Кинодомино

                Железные пуговицы.

     На этот раз стрекоза приземлилась прямо на ладонь, так что Глеб успел ее схватить. Он громко заорал: от боли и изумления. Потому, что это оказалась никакая не стрекоза! У подлого насекомого на спине крутились стеклянные крылья, как винт у вертолета (сами вы врете…) И тонкое тело тоже было стеклянным, а внутри него лежал человечек и смотрел прямо на Глеба. Хотя насчет человечка он не был уверен. Глебка как раз напугался, потому что закончилось дно. И кто-то схватил за ноги его самого, утянув на глубину вместе с осколками не-стрекозы,  зажатыми в кулаке. И песок  тоже стал всасывать Глеба в себя. Да, прямо за обе ноги, представьте себе! Вот бы вас так!.. Как будто песочные руки. Или -  песочный рот с песочными…  зубами! Потом его так долго тащили вниз, что он успел уснуть, и проснулся уже на руках у спасителя. Но ему объяснили, что яма на дне, действительно, « взялась черт знает - откуда».  Но вот как Глебка умудрился застрять в песке головой – непонятно. И никаких зыбучих песков в реке не бывает. И никаких стеклянных стрекоз – тем более. Он просто перегрелся на солнце и  порезался осокой. Типичное взрослое объяснение: «нет», «не может быть», «не было» и «не бывает». Ага, конечно… Спасителем Глеба был Супермен – только без костюма, а в одних красных плавках. И когда, сквозь шум в ушах Глеб услышал, как мама благодарит его словами: «Спасибо, вам, дедушка…», Глеб  так засмеялся, что все напугались. Но после отрицания взрослыми зыбучего песка и стеклянной стрекозы, про Супермена Глеб даже рассказывать не стал. Как и про то, что песчаным дном были схвачены его ноги, а не голова. Он приподнялся (лежи-лежи! – завопили все, как ненормальные) но он все равно приподнялся попросить спасителя, чтобы тот подтвердил про ноги. Но на месте Супермена уже стоял дедок в мокрых семейных трусах, с куском маминого пирога в руке.

     Это можно было считать точкой отсчета.  Много времени спустя Глеб переименовал явление, заменив детское слово «секрет» выражением «Кино-домино». Словно бессмысленность слов опускала явление  до уровня чего-то забавного,  блокируя любые пугающие смыслы. А тогда, в детстве, оказалось, что пока он был в воде, мама переоделась в платье с застегнутыми под самое горло железными пуговицами. Эти пуговицы больно впивались в лицо, когда мама, плача,  прижимала не утонувшего Глеба к своей груди. И он отчего-то не решился спросить – куда делся зеленый, с белым горохом, сарафан, в котором она приехала на пляж. Но когда в непроходимых кустах крыжовника появилась дорога, которой там сроду не было, это Глеба уже ни капельки не удивило. Из машины, которая там стояла, выскочил незнакомый человек, бросившийся к нему со словами: «Как ты, сынок?» И это Глебку не удивило тоже. Для повзрослевшего Глеба проклятые пуговицы и незнакомый отец стали точкой отсчета. Как и  стрекозы, до сих пор вызывающие в нем глупый страх и еще более глупую ненависть. Глеб был тайно уверен тогда, что стрекозиный человечек после крушения вертолета  влез прямо в него. А от крыльев остался только след, напоминающий буквы неизвестного алфавита.  «Это - кот» - сказал человечек прямо из Глебкиной головы, хотя буквы были вообще не похожи ни на какого кота. Он попытался рассказать обо всем  новому папе, к которому сразу привык; и именно от него узнал, что голос в голове называется «Воображаемый друг». И, конечно же, папа добавил: «не бывает», «не может быть», «перегрелся»;  а еще свое фирменное: «надо больше читать и закаляться». И Глеб решил, что в мозгу у любого человека живет что-то такое, про что нельзя говорить.

    С того дня множество реальностей естественно существовали у Глеба в голове, подобно страницам толстой книги: одну из них он читал, другие были прочитаны раньше, остальные ждали своего часа. Иногда там появлялись картинки, которые он не помнил. Взрыв в форме огромного коричневого мухомора (так он решил в детстве). Блестящий шар, размером с большой город, на глазах превращающийся в мелкую рябь, в стеклянный дождь. Огромные песочные фигуры, шагающие прямо по горящим домам. Металлические жуки с загнутыми вверх хвостами и человеческими головами, доедающие остатки этих домов и выпивающие остатки морей. Кошмары Глеба, вместе с рассказами о «воображаемом друге» все сильнее тревожили родителей.  – «Его фантазии начинают внушать опасения», - согласился детский психолог, изменивший дважды за сеанс свою внешность. А когда он встал и подошел к окну, то оказалось, что стул является частью его тела. По совету этого забавного человечка на четырех ногах Глеба и отдали в детскую театральную студию, руководил которой настоящий артист из настоящего театра.

                Чертов воробей.

     Автобуса из филармонии они так и не дождались. А через полчаса за ними приехал другой – сияющий свежей краской красавец,  арендованный у частной фирмы. Мотор у красавца заглох еще на выезде из города. (Металлолом?..  Этот металлолом всех нас переживет - обиделся арендованный водила). Облаченный в великоватую фирменную куртку, горбом топорщившуюся на спине, он напоминал злого гнома.

     …Прежний шофер выглядел так, словно его выдернули из семидесятых годов: лохматые песочные усы, такого же цвета замшевый пиджак и кепка-блин. Песочный сразу же огласил список знаменитостей, с которыми был сильно близок (саму Дюшу с ее группой сто раз возил…) Говорил много и красиво: «То бишь», «априори», «нонсенс», «прерогатива моей жизни». Сидевшая рядом с ним девочка-костюмер реагировала: «…краш… гонишь… прикольно… забей …» - не отрывая глаз от телефона. – «Где-то у меня был…», - Песочный протянул руку, мост качнулся, как маятник; автобус пробил ограждение и полетел вниз.

     Нынешний шустрый гном, обидевшись за своего «Малыша», насупился и замолчал. «Малыш» вскоре завелся, но сам гном позорно заблудился (понаделали развязок, …..!) Потом пытался выиграть время, свернув на грунтовку. Проиграл. (Навигатор? Скажи, дед, - кивнул он через плечо одному из актеров, - у нас с тобой навигатор в голове стоял, когда они еще у мамки в животе кувыркались…)  «Дед», сидевший в обнимку с двадцатилетней женой, едва не выпрыгнул из рваных джинсов. А потом машина застряла в очереди к мосту, переброшенному через русло высохшей реки. (Видите название: "Река Нетеча". Вот она и не течет – сообщил водила). После чего вылез из кабины и надолго исчез. Глеб посмотрел ему вслед: куртка у гнома с треском лопнула на спине, словно ее изнутри дважды полоснули ножом. Глеб закурил,  уставившись под ноги: земля на бывшем берегу потрескалась, ее пласты остро топорщились по краям. Да уж… Река в его личном шоу исчезала впервые.

     В предыдущей реальности отчаянно светило солнце. Была яркой трава, блестящими - листья, сверкающей - вода. В нынешней, же, версии на всем, что их окружало, лежала печать уныния. Тоской веяло и от трещины, которая прошлый раз была рекой; и от серых  перил моста, соединяющего края разлома; и от покосившегося креста с названием реки. В прошлый раз табличка сияла свежей эмалью. Название было веселым,  даже насмешливым: «Река Ленивая».

     Афиша их спектакля оказалась такой же тоскливой и стыдной. Крупное  слово «Водевиль» обрамляло несколько натужно-веселых лиц. В центре скалилась и его собственная, пятнистая от проступившего клея, физиономия. Хуже была только подпись под ней: «Глеб Головин в роли поручика Голозадова».  Девчонка с розовыми перьями  на бритой голове взмахнула коробкой и крикнула тонко: «Глеб, пицца!» Небольшая птичка вспорхнула из-под его ноги и взлетела, прямо в воздухе обратившись жуком в тот момент,  когда Глеб, не сумев удержать равновесие, грохнулся затылком о каменные ступени. Но, к всеобщему изумлению, он очень быстро  очухался. – «Вот что значит – настоящий профессионал», – изрек  «Дед».   – «В рубашке родился ваш «профессионал» - буркнул врач.  – «Ага, как же», - мысленно возразил Глеб. Сквозь доски  паркета уже рвался на волю грязноватый линолеум; у «Деда» за эту же секунду  волосы окончательно поседели и собрались в косичку, а рваные джинсы превратились в мешковатые льняные штаны. - «Глебушка Константинович, вы точно сможете?..» - спросила, чуть не плача, какая-то женщина, прижимая к груди бронзовый канделябр. Чертов воробей. Конечно, воробей не был причиной, он даже не был предупреждением. Смысл этого бесконечного представления был Глебу неизвестен. Иногда он думал, что является жертвой какого-то медицинского эксперимента, иногда – актером (что было ему ближе), играющим очередной вариант своей жизни  перед извращенным зрителем. Задать мучившие его вопросы было некому, разве что – шрамам на ладони, которые перед каждым изменением начинали  светиться, словно внутри зажигалась лампа. Куда не посмотри – бред и непонятность.
 
                Звезда больших и малых театров.

     Он сидел в салоне спящего автобуса, стараясь выбросить из головы полупустой зал, спины крадущихся к выходу зрителей и жидкие аплодисменты тех, кто досидел до конца. И мысли - как он докатился до жизни такой.

    Началом всего послужил мелкий и глупый конфликт: множество таких скандалов возникает и исчезает бесследно. Но камень нынешнего катился с горы, обрастая взаимными оскорблениями, слухами и обидами. Очнулся Глеб только тогда, когда произнес необратимое: «…тогда уволюсь я!» Главреж Гофман, который демонстративно курил на протяжении всего монолога, разомкнул уста: «Не смею задерживать». И тут  Глеб почувствовал, почти с облегчением, как в кабинете потемнело: солнечный свет оказался перекрыт появившейся напротив высоткой, которой не было и в помине еще минуту назад. У Гофмана усохла голова и страшновато вытянулась шея, делая ее похожей на змеиную. Но, привыкшего ко всему, Глеба поразило не это, а то, что говорил он сам. Речь его была трусливой и истеричной: «… вот уж - нет… я ничего подобного не говорил…   нет, я так не думаю… позвольте мне хотя бы…» Змееголовый зашипел и  хлопнул ладонью по столу: «Достаточно. Позвольте вам не позволить. Не смею задерживать». 

      И Глеб ушел, даже не будучи уверенным – почему. При попытках вспомнить, картинки стремительно перетасовывались, как будто экран, спрятанный глубоко в мозгу, перегрелся и заглючил. Не дождавшись от воспоминаний  ясности, Глеб  выбрал самый щадящий самолюбие  вариант: он решил считать, что ушел гордо, «волосы – назад». Сохраняя эту позу, он направился в  сторону театра-конкурента. Однако войдя в реальную дверь, тут же уткнулся носом в дверь виртуальную. Режиссер с красивой фамилией Печаль был известен тем, что не переносил  физических контактов, поэтому мастерски отработал технику   дистанционного общения. При виде Глеба он чуть приподнялся с кресла, взмахнул короткими ручками, прикрыл ладошками лицо (ослеплен, потрясен!) Открыл – уже с окончательным выражением счастья:  «Каким ветром к нам – звезду  больших и малых театров? Я до сих пор под впечатлением от твоего последнего… ты – гений, Глебушка…» - Речь его лилась плавно и монотонно. В какой-то момент Глеб перестал слышать, включив «внимательное лицо». Очнулся он на словах: « …а потом ты вдруг так не-у-бе-дительно умер. Без обид, Глебушка, ты же знаешь, как я к тебе,…  Но твой Горбун умирал так, словно был уверен, что воскреснет. Он умирал… лениво. Как будто делал это уже сотню раз, как будто это для него - рутина. Ты меня понимаешь?.. Нет?.. Подумай…  А что до остального, то спроси у кого угодно, я всегда твержу: учитесь у Головина, Головин - мастер!..»  - Но тут же Печаль сообщил, горестно всплеснув руками, что: «…труппа укомплектована. По моему мнению, даже слишком. Если что изменится, то я (ручки  переместились на сердце) «…не-мед-ленно с тобой свяжусь. Как говорится - никуда не уходи!» После чего, резко потеряв к Глебу интерес, уткнулся в монитор. - «Сука», - решил Глеб, бессильно оседая на пол» - Тихий звон в голове перешел в пронзительный визг,  в вой, в жужжание электропилы, вгрызающейся в череп.

       …Новая серия треклятого «сериала» началась с нависшего над ним мужского лица, оказавшегося женским. Крупную голову обрамляли черные локоны и многоярусные деревянные бусы. На полу валялся подсвечник с погасшей свечой и какие-то бронзовые фигурки, похоже, снесенные со стола самим Глебом. – «Вам лучше, Глеб Константинович? – спросило лицо басом, - боже, как вы меня напугали…  Воды? - И уже через минуту, явно продолжая прерванный разговор, лицо сообщило: …да-да, представьте, друг мой: театр оказался в архи-сложной ситуации… так что… Жаль, ведь актер вы уникальный… и не только актер… - женщина улыбнулась неприятной улыбкой, отрицающей смысл ее собственных слов. - Катя, - крикнула она в сторону подслушивающей двери, -  деточка, у нас есть телефон Глеба Константиновича?......  ну, так - запишите…» - Взгляд Глеба упал на папку, валяющуюся под ногами. Разлохмаченные рукописные листы разлетелись по полу: «…жизнь – с нуля», «…последний шанс» - успел прочесть Глеб перед тем, как чья-то рука выдернула листы у него из-под носа, а самого Глеба – из кабинета.

                О последнем шансе.

     Последний шанс у Глеба, и вправду, был: был однокашник Санча, с которым они дружили в юности. Теперь бывшие друзья имитировали старую дружбу только на публике, совсем не встречаясь лично. За последние десять лет Санча прошел путь от мелкого культурного чиновника до главы муниципального  театра «Вопрос»; занимавшего полтора этажа в древней пятиэтажке. Недавно Глебу донесли, что его слова о премьере «Вопроса», над которым ржала театральная стая, дошли до Санчи. Обращаться с просьбой  к бывшему приятелю, конечно же, не стоило.

     Санча уже давно не был похож на прежнего перекормленного подростка, который, подобно веселому щенку, таскался за Глебом в театральном училище. Нынешний Санч старательно работал над своим обликом. Аккуратная бородка плавно перетекала в ворот вязаного балахона, отросшие вихры, разделял косой пробор. Довершали образ очки с синими линзами в стиле «Джон Леннон». Все это выглядело навязчиво и неумно. Крошечный кабинет до краев заполняла старая мебель, претендующая на статус антиквариата; подоконник  - заставлен всякой чепухой, которая должна была отвлекать от вида мелькающих за окном ног. Внимание Глеба привлекла одна из статуэток: сгорбленная фигура со сломанным крылом. Внезапно уродец как будто ожил и уставился на Глеба в упор. Что за ….. – мысленно оценил статуэтку Глеб. Санч, принявший его длинный взгляд за восхищение, сообщил: «Подарок автора. Он так и назвал ее: «Вопрос». Совсем молодой скульптор. Мальчуган смотрит все мои… наши спектакли. Фанат. Падай, - кивнул он на вытертое  кресло, - кофе, чай или?..»

      Вздохнув, бывший друг начал: «Догадываюсь, как говорится, о цели твоего визита. Глебыч, ты, конечно – талантище, никто не спорит. Но город  у нас - маленький. И ссориться с вашим Орденоносным... На мне - театр, люди, которые – коллектив. И  жена, которая какая-никакая, а – актриса. Никакая? А шел бы ты, гений... И еще: нам обещают новое здание. Круто – это еще слабо сказано. Но стоит Твоему Орденоносному  пальцем шевельнуть… орденом? Очень смешно. Вот скажи, старик, на кой тебе сдался наш «карманный» театр? -  почти жалобно продолжил он, -  да и что я могу тебе предложить? Роль в спектакле – как ты там остроумно выразился… «Гамлет и семеро козлят»? (Вот на что он смертельно обиделся) Ты у нас – личность крупного масштаба, старик; актер вон какого высокого… уровня. Но язык твой…»  (Оконное стекло треснуло  и взорвалось, в комнату влетел камень, пробивший Глеба насквозь).

     …Важно  ведь не то, что ты Главному в кабинете сказал, - как ни в чем не бывало, продолжил видоизмененный Санч, - а то, что ты наговорил «до».  И то, что ты орал, когда вышел из кабинета – «после». Да, весь театр слышал. А что знает театр, то знает и город. Так что в этом самом городе - правильно понимаешь – тебе ничего не светит.

     Кабинет нового Санчи был весь изломан цветными лучами, прошедшими через витражные окна. Он дробил голый бетон пола, сдвинутую в угол мебель, какой-то рулон, упирающийся в потолок. - Ремонт, чтоб его… - скривил  изумрудно-алое лицо  Санч, поправляя оранжево-желтый галстук (у меня сегодня встреча, которой надо соответствовать…) Он одернул вишневой рукой узкий многоцветный пиджак, покосился в зеркало, стоящее на полу. - Между нами говоря, ты не только своих… коллег достал.  Даже в Министерстве… Глеб не помнил, но допускал. Он не всегда мог сориентироваться, особенно - в первые новые секунды. - Тебе надо валить в центр, старик. Предъявить себя, так сказать. Могу телефончики подкинуть. Будет тебе там «и кино, и домино». Увидев, как Глеб уставился на чугунную статуэтку, сообщил: «Гениально, скажи? И, кстати, прямо про тебя. Называется «Пересадка головы». Скульптура представляла собой асимметричную голову с обрывками электрических проводов, торчащих из шеи. Господи, какая дрянь… Глеб отвернулся к окну, отчего-то ожидая подлостей именно от него. Но окно упорно притворялось цветастым окном, так же, как и пейзаж за ним прикидывался типичным скоплением пятиэтажек.  Санча, же - считал Глеб - норму своих превращений выполнил, и он переместил взгляд на дверь.

                Уйти в песок.

      Да, окно оставалось окном. И Санча продолжал оставаться Санчей. Но под ногами у Глеба скрипел песок, а тусклый свет шел уже не от окон, а с неба, плотно перекрытого тучами. Одна из туч внезапно опустилась вниз, и оказалось стаей мелких крылатых насекомых. Прямо из песка выросла молчаливая толпа: фигуры двигались хаотично, иногда рассыпаясь от неверного движения. Один из песочных людей  остановился совсем рядом; в руках  он держал голову с кусками живых проводов, торчащих из шеи. Человек одним движением, смахнул с плеч голову из песка и водрузил на это место свою находку. Провода с шипением вошли в остатки шеи, песок затвердел, превращаясь в кожу. Санча. Стало видно, что он прихватил с собой всю палитру витражных окон. Двуцветное, изумрудно-алое лицо. Одежда, раскрашенная всеми цветами радуги. Чуть дальше уже замаячил Гофман. Его торс рос прямо из офисного кресла на колесах. Место глазных впадин занимали  два тяжелых ордена, обрамленных позолоченными колосьями. Лицо чудовища покрывала серая глина, потрескавшаяся как берег реки «Нетечи». Он приказал Глебу: «Не смею вас больше задерживать!», после чего прямо из воздуха  к серому лицу  протянулась рука  с сигарой. Тут же рядом с ним материализовался Гном, который протянул чудищу канделябр с десятком зажженных свечей. Гофман прикурил, кивнул важно, волосы на его голове вспыхнули. Пламя поднималось все выше и выше, поджигая на своем пути насекомых и превращая их в капли стеклянного дождя. Пробитая куртка Гнома выпустила наружу крылья; он перестал притворяться человеком, подпрыгнул, взмыл в небо, и через секунду затерялся среди таких, же, как и он сам, разномастных крылатых созданий. Молодой румяный Санч и, стоящий рядом с ним, нынешний, цветной, крикнули хором: «Ну что, гений, готов начать все с нуля?» Песочная толпа зааплодировала, рассыпаясь и вновь возрождаясь. Гофман, удавом свернувшийся вокруг близнецов,  прошипел: «Вопросссы ессссть?» - «Есть, - придушенно закричали неуемные Санчи, - у нас есть «Вопрос». – Их слова утонули во всеобщем ликовании. До Глеба долетали слова: «Не бывает, не было, не может быть… загляни глубже… отпусти… признайся… ты – в архи-сложной ситуации, но мы с тобой свяжемся… может быть… когда-нибудь… гений… гений… все смотрят на тебя… гений перевоплощения… не умеет умирать… жаль… уникальный и не только… не умеет умирать, как будто… рутина… надо читать и закаляться…». Слова тоже оказались частью стаи, которая подбиралась все ближе, будто намереваясь его сожрать. Глеб  почти понял, что это значит; но тут все заторопилась и завопили, как ненормальные: «Иди-иди! Помни: зыбучих песков в реке не бывает! И стеклянных стрекоз – тем более. И с одним крылом – особенно…» -  Большая стрекоза с крылом, растущим прямо из головы, уселась Глебу на ладонь, уничтожив шрамы.  – «Это – устаревший код… С нуля! Все – с нуля!  Пересадка головы! Никто не смеет  тебя задерживать! Благодарим!.. Ждем новых… Воды!..» Это был приказ.

      И он побежал к воде, раздеваясь на ходу. – «Глеб!» – возмутилась  мама, – но потом засмеялась и, придерживая  подол зеленого, в белый горох, сарафана, начала подбирать его одежду. Седой мужчина, стоящий по щиколотку в воде, шарахнулся  в сторону от несущегося торпедой Глеба. На его спине остро проступили позвонки (вот бы они выросли и превратились в гребень, как у дракона – подумал Глеб) На воду, в шаге от него, села стрекоза. Однако старый дракон все испортил, крикнув: «Стой, пацан! Там – яма!..» Стрекоза сорвалась с воды и поднялась вертикально вверх, как вертолет. Глеб замер изумленно, но тут с неба хлынул дождь. Капли превращались в стекло и оставляли на плечах глубокие царапины; а потом падали в воду и опускались на дно. Дно стало из-за них колючим и опасным. Потом во все это, конечно же, никто не поверил. Сказали, что не надо было лазить по кустам  крыжовника босиком и в одних трусах.