Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 9

Глава девятая. Работа над ошибками

После Креси перед Эдуардом открылись три возможности. Он мог, ещё раз возблагодарив небеса за чудо, отплыть на свой остров, не искушая судьбу. Порт Ле-Кротуа был рядом. Или же, соединившись с фламандцами, чего не удалось до битвы, двинуться-таки на Париж и триумфально завершить войну, отобрав корону у Валуа. Патриотизм ещё дозревал, в Париже многие считали Эдуарда не чужим, а Филиппа — узурпатором. Ворота могли открыть и без штурма. Валуа знали это и трепетали. Однако возможности английской разведки всё же не позволяли оценить силы противника: народу во Франции много, а герцог Нормандский с армией идёт на север. Эдуард не рискнул. Оставался третий вариант, который он и выбрал: конвертировать Креси в обустройство прочного английского, не фламандского, плацдарма на севере континента. Более всего подходил портовый город Кале в самом узком месте пролива — Канала, как его называли. Кале, таким образом, был обречён на зачистку по причинам географическим.

Болотистая местность вокруг Кале не позволяла установить стенобитные орудия, жизни воинов Эдуард экономил и штурму предпочёл осаду на измор. Конечно, лучше бы жители сдались сразу, но они не хотели: наслышаны были о подвигах англичан в других покорённых городах. Осада затянулась, к королю успела даже прибыть Филиппа, супруга. В эти месяцы король Франции и его наследник Жан Нормандский настолько погрузились в дела королевства, находившегося на грани хаоса, что им было не до Кале. Англичане давили и в Бретани, и за Луарой, в Пуату, откуда пришлось уйти армии герцога Нормандского. И в столице, и в провинции всё громче звучали голоса с требованием перемен в управлении королевством. Слово «реформы» входило в моду. Валуа, несомненно, чувствовали тектоническое пошатывание трона. Одним словом, какое уж тут Кале.

И лишь к концу следующего лета, без малого год спустя, французская армия показалась в виду Кале — к радости жителей, которые, как в отчаянии написал Филиппу комендант города, съели всех собак, кошек, лошадей и скоро примутся друг за друга. Письмо было перехвачено, но Эдуард отослал его адресату — с ироническим комментарием. Снятия осады, однако, не произошло. Филипп счёл местность неблагоприятной для битвы и увёл армию, не дав сражения. Не исключено, его удержал мистический страх перед англичанами. На страх, даже панический, указывает то, что французы ушли стремительно, бросив запасы продовольствия, а палатки своего лагеря не свернули, а сожгли. За последний год англичане повсеместно, благодаря разбегавшейся молве, завоевали репутацию неодолимых. Не менее важно, что к концу осады Эдуард сконцентрировал у Кале тридцатитысячную армию, втрое больше, чем при Креси.

Защитники города поняли, что их бросили, и вступили в переговоры о капитуляции. Они недооценили градус ярости Эдуарда. Целый год он потратил на ничтожный городишко, под стенами Кале потускнел блеск победы при Креси. Кроме того, за этот год Эдуарда обманули, к чему он не привык. Он обманывал даже итальянских банкиров, а тут провели его самого. Дело было вот как. У Креси, сражаясь на стороне Филиппа, погиб ненавидимый фламандскими буржуа граф Фландрии, именовавшийся Луи Неверский. Новым графом стал его сын, тоже Луи, носивший титул графа Мальского. Фламандцы не хотели допустить, чтобы новый граф мешал их союзу с Англией, захватили его и посадили под арест. Залогом того, что Луи будет хорошим, верным народу графом, они сочли его женитьбу на проанглийской принцессе. У Эдуарда такая сразу нашлась: его собственная дочь. Даже и королева Филиппа приплыла на континент ради торжественной церемонии. Отпраздновали помолвку, назначили день свадьбы. За юным графом установили неусыпный надзор. Хронисты отмечают, что даже справить нужду он не мог без наблюдателей. Тем не менее однажды на соколиной охоте, которая графу дозволялась, наблюдатели отвлеклись, обратив взоры к небесам, на птиц. А когда поглядели чуть ниже, графа поблизости уже не было. Луи пришпорил коня и ускакал в направлении Парижа. Догнать его не смогли. Понятно, что отец обманутой невесты был в ярости.

Вследствие этой и всех остальных неурядиц давать горожанам Кале гарантии, что они будут избавлены от массовой резни, король не желал. Он не уставал напоминать пристававшим к нему с уговорами баронам-гуманистам, в какие деньги обошлась ему затянувшаяся осада. Но в конце концов смягчился, согласившись предоставить жителям статус военнопленных, находящихся под защитой победителя. Однако взамен потребовал выдать ему шестерых виднейших горожан для расправы по своему усмотрению. Остальные будут просто изгнаны навсегда, а город заселён англичанами.

Шесть именитых буржуа вышли в рубищах, с верёвками висельников на шее, как того потребовал Эдуард. Такими их пять с половиной столетий спустя запечатлел с небывалым для статуй драматизмом Огюст Роден в своих «Гражданах Кале». Они не безымянны. Суровый Жан д’Эр с презрительной полуусмешкой на губах держит перед собой тяжёлый ключ от ворот города. Бородатый старик Эсташ де Сен-Пьер выглядит отрешённо, Андре д’Андр и Жан де Фиенн в отчаянии закрыли лица руками, зато братья Виссан героичны, взмахом руки пытаясь приободрить товарищей. Группу, к неудовольствию приверженцев академизма, расположили не на постаменте, а прямо на земле, вровень с прохожими, будто эти граждане готовы смешаться с толпой: не статуи, а живые люди.

Королева Филиппа, всё ещё находившаяся при муже и к тому же в очередной раз беременная, на коленях умоляла Эдуарда помиловать несчастных. Помиловал.

Во Франции позор Креси, а через год позор Кале вызвали кризис в управлении королевством. Нельзя сказать, что Филипп не пытался его профилактировать. Ещё за полгода до Креси, в феврале, представители трёх сословий собраны на Штаты Севера в Париже и Юга в Тулузе, раздельно, что не помешало единству мнений. Королю оказана поддержка в оборонных мероприятиях, вотирована реорганизация налоговой системы: вместо отягощавших экономику косвенных налогов — с продаж, на потребление соли — введён один прямой: «подымная подать» — налог с каждого семейного очага. Определён и утверждён сословиями размер подати, достаточный для полной экипировки и содержания кавалеристов и пехотинцев в необходимом для ведения войны количестве. Жалованье за пребывание в составе армии платили из казны не только наёмникам, но всему составу, включая рыцарей: время, когда вассалы служили сюзерену бесплатно, на свои средства, «отрабатывая» предоставленный фьеф, к четырнадцатому веку осталось позади. Именно эта армия погибла на равнине Креси. Филипп, помимо глубокой тоски о случившемся, не мог не понимать, чем оно способно обернуться для его положения. Теоретически Генеральные Штаты могли даже сместить короля. Легисты в его администрации, конечно же, ему на это намекали.


И потому ещё до нового созыва Штатов, до того, как прозвучат нелицеприятные мнения делегатов, ещё до Кале, в октябре 1346 года, Филипп сам приступил к работе над ошибками, то есть к реформам. Он присвоил трём прелатам, имевшим репутацию безукоризненно честных людей, титулы «генеральных депутатов по королевским делам в Париже». Это были аббат Сен-Дени и двое других монастырских настоятелей. Им придан был исполнительский аппарат, и они занялись реформированием королевской администрации. Важной мерой стало разделение функций королевского Совета и Счётной Палаты. Совмещение должностей в этих двух органах отныне запрещалось. На Совет возлагалось управление финансовыми потоками, на Счётную Палату — финансовый контроль. На любом документе, связанном с выдачей денег из государственной казны, требовалась виза трёх «генеральных депутатов».

Одновременно наступили последствия для тех, кого суровые прелаты, поддержанные общественным мнением — а оно тогда существовало, — считали виновными в катастрофе Креси. В первом ряду оказался старший сын и наследник короля Жан Нормандский. Кто, как не он, виноват в разгроме, так долго не откликаясь на призывы отца бросить к чёрту Эгийон — пусть граф Дерби заберёт хоть всю Гиень в границах Алиеноры Аквитанской — и спешить с армией на север, на подмогу? На какое-то время наследного принца перестали вообще где-либо упоминать: он исчез с политического горизонта. Порядочные люди считали, что Жан дружен с чрезвычайно скверной публикой. Робер де Лорри, доверенное лицо принца, по требованию «тройки» уволен из секретариата короля и из Счётной Палаты и арестован. Не лучше участь других членов команды наследника.

Дошло до того, что Жан обратился к своему шурину Шарлю. Брату Боны Люксембургской, супруги, с экстраординарной просьбой. Шарль, воспитанник французского двора, ныне король Чехии Кароль, новоизбранный «римский король» и будущий император, был особой весьма авторитетной, и просьба адресована правильно. Состояла же она в так называемой династической гарантии: поддержать, если возникнут помехи престолонаследованию — передаче короны Жану в случае кончины отца. Просьба указывала на серьёзные сомнения, удержится ли династия Валуа у власти вообще.

Стоит напомнить, что Жанна, та самая девочка, которую после отравления её отца Луи Сварливого, сына «железного короля», а затем смерти новорожденного Жана Посмертного её дядя Филипп Длинный лишил законной короны, продавив через совет баронов соответствующее решение, — Жанна эта жива и здорова, ей тридцать пять лет, у неё чудесные дети. Четыре года назад она овдовела и теперь правит своим пиренейским королевством Наваррой, ни на кого не оглядываясь, включая французского короля. Например, договор с королевством Арагон Жанна заключила с формулировкой «против всех», но без добавления «кроме короля Франции». Не без иронии поинтересовалась у Филиппа, не смущает ли его отсутствие такой оговорки. С Эдуардом же Английским договорилась о свободном проходе его войск через территорию Наварры, если того вдруг занесёт за Пиренеи, однако запретила при этом доступ в её крепости войскам Филиппа. Стало быть, альтернатива Валуа налицо и помимо Эдуарда. Притом если Эдуард приходился сыном сестре братьев Капетингов, последней в боковых ветвях, то Жанна была наследницей по прямой.

Шаткостью трона можно объяснить покорность, с которой Филипп выполнял кадровые рекомендации реформаторов. Жертвой воинствующих поборников справедливости стал не только свояк Этьена Марселя Робер де Лорри, вмиг превратившийся в заключённого. Пришли и за их общим тестем всемогущим Пьером Дезессаром. Привластный семейный треугольник, счастливой принадлежностью к которому через выгодную женитьбу не мог не гордиться Этьен, в общем-то, простой суконщик, хоть и зажиточный и из хорошей семьи, не просуществовал и года. Жан Пуальвилен, богач, близкий клану Марселей, смотритель Монетного двора, распорядитель мутаций монеты, одновременно королевский казначей и, кроме того, смотритель вод и лесов, тоже оказался в тюрьме вместе с дюжиной других приближённых короля — выходцев из парижской буржуазии. Всех их тройка неподкупных прелатов сочла главными подозреваемыми в коррупции, обогащении за счёт государства и разворовывании средств из оборонного налога, следствием чего и стало, по их мнению. Креси.

Самой крупной жертвой чистки оказался, без сомнения, Пьер Дезессар. Его переводили из одной крепости в другую, приписав склонность к побегу. В самом деле, несметные богатства позволяли ему подкупить каких угодно тюремщиков, если бы хватило времени договориться.

Стрелы пролетали совсем рядом с Этьеном, пока что, впрочем, его не задевая, но побуждая к размышлениям. Он не успел впутаться в какие-либо сомнительные дела тестя, хотя в будущем бы, возможно, не уклонился. Вряд ли его моральные принципы до той поры отличались от представлений о жизненном успехе и завидной карьере, бытовавших в среде парижских буржуа со времён отцов и дедов в силу близости двора и потворства амбициям простолюдинов со стороны королей, постоянно нуждавшихся в купеческих деньгах. Должность в королевской администрации, высокие связи, личное покровительство кого-то из знати или даже самого короля и через это лёгкость спекуляций, прибыль от монетных мутаций, заблаговременный доступ к коммерчески важной информации, поставки по завышенным ценам, эксклюзивные заказы, взятки даваемые и получаемые, «биржа» услуг, которые дороже взяток, тайное финансирование страстей и пороков власть имущих с компенсацией из госказны, щекотливые поручения на дипломатическом поприще — не это ли в целом и по отдельности предел мечтаний честолюбивого парижского буржуа? Пьер Дезессар всего этого достиг, Робер де Лорри подошёл совсем близко — с какой бы стати отставать Этьену Марселю?

Но судьба скомандовала «стоп». Было над чем задуматься. Может быть, до сего момента он презирал тех, кто требовал реформ, как глупцов и неудачников. Но они, эти смешные честные люди, вдруг оказались так сильны, что прислали сержантов в особняк Пьера Дезессара, а Робера убрали одним щелчком. Прочен ли успех, который грезился удачливому до поры честолюбцу? Или же в реформированном королевстве будущего, где меньше воруют, где не торгуют влиянием, не давят конкурентов связями в верхах, где суды судят честнее, — может быть. в таком королевстве и успех, если его добиться, прочнее?

Этьен размышлял. Угроза нависла и над ним, пусть не тюрьмы, но разорения. Он мог не только потерять придворную клиентуру, но и оказаться вовлечённым в процедуру банкротства тестя, если таковая начнётся, а что предстоят конфискации — кто бы мог сомневаться. По закону муж финансово отвечает за жену, если не испрошено особое разрешение короля — а его никто и не думал испрашивать. За долги отца могло уйти не только приданое дочери, Маргариты Марсель-Дезессар, но и его, Этьена, личное состояние. Этьен размышлял. Раздумья были, надо полагать, эмоционально насыщенны и, как покажет будущее, судьбоносны.

Пока что он решил, что называется, лечь на дно. В эти годы о нём, о его делах, о каких-либо успехах на общественном поприще нет никаких свидетельств. Похоже, он стал рядовым, пусть и состоятельным, с зарубежными связями, торговцем сукном.

Что такое суконное ремесло его времени, на вершине которого — коммерсант, нередко выступающий в роли не просто перекупщика, но и организатора производства? Нельзя сомневаться, Этьен Марсель, суконщик как минимум в третьем поколении, знал все тонкости ремесла, сложнейшего и, пожалуй, самого высокотехнологичного в ту эпоху. Сукно — ткань из шерсти овец. Овцы паслись на лугах Англии, их стригли и необработанную шерсть тюками перевозили через пролив во Фландрию, три города которой — Брюгге, Гент, Ипр — оставались лидерами суконного производства до тех пор, пока поставки английской шерсти не стали инструментом политического давления, пока король Англии не стал не стал переманивать к себе континентальных сукноделов на выгодных условиях и пока соседний Брабант своими брюссельскими сукнами не создал достойную конкуренцию фламандским, как, впрочем, и Север Франции своими.

Прясть нити из сырой шерсти нельзя. Сначала её надо перебрать, рассортировать, промыть, выколотить мытую и прочесать. Всё это этапы очистки — от грязи, жира, пота, репьёв. Иногда очищенную шерсть смазывают вдобавок специальными маслами. И только потом производится прядение — ссучивание, изготовление длинных нитей.

Пряжу передают ткачам. Из неё изготовляется основа — продольные нити, своего рода каркас будущего куска ткани. Укладка нитей основы называется снованием. Затем ткач пускает в ход челнок, нагруженный нитью утка. Уток — поперечные нити, переплетаемые с нитями основы. В первом приближении ткань готова. Ткачи передают сотканные куски, или штуки, ткани сукновалам. Сукноваляние — важная процедура, придающая густосетчатому полуфабрикату качество сплошности, относительной непроницаемости. Шерстяные волокна цепки, спутываются с соседними волокнами и образуют нечто вроде войлока, но очень тонкого. До четырнадцатого века тканый кусок с этой целью трамбовали вручную, вернее, просто топтались по нему ногами. Эти топтуны, валяльщики — одна из профессий сукнодельческого цикла. Позднее процесс механизировали: приспособили водяные мельницы, в которых вместо зерна между жерновами пропускали ткань. Эта революция вызвала поначалу протесты и запреты, поскольку сукновальная мельница заменяла труд двух десятков топтальщиков, порождая безработицу.

От сукновалов штука свалявшейся ткани идёт к отделочникам. Её промывают, затем красильщики производят окраску в нужный цвет, а по высыхании стригальщики ворсят и подстригают ворс, придавая гладкость, потом с той же целью сукно прессуют и наконец сворачивают в рулоны для продажи — это и есть собственно «штуки» сукна на полках торговой лавки.

Сукноделие эволюционировало не только технологически, но и организационно. Ещё полвека назад в Париже мастера-ткачи силами подмастерьев и учеников осуществляли весь производственный цикл и сами же продавали готовое сукно. Но уже тогда происходило социальное расслоение: выделялись «командиры производства», занятые лишь продажей, а на них трудились те, кто раньше были мелкими самостоятельными хозяевами. Понятно, что произошла и резкая поляризация доходов. Сукноторговцев стали называть суконщиками, хотя непосредственными производителями сукна они не были. Тем более те, кто на своих тяжёлых телегах вёз товары издалека: из других городов Севера, из Фландрии, из Брабанта. Этьен в их числе, но в производственном процессе, конечно, разбирался. Конъюнктура рынка влияла на ситуацию в различных звеньях сукноделия, и эти процессы, где уже сказывалась капиталистическая цикличность, требовали напряжённого внимания и компетентности. Достаточно сказать, что между сукноделами и красильщиками шла постоянная война: и те, и другие хотели подмять под себя все этапы производства. Сукновалы отстаивали свою самостоятельность. Противостоя суконщикам, но реестры налогообложения на конец царствования Филиппа Красивого показывают, что сукновалы и красильщики в доходах значительно проигрывали суконщикам, то есть торговцам. А попытка штанщиков — производителей штанов из сукна образовать отдельную корпорацию вообще провалилась: корпорация суконщиков её поглотила. Суконщики — лидеры, завоеватели. Они и самые богатые. Дед Этьена Пьер Марсель вместе с двумя другими суконщиками платили налога больше, чем любой из тридцати пяти церковных приходов Парижа, имея в виду его обитателей в совокупности.
 
Так что на коммерческом фронте Этьену, которого судьба твёрдой рукой отвела от политики, было чем заняться. А его опасения быть затронутым финансово разбирательством по делу тестя, Пьера Дезессара, оказались напрасными. Прелаты-реформаторы были, конечно, люди честные, бескорыстные и движимые высокими идеалами возвращения к блаженным временам Святого Луи, когда ситуацию в стране и в экономике легко могли оздоровить всего лишь королевский ордонанс, введение твёрдой монеты и изгнание проворовавшихся приближённых. Но за прошедший почти век жизнь успела усложниться настолько, рынок заявил о себе с такой силой, что никакие указы и нравственные предписания ничего уже не могли поправить. Филипп и реалисты в его Совете прекрасно это понимали, и уступки пресловутым «честным людям» сделаны были лишь под тяжестью поражения и только на время. Тройка «генеральных депутатов» не могла конвертировать свою честность в монеты на воссоздание армии, раздачу заказов оружейникам, наём контингента солдат-профессионалов, на то, чтобы месяцами кормить и поить десятки тысяч воинов. Налоги в казну поступали туго, имя уклонистам было легион, а огромные суммы требовались немедленно. С новым созывом собрания сословий, чтобы просить у них военную субсидию, ибо обычай требовал их согласия — принудительно они бы платить не стали, Филипп тянул. Он знал, что от них услышит, и мысли об этом были мучительны. Но кто может одолжить деньги прямо сейчас под обеспечение грядущим налоговым сбором, весьма проблематичным? Те и только те, кого он несколько месяцев назад выгнал или посадил в тюрьму. Есть ли другие резервы? Монета, ну, конечно, мутация монеты. У кого это дело так хорошо было налажено? У Жана Пуальвилена, распорядителя Монетного двора. А он где? В тюрьме. Немедленно освободить! К чёрту этих прелатов. Они неспособны ощутить груз ответственности, который лежит на короле.

В феврале выпустили Пуальвилена, в мае на свободе был и Пьер Дезессар. Освободили без суда, даже не подвергнув проверке его счета. Цена свободы оказалась изрядной: сто тысяч золотых монет, причём вполне определённого типа, с изображением короля на троне, что гарантировало их полноценность, высокую пробу. В расчётных единицах сумма составляла никак не меньше ста тысяч ливр. Это десять процентов годового государственного бюджета в мирные годы, около трёх процентов в годы крайнего военного напряжения. Вот сколько запросили с частного лица — Пьера Дезессара. И он заплатил! Правда. не сто тысяч, а всего пятьдесят. Молодой граф Фландрии, тот, что сбежал из-под венца и обретался в Париже, сын погибшего при Креси старого графа, бросился к ногам короля, умоляя скостить половину штрафа. Филипп скостил. С этим юным графом, Луи Мальским, у Дезессара были тесные отношения. Не исключено, замолвил слово и Этьен Марсель, импортёр фламандского сукна.

Сочувствовал ли Филипп несчастному? Вероятно, не очень. Он без нежности относился к этим буржуазным выскочкам и ценил их за управляемость и в качестве кошельков. Магнат достаточно получил от короля в дар, а также взял без спросу, пусть раскошелится: времена трудные. В затылок дышит тройка злых реформаторов, впереди нелицеприятный разговор со Штатами, а над всем — угроза новой фазы войны. Когда Дезессара освободили, Удачливый готовился к походу по вызволению Кале из тисков блокады — безрезультатному, постыдному, но не столь катастрофичному, как Креси. Шаткое перемирие установилось лишь в конце октября усилиями двух папских легатов, один из которых, Этьен Обер, через пять лет станет папой Иннокентием Шестым и окажется действующим лицом той драмы, которую пока никто и вообразить не может.

У Дезессара не было наличных в таком невообразимом количестве, своё состояние он в значительной части вложил в недвижимость. Это были многочисленные ренты в Париже и других городах и сельской местности, то есть постоянный ежегодный доход с домовладений и земельных угодий, собственником которых получатель ренты не является, но связан с владельцем бессрочным договорным обязательством платежа. Необходимо было всё это продать, обратив в звонкую монету, причём быстро: рассрочка выплаты штрафа вряд ли была долгой. Трудная задача. Ренту потому и изобрели, что не хватало монет и мало кто мог купить дом или усадьбу, заплатив сразу. Продавец соглашался взамен получать от покупателя, нового собственника, ежегодную бессрочную выплату. Это и была рента. Ренту можно было продать кому угодно, она превратилась в товар, которого у Дезессара накопилось много. Возможно, в его продажах тестю помог зять Этьен, но гораздо больше помогли друзья: принцы. Знатные особы, богатые буржуа. Они часто прибегали к услугам влиятельного человека и банкира и теперь не бросили в беде. Нужная сумма по частям вскоре была внесена, о чём историки узнали из квитанций, выписанных приёмщиком, называвшимся менялой государственной казны.

Может показаться, вышедший из фавора богач получил такой удар, после которого не поднимется. Ничуть не бывало. Уже к зиме Пьер возобновил свои финансовые операции. Он снова даёт ссуды сильным мира сего, в частности, герцогу Нормандскому. Казна выплачивает ему деньги на выполнение каких-то поручений, возможно, секретных. Он снова придворный банкир и доверенное лицо, снова в ближнем круге Филиппа и особенно его старшего сына и наследника. Кажется, его состояние неисчерпаемо.

В мае, когда и Дезессар, освобождён Робер де Лорри. Его восстановили в должностях советника короля и секретаря герцога Нормандского. Пройдёт всего год, и Робер покинет ряды духовенства, к которому формально принадлежал как образованный человек, клирик, не связанный обетом безбрачия. Его возведут в дворянство, как некогда его тестя, и в новом качестве назначат камергером престолонаследника. Это будет май сорок восьмого года, не самого, надо сказать, светлого в европейской истории. Но это впереди, а пока, 30 ноября, открылись Генеральные Штаты. В Париж съехались представители трёх сословий и с Севера, из Лангедойля, и с Юга, из Лангедока. Король услышал то, что ожидал услышать:

«Весьма могущественный сир, вы должны знать, с помощью какого совета вы вели ваши войны и каким образом, с помощью дурного совета, вы всё потеряли, ничего не завоевав. Посмотрите на людей, которые вокруг вас, напомните себе, каким образом вы были принуждены к большим количествам вооружённых людей, к большим расходам и каким образом вас это обесславило, обернулось гадко и побудило заключать перемирия, несмотря на присутствие врага в вашем королевстве. Вас заставляли верить во всё, во что хотели, и всё это было лживым. Вы были обесчещены.

И недавно также, напомните себе, что произошло, когда англичане были в Пуасси, когда вы отправились в Сен-Дени, и как вас заставили идти в спешном порядке в другую сторону, что позволило врагу без ущерба для себя форсировать Сену. И в течение перемирий вы промотали все деньги, которые вам доставили налоги, габель и десятина».

Выражения дерзкие, в этих словах сквозит ярость. Но слова во многом остались словами: ситуация не позволяла тратить время и пыл на государственные пертурбации. Ограничились требованием отставки канцлера Гийома Флота — не потому, что был так уж плох. Просто старичок Гийом Флот, чиновник-ветеран, изображал из себя премьер-министра вместо того, чтобы сосредоточиться на функциях канцелярии: выверке исходящих из королевской администрации документов, дабы исключить расплывчатость и двусмысленность трактовок, что в делах политических и финансовых весьма важно. Кроме того, по требованию Штатов король ввёл в свой Совет нескольких представителей дворянства, людей возвышенных идеалов, для которых реформа политическая неразрывно связана с реформой нравственной. Следует заметить, позиции парижских буржуа в администрации по итогам этих Штатов ослабли, хотя никого уже не уволили и не посадили.
 
Штаты вотировали чрезвычайные налоги. Прежде всего это налог в два с половиной процента с продаж продуктов питания и других товаров. На Париж возложена сумма более восьмидесяти тысяч ливр, которая позволит платить жалованье полутора тысячам солдат в течение полугода. Это втрое больше того, что парижане предоставили накануне Креси. Возросло и обложение других городов. Однако, учтя печальный опыт и относя военные поражения на счёт воровства чиновников, Штаты постановили, что налоги будут взимать не королевские сборщики, а уполномоченные, избранные местными общинами.

Налоги предназначены для войны. Но какая война мыслилась делегатам Штатов? В чём причина того, что после вопиющих провалов наблюдалось не отчуждение от обанкротившейся власти, а вспышка энтузиазма, выраженная готовностью троекратно нарастить финансовые усилия? Война мыслилась последней и решительной, чтобы раз и навсегда покончить с английскими претензиями. Для этого надо было не обороняться на своей территории, а напасть на врага на его земле. Иными словами, собрав армию и восстановив флот, находившийся в упадке со времён разгрома в гавани Слёйса, высадить десант на Английский остров. Но не такой, как в прежние годы, способный лишь поджечь прибрежный город, а затем спасаться бегством от английской армии, а огромный, всесокрушающий. Если навстречу с севера двинутся шотландцы, дело будет сделано.

Грандиозный замысел мог осуществиться, правда, с неясным финалом, учитывая качества французского рыцарства, да и полководцев. Но не осуществился: помешало нечто ещё более грандиозное. Как будет петь, развлекая публику, жонглёры на парижских перекрёстках, подхватив стишок, сочинённый в Бургундии и слегка переиначив, чтобы годилось для всей Франции:

В год тыща триста сорок восемь
Живых из ста осталось восемь,
В год тыща триста сорок девять
Живых из ста осталось девять.

Преувеличение, конечно, но что за полтора года Франция потеряет треть населения, близко к истине. Как раз в тот месяц, когда в Париже заседали Штаты, с юга, от средиземноморских портов, где разгружались итальянские торговые суда, стремительно надвигалось бедствие, сравнимое по масштабу с ядерной войной.