Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 10

Глава десятая. Пандемия

Иногда в трудах медиевистов, весьма компетентных исследователей Столетней войны, можно встретить выражение «вирус чумы». Это ошибка. Возбудитель чумы — не вирус, а бактерия. Вирус — частица полуживого вещества, чуть больше крупной молекулы, невидимая в обычный, не электронный микроскоп. Это комочек генетического материала, ДНК или РНК, в белковой оболочке. Вирус начинает размножаться, только проникнув в живую клетку. Клеткой может быть даже бактерия. Бактерия — одноклеточное живое существо, отнесённое биологами к царству растений, размером от тысячной до сотой доли миллиметра, способное размножаться делением клетки пополам. Чуму вызывает маленькая, длиной в один микрон бактерия в форме вытянутого яичка, почему её и называют «палочкой», по латыни — бациллой.

Удивительный факт: девятнадцатый век — «золотой век» классических наук, которые все к концу века считались в основных чертах завершёнными, век триумфа биологии — и тем не менее до самого конца века наука не знала о чуме ничего, что неплохо было бы знать. А именно: какой микроб её вызывает, какие животные служат её первичными носителями, какие существа переносят инфекцию от носителя к человеку? Все три открытия были сделаны только в последнее десятилетие «золотого века», одно за другим, причём не сразу заслужили признание в научном сообществе: нашлись авторитетные учёные, которые своими плохо поставленными экспериментами открытия поначалу опровергали. Удивительно! Впрочем, для науки нормально.

Чуму, как выяснилось за два года до наступления двадцатого века, переносят блохи — крошечные бескрылые насекомые обтекаемой формы, чтобы легче перемещаться в шерстяной чащобе животных и людей. Форму, само собой, оттачивала эволюция. Издавна, со Средневековья, блохи потешали публику: их впрягали в миниатюрные повозки, одевали в платьица, подковывали как лошадок, заставляли выступать в блошиных цирках. Так было и в четырнадцатом веке. Так было, увы, и в девятнадцатом, и даже в двадцатом. Блошек, в отличие от мерзких вшей, считали милыми существами, не подозревая, как они опасны.
 
Блоха — переносчик чумы. А её носитель в местах скученного обитания человека, в городах и деревнях, — крысы, точнее, чёрные крысы. Блоха своим укусом передаёт инфекцию от больного животного здоровому, а может тем же способом передать и человеку. Как происходит заражение? Процесс изучен.

Блоха — вампир. Она пьёт кровь, прокалывая кожу жертвы. Для этого у неё в ротовой части приспособлены миниатюрные, но мощные зазубренные жвалы. Блоха до крови жадная, может пить и пить, раздувая желудок до шаровидной формы. Но чумная бацилла, если она есть в крови укушенного, способна сыграть с блохой злую шутку. Начав интенсивно размножаться, бактерии очень быстро забивают блохе всю пищеварительную систему, включая зобик, расположенные перед желудком. Блоха сосёт и сосёт, а пища в желудок не поступает. Голодная и злая, она отрыгивает содержимое переполненного зобика, блевотинка, насыщенная чумными палочками, попадает на ранку — и дальше в кровь. Существенно, что между укусом больного, то есть заражением самой блохи, и переполнением её кишечника проходит определённое время, так что жертвой, кому достанется порция заразной отрыжки, окажется уже кто-то другой, весьма вероятно, здоровый. Исследования показали, что всего одна блоха может заразить таким способом десятерых. Кстати, неучёт времени между укусом больного и закупоркой желудка блохи стал той некорректностью эксперимента, которая помешала быстрому признанию блох чумопереносчиками.
 
Во всей этой чумной науке, для человечества жизненно важной, ибо чума иной раз ставила человеческую популяцию на грань выживания, есть немало тонкостей. Вот некоторые из них. Известно более тысячи восьмисот видов блох, притом что неспециалист не отличит один вид от другого. Они различаются числом щетинок на определённых местах блошиного тельца. А важно различие тем, что, в силу биохимических особенностей организма, тормозящих размножение бациллы, переносчиками чумы могут быть лишь около пятидесяти видов. Например, кошачьи блохи чуму не переносят.

Другая тонкость в различии не блох, а крыс. В Средние века в домах обитали чёрные крысы. Они любят сухость, предпочитают селиться на чердаках, на жилых этажах домов, поближе к людям. К чуме чёрные крысы очень восприимчивы, отсюда и опасность соседства с ними. Но в восемнадцатом веке из-за Волги началась экспансия другого вида — серой крысы, пасюка. За пятьдесят лет пасюки дошли до западной оконечности Европы, в межвидовой борьбе победив и вытеснив чёрных крыс. Различие между ними в том, что пасюк избегает близости к человеку, среда его обитания — сырые подвалы, канализация. К чумной бацилле он менее восприимчив, и его экологический триумф ознаменовался отступлением чумы из внутренних областей Европы к портовым городам, где чёрные крысы, которым мореходы постоянно завозили подкрепление из дальних стран, ещё выживали. Пасюка, совершающего перебежки из одной подвальной дыры в другую, легко повстречать и в нынешних мегаполисах. Что и говорить, зверёк не из приятных, но человечество кое-чем ему обязано. С пришествием пасюка чума, терзавшая Европу с небольшими перерывами четыреста лет, отступила.

Бацилла чумы, её носители и переносчики неизмеримо старше человека разумного. Бактерия эволюционировала, даже небольшого изменения в её геноме бывало достаточно, чтобы резко изменить вирулентность, иначе говоря. смертоносность. В результате менялись и системы организма, по которым чума наносила главный удар: лимфатическая либо дыхательная, либо пищеварительная. В степях и полупустынях болезнь живёт в сообществах грызунов — сусликов, сурков, песчанок, тушканчиков. Периодически она вспыхивает эпизоотиями — звериными аналогами эпидемий. У каких-то особей есть иммунитет, у других его нет. Монголы с давних времён, заметив погибших сусликов, помечали место камнями, чтобы никто к нему не приближался. В Индии жители покидали посёлок, если наблюдалась массовая гибель крыс. Народы задолго до учёных разоблачили носителей заразы. Караваны купцов, воинские колонны, люди пришлые, несведущие, пересекая опасную местность, останавливались на ночлег, спали на земле и, получив укус заражённой блохи, несли инфекцию дальше, в родные места, в портовые города, на запад.

Ещё одна важная тонкость: сколько существует разных чум? Самая впечатляющая — бубонная. Токсичные бациллы скапливаются и стремительно размножаются в лимфатических узлах, особенно в паху и подмышками. Железы воспаляются, вздуваются — это и есть бубоны. Они страшно болезненны, спаиваются с кожей, которая краснеет, потом приобретает сине-багровый цвет, изъязвляется. Больного на короткое время охватывает эйфория, шаткой походкой и болтливостью он напоминает пьяного. Затем наступает катастрофический упадок сил. Слова «чёрная смерть», «чёрная чума» как раз и передают ужас от мрачного цвета омертвевшей ткани бубонов.

Другая форма чумы — кожная. Для неё укус блохи не требуется: достаточно подержать в руках, например, одежду больного. На коже всегда есть царапинки, трещинки, а если и нет, при обилии бактерий велика вероятность проникновения какой-то их части через кожные поры. То же и через слизистые оболочки глаз, носа, рта, через пищеварительную систему. Чума чрезвычайно, агрессивно заразна. На месте проникновения возникает пузырчатая сыпь, далее может воспроизвестись бубонная схема. Возможна и альтернативная, септическая форма, без сыпи и без опухания лимфатических узлов. Просто озноб, головная боль, высокая температура, лихорадочное возбуждение, бред, через несколько часов кома и быстрый конец. Случаи выздоровления крайне редки, в целом же летальность разных видов чумы колеблется от сорока до девяноста процентов. Это без лечения, но стоит ли говорить о лечении в четырнадцатом веке?

Самая опасная чума — лёгочная, передаваемая воздушно-капельным путём: просто поговорить с больным, подышать рядом с ним. Понятно, как опасен заразившийся для окружающих и как быстро может распространяться эта форма: по воздуху, буквально на крыльях смерти. Инкубационный, скрытый период короток: несколько часов, но иногда, что опаснее для контактирующих, до трёх дней. Сначала просто сухой кашель, потом с пенистой мокротой ржавого цвета, насыщенной бактериями. Через сутки — пневмония, боль в груди всё острее, нарастает лёгочная недостаточность, отёк лёгких, больной начинает задыхаться и, самое большее, дня через три умирает. Удушье, страшная смерть.
 
Таковы разновидности чумы, но вызывает их одна и та же бацилла, просто пути к нутру человека у неё разные. Форма, с которой столкнётся Франция «в год тыща триста сорок восемь», — преимущественно лёгочная, отсюда и быстрота её продвижения. Переносчик — человек, которому в том столетии уже не сиделось на месте: неподвижность Средневековья заканчивалась. Откуда различие в формах чумы во Франции и в городах-республиках Италии, где она проявила себя как бубонная? Итальянские города — либо портовые, либо, как Флоренция, связаны с портами ближними дорогами. Отсюда — корабельные крысы. Блохи на теле моряков и торговцев, блошиные перескоки на свежих клиентов, укусы и в результате — бубоны. Франция же основным массивом своих земель континентальна, блошиный маршрут долог, проще больному подышать на ещё здорового. Вот и лёгочная. Кстати, «чёрной» чуму в том веке не называли. Понятие «чёрная смерть» появится позднее. Даже слово «чума» не имело конкретного значения, а относилось ко всякой эпидемии вообще. Настолько новым оказалось то, что обрушилось на западный мир.

Давно замечено и сказано: великие потрясения делят жизнь уцелевших на «до» и «после».  После — другая реальность. Именно так это чувствуют. Потрясения — не только войны и смуты, но и природные бедствия, и мор, всепроникающий и всеохватный, всечеловеческий, общенародный: по-гречески — пандемия.

Когда Этьену было около сорока и он успел пережить потерю близких, взлёт и падение, новые надежды — многое, что казалось ему важным и было, конечно же, важным, — пришло нечто важное для всех. Такое, что с утра человек был бодрячком, а к вечеру уже лежал и хрипел. Тем, кто это время застал, очень не повезло. Не повезло потому, что на землях, которые составляли исконную Францию, такого не случалось лет восемьсот. Эта пандемия стала для Европы второй, а первая обрушилась на мир в незапамятные времена, при восточно-римском, или, как станут говорить гораздо позднее, византийском, императоре Юстиниане. Ту чуму так и называли: Юстинианова. Возникает желание: из двадцать первого века сопоставить, что у нас было восемьсот лет назад. Жила ещё доордынская Русь, но в степях уже собирались в поход полчища её истребителей. Давно ли было, как нам нынче кажется? Давненько. Вот что такое восемьсот лет.

Стартовав из города, процветавшего в плодородной дельте Нила, первая пандемия быстро охватила Египет, расползлась на Палестину, на Малую Азию и дальше. В Константинополе умирали по пять тысяч в день, а в иной день и по десять. Это счёт умершим. А не заразившимся, хотя, в сущности, это было одно и то же. Купцы, которые не могут не торговать, своими торговыми путями проложили чуме путь в Центральную Европу, а оттуда она быстро добралась до нынешних Франции и Англии. Италия вымерла, её заново заселили германцы. Ремесло замерло повсеместно, за ним и торговля, исполнив свою роль переносчика. Казалось, не остаётся уголка, где бы от чумы можно было укрыться. На улицах городов встречались разве что носильщики трупов, но жизнь их не была долгой, а множество тел так и оставалось разлагаться там, где застала жуткая, обездвижившая слабость, а за ней смерть. Не находилось никого. Способного делать что-нибудь полезное.

Оценки историков показывают около ста миллионов жертв. Палеодемографы, изучающие динамику населения земного шара от появления современного человека как биологического вида, определяют общую численность человечества на рубеже христианской эры в диапазоне от ста миллионов до четверти миллиарда. К началу Юстинианова шестого века людей, скорее всего, прибавилось, и о двухстах пятидесяти миллионах можно говорить как уже о средней цифре. Таким образом, чума выбила сорок процентов, едва ли не половину человечества. В тот момент мир разумных существ оказался на грани исчезновения. Правда, за океаном была неведомая Америка с её цивилизациями.
 
И вот теперь, в середине четырнадцатого века, громом среди ясного неба повторилось нечто подобное — забытое, случившееся задолго до легендарного времени Карла Великого. Население планеты — всей, и Запада, и Востока, и Юга, и доколумбовой Америки, — достигло уже примерно четырёхсот миллионов. Стомиллионная Юстинианова чума свирепствовала полстолетия. Нынешняя за полтора года унесла пятьдесят миллионов. Можно себе представить, что это было.

Как это началось? Тысячелетие за тысячелетием в азиатских степях и полупустынях обитали популяции мелких зверьков — песчанок, сусликов, а с ними вместе, в их шерсти и в их норах, — популяции блох, переносчиков чумной бациллы, циркулировавшей между этими биосообществами. Периодически среди зверьков возникали эпизоотии — массовые заболевания, потом, когда у немногих выживших вырабатывался иммунитет, мор затухал — до момента, когда размножившаяся популяция доставляла ему новую пищу. И такие волны, пятнами разбросанные по степям, прокатывались испокон веков. Невезение этого века состояло в том, что купеческий караван с Востока, а может быть, и не один, попал в такое пятно в момент вспышки. Блохи сделали своё чёрное дело, а дальше караван, неся потери заболевшими и умершими в пути, добрался до ключевого перевалочного пункта. Таким пунктом был Крым, где товар, в том числе и живой — русских рабов, грузили на генуэзские суда, чтобы доставить в порты Средиземноморья. Существует версия, выдвинутая современником и свидетелем, но поддерживаемая не всеми историками, что генуэзцев «наградил» чумой золотоордынский хан Джанибек, осаждавший их крепость Кафу (в нынешней Феодосии) и, когда болезнь поразила его войско, забрасывавший в крепость катапультами тела умерших.

Циркуляция бациллы, теперь уже между чумными блохами, корабельными крысами и людьми, продолжалась на бортах торговых кораблей. Продолжилась она и в европейских портовых городах, куда прибыли купцы со своими товарами, а также крысами, блохами и чумой: в Генуе, Венеции, Марселе, Барселоне. Это случилось в конце сорок седьмого года — в тот самый момент, когда в Париже звучали жёсткие обвинения Штатов в адрес короля и его приближённых. Но до Парижа чуме, при всей стремительности её распространения, имея в виду лёгочную форму, было всё же ещё далеко: туда она доберётся только в августе — и просвирепствует ровно год, до конца следующего лета. 

Юг принял смертоносную волну первым. В университетском Монпелье чума уже в январе, в папском Авиньоне — в марте, в Тулузе, резиденции королевского наместника, — в апреле, летом разразится в Пуату, Нормандии, Бретани, а из Гаскони на кораблях переправится в Англию, где улицы Лондона будут вскоре устланы телами, как это запечатлеют на жутких картинках художники-очевидцы. Не избегнут бедствия ни восток Франции — Шампань, ни север — Пикардия. Придёт смерть и в Реймс, город помазания венценосцев, и в Амьен, и в отторгнутое Кале.

Каковы потери за полтора года её царствования, до осени сорок девятого? Везде по-разному, да и не велась тогда статистика: палеодемографы реконструируют по косвенным данным, по отдельным документам и свидетельствам. Средняя оценка по французским городам — одна треть: каждого третьего горожанина не будет в живых к концу пандемии. Убыль сельского населения в сердце королевства, на землях Иль-де-Франс, — больше: половина. Притом какие-то деревни вымерли полностью, какие-то не затронуты вовсе — наблюдалось и такое. Расстроилось снабжение городов сельскими продуктами. Нарушилась регулярность выпечки хлеба. Опустели места постоянных продавцов на рынках. Хорошо, у кого были какие-то запасы, но у большинства горожан их не было. К чумной напасти присоединилось недоедание, а то и голод, делая организм более восприимчивым к заразе. В самом селе зажиточные хозяева не могли сыскать батраков в нужном числе, поля оставались невспаханными, незасеянными, а где всё же созревал урожай, некому было убирать, доставлять на продажу. В деревнях, опустевших тут наполовину, там целиком, неухоженная скотина бродила по лугам и полям, а на ночь, проявляя удивительную сознательность, сама, без понукания, возвращалась в хлева, но некому было ни подоить, ни помыть и почистить.

У чумы были очевидные предпочтения, и социальные, и профессиональные. В Париже, где в разгар эпидемии умирали восемьсот человек в день, людям состоятельным было гораздо легче самоизолироваться в своих домах либо отправившись в сельские владения, на «дачи»: ими располагали не только дворяне, но и многие буржуа. Самые большие потери понесла беднота, те, кто жил скученно, кое-как: подмастерья, подёнщики, уличные торговцы, слуги и приказчики лавок и таверн. После чумы в Париже ощутят острую нехватку рабочих рук, которую, впрочем, мгновенно восполнит волна провинциалов: наконец-то осуществится их мечта о столичной жизни. Жестокую радость испытают и те, кого тревожит многочисленный тёмный элемент «Дворов чудес»: очистительная гроза пронеслась над воровским, бандитским, сутенёрским Парижем.

Что касается профессиональных рисков, самым опасным оказалось членство в нищенствующем монашеском ордене. У доминиканцев в Монпелье из ста сорока братьев уцелели восемь. В Марселе и Каркассоне не осталось в живых ни одного францисканца. Дело не только и не столько в скученности монастырской жизни. Разгадка в другом. Современники справедливо бросали упрёк белому духовенству, приходским священникам — кюре, которые позорно бежали, укрылись в местах уединения, бросив паству на произвол судьбы. Посещение больных, чреватое заражением, утешение умирающих, заупокойные службы взяли на себя нищенствующие ордена — и понесли огромные потери.
 
Страждущих было гораздо больше, чем могли облагодетельствовать героические монахи. Умерших негде было хоронить, муниципалитеты открывали новые кладбища, рыли братские могилы, поглубже, складировали туда тела, забрасывали землёй, чтобы сверху тут же проложить следующий слой усопших. Какая уж тут заупокойная служба! Переносчики трупов, которых нанимали из числа подёнщиков, тех, что толпились на Гревской площади в ожидании работы, вскоре были исчерпаны: заразились и перемёрли. Родственникам самим приходилось тащить мёртвого до котлована коллективного захоронения или же браться за лопату, приглядев подходящее место.

А как поживали медики? Их главная заслуга видится в том, что они, не имея ни малейшего представления о бактериях, всё же прекрасно знали, что такое зараза, и доносили это знание до публики. Хотя публика и сама понимала. Самоизоляция, разрыв контактов с друзьями и родственниками, шараханье от прохожих на улице, страх прикоснуться к телу и к вещам больного или умершего, боязнь распаковать посылку, закрытие городских ворот перед приезжими — всё это, несомненно, спасало многих и многих. Но больной, умирающий и тот редкий, кто выздоровеет, в самый свой трудный час брошенный родными и близкими, обречённый на одиночество до конца, без церковного покаяния и отпущения грехов, то есть, по церковному учению, обречённый на посмертие в аду, в полной мере прочувствует жестокость наступившей реальности, где каждый за себя и против всех. Не обнажившаяся ли внезапно реальность социума, идущего на смену коллективизму общинного Средневековья? Впрочем, это взгляд из будущего, а тогда была только безысходность.

Король Филипп Валуа перед лицом пандемии не бездействовал. Он поручил университету, факультету медицины, разобраться в причинах морового поветрия, указать способы профилактики, диагностики и лечения. Коллегия врачей с энтузиазмом взялась за дело: учёных людей радует. Когда властители обращаются к ним за советом. И уже через три месяца после прихода чумы в Париж отчёт был готов. Университетские медики, доктора и магистры, вскрыли все причины заболевания, от главных до второстепенных.

Главная состояла в соединении трёх планет — Марса, Юпитера и Сатурна за три года до пандемии, что, очевидно, и явилось причиной её зарождения. В числе других причин указывали на гниение воздуха: повреждена сама его субстанция. И потому рекомендовалось плотнее закрывать окна, избегать зловония улиц, по которым текут нечистоты, не посещать парилен, а в комнатах жечь благовония: ладан, алоэ, камфару. Вполне разумны советы чаще мыть руки и ноги, соблюдать диету, избегать сексуальных связей на стороне. Тучность или худоба, плохое питание способствуют заражению. Важен и психологический фактор: надо преодолеть страх перед болезнью. Весьма разумно. Кажется, метры университета имели некоторое представление об иммунитете и о том, что его понижает. Однако методов гарантированного излечения медики не привели. Они поостереглись брать на себя такую ответственность перед монархом.

Над факторами небесно-космическими можно посмеяться, но именно в августе сорок восьмого, как раз когда пандемия достигла Парижа, настоятель одного из парижских монастырей сделал запись о необычном явлении, которое он только что наблюдал. После вечерни, когда солнце ещё не зашло, на западе появилась яркая звезда. Она продолжала сиять и после заката в наступавших сумерках, оставаясь неподвижной. Многие парижане смотрели и дивились. Когда совсем стемнело, звезда распалась на несколько лучей, протянувшихся над городом с запада на восток. Потом всё исчезло. Аббат, не чуждый учёности, сопроводил запись гипотезами. Что это? Комета — или же сгусток испарений? Конечно, он не преминул назвать загадочное явление предвестием мора. Хотя в августе, когда пандемия бушевала почти по всей Франции, что уж было предвещать!

Париж — огромный по тогдашним меркам город, намного оторвавшийся по числу жителей от других городов запада и юга Европы. Флоренция, город-республика, ему уступала, но тоже поражала многолюдством. По оценкам историков-демографов, чума унесла здесь две трети жителей. Джованни Бокаччо, свидетель чумы, называет цифру: более ста тысяч погибших. Возможно, это не сильное преувеличение. О парижской чуме известно из хроник, документов, воспоминаний. Флорентийская запечатлена великим мастером слова. Несомненно, тут возможно сопоставление и сближение: чувства парижан, размежевание умов и способов поведения вряд ли были существенно иными, чем у флорентийцев.

Мало кому не знаком протокол семинара, на котором по очереди выступали семь девиц и трое кавалеров, не слишком молодых и достаточно искушённых в жизни, делившихся занимательными историями, по большей части пикантными. Обрамление этого семинара — город, куда Чёрная смерть пришла весной сорок восьмого и откуда десять друзей и подруг, потеряв родных, решили бежать, укрывшись в загородном дворце с подвалами, полными продовольствия, ибо люди это были едва ли не самые богатые и знатные во Флоренции и могли обеспечить себе комфортное уединение. «Декамерон» начинается изображением реалий зачумлённого города, сдвигов в мировосприятии, которые невозможно было помыслить ещё несколько месяцев назад.

На Востоке, откуда распространялась чума, она была лёгочной судя по симптому — носовому кровотечению. Во Флоренции же, согласно описаниям Бокаччо, она бубонная и кожная, что не удивительно: не так далеко портовые города, главный переносчик — блохи корабельных крыс, без труда «сошедшие на берег» вместе с моряками и купцами, кожная форма — от прикосновений к одежде и телам больных и умерших. Но несомненно присутствие и скоротечной, лёгочной: сколько сильных мужчин, красивых женщин, прелестных юношей, восклицает повествователь, утром совершенно здоровых, завтракали с родными и друзьями, а вечером ужинали с предками в инобытии!
 
Отчаяние поразило не все умы и не сразу: многие ещё надеялись не заболеть, избирая разную тактику самосохранения. Одни думали, что спасительно воздержание, самоограничение во всём. Они с единомышленниками запирались в домах, где пока не объявились заболевшие, ели и пили, кому позволял достаток, качественную пищу и вино, не допуская излишеств, поддерживали бодрость духа музыкой и скромными развлечениями, оберегали уши от дурных вестей из города. Другие, напротив, пускались во все тяжкие, отстаивая странную теорию, что напиваться допьяна, шататься по кабакам и непотребным заведениям, исполнять все свои прихоти, трагическое обращать по-карнавальному в смешки да шуточки — вот лучшее средство от недуга. Забравшись в чужие опустевшие жилища, они хозяйничали там как у себя дома. Вероятно, этих вольных духом людей можно назвать «чумными диссидентами», но контактов с больными они, тем не менее, любыми способами избегали. Третья категория придерживалась золотой середины, считая и разгул, и аскезу одинаково вредными. Они не запирались, а проводили время в прогулках, вооружившись букетами цветов, пахучих трав или склянками с ароматическими веществами, облагораживая возле себя воздух, насыщенный запахом трупов и гноя. Не дурной ли воздух — главная причина болезни? Были и четвёртые, сторонники самого радикального решения: бежать из этого города, который, без сомнения, проклят и обречён на погибель. Но, независимо от направления ума, мёрли и те, и другие, и третьи, и четвёртые, ошибочно полагавшие, что где-то есть места, защищённые от гнева Божия.

Бодрились и надеялись, пока не заболевали, уделом же заболевших были одиночество и отчаяние. Бедствие, по наблюдениям Бокаччо, «вселило в сердца мужчин и женщин столь великий страх, что брат покидал брата, дядя племянника, сестра брата, а бывали случаи, что и жена мужа, и, что может показаться совсем уже невероятным, родители избегали навещать детей своих и ходить за ними, как если б то не были родные их дети». Разгулялась преступность: правоохранители больны либо умерли. Господство чумы породило и с каждым месяцем усиливало всеобщее отчуждение — и притупляло чувства, не оставляя места скорби. Отпевали в церкви только богатых, но к их похоронным процессиям пристраивались носильщики, тащившие не на носилках, которых для людей малого и среднего достатка не хватало, а на досках, причём сразу по двое, по трое: жену с мужем, двух, а то и трёх братьев, родителей с детьми. Священник намеревался хоронить одного покойника, а хоронил полдюжины, а то и больше. И никто, сокрушается Бокаччо, «не почтит усопших ни слезами, ни свечой, ни проводами — какое там: умерший человек вызывал тогда столько же участия, сколько издохшая коза».
 
Не в меньшей степени бедствие затронуло сельчан: «все эти бедняки, голяки, оставленные без лечения и ухода, днём и ночью умирали на дорогах, в поле и дома — умирали так, как умирают не люди, а животные. Вследствие этого у сельчан, как и у горожан, наблюдалось ослабление нравов; они запустили своё хозяйство, запустили все свои дела», «каждый день ожидая смерти». Создатель «Декамерона» видел своими глазами, как чума передаётся даже скотине. Кто-то выбросил на улицу рубище умершего бедняка. Две свиньи, по своему весёлому нраву, принялись с ним играть, поддавать пятачками и кусать, но вскоре, «точно наевшись отравы, они стали корчиться, а в конце концов повалились на злополучное тряпьё и издохли».

К лету нравственная деградация, девальвация ценности человека достигли предела: множество мёртвых тел, «которые каждый день и чуть ли не каждый час подносили к церквам», невозможно стало хоронить по закреплённому традицией обряду, потому «на переполненных кладбищах при церквах рыли преогромные ямы и туда опускали целыми сотнями трупы, которые только успевали подносить к храмам. Клали их в ряд, словно тюки с товаром в корабельном трюме, потом посыпали землёй, потом клали ещё один ряд — и так до тех пор, пока яма не заполнялась доверху». Это притом, что «старый обычай требовал, чтобы для каждого покойника было отведено особое место». Это Флоренция. Не то ли самое происходило в Париже?

К осени сорок девятого пик кошмара, по крайней мере в Париже, остался позади. Но, однажды придя, болезнь уже не уйдёт. За первым мощным ударом последуют «афтершоки», изнуряя и без того измученную войной Францию: первый раз пятнадцать лет спустя, потом ещё через три года, потом через два, потом через семь с жестокостью, напомнившей год сорок восьмой. И далее — весь пятнадцатый век с недолгими перерывами и ещё три столетия, пока агрессивный пасюк, наступая из Заволжья, не разгромит всеевропейскую империю чёрных крыс.

В числе первых последствий Чёрной смерти был бум на рынке рабочей силы. В городах, в частности, в вечно благополучном, привилегированном Париже, мастеров любого ремесла, какое ни возьми, выжило больше, чем младшего персонала: подмастерьев, учеников, слуг, приказчиков в торговых заведениях. Для самоощущения мелкого трудового люда это был положительный факт: может быть, впервые многие, привыкшие к подчинённому положению, почувствовали, что их рабочие руки, их навыки — товар, и этот товар стоит дорого. Мастера, конкурируя между собой за работников, поднимали зарплаты. Королевская администрация, спасая монету от неизбежной в таких условиях девальвации и рынок от безудержной инфляции, издавала за подписью монарха ордонансы, запрещавшие повышение зарплат. Тщетно: законы рынка оказались сильнее. Ремесленные корпорации, борясь с притоком иногородних, многие из которых претендовали на статус мастера, нарушая бесконкурентную цеховую стабильность, добивались ограничений на право заниматься ремеслом. Это на время ослабило конкуренцию, затормозило промышленный рост, но капитализм, с его «анархией производства» и, говоря словами одного мыслителя, «разрушающим созиданием», уже постучался в городские ворота.

На селе чума породила застой. Городские потребители сельхозпродукции массово вымерли, цены на зерно и другие дары земли упали, притом что не росли и до пандемии. Середняк, раньше нанимавший батраков, оставлял теперь землю невозделанной: работники требовали за труд больше, чем была бы выручка от урожая на городском рынке. Город ростом зарплат вытягивал из села самых работящих. Как ни странно, деревенская беднота страдала от кризиса меньше середняков и сеньоров-землевладельцев: бедняку было куда податься, собственник не мог бросить своё хозяйство. Продать тоже не мог: не нашлось бы покупателя. Иметь тягловых лошадей, хороший плуг с окованным железом лемехом, следить за новинками в земледелии, повышавшими урожайность, — все эти преимущества передового зажиточного крестьянина, сельского буржуа, потеряли теперь смысл. И середняк, самый массовый в те времена сельчанин, опора деревни, страдал. Он помнил годы, недавние, когда жить было совсем неплохо, удавалось даже делать накопления. Теперь всё обвалилось, и путей к восстановлению не просматривалось. Сельчане прекрасно понимали рыночную конъюнктуру. Когда жизнь долго была хорошей, а потом стала плохой — это особенно тяжело и вызывает безадресный гнев: кому и на кого жаловаться? Гнев накапливается. Когда-нибудь он, не исключено, прорвётся бунтом, мятежом. Бедняки обычно не восстают, восстают середняки, и восстание их — явление грозное.