День Победы

Праздник девятого мая выпал на понедельник. С утра было решено пойти на парад всем семейством. Пока мать кипятила воду в чайнике, отец, пошатываясь со сна нескладной фигурой, прохаживался в коридоре в широких трусах и почёсывая лицо. Толик проснулся и был косматый, словно во сне бегал по аэродрому. Младшая сестра Аня обречённо давила кнопки на пульте телевизора, пытаясь найти мультфильмы. Увы, она находила только каких-то «фиксиков», и, плохо нарисованные, вопящие персонажи почти заставляли её плакать и делали кашу невкусной.

Толик закрыл окно, поёживаясь от свежести. Мама собиралась для выхода в город. Уложив в сумку сотовый телефон, кошелёк из кожезама, ключи от дома, маленький зонтик, она, едва не забыв, кинула туда сигареты для папы и клеёнчатую авоську. Физкультуру в доме не жаловали, и её расплывшаяся фигура показалась на миг из-за дверцы шкафа. Живот свисал вниз, как печальный привет ото всех бесчисленных булок, вафлей, печений и выпечки, столь любимых в этом доме. Всю жизнь она носила одинаковую прическу – свекольного цвета химическую завивку родом из 80-х. Искусственные кудри были губительны для здоровья волос, но о таких вещах мамы из советских восьмидесятых, кажется, не очень заботились.

Аня доела кашу и сидела теперь, бессмысленно уставившись в пустой телевизор. По радио сказали, что начинается парад «бессмертного полка» – горожане маршируют в колоннах с фотографиями погибших на войне родственников.

Скоро все вышли гуськом в подъезд, и деревянный пол заскрипел. Дом был старый и двухэтажный, и подлежал сносу. Об этом жильцов предупреждали давно, но ничего не происходило. Лишь сыпалась штукатурка, ржавели дверные петли, и дом проседал всё глубже. На улице возле липы стояли облезшие кресла, которые соседи выволокли наружу. Они настелили в проходе между креслами старые половики и так отдыхали по вечерам, стараясь не обращать на грязь слишком большого внимания.

В этом году деревья зазеленели раньше, чем в прошлом. Белый цвет яблонь словно освещал умытые улицы. После дождя необычайно пахло сиренью.
– Анечка, не бойся, это не гопники, это обычные горожане, - сказал Толик сестре, беря её за руку и запахиваясь от холодного ветра. Вдоль гаражей и сараек шли розоволицые бритые молодые люди, хохоча и в дешевой одежде. – Просто город у нас такой.

Отправились по выщербленным тротуарам. Папа тащился позади всех. Мать прикрикивала на него и щурилась на солнце, позабыв дома солнцезащитные очки. В последние годы папа усох. Раньше был выше Толика, а теперь – ниже; плечи как будто сточились. В бейсболке, брюках и линялой куртке он, идя, размышлял о рыбалке: о ротанах, чебаках и о жирных щуках, которых чудесным образом ухитряется добывать сосед, и которые не идут к нему самому.

Толик шагал в приподнятом настроении, гладковыбритый и красивый. Ему нравилось приезжать в гости к родителям в этот провинциальный город, где можно быть таким самоуверенным. В Москве кажется, что прохожим нет друг до друга дела; девушки шагают, нахмурены и словно сердиты. Здесь же смотрят с интересом, хотя тут и неприглядно, и нет метро. (Это даже хорошо, что нет метро, от него так устаёшь…)

Люди стремились на площадь Победы бойкими ручейками. Они шли, подчас напирая и подталкивая друг друга, слегка матерясь от нетерпения, украшенные георгиевскими лентами слишком обильно. Издалека раздавались народные песни, перемешанные с советскими: балалайки, «Катюши», «смуглянки»; и ещё какой-то неизвестный мужчина угрюмо пел про любовь.

Они остановились на красный свет. Асфальт был разбит так, как будто по нему катались на танке. Причем один танк был водружен на другой. Постояв немного и не дождавшись зелёного светофора, семейство двинулось через дорогу. Так делали все. Папа то и дело наклонялся, чтобы подтянуть сползающие носки. Аня убегала вперед. Толик смотрел на женщин. А мать отчитывала отца:
– Собрался раньше всех, а не мог одеть нормальных носок!
С плакатов вдоль улицы Строителей на прохожих глядели отретушированные ветераны – кто с укоризной, а кто равнодушно.

Только вчера прошёл сильный дождь – о чём напоминали лужи, блестевшие тут и там, – а уже сегодня над проспектом стояла пыль, поднимаемая автомобилями. Новый асфальт, который обещали положить к новому году, до сих пор отсутствовал. Папа снова остановился и затормозил всё семейство. Мать не выдержала, рассердилась и велела ему идти домой. Она держала его в чёрном теле и не давала спуску.
– А как же праздник? – спросил Анатолий. – Пап, ну догоняй нас на автобусе.
– Да ну его, - сказала мать и взяла его под руку.
Папа отправился домой, ничуть не расстроенный, думая о том, что будет играть в карты с компьютером и пить грушевый компот.

Старушки продавали свежесрезанные тюльпаны, которые горожане в промышленных масштабах относили на памятниковые плиты. Сквер был усеян жёлтыми одуванчиками.
Мама сказала:
– А помнишь, как мы с тобой гуляли вот так же в парке, в мае, лет двадцать прошло… А ты мне срывал ромашки?
Толику всегда было не по душе, когда она переходила от холодной и сухой резкости к вот такой задушевности, которая казалась ему искусственной; да, многое виделось ему неправильным и пошлым в том, как живут его провинциальные родители. Но объяснять им, как надо, было бы слишком долго. Вместо этого он ответил «Конечно, помню» и уставился на толпу.

Издалека тянуло запахом готовящегося шашлыка. Алкоголя не продавали, но кое-кто запасся, конечно, заранее – уже с самого утра пьяные лица привычно разнообразили толпу. Идиллически держась за руки, мужчина и женщина шли по направлению к дорогой иномарке. Мужчина нес в руке тяжело наполненную душистым пивом пластиковую бутыль. Высокая белая пена плотно подпирала самое горлышко.

Невдалеке между тополей звенела посудой полевая кухня. Дородные женщины в белых фартуках и пилотках на головах орудовали черпаками, ловко перемещаясь между баком с провизией и толпой. Жадно протягивая серые алюминиевые тарелки, к ним тянулись желающие отведать гречневой каши с непременной тушенкой. Очкастый тип в зелёной ветровке, облизав, засунул ложку себе в карман. Возле дуба стоял старик и играл на баяне. Кожа на его крепких пальцах была почти что прозрачной.

– А фронтовые сто грамм?! – басил кто-то хмуро, вытягиваясь над толпой за новой порцией каши.
– Товарищ, кушайте кашу и проникайтесь… проникайтесь. Не забудем, не простим. Да? – строгая женщина с химией на голове и с папкой в руках закончила фразу неуверенной интонацией.
– Помним… скорбим, - сказала подошедшая пьяная дама и перекрестилась.

Мама держала Аню за руку и поправляла на ней шарф. Ане хотелось воздушной ваты, но она знала, что вата облепит всё её лицо, и потом она вся будет сладкая, поэтому сомневалась, так ли она её хочет. Мама чувствовала себя вполне умиротворенно, она радовалась вместе со всеми и жалела лишь, что салют будет слишком поздно – слишком далеко ведь от их дома до центральной площади, а потом ещё возвращаться назад… Ещё мать отметила про себя, не выражая даже словами, что Толя стал терпимее к окружающим. Наверное, взрослеет. Она вздрогнула от воспоминаний о том, как Толя когда-то был еще недавно подростком, носил вычурный галстук, мелировал волосы и напивался портвейном. Он читал стихи в компании таких же бедолаг, был истеричен и склонен к наивному анархизму. В тот период их отношения были весьма напряжёнными… Она перевела взгляд на сына.

Толик рассеянно наблюдал, как толстый растрёпанный кот неуклюже подкрадывается к стайке воробьев и думал о чём-то своем.
«Какой нелепый кот… Я смотрю на него с улыбкой, а для птичек он – воплощенное зло… Сам он, вероятно, никак себя не воспринимает. Таким образом, его сущность принципиально отсутствует. Так есть ли зло в этом мире само по себе, как эссенция? Глупо видеть во всех этих людях только лишь стадность и ограниченность. Все ищут разные формы любви, но часто не знают, что ищут именно её, и где её искать…»

Вдруг совсем рядом замаршировал доселе казавшийся ему далёким отряд темно-зелёных военнослужащих. Толик замешкался, и его грубо оттеснил на обочину невозмутимый сержант. Чтобы не потерять равновесие, он оперся о дерево и зло поглядел на солдат. Стайка воробьев разлетелась, и кот остался ни с чем.
Ему захотелось курить. Наконец он не выдержал и сказал непонятно кому:
– Неужели нам совсем больше нечем гордиться, кроме своего прошлого? Кроме побед, одержанных не нами? Плохо дело, если нас русских больше ничего не может сплотить!

Никто ничего ему не ответил. Аня радовалась общему веселью и взбиралась на каменные фигуры. Мама покупала для папы беляши у киоска.

Часть центрального проспекта перекрыли, чтобы устроить велопробег. Полицейские автомобили сгрудились возле университета, растягиваясь кольцом до фонтана через две полосы движения. Фонтан включили, и ледяная вода била вверх, разрезая холодный воздух. Напор был слишком сильным, поэтому люди держались от фонтана подальше, и он никого не радовал. Слева на размелованном асфальте две команды любителей с напряженными красными лицами перетягивали канат. Трещали по швам куртки и плащи, стирались подошвы… Никто не хотел уступать. Рядом, словно под аккомпанемент стонущих от напряжения соревнующихся, мускулистая девушка поднимала штангу.

…Они медленно шагали в сторону дома. Металлическая ограда парка, заброшенное здание завода и электрические столбы – всё было выкрашено в сине-стальные тона. Глядя на них, становилось ещё холоднее. Однако привычной, казалось бы, тоски, не было. Ей просто негде было сконцентрироваться в мире, полном спонтанной радости и весны. Никакой физик, вооружившись своими инструментами, не смог бы её обнаружить в тугом сатиновом воздухе.

«Каждый человек, вероятнее всего, прекрасен. Как бабочка или цветок… со своим ароматом и красками», – с твердой спокойной уверенностью заключил для себя Анатолий.

Когда семейство вернулось домой, папа сидел на кухне с дядей Женей. Они пили армянский коньяк. Дядя Женя, хотя и был обрусевший немец, праздновал день победы над Германией с удовольствием.

Аня скинула свои туфельки и надоевший ей шарф. Она уселась на табурет и стала есть мороженое, болтая ножками.

Мама вздохнула и начала расстегивать на ней курточку. По телевизору что-то вещал торжествующий диктор, но никто не слушал его, потому что звук был отключен.

2016