоговая ж скоро.
- Аааа... Давай, только не долго.
- Согласиться недолго, а вот отказать грамотно — тут время требуется. Не плющит меня на него горбатиться, из меня начальник клуба и так всю кровь выпил.
- Сам ты вурдалак. Иди, не мешай службу тащить.
И демонстративно повернулся к стенке. Хороший мужик, как и не офицер...
Макаров произвел на меня страннейшее впечатление. Мы с ним действительно крепко бухнули, грамм триста спирта ошарашили. Он много и суетливо говорил, причём так вольно, будто мы были закадычными собутыльниками, и я с удивлением узнал, что он почти мой ровесник, ему недавно двадцать шесть стукнуло. А выглядит чуть не вдвое старше, неужто водка такое с человеком сделала? И похмелом тут и не пахло, даже после второй у него всё равно тряслись руки, он своему телу места не находил. Вышел я из штаба в сильно подавленном состоянии, странное знакомство. Как с повешенным бухал...
Когда я впёрся в караул, Кирза сразу же пошел на проверку, а я завалился на его топчан в начкарке. Согласно уставу. Через пару часов он меня тряханул:
- Ничего себе, от тебя разит! Вся хата провоняла...
- Извините, товарищ старший лейтенант, Макаров накапал.
- Ты с ним осторожней.
- Да я отбрехался, некогда, мол, стенды ему рисовать.
- Я не об этом. Он за весь спирт полка отвечает. На любую комиссию знаешь, сколько его уходит? А уж на итоговой канистрами и пьют и презентуют. Да ещё бензин начальству, не на заправках же они его заливают. Начальник ГСМ — самая смертельная должность в авиации. Вот его и трясет. Заметил, наверное?
- Заметил... Неплохой же парень, по сути. Интересно, командир, а соскочить с такой должности можно?
- Поздно. Для него уже всё поздно...
По боевому расписанию тревоги Серёга с Толиком занимают пост у продскладов. Серёга – старшой расчета, Толя – пулемётчик. Минут через десять подгребает командир группы, начальник продсклада старший лейтенант Исаев. Стоят, курят, проверка нескоро. Трендят. Командир всё на Толика косится. Потом не выдерживает:
– У тебя автомат какой-то длинный…
Серёга давится дымом:
– Пулемёт…
Ну, пусть начпрод, но старший же лейтенант!
Припадок служебного рвения занёс комбата в ружпарк роты. Открыв пирамиду, он узрел ДП-54 и заорал:
– А из него когда последний раз стреляли???
– Мне не доводилось… (год с лишним служу)
– Так. Слушай приказ. Завтра стрельбы, чтоб вся рота из этого чудища отстрелялась. Ясно? Патронов не жалеть, с войны остались…
– У меня в роте человек десять, остальные в карауле. И мне вечером, суток на пять.
Папа – командир что надо, с решением не заржавело:
– Послезавтра полк подменит, я с Киблыком договорюсь. Если кто в мишень не попадёт, знаешь, где ночевать будут?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Стрельбы в одиннадцать. Сам там буду, и штучки твои не прокатят, бинокль возьму.
– Понял я, понял. Самому интересно же, что за агрегат…
– Дерзай. За промахи всех своих подчинённых, само собой, ты тоже, но не обольщайся, отдельного номера не будет, в общей посидишь, выйдешь последним.
– Есть до дембеля на губе!!! – я ору, вытянувшись, как повешенный, предсмертным криком.
– Заглохни, вредитель…
Папа уходит.
ДП-54 я как-то уже поминал, мне поставили на вид, что зовут его на самом деле РПД-44, кажется, ТТХ привели и прочее, чтоб я утёрся. Я и утёрся, но в ружпарке-то я за ДП-54 расписывался. Не буду менять. Пулемётик своеобразный, щёчки экстрактора там движутся по дугообразным пазам, и выстрелов через 30 его клинить начинает. Если этого каким-то чудом не произошло, то от перегрева начинает люфтить длиннющая игла бойка и бьет мимо капсюля. Тот ещё механизм.
В канцелярии я выложил расклад замполиту, он сразу же воодушевился. Ещё раз повторю, папа – командир очень серьёзный, у него и офицеры на губе посиживали. Спёрли мы с Пашей караульную кобылу, прихватили трёх толковых бойцов (двое – реставраторы, один – слесарь) загрузили четыре пулемётика, полагавшихся на роту, и погнали на стрельбище. После всех испытаний и доводки к утру из четырёх собрали один, более-менее функционирующий, остальные были безнадёжны. Да и этого урода ещё пристреливали часа четыре.
Папа слов на ветер не бросал, на стрельбах всё было архисерьёзно. Военному делу учились настоящим образом, и трое кандидатов на нары уже стояли без ремней и птичек. Меня пока не тронули, нужен был. А папа зверел, и не потихоньку. Дошло до него, что рыба гниёт с головы, и он погнал на огневой рубеж командиров. Пр-к Исмаилов первую же очередь влепил в мишень, воспрял, и стал садить, как в настоящем голливудском бою, ни дать ни взять, Анка-пулемётчица. Ствол, ясное дело, заклинило. Рванув пару раз затвор, он повёл себя странно. Встал. Поставил пулемёт на приклад торчком и попытался ногой вразумить вредительский затвор. Взял вражину за дуло и заглянул в срез ствола. Ногу с затвора не убрал. Я отодвинулся на метр, чтоб мозгами не забрызгало, и мееедленно, раздельно проворковал:
– Разрешите мне, товарищ прапорщик, там такая штучка…
Когда он протянул мне пулемётик тем самым срезом ствола, целясь в глаз, нервы у меня не выдержали, но отодвинуться я не успел, нас папа разметал. Стрельбы были прекращены волевым решением, из срочников никто не сел.
Третий караул – это склады обмундирования и вооружения для второго эшелона на случай войны. Ещё там бомбы лежат, одних ФАБ-500 за сотню штук. Охрана – сержант, начкар, и трое постовых. Из-за дикого некомплекта солдатиков меняют по одному-два в сутки, начкара – раз в трое-пятеро суток. Стоит эта дача верстах в пяти от гарнизона, за двумя грядами сопок. Там очень хорошо.
Едем со смены в гарнизон, на третьем километре кобыла сдохла. Витя лезет из-за руля в кузов, аккумулятор там. Берет у Сашки автомат и бьет по клемме прикладом. Батарейка лопается, кислота – Витьке в харю, он пятится назад и с воем кувыркается задом через борт. Орёт. Это я уже из кабины отчетливо слышу и вылетаю к нему, как настёганный.
Всё, прям, героично до обалдения, я рву рубаху, обтираю Витькино рыло сухим снегом, тряпками, пока он не растаял, вообще, медбрат такой на передовой…
Сашка же в момент сообразил, что его выход, скинул с себя всё, оставшись в одной гимнастёрке, и побежал в гарнизон за помощью. Он футболист, профессиональный, играл за «Сигнал», «Скороход», ещё кого-то, чистильщиком по 30 р. за игру. Что-что, а бегать умеет.
А я Витьку башку замотал, оставив ноздри, держу её на коленях и слушаю, как он рулады выводит. Но не вертится, крепкий парень, сибиряк из-под Красноярска. Через час прилетел комбатовский УАЗик, инвалида забрали, мы остались транспортное средство охранять.
В течение часа до нас дошло, что сдали нам мизер без семёрок при двух тузах в прикупе. Саня был в сапогах, я в валенках, на двоих – бушлат, шинель, одни ватные штаны, шесть сигарет, четыре спички и навалом, чем застрелиться. Природа включила минус тридцать, ветер – 10 – 15. Положили себе драться, чтоб согреться, каждые пятнадцать минут. Потом чаще. Потом непрерывно. Поджечь кобылу в голову не пришло.
Хватились нас аж после вечерней поверки, друзья-товарищи, не зная, в чём дело, покрыли нас, думая, что мы в самоходе. Спасибо капитану Зернову, как дежурный по части, он застроил часа в два ночи роту, подозревая, что кто-то смылся, и выявил-таки несоответствие поголовья. Ещё полчасика ушло на то, чтобы прояснить ситуацию. Вторую кобылу заводили с час примерно. В санчасть удалось наведаться только к вечеру следующего дня, Сашку принесли, я покашливал рядом, пока его тащили от роты на шинелке.
У него двусторонняя пневмония, у меня слева.
При следующей смене белья у меня из моих 13.80 высчитали за порванную рубаху. 2.70, кажется, точно сейчас не вспомнить.
По Уставу бойцы, заступающие в наряд, после обеда ложатся спать до трёх часов. Потом бриться — мыться - подшиваться, в пять на развод, и в караул. Практика с теорией не очень расходятся, один раз из трёх поспать удаётся.
И только меня тогда сморило, Сашка трясёт, я ему спросонья чуть в глаз не заехал, а ведь с добром человек пришел. Звал на верблюде сфотографироваться, шлялся недалече один местный ковбой с верблюдом и овцами. Чего они там жрали, ума не приложу, и летом-то травы нет, а тут март, наст такой, что каблуком не очень пробьёшь. А под ним ещё полметра снега.
Армейские фото в стиле «Здесь был Вася» интересны не тем, что изображено, а подоплёкой. Историей, так сказать, создания шедевра.
Вот я сижу перед третьим караулом по-турецки, наяриваю на электрогитаре «Урал», рядом штыком в землю воткнут автомат. Смысловая нагрузка хоть куда, воинствующий пацифизм в полный рост. Только в карауле запрещено держать музыкальные инструменты. Категорически. И за проволоку мне нельзя без особой необходимости. А уж подобное обращение с оружием вообще ни в какие ворота. Так что стоимость фото – суток десять губы по минимуму.
Славка Цветков с колена стреляет в здание сортира в том же третьем карауле. Я рядом, командирствую, на цель указываю. Вспышка выстрела, затвор в откате, все дела…
Алё, бойцы, а патрончик откуда? Караульные патроны зелёные и дико подотчетные, их ничем не заменишь, нет больше такой серии ни в оружейке, ни на складе. Пальнёшь – замучаешься отчитываться. Стало быть, краденый. А кража боеприпасов – пять лет общего режима. Если ты крадёшь то, что охраняешь – восемь. Я сержант, командир, вообще за весь этот бардак отвечаю, пятнадцать. Строгого. На двоих выходит двадцать три года. А мы как раз к этому моменту по стольку, примерно, и прожили.
Вот Айрат Саитгаллиев с Телявсиным в обнимку у переднего шасси самолета на территории ТЭЧи. Но они ж не техники, не веники, даже не мазута. Курки. Что они на территории технико- эксплуатационной части делают? Они ж её охранять должны от вот таких вот проникновенцев, бдительно шляясь между двумя рядами колючей проволоки, опоясывающей пост. Поодиночке, а не вдвоём. И снимал Рамиль, третий. Может, на работы в ТЭЧ привлекли? Ага, с автоматами. У Тели наперевес, Айрат опирается. И самолётик непростой, МИГ – 25 РБ, на всю башку секретный, даже в письмах запрещено эту жуткую аббревиатуру поминать…
Да ладно, они башкиры, что с них возьмёшь. А вот, пожалуйте, Кораблёв Александр Валентинович, земля ему пухом, в пилотском фонаре того же аэроплана. Знаете, сколько мастичных печатей надо срезать, чтоб фонарь открыть? Восемнадцать. Да ещё замок вспороть. Чтоб без следов – медвежатник далеко не средней квалификации требуется. Потом все печати на место прилепить. Делается это так. Печать срезается фотопленкой, она гибкая и повторяет все изгибы поверхности фюзеляжа, ножом так не получится, а бритвенное лезвие маленькое и оставляет царапины. Потом греешь зажигалкой борт и прилепляешь печать обратно. Просто всё, но лет на много тянет. По совокупности ничего, кроме расстрела, в голову не приходит. Сашка кстати, ещё и полётные часы из кабины спёр, но это на фото не зафиксировано. И доказательств того, что он их на балхашском рынке за 70 рублей сбагрил, не существует, но это уже неважно, не дважды ж расстреливать шалунишку…
А вот он же, на верблюде, в х/б и панаме, степь сверкает наледью, на заднем фоне гарнизон. Раз на фоне гарнизона, значит, не в нём. Раз не в парадке, то не в увольнении. Это самоход, пять суток губы. Панамы нам не положены, пилотки у нас, панаму Саня у стройбатов тиснул, а это нарушение формы одежды, хоть сутки отдай, но не греши. Да и гарнизон снимать нельзя, вредительство и шпионаж, вообще-то.
На следующей – Айвар, на том же верблюде, в той же панаме. Верблюд невзрачен, но не его вина, у Сашки 185 росту, у Айвара 197, у обоих косая сажень в плечах. Подо мной бы верблюд смотрелся, я мелкий, как утверждали друзья, в силу повышенной вредности, но фотосессия состоялась без моего участия, стрептодермия. Не пошёл я на Сашин зов, при этой заразе неподвижность – единственное средство дышать ровно и не шипеть от боли. Когда у тебя язвы по всей спине от лопаток, на заднице и бёдрах до подколенного сгиба, как-то не до позирования…
Когда у меня это добро повылезало, был я в карауле, а в санчасть из него не положено. Так что заявился на приём только на пятый день, в совершеннейшем отчаянии. К примеру, езда в караульном ГАЗ-66 выглядела так. Упираешься ногами в пол, плечами – в стенку кабины и едешь расклиненный, чтоб, не дай бог, задницей сиденья не коснуться, а то заорёшь так, что водила руль потеряет. Самому за рулём – вообще жопа, один раз рискнул, потом караульную кобылу полчаса ногами пинал со злости.
Капитан Бандач, начальник медслужбы, из вежливости глянул на мой тыл, пожал плечами и поставил диагноз:
– У всех так, смена климата.
– А почему не сразу, как сюда привезли?
– Зима, переохлаждение. А вы с Сашкой вообще отличились.
– У него, кстати, нет.
– Ну, так он по-взрослому замёрз. А ты так…
– Пойти домёрзнуть?
Бандач склоняет голову на плечо:
– Нууу, не знаю… Можешь попробовать, только пусть тело обязательно сюда потом принесут, мне интересно, сработает или нет. Оригинально ты мыслишь, уважаю.
– Товарищ капитан, делать что?
– Не мыться.
– ???
– От воды вообще разъест, надо, чтоб засохло.
– Ого. А помазать там чем, прижечь…
– Катись, медицина бессильна.
Не думайте, что кэп зверь какой, вполне нормальный мужик, один из лучших офицеров в гарнизоне. Просто, что он может…
А я у него вообще в любимчиках был, так что в нарушение всех правил выкатился из санчасти аж с целой упаковкой анальгина. Запивал его шестидесятиградусной Массандрой или спиртом, знаете, легчало. Даже за руль можно было без воплей. Накрыло меня в феврале, и к апрелю я совсем изнемог, одни язвы заживали, но им на смену приходили новые, пьяным всё время ходить было затруднительно, да и частота краж спирта увеличивалась, можно было и залететь с такой жадностью. А уж бухим воровать – совсем не дело. Безответственно и недостойно советского военнослужащего. Не за то наши предки воевали, чтоб их наследник на кражах попадался…
В начале апреля мы работали на складе вооружения, и на меня что-то уронили, да так, что зацепили половину язв, завизжал я эффектно, Айтжану приложил по шее ещё эффектнее, он налетел на капитана Зернова, тот начал на меня орать, но я всё ещё матерился в совершеннейшем беспамятстве. Зернов заинтересовался:
– Охерел, придурок???
– Стрептодермия. Прямо по язвам…(непечатно).
– В озеро нырни и посиди в нём четверть часа.
– Да ладно…
– Точно тебе говорю. Сам так лечился.
– В солёное или пресное?
– Солёное.
– Увал дадите?
– Хрен тебе. Недостоин…
Но мне подфартило, через день были стрельбы, от повышенной ответственности я даже целился, и 30 из 30-ти гарантированно выбил. Нацепил парадку, сел в автобус и покатил в Балхаш.
Озеро наполовину солёное, наполовину пресное, граница чёткая, всего метров двадцать шириной, проходит аккурат перед городом. Я пошёл по набережной влево, к солёной части, на льду сидели рыбаки, солнце жарило градусов на двадцать, в тени был почти ноль, нормальная погода для купания. Я вовсе не морж, но лёд меня смущал только в плане дыры в нём. Найти бы. Нашёл, шторм, видать был, и у какого-то камня лёд поломало, прорубь метров двадцать квадратных образовалась. В неё и сиганул, раздевшись догола. Отсидел минут десять, на большее меня не хватило. Выскочил, как ошпаренный, ноготь о камень сломал. Посидел на солнышке, погрелся, обсох. Собрался уже одеваться, но, думаю, когда ещё раз доведется?
Опять плюхнулся, и на каменюге потом позагорал. Ветром только снег иногда с озера приносило, мерзко он так по спине щекотал…
На третий день я проснулся затемно в третьем карауле, встал и пошевелился. Потом стал извиваться, как змеюга подколодная. Засохло. Не больно совсем, только едва чешется. Я вышел из караулки, звякнул калиткой и пошёл к рассвету. Встал на сопке, а когда солнце позолотило степь и дохнуло мне в лицо рассветным бризом, встал на колени, вытянул руки вперёд и лёг щекой на землю. Всего год прошел, и эта страна, эта земля приняла меня и пожалела. Она поняла, что я здесь с оружием не по своей воле.
И никогда уже она не будет для меня чужой.
Став командующим КСАВО, Язов к делу подошёл рьяно, и тревоги посыпались одна за другой. Для срочников учебные, для фозанов – реальные, он много кого повышибал из армии под горячую руку. Да и тяжела она у него была, сам чуть не отведал, но повезло, отпуском отделался. Тут, как в покере, блеф круче понта оказался.
В тот раз нам со Славкой довелось во второй эшелон угодить. Двое суток мы глумились над мучениями «веников» и «мазуты», эшелон и впрямь разворачивать пришлось, а не обозначать присутствие, как обычно. Работа собачья, хитроумные палатки не надувались, обыкновенные валились на степном ветру и летали, как хотели, солдатики гонялись за ними, как детки за бабочками. Техника не заводилась, а заведясь, глохла, было, короче, над чем поржать, стоя на посту или проверяя оные.
Наутро третьего дня пронёсся начальственный ураган, и все куда-то смылись, оставив нас двоих охранять всё это хозяйство, брошенное при отступлении на площади в пару гектаров. Не думайте, что охрана этих сокровищ – дело формальное. За одну только оранжевую спасательную лодочку из аварийного набора любой рыбак не постесняется кому хошь глотку перерезать, плевать, что к ней двадцать вёрст по степи топать. И это не самое ценное из того, что там валялось.
К обеду обозначилась одна нескладуха. Войско драпануло так резко, что я ни черта не успел. Пока я снимал Славку с дальнего поста, пока мы припёрлись, отцов-командиров и след простыл, только Компот, лейтенант Киселев, комвзвода автороты, проорал из окна «Урала», что вечером приедут и всё заберут. Но это был последний акт учений, и я ему, естественно, не поверил. Пока бухать будут, дня три пройдёт, минимум.
Отругавшись в пустоту, я пошёл искать жратву, а Славку зарядил на охрану и оборону, загнав его на крышу самого высокого кунга. Ящики с консервой и галетами вспорол совершенно беззастенчиво, взломал кунг, на котором торчал Славка, и устроил в нём караульное помещение по всем правилам. Позвал его жрать, а сам полез службу тащить. Стояли через четыре часа, чтоб хоть как спать выгорело. К вечеру выяснилось, что воды у нас нет. Конец апреля, днём на солнце плюс пятьдесят, теней нет.
Вместо спать мы поочерёдно обшаривали эту пещеру Аладдина, да хрен там. Даже в радиаторах был тосол, все тачки были с НЗ, снятые для учений с консервации. Причем снимали так быстро, что офицеры даже не успели его перелить в свои «Жигули» и «Москвичи», заменив продукт хоть какой-то водой. Утром Слава вспорол штабной вагончик, нашёл там «Ромашку» и, сияя, вручил её мне, уверенный, что теперь-то нас точно спасут. С места в карьер я его огорчать не стал, поорал с полчаса для проформы с лысины самой высокой сопки, потом всё-таки огорчил. И расстояние велико, и батарейкам почти кирдык, но, самое главное, что рации все были сданы на склад по прибытии, и даже, если б случилось чудо и сигнал бы дошёл, принять его в гарнизоне было не на что.
На жратву мы смотреть не могли, глотку драло, и в башке у меня вертелся беспрерывно диалог Чёрной Королевы с Алисой после бега за минуткой:
– Я пить хочу!
– Съешь сухарик…
Почти точно на норде просматривалось какое-то тёмное пятно, даже строения. Если это был город, то верстах в десяти-двенадцати, судя по их размерам. Только откуда он тут взялся, я и понятия не имел. Настораживало ещё, что и пыль над ним не поднималась, что там, не ездил никто и не ходил? Странно…
Но к ночи стало не до странностей, и мы туда попёрлись. В степи и при звёздах прилично видно, а тут луна, аж половина. Дотопали очень быстро, меньше чем за час, но, дойдя, слегка оторопели.
Вам приходилось быть на мусульманском кладбище? Они своих хоронят сидя, лицом к Мекке, потом вокруг могилы молельню воздвигают. Ну, у кого средства есть. А то и мечетьку такую небольшую. И тропиночки между ними, так, в пол метра шириной, максимум. Жуть, я вам скажу, при лунном свете.
Но мы ж солдаты, бесстрашные там, туда-сюда…
Обшарили этот город мёртвых - кукиш, а не вода. Пошли назад. Отойдя метров на сто, я машинально глянул в контрольку, мать твою, патрона нет! Отстегнул магазин, оттянул затвор, выпал, сердешный. Когда я его в патронник загнать успел? Поворачиваюсь к Славке:
– Оружие к осмотру!
– Чего???
– Оружие к осмотру!!!
О-па, и у него патрон вылетел. И глаза по блюдцу…
Сходили за водичкой…
Утром, совершенно озверев, я завёл 66-й ГАЗон и погнал на нём на юго-восток, там был какой-то гражданский пост с забором, колючкой и круглыми танками. Спросите, а почему не в часть, всего-то на восемь километров дальше? Нас оставили пост охранять, и, пусть и забыли, но при моём появлении вспомнили бы, и сделали б резонный вывод, что раз я здесь, то с поста ушёл, а это 8 лет строгача за дезертирство с оружием во время выполнения боевой задачи.
Я ещё из кабины не выскочил, а ВОХеР на меня уже трёхлинейку направил и затвором клацнул. Вытащив из кабины АКМ, я предложил не бодаться, а водички дать. Дал, но не сразу. И канистру мне наполнил. Славка к ней потом надооолго прильнул.
Знаете, вода из бензиновой канистры – это очень вкусно…
Кстати, вокруг больших городов второй эшелон не разворачивают. Он уже там есть. Это садоводства, бум на которые пошел в конце семидесятых. Участок — отделение, три участка — взвод, блок — рота, три линии — батальон, садоводство, скажем, «Дружба» или «Солнечное» - полк. Домики — командирам, службам, денщикам и прочей халяве, чтоб с комфортом, мясо по палаткам. И огороды есть, можно подхарчиться.
Человек корячится, разрабатывая свои жалкие шесть соток, осушает болото, таскает километрами на горбу от станции убогие досочки, цемент мешками и вёдрами, чтобы построить хоть какой-то дом. Но не свой. Придет родная армия-защитница, мужика в рекруты, баб с детьми — в канаву.
Представляете, сколько денег и рабского труда Министерство Обороны СССР сэкономило на этой афёре?
Четыре часа вечера, третий караул. Верчу телефон, звоню во второй, Марсу Кадышеву, он там сегодня начкаром.
– Салям, смена будет?
– Тохтасына с ужином привезут, Девяткина менять.
Тохтасынов – рядовой, стало быть я ещё на сутки. Шестые. Зоткин на третьи остаётся, Евтух на вторые.
– Лучше два ужина привезите. Или бабу.
– Пошёл в жопу, у вас и так разврат…
– У вас будто нет. СК.
– СК.
Курок, он же штык, он же военнослужащий роты охраны – «через день на ремень», как гласит пословица. Ага, как же…
Чтоб через день – в роте только на посты и внутренний наряд надо 126 рыл, а за два года больше 82-х ни разу не было. В среднем – 70. И это со службами. Почтарь, хлеборез, повар, каптёр...
Один-два постоянно на губе, в праздники — десяток.
И сидит солдатик в карауле суток трое-четверо, сержант – неделю.
Валюсь на койку, размышляю. Средняя продолжительность жизни русского мужика – лет шестьдесят. В том же Казахстане и того меньше. Из шестидесяти лет два на службе – одна тридцатая населения получается. Нас, населения, вроде 180 миллионов. Пополам, чтоб без баб – девяносто. Одна тридцатая – три миллиона. Сколько студяр, не потерявших отсрочку? Ну, полмиллиона. Ну и армия, охренеть.
Это я ещё не посчитал, что во флоте три года трубят. Да ещё офицерья. Да сундуки-куски. Да сверхсрочка. На кой чёрт столько, страна её не тянет, вон, с самой победы в руинах лежим. И тут ещё – на тебе, взгляд изнутри отмечает такой дикий некомплект. Это что ж, наши правители на такое размахнулись, чтоб всех вообще под ружьё? Если по штатному расписанию?
И что с нас толку, если грохнет? Что навоюет советский солдат, замёрзший, голодный, замордованный, почти не говорящий на языке командиров, с такой раздолбанной техникой, как наша караульная кобыла, скажем? Одетый так, что его даже в гроб класть как-то неловко…
Что, где-то там, может, рядом, может, даже не в кино, есть бравые части, сытые, умные, умелые, на офигенной технике? Которую даже завести можно хотя бы летом? Чего ж я их не видел? Ведь в трёх десятках побывал по командировкам. Везде одно и то же. А то и хуже…
На втором курсе, ещё до того, как меня в первый раз вышибли из Универа, произошёл у нас в какой-то деревне конфликт с местными. Пока заводились в словесной перепалке, один мне высокомерно бросил:
– Да ты вообще в армии служил?
Подраться мне хотелось, и я брякнул:
– А на хера мне, если оттуда такими мудаками возвращаются?
И сразу же, говоря словами незабвенного Михал Михалыча, после этих слов подтвердилась драка.
А сейчас я валяюсь на топчане, смотрю на себя и думаю: истину я тогда сглаголил. Мудизм меня так разъел, что смотреть противно. Уже не задумываясь, я ору, если меня не понимают. Мало того, ору превентивно, зная, что всё равно не поймут. Мне легче заорать, чем выучить, скажем, фарси. Или литовский. Да и хохол может сделать вид, что меня не понял. Да и не моё это дело, чужие языки учить. Официальный язык СА – русский. И если с первого вопля не дошло, я бью. Тоже не задумываясь. Не сразу, конечно, я освоил этот метод, были рьяные попытки по-человечески. Но безуспешные все до единой. Место, видимо, такое…
И выберусь я отсюда конченым козлом. Это уже натура, а не условия существования…
Один служивый, помнится, года три назад орал на меня в кабаке – мол, студент, гужуешься тут на гражданке, пока я за тебя службу тащил! Теперь я его понимаю, но…
Я этого никогда никому не скажу.
Днём и ночью военкоматы, менты, ГБ, особисты ловят с собаками уклонистов и дезертиров, меня самого захомутали только потому, что шантажировали родителей. Ловят чтоб доукомплектовать? Нет. Даже если всех переловят, легче служивым не станет, маршалы ещё шире рот раззявят, подавай им армию уже в пять миллионов.
Я сейчас встану и пойду проверять пост. Хотя могу, в принципе, этого и не делать, кто меня способен проверить? Нет таких, редко кто в армии любит по-взрослому в войнушку играть. Потом заполню постовую ведомость и отошлю её с водилой в гарнизон. Перечищу все автоматы. И хоть раз, но постою за каждого своего часового за смену, им хуже меня.
И подмигну в заметённое снегом окно студярам, уклонистам, самострелам и дезертирам. Гужуйтесь ребята, я не в обиде.
Просто так вышло…
Эти стрельбы были вообще ни на что не похожи. Во-первых, нагнали весь батальон. Обычно-то рота охраны раз в месяц отстрелялась по три патрона со ста метров по грудной номер три, и амба. Во-вторых, привлекли господ офицеров не только молотить из автоматов по целому магазину, но и с «Утюгов» отстреляться. Рядом с мишенями поставили пять пустых углекислотных баллонов, точный выстрел звенел на всё стрельбище. Но звону, честно говоря, было немного, «Макаров» – не очень себе оружие. Да и квалификация стрелков…
Комбат мне неоднократно втирал, что оружие командира – голова и воля. На этих стрельбах я убедился, что это истинная правда, оружие нашим орлам лучше не давать. А уж если оно к ним попало, держаться стоит подальше.
Нам, срочникам, на данный момент почти ничего не грозило, мы сидели в сторонке над расстеленными плащ-палатками и, одурев от жары, вспарывали цинки и набивали обоймы.
Чистить автоматы после стрельб предстояло, ясное дело, тоже нам. Настроение было ни к чёрту, но через часок я его поправил – удалось спереть почти целый цинк, шестьсот с гаком патронов, и незаметно уволочь в степь. Суслики и тушканы за это расплатились страшно – месяца три после стрельб в районе третьего караула невозможно найти было никакой живности, всех перебили.
За сутки до этого нас погнали организовать гранатный рубеж, то есть отрыть на бруствере стрельбища (он метров восемь высотой) окоп, а с наружной стороны, в степи, наставить мишеней. В Казахстане с деревом туго, в ход пошло всё – старые двери, какие-то трухлявые шпалы, веточки, разбитые умывальники. Дизайном занимались два профессиональных реставратора, Серёга и Толик, фантазии им было не занимать, и в итоге всё это выглядело как небольшая кухня после недельной пьянки, в которой притулились две якобы пушки из шпал. Жутковатое зрелище. Так и тянет туда гранату метнуть…
Офицерский состав довольно разнороден, тоже ж люди, и кое-кто из них с оружием обращаться умел. В частности, Сибов, командир роты охраны. Его-то папа и определил старшим на гранатном огневом рубеже. Наш суворовец смотрелся на бруствере исключительно импозантно в сшитой на заказ форме и блистая отменной выправкой. Умением, кстати тоже блеснул, за что ему низкий поклон.
Первым гранату швырял сержант Воронин. Дёрнул кольцо, замахнулся, как в самом залихватском кино, но бросить не успел, папа заорал:
– Не девка!!! (непечатно) Это тебе (непечатно) не кино! Камнем в глаз товарищу бросал в детстве???
– Так точно…
– Вот так и швыряй! (непечатно) В глаз!!! (очень долго непечатно).
Ворона швырнул, пригнул голову. Что-то хлопнуло. Неинтересно.
Следующим был я.
Инструктаж папин грех было не усвоить, я выбрал мишень – вкопанную на десяток сантиметров в каменную степь подпёртую веточками дверь, и швырнул. В глаз, как и было рекомендовано. И тут же получил по затылку от Сибова, чтоб голову нагнул. Засмотрелся, дятел…
Высунув голову, следов гранатной атаки не заметил, хотя в дверь точно попал, стук перед взрывом слышал. Дверь себе стояла, следов на каменистой почве не было. Чёрт знает, что это за граната, РГД-5. Пожал плечом, полез вниз. Охладел я к этому развлечению.
А зря.
Всё шло своим чередом, гранатный ящик пустел, на рубеж поднялся начальник строевой части лейтенант Тонковид. По команде «Гранатой, огонь» замахнулся, Сибов веско уронил:
– Отставить.
– Чего?
– Чеку не выдернул.
– Ааа..
Дёргает кольцо, а рычаг, видать, слабо был прижат, она и хлопнула. Снизу я видел, как граната упала под ноги обоим и задымила. А дальше – кино, не всякий Джеки Чан такое сможет. Сибов носком правой ноги подкидывает гранату, как футболист, этой же ногой бьёт в грудь Тонковида, тот кубарем летит с бруствера, за ним рыбкой, головой вниз – Сибов. Я ору: «Кругом!!! Ложись!!!» и падаю ногами к взрыву.
Рвёт она на самом гребне. Ничего себе граната оказалась, зря я на неё бочку катил. Вполне так впечатляюще. И над башкой этак – жжжж, очень занудно и противно. Я даже по звуку полёт проследил. Впоследствии поискали, нашли – рычаг оказался.
Да-с, а Сибов такой, встаёт, формой занялся. Очень он к этому тщательно относился. Фуру нашёл, отряхнул, надел. Тут и гранатомётчик в себя пришёл, встал, руку ему протягивает:
– Спасибо, Володя.
А тот ему каак влепит в морду. Да так веско, что лучше б гранатой, ей богу…
Ахмедова, медсестра, летёху только через четверть часа в чувство привела, всю харю ему нашатырём залила…
В эту смену караула сержант Воронин превзошёл самого себя. Не скажу, чтоб он уж совсем последней тварью был, но лишних полгода службы по сравнению с моим стажем и лишняя сопля на погонах всё ещё внушали ему какие-то иллюзии. «Сдавая ложки», сиречь имущество второго караула, я совершенно осатанел от его придирок, точнее, не столько от них самих, сколько от полного непонимания, с чего это он так разошёлся.
Когда дело дошло до самовара, он встал в позу, и потребовал исправить перекошенный кран. А ведь я его таким с июля помню, а на дворе октябрь.
– Вань, б…, ты уверен, что поместишься в самовар?
– Разговорчики, товарищ младший сержант! Исправлять.
– Ну, ссука…
Я схватил его за запястье, резко дёрнул руку вперёд, сбив его кулаком крышку с самовара, тут же отпустил, он инстинктивно развернулся, левой за кадык, правой за волосы, и – затылком в самовар:
– С погонами сварю, товарищ сержант, не видать тебе старшого.
Тут же отпускаю:
– Вань, ты охерел, в чем дело?
– Да ну в жопу… С угля даже сняли, чтоб тебя сменить. Что ты, падла, за очко словил?
– А я знаю? И полегче с трёпом. «Очко словил»… Думай, что несёшь…
– Хера ты, полгода ещё не протянул, а уже за молодыми. В Чернигов, б…, час на автобусе до моего дома…
– Ну, иди, начштабу поплачься. Лирик, б… Переиграет – катись на родину, гондонить не стану, отвечаю.
– Да за что тебя-то??? Арбуза???
– А ты подумай.
Я сплюнул и пошёл на выход. После того, как в конце июня дембельнулся последний даг, хохлы в количестве двенадцати рыл вошли в коалицию с десятком узбеков и попытались установить власть, благо трое хохлов были сержантами. Союзничков они выбрали не очень, да и не из чего выбирать было, плюс разведка подвела. Точнее, шаблонное мышление.
В армии спокон веку укоренилось мнение, что москвичи и питерские – сплошная сопля, и скрутить их – нефиг делать, землячество у них на нуле, и друг за друга они не вписываются. В общем, это правда, разрыв между московской, скажем, жизнью и армейской столь велик, что даже в тепличных условиях на акклиматизацию полгода надо, а то и год. Ведь даже последнего дебила из таганской или коломенской подворотни до требуемого армейского примитива хрен состругаешь. И он, со своей стороны, весь в непонятках, куда ж это его занесло, не бывает таких мест на земле…
И делай ты с растерянным арбузом что хочешь…
Но нам-то было на момент призыва лет по двадцать-двадцать пять, не дети от маминой сиськи, и до армии покуролесить довелось многим. Плюс половина из нас от армии уворачивались, сколько возможно, и такое свинство, как состоявшийся-таки призыв, прибавило злости. И было её столько, что она с лихвой компенсировала природную питерскую вялость. Говоря кратко, мы ещё до казармы были прилично пропитаны армейским духом:
Какая, к чёрту, благодать?
В мозгу лишь чушь свиная.
Ищу, кому бы в морду дать,
За что – пока не знаю…
Бают, что Исакевич эти бессмертные строки в армии написал, хоть и офицером по распределению в неё угодил…
Ну, а «ночь длинных ножей» была скверно подготовлена, ихний лидер, Саня Бернацкий, был далеко не Гитлер, и даже не Стёпа Бандера, славы на поле брани снискать ему не довелось. В первые же секунды ему разбили башку и сломали ногу, разгром был страшный, старлею Балашову даже в потолок стрелять пришлось. Мне тоже перепало, очнулся я в санчасти, увидел на соседней койке Бернацкого и полез его душить. Но сомлел, тубарем мне в голову всё-таки серьёзно пришло.
Из санчасти выходить мне было очень страшно, дело-то нешуточное, массовая драка на национальной почве. Да хоть бы и без неё, без почвы этой, всё едино ст. 206 ч. 2 УК РСФСР, до пяти лет, если по гражданским меркам. Да ещё неуставные взаимоотношения, так официально дедовщина называется. Не думайте, что раз с таким накрыли, то сажают деда. Это как раз редкость, чаще садится плесень, как менее ценный для армии кадр, в войсках всё рационально.
Но оказалось, что в армии мордобоем можно заниматься довольно безнаказанно. Во-первых, сор из избы выносить – себе дороже, задрочат отцов-командиров господа генералы за низкие показатели по дисциплине. Во-вторых, в таком компоте одного не посадишь, десяток надо привлекать, а то и всех пятьдесят, что веселились. И кто служить будет? До следующего призыва ещё четыре месяца. Да месяц карантина для новобранцев, итого - пять. И так службу тащить некому.
Так что маленько губы, пару десятков нарядов, кое-кого разжаловали, и дальше по рельсам в светлое будущее. Бернацкого только в Аягуз сплавили, больно одиозно новоиспечённый младший командир себя вёл, прям головокружение от успехов, как товарищ Сталин и предупреждал. Не выдержал медных труб, зарвался…
С тех славных дней прошло всего три месяца, и Ворона ещё не остыл, жаль было человеку упущенных возможностей. Благодарности за то, что его с дерьмом не смешали и позволили дышать ровно, он не испытывал, чувствовал себя обиженным, и, возможно, даже лелеял какие-то реваншистские амбиции. Их из него только под новый год выбили, когда он вякнул не по делу на эту тему. Наше упущение, но кто б мог подумать, что человек столь злопамятен? Били и удивлялись, как мог советский воин до такого докатиться…
А я шёл в роту и недоумевал на полном серьёзе, чё-т Ворона попутал, ересь какая-то. Но чтоб помощника начальника караула сменили всего через сутки – то ещё диво. Хрен знает, что стряслось…
Из роты меня сразу дёрнули в штаб, прямо из оружейки.
Любому, глянувшему хоть раз на майора Матюхова, начальника штаба батальона, пришла бы на ум характеристика, которую дал своему старпому капитан Врунгель: «Человек потрясающих душевных качеств. Судите сами – шесть футов росту, огромная физическая сила…». Понятно, что и этого мы звали Ломом. Только в нём не шесть футов было, а все семь, да ещё призёр минского чемпионата по классической борьбе. Отличный мужик, кстати, и умница, надо сказать. Но, что поделаешь, внешние данные…
Действительно, в Чернигов отправляют, не наврал Ворона. Меня и Сашку Чернова, замка первого взвода. Того в Ригу.
– Куда Сашку? - со стоном тяну я.
– В Ригу.
– Товарищ майор, от Питера до Риги час лёту! Всего час! А Сане всё равно куда, в Стерлитамак не завернешь ни так, ни этак…
– Ох, точно, ты же из Ленинграда… Ну, извини, так вышло…
– А переиграть? А, товарищ майор?
– Документы уже оформлены. Катись. Завтра в три на самолет в Москву.
– Понял, товарищ майор…
– В полдень в штаб за документами.
– Да понял я…
Чудес на свете не бывает? Фига вам. Я в эту ночь не напился. Вот, хотите верьте, хотите – нет, но так и было. Полночи, блин, парадку стирал-сушил. И встал утром в состоянии повышенной злобности. Да ещё лоханулся капитально. Ходили байки, причём вполне доподлинные, что ГСМщики стиркой себя особо не утруждают – сполоснут одёжу в бензине, повесят на ветерок, десять минут, и чистенько, как со склада. Парадку я так не решился, а фура у меня засаленная была, её и сполоснул. Только не в авиационном Б-70, а, по неграмотности, в обычном Аи-72. И воняла она у меня…
Первых три дня прикуривать боялся…
В строевой части работали две девчонки, тогда ещё рядовые. Согласно армейскому словарю баба в гарнизоне – «живая мишень». Так вот Наташка, та, что документы выдавала, была грудная. И не номер три, а все четыре, а то и пять, при вполне изящной фигуре. И прочитать осмысленно выданные документы военнослужащему нашей части удавалось далеко не сразу, попробуй в себя приди после такого зрелища. Я опомнился почти мгновенно, в коридоре штаба, и метнулся назад:
– Натах, ты ничего не напутала??? Мне в Ригу???
– В Ригу, в Ригу. Два часа из-за тебя доки переписывали, Лом над душой стоял.
– Ну, девчонки, спасибо, с меня причитается! Только дождитесь…
Танька хохочет от своего стола:
– Да ты что, вернёшься???
Я заглядываю через стойку и в упор гляжу на Наташкину третью пуговицу:
– Куда ж я от такого…
– Вали...
Захожу в кабинет начштаба:
– Товарищ майор…
– Да ладно… Только не подведи.
– Вас – точно нет.
– Обнадёжил… Слушай сюда. Тебе в Алма-Ату, в штаб округа, встретишься там с майором Семёновым, ты у него в подчинении. Ну, а там уж, как договоришься.
– А с ним можно?
– Слушай, я его не знаю, новенький какой-то. И ещё. Самолёта нет, дуй на поезд, должен завтра успеть в штаб.
У меня глаза на лоб лезут:
– В Мойнтах пересадка, в Чу. Нас сюда трое суток везли из Аты. Какой завтра???
– А это уж твоя забота. Или в Чернигов?
– Есть завтра в штаб, товарищ майор!
– Ну и вали…
Твою мать. Миссия невыполнима.
Начнём с того, что до поезда час, а до станции автобусами часа два добираться. Ну, это фигня, решаемо. Километр бегом до КДС (Кислородно Добывающая Станция), старшой на ней – Олег Спиридонов, живет на 15-й линии, женат, как и я, есть дочка, по профессии судовой механик. Крадём с НЗ КДСа ЗИЛ – 131, гоним прямо через степь к вокзалу, всего-то восемь километров.
Успеваю.
На узловой станции Мойнты я был за время службы шесть раз. Но где там люди живут и живут ли вообще, я не знаю. Стоит в степи вокзальчик, кривой лабаз, вышка диспетчера и рельсы с вагонами. До фига рельс. И тюльпаны весной…
Спрыгнув с поезда, я бесцеремонно ввалился в диспетчерскую:
– На Чу когда ближайший товарный?
– В шесть сорок. А вы, собственно…
– Без вопросов, пожалуйста. Это ясно? Полувагоны есть?
– Так точно.
– В Ату прямое?
– Послезавтра, но…
– Понятно. Какой путь на Чу?
– Шестой.
– Ну и ладно. Счастливой службы.
В полувагон я не полез, вполне себе уютно прикорнул на тормозной площадке телячьего вагона с бутылочками портвешка, прихваченными перед закрытием в магазине напротив вокзала, и ночку скоротал, даже не замёрзнув…
В Чу я соскочил на ходу, у вокзала товарняк, понятное дело, останавливаться и не собирался, и сразу же угодил в центр какого-то грандиозного хипеша. На первом пути, чуть поодаль от вокзала, стоял пассажирский поезд, оцепленный ментами и ВВшниками с автоматами и собаками. Выглядел он так, будто по нему батарея конной артиллерии генерала Ермолова два часа картечью садила. Все стёкла выбиты, в бортах вмятины…
Я скользнул на рынок, он сразу за вокзалом, там стояли два медицинских УАЗика, на столах и прилавках перевязывали раненых, половину – под охраной, молодых пацанов. Остальные по виду были местными. Из трёпа я понял, что это поезд с призывниками, то ли чеченами, то ли дагами. Стоял он с час, примерно, призывнички вырвались, и то ли грабить начали, то ли насиловать и драться, то ли и то, и другое, и третье. Сначала с ними просто бились, охрана у таких поездов довольно серьёзная, и вокзальные менты с городскими в таких случаях подтягиваются загодя, но будущие защитники Родины что-то уж слишком разошлись, местные их камнями закидали, и метали ещё долго, даже когда они в поезд попрятались. Кто кого от кого защищал, понять было невозможно, собаки лаяли, менты и солдаты орали, кавказцы из разбитых вагонных окон тоже матерились довольно яростно, суля погромы, резню, суровую мстю и разнообразные сексуальные извращения всем присутствующим. Ну, это у них в порядке вещей, пока их бьёшь, опасаться нечего.
Надо бы на вокзал, но тут подтянулся ещё поезд, в нём было полно дембелей, и шёл он в Ату. Вывалив на перрон, дембеля в ситуации разобрались мгновенно, неспешно подошли к поезду с призывниками, и стали не торопясь, со знанием дела, их беспощадно чморить.
Вкратце справедливость их претензий была налицо – мы своё оттарабанили, а вам, ссуки, впадлу???
Поскольку дембеля два года варились в братском интернациональном котле, то, естественно, были в теме, и в адрес призывников летели самые оскорбительные посулы на трёх-четырёх языках, щедро сдобренных заковыристым русским матом, от которых, согласно легендам, настоящий горец должен схватиться за кинжал и смыть обиду кровью.
Но легенда – она и есть легенда, довольно долго ничего не происходило, только менты с ВВшниками хохотали, да собаки поуспокоились. Наконец, один герой нашёлся, выскочил из вагона и тут же получил по зубам. Сержант-десантник одним движением сдёрнул ремень и стебанул бойца пряжкой по морде так, что челюсть свернул. Герой ещё о ступеньку лицом удариться не успел, падая, как четверо дембелей схватили его за руки-за ноги, раскачали и зашвырнули обратно в вагон. Сержант в полёте для разгона наподдал сзади сапогом в промежность.
Менты было дернулись, но на них рыкнули, ментовской капитан схватил за китель сержанта, и тут я неожиданно для себя рявкнул:
– Отставить!!!
Мать твою, а на хрена мне это надо вообще? Во, дубина…
Капитан на меня воззрился, но я ещё разок дал по горячему железу, терять-то уже было нечего:
– Товарищ капитан, вам на вокзал звонили, к дежурному подойдите. Срочно.
Он кинулся к вокзалу, без старшего наряду было на всё начхать, я посмотрел на десантуру:
– Стоит свалить. Тут и впрямь херня какая-то…
– Да ладно, ща наваляем!
– Никто капитана к телефону не звал. И это мне ещё тащить, а ты-то домой. Э?
– О, бля, и верно. Погнали!!!
Мы помчались к поезду, всей толпой, только ввалились, он и покатил. Уж не знаю почему, минут десять до отправления оставалось.
Разобравшись, кто я такой, сержант меня чуть не отметелил. И впрямь не дело что арбуз так наглеет, но потом всё устаканилось, и через пару часов счёт выпитому я потерял. В Алма-Ате вышел лёжа. В туалете всю воду извел, но пришел в норму, и даже обнаглел до такой степени, что спросил у патруля дорогу в штаб КСАВО (Краснознамённый Средне-Азиатский Военный Округ). И ведь указали, как ни странно. Хотя странного мало, время девятнадцать тридцать, до смены полчаса, и план по задержанным они давно выполнили.
На хрен я им нужен, хоть и в доску пьяный…
На часах в дежурке КПП штаба ВВС КСАВО было полдевятого, вполне себе рабочее время по меркам нашего гарнизона, но дежурный лейтенант меня в жопу послал сразу:
– Улетел уже твой Семёнов. Догоняй, как хочешь, девятнадцатого в Риге должен быть. Свободен.
– Товарищ лейтенант, а где переночевать можно?
– На скамеечке в парке. Только подальше от штаба, он под охраной.
Хе, клоун, много ты про охрану знаешь…
Выкатываюсь из штаба и подхожу к дневальному на крыльце:
– Здорово, служивый, много осталось?
– Год.
– Мне больше. Сам откуда?
– С Инты, Коми.
– Я под Ухтой был в 79-м, шабашил, до Инты не добрались. Как служба?
– Да ну на хер, уставщина. А у вас?
– Бардак, нам легче…
– Везёт. Сам откуда?
– С Питера.
– У нас сержант новгородский. Сейчас помощником на КПП.
– Ух ты, слушай, может, покличешь? Летёха у вас козёл полный, даже поспать не дал, за жратву уж и спрашивать не стал…
Солдат хлопает меня по плечу и выщёлкивает окурок:
– Не ссы, авиация, ща всё будет.
Я и докурить не успел, появился сержант:
– Сколько осталось?
– Полтора.
Он сразу напрягся и глянул на погоны:
– С учебки?
– Да нет, в части навесили.
– Очколов, что ли?
– Окстись, служивый, подфартило…
– А здесь как?
– Командировка в Ригу за плесенью. С вашим Семёновым должен был ехать, да он уже свалил.
– Какой он наш? Козёл, блин, парторг батальона из семидесятки.
– Б…, во меня угораздило…
– Ты с Питера?
– Батька новгородский, с Малой Вишеры.
– Да ну??? А я с Частовы, знаешь, на Мсте, река такая…
– Ёлы-палы, мы от Льзей по Мсте на плоту, у Частовы он как раз тонуть начал. Мы и причалили, лет десять мне было…
– Так. Пошли. Тебе куда потом?
– В аэропорт, куда ещё…
– Сделаем, не ссы. Дуй влево, вдоль забора, метров сто двадцать, там ворота. Я щас.
Мы сидим в казарме на блатных койках, через окно полусонно сочится сизый свет ртутного фонаря, тени от листвы пляшут на синих одеялах, красноватом от дымовой шашки полу, дробятся о спинки кроватей, раскрашивая убогую казарму витражными бликами и ласкают наши лица. На тубаре между нами пара паек, неизменные маринованные помидоры. Неспешно потягиваем «Массандру», здесь её пивом называют. И мы скользим по реке нашего детства, прозрачной и буйной Мсте, он так же, как и я, обожал нырять через валуны на порогах, да и кто из мальчишек пройдёт мимо такого удовольствия…
Он хватает меня за шею и душит от зависти, потому что пороги прямо во Льзях, метров двадцать ниже по течению, а от Частовы вверх до ближайшего переката километра три. На велике быстро, но всё же…
А я тыкаю его кулаком в живот от той же зависти, велика у меня не было, а он, вишь, буржуй какой выискался…
Так и не спал. Да и на фиг нужно…
Я соскакиваю с подножки «Урала» недалеко от аэропорта, ближе нельзя, водила спалится, он крюк загнул километров в десять, чтоб меня забросить. Иду к армейским кассам, очередь небольшая, человек пять. Сую доки в окошко:
– Мне в Ригу.
– Через Москву на сегодня нет, только через Ленинград, но это дороже, и ждать в Ленинграде три дня. Там есть где остановиться?
– Да вроде было. Давайте…
Господь призрит убогих. Это ж надо, вполне официально три дня дома торчу. Охренеть...
Прочитав вышеизложенное, можно резонно подивиться наглости персонажа, а то и попытаться уличить автора в откровенном вранье. Это где ж видано, чтоб всего за полгода службы человек так выкручиваться наблатыкался? Чтоб этак вот в теме был, и ни одного существенного прокола? Да ещё, не знаю, заметили вы или нет, но до столицы Казахстана я из Балхаша даром добрался. Расходы – 4р. 34 коп. на пару бутылок «Таласа» и всё. Даже в поезде из Чу на халяву надрызгался. И не залетел. Чудеса, да и только. Или брехня.
Попробую объяснить.
Ну, во-первых, 14 мая 1982-го, когда прикуп определился и лица позеленели, первое, что я сделал – сжёг мосты. Разочарованный бестолковый студент, неважный муж и неквалифицированный отец остались в урне перед военкоматом, сюда их тащить было бы совершеннейшей глупостью, толку от них…
Во-вторых, человек я довольно наблюдательный, и мне сразу удалось сдёрнуть шелуху с типажей, от которых по долгу службы зависела моя жизнь. Всех, от последнего чморя в карантине до министра обороны, объединяло одно: отсутствие квалификации в той или иной степени. И второе их качество, проистекающее из первого – постоянная оглядка наверх. А вдруг я что не так делаю? Накажут же умные и проницательные вышестоящие дяди. Отсюда неуверенность, в армии её называют расчётом и предусмотрительностью. Солдаты – ссыкливостью.
И почти все они упускают один нюанс – наверху такие же, они почти всегда колеблются, прежде чем решаются наказать. Самое распространённое опасение – а вдруг это волк в овечьей шкуре? Ты его за хобот, а это личный водила начальника политотдела армии. Потому и пьяный в жопу, и орёт на патруля, как на дворника. Поэтому основные законы – «Как бы чего не вышло» и «А подай-ка мне, Елдырин, шинель»…
Дальше просто, достаем джокера.
Есть такое понятие, «рожу ящиком». Вбей себе в башку, что ты всегда прав, остальные поверят. Хорошо вобьёшь – хорошо поверят. Как в покере, один в один. Рожу ящиком – и прёшь с фестивалем на каре. И срываешь банк. Только никому не колись, что у тебя на самом деле на руках было.
А то ведь из-за стола-то два года не встать, не дадут…
Само собой, это лицедейство в чистом виде, но кто в армии честен перед самим собой? Все в той или иной степени защитников Родины разыгрывают, попутно решая собственные небольшие проблемки. Они важнее, когда ещё до дела дойдёт…
Ну а там уж я, конечно, в полный рост и вообще…
А то и этот аспект оставляют на самый задний план. Типа, грохнет – найдём где отсидеться. Но подавляющее большинство уверено, что как только Родина позовет на бой с врагами, сдёрнет он ящик с морды и начнёт сортиры чистить, таскать тяжести на горбу по двадцать верст в один присест и окопы рыть истово и самоотверженно. И, главное, честно, не шлангуя. И жрать завяжет. И бухать. То есть как только Родина скажет, так он себя жалеть и перестанет, согласно присяге.
Одна беда: после двух-трёх успешных применений вышеизложенного метода ящик к морде прирастает намертво, хрен сдерёшь. Недаром, согласно канонам всех конфессий, лицедеев за кладбищенской оградой хоронят, нельзя их в освящённую землю.
Человеки без лица, нелюди…
Ладно, чёрт с ними, с похоронами, когда ещё будут…
Есть вопрос поинтересней. Чтобы всё получалось, гаер же должен быть очень нефиговым. Установки, кураж, квалификация, приёмы, посыл. Это откуда берется? Как почувствовать себя выше и смелее остальных? Да так, чтоб у этих остальных и сомнений не возникло? А запросто. На то и Страна Секретов. И все, как на подбор, опасные, лучше не связываться.
И если ты к ним хоть каким боком причастен…
Когда я уходил в командировку, Лом выложил мне такую инфу, что только держись, у меня враз крылья за спиной выросли. Я-то всё думал, а как это командование решается выпустить на две недели заведомого раздолбая без какого бы то ни было контроля? Не по-советски как-то.
И вот вам, пожалуйста. Отзваниваться надо со всех точек маршрута, есть, оказывается, возможности. В любой войсковой части берёшь телефон, говоришь слово, и соединяют тебя с коммутатором штаба округа. Потом говоришь ещё слово, и на тебе, со штабом собственного батальона лясы точишь. Через него и в роту можно. Нет поблизости военной части? В таксофоне заветные цыфирьки набери, на армейский коммутатор и угодишь. Без монетки. А дальше по схеме. Если с точки не отзвонился, тебя через сутки в розыск объявляют, как дезертира. Просто всё.
Услышал я такое от Лома – и как шесть кубов геройского раствора в вену всадили, всё по барабану стало. И почувствовал себя очень странно. Как бы объяснить…
Ведь я же на цепи, жёсткой и неумолимой, шаг влево, шаг вправо – кирдык, и вдруг почувствовал свободу. Причем такую, какой с рождения не получал. У меня есть задание, я должен его выполнить, и как я это сделаю, никого не колышет. Лишь бы сделал. Мало того, что я свободен от всех гражданских законов, я и от армейского начальства теоретически защищён. Ну, повяжут меня, сунут в клетку, что я скажу?
«Дайте телефон, мне «Габарит» нужен».
Забегая вперёд, сообщу, что и телефон не понадобился, сразу из клетки питерской комендатуры выпустили. Только борзеть не надо, вышел, и ладно. И рожу ящиком. Вот так-то…
Наверное, так себя чувствуют на войне, получив приказ на боевые действия. Всё, конец, можно всё. Убивать, жечь, взрывать, бомбить, пытать. Человеческим законам ты не подвластен. Всё, что вязало тебя по рукам и ногам, рассыпалось в труху от приказа. Только сделай то, что от тебя требуется. А в остальном – свобода.
Очень сильный яд.
Вот только как с Богом быть…
Получив билет, я отошёл от кассы. Оглядел аэропорт и понял, что надо уносить отсюда ноги. Причём как можно дальше, ну их на фиг, эти общественные места, одних патрулей три штуки насчитал. И это утром! На первом же попавшемся на глаза автобусе я прочитал: «Аэропорт – Медео», в него и плюхнулся, не в горах же меня ловить будут…
Это один из самых чарующих моих снов, он снится до сих пор, и, если он меня посетил, весь день я счастлив, никакие перипетии человеческой жизни тут не властны. Всё выше и выше вьётся асфальтовая струя вверх, мимо дач и вилл, заросших карагачами, джидой и урюком. Октябрь, буйство красок предгорья фантастическое, красный, оранжевый, сочный зелёный, воронёные штыки елей, звенящее голубое небо пронзительной чистоты, курчавые барашки облаков, и ребристые скальные узоры красного и чёрного гранита там, где ещё нет снега. А снег на вершинах…
Чистые одежды неведомых мне богов, и, выше всех, так высоко, что хрустят позвонки, когда на него смотришь, покровитель и отец этого мира, Хан-Тенгри, владыка небес…
Я иду вверх по бесконечной лестнице, широты неимоверной, иду к тому, чего никогда не видел и не понимал, даже не знал, что это стоит понять, ведь я никогда не был в горах. Широкая площадка, вдали парапет. Я подхожу к нему и, решительно ни с чем не сообразуясь, встаю на него, на границу, разделившую два таких разных мира.
За спиной остался сверкающий кружевной белый город, лежащий в пене зелени и багрянца садов и парков, и, вдали, серебристо-золотая степь в голубоватой дымке.
А передо мной…
Я впервые воочию увидел свою планету, увидел такой, какой она была до нас, людей. Да и осталась, честно говоря, несмотря на наше присутствие. Ведь доиграемся же, сотрём себя, сто лет, максимум тысяча, и она опять будет такой, какой открылась мне с парапета Медео.
Я стою на головокружительной высоте над пропастью, дно ущелья забито гигантскими валунами, следами селя, зазубренные стены рвутся вверх, держа на себе острые, гордые и хищные пики Алатау – седые венцы совета старейшин планеты, почтительно внимающих тихой песне повелителя Вселенной…
И время. Там я понял, что его может не быть…
Человек сам творец своего несчастья. И что мне стоило сидеть себе в закутке зала ожидания аэропорта и не высовываться? Так нет, вылез покурить за ворота. Воистину, порочная привычка. У дверей меня патруль и сгрябчил. Тормознул ефрейтор, чему я удивился, обычно останавливает офицер, начальник патруля. Летёха, правда, тут же подключился. Потребовал документы и стал изучать. Эту процедуру, я знал, старший никому не доверяет. Само собой, он не блестящие скрепки на военном билете разглядывает на предмет фальшивости, не задает тонких вопросов, и не «качает» подозреваемого, как капитан Алёхин, используя весь премудрый арсенал СМЕРШа. Просто кроме него никто в патруле, как правило, читать не умеет.
Доками старшой, вроде, насытился, задал с ленцой пару вопросов, видно было, что номер отрабатывал, не очень-то и слушал. Но ефрейтор его потрогал за рукав и посмотрел в глаза умоляюще-собачьим взглядом. Лейтенант пожал плечом и бросил:
– Пройдёмте в комендатуру, товарищ младший сержант, личный досмотр.
– Есть пройти, товарищ лейтенант.
Шёл и думал, так отдать ремень ефрейтору, или стебануть по роже с воплем «Зажрись, ссука!!!». Да и удавить падлу этим ремнём на хер, пока летёха с кобурой возиться будет…
Если вы когда-нибудь решите стать палачом, или, скажем, командиром, могу подсказать, как гарантированно преуспеть в этой профессии. В первую очередь пытуемого надо раздеть, очень способствует. Стою я в трусах и майке босиком, вокруг рыл семь в форме, дверь приоткрыта, там зал ожидания, люди ходят, ну хоть убей, а стесняешься. Всю наглость и уверенность в себе, как х… сдуло. И беззащитность. Это от босиком.
Сапог, несмотря на все свои минусы, очень серьёзное оружие, и, неожиданно лишившись его, чувствуешь себя безногим инвалидом. Тем более если ты по опыту прекрасно знаешь, что можно сотворить с босым человеком, когда ты сам в сапогах. И вряд ли бы стали меня пинать в комендатуре без серьёзного повода, ну а вдруг? Да и без ремня неуютно, руки вдвое короче. И если со страху глаза велики, то у меня по блюдцу были в тот момент.
Далее. Не дави на жертву постоянно. Раскачивай её, дразни надеждой, что всё обойдётся. Придравшись к чему-либо, дави до чёрного страха, потом приотпусти:
– Так, с этим ясно, что ж…
И, увидев в глазах твари дрожащей искру надежды, впиться взглядом в другую деталь:
– Тааак, а это что такое???
И опять его, ссуку такую, на дно. Рано или поздно такая раскачка войдёт в резонанс с психикой объекта, рухнет он на колени, и, размазывая слёзы по вражеской морде, заскулит:
– Не надо, товарищ … Только не… Умоляю, не…
Ну, а если не заскулит, зря ты в палачи-командиры пошёл, не твоё…
Начальник патруля был неплохим командиром, по крайней мере, грамотным, и раскачал меня очень прилично, с безотчётным страхом мне еле-еле удавалось справиться, можно сказать, что я был на пределе. Ту бредятину, что у меня в башке вертелась, вообще никаким пером не описать.
Все кражи, драки, обманы, все оскорбления и унижения, которым я сам подвергал других, так меня придавили, что я готов уже был вполне реально грохнуться на колени и каяться в содеянном. Не перед ними, конечно, эти упыри ещё хуже меня, не для их ушей покаяние, они и слова-то такого не ведают, но Хан-Тенгри мой стон услышал бы, я думаю…
Но не дошло до этого, не дошло. Не дали, курвы, повиниться.
Все страхи меня покинули, когда разговор пошёл за злосчастный ремень. Картина битвы всем ясна, запасайтесь гробами. Очевидно стало, что именно из-за него весь сыр-бор. А я, грешным делом, со страху уже и забыл, чего ради меня сюда затащили, хоть и с первой секунды догадался.
Дело в том, что был он у меня кожаный, да ещё и тёртый, но слегка, только чуть красноватый. Продают их покрытыми краской, но снимаешь пряжку, замок, навиваешь его на спинку койки и трёшь брючным ремнём, краска в момент слезает. Если тереть быстро, то ремень краснеет. Можно утюгом пройтись через простыню и добиться цвета от оранжевого до бордового. Дембельские ремни выжигают утюгом, получаются клеточки, кубики, треугольнички, и вообще всё, на что фантазии хватит. У меня был просто слегка тёртый. Но всё равно – понт и очень большая редкость, спасибо нашему военторгу. Завезли сто ремней, через четверть часа их уже не было.
Ведь штатный «деревянный» ремень, как и вся наша форма, хорош, пока до дела не дошло. Попробуй в шинели побегать, ноги путаются. Или в пилотке на солнцепёке, уши в момент обгорят. Или поползай в гимнастёрке, без пуговиц останешься, да и сверкают они – вражине никакого лазерного прицела не надо, бей, как в тире. Первая – в горло, правей второй – в сердце, третья – в подвздошину, четвёртая – в живот, на выбор…
Ну и ремень бока до крови режет, если штык с подсумком на него навесить да побегать за кем-нибудь хотя бы пару вёрст. Пиво пряжкой удобно открывать, но недолго, язычок отломится. Да и откуда в Союзе пиво в бутылках, редкость…
– Товарищ младший сержант, а что это ремень у вас неуставной?
– Был бы неуставной, в военторге не продавали бы.
– Пререкаемся?
– Никак нет. Просто купил и всё. Почём мне было знать?
– Он коричневый должен быть, а у вас?
– Был коричневый. Стёрся. Я каждый день по сопкам бегаю, посмотрите, он ещё и мятый справа и слева. От подсумка и штыка.
– В каком подразделении служите?
– Рота охраны ОБАТО 53-го разведполка.
– И за кем вы там бегаете?
– За всеми. Кто нарушил, за тем и бегаем.
– Сержанта за это дали?
– И за это тоже.
– Ладно, одевайтесь.
Ефрейтор умоляюще смотрит на лейтенанта. Тот вздыхает, оборачивается ко мне и чеканит:
– Ремень уставного образца вам сейчас выдадут, этот оставите здесь. Если он вам так нужен, заберёте по возвращении из командировки.
– Понял, товарищ лейтенант.
Какой идиот сам в комендатуру сунется? Хоть и за мешком с деньгами…
Одеваюсь, затягиваю «деревянный» ремень, потёртый и с тусклой бляхой. Тьфу ты, ещё чистить придётся, чтоб следующий патруль не придрался. Хорошо, иголка с собой. А засран-то, на пару часов работы…
Тварь ты, ебфрейтор, чтоб ты сам на моём ремне повесился, паскуда…
А летёха ничего, гуманный. Интересно, что это за птица, этот еб, ведь не хотел же начальник меня гнобить, как пить дать, не хотел…
А вот, поди ж ты…
Сижу уже второй час, скрючившись над ремнём, «сидор» под жопой, сесть некуда, весь зал забит. Наяриваю бляху ушком иголки и время от времени шлифую куском шинельного сукна. Хоть его догадался прихватить, слава Богу. Была бы паста ГОИ, в полчаса бы управился, да где возьмёшь…
И вдруг сонный аэропорт встряхнуло, как от землетрясения. Гром, вопли, песни дембельские, топот, хохот. Я резко застегнул ремень и глянул через витрину на лётное поле. Мама моя…
Шестнадцать ИЛ-76-х, из них валят дембеля. Форма – такая попугайщина, что в глазах рябит. Аксельбанты, газыри, прошитые погоны, ремни всех расцветок, сапоги гармошками, отполированы утюгом, у десантуры кителя по швам белым шнуром прошиты, а у какого-то клоуна и брюки, береты, фуры – на затылке, только что не на шее. Мрак. Это сколько ж труда в эту фигню вбито…
Вот людям делать нечего…
Ведь как ни уродуйся, а до джинсов нипочём не дотянет. Ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы водки не просило…
А эти не только не просят, но и сами готовы налить кому угодно. Сержант-танкач обнимает меня за плечо и орёт:
– Всё, братан!!! Отгремели!!! Давай, за дембель!
Он протягивает мне совершенно незнакомую бутыль, в ней треть примерно, по запаху – водка. Читаю «Kugoloff Vodka»:
– Ёлы-палы, откуда такое???
– Вюнсдорф!!! ГСВГ!
Я салютую бутылкой:
– Будь здоров, братан, шуми погромче! – и выпиваю половину. Плевать на всё, я так за них рад, что на себя мне уже начхать.
Танкист хохочет, берёт у меня бутылку и чокается с моим лбом:
– Орёл, авиация! – допивает и выкидывает пузырь. – Сколько осталось?
– Полтора.
– Иди ты!
– А вот…
– Не ссы, пройдет, как миг! А чё смурной?
– Дааа…
– Колись, братан, тут все свои!
Водка шибанула мне в башку, я ему в двух словах и описал. Сказал он много чего, но воспроизвести у меня не выйдет, комп, боюсь, покраснеет. Закончил решительно:
– Ща, разберемся. Здесь сиди.
– Да брось, пусть подавится. У меня регистрация через час. И патрули смылись, вас зассышь…
– Как знаешь.
Повернулся и пошёл. А я бляхой опять занялся. Минут двадцать прошло, думал я о разном, но глубоко, ни черта вокруг не видел. И вдруг кто-то выхватывает у меня из рук ремень. Я вскакиваю, передо мной этот танкист, хохочет, держит перед моим носом мой:
– Твой?
– Едрить! Ну, ты даёшь!!! Вы его что, прямо в зале отоварили??? Ох…ь…
И вдруг…
Речь, интонация, повадки, всё преобразилось:
– Мой юный бахчевой друг, откуда такое презрение к старослужащим? Даже в паскудном деле требуются красота и изящество. Ему шепнули, что на улице драка. Он выскочил – и, надо же такое несчастье, именно в неё и попал. Потерял ремень, защищая честь и достоинство патрульного. Был смел и силён, но по странному стечению обстоятельств лежит сейчас без штанов на клумбе перед аэровокзалом, сверкая звёздами на жопе и смущая проходящих мимо дам. И почему-то они ему неинтересны, как и многое другое в этом мире.
– Живой?
– А он им был? Не ссы, дышит…
– Меня с Физфака ЛГУ выперли. С кем говорю? Театральный?
– Зачем? С третьего курса философского…
– Может, и я вернусь человеком? Как и ты…
– Ну, если до этого был… Хотя это, знаешь, необязательно. Будешь потом всю жизнь размазывать по морде слёзы умиления и гордиться, что армия сделала из тебя человека…
Я смотрю ему прямо в глаза. Я счастлив, это лучшая встреча за многие годы:
– Вот трепло… Может, и не восстановишься. Но философия – точно твоё. Поверь физику.
– Вам, технарям, верить – себе дороже, вы всё на свете доказывать должны, верить-то не умеете – он хохочет и свистит в два пальца, подбегают ещё человек восемь, появляется опять водка, мы чокаемся, пьём, хохочем, орём что-то несусветное, сквозь гул и туман опьянения я слышу-таки приглашение на посадку и регистрацию. С трудом отрываюсь от ребят и уже делаю шаг к стойке. Сержант берет меня за плечо и разворачивает. Сдёргивает с себя ремень и протягивает мне:
– Махнём не глядя?
– Махнём!
Мы застёгиваемся, обнимаемся, опять пьём, и только у стойки регистрации я протёр мозги, чтобы втолковать билетёрше, что это только я лечу в Ленинград, а не вся орущая вокруг стойки рота по одному билету…
Дома было странно. И был и не был. Позже это сформируется в строчку песни:
«Я был и не был, я – не я…»
В самолёте из Ржевки в Ригу было неизмеримо хуже, чем полгода назад в Пулково – Алма-Ата. Тогда везли, сейчас сам. Чего, ****ь, ради??? На хера??? И трезвый. Тогда-то вообще в дым были, живому человеку столько не выпить…
В рижском аэровокзале подхожу к патрулю:
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться!
– Сидор сними.
Снимаю, ставлю рядом с правым сапогом, как на картинке в ленкомнате.
– Документы.
Даю.
– Куда следуете?
– Пункт сбора молодого пополнения, согласно приказу.
– Почему без старшего?
Бью пальцем в небо.
– Билетов было только два, через Москву и через Ленинград. Майор Семёнов, понимаете, у него родственники в Латвии, он прямым и полетел. Ну и… Должны здесь встретиться.
Родное советское небо, набитое бардаком, не подвело:
– Аааа, понятно. Адрес пункта почему не сказал?
– Так и сам не знал, наверное…
– Ну у вас в КСАВО и бардак, – протягивает документы. – Иди, свободен.
– Так это, товарищ старший лейтенант, куда? Я адрес хотел спросить.
– Сам ищи, раз такой умный. Через полчаса здесь встречу – на губу посажу, нехер без старшего разгуливать.
– Есть на хер, товарищ старший лейтенант.
Он ухмыляется:
– Катись…
Во номера, патруль не знает, куда призывников сгоняют. Я ни секунды не верил, что он мне из вредности мутил, точно, и сам не знал. Эта версия, по крайней мере, была совершенно естественной, и, соответственно принципу бритвы Оккама, верной. Да плевать я хотел на эти поиски, в центр поехал, с Ригой поздороваться важнее…
Расспрашивая в центре города гражданских и милиционеров, нашёл военкомат и впёрся к дежурному. Тот просто банально офигел и стал кому-то звонить. Потом попросил подождать и вышел. Вернулся минут через десять:
– Военком говорит, что в Баложи надо ехать, это пригород, трамвай туда ходит. Номер не знаю, у гражданских спроси.
– Спасибо.
Часа за полтора выяснил и добрался. Виллы кругом, ну, домики такие симпотные, сады, сосны. Где тут Советской Армией насрано и непонятно. Похлопал глазами, повертел башкой – не помогло. Тётку какую-то приличную увидел, подхожу, спрашиваю:
– Свейке! Извините, пожалуйста, можно вопрос?
– Если знаете латышский, почему по-русски?
– Только это слово, простите…
– Ну, хоть что-то, – она тоже улыбается. – Заблудились?
– Ещё как, в квадрате, можно сказать. Здесь есть какая-нибудь военная часть, или училище, или военкомат?
– Ну, не здесь, – она показывает рукой направление, – там, к лесу ближе, кажется это училище, курсантов много.
– Спасибо. Далеко?
– Километр, может, полтора.
– Спасибо.
Действительно, училище оказалось, я сунулся на КПП, пробился к дежурному, тот потащил меня в дежурку самого училища. Иду и фигею, такой свалки молоденьких лейтенантов в жизни не видывал, прям, чуть не наступаю. А юных пацанов по гражданке нет. Эх, думаю, куда ж меня занесло? А время к вечеру, восьмой час. Шляться по темноте в форме по советскому городу – самоубийство в чистом виде, увольнительные только до семи вечера выписывают. И патруль, не добравший норму по задержанным, рыщет злобно и быстро, губы не миновать сто процентов.
С дежурным по училищу повезло, земляк оказался, из Тосно. Я ему выложил расклад, он припух, но впрягся. Сам он тоже ничего не знал, здесь, в Баложи, был действительно сборный пункт, только новоиспеченных офицериков, солдатнёй, тем более призывниками, тут и не пахло. Кранты, короче.
Мало того, капитан сразу предупредил, что и перекантоваться ночь у меня не получится, с желторотым офицерьём тоже какие-то дикие строгости, и пьют и разбегаются, девки заборы штурмуют, так что проверки чуть не каждый час. И объяснить проверяющему наличие в расположении училища связи сержанта ВВС из азиатского округа не получится даже у Господа Бога, его самого за такое на губу потащат. А то и опять к кресту приколотят…
Вода камень точит, инфу добыть удалось. Дежурный перетряс всех, кого мог, но разгадка оказалась рядом, просто в сортире сидела. Это был помощник дежурного, и вопрос он решил на раз. У сестры его тёщи был сын, его как раз позавчера в армию сгребли, но он ещё в Риге, точно, мать к нему бегала. Осталось дозвониться и выяснить, куда женщина сынку продукты таскает, чтоб тот не скукожился с голодухи.
За полчаса справились, и я попёрся по добытому адресу. Час трамваем, дальше плутать. Это оказался длиннющий забор на окраине, у ворот пусто. Толкаю калитку, открыто. Куда иду?
Парк, справа изрядное строение этажа на три, темно, в парке редкие фонари. Метров сто прошёл по самой стоптанной дорожке, чую, кто-то навстречу идёт. Притормаживаю под фонарём, в круг света вступает офицер в плащ-палатке, крупный такой дядька. Сапоги, портупея, фура из-под капюшона, с крылышками, – или наш, или десантура. Останавливается передо мной, отдаю честь:
– Здравия желаю!
– Ты кто?
– Младший сержант Тарасов, майора Семёнова ищу.
– Свалил твой майор. Приехал, отметился и свалил. У него в Сигулде родственники. И ты вали, партия только послезавтра.
Ни хрена себе я угадал, вводя патруль в заблуждение…
– Да некуда особо валить. Можно я у вас тут под деревцем перекантуюсь?
Он смотрит на мои голубые погоны и пренебрежительно этак:
– Десантник, что ли?
Фига се, вопрос, во мне 170 росту, какой, блин, десантник…
– Би-Би-Си.
– Чтооо???
– ВВС, авиация…
Он скидывает картинным жестом плащ-палатку, обнажая погоны. Тоже ВВС, майор. Смотрит на меня секунды три:
– Печку топить умеешь?
– Так точно.
– За мной.
– Есть, товарищ майор.
В глубине парка обнаруживается домик на две комнаты с прихожей, в стену вмазана печь, голландка, с маленьким зевом для кофейника. Красивая, век бы смотрел, такие изразцы – закачаешься. И все разные. На остальное смотреть…
Так помещение засрать только советские офицеры могут. Я был в общаге наших в Балхаше, уверяю, эта рижская помойка – далеко не предел.
Я разгрёб пространство вокруг печки, ссыпал всё в найденную солдатскую плащ-палатку, связал в узел и вышел наружу. Мусорный бак был всего в двадцати шагах, и содержимое узла я безжалостно туда свалил, пусть археологи через тыщу лет разбираются. Обежал домик, порыскал по окрестностям, прошерстил сарай, дрова есть, топор нашёлся, через пять минут печь топилась, а я выскочил ещё дровишек поколоть, топка у печи была небольшенькая такая…
Вошёл с охапкой дров, свалил их в угол у печи, сел на полешко, закурил. И только тут, у огня, понял, как я на самом деле продрог. Весь день на улице, градусов пять и периодические дожди. Отнюдь не кратковременные. И только китель. Он, кстати, вообще насквозь, даже под ремнём мокрый. Хрен бы я под деревцем выжил, как майору грозился…
Майор вошёл из спальни, довольно хмыкнул:
– Нормально. Здесь поживёшь.
Ни фига мне не пёрло в этом свиннике спать. Но, что есть…
– Спасибо, товарищ майор!
– Вот заладил… Иди сюда, – он махнул рукой в сторону стола с бессчётным количеством стаканов и рюмок, шагнул к тумбочке и достал коньяк. Ого, «Васпуракан»! Однааакооо…
Плеснул по полстакана, поднял свой:
– Валера меня зовут. А тебя?
Я опешил. Это что, правда, офицер передо мной? Ёлы-палы…
– Жора. Неудобно как-то, товарищ майор…
– Неудобно в гробу и ссать в бутылку. Давай, поехали!
Я махнул коньяк и тут меня передёрнуло, это бывает, когда здорово промёрзнешь, а потом спиртного прилично хватанёшь. Он глянул на меня изучающе, потом протянул бутылку, там оставалось грамм триста:
– Добить!
– Приказ есть приказ.
Ну, я его и высосал. Поставил бутылку и хмыкнул:
– Из «Швейка» сцена. Только там было «Прикончить».
А он как заорет! Затряс меня за плечи, хохотал, потом хлопнул по спине, я чуть коньяком не подавился.
– Точно!!! Точно «прикончить»!!! А кто сказал?
– Патер Лацина.
– Он, точно! В арестантском вагоне. Ты как пожрать, закусить?
– Похер.
– Так. Мне тут по делу на часик, – он обвел рукой хату. - Возьми бойцов, сколько надо, и действуй.
– А где бойцы-то? И кого брать?
– В здании все, бери кого хочешь, партии ещё не назначены.
– Jawohl.
– Abtreten!
Войти в первое попавшееся помещение, включить свет и застроить призывников мне труда не составило. Я совесть имею в виду. Один чёрт никто не спал, знаю я это состояние, так что она у меня не то что не вякнула, а даже на другой бок не перевернулась. Так и продолжала храпеть на весь организм. Я обвёл глазами строй. Нужны были: пара здоровых увальней, шустряк и тот, кто их в кулаке держать будет.
Ага, есть.
– Ты, ты, ты и ты! Три шага вперед шагом марш! За мной шагом марш, остальным отбой. Как отбились проверю. А вот когда – не скажу, мучайтесь. Отбой, я сказал!!!
Завалились, довольно быстро. Кошмар, вообще-то, ни коек, ни матрасов, на голом полу, отопления ноль. Не бережет СА своё имущество ни грамма. Хотя, мне ли не знать…
Застроил команду перед домиком:
– Как звать?
– Адмидиньш Айварс.
– Что из этого имя?
– Айвар.
– Лады. Следующий!
– Йонасс Альгидас. Альгидас.
– Муревич Евгений.
– Бунин Александр. Саша.
Так и знал, что выпендрится, кайф шустрила, ща приручим.
– Так, призывник Бунин. Саша. Тебе бегать. Обшарить весь дом, сарай, прилегающую территорию в радиусе ста метров, вот здесь – я указываю себе под ноги – должен лежать весь инструмент, который найдёшь. Лопаты, топоры, ломы, швабры, мётлы, тазы, вёдра, пассатижи, отвёртки, ножи, гвозди, шурупы. Всё, короче. Особое задание – ветошь, тряпки. Чем больше, тем лучше. Инструмент вычистить, повреждённый починить. Десять минут у тебя. Выполнять.
Молодец, метнулся в хату, загремел там чем-то. Так, теперь будущего командира…
Ох, и здоров же чёрт, прям истинный ариец, даже в ночи глаза белые.
– Айварс, на тебе дрова. Сами дрова в сарае, топор, колода – вот. Топить печь доводилось?
– У деда хутор, летом там живу.
Ишь ты, акцент не сильный, сказал минимум, всё информативно. Похоже, не ошибся я.
– Тогда на твоё усмотрение. Дров должно хватить на пять дней непрерывной топки. Справишься?
– Таа.
– Действуй. А вы, орлы, за мной. Без слов и комментариев.
Заходим в хату, там Бунин орудует, клещи нашёл, молоток, гвоздей каких-то ржавых десяток. В тумбочку как раз заглядывает.
– Бунин!!!
– Что?
– Не «что», а «я»!
– Я!
– Хорош по тумбам шарить, денег нет. Пока здесь хватит, на двор давай. Под метёлку там всё. Мухой.
Оставшиеся двое стоят в ступоре, зрелище и впрямь не для слабонервных. В Латвии пару раз мне пожить довелось, и я понимал, что такой бардак для них находится далеко за гранью разумного. И-эх, парни, то ли ещё будет. Хата - фигня, а вот хозяева припрутся…
– Теперь с вами. Муревич. Молоток в зубы, набей в эту стену гвоздей, ровненько, в линию. Соберёте всю одежду, вытряхните на улице, развесите на стене. Обувь под одежду. Приказ ясен?
– Да.
– Не «да», а «так точно»! Привыкайте быстрее, в части за такие оговорочки на полосу препятствий гоняют. А то и бьют. Йонасс, с шинелями начинай прямо сейчас. Вперед, десять минут у вас. Потом швабры, тряпки в зубы и все вымести, вымыть. Весь мусор в помойку, влево двадцать метров от двери.
Двинулись они, но…
Да и любой бы засомневался в своей способности всё это разгрести. Гераклу-то просто было…
– Стоять! Ко мне! Смирно! Вот что, парни. Не верь, не бойся, не проси. Это просто срач. Надо убрать. Взял и сделал. Вперёд.
Через полчаса всё было в ажуре, даже стекла вымыты. Я застроил их перед крыльцом.
– Что с вами будет, вы не знаете. Куда попадёте – тем более. Сейчас я вам показал краешек того, что вас ждёт. Можете не благодарить. Пока ещё вы люди вольные, конкретно никому не подчиняетесь. Выбора у вас нет, хозяева объявятся, но не сразу. Возможно, пока мы здесь, вы мне понадобитесь. Не хотите – не надо. Других найду. Потянете?
Бунин вытягивается:
– Так точно!
Адмидиньш даёт ему подзатыльник, тот чуть приседает. Айвар смотрит на меня и тихо роняет:
– Таа…
– Тогда кругом и шагом марш. Отбой.
Дождался, пока отойдут шагов на пять:
– Айвар!
Оборачивается:
– Йаа.
– За всеми бегать сложно, вызову тебя, а ты уж со всей командой ко мне, ясно? Тебе сверху виднее, где кто.
– Тах тошно.
– Отбой.
Да, брат, тошно, тут ты прав…
Конструкцию «голландки» я знал, нагреется только часа через три, а то и пять, поэтому сложил из восьми полешек клеть, заткнул её сидором и сел на конструкцию перед раскрытой топкой. Снял китель, положил его на колени и расстелил для просушки. Покуривал иногда, но в основном клевал носом.
Дверь хлопнула, ввалился майор в обнимку с капитаном танковых войск. Майор был свеж и весел, капитан в говно. Майор жестом фокусника выпростал руки из-под плащ-палатки, в каждом кулаке сверкало по бутылке. Водка оказалась. Капитана как-то назвал, но я не расслышал. И даже не пытался. Чем армия и хороша, пьёшь не с людьми, а с погонами, хрен ошибёшься. Майор сделал шага три и замер:
– Ого. Службу знаешь. Везёт твоему командиру.
– Вот ему-то как раз не повезло…
Он обвел мутным взглядом стол:
– А где? Всё?
– Момент…
Из подмышки окостеневшего капитана я с трудом вытащил бумажный пакет. В нем оказалась здоровенная копчёная рыбина и ещё один пакет, с салатом. Я выставил стаканы, понеслось. Капитан очнулся к третьему тосту, с пятого рухнул. Майор бодро встал, уронил:
– Я на час, проверка.
И пошел снова службу тащить, любезно оставив мне лежащего поперёк кровати капитана и пол бутылки, чтоб я не скучал.
В следующий раз он ввалился минут через сорок с ордой человек в пять, из них я запомнил только милицейского сержанта. Майор благодушно рокотал, хлопая сержанта по спине. Довольно долго тот банально тыкался от хлопков в стол, на четвертый или пятый, спотыкаясь, метнулся на двор и стал травить.
Майорский рокот дал разгадку одному обстоятельству. Я ж диву дался, что этот загон не охраняют, не по-советски как-то. Сам же на раз сюда вошел. Что тут, все призывники идейные, в армию рвутся и сбежать не хотят? Да нет, я же их видел, нормальные люди, психических отклонений нет. Так в чем дело? Что за бардак?
А всё просто.
Сам майор и охранял. Бухнёт со мной или ещё с кем в домике, и к воротам. Там или мать несчастная, или родичи скопом, или друзья кого из призывников. Он выпустит на пару часов бедолагу, они ему мзду. Её-то мы и лакали.
Творились вещи и похуже – обещалась какая-то льготная партия, лафовая часть и прочая ересь, в которую напуганные и безутешные родственники безоговорочно верили. Фуфлом это было стопроцентным – на что в каком-нибудь Лесозаводске, Сыктывкаре или Оренбурге мог повлиять майор из Прибалтийского округа? Да покатись он сам с призывником к месту службы, его б там на хер послали без вариантов. Ещё б зачморили, если б на служивых с юмором нарвался бы.
Но кто из гражданских мог об этом знать…
А сержант ментовской…
Ну, фигли, МВД, само собой, снаружи пунктик охраняло, дежурил перед воротами патрульный УАЗик с нарядом, раз в полчаса объезжая периметр. Вырвавшийся призывник, если ярый и в безнадюге, много мог чего натворить – и водки украсть, и денег в чужом кармане раздобыть на ту же водку, и с женским населением побаловаться. Курвы, кстати, вокруг забора так и вились, но мало ли захочется, чтоб «сапратывлалась». Вот так порвёт кого, и в войска с чистой совестью, поминай, как звали ловеласа…
Менты тоже на многое глаза закрывали за водку и деньги, но пили они прямо в тачке, и от недостатка кислорода косели быстрее военных, пивших в большом помещении и в парке. Вот этот сержант забор спьяну УАЗом и протаранил во время очередного объезда вверенной территории.
Гроб ему не светил, составили протокол о погоне за призывником и героической поимке негодяя, офицерский состав пункта расписался, аут, сержант чист. Назначенный на роль дезертира орёл никуда, конечно, не бегал, но действительно выпендривался и качал какие-то права, видимо, не поняв, во что он на самом деле угодил, но с ним было уж совсем просто. После подписания протокола ментовской наряд выковыряли из машины, ввалились всей кодлой в казарму и выдернули злоумышленника из «спального помещения» в кабинет. Там менты огрели его для ума дубьем, сунули в нос протокол и взяли под стражу, чтоб везти в тюрьму за дезертирство, пообещав за борзость дать максимум, пять лет.
Майор их благородно разметал, заорав, что это уже армейское имущество, хоть и не давшее ещё присягу, и каким бы оно поганым ни было, поедет оно в войска. Менты со скрипом согласились, злодей же, прочитав протокол, был просто счастлив, что так легко отделался, и готов был хоть к первому покупателю, с каковым и улетел.
Знаю я эту эпопею в таких подробностях потому, что на ночь злодея дали мне, чтоб он двор вылизал. За мной после уборки их свинника, видимо, прочно укоренилась слава форменного изувера. Я и не разубеждал, наорал на беднягу так, что офицеры присели, сгрёб его за шиворот, подсёк ноги и отволок в сарай, картинно его туда зашвырнув. Притащил ему чью-то шинель и предложил отоспаться. Он лил слёзы умиления в адрес спасителя-майора, спать почему-то не мог. Я плюнул и сказал, чтоб до утра не высовывался, а то и впрямь пришибу.
Дурак какой-то, как не в Союзе родился…
Ночь оказалась на диво длинной. Майор периодически исчезал и неизменно возвращался, извлекая из-под плащ-палатки напитки. Коньяк, «Рижский бальзам», «Vana Tallin», «Старка», ликёры, настойки, чача, самогон. И водка, водка, водка…
Мне доводилось и до и после бухать напропалую, бывало, и запоем пил, но тогда в столице Латвии, я, похоже, личный рекорд поставил.
Молодой был, крепкий…
Когда рассвело, я вышел на двор, вылил на себя два ведра воды, растёрся ментовской шинелью и пошёл в казарму. Маячило одно дело, которое надо было провернуть кровь из носу. Всплыли сложности. Хоть убей, я не помнил, в каком зале Айвар с моей командой. Даже этаж вспомнить не мог. Плюнул, встал на лестнице и заорал:
– Призывник Адмидиньш!!!
С непривычки язык чуть в узел не завязал, но гласных много, раскатисто получилось. Повезло, минут через пять явился. Я смотрел на него, как чёрт на причастие:
– Команду застроить сможешь? Или помочь?
– Сам…
– Тавай…
Выждал минуту, послушал команды, вполне. Зашёл, и впрямь застроены. Прошёлся перед строем. Пнул носок чьего-то ботинка, подровнять. Встал перед строем:
– Как спалось, товарищи призывники?
Началось….
Стон, гул, даже жалобы, чуть ли, прямо, не ропот.
– Отвечать надо кратко, хором. Попробуем.
Пауза три секунды. Положено для концентрации внимания.
– Холодно?
– Да!
– Кто виноват?
Молчание. Ещё бы, не меня ж обвинять, экая зверюга перед строем. А кто выше званием, поди, и совсем кровососы. Лучше промолчать.
– Не знаем, да? Знаю я.
Ну, с богом… Рявкаю так, что стекла звенят:
– Вы!!!! Сами!!! Ладно, сейчас поправим. Муревич, Бунин, Йонасс, ко мне.
И вытягиваю правую руку, указывая линию построения. Встали. Сам же встаю перед ними, спиной к строю:
– Бунин, покажешь командам, где что лежит. За инструмент отвечаешь ты, лично. Муревич, Йонасс, отберите по три человека из каждого помещения и проследите, чтоб они к каждой печи дров натаскали. Бунин, ты отбери двоих, пусть перед протопкой печи вычистят, проследи. Адмидиньш, тебе самое важное – безопасность. В первую очередь пожарная. Обходишь печи каждые два часа. Во вторую – личная. Если кто себя травмирует – сначала в морду, потом лечить. Если рука не поднимется, ко мне отведёшь, я вам устрою Гестапо...
Выждал паузу, медленно развернулся на левом каблуке и, припечатав правую, рявкнул:
– Ясно???
– Бе-ме, да, йа…
– Не понял…
Чувствую, как Айвар за моим плечом шевелит губами, и тихий шелест двух заветных слов. ещё пауза.
– Ясно???
Хоть и вразнобой, но отчётливо:
– Так точно.
– Ещё раз!!!
– Так точно!
– Выполнять.
Круугом – и ухожу. В дверях:
– Адмидиньш, ко мне!
Подходит. Я начинаю спускаться по лестнице, он за мной, я негромко монотонно говорю через плечо:
– Вы что, совсем дурни? Айвар, ты в армии, ей нужно от тебя всё. Даром. То, что тебе нужно, она никогда не даст, у неё другие цели. Ты что думаешь, Родину сюда защищать пришел? Так ты сильно промахнулся, не для этого Советская Армия создавалась. Не будешь ты стрелять от пуза, поливая врагов свинцовым дождём. Оружие советского солдата — лопата, тряпка, иголка с ниткой и деревянная морда, чтоб удар выдержать. И враги твои не за границей, а в штабе, прям вот под боком. Только тронь их — сядешь. Хочешь выжить – запомни главное: жратва, тепло и сон. Всегда добывай сам. И никогда не надейся на халяву. А уж тем более на то что тебе «положено». Оглянись назад. Вы могли спать в тепле эту ночь. Кто виноват?
– Хм… Мы.
– Молодец. А теперь запомни самое главное. В армии ты всегда виноват. Как в эту ночь. Если с тобой что не так – виноват только ты. Иначе не выживешь. Или ссучишься, или сдохнешь.
– Я понял вас, товарищ младший сержант.
– А я и не сомневался.
– А можно к вам в партию?
– Дурак ты. Это ни от меня, ни от тебя, ни даже от нашего майора не зависит.
– А от кого?
– Случай. Он в армии командующий. Не привыкай ни к кому. Хотя бы полгода. Свободен. Действуй.
В домике опять был бардак, и дым стоял коромыслом. Капитан так и дрых на диване, на нём ещё кто-то, почти поперёк, вокруг стола сидела толпа, майор Валера был на недосягаемой высоте – свеж бодр и слегка хмелён. Остальные – вдребезги.
– Оооо, а вот и Жора! Чего это у тебя тараканы бегают?
Он наливает мне, пытается с кем-то знакомить. Я киваю, салютую, выпиваю стакан. Слава Богу, неполный:
– Дети. Мёрзли всю ночь, никто не догадался печь протопить. Уроды.
– Так нельзя же! Пожарная охрана запретила!
– Зови её сюда. Я им, козлам, устрою Магадан. Забудут, на что каску надевать… Всех, ****ь, перевешаю, деревьев хватит…
– Спокойно. Есть другой способ.
Он хлопает меня по плечу так, что я чуть в стол не бьюсь, и исчезает. А я сижу, с кем-то болтаю, время от времени пью, чего-то жру…
Но жрал, наверное, мало, потому что прилично окосел, куда-то отлетел, и очнулся только от того, что рядом начал горланить вернувшийся с очередной проверки майор. Я продрал глаза и узрел двух пожарных. Ещё не проснувшись окончательно, встал и бросил майору:
– Валера, подержи этих упырей, я за верёвкой, в сарае была…
Он дёргает меня за рубашку, я плюхаюсь на стул и слышу:
– Порядок, всё в ажуре, можно топить – тыкает мне в нос какую-то бумагу с печатью. Я тупо смотрю в неё, пытаясь прочесть, да куда там…
Смахиваю бумагу рукой:
– Давай, всё-таки повешу для порядка. Раз уже здесь. Чего зря добру пропадать?
– Сидеть!!! Тебя как в части, вообще, кличут?
– Гиена.
Он наливает четыре стопки коньяку, заставляет меня чокаться с пожарными:
– За Жору-Гиену! Правильный сержант.
– Ну, раз ты сказал… За тебя, майор!
Хлопнув коньяку, я кратковременно протрезвел, но не остервенился, а впал в благодушие, пообнимался с пожарными и минут пять втолковывал им, что они молодцы. И вообще люди, несмотря на форму...
Жизнь шла своим чередом, каждые час-два появлялся улыбающийся майор, распахивал плащ и предъявлял спиртное. Дня полтора прошло, и в момент какого-то несанкционированного протрезвления я вспомнил, что я не просто в каком-то вертепе среди парка, а в Риге, одном из любимых моих городов, и стоило б вообще-то погулять, да и вообще проветриться. Компания, хоть и постоянно меняющаяся, была на редкость однообразной. Один Валера вызывал теплые чувства своим неизменным оптимизмом.
Остальные же, как правило, входили с горящими глазами, после двух-трёх стаканов начинали ныть на начальство, объяснять, какие они молодцы и как все остальные лажают, иногда собачились, но даже без драки, и исчезали. Или за дверьми, или под столом. Ну, ещё были места, где я находил пропащих – сарай там, парк, даже в казарме среди призывников один летёха прикорнул. Занесло бедолагу в припадке служебного рвения…
Все эти ипостаси собутыльники проходили минут за десять-пятнадцать, надираясь с быстротой, достойной умиления, но как собеседники, да что там, статисты, интереса не представляли…
В соответствии с принятым решением я вышел в парк, избил дерево, размялся и пошёл искать майора. Нашёл его у КПП, там уже стояла охрана из двух курсантов-связистов, и он их сурово накачивал. Видимо, в военкомате всё-таки сподобились прислать караул. Это на седьмой-то день, как я выяснил из разговоров. Свихнуться можно, ведь в УГиКС чёрным по белому: «При изменении дислокации или организации местоположения часть следует в первую очередь взять под охрану». Да и по логике…
Когда майор оторался, я вплыл в его поле зрения:
– А, Жора, привет! Пошли в штаб, я тут…
Руки у него были под плащом.
– Валера, я по Риге погулять хотел…
– А, святое дело. Давай. Семёнов твой звонил, только послезавтра будет, времени у тебя полно.
– Да я так, до вечера…
– Ага. Топай.
– Слушай, тут такое дело…
– Чего?
– Я ж датый.
– Ну и что? Назад дорогу не найдёшь?
–Товарищ майор, ты совсем обалдел??? Я ж срочник! Увольнительной нет, командировочное предписание действительно только с сопровождающим, разит, как из помойки. Первый же патруль по уши в землю вколотит!
– Аааа, точно. Скажешь, майор Вейер за «Рижским бальзамом» послал. На денег, возьми пузырь, пусть у тебя будет, магазин напротив, сразу же купи. Так с ним и ходи, только специально не светись. Насядут – предъявишь.
– А ты отменный психолог, майор. За пьянку на Руси много чего списывают…
– Так я психологию в училище и преподаю…
– Завидую твоим курсантам. Но только в этом.
Я хохочу, он тоже. Я смотрю в ладонь, там деньги, рублей сто. Пихаю их назад:
– Ты, что, совсем офонарел? Я не возьму.
– Да кто тебя спрашивает? Шальные деньги, считай, что выиграл.
– Ну, знаешь…
– Бери, сказал. Устрой себе праздник.
– Приказ есть приказ.
Мы опять хохочем. Делаю два шага к калитке и оборачиваюсь:
– Майор, а Вейер – действующий пароль?
– А ты проверь. Люблю сюрпризы.
Знаете, как страшно пьяным выйти в форме в город? Да ещё с недействительными документами? Не знаете. Это даже не ужас, паралич мозга. На кону та ставка, которая даётся человеку один раз. И не людьми она даётся. Такое просрать раньше времени – совсем не дело, грех это смертный, и счёт за такое предъявят – не отвертишься, знал, на что шёл. И я уже хотел плюнуть на Ригу, лирику, и своё решение. Даже на Домский собор, где я впервые в пять лет услышал органный концерт Баха. Вообще на всё, и вернуться назад, и тупо бухать, пока не заявится этот Семёнов.
Но я пошёл.
Почему?
Мне нравился майор Вейер, мне позарез нужно было узнать, что он не соврал. Что на его слово можно положиться. Я ведь понял, что и он мне шпильку воткнул – решусь ли я пойти без твёрдых гарантий безопасности? Он ведь мне их не дал, только намекнул. И ждёт, верю ли я ему? А я? А я просто хочу, чтоб хороший мужик не оказался фуфлом. А если нет, то на хрен вообще жить? Я решаю для себя, что верю в него, и шагаю за ограду.
Только русский солдат, припёртый к стенке, делает шаг вперёд.
До центра Риги я так и не добрался. Взял бутылку бальзама в магазине через дорогу и потопал себе нога за ногу. Просто так, бесцельно. Меньше недели назад я был прибит гвоздями к своему сраному гарнизону, и даже если б вырвался, не увидел бы ничего, кроме запылённого города без травы, в котором нет ни одного приличного здания.
А сейчас я сыт, пьян и нос в табаке, иду к центру средневековой столицы Латвии, покорившей меня своим духом, своей архитектурой и укладом жизни ещё в пятилетнем возрасте. Но с тех пор прошло двадцать лет, и мальчик Егорушка сильно испортился. И, видимо, стал недостоин Риги, что с успехом и доказал. Бутылка за брючным ремнём не очень мешала. Физически, имеется в виду. А вот морально…
Я уже третий день бухал без перерыва, и мозги изрядно проспиртовались, выдавая на гора сплошную пошлятину. И что это, думаю я, тащу кому-то пузырь, а самому и не попробовать? А за чем дело стало? Магазинов, что ли, нет? Есть. Денег? Навалом. Ну и зашёл, и купил ещё бутыль этого бальзама. Себе. Вот так вот, в одно жало. Вышел, прошёл шагов пять, открыл – и давай хлестать. Четверти не выпил – хрюк, в горле что-то заело. Встал, икаю. Колом напиток стоит. Ни туда, ни сюда. Даже не подумал, дурак, запивона купить или закуси какой. Вот, блин, привычка к спартанским условиям…
Тут-то меня и согнуло. И как пошел травить…
Распрямляюсь – патруль. Ну, надо же, как славно вышло, только голой бабы между ног не хватает.
– Документы!
Вытираю морду, достаю. Читает. Видно, удивлён. Сильно удивлён. Так удивлён, что где-то даже и растерян, ну, чудовищно ж в самом деле! Он цельный день гоняется за криво пришитыми пуговицами и нечищеными сапогами, зрение себе портит, разглядывая с дикого расстояния микроскопические нарушения формы одежды, а тут такой фрукт. Ошалеешь…
– Товарищ капитан, меня старший послал за «Рижским бальзамом», да я чего-то заплутал…
– Неважно выполняете приказ, товарищ младший сержант. Вас послали купить спиртное или его выпить?
– Попробовать напиток входит в задание. Нельзя начальство травить, грех это...
– Отравились, смотрю. Считаете, что этим подвигом спасли командира?
– Ну, это уж как он решит. Всё в его власти.
– А командир кто? Сержант? Или, может, даже старший сержант?
– Майор Вейер, товарищ капитан.
Ну… Стоп барабан.
– Да, такого командира спасти – честь для подчинённого.
Зеро!!!! На него и ставил. Ну, майор, сто лет тебе удачи. Господи, как я рад…
– Виноват, товарищ капитан, действительно, зря я вылез. Только город поганю…
– Назад-то доберёшься?
– Да хрен его знает, и впрямь заплутал…
– Вот что, сержант. Посиди-ка здесь на остановочке, мы чего-нибудь сообразим. И бутылку спрячь, не расстраивай людей, они на нас надеются, мы их надёжный щит от происков империализма.
– Товарищ капитан, я в магазин зайду, лимонадика возьму и отопьюсь тут на скамеечке. Так можно?
– Нужно, товарищ сержант. Только мусор в урну.
– Само собой. Я люблю Ригу.
– Я видел. Сиди, жди. Никуда не уходи.
– Есть.
Взял я в лабазе пузырь «Буратины», выдул половину. Отдышался с рокотом и громом, хлебнул ещё бальзамчику, чтоб пробку забить, и «Буратиной» отполировал. Хорошо вышло, совсем обмяк. Душевно так. Сигаретку выкурил. А тут и УАЗ военный подкатывает. Посадили меня, качу, а и по фигу куда. Растолкали, вылезаю – ёлы-палы, домой привезли. Ну, орлы…
– Майору Вейеру поклон!
– За вас, братцы, земной отобью. Удачи!
В «штабе» всё по-прежнему, дым коромыслом, майор верховодит. Замечает меня через пару минут:
– О! Чего-то ты быстро.
– Патруль…
– И как?
– По твоему сценарию, даже на машине обратно отвезли. Сработало, как «Отче наш» в церкви. Спасибо тебе, Валера!
– Они ещё не уехали? Пошли, пусть тебя по Риге покатают.
– Не надо, командир. Я лучше нажрусь по-настоящему.
Выставляю на стол бутыль бальзама.
– Что это с тобой?
– Совесть, ссука. Дембельнусь, тогда сюда и съезжу. А сейчас я себя рвотным оккупантом чувствую, меня лучше в загородке держать. Как особо опасного…
– Ни хера себе, лирик… И как такого в младших командирах держат?
Он обнимает меня за шею и прижимает башку к себе:
– Давай, действительно, нажрёмся. Достало меня трезвым ходить.
Я беру со стола тесак и срубаю горло бутылке. Чёрт знает, как удалось, никогда таких фокусов не выкидывал. Майор берет её и разливает бальзам по стаканам в гробовой тишине. Поднимает стакан:
– Поехали!
Дальше всё в тумане, помню только, что каждые три часа казарму проверял. Ну примерно так три… Как это выглядело со стороны, не знаю. С Айваром мы до сих пор раз в несколько лет перезваниваемся, но расспросить его на эту тему я так и не решился. Мне и так есть с чего расстроиться.
За окном темно было, стало быть, вечер, мы сидели на диване с каким-то старлеем и в две гитары горланили «Как трудно жить без светлой сказки» «Круиза», народ клубился, дым слоился, кто мог, тот что-то подпевал. Каждый своё. Тут пошёл какой-то диссонанс, я поднял глаза. Валера стоял в обнимку с каким-то невзрачным майором и орал:
– Жора, Семёнов твой прибыл!
Подтолкнул его к дивану и веско приказал новоприбывшему:
– Доложись командиру!
Я чуть не заржал, сдержался, но паузу из вредности всё-таки выдержал, встал, нарочито развинченно, опираясь о плечо поручика с гитарой, посмотрел изучающе на майора, прищурив глаз. Выкатил шары, как кот, который гадит на сечку (из «Швейка» цитата, если кто не в курсе), вытянулся, и поскольку фуры на мне не было, выкинул руку вперед, типа «Хайль». И заорал:
– Здравия желаю, товарищ майор! Младший сержант Тарасов в ваше распоряжение дождался!!! – рухнул на диван и взял гитару. – И года не прошло…
И, не торопясь, затянул перебором «Я знаю теперь» «Карнавала», решив придать ситуации оттенок лиризма. Семёнов выпучил глаза и рявкнул:
– Встать, товарищ младший сержант!
Ишь ты, как слово «младший»-то выделил…
Валера положил ему лапищу на плечо:
– Сесть, товарищ просто майор.
Я прыснул, публика захохотала, Семёнову всучили стакан, стали чокаться, с чем-то поздравлять, через пару минут стало ясно, что вновь прибывшему пьянку испортить не удалось, даже повеселил присутствующих, за что ему низкий поклон. Он ещё взбрыкнул раза три, но я и бровью не повел, уверен был, что уж кто-кто, а майор Вейер с этой амёбой справится на раз.
Справился.
– Товарищ майор! Товарищ майор… Семёнов!!!
О, зашевелился.
– Товарищ майор, подъём, партия!
– Какая? П-партия? – не открывая глаз.
– Наша, в Казахстан пора.
Он ощупал себя, сразу напомнив Стёпу Лиходеева. Зашевелился. Точно он, Стёпа. К телефону бегать ему было ни к чему, и стопку я ему поднёс сразу, он замотал головой:
– Неее, нет, нет, нет…
– Кончайте дурить, майор, времени нет, помрёте, если не выпьете. Живее. А то Вейер придёт, бутыль в вас вольёт, не меньше…
Во, вскочил! Выдохнул, жахнул, я ему миску с салатом, молодец, давился, но всё подчистил. Жаль было мужика, ну не доводилось ему в таких количествах спиртное лакать, да ещё почти двое суток подряд. Взгляд просветлел, он воззрился на меня:
– Ээээ, мы ж на «ты» перешли. Ты чего?
– Партия, Серёга, конец панибратству, перед строем тыкать друг другу не дело. Привыкай заново к своим погонам. И к моим…
– А, да, да. Так, пошли партию собирать. Я тут ща… Списки где-то…
– Да Вейер уже всё сделал. Давай в норму и к воротам. Пять минут, ничего не забудь. Я пошёл. До самолёта три часа.
У ворот стояли два «Урала», набитые призывниками, капитан-танкист орал им через борт какую-то устрашающую патриотическую хрень, рядом был военный УАЗик и ещё один, ментовской. Вокруг техники, как броуновские молекулы, елозили офицеры, штук двадцать, за прошедшие пять суток все ставшие моими собутыльниками. Вот только по имени я никого не помнил…
Появился Семёнов, Валера его осмотрел с ног до головы, проверил комплектность и бросил:
– Если чего забыл, звони, пришлём. У нас не пропадёт.
Повернулся к толпе:
– Товарищи офицеры! – и кивнул головой вбок.
Молекулы подхватила напряжённость командирского поля и сдвинула в сторонку. Там мы резко приняли на ход ноги, Семёнова втолкнули в кабину «Урала», Вейер втащил меня на заднее сиденье УАЗа. Не закрыв до конца дверь, гаркнул курсантам:
– Ворота! Погнали.
Захлопнул дверь и повернулся ко мне:
– Трёх часов тебе в самолете хватит очнуться?
– Пяти. Дозаправка в Оренбурге.
– Тогда давай прощаться, сержант.
И жестом фокусника вытянул бутылку «Арарата».
В Оренбурге была пурга, двадцать минут на лётном поле сделали из меня трезвого и рассудительного младшего командира. Но злого до невозможности…
Стоим перед Алма-Атинским аэровокзалом, всё чин-чином, призывники застроены, подкатывают два армейских ЗИЛа. В них грузятся семёновцы, майор подходит ко мне:
– Счастливого пути, товарищ младший сержант.
– И вам, товарищ майор, – я смотрю на грузовики. – Чего-то транспорта маловато. На моих не хватит.
– Сколько дали.
– И как мы до вокзала?
– Ну, ты же всё можешь… – он ехидно улыбается.
Экая стерва, надо было тебя в Риге в аэропорту бросить, до сих пор бы на губе парился, комиссарская морда...
– Тут вы правы, товарищ майор, я – могу. Всё.
Вытягиваюсь во фрунт и отточено отдаю честь. Смотрю ему прямо в глаза и, не собираясь тушить злость во взгляде:
– Всё, товарищ майор.
Круугом, и марш от этой падлы.
Подхожу к своей команде, обвожу строй взглядом. Вздыхаю, командую:
– Десять минут перекура и всем в туалет, даже если не хочется. Ждёт нас тут одно приключение, надо быть в форме… Разойдись.
Сам присел под фонарём на скамеечке и ещё раз просмотрел проездные документы. Потом документы призывников, стараясь запомнить все фамилии и особенно лица. Ну и задачку ты мне подкинул, майор…
Призывники застроены, я стою перед ними, покачиваясь с пятки на носок, и обвожу глазами строй. Раз за разом, проверяя, хорошо ли их запомнил. Вроде, неплохо, этот вот мало похож на свою фотографию, этот больше, у этого усики отросли, стоп, а это кто? Ээээ…. На кого ж ты похож…
– Призывник Лапиньш!
– Я!
– Фотограф что, пьян был, когда тебя на документы снимал? Или ты?
– Ну, я не знаю…
– Отставить мямлить!
– В говно, товарищ сержант!!!
– Кто? – я опешил.
– Оба.
Ржали все так, что гражданские оглядываться стали. Нормально вышло, я так не сумел бы обстановку разрядить, подфартило. Ладно, хорош веселиться.
– Равняйсь! Смирно! Мы следуем к месту службы в город Балхаш. Поездом. В дороге две пересадки, первая на станции Чу, вторая на станции Мойнты. Сейчас вы мне хором ответите на три вопроса. Где первая пересадка???
– В Чу!!!
– Вторая???
– М.. ты.. ээ..
– МОЙ! и НТЫ!!! Вторая?
– Моинты…
– Сойдет. Конечная точка???
– Балхаш!
– Отлично. На первый-второй-третий рассчитайсь!
– Первый, второй…
– Первые номера шаг вперед марш! Третьи номера шаг назад марш! Сомкнись. Муревич, Йонасс, Бунин, Адмидиньш – ко мне.
Эх, Валера, ну и спасибо тебе, что ты их мне оставил. Вчетверо возни меньше. Простите, ребята, в говно вас везу, но, может, это и не самое худшее…
– Муревич, ты отвечаешь за первых. Йонасс – за вторых, Бунин – за третьих. Встать на правом фланге своих шеренг.
Встали, сомкнулись, вполне себе прилично выглядят, прям тебе реальный взвод. И всем интересно, а что это Айвар со мной рядом остался? А вот:
– Старшие, записать себе имена личного состава, проверять построением на каждой станции. Если что не так, докладывать своему командиру. Вот он, Адмидиньш Айварс Райтович. Айвар, принимай команду. У тебя список всех должен быть. На канцелярию даю пятнадцать минут. Перекур в них входит. Вольно. Командиры, составить списки…
Опять стою перед строем:
– Майор Семёнов, товарищи призывники, подложил нам довольно жирную свинью. Транспорта у нас нет. Остаток службы можете поминать его добрым словом, пусть, сволочь, икает. Но русскому солдату без такого командира даже легче. Задача проста, наша цель – вокзал, всего-то двенадцать километров. Напраааво! Шагом марш.
И пошли.
На вокзале я оставил команду под надзором Айвара и сунулся прямо в комендатуру:
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
– Слушаю.
– Везу команду призывников в количестве тридцати двух человек. Место назначения – Балхаш-13, в/ч 06966.
– А где старший?
– Я старший.
– Чтооо???
– Так вышло, товарищ старший лейтенант. Офицер заболел, зубы, операция.
– Пусть нового пришлют.
– Я раньше довезу.
– Уверен?
– Так точно.
– Ты срочник, знаешь, что с тобой сделают, если хоть один сбежит? Губой не отделаешься.
– Довезу, товарищ, старший лейтенант. Мне б только телефон…
Берёт трубку, держит на весу, и мне:
– Что говорить?
– Я сам.
Протягивает трубку, подношу к уху, слышу:
– Коммутатор, говорите.
– Габарит.
– Соединяю.
Щелчок, голос:
– Габарит слушает.
– Рассвет.
Щелчок, гудки. Курит, падла, пять утра, смылся с тумбочки. О, наконец-то:
– Дневальный по штабу рядовой Телков!
– Теля, это Жора-Гиена. Я из Аты звоню. Дежурного покличь.
– Жора, блин, тебя обыскались!
– Не ори, корова, кто дежурный???
– Сердюк. Он в караул пошёл.
– Так соедини с караулом, чучело!
– Аааа, точно…
Щелк, трах, хрюк, дуууу, дуууу…
– Начальник караула лейтенант Киселёв.
– Дежурный по части у вас?
– Так точно. А кто это?
– Дежурного дай, лейтенант…
– Дежурный по части старший лейтенант Сердюков слушает.
– Владимир Сергеевич, это Жора, я из Алма-Аты, с вокзала.
– Ох, ну слава Богу, замполит уже на папу наседал, чтоб тебя в розыск.
– В Риге сложности были, и Семёнов этот, козёл, нас в Ате без транспорта бросил.
– Что думаешь?
– Ничего. Сделал уже всё, билеты на руках, два-три дня, будем на месте.
– Помощь нужна?
– Ванну бы по прибытии, пивка с сосисками….
– Вот, клоун, будет тебе. Парторга в ванну хочешь?
– Не, тогда ванны не надо.
– Ну и с сосисками тогда пролетел. Давай, Жора, удачи.
– И тебе. Ждите.
В Чу соскочить с поезда удалось без потерь, но, пока я оформлял в кассе проездные, обозначилась-таки нескладуха. У входа в здание вокзала меня ждал Айвар:
– Товарищ сержант, двоих не хватает, фами…
– Стоп. Если скажешь, я их заложить должен. Из поезда все вышли?
– Так точно.
– Значит, здесь. Не думаю, что дальше рынка смылись. Если же просочились в город, мы их вряд ли найдем, чужаков здесь не любят. Бывает, и режут. Застрой команду, сам с командирами отделений прочеши рынок. До поезда три часа. Каждые двадцать минут один из командиров подбегает ко мне и докладывает, как идут поиски. Если на бегунков насели местные – ори, свисти, всех перебьём. Поймаешь – сильно не бить. Не поймаешь – через два часа ко мне, придётся ментов запрягать, а не хотелось бы. Выполнять.
– Есть.
Через двадцать минут притащил, всё стандартно, бухло искали. Наорал, поставил в строй. Отвёл команду на платформу, с которой должен идти поезд, и поставил у решетки.
– Стоять, и ни с места. В сортир по трое, раз в полчаса. Друзьям своим спасибо скажите.
Отвернулся, слышу: «хрюк, плюх, ох». Ага, сказали. Нормально, катим дальше.
В Мойнтах опять та же история – ни хрень, ни брень, когда поезд – неизвестно, касса закрыта, в зале три казаха, по-русски ни бу-бу, да чтоб вас, железнодорожников…
Пошёл в диспетчерскую. Дежурным был мужик, на этот раз я понтоваться не стал:
– Дружище, беда. Завтра в части надо быть, молодых везу. Когда ближайший товарняк на Балхаш?
– В семь, но он всю ночь тащится.
– Да и чёрт с ним, лишь бы доехал.
– Порожние только три полувагона и две платформы. Околеете.
– Не дам. С какого пути?
– Со второго. Формируют уже.
– Раньше не уйдёт?
– Опомнись, сержант, вовремя бы отправить…
– Ну, спасибо, родной…
Бойцы мои торчали у вокзала, кто сидел, кто стоял. Когда я подошёл, ко мне обратился Муревич:
– Товарищ сержант, тут местные просят часы продать. Это можно?
– Хе. Становись!
Строй. Уже почти одинаковые, как будто и в форме. Но не для меня. Через день, два, вас раскидают по ротам, семеро поедут в Ботсад, это гондонщики (обслуживают разведывательные аэрозонды), совсем другая часть, кто-то ещё куда-то. Как я тогда Айвару сказал, не привыкай ни к кому? Других учу, а сам…
Эх, жизнь моя, жестянка…
– Вот что, ребята. Мы на финишной прямой. Поездов нет, но это не проблема для солдата. Через три часа на Балхаш идёт товарняк, заляжем у путей и возьмем вагон штурмом, только шею не сверните. Самое подходящее для нас – полувагон. И влезть легко, и стены есть. От ветра и посторонних глаз укрыться можно. Ночью будет минус. И ветер. Поэтому продавайте всё, что есть, ничего не жалейте, всё равно гражданку вашу растащат в части, вы её никогда не увидите. Только тёплые вещи или не продавайте, или меняйте на ватники, задубеете в вагоне. Вырученные деньги в кассу, Муревичу. Купите на них жратвы на всю команду на сутки, остальное – на бухло. Приказ ясен?
– Так точно!
– Вперёд. Два часа у вас.
А сам сел на скамеечку, закурил, достал из сидора 0,7 «Сибирской», которую мне в Риге пихнул Валера, и стал потихоньку прихлёбывать. Гори оно всё огнём, два часа у меня есть. Охрану призывников обеспечит самый надежный часовой, степь. Куда тут денешься…
К Балхашу поезд подтянулся часам к одиннадцати утра, выпито было всё, а это, пардон, полтора ящика, удачно ребята поторговали. Правда, в основном, портвейн, но это уж как вышло. Пока солнце не встало, колотило нас от холода капитально, даже в кучу пришлось сбиться перед передней стенкой, но, ничего, без потерь обошлось. Когда проскочили под мостом, поезд стал притормаживать, а в километре от него и вовсе встал. Мы соскочили и потопали к самолёту. Стоял на въезде в город МИГ-21 на собственной струе в виде памятника. Он, кстати, и сейчас стоит, Нурсултан был там три года назад, фотки даже прислал…
Добравшись до телефонной будки, я набрал заветный номер и опять:
– Габарит. Рассвет. Роту охраны. Командира к телефону!
И голос Сибова:
– Слушаю.
– Тарасов это. У самолёта на въезде в город стоим.
– Сколько человек?
– Тридцать три богатыря, если со мной считать.
– Транспорт будет.
Я не знаю, на что он там, кому, и с какой силой нажал, но через полчаса к нам уже летели, кренясь на поворотах, на предельной скорости два «Урала-375». Из кабины выскочил Сибов, бойцы застроились сами, без команды, он на них и не посмотрел сначала, просто подошел ко мне и стиснул. Что ж, и впрямь удачно получилось…
– Вы как здесь? Откуда?
– Товарняк захватили. Продрогли вообще-то, товарищ старший лейтенант, всю ночь в полувагоне.
– По машинам, марш!
В роте Сибов отозвал меня в сторону:
– Что, правда поезд захватили???
– Да ну, просто запрыгнули. Это я пацанам так. Типа, приключение.
– Тьфу ты. Я чуть не поверил, с тебя станется...
– Держите документы. Самые толковые – Адмидиньш, Муревич, Йонасс, Бунин, Лапиньш. Их бы к нам в роту, а?
Разберёмся… Ишманов!!!
Из каптерки выскочил Рамиль.
Сибов:
– Товарищ старшина, сержант Тарасов вёз пополнение в товарном поезде. Продрогли. Отпоить сержанта горячим чаем! С пополнением я сам…
Рамиль облапил меня, и в каптёрку. Не чаю мы там выпили. Но зато по два стакана.
Я травлю байки Рамилю, Саньке, Зурику, они ржут в покатуху, тут слышу – за дверью рык тоном выше, чем следует. Что за чёрт? С чем он там на моих детишек наехал? Отдираю задницу, шагаю за дверь.
Сибов прохаживается перед строем, руки за спину, из глаз искры сыпятся, строй перед ним запуган и нем до последней ручки. Командир берёт на тон выше:
– Товарищи призывники!!! Кто во время следования в расположение части употреблял спиртные напитки???
Аааа, запах учуял. Немудрено, столько выжрали…
Я шагаю вперёд, и становлюсь вровень с Сибовым:
– Шаг вперед шагом марш!!!
Каак рубанули! Загляденье…
– Что это значит, товарищ младший сержант?
– Товарищ старший лейтенант. Последний этап – тринадцать часов в полувагоне товарного поезда. Я приказал купить спиртного и выдавал порции, чтоб не замёрзли. Сам тоже употреблял. Виноват.
Он стоит перед строем и еле сдерживает смех. Но это видим только мы с Рамилем, этим, в строю, ещё ничего не ясно. Ладно, какие ваши годы…
– Идите, товарищ сержант. Спасибо за службу.
– Служу, господин поручик…
– Рамиль, уведи ты его. И дай ещё чаю, чтоб «мама» сказать не мог. А вы… Шаг назад, шагом марш…
Поварившись полгодика в армейском котле, я впал в жесточайшую депрессию. И дело не в том было, что ещё полтора года трубить, хотя и от этой перспективы народ вешался и стрелялся за милую душу. Причины уныния были посерьёзнее.
Солдат должен быть морально готов ко всяческим безобразиям. Для подготовки к ним успешно использовались развод и политзанятия. Квинтэссенция политзанятий – все кругом враги, вам разгребать. Прям вот завтра.
А на разводе раз в два-три дня зачитывали сводку происшествий по округу. Так вот, какому-нибудь неподготовленному к ужасам субъекту, типа Стивена Кинга или Квентина Тарантино, слушать такое я б рекомендовал, сидя на горшке с заранее спущенными штанами. Умопомрачительные ДТП с участием грузовиков и вертолётов, стрельба в караулах, убитые часовые и похищенное оружие, гомерические кражи, подчас, совершенно бессмысленные, поножовщина, «предпосылки к лётным происшествиям», да и сами происшествия (это когда самолет реально гробанулся, с жертвами). Массовые драки вообще в зачёт не шли, так, вскользь – пара батальонов передрались…
И не кино, официальный документ, не верить ему оснований не было никаких, да и слухами вкупе с неофициальной инфой всё это подтверждалось. И, самое главное, все эти, пардон, ЧП, были совершенно естественны. Глянув на то, что творилось в нашей части, можно было сделать только один вывод – иначе и быть не могло.
ЧП в Советской Армии — это четверть часа без происшествий.
И что, думаете, действовало? Шиш там…
Да пошло оно…
И солдат понуро волок автомат на пост, отстаивал свои два с лишком часа, и ещё более понуро плёлся назад. И, потеряв штык, обреченно плёлся в дисбат. Или, махнув рукой, лил в «Шишигу» авиационный керосин, лимит бензина не для сношенного движка, он вдвое больше жрёт. Потом тупо сидел на губе, а днём драчёвым напильником поршня отдирал от нагара. А караул пешочком. Или терял, сонный, шапку на взлетной полосе, которую потом засосал на взлете МИГ-25 и, естественно, гробанулся. Или лез ночью на пост под автомат, красть с НЗ фару с МАЗа, чтоб утром не получить по шее от командира или деда за разбитую. Или банально лез в драку из-за пайки масла или варёного яйца. А драке только начаться…
Из политзанятий было ясно, что завтра война. Оглянувшись вокруг, стоило заорать: «Чем воевать??? И кем???». Да толку-то…
В субботу в 10 утра по телеку шла программа «Служу Советскому Союзу!», смотреть её были обязаны все, кто был в роте. Сидим, зрим. А там, между прочим, форт Брагг показывают. Артём Боровик, сын ведущего «Международной панорамы», каким-то манером устроился там курс молодого бойца проходить. Как это вязалось с тем, что США – потенциальный враг номер один, а Фейетвилль и его окрестности в штате Северная Каролина – вообще рассадник всяческого зверства и агрессии, я до сих пор не понимаю. Не могу себе представить, скажем, Салливана или Донахью в учебном центре Псковской десантной дивизии в Черёхе. Или хоть у нас в карантине. А этот – пожалуйста…
Но не о нём речь.
Наехала камера на ихнего сержанта из «зеленых беретов». Точнее, отъехала, такую морду в кадр только метров с трёх впихнуть можно. Так ещё шея шире морды раза в полтора. Плечи в кадр не влезли, ясное дело. Чем парня кормили, один Господь ведает.
Смотрим мы на это чудище минуты две, и Зурик поворачивается к Ербасову:
– Бадрик, вот это сержант, американец. Если он вломится в роту, пусть даже и без пулемёта, что делать будешь?
Молчит советский воин. Росту у него 178 см., весу 48 килограмм, кадык на цыплячьей шее размером с его же орлиный нос десятью дюймами выше. И мы молчим.
Что тут скажешь…
А Ербасыч всё молчит. И не потому, что устрашила разница в подготовке и весовой категории. Он вопроса не понял. Вообще по-русски не понимал. Ему б пожрать. Да где найдёшь? И отоспаться не дадут, таскай автомат на пост и обратно, а зачем – шут его знает…
А мы с Зуриком на других и смотреть не стали, друг друга взглядом смерили. Я ему:
– Э?
Он на экран глаза скосил, головой помотал:
– Вряд ли. Даже ножиком….
А Зур, между прочим, призёр Ленинграда по вольной борьбе, 110 кг при 170 росту и жира нет. За колесо «Шишигу» заводил со второй передачи. И не это главное, он виртуоз подворотного спорта. Кто был питерской шпаной, поймёт. Но на такие вещи смотреть надо трезво, не наш клиент, наоборот…
Оглядели мы ещё раз казарму, друг на друга посмотрели…
Оно, конечно, форма, сапоги, военный билет в кармане…
Но мясо.
Если до дела дойдет – точно мясо.
Мало того, что инвалид на дебиле и алкашом погоняет, так и не умеем ни черта. Спрос с нас невелик – в учебке ничему, кроме строевой и «глаза навыкате» не учили, всё больше уголь, дрова, стройки, да офицерскую мебель таскать и гаражи им строить, но как-то обидно, чесслово…
Конечно меня могут попробовать прижать к стенке лозунгом, что в армию идут Родину защищать, и выполняют этот долг по мере сил. Ребята, валите лесом, Родину хоть не обижайте. Придя в армию, ты, действительно, 25 часов в сутки только и делаешь, что защищаешься. От дедов и «землячества», хамства, наездов, насилия, попыток загнать тебя в рабство. Пытаются все — командиры, сослуживцы, даже подчиненные, как это ни может показаться удивительным. Сам заставлял командиров плясать под свою дудку. Ты защищаешься от грязи, голода, холода, пекла, издевательств, дизентерии, стрептодермии, авитаминоза, бессонницы, дури и бестолковщины. И больше всего от труда. Изнурительного и бесплатного. И можешь не кормить свою совесть иллюзиями, что, мол, для Родины стараешься. Шиш ей чего достанется, всё по дороге растащат. Общество такое, почти коммунистическое, до чего дотянулся — все твоё, только сумей отжать. А армия — зерцало страны. Ну, парторг так выразился...
Сейчас, правда, вывеску сменили, но суть осталась, осталась. Всё, якобы, в общий котел, но хлебают из него только избранные. Избирают тщательно, чтоб напрочь без совести. А то ведь, кто с совестью до корыта дорвётся, может из него чего и обратно в народ отдать. Возвращай потом. С криками, воплями, стрельбой и трибуналами.
Ни черта не изменилась суть, все отношения, как сорок лет назад. Да оно и понятно, у руля сплошь тогдашние комсомольцы да лейтенантики.
Говорят, что армия — квинтэссенция общества. Верю. В СА у меня с глаз не одна пелена спала, хотя казалось, что угодил я туда более-менее зрячим. А вот поди ж ты...
Тогда кстати, причины катастрофы Красной Армии в 41-м до меня и стали доходить во всей своей красе и неприглядности. Воинство, поди, такое же было, как и в 82-м. По сути-то в стране ничего не менялось, только генералы с тех пор разжирели, их уже лет тридцать никто не отстреливал…
Редкий случай – после развода на работы не погнали, и доблестной роте охраны представился шанс пожить до обеда по уставу. А именно – получить оружие и топать в караульный городок тренироваться перед заступлением в караул.
Конечно, даже азам мордобоя, решительности и презрению к жизни, хотя бы чужой, за три часа раз в месяц не научишь, но натаскать солдата заряжать и разряжать автомат так, чтоб он хотя бы не застрелился, шанс был. Мы с Зуром и развлекались.
К концу первого часа наметился прогресс, часть бойцов натыркалась не ронять оружие и магазины на асфальт, а то и штык обратно в ножны засовывать, не проткнув себе яйца или бедро. Это нас так воодушевило, что мы их поставили с чучелами работать. Без штыков, естественно, чучелам-то мало что грозило, а вот собственно личный состав оказался бы в зоне стопроцентного риска, игра довольно азартная.
Правила просты. На первый-второй рассчитайсь, первый прячется за чучелом с палкой от лопаты и тыкает второго куда попало. Тот отбивается, попутно пытаясь хоть чем-нибудь достать чучело. Риск страшный, на самом деле. И не в том, что друг другу глаз могут выбить. А в том, что за малейший синяк потом хрен отбрехаешься. Так насядут товарищи командиры, с такой яростью начнут дедовщину или землячество (разжигание межнациональной розни) шить, что сам рад будешь глаз себе вырвать, лишь бы отстали.
Посему и вся «боевая учёба» в СА – фуфло и балет, даже если каким-то чудом в каком-то подразделении ею удаётся заняться. Будешь учиться военному делу настоящим образом – за разбитые морды и покалеченную технику не отчитаешься. Не будешь – получишь приличную часть без особых ЧП.
И что командир выберет?
То-то…
А война…
Да будет ли…
Не до неё, честно говоря, поважнее дела есть.
Поэтому она для нашей армии – всегда неожиданность.
Даже если сами затеваем.
Я объявляю перекур, и мы с Зуром присаживаемся на вышке в караульном городке. Он дёргает меня за погон и показывает на въезд ГСМа, до него метров шестьсот. Прямо перед воротами стоит «Варвара» («ТЗ-22», КрАЗ с двадцатидвухкубовой цистерной, топливозаправщик). Правые задние колёса здорово дымят, видать, колодки заклинило. Из кабины выскакивает Серёга «Бендера», кидается к колесу и пытается потушить его ватником. Тщетно, покрышки вспыхивают. Пламя потихоньку начинает лизать бок цистерны.
Мы переглядываемся.
Из дежурки выскакивает солдатик с огнетушителем. Отчаянно его бьёт, вертится, как кот с подожженным хвостом, но…
Солдат бросает огнетушитель и убегает. Бендера лезет на цистерну, открывает горловину, накрывает ватником, и ложится на неё. Молодец, продлил агонию, пары керосина травятся через него, как через вентиль, давление в цистерне он сбросил, а пары притушил, но всё равно ж рванёт. Минут пять, может, десять.
Зураб кивает на наших внизу:
– Скажем?
– Толку-то. Зачем знать?
– Ещё по одной?
Он протягивает мне пачку «Казахстана».
– Давай…
Расклад ясен, если она полыхнёт, то до первого танка с горючим двадцать метров. На ГСМе этого добра тысячи тонн. Всё потечет вниз по двум ложбинам, одна на гарнизон, вторая – на третий караул. А там бомбы на случай войны. До фигища. И много чего ещё. От города даже пыли не останется.
Через пару минут из гарнизона вылетела пожарная машина. Встала у «Варвары», бойцы развернули пеномёт и врезали от всей души. Комок пены шлёпнулся на дорогу, и стал подсыхать на убийственном азиатском солнцепеке. Откуда там пена, если ею полы в казармах моют? Вода была, цистерну поливали, но толку-то, вся ж машина керосином пропиталась. Не так активно, но продолжала гореть.
Странное это чувство – смотреть вот так и ждать.
И жизнь перед глазами не мелькала. Единственная чёткая мысль была успокаивающей – в пять вечера в караул, кажется, не надо тащиться.
Повезло, что дорога к ГСМу была не заасфальтирована и здорово разбита, пылью с этой дороги лопатами пожар и закидали. Да ещё лопаты нашлись, аж три на весь склад. И сапёрка у водилы пожарки была. Степь-то, нетронутую, лопатой не возьмёшь. Даже киркой…
Пришлось на развод переться и в караул потом.
Серёга руки обжёг, шкура с кистей слезла, даже в санчасти три дня кантовался. Потом перебрался на губу за халатное отношение к технике.
На пять суток.
Смекалист не только русский солдат. Командиры тоже этим блещут. По норме солдату полагается 150 граммов рыбы в день. Рыба на складе есть. Но это скумбрия в собственном соку, 60-х 70-х годов выпуска. Не очень надёжная еда. И банки, как правило, вздутые. И что? Вскрывают коробку за коробкой, и сыплют эти банки в чан с кипящей водой. Варят часа два. Потом на стол. Но не сразу. Первыми в столовую приходят заготовщики из караула. И личный состав караула приступает к приёму пищи не сразу. Сначала кормят губарей.
А через полчаса-час дежурный по столовой звонит в караул и спрашивает, как, мол, с аппетитом? Не то чтоб гарантия, но полк целиком таким питанием отравить ещё ни разу не удавалось.
Солдат, правда, тоже смекалист.
Нюхнёт – и ну его на фиг.
Лучше голодным.
Кое-что о безграмотном применении галлюциногенных препаратов. Во втором часу ночи, когда приспела моя очередь разводить караульных на посты, градусник рухнул на сорок с дробями, плюс 15 ветра, метр в секунду добавляет минус градус, дальше считайте сами.
Советский солдат, как правило, легко находит, на кого позлиться. В данном случае меня корёжило от ненависти к бравым полярникам, в частности, держал я акулий зуб на Бома, одноклассника, он разок уже в Антарктиде оттягивался по полной программе. Обмундировка там по его рассказам – высший класс, но я б сейчас и папанинским унтам с собачьими штанами был бы рад, честно говоря.
В наших ватных штанах ветер гуляет насквозь, а если ещё на ширинке пуговицы не хватает, то с поста можно вернуться законченным мудозвоном, все причиндалы отморозишь, причём и сам не заметишь, как.
Конечно, есть тулуп. Но часовые меняются каждые два часа, а он, бедолага, стоит на посту неделями. И функции свои понемногу растрачивает, напитываясь влагой. Физическое явление под названием сублимация, то есть испарение твёрдого вещества, в данном случае льда, Уставом Гарнизонной и Караульной Службы то ли не предусмотрено, то ли вообще, на хрен, отменено. Так что и в весе он прилично прибавляет.
Когда нас меняет полк, а это бывает раз в месяц, примерно, тулупы мы тащим в роту для просушки. Но там плюс три – пять, а в сушило тулуп ни один идиот не потащит, за них дерутся, чтоб согреть своими телами. Ну и собственные тушки заодно погреть. Большое это счастье – забиться втроём под тулуп и нормально выспаться. И ему приятно, проверено.
До тулупа, кстати, дойти надо, а до третьего поста три с гаком километра. С двумя остановками, на шестом и пятом посту, автопарк и склад ГСМ соответственно. Если вы мне помянете караульную кобылу, на которой полагается в ночное время посты менять, в морду дам, она зимой не ездит. Да и бензину всего 22 литра на смену. Только жратву в третий караул отвезти, и то метров триста всем кагалом толкаем, чтоб завелась…
По уставу караульный два часа на посту, по возвращении два часа в бодрствующей смене, потом два часа спит. Но есть один нюанс – спать можно ложиться только когда пришла смена. А разводящий со сменой иной раз по часу гуляет, а то и полтора, попробуйте зимой против ветра шесть вёрст отмахать. И дрыхнет солдат вместо двух часов минут сорок. И на приём пищи ещё часа полтора откиньте за сутки.
И холодно, зараза. Везде. Самое тёплое место в гарнизоне – камера арестованных сержантов на губе, там иногда до плюс 14 бывает, труба от кочегарки как раз через неё идёт. А в караулке не выше плюс десяти. Понятия не имею, как в других войсках службу тащут, но авиацию Господь пригрел на своей груди, есть чем с холодом бороться.
Кстати, это тоже грамотно делать надо, перебор – и сам не заметишь, как копыта откинешь. Мымрин, вон, присел на камушек всего-то при минус восьми, так и нашли сидячего. И разогнуть не могли. Лицо спокойное, глаза закрыты. А в кузове перекатывался и гремел, как бревно, даже звонче. Комбат у гроба в штабе на ночь почётный караул поставил из записных алкоголиков батальона, двое, говорят, даже пить бросили. Новопреставленный же в гробу оттаял и гримасы им корчил.
В этом карауле у меня был только один земляк, Андрюха Вишневецкий, ещё с Нуриком можно было потрендеть, но он на посту торчал. Его-то Вишня и должен был менять на пятом. Короче, дёрнули мы с ним по стакану массандры, и стал он обряжаться, одетому-то и стакан ко рту не поднести. Ну, не совсем, конечно, но с трудом, с трудом.
Сами судите – два белья, два х/б. Ватник, ватные штаны. Валенки. Бушлат. Шинель, а то и две. Шинель надо брать размера на два-три больше, и таким кабанам, как Витя, скажем, Волошин или Серёга Ивченко, просто карачун, на бушлат натянуть нечего, нет таких шинелей…
Пошли.
Я, когда впервые «Пятый элемент» смотрел, со смеху покатился, мандачеване там щеголяют стопроцентной походкой советского караульного зимой, не знаю, где уж художник её подсмотрел. Тоже такие бочонки на ножках. И переваливаются…
Погода и экипировка вносят некоторые коррективы в процедуру смены часового. Для сравнения, если не служили, можете открыть УГиКС и поинтересоваться. В реале же это действо выглядит так.
Сменившийся караульный шестого поста и будущий часовой третьего стоят шагах в ста от складов ГСМ, чтоб лишнее не ходить, и дрожат от холода в совершенно невменяемом состоянии. Один оттого, что проторчал два часа в этом аду, и ещё четыре версты переться до караулки, другой в предвкушении, что его всё это ждёт.
Мы с Андрюхой стаскиваем с Нурсултана автомат, ставим вместе со своими к столбу колючки и вдвоём пытаемся расстегнуть тулуп. Потом Вишня держит Султана, а я стаскиваю у него с левой руки рукав. Нурик поворачивается вправо, высвобождая большую часть тулупа. Вишня влезает в левый рукав. Дальше они беспомощны, и я выдёргиваю Нура из правого рукава, упираясь в Вишню ногой. Потом сообща натягиваем на Андрея правый рукав. Берём его в четыре руки за воротник, борта и втряхиваем, чтоб тулуп сел. Застёгиваем. Вешаем ему через шею автомат, выправляем, пихаем в направлении дорожки, пошёл. Подбираем свои автоматы, идём дальше.
Просто всё. Но минут десять надо.
Во время смены наряд абсолютно беспомощен. Даже неквалифицированный злодей может, не таясь, спокойно подойти и обесточить всю кодлу банальным поленом, забрать пять стволов, загнать их по дешёвке и спокойно бухать месяц. А то и два…
Сам процесс несения службы погода и конфигурация поста тоже корректируют. Ночью на пятом грамотный часовой по дорожке проходит один раз перед сменой, мало ли, начкар менять придёт, или проверка, так чтоб следы видно было. А торчит он на вышке, сидя. На пятом это единственное место, где от ветра укрыться можно. Ну и нос иногда высовывает, озирается, если не спит.
Вишня, когда я его менять пришёл, не спал, а спускался с вышки. Когда мы его вытряхивали из тулупа, он пожаловался, что на пост чёрт повадился. Я заинтересовался. Чёрт сам как таковой – чрезвычайно редкий глюк. Лично я его ни разу не видал, да и от других не слыхивал. Обычно приходит что-то более привычное – слоны там, хрюшки, бабы голые, столбы гуляют или дерутся, в общем, как правило, ничего сверхъестественного. Врать в таких делах как-то не принято, увиденная на посту в пургу реальность круче любой выдумки, и чёрта приплетать - это уж совсем моветон, так что Дюху я на хер послал с его байками.
Но он стал настаивать и подробно описал явление. Когда мы отчалили, он протоптал дорожку, с чувством выполненного долга залез на вышку и залудил косяк. С этим, кстати, было проще простого, в хорошем месте довелось служить, до Чуйской долины всего триста километров. Стакан анаши стоил трёшку, коробок генерала – десятку. И качество выше всяких похвал. Андрюша и наслаждался.
Дымок, видать, беса прельстил, и он нарисовался чуть не прямо под вышкой, когда Вишня высунулся в очередной раз побдеть. Сначала он его просто послал, но чёрт и ухом не повёл. Стоит и по ногам себя хвостом стегает.
– Я ему: «Стой, назад!», а его как на хи-хи растащило, тоже, видать, вдетый, схватился за колючку и гнётся. Я ему: «Назад, мудак, пост!», а он колется. Я патрон в патронник, он раз – и сдристнул.
– Ну, а ты?
– Чего, патрон подобрал, в обойму сунул, только присесть собрался, а он опять вылазит. Я опять затвором. Раза три так. Потом свалил с концами.
– Три, говоришь…
Недолго думая, я закинул автомат за спину и полез на вышку. На полу валялось девятнадцать патронов.
Действительно, приходил.
Курящего солдата роты охраны определить проще простого. С внутренней стороны ножен его штыка есть два прилива, между плоскостью и приливом бороздка темнее, чем сами ножны. Это от спичечной серы. Её натирают заблаговременно, чтоб чиркаш для спички получился. Хотя, можно и просто об ножны зажечь, но гарантии нет, начиркаешься...
Начальником второго караула пойти — это наряд, как правило за проступок. Есть, конечно график заступления офицеров и прапорщиков в наряд, он на стене в штабе висит, но пыль с него стереть — серьёзное задание. Далёк он от реалий, товарищи командиры косячат постоянно, и довольно часто на этом попадаются. Вот их в наряд и запечатывают вне графика. И ставят, как правило, антагонистов. Если дежурным по части пошел замполит, скажем, автороты, то начкаром командира взвода той же роты сунут. Комвзвода будет жопу рвать, чтоб комиссар его на косяке не поймал и не шантажировал, замполит рвать будет, чтоб его комвзвода не подсидел.
Ну, а солдату с этого...
Насрать, кто и по каким причинам тебя шмонает, гнобит и придирается, ведь других способов выслужиться советские офицеры в училище не проходили, их самих там так дрючили и командиры и старшекурсники, что мама не горюй...
Часовому запрещается спать, сидеть, курить...
Дальше хватит, я о куреве. Попробуй три часа без сигаретки прокантоваться. А начкар перед выходом обыскивает. Иногда выборочно, иногда всех. А то и рукой махнет, но это редкость - смелых офицеров, чтоб проверки не боялись, почти не бывает. И время, гад, на это тратит, отнимая его ото сна сразу у троих — часового, бодряка и того, кто в отдыхающие нацелился.
Но АКМ — действительно лучший в мире автомат. Помимо 19-и функций штыка с ножнами, он еще и отличный портсигар. Суёшь сигарету в ствол, засыпаешь сверху несколько спичек, и ещё парой сигареток пломбируешь. На посту затвор вынул, шомполом начинку вытолкнул. Сигарету без фильтра докуриваешь целиком — в пятке штыка отверстие под ремень, точно по калибру «Примы», например...
Немцы говорят — дьявол в мелочах. И рожа его с рогами вылазит непременно при внимательном рассмотрении этих мелочей. Вряд ли в техническом задании на проектирование советского стрелкового оружия закладывалась функция шхеры для курева в стволе, а вот поди ж ты! Прям заподлицо входит, как патрон в патронник. Разгадка обнаружилась через три года после службы, на экскурсии по табачной фабрике им. Урицкого. Экскурсовод с радостной мордой поведал, что всего сутки требуется для перестройки фабрики на патронный завод. И калибр сигарет — 7.62 мм., точно по ГРАУ.
Так что, если грохнет, мало войны, еще и без сигарет останемся.
А если кто питает иллюзии, что милитаризм СССР канул в Лету при смене вывески на РФ, так пусть подойдет к табачному прилавку. Тонких сигарет полно, откуда такая мода?
Их калибр — 5.45, основной калибр современной армии Российской Федерации. Не верите?
Засуньте сигаретку в ствол АК-74.
Как влитая войдет.
«Кто не был, тот будет, кто был - не забудет семьсот тридцать дней в сапогах»...
Осенний призыв был невелик, молодых на полноценный первый караул не хватило, на пятый пост были вписаны арбуз Бунин, черпак Халитов и дед Лось Курбацкий. Меняя в два часа ночи Лося на Веньку, я по привычке заорал со ста метров :
Лось, смена!!!
Но он не побежал к нам, а высунул нос из будки и заорал:
Ну, плесень оборзела!!! Ты глянь!!!
Заглядываю в будку, Лось тыкает пальцем в свежую надпись, выцарапанную штыком на силикатном кирпиче. Я икаю, сглатываю, и начинаю безудержно ржать.
«Ура! До дембеля осталось 697 дней!!! ДМБ 82-84.»
Через пару недель освободилась одна из самых лафовых должностей в батальоне, почтальона-киномеханика, и я безоговорочно рекомендовал директору цирка рядового Александра Бунина.
Каковой в неё торжественно и вступил на следующий день.
Андрюшу Зоткина посадили на трое суток за драку со старшиной, прапорщиком Рамазановым. Драки как таковой не было, Рамазан, как истый дагестанец, полез бороться, типа в шутку, проверяя на вшивость, Энди же двинул его коленом в промежность, припечатал каблуком стопу к полу и оторвал у вопящего туловища галстук. Марс Кадышев, командир первого взвода, и сам Рамазана чморил при первой возможности, так как был ташкентским татарином, но корпоративная солидарность перевесила национальные тёрки. Больше всего его взбесил оторванный галстук. Поскольку был Марс ещё и начальником губы, то насел на Дюху по полной программе. За пять минут до окончания срока ареста он предстал перед арестованным, провёл рукой по его щетине и навесил трое суток допа за неопрятный внешний вид, присовокупив:
– Я тебя тут буду держать, пока борода как у Фиделя не вырастет.
Бритвы арестанту не положены.
Когда он в третий раз выкинул такой фокус, я пошёл к комбату, но получил от ворот поворот:
– Скажи спасибо, что не в тюряге парится. Нехер с кусками драться. Вон.
Я стал настаивать, доказывая, что это и не драка вовсе была, папа ткнул мне в физиономию растопыренную пятерню (пять суток ареста), и я угнездился через стену от Андрюхи, в камере арестованных сержантов. Через шесть часов меня выдернули по папиному же приказу, зачем-то понадобился. Даже отоспаться не успел.
Дюха сидел уже вторую неделю, когда его привезли в третий караул, сортир вычистить. Без выводного, просто прикатило такое ЧМО вместе с обедом и полезло в сортир. Энди проявил рюх, разобрал толчок сверху, залез в яму, отколол двухметровый сталактит у основания, взял подмышку и унёс в степь. На всю операцию меньше часа ушло. Сделав дело, улегся в предбаннике караулки и стал благоухать, похрапывая. Выкинуть это чучело на мороз у меня духу не хватило, друг, как-никак, переодеть не во что, а приедут за ним часов через пять. Отправил я его печь топить, благо кочегарка была снаружи. Так он ещё брыкался, паразит…
А кочегарка смердела всю зиму и каждый начкар считал своим долгом после смены на меня за это наехать…
На двадцать первые сутки Андрюхиной отсидки мы сидели с Марсом во втором карауле и резались в шиш-беш. Завёлся он здорово, не дело, что начальника караула помощник дерёт. В три часа ночи он, на мой взгляд, созрел, и я поставил против Андрюхи часы «Слава», аж на 27 камнях, с браслетом. Аллах правду видит, Марса я, хоть и с трудом, но вынес. Он брыкался ещё часа три, предлагая отыграться, но я отказался наотрез, глумясь над тем, что не можешь долг отдать – не играй, и строй из себя крутого только после того, как арестанта выпустишь. Проняло, отпустил в шесть утра, засели опять, тут этому гаду так попёрло, что я продул ему все сигареты, кубик Рубика, магнитофонную кассету с записью «Круиза» и банку ананасового джема из посылки. Но часы сохранил, повезло.
В семь вечера я сменился, пошёл в роту, и первое, что там услышал – Андрюхино пение. Этот придурок сидел в бытовке на столе с гитарой, как и был, в шинели без хлястика, без ремня и птичек, с бородищей на полморды и с упоением наяривал «Костёр» «Машины», да таким перебором, что оригинал отдыхал, вообще-то…
Музыка…
В бытовке было полно народу, а на его запах никто внимания не обращал. Только голос и струны…
Знаете, сколько в любом городе военнослужащих? Особенно навстречу? Выйдите в увольнение в город и пройдитесь с девушкой. Всем встречным надо честь отдавать, а при этом действе следует печатать шаг, и нельзя её не то что обнимать, а и под руку вести. И каждый, кто выше званием, придерётся, хотя бы из зависти. Как при таком раскладе военнослужащий СА может даму защитить, или хоть проявить к ней уважение, понятия не имею…
Командир второго взвода прапорщик Виллюиллах Исмаилов заслуженно носил погоняло «Тень». Ходил совершенно бесшумно, куда там коту…
Ни разу не было, чтобы кто-то проснулся, когда он ночами по тумбочкам шарил в поисках одеколона. Его эволюции наблюдали только дневальные, и то изредка. Но не слышали ничего. Самым же скверным было то, что, начнись какой-нибудь стрёмный разговор, и собеседники через некоторое время обнаруживали, что рядом сгустился из воздуха Вилли с ушами. Потом бесследно испарялся, и через несколько часов появлялся парторг или замполит батальона с мешком слонов для раздачи.
В ту ночь мы с Санькой слили сто шестьдесят литров «Массандры» (спирто – водяная смесь, пьётся легче водки, прелесть напиток) с самолета МИГ-25РБ, тачку добыть не удалось, и мы пёрли восемь канистр, связанных попарно, три километра от поста до роты пёхом. На весь Казахстан одна яма, и то я в неё ногой угодил, чуть не сломал под таким весом. Свалив канистры в тенёк, разведали трассу и стали по одной перетаскивать в казарму, рассовывая напиток по шхерам. На третьем заходе Сашка нарвался на Тень, пришлось ему констр отдать, нашли, мол…
Через полчаса он усосался до изумления, и мы перетаскали остальное. Но затаили. Дня три шанс его спалить не подворачивался, в гарнизоне он не появлялся, на четвёртый грянула тревога. Живущих в городе вызывают посыльные, рядовые, как правило, из самых ненужных. Но тут я прихватил двух бойцов поздоровее и помчался в общагу сам, плюнув абсолютно на всё.
Конуру в общаге Вилли делил с «Компотом», оба они были абсолютно невменяемы. Мы их аккуратно запаковали в одеяльца, чтоб не проснулись, да и касаться их не хотелось, и, как хрустальные вазы, снесли в машину. Подогнав тачку со стороны продсклада, устроили комбату милый сюрприз, уложив их на плац, как были, облёванных и завернутых в одеяла.
Их, конечно, за такой конфуз не попёрли, но навесили здорово, месяца полтора из нарядов они не вылезали. Мстя была адекватной, нас это, в принципе, удовлетворяло, но Вилли накачал-таки себе на башку увольнение. Дело в том, что в двадцать с мелочью лет алкоголизм – штука страшная, и, дорвавшись, наконец, до канистры, он опять насосался, да так, что припёрся на стрельбы совсем никакой, даже падал. Тут уже и парторг его спасти не смог, пришлось слить ценного кадра.
Нам же с Сашкой хватило силы воли не прикладываться к похищенному, пока с Тенью не разобрались, и как тот ни пытался вывернуться, детально расписывая, как он накрыл нас с ворованным спиртом, поклёп не состоялся – кто б трезвый ходил, если в ворованной «Массандре» купаться мог бы? А мы были трезвы, злы, беспощадны и справедливы. Не придерёшься.
И об этой канистре мы с Санькой ни разу не пожалели. На доброе дело пошла.
Осень. В посылке свитер, мама связала, аккуратно завернут в кальку. В армии он называется «вшивник», солдат должен быть одет строго в казённое. Старлей Карзаватых, начальник клуба и почтовой службы, наступает сапогом на рукав и рвёт другой. Молодец, себе не прихамил. Козыряю, ухожу.
Музыкалка находится в торце здания клуба, выходящего на плац. С другой стороны продсклад, его перестраивают, папа вообще фанат всяческого строительства. В результате вереницы противозаконных манипуляций с постовыми ведомостями, в роте собираются все четверо, и мы рвём, сломя голову, репетировать, прямо из ружпарка. Через полчаса стук в дверь.
Открываю, трясущийся солдатик без лица:
– Товарищ сержант, к комбату, срочно.
Я роняю на пол короткое слово из пяти букв и предстаю.
– Ты знаешь, захожу я сегодня на свинарник, а там насрано. У тебя сколько человек в роте?
– Пятнадцать.
– Тринадцати, я думаю, хватит, – комбат багровеет и орёт во всю мощь своей глотки – Но чтоб все музыканты там были!!!
– Есть, товарищ подполковник.
Один проверяющий полкан попенял как-то папе, что свиньи у него живут лучше, чем солдаты. Это он, конечно, загнул, но безнаказанность свою эти твари хорошо чуяли, совали рыло куда ни попадя, метались под ногами, норовили укусить всё, что не приколочено, и вообще уборке рьяно мешали. Командующий ихний, по должности своей, борзость имел неимоверную, и мне, как старшему по званию, пришлось выйти с ним на бой на предмет выяснения, кто из нас выше на стенку писает.
Он сразу сообразил, что шутки кончились, очень бдительно ко мне отнёсся и, ожидая удара сапогом в рыло, прицеливался мне этот сапог отгрызть вместе с ногой. Не на того напал, шагнув вперёд, я рухнул на колено, уравняв рост, и двинул правой прямым в пятак, коротко и резко. Получилось даже лучше, чем в тёщином свинарнике, боец сел на хвост и упал на бок. Рыло стало чернеть.
Айвар, Нурсултан и Людвиг мгновенно перекрыли вход, зашибая обратно в свинарник дезертиров, остальные кинулись добивать деморализованное свинское войско. Лупили лопатами, граблями, сапогами, дерьмо летело во все стороны, хрюшки визжали на грани ультразвука, носились на пятой передаче, стараясь увернуться, но им это не светило, они попали под раздачу в лапы истинных профессионалов.
Громадная тень закрыла вход, и загремел командирский рык:
– Смирно!!!
Ладно мы, свиньи замерли, как вкопанные, и стали подобострастно есть подбитыми глазёнками начальство.
Во, командир…
У солдата в карманах не должно быть ничего лишнего, на сей предмет нас довольно часто проверяют. Изъятое изучают. Чужими сальными глазами. Зураб сидит на скамейке, читает письмо. Поднимает глаза к кроне джиды, волшебной акации Азии, продолжает читать что-то с неба. Сжигает письмо, конверт, встаёт и бредёт неизвестно куда.
Очень сильный человек.
Надо быть на всю голову отмороженным, чтобы, будучи черпаком, стырить у деда дембельский альбом. Тем более, у армянина, если ты чуваш. Просто отметелить за такое мало, расшалившиеся деды стали лупить крадуна металлической канистрой и попали в висок. Этого даже такая дурная голова не выдержала, пришла в полную негодность и даже немного потекла.
Труп тащили ночью, в обход гарнизона, по степи, к третьему посту. Километров семь навертели. Затащили на шестой капонир, взяли за ноги и сбросили с восемнадцатиметровой высоты, стараясь, чтоб пришёл башкой, что почти получилось. Типа, лазал за спиртом, сорвался.
Рифкат обходил пост по рулёжке, она буквой «Л» и просматривается только наполовину. Бойца заметил, когда на него чуть не наступил, и слегка оторопел – что тут делает солдат в майке и трусах и в одном сапоге? Толкнув его ногой, увидел развороченную башку, отскочил и выстрелил в воздух.
Мы сидели в курилке караульного двора с Марсом, начкаром, и стебали Зоткина, который по расписанию должен таскаться с ключами, «швейцаром». Марс после Андрюхиной отсидки неизменно вписывал его на четвёртый пост, чтоб спал поменьше. Речь во время стёба шла о том, что за три недели на губе Дюха всласть отоспался, и скрасить службу товарищам – его, можно сказать, долг и почётная обязанность. Энди виртуозно отбрехивался, поливая нас стоэтажным матом, когда на третьем посту застрочил автомат.
В комнате бодрствующей смены я заорал:
– Бодряки с оружием – за мной, бегом!!! Третий пост, стрельба!!! – дёрнул из пирамиды ствол и помчался. Марс уже терзал телефон. Когда я выскочил во двор, автомат опять застрочил, вылетела вся обойма, а это, пардон, такая ересь, что я здорово перепугался, даже не представляя себе, что там творится.
У ворот поста нас нагнал штабной УАЗик, из него выскочил старлей Сердюков, дежурный по части. Перед воротами мы зарядились и пошли. Рифката, сидящего у капонира, я заметил сразу, двоих послал по рулёжке в слепую кишку, двоих – мимо домика подготовки пилотов, насквозь, предупредив, чтоб они друг друга держали в поле зрения и не перестреляли, а сам пошел с Сердюком к часовому.
То, что бойца грохнул не Рифкат, стало ясно сразу, между ними было метров пятнадцать, и в шестьдесят патронов с такого расстояния он бы его в студень разнёс. На шёпот он реагировал, без всякой интонации рассказал, что шёл, увидел, толкнул ногой, отскочил, стал стрелять. Плакал. Очень тихо. На чёрной узбекской шевелюре над левым глазом был белый прямоугольник размером со спичечный коробок, седина. По разбросу гильз, следам и положению трупа выходило, что отпрыгнул рядовой Ахмедов назад с места на три с половиной метра.
Мы стали ждать особистов. Им показалось, что всё ясно, они принялись на «Ахмеда» орать, он замолк, больше от него никто ничего добиться не смог. Сердюк дрался за него до последнего, как потом выяснилось, чуть погон не лишился, и Рифката всё-таки определили на нашу губу, а не в тюрягу в Балхаш и не в окружную в Караганду. Выпустили дней через пять, виновные нашлись почти сразу, те самые два армянина из стройбата.
Рифкат молчал. Иногда плакал. Еду мы ему носили из столовой, он не понимал, что туда надо ходить. Сидел, в основном, на крылечке роты, ночью его уводили в койку, но он возвращался на крыльцо через некоторое время.
Заговорил через полтора месяца, когда услышал выстрелы, Евтух стрелял на четвёртом посту, кто-то там на губу пролезть пытался…
Сходив раза три в увольнение в город, я к этому развлечению охладел. Риск нарваться на патруль затмевал все мыслимые и немыслимые удовольствия. Ну их к ляху, уродов. Но зарабатывал увалы рьяно – рисовал там чего, хотя за это увалиться было проблематично, гарантированно удавалось только их выстреливать. 30 из 30-ти, и ты свободен. Надевал парадку, выслушивал инструктаж, получал увольнительную, переодевался и заваливался спать, это было ценнее всего, благо тронуть меня до конца увольнения никто из мелкого начальства не имел права. Но и это удавалось не всегда, звучала команда «На уголь» и я всю разгрузку глумился над теми, кого дёрнули в парадке, отстирать её не в пример труднее, чем х/б…
Возвращаясь из отпуска, я проквакал два дня, и чтобы не нарваться на патруль, летел назад по гражданке. В Алма-Атинском аэропорту встретил «Компота», который тоже возвращался из отпуска. За долю секунды до того, как он раскрыл рот, я рявкнул:
– Почему по гражданке, товарищ лейтенант?
– Так это… А ты почему???!!!
– Мне положено, я два дня просрал, а вы, сударь, что это формы своей стесняетесь? Как-то не по-офицерски…
– Заглохни, тварь, как отпуск?
– Пять баллов. На три сорок?
– Ага. Пошли, посадка уже…
После посадки в Балхаше летёха пошёл в здание аэропорта, автобуса ждать в город, а я попёр в гарнизон по степи, мимо первого поста, склад СВиБ. Метров за тридцать раздалось:
– Стой, кто идёт?
– Я те, б…, дам, кто идёт!
– Здравия желаю, товарищ сержант! Поздравляю с возвращением из отпуска!
– Нашёл с чем поздравлять… – я протянул часовому пару сигарет. – Бди дальше…
Завернув в проход между авторотой и нашей казармой, разглядел две фигуры, пригорюнившиеся на крылечке. Один вскочил и рванул ко мне. Как потом выяснилось, Ворона принял меня за бабу, каблуки цокали. Вторым был Рамиль, старшина. Оба были датые, а у меня полсумки закуси. Засели в каптёрке, после второго стакана выяснилось, что Зурик в третьем карауле, начкарит, мы угнали караульную кобылу, и я отдал Зурабу посылку, которую ему собрала тётя Света. Время поджимало, мы вернулись в роту, но снова споткнулись о каптёрку. Подъём проквакали, столовку тоже, да и без надобности было. Очнулись от вопля дневального «Рота, смирно!». Комроты пришел, доложиться надо. Я подкрутил винты в организме и выскочил:
– Из отпуска прибыл, во время отпуска замечаний не имел!
А он как заорёт…
С чего, думаю? Глаза опустил – есть повод на меня наорать, есть. Даже, я б сказал, причина. Я-то был уверен, что переоделся. А перед командиром стояло чучело в джинсах, казаках, расстёгнутая же гимнастёрка открывала грудь в жёлтой футболке с надписью «Levi Strauss» и зеленые подтяжки.
Не очень сержант…
Может человек за десять суток спать семь с половиной часов? Может, проверял. Специально такой задачи не ставил, но учения, стрельба на посту, разборки по этому поводу, разгрузка угля и два совершённых мною дисциплинарных нарушения дали такой побочный эффект. Бессонница, кстати, не накапливается, отоспаться удалось всего за четыре часа.
За день до выборов мы нализались до изумления. Пьянка вышла какой-то нервозной, раз пять дислокацию меняли. Начали на КДСе, Олег Спиридонов угостил фирменным напитком – «массандрой» с жидким кислородом. Рецепт прост, СВС выливается в ведро, включается станция, и шланг погружают в напиток. По достижении требуемого давления открывается вентиль, шланг удерживается кузнечными щипцами, камикадзе же, ими орудующий, на десяток секунд скрывается из поля зрения в облаке бешено испаряющегося кислорода.
Главное в этом деле – техника безопасности, окажись в облаке хоть капля масла, рванёт так, что от жаждущих и пыли не останется. Но господь призрит убогих, аварии ни разу не было. Кстати, с учётом безаварийности, можно судить о высочайшей квалификации начальника станции, сержанта Спиридонова. Судовой механик с трёхлетним опытом – это вам не какой-нибудь сраный выпускник военно-технической академии…
Собственно же «массандра» густеет от подобной операции до тягучести ликёра, пьётся без каких-либо отрицательных эмоций. Разбиваешь кружкой лёд, черпаешь…
Мммм…
Минут через десять она оттаивает в желудке и бьет всеми градусами в лоб, мощно и резко. Волшебное ощущение, мгновенная трансгрессия в параллельное пространство. А со стороны – да, неприглядно, секунда – и нет человека, так, амёба бессловесная…
Но толком нализаться на КДСе не получилось, засекли в полукилометре пыль, прикинули направление и смылись ещё до того, как старлей, начальник химслужбы, на мотоцикле прикатил. Забрались в старую лётную столовую, но атмосфера запустения, царившая там после нами же учинённого месяц назад разгрома, угнетала, и мы перебрались в казарму. Эту перебежку я уже плохо помнил.
Очнулся в сушиле на шинелях, тряс какой-то солдатик:
– Товарищ сержант, подъём, выборы!
Ну и дрыгнул я сапогом, парень аж в коридор вылетел. Выборы, твою мать, лучше б помоями облил…
Не думайте, что я зверь какой. Во-первых, это в порядке вещей, нет в этом ничего необычного, просто шкала ценностей другая, ударить человека можно по тысяче причин, и, как правило, так и случается, это действительно проще, чем вдаваться в объяснения. И тот, кто огрёб, зла, как правило, не держит.
Даже в дружеской застольной беседе иной раз дашь поддых, чтоб остановить излияния, или тебе кто затрещину отвесит за нечёткую формулировку излагаемого материала. Это просто такая фигура речи, и не надо искать в этом унижение или агрессию. А вот именно с речью надо быть предельно аккуратным. Это во-вторых.
Смысл и первого, и второго в том, что ударить допустимо, а вот оскорбить – ни в коем случае. Это уже свинство, и за это бьются по-настоящему. Хотя, конечно, обилие национальностей вносит существенные коррективы, на Востоке бьют именно чтобы унизить, а избитый себя униженным не считает, как ни странно. Но это уже частности, один чёрт, мордобоя в армии никак не избежать, будь ты хоть четырежды гуманистом…
Тохтасынов на меня зла не держал, мало того, ещё с карантина, который я у них вёл, относился ко мне по-людски, насколько вера позволяла, что и подтвердил, крикнув уже из-за двери:
– Товарищ сержант, там лимонад продают! Вы ж пить хотите, да?
Я мгновенно вскочил, потрепал его по плечу:
– Спасибо, брат, выручил…
И рванул на избирательный участок, в санчасть.
У входа обнаружился подвох – лимонад продавали только тем, кто проголосовал, а вот этого мне делать никак не хотелось. Пусть я рашпилем в глотке подавлюсь, но голосовать не буду. «Избранный» так и так накосячит, проверено многократно и ни одной осечки, а ответственности за его художества я нести не желаю. На хрен.
Но лимонад!!! Это сейчас зашёл, купил, выпил. А там…
Вода такая, что даже чай тошнотворный. А чистой выпить, хотя бы стакан – два дня с очка не слезешь, нести будет хуже, чем при дизентерии, особенно летом. И целый год этого мерзкого пойла, к которому невозможно привыкнуть. Ну, скоты…
Ладно, ща разберёмся…
Вломившись на избирательный участок, я бесцеремонно рванул к урнам и разорался, разбрызгивая направо и налево благородное негодование:
– Кому стоим не по уставу? Ербасов, мать, что за подпись, как бык поссал! Не в царской армии, кресты ставить! Это голос твой, чучело! Твой,….! А с этих каракулей кто? Ебдрасов??? Бардасов???
– Бадрутдин я…
– Да хоть пердудин! Так. Завадский, Нейфельд, Функ, ко мне!
Эти уже проголосовали, руки, можно сказать развязаны. И с лимонадом, цель похода на выборы достигнута, могут и поработать:
– Слушай сюда, бойцы. В этой очереди больше половины и подписаться-то не могут. Ща дам бумаги, проследите, чтоб каждый потренировался подпись разборчиво накарябать. Ясно?
– Так точно.
– Адмидиньш, ко мне!
– Прибыл…
– Айвар, если кто с трёх раз не смог, гони на полосу (препятствий), нехай летает, пока не научится. Для начала раз пять, накосячит – пусть до отбоя летает.
– Яволь, мой фюрер…
– Действуй.
Шагаю к начальнику комиссии, козыряю:
– Товарищ капитан, тетрадочки нет или листа три бумаги, потре-нироваться избирателям? А то ведь как кура лапой, негоже так в бюллетне-то…
Капитан шарит по кровавому сукну и в столе:
– Слушай, сержант, нет, как назло…
– Ладно, в роту слетаю, принесу, у нас есть. Момент.
– Так пошли кого…
– Ага, так им и дадут. Сам.
– Действуй, сержант, дело…
Перед санчастью засёк Болотова, рявкнул, через пять минут принёс, до роты лень было, в штабе бумаги увёл. Я опять с помпой ввалился, поорал, запустил процесс, пометался взад-вперед, чтоб всем глаза намозолить. Почуяв, что присутствующие, наконец-то, начали от меня уставать, шагнул назад, точно к «буфету». Развернулся и протянул рубль:
– Три!
– Так это… Не положено, бюллетень же.
– Да я уже отголосовал, с утра! С вами тут свою фамилию забудешь, бардак, блин, то писать не умеют, то не на чем, то нечем. Богом клянусь, ещё полчаса такого, я им тут устрою Гестапо…
– Полегче, служивый! На, вон, хлебни, охолонись…
– Спасибо, мать, глотка уже от воплей пересохла…
Ну и хлебнул, прямо у стола. Залпом бутыль «Дюшеса».
А две в роту оттащил, на запивон пошли, одна из самых вкусных опохмелок в жизни получилась…
От скуки умереть можно только в карауле. В роте не дадут, всегда есть чем заняться. Были даже случаи, когда в ружпарке патроны сдавали без счёта, рыбу надо срочно в холодильнике грузить. Была такая шефская помощь Балхашскому рыбзаводу. Откуда там, кстати, минтай брался, да ещё мороженый, ума не приложу, озеро без выхода к морю…
Охрану там несли морячки Балхашской Военной Флотилии, есть, оказывается, такая, и я охренел, будучи ещё плесенью и таская брикеты с мороженой рыбой, от вида чёрных килек с оружием на территории завода. Озеро-то внутреннее, с кем тут воевать? Потом выяснилось, что БВФ - это десяток сейнерков для ловли рыбы и несколько катеров с пулемётами, генералов катать.
Да-с, так вот, о скуке. Юра с Андреем сменились в пять, оружие сдали в шесть, и погнали их к первому посту дыру в колючке заделывать, там самоходная дорога проходила. И, надо же, какая-то стерва дыру узрела, или настучал кто. Заделали по уму, не только проволоку перетянули на столбах, но и «концертины» спиралей шесть намотали. Отвертеться невозможно было, схалтурить тоже, сам капитан Зернов над душой стоял и ревел безостановочно.
После отбоя обозначилась возможность принять на грудь, причём цивильно, паники никакой не ожидалось. Шкала ценностей в армии меняется совершенно, и если гражданский сто раз подумает, прежде чем рискнуть головой или свободой за пачку печенья и пяток пирожков, то солдату такая ересь и в голову не придёт. Глаза даже закрывать не надо, вкусил пирожок, хрустнул печеньем – вот он, дом! Пусть призрак, но ярче этой вшивой реальности…
А риска – ноль, за побег из части максимум пару лет дисбата, а что часовой может стрельнуть с первого поста, так попадет ли… Метров тридцать, не меньше…
Целью рывка был круглосуточный буфет аэропорта, аэродром у нас был и гражданский, и военный. Юра бежал первым и вдруг, как Андрюха рассказывал, повис в полуметре от земли, раскорячившись в позе краба. Бойцы они были опытные, не звучали вообще. Бесшумно подкравшись, Андрей узрел, что Юра влип в ими же намотанную «концертину» и повис на ней. С разодранного лица стекала кровь, но стойкость советского солдата выше любых передряг. Только приникнув к лицу товарища, Дюха услышал:
– Андрей, спаси, я весь изранен…
Заместителю командира батальона майору Губину пришла пора идти на повышение. Делалось это тогда только через Академию, типа, поучился – и рви себе в подполковники. Отваливал штаб дня четыре, лафа в части была просто офигенная, каждый, служивший в в/ч 06966 82-84, помнит эти дни, и если во сне он улыбается светлой детской улыбкой, знайте: ему приснился этот рай земной, и он счастлив, как только может быть счастлив человек. Болезнь любимого учителя или бомба, попавшая ночью в школу, здесь и рядом не стояли…
Губина, наконец, собрали по частям и, снабдив канистрой со спиртом и мешком сушёной рыбы, сгрузили в самолёт до Москвы через Караганду. Вернулся он через неделю, даже без рыбы. Мы стояли на разводе, папа чего-то вещал, когда из зарослей джиды у штаба показалась понурая объемистая фигура. Потыкалась туда, сюда, почти налетела на папу. Майор пробовал доложиться, но при попытке отдать честь сбил с себя фуру, хотел поднять, но навалился на командира. Тот его встряхнул, развернул и подтолкнул к штабу:
– Вали, Коля, завтра, завтра. Академик… Таланов, отведи его…
Потом просочились сведения, что дальше Караганды Губин не продвинулся, там вляпался…
– Слушай, Тарасов, вот ты мне каждый раз втираешь, что в карауле, мол, безвылазно сидишь, или по командировкам, ничего не видишь, не слышишь… Но ведь меняют же! Полк там, с субботы на воскресенье, да и на неделе бывает, меняетесь. И из караула вы в часть сбегаете, что я, не знаю? Телек цветной в роте посмотреть, когда кино интересное. А? Бывает же!
– Мне не доводилось. А вообще, мысль, товарищ майор, но как-то боязно. Дослужить бы спокойно…
Ссука рваная, кто ж тебе про телек настучал…
– Что, в роту идёшь, глаза закрыв?
– Да хоть спички вставляй, всё едино…
– Не надо мне тут на жало давить, служба есть служба!
Тебя б, паскуда, хоть раз, хоть дежурным по части, месяц бы потом отсыпался…
– Я и не жалуюсь, всё, в общем, нормально…
– Какой нормально? Вон, водитель ваш, этот, как его, Волошин, двигатель запорол на караульной машине! Пьяный же был, так?
– С чего пьяный? Он РТ-6 в бак залил, бензина не было. Вот и закоптил.
– Чего залил???
Вот дуб, ты в авиации служишь или где?
– Авиационного керосина.
– А где взял? Он же подотчётный! Украл с ГСМа?
Хрен ты меня подловишь, стерва, не тот расклад…
– Да в автопарке бочка стоит, детали отмачивать, капитан Таланов выписывал, всё законно.
– А ты откуда знаешь?
– Ну, знаете, Витька ж в моём взводе, я ему за тачку, пардон, в рыло приложил. Потом, конечно, разобрались, он мне эту бочку и показал. Вместе с дежурным по парку.
– Ты что тут дедовщину устраиваешь?
– Мы с ним одного призыва, какая дедовщина?
– Это называется неуставные отношения, сержант Тарасов, призыв тут ни при чём! Можно ведь и следствие…
Давай, гнида. И комбату на подпись. Он меня опять разжалует, через неделю лычки вернёт, один хрен служить некому. Это мне в первый раз страшно было. А в четвёртый даже не по херу, а вообще никак…
– Виноват, товарищ майор, вспылил. Но ведь за дело же, согласитесь…
– Это я понимаю! А приедет проверяющий?
Аааа, ссышь, падла… Правильно ссышь, своих-то больше всего вам очковать и приходится. Ей-Богу, допи….шься, плюну на всё и заложу когда-нибудь. Хотя хрен, конечно, заложу, даже тебя, урод. И не потому, что пришлют вместо тебя людоеда ещё хуже.
Да шиш ты поймёшь, даже если тебе неделю объяснять, даже через полосу…
– Да пусть приезжает, товарищ майор, у нас всё в пределах дозволенного, сами ж знаете…
– Как к итоговой готовитесь?
Уф, соскочил, тема-то скверная была…
– Нормально. Плакаты, агитация, ленкомнату вон доделали, через неделю за караул примемся.
– Завтра, Тарасов! Завтра. Лично проверю.
Ну, это ты уж совсем заврался, дятел. Кто тебя туда пустит? Только шагни, постовой четвёртого поста (швейцар) уж тебя-то штыком точно полоснёт. С самым что ни на есть удовольствием. Уж кого-кого, а тебя, тварь, точно расшинкует. И ты сам это, сволочь, знаешь, хрен сунешься. Ты туда можешь только с дежурным по части, и только если ЧП по твоему профилю в самом караульном помещении. Убьём кого в караулке, тогда и заходи…
– Завтра так завтра, товарищ майор. Как скажете…
– Так, по пьянству что можешь сообщить?
Ишь, ссука, как вопрос ставит, как будто я ему что раньше сообщал…
– Не пью.
– Ты мне дурочку не валяй, умник. Хитрожопость ещё никого до добра не доводила.
– Куда мне добро, до дембеля б дотерпеть…
Бакалашвили ухмыляется, он действительно мужик с юмором.
– Не пойму я тебя.
Зараза, опять за своё, ща в Штирлицы агитировать будет…
Вообще, первый советский сериал облегчил работу особистам капитально. Такой пряник товарищ Семенов сляпал, загляденье. Это ж только представить – собственная машина, вилла с камином в почти побеждённой стране, все тебя ссут, начальство за тысячи вёрст, жрёшь от пуза, и не только дома, в кабаках. Да и дома нехерово, слугу опять же чморить можно – кофе мне, крепкий, какой только сможешь…
На основной работе, в РСХА, накосячишь – Родина тебе орденок или звание повыше. Если чего не так – соврёшь или грохнешь кого, ну чем не рай? Да ещё и герой перманентный.
Ну как в такое счастье не шагнуть?
Всего-то бумажку подписать, но осведомителем же недолго, это только начало, а там… Всех с говном смешаю. Сначала здесь, потом за бугром. Это тебе не на хутор под Сыктывкаром возвращаться или в дагестанский аул, где из развлечений только водка…
В роте охраны, где бойцы постоянно с оружием, призыв стараются менять целиком, раз в два года, чтобы дедовства поменьше было. За два года до нас были даги, мы их меняли. Ну, не весь, конечно призыв, но дагестанцев было большинство. До армии я думал, что мусульмане косят глазом на христиан, ну и вообще, мол, Азия недолюбливает Европу, совок приучил не отдавать должное религиозным разногласиям.
На самом деле это, конечно, не так. Все боятся всех, и ненавидят со всем пламенем юных душ. И если даже поставить узбека, дага, чечена и кара-колпака под единое зелёное знамя джихада, чморить друг друга со всею яростью они не перестанут. Разбираться в этой кухне дело безнадёжное, единственное, что стоит знать – ненависти этой мало не бывает. И внутри анклава та же песня, разборки не кончатся, пока не установится трёхступенчатая иерархия: кто рулит, кто шестерит и кто чмошник. Других градаций нет.
Виллюиллаха Исмаилова на место поставили сразу, он оказался на самом дне зиндана, но случилось чудо – через год он очутился в школе прапорщиков. Как? Как хилый девятнадцатилетний подросток без образования, почти не говорящий по-русски, вялый и склонный к алкоголизму, смог оказаться в школе младших командиров? Кто разглядел в нём яркий, неугасимый талант войскового начальника, волю, бесстрашие, любовь к Родине и направил на учёбу? Почему, вернувшись прапорщиком, он боялся заходить в казарму без офицеров, пока не дембельнулись последние даги? Как он смог продержаться ещё полтора года, бесполезный и вечно пьяненький, пока мы с Сашкой его не слили, подсунув ему канистру с ворованным спиртным?
Только через стук. Недаром большинство офицеров в его присутствии разговаривали только по делу и только официальным языком. Ну и по логике, это же самый простой способ вербовки. Что в советской армии, что в институте, что в нацистском или советском лагере. Есть отстающий, он на грани катастрофы, он готов на всё, чтобы удержаться на плаву, да просто чтоб увернуться от самого страшного – убийства, изнасилования, смерти от голода. Бери голыми руками. А дай ему хоть крупицу власти, он от мести за свои унижения, конечно же, удержится, и, охреневши, станет Родину любить истово и бескорыстно. И на себя насрёт от любви к ней...
А какую родину, позвольте спросить? Домой ему не вернуться, там все знают, на что он пошел, чтобы спастись, его в очко засунут и утопят родные братья, и отец поссыт сверху. А то их самих так же, традиция. Что, армия ему теперь дом родной? Ну-ну…
Ладно, пусть армия, но на хрен он тут нужен? Вот человек, не способный за себя постоять. Он что, за других постоять сможет? Или вообще за Родину, за неизвестных ему двести миллионов рыл, из которых три сотни ближайших его ненавидят, и две из них боятся? Это с какого ж перепуга? Нет у него такой функции в организме. Просто нет, и все. И быть не может, нет для этого оснований.
И это не один из способов вербовки. Единственный. Или в армии зачморили до того, что к особисту побежал, или на заводе лень вкалывать, или в институте из двоек не вылазит, того и гляди, в армию вышибут, а это страшно до судорог. Почему единственный? Потому, что вербуют такие же, и других способов они не знают и знать не хотят, слишком сложно.
Не спейся Вилли, стал бы майором и сидел бы сейчас перед очередным сержантом, раскручивая его на предательство. Как и его когда-то. Замкнутый круг, преемственность, боевая традиция. Подпиши! Потом сам будешь говорить «Подпиши!»
И ведь подписывали. И отрабатывали. И у самых злых на карьеру даже мечты сбылись. Гужуются в побеждённой стране на всю катушку. Только она не Германия называется…
Голос майора выдернул меня из светлого будущего. Опять завёл шарманку, ну, пидарас, достал, ей Богу…
– У тебя такие возможности, могу под дембель на месяц в погранвойска перевести. Оттуда сразу в школу ГБ, чтоб из наших рядов без помехи вступил, а? Три курса вышки у тебя есть, закончишь за год, сразу лейтенанта – и вперёд! Весь мир твой, парень…
А вообще молодец, четвёртый раз, и всё разные схемы. Изобретательный животный…
– Да мне комбат уже общевойсковое так же предлагал, но вы ж поймите, товарищ майор! Я ж сугубо штатский, напортачу вам тут всё…
– Хорош прибедняться, штатский он…
Вот, ****ат…
– Именно. Есть долг, я его выполняю, но не моё это все…
– Не очень-то и выполняешь!
– Ну, как могу…
– Смотри, будешь кобениться, вляпаешься – никто тебя не защитит! Учти это!
Ох, дуболом, что у вас все такие? Только и фантазии, что грозить да стращать. Вербовщик херов.
– Так защищать, вроде, меня призвали…
– Свободен!
Ну-ка, ну-ка…
– Пока…
Ну как же без этого… Психолог драный. Чтоб тебя, упыря, остаток жизни вот так на крюк подвешивали. Хотя, наверное, и висит давно, шавка, то-то из кожи лезет…
Не жаль. Сам выбрал, кем быть. Хоть бы война, что ли, я б тебе влёт башку свинцом набил бы…
Выхожу из штаба, иду по аллее, джида, кусты, даже один карагач есть. Травы нет, но я уже понемногу привык к голой земле, она меня не коробит. А арык – так это вообще волшебство, я вам скажу. Тем более если любимая книга – «Очарованный принц»…
Вызов к особисту перед итоговой проверкой в первый раз страшен, следующие уже переходят в разряд рутины. В принципе всё ж понятно. Хозяйство у нас плановое, ему сверху наверняка разнарядку спускают – столько-то завербованных, столько-то доносов, столько-то раскрытых измен и преступлений…
Не справишься – ебухов. Как везде. А где ему доносы хотя бы брать, если половина солдат в нашей армии само слово «донос» написать не может. В нем же букв вон сколько! И почти все разные. Беда…
Сам, наверное, строчит разными почерками, чекист засранный…
А я даже пишу без ошибок, тварь такая, ну как не окучивать? И ведь ему абсолютно начхать, что он меня перед товарищами позорит, вызов в кабинет особиста без наручников и не под конвоем – клеймо то ещё, попробуй отмыться…
А меня он уже четвёртый раз таскает, паразит…
Ведь вот интересно, он, что, сам не допирает, что, скажем, соглашусь я стучать, но выйду-то я из его кабинета уже засвеченный! И пусть я кого заложу – это ж сразу ясно станет. Вот, был у особиста. А через неделю кто-то спалился. Шила ж в мешке не утаишь. Видать и сам понимает, что не вербануть ему никого, так, номер отрабатывает…
И вдруг ловлю себя на том, что стою я солнечным вечером в самом центре уже любимой мною Азии и тупо смотрю на торцевую стенку штаба. Интересно, если меня всё-таки повяжут за мои художества и заслуженно поставят к этой вот стенке, я своим палачам тоже оправдания найду? Экий, я, право, козёл…
Майору-то Бакалашвили нашел.
Да пошёл он…
Плевать.
– Здравия желаю!
– Здрав… Жав… Тав… Гав…
Лицо комбата, стоящего перед строем, наливается синевой.
– Здравия желаю, товарищи военнослужащие!!!!
Рожа у него такая, что…
– Ква… ква… – полный разнобой.
– Напрааа - во!!! Бегом марш!!!
Бежим. Форма одежды на построении – «шинеля с карманАми», градусов пять поутру и тень. Бежим. Когда выскочили из гарнизона, я сдёрнул ремень, укоротил, застегнул и завернул под него полы шинели, кто заметил мой маневр, сделали то же. Бежим. На север. Комбат сам прыгнул за руль УАЗа и поддевает бампером отстающих. Бежим, пыль. В степи везде пыль. Всегда. Час прошел, солнце лезет в зенит. В тени градусов двадцать пять, но она в гарнизоне осталась, тень-то…
Бежим. Потом плохо помню как, но бежим. Третий караул, аэродром, второй пост, гарнизон. Восемнадцать километров. По сопкам. На финиш с нами пришли только три офицера. Старший лейтенант Сибов, командир роты охраны, старший лейтенант Сердюков, замполит автороты, старший лейтенант Балашов, комсорг батальона. Мысленно я их тут же, на месте, произвёл в поручики.
Так потом к ним и обращался…
Вообще, что это я всё про бардак и чернуху?
Давайте о героизме, его в армии тоже хватает, а то как-то однобоко получается, в предвзятости могут обвинить...
Заместитель командира Краснознаменного Никопольского ордена Суворова, ордена Кутузова 53-го авиационного разведывательного полка подполковник Муффазалов был четырежды героем. Первый раз у него слили ночью с самолёта спирт для обдува кабины, фонарь в полёте заплавился, сажал он МиГаря вслепую и его из кабины вырезали, пока он там парился в восьмидесятиградусной бане.
Второй раз самолётик так классно подготовили к полетам, что на посадке шасси не вышли. Все три. Он его на брюхо посадил рядом со взлёткой, даже, говорят, не очень ободрал.
Третий подвиг лично наблюдал с земли. Сижу в начкарке в третьем карауле, тут Гришка Зорин с поста орёт:
Жора, лётчик прыгнул!!!!
Выскакиваю — точно, висит на парашюте уже ниже самолёта, а тот вперед себе свистит. Из правого мотора бьёт струя огня вниз и вперёд, тонкая, острая, голубая с оранжевым хвостиком. Самолёт кренится на левое крыло, раз, другой, правым серебряным крылом пару раз махнул, как ладошкой на прощанье, клюнул носом и по пологой глиссаде в землю, держа крен ровно в девяносто градусов. В двадцати километрах от нашего поста образовалась толстая колбаса пыли, этак в километр с гаком длиной, перед нею еще одна, покороче. Это нос от удара оторвало, и он грохнулся верстах в двух от места основной аварии.
Самого героя ветер сдул аж к станции Балхаш-товарная, и грузчики со сцепщиками здорово охренели, когда из степи вышел инопланетянин в противоперегрузочном костюме, похлопывающий себя по бедру глухим ГДРовским шлемом. Полегчало им, когда звук появился — пришелец с небес матерился так, что и закоренелым железнодорожникам было чему поучиться...
Дело было в конце ноября, снега чуть-чуть, но минус десять, а печка в Женькином КрАЗе не работала, да и работать не могла, запчасть к технике, в данном случае, электромотор отопителя, добыть в СА нереально, Родина и так на оборону последние штаны сняла.
Движение по рулёжкам автотранспорта строго регламентировано, сам схемы в штаб полка рисовал, очень красиво получилось. Твёрдо помню, что на взлётку вообще никому и никогда, кроме ТРЖК (снегоочистители) нельзя. А во время полётов даже командирскому УАЗу.
Но техник на Женьку наорал, что самолёту не вырулить, при попытке выехать по рулёжке КрАЗ чуть не попал под струю от МиГаря на газовке, командир роты «веников» (аэродромной роты) рвал и метал, что техника еще не убрана, водила рванул по взлётке, высунув башку в окно двери, т.к. лобовое не просматривалось от измороси. Шапку сдуло, боец по прибытии доложил командиру взвода и собрался бежать за шапкой, но лейтенант заорал:
Куда, б...??? Стоять, сс...!!! Самолёт уже на газовке!!!
Понятное дело, что на время беготни полёты пришлось бы задержать и летёхе изрядно бы влетело за такое разгильдяйство, могли и в наряд в столовую законопатить. А шапка — что ей сделается, после полётов найдешь, а сейчас уши, падла, морозь, чтоб неповадно было в следующий раз имущество армейское терять...
Эту-то шапку разведчик погоды (у пилотов это называется «слетать на мясо»), управляемый подполковником Муффазаловым, в правый двигатель и засосал. Пока лётчик выписывал восьмёрку, двигатель шапку пережёвывал, и к концу манёвра подавился. С земли заорали летуну:
Прыгай, у тебя авария правого двигателя!
Я спасу самолёт!
Прыгай, мудак, у тебя секунды!!!! Гастелло, …, херов, ПРЫГАЙ!!!
Далее РП (руководитель полётов) влепил такую тираду, что подполковник, не дослушав, рванул рычаг катапульты, чем себя и спас. А также шлем, костюм, стропорез, кресло, парашют и еще немало армейского имущества. И что, думаете, отбило это ему охоту летать? Фига там. Отсидев положенное под домашним арестом, пока разбирались с причинами «лётного происшествия», пилот встал в строй и устремился навстречу новым приключениям.
Через месяц нашёл. Точнее, подсунули.
Топливо по дороге от ГСМ до баков самолёта проверяют 14 раз. Перед запуском двигателей собственно техник самолёта тоже снизошел до проверки и обнаружил, что в правое крыло залита вода, а не РТ-6. Когда мы принимали стоянку под охрану после этих полётов, весь состав ТЭЧи был очень сильно на взводе, технарей даже спиртное не брало. Из их ора я понял, что взлетает самолёт вроде как на левом баке, в полете баки переключаются, и что бы было, если б в раскалённый двигатель хлынула вода? Ещё одно облачко на небесах, я думаю, хотя и не уверен, может, он вообще не взлетел бы, при такой-то обслуге...
Интереснее всего, где её на ГСМе ТЗшка насосать умудрилась? Вода там есть только в пожарном водоёме...
В жизни всегда есть место подвигу. Особенно в СССР, мы ведь страна героев.
Какая страна, такие и герои...
В роту входит замполит Паша Журба, сияющий, как новенький рубль. На погонах по три звезды. Я с грохотом печатаю к нему три шага, вытягиваюсь, как повешенный, рублю ладонью воздух. Честь отдаю со свистом:
– Товарищ бывший подпоручик! Поздравляю вас с новым званием подкапитан!!!
– Вот скотина! И тут всё изгадить умудрился…
– В армии ты всегда «под». Получишь капитана, назову «под-майором».
Но капитана он так и не получил. Через год после моего дембеля от него пришло письмо, что после нашего призыва он уже ни на кого смотреть не может, а когда и немцы дембельнулись, закосил на ухо и теперь работает директором клуба в родном Кургане.
Письмо кончалось словом «Спасибо».
Долг платежом красен, мне тоже есть за что ему это слово сказать…
Это за полгода до меня было, с чужих слов, но смачный эпизод…
Единственный пост третьего караула – прямоугольник 300х400 метров, опоясанный двумя рядами колючки, между которыми и ходит часовой. Пост своеобразный, и есть даже специальный приказ по полку, что, в нарушение УГиКС, пост следует охранять в дневное время, как ночью, продвигаясь по указанному маршруту, а не на вышке торчать.
Маршрут оборудован системой «Антисон», фигушки такие с кнопочкой, нажал – в начкарке звякнуло. Изоляция проводов растрескалась давно, фаза коротит на колючку, и система не работает, зато от колючки током бьёт. Но несильно, вольт на сто. На середине дальнего от караулки основания прямоугольника есть телефон, и Валерке Крутову здорово повезло, что он работал. Ему тогда вообще по многим статьям повезло. Больше всего, конечно, что начальником караула в ту смену был Зибик, сержант Зульфикаров, дагестанец, он по каким-то причинам в верблюдах разбирался.
Валера же, завернув на длинную «ногу», неспешно плёлся, одурев от жары, и, задрав голову на звуки, тут же кинулся к телефону, до него метров десять оставалось. Навертел трубку и заорал:
– Зибик, тут верблюды трахаются!!!
– Беги, идиот!!!
– Да ладно… Зиб, он это… На меня…
– Стреляй!!! Стреляй, говорю! Огоооонь!!!!
Зибик схватил автомат, выскочил из караулки, сшибая двери, и взлетел на крышу. Был шанс, хоть и призрачный, увидеть самца и, чем чёрт не шутит, попасть. Он ещё и магазин не достал, как Валера начал палить. Самец верблюда приходит в полное неистовство, когда видит кого-то рядом во время «того», его ничто не остановит. Этот же не то что проволоку рвал, столбы выворачивал, и нёсся на часового. Стрелять Валера начал метров со ста, рухнул горбатый Ромео от стрелка метрах в пятнадцати. Крутыча трясло, реально, потому что зверь метров десять бежал на него вообще без башки, Валерка её вдрызг расстрелял. В грудь и в шею, как потом выяснилось, попало двенадцать пуль, некоторые прошли сквозь тело насквозь, жопа в крови была…
Магазин, понятное дело, до дна.
В общем, обошлось. Но не для всех, не для всех…
На следующий день в штаб припёрся директор совхоза, которому принадлежал верблюд, и начал качать права, мол, зверя грохнули, так хоть мясо отдайте. Комбат резонно ответил, что туша на экспертизе, заходите через месяцок, когда её обратно из Алма-Аты привезут. Директор в ситуации не разобрался и стал требовать возмещения ущерба, папа позвонил в караул, вызвал двух бойцов под штыками и запечатал директора на губу за нападение на пост с применением дрессированного животного. Через пару дней подобрел, напоил бедолагу до изумления и отправил восвояси на собственном УАЗике. Пили под свинину, верблюд был сожран в первый же день без участия владельца.
Валере с Зибиком верблюжатины не предложили…
Загнали в клуб, сидим, у входов офицеры, чтоб мы не разбежались. Даже замполит батальона в президиуме. На кафедру залазит старлей Исаев, начальник продуктовой службы, разворачивает доклад:
– Паёк советского солдата является самым калорийным в мире…
Суть же доклада донести до нас не удалось, он не потонул, он захлебнулся в хохоте, который унять не под силу было даже Господу Богу, куда там советским офицерам…
Четыре утра, встаю от клавы, горло пересохло. Иду на кухню и замираю с кастрюлей компота, не донеся её до рта. Ведь ТАМ это было немыслимо. Компот…
Вода иной раз, и то проблема…
И о главном.
История создания группы «Форсаж», официально именовавшейся «Вокально- инструментальный ансамбль в/ч 06966», лежит за гранью реальности, и до сих пор внятного объяснения этому чуду у меня нет.
Ещё в карантине нас с Зуриком и Юрой загнали в клуб, убирать. Причём без старшого, на троих плесеней даже деда тратить не стали в надежде, что «директор цирка» старший лейтенант Карзаватых и сам с нами справится. Выдраив собственно клуб, мы погрузились в уныние, предстояло идти в казарму, к воплям и издевательствам старшины роты молодого пополнения Габриеляна, который на нас должен был заработать старшинские погоны и дембель в первую партию. Посему рвал нас в клочки и рвения этого не жалел.
И тут Карзаватых проболтался за музыкалку. Я навострил уши и, перемигнувшись с остальными, вызвался от лица общественности её упорядочить. Ну, зашли…
Знаете, шагнул – и как на другую планету попал, правда, безбожно захламлённую. Через час-полтора каторжного влома всплыли, наконец, сокровища – примитивная «кухня» из басового барабана, хайхэда, тарелки и ритмового, ещё раздолбанный бонг был без коржа. «Аэлита» без звукашей, «Урал» с вырванной декой, транзисторный усилок неясного происхождения, микрофон от магнитофона «Комета», штуки три разнокалиберных колонок, провода какие-то, груда неясной радиотехники, но! Паяльник, олово, канифоль, пара отвёрток, и (внимание) пинцет! Охренеть.
Но это ещё не всё. Зурик мгновенно наложил лапу на бас. Спорить с этим динозавром нереально, и именно ему достался усилитель КинАп, бас-гитара «Орфей», слизанная с гитары «Карл Хёффнер» Пола Маккартни, в идеальном состоянии, только что не настроенная, и чудовищная колонка из шестнадцати динамиков ГД-8. И всё, блин, работало…
Зур кааак дунул, весь клуб загудел. Ламповый КинАп вообще басы отменно тянет, со школы помню, сам на таком разок бубукал.
Юра расставил кухню и пытался выбить на ней диско, 122 удара в минуту, временами успешно, Зурик ему как-то поддувал, в основном, криво, но по рожам было видно, что ритм-группа срастётся, не вопрос. А я засел с паяльником за развороченный усилок и гитары.
Карзаватых не очень мешал. Во-первых, я ему чего-то наплёл, сейчас не помню, чего именно. Но так патриотично-воодушевленно, мол, будет всё, господин поручик, а потом ещё больше, и до майора вам рукой подать, ща всё сделаем.
Во-вторых, набор был 82-го года, гребли всех, так как Брежнев подыхал, и ожидалась грызня за власть, вот армию и накачивали, мало ли что…
Официально это называлось «спецнабор», и брали всех под гребёнку. И было призывникам далеко не по восемнадцать лет, успели на гражданке хлебнуть разного. Юру вышибли со второго курса Первого меда, меня с третьего курса физфака, Зурик ходил в моря четвёртым механиком после мореходки, но проштрафился в первом же рейсе. Так что были мы командиру ровесниками, это корректировало отношения в нашу пользу. Ну и был он, как бы помягче…
Безвольный такой, незлобивый…
О времени мы позабыли, усилок наконец завыл, из двух гитар одну я собрал и, поставив ногу на колонку, пробовал. Тут влетает Андрей Зоткин и орёт:
– Да вы охренели… – узрел эти богатства и завизжал: – Твою мать!!!
Выхватил у меня гитару, подстроил и погнал «Чудо-Остров» Барыкина. Юра подбил, Зураб вписался простым квадратом. Я затряс бубном. Зазвучало, как ни странно. Мы остановились и очумело хлопали глазами – быть ведь не может, чтоб с первого раза четверо на одной волне, да ещё при столь низкой квалификации!..
Фантастика.
И тут Кащей опомнился, его, оказывается, нас звать на построение пригнали, командир роту из-за нас на комаров поставил. Когда мы примчались, бойцы стояли с уже опухшими рожами, а Сибов прохаживался перед строем, обмахиваясь веточкой. Наказывать прогульщиков он не стал, оставив нашу дальнейшую судьбу на усмотрение личного состава, негромко скомандовав «Отбой».
Драка в армии за правое дело – чрезвычайная редкость. Как правило, это национальные разборки и мордобой за право унижать, ну ещё «прикольные» мордобойчики «чтоб служба мёдом не казалась», дадут пару раз в ухо, и ладно. Ну, «грудь на проверку» ещё. И разные случайности, типа «Где мой карандаш?» и «Какая сука тапочки попёрла?».
А тут-то! Вся рота из-за трёх козлов мучилась.
Один из этих козлов в моём лице довольно прилично терзался. Мне было страшно жаль ребят, торчавших сорок минут «на комарах». Честно говоря, я б сам морду подставил, чтоб мне зубы за такое пересчитали. Но ведь местью благородной дело не ограничится, это я уже знал. С первого удара мстители с цепи сорвутся, и как выжить в такой бойне, неясно.
Повезло нам капитально. Мы-то с Юрой, судя по внешнему виду, никакой опасности не представляли, а вот Зурабу в пятак приложить – на такое надо решиться. И ротная элита засела в каптерке принять наркомовских для храбрости. Разрабатывая план побоища, они малость поспорили, передрались между собой, на шум и вопли примчался дежурный по части и запечатал всех семерых на губу.
Рядовой же состав, не дождавшись команды «Фас!», банально заснул. Как, впрочем, и несостоявшиеся жертвы. А утром было уже не до разборок, так, сапогом попинали в костяшку в строю, и всё, хромота дня через три прошла…
За полтора года мы натерпелись разной дряни, да и натворили её предостаточно, если всё записать, да с ощущениями, памяти у компа не хватит. По крайней мере, у моего, 140 гигов всего, и половины не влезет. Но зачем об этом писать, это – не жизнь. Не то, чтоб уж совсем прозябание в ожидании дембеля, но и не жизнь, точно. Это я вам со всей ответственностью говорю. Были вспышки, достойные изложения, хотя бы приведённые выше байки, но это шелуха, честно говоря, рутина с эпизодами. В них нет главного – сверхзадачи.
А у армии она есть. Сделать из тебя солдата. Не возражающего, не выступающего, покорного и верного. Не ценящего свою и чужую жизнь. Грубого и простого. Иначе с тобой сложно, а это подрыв боеготовности, офицерам с тобой не справиться, у них своих дел полно, одни жёны чего стоят. Или их отсутствие. Короче, нужна боевая машина. Но солдат же живой организм, не робот.
Получается – скот.
Чтоб не стать скотом, нужно что-то сильнее и выше предлагаемого армией состояния души. Что? Девушка, которая якобы ждет? Мало кто успел до армии, а кто успел – иной раз стреляются от заветных писем. Санька, вон, сапог уже снял, когда я на проверку припёрся и автомат у него из зубов выбил. Недаром письма перед заступлением в караул выдавать запрещено. Нарушил, блин, завет, дал почтарю в ухо, прочитал письмецо…
Мама с папой? Пойдите в армию, и посмотрите, как на самом деле они далёко. Жена, сын, как у меня? Хм. Сердце ж порвётся. Глубоко это всё должно быть. Ох, глубоко…
Светлая мечта о том, что вернусь на завод и встану к конвейеру? И дотяну до пенсии? Или в колхоз родной, где пенсия вообще не светит? Даже серьезные, по-настоящему взрослые люди, многого достигшие в жизни, тоскуют по армии. Не потому, что в ней хорошо. А потому, что не дай Бог человеку так обмануться, как обманывается каждый дембель, придя на гражданку.
Ведь в армии так паршиво, что грядущая свободная жизнь – сверкающий хрустальный замок, набитый праздниками и надеждой под самую колокольню. Откинулся, месяц, протрезвел – и ты барахтаешься под его руинами. Зачем строил? А что ещё там делать? Вот и достроился на свою голову. И проходит год за годом рутина самого что ни на есть обыденного существования. С осточертевшей ежедневной задачей делать выбор.
И теперь хрустальным недосягаемым замком становится то, что не вернуть, то, что осталось во всё более счастливом прошлом, то место, где выбор делать не надо, за тебя его умные дяди сделали. Святое место. Она, родимая.
Армия…
А нам четверым повезло, мы нашли свою звезду. В первый день лета 82-го года она сверкнула нам в захламлённой музыкалке забытого Богом гарнизона в казахской степи и упорхнула себе на небосвод, не обратив на нас никакого внимания. Звёзды, они такие. Попробуй, дотянись…
Но свет её колок и ярок, он ранит сразу и насмерть. Хочешь жить – иди за ним. Даже просто идти – уже жить. Пусть не дойдёшь, но ведь живёшь же. На всю катушку. Волшебно, правда?
На то и звезда…
Мы писали письма домой не о службе. Не о жизни своей. Мы заказывали родичам и друзьям струны и звукаши, коржи и транзисторы, колки, микрофоны и даже медиаторы. За батарейной решёткой в третьем карауле мы прятали «Урал» с безнадёжной электроникой, только доска и струны. Именно на нём в первый раз были сыграны и затачивались большинство наших песен. Мы, не задумываясь, совершали преступления, от должностных до уголовных, чтобы сойтись вместе в музыкалке. Именно из-за неё нас не брали ни мороз, ни усталость, ни болезни. Именно она убедила нас в том, что человек может всё.
Полтора года. Полтора года мы собирали из объедков то, на чём можно хоть как-то сыграть. Мы впрягались в самые чумные работы для директора цирка, замполита. Я, как проклятый, валясь от усталости после недельного караула, рисовал гномов и Микки-Маусов в детском саду, куда ходила дочка начальника штаба, оформлял ленкомнату и поднимал сутками напролёт карты для учений. Остальные рвали жилы по своим профилям. Только чтоб разрешили. Только чтоб сыграть. Где, как, что, перед кем – неважно.
Двое из нас знали, что родиться настоящее может только на сцене, только когда ты почуешь отдачу. И мы с Андреем выкручивали руки и себе, и Зурабу с Юрой. А звезда была всё там же. На бесконечно далёком небосводе. И сколько раз нам казалось, что мы видим её спину. Но ведь это всегда так, когда гонишься…
Но полтора года? Видимо, очень хотелось…
В конце второго лета в роте появился замполит, лейтенант Паша Журба, только что из Курганского училища. Сам неплохо играл на аккордеоне. Грубо говоря, пришел Брайан Эпштейн.
Первый концерт был в Отаре, это вёрст двадцать от Балхаша, в клубе армейской трубопроводной части. На петлицах у служивых и впрямь были трубы, но это РВСН, стратеги. Служба у них вообще жопа, у нас хоть город под боком и аэропорт, людей видно, а тут казармы в степи и хрен знает сколько этажей под землю. Но нам было всё равно. Сцена – она и в Африке сцена. На песне «Прости, Земля» я порвал первую струну на втором куплете и отыграл соло на пяти. Две следующих песенки тоже прокатили. В автобусе попробовал сыграть – хрен вышло, я не Паганини. Зоткин, не оборачиваясь, меня облаял, я ткнул его носом в гриф. Во парень ошалел, он же ничего не заметил…
А у меня страшно тряслись руки, даже с перепоя такого не было.
Паша же закрутил интригу, вспомнив, что раньше в кинотеатрах между фильмами были музыкальные репризы, а то и концертики, и поволок нас в центральный кинотеатр стольного города Балхаш на премьеру фильма «Военно-полевой роман». Приехали за полчаса и расположились в фойе.
Начали.
С Андрейченко и Бурляевым нам после этого лучше не встречаться, на сорок минут премьеру задержать пришлось, зал был пуст, некому было фильмой наслаждаться. Пришёл директор кинотеатра и застращал Пашу, сейчас, мол, позвонит командиру части, чтоб нас отсюда убрали к чёртовой матери. Мы в автобусе было взбрыкнули, кураж в нас ещё бурлил хлеще исландского гейзера, но Паша вздохнул так грустно, что мы заткнулись со своими восторгами. И стали впятером честно ждать расправы.
Пронесло.
От каких только случайностей не зависит творчество…
Сказать, что мы играли на дровах – вообще ничего не сказать. Но вдруг…
Всё серьёзное в этой жизни случается вдруг.
Полночи мы с Рамилем под руководством начальника штаба торчали в засаде у третьего караула, потом гонялись по степи за злодеями, покушавшимися на пост, постреляли, причём с трагичными последствиями, и папа отправил нас от греха подальше в сержантский караул, охранять эшелон с бомбами, шедший в Самарканд. Две недели разъезжали.
Сдав оружие, я сразу же попёрся в клуб, шагнул в конуру и на жопу сел. Кухня у Юры разрослась втрое, Зоткин пилил на «Аэлите», но не нашей, а вполне приемлемой, даже с педалью, два микрофона и два неизвестных мне усилка. И колонок куча, стеллажом этаким стояли. Один Зураб ничем существенным не поживился, хотя у стены стоял запасной бас, но какая-то доска, с его «Орфеусом» и не сравнить. И органчик эстонский, «Pille», «Жаворонок», как потом выяснилось. Похоже пищал, вообще-то, но больше напоминало резиновую свинью с дыркой…
Всё оказалось просто, как стул. В полку был ансамбль, не чета нашему, батальонному. Играли по стойке смирно «Вологду», «Солдат треснет эскимо», «Надежду», и вообще всё, что было гарантированно разрешено. Ну, и доигрались. Нажрались как-то после концерта, пошли в столовняк за закусью, нарвались на дежурного по столовой. Кусок вытянул пистолет, они его в котёл со щами кинули, а «Макара» отобрали и выбросили. Но потом хлебнули из фляги, пистоль отыскали и пару раз из него пальнули по чану, в котором барахтался дежурный.
Это уже был перебор, дежурный по части вызвал караул, оркестр громогласно повязали с приличным мордобоем и запечатали на губу. Поскольку следствие так и не смогло выяснить, кто именно стрелял и кто обезоруживал дежурного, а сам он не помнил, кто его в котёл засунул, то, по причине неустановления виновных, суд заморачиваться не стал, и менестрелей отправили строем даже не в дисбат, а прямиком в тюрьму.
Грустно, но нам подфартило.
Паша был начкаром, когда вызывали караул в столовую, и мгновенно сообразил, чем можно разжиться в этом мутном бульоне, кооптировал директора цирка, освободил Зурика, Юрку и Андрея от несения службы и нагрянул сотоварищи в полковую музыкалку. Каковую они под шумок и очистили до последней струны. Потом начались нудные переговоры замполитов полка и батальона, какие-то смутные жалобы, и все это закончилось железобетонным советским «Ладно, пусть пока тут полежат. Целее будут».
Зоткин указал мне на пищалку и ухмыльнулся:
– Принимай аппарат…
– С чего бы? Давай сам.
– Не я хвастался музыкальным училищем. Брехал – отвечай.
– Два курса, идиот! И по классу скрипки! Да и когда это было…
Дюха оборачивается к остальным:
– Вот так, господа филармония. Живёшь, творишь, а рядом с тобой угнездилась лживая тварь. Падла вы, товарищ сержант, ни хера вам поручить нельзя. Только и знаете, что прятаться за спинами подчинённых.
Юра выбил краткую дробь, грохнул по тарелке и под её звон злобно прошипел:
– На пост паразита. Без тулупа.
Зурик бесшумно подкрался сзади и сунул меня мордой в клаву:
– Херачь.
Я двинул его локтем поддых, не попал, он прижал меня ещё сильнее, потом они навалились втроем и начали возить меня носом по клавиатуре. Органчик противно завизжал, мне удалось, наконец, ткнуть Юру пальцем в глаз и припечатать каблуком зурабовский сапог. Зоткин отстал сам.
Зураб прикурил «Герцеговину» и выпустил дым в потолок. Посмотрел на меня с характерным сталинским прищуром (это, кстати, была его коронная фишка, под Пахана косить. Потрясающе прикольно выходило, с учётом того, что прожил он всю жизнь в Ленинграде на улице Чайковского, в Грузии ни разу не был, и, соответственно, говорил по-русски кристально чисто):
– Нэ справился таварыщ Тарасов с поручэнным ему отвэт-ствэнным заданием. Какие будут мнэния, таварыщы Палытбуро?
– Семь лет расстрела через повешение, – буркнул Юра. – Жора, сел и сыграл…
Я сел за клаву:
– Выметайтесь. Или уши заткните. Кащей, гитару дай…
Я даже понятия не имел, по каким принципам рояль работает, не больно-то меня это раньше интересовало. Так, визуально предполагал, что левой аккорды надо брать, правой солить. Но как берётся аккорд на клавишных? Хер знает. Видел, что пальцы в растопырочку, и всё…
Взял ля минор на гитаре, посмотрел, какие ноты зажал. Записал на бумажке:
A, C, E.
Взял на клавишах. Похоже. Подстроил гитару под пищалку. Продолжил. Потом мажоры. Потом септы. Увлёкся. Когда друзья ушли, не заметил. Ночью ввалился дежурный по части, выгнал и насрал в душу тремя нарядами, спать так и не вышло.
Через неделю как-то фонить уже получалось. Беда была в том, что больше трёх нот одновременно органчик не держал, начинал отвратно пердеть, и приходилось средний палец левой руки поднимать, когда правой солил. Ну и звук, конечно. Более-менее приемлемым был регистр «английский рог». Ну, валторна ещё. Хоть и не она совсем.
Но, ёлы-палы, братцы, кайф-то какой! Когда собрались, наконец, вчетвером и дунули, от звука просто опухли. Смачно вышло, плотненько так. Кинулись на следующую, я кааак пошел косячить. В клавишах же путался, песню знал, но на гитаре, с листа читать не умел, да и не было его, листа-то. Эти разорались, я в ответ. Через пару секунд уже за грудки друг друга, как в детстве на хоккейной площадке.
Сообразив, что щас мы друг друга калечить начнём, я вышиб ногой дверь и вылетел в тамбур. Из двери напротив, ведущей в будку киномеханика, высунулся Айвар:
– Ну и орёте. Эти… Живы?
– Ненадолго, б…
– Чачи хочешь?
– Чего?
– Чачи. Нижерадзе литр откатил из посылки.
– Давай.
Киномеханик, Сашка Бунин, был земляком Айвара, я их сам из Риги привозил и карантин у них вёл, как Габриелян у нас, но, видимо, как-то по-другому, ненависти они ко мне не испытывали, скорей, держали за крёстного отца.
Бунин был по совместительству почтарём, и Айвар, пользуясь своими габаритами и бесцеремонностью, взял на себя функцию контролёра посылок на добровольных началах. Но не борзел, адресаты вскрывали посылки сами, и делились тоже сами, без нажима со стороны Айвара. Видимо, сказывалось то, что у Айвара дед служил в СС в свое время, внучок замашками в дедушку пошел, да ещё имел первый разряд по вольной борьбе. И смотреть он умел так, что слов не надо – любого мороз драл по коже при виде белобрысой морды, орлиного носа и белёсых бездушных глаз в глубоких глазницах. Ему даже пудовые кулаки на виду держать было незачем.
Мы сели за стол, Айвар пробил ножом очередную банку из-под сгущёнки, в которую был закатан напиток, и плеснул мне полстакана чачи. Я хватанул по привычке залпом и чуть не задохнулся, крепкая, зараза, градусов семьдесят. И так виноградом пахнет, обалдеть. Ушатали мы две банки, допили то, что оставалось в первой, и я немного оттаял. Даже размяк и в благодушном настроении вернулся в музыкалку.
Юра нашёл щётку и елозил ею по барабану и тарелке. Зурик лежал на своей колонке с «Орфеем» на пузе и ловил жопой кайф от извлекаемых им басовых нот. Зоткин добивал общественный косяк, по каморке слоился плотный пряный дым. Андрей приоткрыл глаз и протянул:
– Благородный дон Егорий! Гиена вы, вот и всё… Будешь?
– Не. Мне и так в кайф…
Он долбанул последнюю затяжку, откинулся и стал перебирать струны. Я сел за клаву и тоже чего-то запищал. Поймали мы друг друга мгновенно, Зураб с Юрой вплыли в тему на раз, и я сразу же отлетел. Господи, где я только не порхал…
И всё в звёздном облаке…
Раскрылась дверь, всунулся Айвар:
– Мужики, это… Отбой.
– Аааа…
Мы вышли на крыльцо и выкатили глаза. Перед клубом стояло человек двести. Молча. Зурик воззрился на Айвара:
– Это чё? Тревога?
– Мы думали, вы запись Цеппелина гоняете…
– Да не на чем её гонять. И нет её…
Зоткин хмыкнул:
– Ну, вот так, примерно, и должно… Жор, а ты, кстати, чем завёлся?
– Чачи грамм триста. Ну и вас, паразитов, поубивать хотел…
– Всё ещё впереди, гиена…
– Да. Всё…
И грянул Новый Год…
В карауле нас полк менял, состав сменного караула подбирался с учётом заслуг в уходящем году, сплошь нарушители, алкоголики и раздолбаи, должностной же состав, само собой, отличался повышенным зверством. Я и сам не сахар, но полковой сержант, помощник начальника второго караула, был совершеннейшим изувером. Пока я ему «ложки сдавал» прошло часа три, и конца и краю его придиркам видно не было, он, гад, только во вкус входил. Ну не хотелось человеку в эту ночь в наряде торчать…
В комнате чистки оружия он открыл маслёнку и поставил на вид, что масла там от силы девять десятых, непорядок. Это он зря, место такое, что никто не подсмотрит. Я притиснул его в угол, ткнул штыком в подвздошину, и, нажимая, прошипел:
– Хорош. При смене пол литра выкачу и всё без счёта приму. Не согласен – будешь всю ночь по ЧП бегать. А то и вообще под статью подведу. Не порти себе праздник. Решай быстро, сейчас потечёт…
– Лады.
Я его отпустил, он потёр живот и ухмыльнулся:
– А ты и впрямь Гиена, не врут люди. Катись, я так, со злости…
– А то я не вижу. Давай, подписывай…
Войдя в лётную столовую, где должен был состояться праздничный ужин для солдат, я тут же получил трижды по шее, за то, что им мой орган таскать пришлось и усилок с колонкой. Я вяло отбрехался и уселся ставить инструмент на боевой взвод. Зоткин меня дёрнул за погон, я дал ему «Ми» и послал на хер, дальше с Зуриком и сами могут, не дети.
И тут ввалился комбат со свитой.
– Аааа, эти, значит… – он одарил нас семитонным взглядом и повернулся к Паше. – Ну вы, лейтенант, и… Неважно начинаете службу.
И вдруг вежливый, скромный Паша:
– Что не так, товарищ подполковник? Претензии? Изложите.
Мама моя, кремень парень. Вот бы не подумал…
Комбат выглядел так, будто словил зубами пулю сорок пятого калибра, и сейчас тщательно, с натугой, её пережёвывает. Проглотил:
– Ну, пусть сыграют чего. Послушаем…
Тут уже мы по пуле получили. Чем жевать? Дело в том, что репертуарчик у нас не сильно подходящий для подобных демонстраций. Песен пять «Машины Времени», три «Воскресенья», две «Карнавала», три «Круиза» и даже два «Led Zeppelin», предельно, правда, упрощённые и с русскими словами, но не папе ж визжать «Immigrant song». Сгноит же… И штук двадцать своих, тоже не для командирских ушей, честно говоря. Что петь, я придумать не мог, и стоял перед органом в совершеннейшем ступоре.
И фронтмен у нас…
Без слёз не взглянешь. Андрюху видеть надо – длинный, тощий, ноги в голенищах болтаются, очки минус пять без дужки, с верёвочкой, и рожа совершенно невозможная. Вылитый Коровьев, только не в исполнении Абдулова, а тот самый.
А он, как ни в чём не бывало, встает к микрофону и начинает наяривать что-то простенькое, но каким-то залихватским боем. Поворачивается к нам, демонстрируя аккорды, мы тихо вписываемся и проигрываем куплет, выдав его за вступление. Я даже трель какую-то всобачил, а Зурик глиссадой в последнем такте щегольнул.
Мать твою, Андрей Евгеньич, что ж ты петь-то будешь???
А этот поц повернулся к микрофону и…
Однажды вечером, вечером, вечером,
Когда пилотам, скажем прямо, делать нечего…
Ох, нас и растащило… Так завелись, что полчаса бы изгалялись, если б не Энди. Повернулся, поддёрнул нас грифом и прекратил весь этот балаган. Папа стоял столбом, переваривал. Потом глянул на «кухню» и проворчал:
– Вы б хоть медведя какого в барабан посадили…
И убыл.
С басовым барабаном он был прав, шип у него был только один, даже на деревянном полу не держал и отъезжал от педали. Так что Юра спёр в старой лётной столовой пудовую гирю и клал её внутрь, чтоб бас не елозил. Удобно, но выглядит не фонтан.
Старлей Сердюков пошел в кухню и через минут десять вернулся с «Матрёной», которую на заварочный чайник одевают, её мы на гирю и насадили. Уломал повариху, перед ним ни одна дама устоять не могла. Игрушка, видимо, представляла для неё громадную ценность, выпав из-под обаяния поручика, она вошла в зал посмотреть, что за участь уготована её любимице. Увидев своё сокровище натянутым на квадратную гирю, она задохнулась от возмущения, но ситуацию опять спас Зоткин. Якобы только что увидев её, он, глядя ей прямо в глаза, провозгласил:
– А для наших уважаемых женщин…
Задул какой-то перебор, опять показал нам, и запел:
– Жил, был художник один…
Они стояли у входа в кухню. Пятеро невзрачных женщин, уже смирившихся с беспросветной жизнью. Вздыхали и всхлипывали. Сушили глаза передниками.
И улыбались.
В десять началось застолье, мы стояли в углу громадного зала, пожирая глазами котлеты, самые что ни на есть настоящие, аж по две штуки на рыло, и довольно чинно выкладывали усечённую программу, в зале торчали надзиратели – парторг, пара замполитов рот повреднее, комсорг батальона. В одиннадцать ввалился штаб почти в полном составе, папа всех поздравил и свалил. Уже с концами. Паша пошептался с комсоргом, потом с нами и обратился к залу:
– Девок нет, но кто сплясать мешает? Давай, ребята, места хватает.
Ну, ребята и дали под «С вами». Хорошо, пол каменный…
К часу ночи веселье должны были прекратить, и артисты заняли б наконец-то место в буфете, я, к примеру, уже пол суток как не жрал. И хотелось на порядок больше обычного. Не тут-то было.
В пол первого влетел, как ошпаренный, замполит полка и скомандовал нам грузиться в автобус. Гнал так, будто на итоговой над ним проверяющий генерал висел. Пацаны, конечно, помогли, закидали аппаратуру, и мы помчались в город. Выгрузить было сложнее в разы, помощи ждать было неоткуда, нас привезли в школу №9 офицеров развлекать. За такелажные работы они бы хрен взялись, а и взялись бы – что толку? Они уже час за столом сидели, кто из них был вменяемым…
И мороз за тридцать.
На сцене мы управились за полчаса, только застывшие пальцы никак не размять было. А Паша уже занавес дёрнул. Но сидящая в актовом зале публика на нас внимания не обратила, разгул там царил глобальный, на мелочи было не отвлечься. И так это нас заело…
Вот хоть гранату в зал кидай.
Я свистнул Зоткину, начертил пальцем в воздухе громадную букву Z и кивнул Юре. Он отбил четыре палками и врубил. Попадись запись этого, с позволения сказать, концерта сэру Роберту Планту, командору ордена Британской Империи, расправы нам не миновать, он бы нас за подобное исполнение «Achille`s Last Stand» в лоскуты бы порвал, не дожидаясь рыцарской конницы ордена. Тем более с самопальными русскими словами, предельно далёкими даже от идиоматического перевода.
Но в Балхаше это была та самая бомба, которую нас подмывало метнуть в зал этой зажравшейся аудитории. Хорошо рванула, слов нет. Всех, блин, разметало. Пара баб даже на стол вскочила, пяток ярых плясунов под стол закатились, буйно вышло.
А нас прорвало.
Свобода. Полная свобода играть и орать со сцены всё, что захочешь, ничего не опасаясь. Они не просто пьяны. Не просто вдребезги. Они в нашей власти. Все те, кто мнил себя нашими хозяевами, дёргались в такт, как марионетки, от каждого Андрюхиного движения грифом, от каждой Зуриковской глиссады, от Юриных пробоев. Я играл предельно рвано, напористо и резко, каким-то чудом выдерживая такты, и выжимал из публики остатки калорий, заставляя их отплясывать, как пьяных паяцев на рыночной площади.
Мы были злы, как черти, Зураб проговорился потом, что он весь выложился, желая одного – вызвать своим басом у всей этой братии паралич сердца, и Богом клянусь, он почти это сделал. Но только почти. Андрей, вопреки привычке стоять неподвижно, двигался не хуже Байрона или Элиса Купера, даже со спины мне было видно, как он свободен. Он их дразнил и глумился над ними, терзал их до самого донышка своим звенящим голосом, и загонял в пучину тревоги жуткими гитарными пассажами. А Юра вёл нас, сильно и мощно, мы знали куда, нас захлестнула радость обречённых.
Так Сусанин вёл к гибели польское войско.
Так весело, отчаянно, шел к виселице он,
В последний час в последний пляс пустился МакФерсон…
И вдруг злость пропала. Синхронно, у всех четверых. Перед нами были люди. Скверно одетые, запредельно пьяные, недалёкие и примитивные, но люди, и это так пронзительно видно! Вот капитан искренне рыдает, слушая «Лес», он так точно всем телом отзывается на каждую строчку! Он понимает каждое слово! Господи, ведь это я их нашёл, эти слова, я, бесконечно далёкий от этого капитана, а он всё понял…
И чья-то офицерская жена, не дослушав «Берег», кидается к сцене, лицо залито слезами, совершенно счастливое, и обнимает Андрею колени. И муж её смотрит на расхристанную, растрёпанную женщину с любовью. Только с любовью и всё, он первый раз в жизни её увидел, и влюбился наповал, да так, что весь хмель из башки выдуло.
И он счастлив…
И тут мы окончательно сорвались с цепи.
Железные решётки мне не клетка.
И каменные стены – не тюрьма…
Две тысячи лет назад слова писаны, но точно про нас…
В шесть утра под стол загремел последний сатир, финиш.
А нам хотелось ещё. Но мало ли чего человеку хочется, девять часов. Девять часов на полной отдаче…
Андрей сполз по стойке микрофона вниз и осел на подогнутых коленях, гитара бессильно коснулась сцены. Зураб лёг на пол, и я увидел, что гимнастёрка у него мокрая даже спереди. Вся. Юра, хватаясь за стену, пошёл за кулисы, но ноги подломились, и он сел на сцену, уперев руку в пол. Я лёг на орган. Всё, конец, этого больше не будет.
ТАКОГО больше не будет.
Но было, и этого никто у нас не отнимет.
Это навсегда.
Меня трясёт за плечо Паша:
– Ребята, вы бы поели…
– А?… Да-да…
В два часа дня 1 января загремел дневальный:
– Рота смирно! Дежурный по роте на выход!
Орал так, что ясно, не мелочь какая-то закатилась. Но мне начхать, в школе мы всё-таки наелись разносолов, и сон был просто чугунный. Ну не пошевелиться…
– Нет, вы только гляньте на него. Начхать ему на командира.
Вот голос, труба Иерихонская, встаю.
– Мне не то что чихнуть, через губу не переплюнуть, товарищ подполковник. Объявите суток пять, пожалуйста. И пусть меня отнесут…
– Не сегодня. Иди, умойся, придурок, пять минут у тебя. И этих своих… Где валяются?
Я обвожу руками соседние койки:
– Тута…
– Пшёл!
Сполоснули рожи, предстаём. Комбат оборачивается к начальнику штаба:
– Меня подмени на аэродроме, а я с этими пока кое-что решу…
– Хорошо, командир, сделаю.
– Бегом в автобус, все четверо. И ты, лейтенант.
Останавливаемся в городе у промтоварного магазина. Он занимает весь первый этаж кирпичной девятиэтажки, стандартная «стекляшка».
Ждём минут десять. Прибегает директорша магазина, никак не может совладать с замком, папа берёт у неё из трясущихся рук ключи и открывает магазин сам. Заходим, он шагает прямиком в музыкальный отдел. Обводит его рукой:
– Выбирайте. Что кому нужно.
Я сглатываю. Зоткин, совершенно бесцеремонно:
– А что можно?
– Всё.
Зурик:
– Тогда кассу.
Комбат отвешивает ему приличный подзатыльник.
– Вперёд, не задерживайте даму. А то ведь могу и передумать. Полчаса у вас, время пошло.
Вот тут мы и проснулись окончательно.
Счёт из того магазина у меня хранится до сих пор. Две тысячи девятьсот восемьдесят семь рублей. Это в 1984-м году, зарплата инженера за два года. Первого января он не только встал сам спозаранку, он выдернул директрису, чтоб она для нас открыла магазин.
Он купил нам орган «Юность» с раздельной клавиатурой, «Форманту», барабанов и тарелок на полную кухню, два концертных усилителя, микрофоны, педали. Один Зураб остался при своих, но у него и так всё было в полном ажуре. Просматривая счёт, комбат накинулся на Юру:
– Это что??? Стульчик для барабанщика???
Юра забился в угол:
– Нууу… Да….
– Семьдесят рублей!!!! У тебя, что, жопа золотая???
Но и стульчик раздвижной оплатил.
Я крепко очумел, но терзался страшно. Я привык отвечать за все потраченные на меня деньги. Не мытьём, так катаньем, но в должниках ходить – совсем не моё. А как отбить почти три тысячи? В армии! У автобуса я решился:
– Ёлки-палки, Валерий Михалыч, такие деньги… Давайте хоть плату брать за концерты и в кассу. Хоть по чуть-чуть…
– Дурак ты. Вагон угля продам и всё отобью. Не бери в голову, у тебя другие заботы.
– Ага. В чём подвох?
– Завтра на разводе услышишь. Терзайся, паразит, я тебя отучу на вражеском языке песни горланить
Ё-моё, а я думал, он пьян в корыто, когда я «She Loves You» пел…
– Виноват, перевести не успел.
– А о чём там?
– О любви…
На разводе папа раздал ЦУ, вздрючил более активно, чем обычно, провинившихся и перешёл к позитиву. Для начала торжественно выпустил тринадцать заключённых с гауптвахты. Это были записные алкоголики батальона, 31-го декабря он их торжественно поздравил с наступающим Новым Годом, пожелал всяческих успехов в их нелёгком ратном труде и превентивно посадил в камеру временно задержанных во избежание эксцессов. Ровно в полночь лично занёс им в камеру четыре тортика и самовар с чаем, поздравив ещё разок для верности.
Поздравил их в третий раз и поставил в строй. А я всё ждал, что за пакость он нам уготовил. Хотя после вчерашнего я на всё согласен был, лишь бы играть.
Дошло и до нас:
– Ну, что, товарищи солдаты, как вам музыканты? Нравятся?
Послышалось расхлюстанное «да» из разных концов строя.
– Не понял…
– Так точно, товарищ подполковник!!!!
Ишь ты, как складно заорали. Неужто и впрямь…
– Ну, так вот. Каждую неделю в воскресенье тридцать человек из вас со своим собственным ансамблем едут на танцы. В школы, училища…
– Ура! Ура! Ура!
– Если хоть одно нарушение за неделю – сидеть вам в выходные в гарнизоне, а музыкантам на губе. Особо отличившихся на уголь.
Вот «Есть!» прозвучало не столь бодро и слаженно.
Но правила игры были приняты. И на губе мы ни разу не сидели. Ну, в смысле, по этому поводу…
Мы тоже в долгу не остались, чем вызвали крайнее удивление командования. Все четверо личности были известные, и все поголовно офицеры батальона ничего, кроме гадостей, от нас не ждали. Причём гадостей в самом худшем варианте – и насрано, и за хобот не взять. Весь офицерский корпус был бы не в состоянии удержать нас в рамках дозволенного, и они это прекрасно понимали, посему находились в крайнем недоумении: что, мол, с этими уродами? Или какое-то запредельное свинство замышляют, или чудо. В чём-то правы были. Чудо звалось Паша. О том, чтоб его подставить, и мысли не было. Из-за него мы не пили на концертах, даже не долбались.
Кроме одного раза.
23 февраля два автобуса с солдатиками прибыли в клуб БГМК, культурный центр города, отмечать профессиональный праздник. Часом раньше выехали мы, налегке. Точнее, выехали-то упакованные, мало ли что откажет или забарахлит, такое в порядке вещей, но из автобуса ничего не вынимали. Предполагалось, что мы подменим местную группу «Камертон» на их аппаратуре во время питейных антрактов. Ну, ввалились. Зоткину досталась всё та же «Форманта» но болгарская, классом повыше, да ещё с фуззом и бездной примочек, петь предполагалось в высокочастотный микрофон с педалью ревербератора. Зурик сплюнул с досады – тот же «Орфей», но, тронув его, просиял, звук был не чета нашему. Юра просто ошалел, он же никогда не видел правильно выставленной кухни, чтоб всё было в пределах досягаемости, просто кистью можно достать любой элемент. А эта ещё и «Амати».
Ну, а со мной…
Один из парней с ухмылкой:
– Кто тут у вас органист?
– Я…
Поднимает крышку:
– Разберёшься?
Ндааа…
ГДРовская «Vermona», пять октав, раздельная клавиатура 2 + 3 с индивидуальной регулировкой, две педали, две глиссады и туча регистров. Есть над чем задуматься.
Сел, ноги разложил. Органист повключал всё, я судорожно вздохнул. Тронул левой «до мажор», шевельнул ногами, а она кааак засифонила, ну реально «Пинк Флойд». Правая нога – воздушная педаль, и коленом глиссада, левая - вибрато и нейтраль, а коленом ревербератор. Чуть ноги дрогнули – космос, твою мать. Мало того, что руками играю через пень-колоду, ещё и за ногами следи. И-эх, босиком бы, а не в сапогах, так куда портянки деть? Жопа.
Один нюанс, выступали мы всегда в х/б, так, мол, удобнее, и Паша для нас это условие у командиров выторговал. Могли и в парадках, конечно, но мы парадную форму терпеть не могли, честно говоря. А самое главное, что первый-то концерт волею судеб исполнялся в х/б, просто переодеться не успели. Но он комом не вышел, а стало быть…
Суеверие – штука непреоборимая.
Я и близко не разобрался, а Зоткин уже «ми» требует. Я нажал, он меня матом. За дело, вообще-то, он к такому регистру не привык, да и сам звук был не для живого существа, у привидения б волосы дыбом встали. Нашел «Church Organ», он как заорет:
– Всё!!!! Больше ничего не трогай!
Легко сказать… Приборчик-то своей жизнью живёт… И я опять погряз. Андрею, видать, тоже дел хватало, но очнулся он всё равно первый, где-то через полчаса:
– Алё, мы играть будем?
Я с отчаянием оторвался от разноцветных кнопочек, ползунов и клавиш:
– Ну, рискни…
Камертоны смотрели на нас с нескрываемым презрением, да мы того и стоили, один вид ничего, кроме хохота, не вызывал. Да ещё органист в педалях путается, гитарист ни одной ноты толком взять не может, и барабанщик, пардон, сидя спотыкается, а всё вместе иначе как какофонией и не назовёшь…
Только Зураба взглядами обтекали, фигура у него не располагает к насмешкам. Мало ли что. Но со стороны – носорог с бас-гитарой. И букает что-то невнятное. Не то, чтоб они так уж откровенно нам провала желали, но уж на нашем-то фоне кто хошь профессионалом выглядеть будет. Что, собственно и требовалось. Может, и не так одиозно, но…
И они оставили нас на разогрев, а сами пошли в другое крыло здания принять на грудь для куража. Более крупной ошибки им за всю музыкальную карьеру совершать не доводилось. Но кто ж знал-то…
Андрей повернулся, откивнул, Юра пристукнул, и зазвучала компиляция из «Феличиты» и «Поворота» Анне Вески. С нашими словами. Это сейчас лафа песни снимать – залез в Ютуб и срезал что угодно хошь со словами, хошь с нотами. А попробуйте снять песню, которую слышал всего раз года два-три назад, и слов, хоть убей, не помнишь. Ну и пёрли отсебятину вместо забытых фрагментов. А фрагмент порой – три четверти песни. Творчество на грани издевательства. И получался дикий компот, честно говоря, но заводной.
Отбарабанили. Я глаза поднимаю – мама моя, гардеробщицы в фойе твиста ломают. Да так залихватски! Ёлы-палы…
Пробрало тёток. А тут и публика повалила.
Гражданских было полно, девок навалом, но, как бы сказать…
Кто мы им? Да ещё в таком виде. Они ж пришли на своих хорошо знакомых Камертонов, любимых и заслуженных, а тут какая-то ересь на сцене. Да ещё толпой солдатня ввалилась, рыл восемьдесят. Дамы, конечно, проявили неподдельный интерес, особенно к офицерам и прапорщикам, штук по пять вокруг каждого вилось, но и рядовой состав вниманием не обижен был, попадались ведь вполне авантажные экземпляры, на Айваре враз три красотки повисли, уж больно экзотический в этих широтах типаж. Джентльмены же откровенно насупились, не дело, что их сено из яслей тырят…
Атмосфера прилично наэлектризовалась, до мордобоя один чих. Но в зал ввалились не просто солдаты, а Наши. И вот они-то смотрели на нас… Ну, тоже, как на очень Наших. Понимаете, вот ты просто служивый. Ну, тянешь там службу, когда пьёшь, когда чморят, когда сам кого. Рутина. До дембеля б дотерпеть. А и после него - рабочий посёлок, колхоз, рудник, каторжный влом, ровно всё. Только водка. А тут рядом с тобой, на соседней койке музыканты дрыхнут. В части как-то и пофиг, а здесь можно из зала гаркнуть:
– Давай, Андрюха, как в Коунраде, б…!!!!
И Андрюха кивнёт, именно тебе, а то и грифом в тебя как из автомата прицелится, да ещё фузанёт, так что дрожь по спине. И Юра может по тарелке треснуть и в твою сторону палкой ткнуть, как штыком. И кто ты для окружающих после такого? То-то…
А нам…
Вот хоть режьте, не работали мы на публику, всё искренне было. Именно здесь было солдатское братство в полный рост, ведь вот, стоят они на сцене, но они ж наши, точь такие же, как и мы, просто им чуть повезло, так и ломались же парни как черти за это. И это сейчас от них воет зал и ревут бабы, но завтра Юра будет так же торчать на посту, как и я, и Андрей будет меня менять в карауле, и Жора с Зуриком будут таскать нас по шесть километров зараз на смены, и все вместе мы будем херачить до посинения ломами и лопатами мёрзлый уголь, по два вагона на взвод…
И порвём мы любого, кто на это братство покусится, будь то хоть китаец, хоть янки, хоть советский офицер. Всем на орехи ввалим, а там хоть трава не расти…
К микрофону поднялся замполит полка и начал вещать. Мы тихо улыбались. После такого хоть «Гоп-стоп» на расстроенной балалайке играй – на «ура» пойдёт, лишь бы эту тягомотину не слушать. Всех утомил и слез наконец-то. Да и хрен с тобой, просто игра такая.
Ща мы сыграем. По нашим правилам…
«Камертоны», уже чуть весёлые, встали у самой сцены и ели нас злорадными глазами, даже полтора десятка подруг их отвлечь не могли, интересно же, что эти чмошники налажают. А у Андрея очки как раз съехали. Он их снял, перевязал верёвочку потуже, натянул конструкцию на башку и начал перебором «Костёр» «Машины времени». Их гитарист упёрся взглядом в Андрюхины пальцы и онемел. Даже рот раскрыл. Народ зашевелился и стал подтягиваться к сцене. Никто не танцевал, да и песенка, скажем прямо, не для этого, все очумело смотрели на сцену, с которой их терзали звенящий Андрюхин голос и совершенно незнакомое звучание. От напряжения я мало что видел, так, разноцветное болото где-то там, внизу. Оторвал голову от клавы на втором куплете – есть! Шевелится болото, точно в такт песне.
По законам жанра, следующим должно было быть что-то убойное, без разгона, типа «Поворота» той же «Машины», но хрен вам, мы совершенно не собирались быть предсказуемыми. Мы попёрли ва-банк. Андрей повернулся к нам, тихо прошептал название, обернулся к публике, и я начал фонить степным ветром, обыгрывая первый аккорд, вывел правую клаву на совсем тихий звук и еле-еле обозначил тему. Потом стал потихоньку вводить её ползунами, одновременно отпуская правую педаль, чтоб все тише и тише. И коленками, коленками, чтоб звук летал по всей вселенной. Ох и машина, прости Господи…
Прикол в том, что ни раньше, ни на репетициях такое вступление и не поминалось. Да и в оригинале я такого не слыхал. Я почти задавил звук, и тут Андрей взвыл фузом с глиссадой, врубились все четверо, и публику отбросило от сцены «Караваном» Дюка Эллингтона.
Во был рёв, я вам скажу…
Колонны зашатались…
Всё, зал наш, нам от него такой волной хлынуло, только держись, грех не ответить.
Мы молотили два с лишком часа, на едином дыхании, вытворяли с публикой, что душе угодно, дорвалась душа до музыки. Единственный случай за всю историю «Форсажа» – мы спели все до единой свои песни, и именно на них было больше всего рёву. Хотя не без эксцессов. Орган стоял ближе всего к ступенькам на сцену, и, посередь какой-то песни, на эту самую сцену прорвалась дамочка лет семнадцати и плюхнулась мне на… Ммм… Колени. Впилась бешеным засосом и застонала:
– Пошли танцевать!!!
– Алё, я тут занят. Кто играть будет???
А её уже поднимает, удачно девочка села, далеко за пределами скромности. Администратор клуба её хвать и волочёт, она отбивается, меня с прибором чуть не свалили, орган завыл, я даже ногой отпихнулся маленько. Её по ступеням уже стаскивают в шесть рук, а она извивается, сверкает кружевными красными трусами, и орёт:
– Уч-Кудук сыграйте!!!!
– Бабайских песен не играем…
Юра колотит какой-то пробой, закинув голову, а с балюстрады на него крошат букет две девчонки, и лепестки роз, как тихий снег в лунную ночь, ложатся на его лицо, тарелки, барабаны. И он бьёт так, чтобы по ним не попасть, пусть и в ущерб музыке…
Зоткина пытались стащить со сцены раза три, пока Паша не выставил перед ним полукругом охрану из самых здоровенных лбов, каким-то чудом оторвав их от танцев и девок. Хрен бы вышло, если б не Айвар с Саней Кораблёвым, они не только сами рванули с низкого старта, но и притащили за шиворот тех, на кого Паша указал. Во, парни натискались, ни разу об этой почётной обязанности по охране и обороне вверенного поста не пожалели…
Даже Зурика поклонницы пошатнули раз несколько.
В клубе был установлен жёсткий регламент концертов – полчаса и десятиминутный антракт. Да куда там…
Администраторша клуба пыталась объявить перерыв, так свист был погромче всей нашей аппаратуры, я вам скажу. Часа полтора прошло, наконец в фойе обозначилась какая-то буза, мы приостановились, и тут Витя, органист «Камертонов», провернул интересный фортель. Наплёл замполиту батальона, что мы играем на клубовской аппаратуре, а за неё так и не расписались, мол, треба немедля в музыкалку, пока народ дерётся. Ну, мы всем кагалом и рванули. Только вошли, они нам:
– Б… …. … !!!! Ну, вы … … … !!! Ох…..ь! Горло промочите, мужики!
А на столе было. Очень даже было. Но мы так, чисто символически. Парни по стакану водки дёрнули, я бутылку портвейна из горла выдул. Перекурили – и назад, на сцену. Чтоб ни минуты кайфа не упустить.
Витя нам вдогонку:
– С собой хоть возьмите!
Я обернулся:
– В автобусе басовая колонка, задняя панель просто сдвигается. Туда всё. Спасибо, отцы! Ввек не забудем, дали оторваться!
– Да вы тоже гари поддали. Ни разу такого не видел…
– Сами такого ещё натворите, попомни, Витя, мои слова….
И кинулись в зал….
Выводили нас под белы ручки, публика требовала продолжения банкета, комиссары отбрехивались, как могли, оттесняя нас к автобусу, в который и затолкали наконец-то. Из зала зазвучала «Если любовь не сбудется» Антонова, конфликт понемногу утихал, остались только особо буйные. Ну и служивых требовалось собрать, по всем закоулкам рассосались. А Юра в автобусе снял для интереса заднюю панель колонки. И было там шестнадцать бутылок портвеша, пузырь коньяку и 0.7 водки. Мы налегли, оставив только четыре портвейна на опохмелку. А и не взяло ни хрена. Мы сидели в совершенно чумовом состоянии. Понимаете, ни до, ни после я не видел столько радости зараз. Это так необычно…
Мы и сидели. И тихо хренели, это, пожалуй, самое точное описание того, что с нами творилось.
Не помню, как, но автобус катится, а рядом замполит:
– Когда вы успели??? И где взяли???
– Бог послал…
– Всё, достали вы меня, завтра всех комбату сдам!
Зурик флегматично:
– Да шлёпни здесь. В штаб зайди за пушкой и стреляй себе…
Я хмыкаю и трясу головой:
– Он дело говорит, Паша. Во мне ещё звенит последняя нота. На ней и закончить, лучше момента в жизни не будет. Останови мгновенье, оно прекрасно…
Паша бьёт себя в сердцах по коленке, потом закидывает голову и замирает. Может, и он увидел сквозь крышу автобуса нашу звезду.
И то, что она тихо отлетала…
Я уходил в первую партию, мы яро себя обманывали, что месяц, максимум два, все соберёмся в Питере, и уж тогда…
Мне за шестьдесят. Уже четыре года я живу так, как и не мечтал, в отдельном домике недалеко от Питера, спасибо Ей. Я не считаю, что это награда за мои мытарства, я же сам себе их на голову накачал. Просто мне повезло встретить ангела и попасть в рай ещё на Земле.
Слева от моего топчана стоят синтезатор «Ямаха» и китайская реплика «Fender Stratocaster», над которой поработал Андрей Горохов, лучший гитарный мастер в городе. По мне, так она мягче настоящего Фендера. Ещё есть три акустических гитары на любой вкус, флейта, пианино, баян… И усилков штуки три со вполне взрослой акустикой.
Юра закончил Мед и четверть века проработал в экстренной хирургии. Шесть раз был женат, не считая лёгких увлечений. Сейчас на пенсии, пьёт за трёх хирургов и вспоминает, какой он был крутой. Есть, кстати, что вспомнить, есть. С Зуриком каждый сезон мы ездим по грибы, он до сих пор работает в строительстве. Заманить его к себе который год не удаётся, всё что-то мешает. Да и летят они, года, со свистом.
Андрей…
Три инфаркта, но его, паразита, и это не берёт. Хотя подкосило. Звонил сегодня утром, маму из больницы забирает, потом к внуку, он без него дня протянуть не может. Год назад я силой запихнул его в машину, привёз к себе, и, хоть он и был датый, мы услышали эхо.
Ни куража, ни взлета, но…
Это оно…
За тридцать с лишком лет мы не собрались ни разу. Кто-то может сказать, что всё потеряно. Думайте, что хотите. Меня заботит, где достать приличный бас, и потянет ли его мой «Корвет».
А кухню я знаю, где одолжить, давно договорился…
Мифы СССРа Полная версия
© Copyright: Георгий Тарасов, 2024
Свидетельство о публикации №224053001459
Свидетельство о публикации №224053001459
Рецензии