Большевики в Тихом Доне и в публикациях Ф. Крюкова

   Показываю главу, которая по "форматным" соображениям не вошла в статью «"Вонючая русь" Шолохова. Кража метафоры».  https://wp.me/p2IpKD-5KW

«ВРАГ НАРОДА, ВРАГ ЖЕСТОКИЙ
В БИТВЕ СНОВА ОДОЛЕЛ» (Ф. К. Сологуб)

   То, что «Тихий Дон» является АНТИБОЛЬШЕВИСТСКИМ романом (даже после сотен идеологических правок советских редакторов), не видно разве что слепому. Вот потому «волынка» с отказом издавать 3-ю книгу романа и длилась 33 месяца после комиссии РАПП по плагиату. И только после личной встречи со Сталиным (28 декабря 1931 года в Кремле) Шолохов получил индульгенцию публиковать продолжение «Тихого Дона» в центральных изданиях. Сталин был в курсе, откуда «растут ноги» произведения, ибо этот проект начал затеваться Экономическим управлением ОГПУ ещё с середины 1922 года. (Весной того года Мария Крюкова привезла чемодан с рукописями брата в Москву для передачи писателю-земляку Александру Серафимовичу, который не раз гостил у них дома в Глазуновской станице.)

   Изначально в романе Крюкова линия большевиков по понятным причинам отсутствовала. Фабула произведения сформировалась у писателя только в ходе Первой мировой войны, хотя отдельные наработки делались за десятилетие до неё. Поясню этот момент развёрнуто.

   По отдельным фрагментам шолоховских псевдочерновиков можно судить, что Крюков собирал материал для большой казачьей саги, где бы шло повествование о казачестве на «платформе» жизни четырёх-пяти поколений Мелеховых. Писатель планировал провести своих героев–казаков через все войны 19-го века. Но начавшаяся русско–японская война, а затем революция 1905–07 годов заморозили эти творческие планы, как морально устаревшие.
   Уже никому не было дело до катаклизмов прошедшего века, ибо в стране резко изменилась внутриполитическая жизнь. (Наработанный материал в камин не полетел и был отложен, впрочем, не очень далеко, ибо периодически дополнялся.) Но, повторюсь — концепция, фабула произведения так и не были сформированы, и самое главное — ушла насущность задуманного проекта. Когда рушатся устои жизни, события далёкого прошлого уходят на задний план памяти людей, на арьерсцену истории.
   Писатель отложил свои наработки для подходящих времён. В любом виде творчества такое происходит нередко — нарабатываешь, творишь «в длинную», а потом хлоп…, и всё обрывается. И причин тому бывает много — от глобальных до личных.
   В письме Серафимовичу (А. Попову) от 12 мая 1913 г. Крюков жалуется старшему другу:

   «Лето придется коптеть в Питере. Тоска, нервы шалят. Кажется, кончу тем, что кого-нибудь ограблю и убегу в Глазуновскую. Надо бы писать — голова пуста, как карман беллетриста».*

*В. М. Проскурин «Переписка между Крюковым и Серафимовичем» https://wp.me/p2IpKD-5Gu

   Последняя строка говорит о ностальгии и творческом кризисе писателя. Такие же ноты душевного надлома звучат в письме из Петербурга к Серафимовичу через месяц — 11 июня:

   «Живу одиноко, печально, бесплодно. Ничего не работается, ни одной мысли в голове, — тоска великая и только. И хочется домой… тоска… тоска… И еще ужас: работать совсем не могу, в голове ничего нет, не знаю о чем писать, ничего не умею.
   Надеть бы котомку да пойти странствовать по русской земле — авось, что-нибудь зашевелилось бы в голове. А то — пусто».

   Но тот год выдался на редкость урожайным. Фёдор Крюков вырвался из столицы, и, несмотря на запрет длительного пребывания на родине, ему каким-то образом удалось почти два месяца пробыть в Глазуновской станице (выехал из Петербурга 20 июля, вернулся 20 сентября.), помогать своим родным по хозяйству. В письме Серафимовичу от 14 августа он пишет:

   «Урожай здесь большой, и притом — что редко бывает — на все хлеба. <…> люди выбились из сил (не только люди — и скот), ворочая этот тяжкий груз, почернели, отощали, изморились, <…> Перестали праздновать праздники (даже «годовые»). Нет пьяных: некогда гулять. <…> Единственный раз в жизни я вижу картину такого обилия и такого труда.
Разумеется, ничего не пишу — не хочется. Путевые фельетоны писал еще в Питере — надо было денег. <…> Литературных планов никаких. Перестал и голову ломать о том, чтобы написать какую-нибудь крупную (по размерам) вещь».

   По фразе Крюкова «перестал и голову ломать…» можно судить, что голову он всё-таки ломал, «чтобы написать какую-нибудь крупную (по размерам) вещь», но всё никак не складывалось.
   И только разразившаяся в 1914 году мировая война дала писателю ясное понимание того, как выстроить фабулу «крупной вещи», с какого времени надо начинать повествование (за два–три года до начала войны), куда и как двигаться дальше.

   Доцент Ростовского государственного университета Марат Мезенцев в «Судьбе романов» пишет о тех, с кем вёл переписку Фёдор Крюков:

   «Среди трехсот восьмидесяти корреспондентов, чьи письма сохранились в «петроградском» архиве – уроженец станицы Глазуновской Д.Ветютнев, обучавшийся до 1916 года в московском вузе. Литературно одаренный молодой человек испытывал горячую привязанность к Ф.Д.Крюкову, искренне и откровенно писал ему обо всем, что он видел, чем интересовался. <…> В июньской книжке журнала «Новая жизнь» за 1915 год под псевдонимом Д.Воротынский он опубликовал повесть «Суховы», где начинающий литератор изобразил события, имевшие место в Глазуновской. Естественно, что с таким человеком Ф.Д.Крюков мог детально обсуждать литературные проблемы, в т.ч. и своего творчества.
   В письме к Ф.Д.Крюкову из Москвы в Петроград 1 февраля 1917 года Д.Ветютнев писал:

   «Помните, Вы говорили, что собираетесь написать БОЛЬШУЮ ВЕЩЬ на тему: казаки и война. Что же — работаете? Но, пожалуй, частые сдвиги с одного места на другое мешают сосредоточиться над одной фабулой».

   Приехав из бурлящей столицы на Дон в апреле 1917 г., Крюков пишет в Петроград своему коллеге по «Русскому Богатству»* Аркадию Горнфельду:

   «… чувствую, что соскучился по литературе. МАТЕРИАЛОМ ПЕРЕПОЛНЕН до чрезвычайности. Попробую засесть» (РГАЛИ. Ф 155. Д. 676).

*Из-за запретов в сентябре 1914 журнал переименовали в «Русские Записки», а в апреле 1917 название вернули.

   Кстати, именно с этого периода 1917, то есть за 2 года и 8 месяцев мы так ничего и не увидели вышедшего из-под пера Крюкова, кроме газетной, редакционной публицистики на злобу дня. (очерк «Обвал» уже был опубликован в №№ 2–3 «Русских Записок».)

   Так куда же подевался материал, которым писатель был переполнен до чрезвычайности? Если Крюков употребляет словосочетание «переполнен до чрезвычайности», то это действительно должен быть огромный объём. Неужели все наработки бесследно исчезли? Впрочем, догадаться несложно…

   На прилагаемой склейке картинок слева фрагмент заметки «По станицам. (Дорожные впечатления)» в газете «Вольный Дон» № 127 от 8 сентября 1917, стр. 4.

   Для тех, кому плохо видно, продублирую текст в новой орфографии:

   "Ф. Д. Крюков задумал написать роман из казачьей жизни, где предполагает коснуться старины и нарисовать также и современную казачью жизнь".

   Прокомментирую выделенное место: важно понимать, что корреспондент газеты (его подпись отсутствует) сам выдумать это не мог, а значит, услышал от писателя. Крюков же со своей стороны не мог делиться с интервьюером о задуманном, будучи на «нулевой отметке». Безусловно, к тому моменту работа над «Тихим Доном» шла уже полным ходом…, и как минимум добрая половина романа вчерне была создана.

   Многое писалось он-лайн, но время вносило свои коррективы, шло переосмысление событий, а потому делались вторые и даже третьи редакции текстов…, и при этом первичные страницы не выбрасывались.

   Того же большевика Штокмана поневоле пришлось вплетать в фабулу «Тихого Дона», вводить его в довоенный период романа. И происходило это задним числом — гораздо позже октябрьского переворота 1917 года, когда большевики заявили о себе всерьёз, и все последующие события показали, что в Россию пришла новая реальность в виде большевизма.

   Такие фабульные вклейки носили черновой характер, доводка ещё только предстояла. Но плагиатор Шолохов лепил всё в одну кучу. Вот один из примеров получившейся несуразности в хронологии текста романа:

   В IV главе 2-й части «Тихого Дона» слесарь Штокман приезжает в хутор «В КОНЦЕ ОКТЯБРЯ», живёт там минимум «НЕДЕЛЮ», а в следующей V главе «ЗА ТРИ ДНЯ ДО ПОКРОВА» (то есть 28 сентября) останавливает драку на хуторской мельнице. Это больше похоже на сериал «Назад в будущее»!

   Подобный казус легко объяснить:

   Первоначально Крюков ввёл Штокмана в «Тихий Дон» через драку на мельнице. Потому в том эпизоде большевик и не называется в авторской речи по имени, то есть до того момента ещё не было оказии нас с ним познакомить. Но потом Крюков решил ввести Штокмана в роман иначе — так появилась ДРУГАЯ РЕДАКЦИЯ, которую мы видим в IV главе — там его имя всплывает через диалог с возницей по пути в хутор Татарский.

   Шолохов, оперируя разными редакциями (листами черновиков), не сумел разобраться в чужом протографе. Этот хронологический казус после многочисленных переизданий романа красуется в книге до сих пор. Многие исследователи «Тихого Дона» отмечали в тексте дублирование целого ряда эпизодов, что говорит о наличии под рукой у «семейной бригады» плагиаторов полного комплекта рукописей Крюкова — со старыми и новыми редакциями отдельных мест.

   Откровенное неприятие Фёдором Крюковым большевиков чувствуется в каждой строчке «Тихого Дона», где присутствуют красные. Кстати, лингвист Зеев Бар-Селла в своей работе «”Тихий Дон” против Шолохова» говорит, что фамилия Штокман была заимствована настоящим автором романа из социальной пьесы норвежского драматурга Генрика Ибсена «Враг народа» (1882 г.). Перевод на русский делался с немецкого языка и потому Стокман стал Штокманом. Википедия гласит: «Константин Станиславский в 1900 году поставил пьесу в Московском художественном театре под названием «Доктор Штокман» и сам исполнил главную роль».

   Приведя ряд доводов, Зеев Бар-Селла пишет:

   «Таким образом, выбор фамилии Штокман для наименования героя романа свидетельствует, по-видимому, о том, что Автор «Тихого Дона» рассматривает свой персонаж как фигуру отрицательную, антидемократическую, иными словами — как ВРАГА НАРОДА».

   В черновике и в первых изданиях романа Штокман говорит о своём происхождении так: «Дед из немцев происходил». Позднее советские редакторы сделали его деда латышом, видимо, учитывая поддержку большевиков латышскими стрелками после октября 1917 года.

   Вернёмся в XVII главу 6-й части (3-я книга), где Ильинична поминает красноармейцев, как «русь вонючую» — там двумя страницами ниже эти «черти» гуляли ночью «у Аникушки в хате». Автор рисует портрет взводного 13–го кавалерийского полка в красках, пригодных для описания чёрта:

   «… лицо: оно исчерна смугло, лоснится потом, как круп вороного коня, круглые ушные раковины оттопырены, губы толсты и обвислы. «Жид*, а ловкий!» — решает про себя Григорий».

*Главред журнала «Октябрь» Фёдор Панфёров (творческий псевдоним Марк Солнцев) исправил «жид» на «не казак», но при подготовке отдельного книжного издания редактор Гослитиздата Юрий Лукин не пользовался журнальным текстом 6-й части, и потому слово «жид» с 1933 года осталось на своём месте.

   Как говорится, «бросьте в меня камень», если это слова и мысли чекиста Шолохова. Плагиатор бездумно переписывал с чужого протографа, а уж потом редакторы что-то исправляли и по мере возможности и надобности вносили идеологические изменения. Кстати, не все редакторы были внимательны и зачастую пропускали шолоховские ляпы. Об одном таком случае читайте в моей работе по ссылке https://wp.me/p2IpKD-5J4 (Там же найдёте «подводку», по которой можно самостоятельно вычислить базового автора «Поднятой целины».)

   Вот строчки из письма (от 28 сентября 1974) профессора Петра Маргушина редактору «Нового Русского Слова»:

   «В сентябре 1918 года мне удалось бежать из Москвы (где я жил) на Дон, в Новочеркасск. Узнал, что редактором областной газеты «Донские ведомости» (официоз донского краевого правительства) являлся Ф. Д. Крюков, известный не только на Дону, но и в России, талантливый писатель-романист, я явился к нему и предложил свои услуги как журналист. Ф. Д. Крюков охотно принял меня в ряды сотрудников газеты и к весне 1919 года назначил ее секретарем.
   В разговорах со мной Ф. Д. Крюков не раз делился мыслями о своем НОВОМ РОМАНЕ (тогда еще он не говорил о его названии) на тему захвата Дона большевиками. Но чтобы выяснить подробно страшные обстоятельства захвата и насилий кровавого террора большевиков по донским станицам, целью описания всего этого в своем романе, Ф. Д. Крюков командировал меня в конце весны 1919 года в станицы, бывшие очагами большевистских зверств...»  https://wp.me/p2IpKD-2Ji

   В газетной статье «Свидетельство документов» Фёдор Крюков цитирует письмо казака хутора Калиновского Мигулинской станицы:

   «Дорогие братья. Спешите к нам, просите своих командиров, Большой Круг, отца-Атамана, пусть снабдят вас боевыми средствами. Прорвите фронт предателей-большевиков, грабителей-большевиков и бегите к нам на помощь. Спасите нас. Мы, оборванные, голодные, холодные, влачим свое несчастное существование по оврагам, буеракам и островкам Донского поля: коммунисты забрали у нас всё — скот, птицу, хлеб, сожгли наши хутора. Мы задыхаемся в дыму, который застилает наши поля. К этому же тиф свирепствует во всю и добивает нас окончательно. Спешите же, не то многих своих родных не досчитаетесь вы. К примеру скажу: в хут. Варваринском осталось 9 дворов, остальные сожжены. Сожжены точно также все 46 хуторов нашей станицы, лежащие на правом берегу Дона. Кланяются вам ваши отцы, матери, жены, но, к прискорбию, не все: многие из них изрублены, расстреляны или же заперты в дома и сожжены. Андрей Аф. Сытин».

   И далее Крюков бросает настоящие гром и молнии в большевиков:

   «Сопоставьте эти простые, правдивые, трепещущие жгучей болью документы и лживое воззвание предателей казаков, перебежавших на службу к тов. Троцкому, взвесьте роль КРАСНЫХ ГАДОВ, готовящих в ЯДОВИТЫХ своих железах смерть казачеству… Оглянитесь вокруг: сколько лютых страданий, крови, мученичества и сколько ужасов, слез, невыносимой скорби и отчаяния принесено в наши родные углы! Во имя чего эта мука крестная? За что? Чем оправдают КРАСНЫЕ НЕГОДЯИ этот вопль детей, сжигаемых вместе с изнасилованными матерями в разграбленных куренях? Чем искупят КРАСНЫЕ РАЗНУЗДАННЫЕ ГАДЫ безумный крик отчаяния девочек-подростков, насилуемых гнилыми пьяными зверями? Какой ценой должны они расплатиться за надругательство над нашими святынями, над седовласыми стариками-отцами нашими, отдавшими на служение великому когда-то отечеству — России — свои силы, свои лучшие годы, проливавшими кровь в защиту народа русского?
Час возмездия не далек. Сердце каждого истинного казака не может быть глухо к родному детскому крику, к полному отчаяния зову матерей, жен, сестер, к боевому призывному кличу стариков, вместе с малыми внучатами бьющихся там, в далеких степях, в неописуемой нужде и лишениях против ПРОКЛЯТОГО КРАСНОГО ОТРЕБЬЯ САТАНЫ…
   Вспыхнет ретивое сердце казацкое. Загорится огнем святого отмщения, закипит молодецкая кровь, вспомнит славную удаль былых времен и могучим, неудержимым напором прорвет красную плотину за Донцом…
И тогда…
   Тогда и ТРОЦКИЙ, И ВСЕ ИУДЫ узнают грозную тяжесть руки казацкой, руки отмщающей за обиды и поругание края родимого, Дона Тихого... Они узнают. И до седьмого колена не забудут…» («Донские Ведомости», № 109, 11/24 мая 1919, стр. 2).

   Досталось от Крюкова и Ленину в статье «”В нынешние светлые лунные ночи” (За что мы воюем)»:

   «За честь родины мы бьемся, имя которой Ленин и Троцкий опозорили, которую они предали и продали, на место которой поставили якобы «весь мир», а в сущности — шайку международных проходимцев жидовского происхождения.
   За родину... В ней для нас все самое дорогое, заветное и святое: и политая трудовым потом родная нива, и родительские могилки, колокольный звон родной церкви, старая дедовская песня и плач матери, провожающей родимого сынка на службу родному краю, кизечный дымок наших куреней и каждая тропинка в своей леваде... Все убогое и бедное в родине — многоценнее нам тех самохвальных заявлений о коммунистическом рае для всего мира, которые протрубили вы раньше и от которых дошли до ПАСКУДНОГО ИСТУКАНА ПОД ФАЛЬШИВОЙ КЛИЧКОЙ — ЛЕНИН».
   За родину мы бьемся. За нее, единую, великую и святую, готовы сложить головы в смертном бою» («Донские ведомости», 12/25 сентября 1919, № 209, стр. 1–2).

   Вот и в «Тихом Доне» есть отсылка к «ползучим гадам»:

   «— Гадюка! Гад!.. Большевик! <…> — Крутишь хвостом, как гад! <…> Сволочь ты! Жидам ты продался, а я не жалею таких людей, какие за деньги продаются» (6-я часть, III глава).

   После крюковского упоминания Ленина и Троцкого как не вспомнить строчку романа, живущую только в первом издании (6-я часть, II глава):

   «Верно в песне поется: "Ленин, Троцкий, Дудаков нас стравили дураков"» (журнал «Октябрь», 1929, № 1, стр. 75).

   Как справедливо заметил Зеев Бар-Селла, «Дудакову просто не повезло — оказался в одной строчке с Троцким! Вот их вместе и выкинули…».

   Фёдор Крюков с Лениным и Троцким по понятным причинам не фотографировался, а вот с Павлом Романовичем Дудаковым пожалуйста. На склейке справа фрагмент снимка: Фёдор Крюков и Павел Дудаков. 20 июня (по ст.ст.) 1919, станица Усть-Медведицкая (совр. г. Серафимович). Атрибуция Дудакова сделана мной в февр. 2020 г.

   В процитированном выше отрывке из статьи Крюкова «Свидетельство документов» есть такое:

   «..взвесьте роль красных гадов, готовящих в ЯДОВИТЫХ своих железах смерть казачеству».

   А теперь заглянем в XXIII главу 3-й части «Тихого Дона», где Григорий Мелехов, находясь в московской глазной клинике доктора Снегирёва, общается в больничной палате с одноглазым социалистом по фамилии Гаранжа:

   «ЖЕЛЧНЫЙ, язвительный сосед Григория был недоволен всем: ругал власть, войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов, — все, что попадало на острый его язык».

   В Григории он «неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, о родине, о его казачьем воинском долге».

   А здесь фраза, когда Григорий уже завершил своё лечение в глазной клинике, где наслушался антивоенных и антиправительственных речей Гаранжи, и был переведён в госпиталь залечивать открывшуюся рану на голове:

   «В госпитале Григорий провалялся недели полторы. Он вынашивал в душе неоформленные решения, бродил в нем терпкий пагубный ЯД гаранжевского учения, ЖЕЛЧЬ его передалась и Григорию» («Октябрь», 1928, № 4, стр. 166).

   Точно так и в черновике 3-й части (на стр. 116–117). Но очередные редакторы решили, что называть учение социалиста Гаранжи одновременно «ядом» и «желчью» будет уж слишком, и «яд» убрали. Осталось так: «…бродила в нём ЖЕЛЧЬ гаранжевского ученья».

   Называл ли Крюков «желчной» всякого рода политическую левую оппозиционность? Безусловно! В рассказе «В сумерках» о выступлениях одного «социал–голодранца» сказано так:

   «Тут чувствовалась несомненная партийная ЖЕЛЧЬ» («Русские Ведомости», 18 апреля 1910, № 89, стр. 3-4).

   А вот совсем близкое к «тиходонскому», написанное в очерке «Мельком. Современные тыловые впечатления» накануне Февральской революции:

   «… ЖЕЛЧНОЕ политическое суждение с горькой жалобой на порядок» (журнал «Русские Записки», №№ 2–3, 1917).

   Но за изъятый редакторами «яд» все равно обидно — это слово Крюков использовал в описании речей и мыслей людей об изменении сложившегося уклада жизни:

   «Вот — даже в сознание хозяйственного обывателя, жадного, цепкого, не стесняющегося способами приобретения и преумножения, все-таки проник ЯД веяний о несправедливом общественном порядке и неравенстве. По своему преломилось в этом сознании понятие справедливости, но даже в оригинальном своем виде оказалось окрашенным в тона подрыва и потрясения основ... Каким путем этот ЯД проник в такую первобытную дебрь — едва ли удастся установить...» (очерк «В глубине», «Русское Богатство», 1913, №№ 4–6).

   И ещё:

   «Гораздо выше в смысле понимания связи между тылом и фронтом стоит станичный обыватель, привыкший к газете — все равно, читатель или слушатель, — особенно такой, который уже слегка отравлен ЯДОМ познания государственных и общественных непорядков. Он уже ясно и верно осязает язвы родины. Он волнуется и бунтует — словесно, конечно, с оглядкой и предосторожностями» (очерк «В глубоком тылу», «Русские Записки», № 10, ОКТЯБРЬ 1915).

   Последний пример совсем близок к «тиходонской» главе. И не только по смыслу, но и по времени происходивших событий. Да-да, Шолохов перенёс ранение глаза Григория Мелехова из 1915 года (так было в протографе Крюкова) на август–сентябрь 1914. Но антивоенная агитация социалиста Гаранжи немыслима для сентября 1914, страна ещё пребывала в ура-патриотическом угаре и эта война называлась Второй отечественной. Ленин только-только унёс ноги из Галиции в Женеву и ещё не озвучивал тактику партии в этой войне — лишь с октября начали появляться его статьи.

   Вот и историк Рой Медведев в своей работе «Загадки творческой биографии М. А. Шолохова» (1975) пишет:

   «Разговоры, которые ведут между собой Григорий и Гаранжа, НЕ ХАРАКТЕРНЫ ДЛЯ СЕНТЯБРЯ 1914 года, когда война только начиналась».

   Потому и автор исследования «Стремя “Тихого Дона” (Загадки романа)» (Париж, YMCA-press. 1974) литературовед Ирина Медведева-Томашевская недоумевает, подметив, что после госпиталя Григорий Мелехов вернулся домой совершенно таким же, с теми же взглядами на жизнь, как будто и не было «задушевных» бесед с Гаранжой.

   Добавлю к её наблюдению и такой вопрос — к чему тогда автором было вложено столько труда в одноглазого социалиста и его учение (вся речь пересыпана украинизмами), если главный герой каким был, таким и остался? (Хотя в тексте прямо говорится о Григории: «прахом задымились все те устои, на которых покоилось сознание».) Ответ очевиден — по протографу Мелехов после ранения ОКАЗАЛСЯ В ГЛАЗНОЙ КЛИНИКЕ в 1915 г., но плагиатор Шолохов всё переставил по-своему.

   Так зачем Шолохов перекроил сюжет романа, «нанеся» два ранения Григорию с промежутком всего в несколько дней? — сначала в голову, а затем в глаз, и этим обрушил всю дальнейшую стройность хронологии «Тихого Дона». Плагиатор устроил головную боль не только себе, но и десяткам исследователей, которые до сих пор никак не могут свести концы с концами по многим эпизодам. А сделано это Шолоховым только с одной целью — подтянуть текст романа к своему авторству, к «себе любимому», ведь в эти же сроки (август–сентябрь 1914) мальчику Мише лечили в клинике Снегирёва воспалившуюся роговицу глаза (якобы после игры в соломе)*. Аналогично из 1915 года в изменённом и сокращённом формате была перенесена на год вперёд XI глава 3-й части — т. н. «дневник студента». (Разумеется, бедного студента Шолохов «убил» в 1914 году.)

*Нам известны слова однокашника и друга молодости Шолохова — Константина Каргина о здоровье маленького Миши: «у него гноились глаза и уши». Нельзя исключать и того, что в драке с казачатами ему зашибли глаз и возникло инфицирование (бактериальный кератит) и без того проблемной роговицы. Драки между детьми происходили часто — Миша рос «довольно бойким, резвым мальчиком», к тому же он считался «иногородним» (то есть не казаком), «нахалёнком» (незаконнорожденным) и «болдырем» (от смешанного сословного брака), а такой понятийный триптих нередко являлся поводом для презрения, издёвок и драк. Состоятельные родственники отца Миши помогли устроить мальчика в московскую глазную клинику, а затем в приготовительный класс частной гимназии им. Г. Шелапутина. Жил Миша в квартире преподавателя (пение, рисование) гимназии Александра Павловича Ермолова (он дальний родственник отца Миши Шолохова) по адресу Долгий переулок (совр. ул. Бурденко), д. 20, кв. 7 (2-й этаж).

   По некоторым сведениям, в Москве в приготовительном классе Миша проучился всего три месяца (И. Г. Лежнев: «Путь Шолохова», 1958). Дальнейшее полноценное обучение мальчика в столичной гимназии требовало больших денег. Пришлось Москву покинуть. Но перспектива продолжения образования среди казаков была совсем не радужной. Родители Миши, наученные горьким опытом совместной учёбы «иногороднего» чада с казачатами в каргинском приходском училище, решили дать сыну среднее образование вне Области Войска Донского. (Ближайшей в ОВД была частная гимназия в Усть-Медведицкой станице, открывшаяся в 1912 г.)

   Таким образом, в августе 1915 г. он оказался в первом классе русской гимназии города Богучара Воронежской губернии (открылась в 1909, по современной дороге от Каргинской, где жили Шолоховы, почти 200 км). Вместе с ним в одном классе учился его двоюродный брат Анатолий (1905 – 1921, зарублен бандитами 14 апреля). Это первенец младшего брата Александра Михайловича Шолохова — Михаила (1882 – 1926).

   Так что никакой особой симпатии к казакам будущий Нобелевский лауреат не мог питать с самого детства априори. А ведь «Тихий Дон» каждой своей строчкой (только не шолоховской и не редакторской) пропитан ЛЮБОВЬЮ К КАЗАЧЕСТВУ, а после октября 1917 года ещё и неприязнью, а то и НЕНАВИСТЬЮ К БОЛЬШЕВИКАМ.

   Словами «вонючая русь» (где «русь» — этноним), которые трижды произносят члены семьи Мелеховых, писатель выражал свою неприязнь к большевикам, пришедшим на донскую землю. К Руси, как стране, это не имеет никакого отношения, ибо для Крюкова Россия, Русь — это святые понятия. А вот большевикам от писателя доставалось «по первое число».

   Поэт Андрей Чернов пишет:

   «В отличие от Гумилева, расстрелянного по сфабрикованному делу, Крюков действительно был виновен. Он, пожалуй, единственный изо всех известных русских интеллигентов той поры, действительно пытался ОСТАНОВИТЬ «БОЛЬШЕВИСТСКОЕ НАШЕСТВИЕ». <…>
   Близорукий, книжный, он взял в руки казачью шашку. В первом же бою конь под ним убит, а его контузило. Сам шутил: «Под старость довелось изображать генерала на белом коне…».
   А дальше — смерть при отступлении в Новороссийск.
   Может быть, самая загадочная изо всех смертей русских писателей».

   Завершу публикацию словами Ирины Медведевой-Томашевской, которая в 1973 за месяц до своей смерти написала Александру Солженицыну:

   «Дело ведь не в разоблачении одной личности и даже не в справедливом увенчании другой, а в РАСКРЫТИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЫ».