Кровушка

Медное солнце лежало в нефритовой луже, голуби распуганные приближающимся грузовиком, разлетелись кто куда. По старой фабричной улице растекался запах нефталина, рабочие возвращались со своих фабричных гнезд.
  С самой школьной скамьи им твердили о пользе рутинного бездумного труда, вдалбливая куски гранита, в мягкие восковые детские лбы. Они говорили, о важности жизни, подменяя смысл термина «жизнь». Они называли их куколками, бабочками, упавшими в сочек в обязанность которых входит принести себя в жертву на очередной войне.
          Таким и был дворник Тимофей. Не смотря на собаковидность своего имени, у него еще не до конца пропала воля. Сейчас он увидел по середине лужи, странный металлический объект. Приглядевшись, он понял – это граната.
  Он сложил аккуратным пинцетом, ее в специальный пакет, затолкал ее в рот пакета, языком зацокал. «Обезвреженноо».
  Потом легким нажатием пальцев коснулся багряной листвы.
Как кровушка, сказал он и зазмеился черным смехом, достал откуда то иза пазахи свежевыпеченные фабриком анализы крови, и глотнул всю колбу одним зевом горла.
Мимо проходили школьники и обсуждали траханье белых мух, они возвращались с урока биологии.
- Рили не больно? ****ь орно – сказал 14 летний Кирилл
- Лол, ашкере- ответила ему, 15 летняя Вика
- А пойдемте в видеосалон, Заводной апельсин позырим?
- Я за слэм- горкнул Кирилл и пустился в плясовой пух.

День был налит багряной кровью листьев и своенравием души

В видеосалоне им налили по колбе кровушки, и мелкими мелкими глотками, ребята почувствовали приход.
Стены зала сдвинулись вправо, и деревья что называли себя обоями начали линять.

Между полками с видеокассетами засияла воронка, дети просунули туда руку и почувствовали жженный осенний муравейник.  Дети выдернули по очереди руки из воронки, экран телевизора медленно угасал

- Я слышал такую теорию, что сойти с ума, тоже самое что покинуть перрон первого поезда, если не сойдешь с него, ничего объективного не увидишь. Не даром напор воды из под крана напоминает быстро приближающийся экспресс.
- Я думаю, ты преувиличиваешь, нет ничего чтобы я назвал безумием. Даже школьные терракты.
Для меня это всего лишь коллективный сон, но и сквозь него выползают свои лучи индивидуализма.
- Это уже не индивидуализм, а эгоизм.

Разговор затух, как бычок сигареты о штанину. Двое философов застыли словно восковые мумии, лишь запись лекции на диктофон, напоминало им, что они существуют. Но они отмахивались от этого напоминания, словно Императорские слоны, хобботом от назойливых мух, погружаясь все дальше в свой индивидуализм и отстранение. Но вскоре и это навождение прошло.
 Белобрысый, тот что думал, что он Андрей, разлепил прикленые намертво к столу руки.
Черноволосый, что надеялся, что он Вадим отрешено улыбнулся этому жесту.

- Колба в нижнем ящике стола, только она уже напоминает масло из пыли
- Ничего – ответила видимость Андрей, - опробуем и так

Два глотка. Качание улицы за окном напомнило ритм танца из Аляски, вскоре эта судорога, началась напоминать море.
  Воронка, выползающая из глазниц, псевдо Андрея, стружкой упала на стол.
Зевота. Философы сыто зевнули, и заговорили о другом.

Мелкая рыба затанцевала на огненной сковородке, Анна поспешила снять ее с плиты. За стеной сопел заболевший муж. Аня посмотрела на кухонные часы, они показывают неправильное время, поняла она. Надо бы настроить. Свет видать недавно отключали, может когда спала… Дожили… Выражение «Конец света» - означает самый прямой смысл.
 Она нащупала железные ручки в часах, похожие отдалено на человеческие лимфоузлы. Крякнул механизм, минута сползла ручьем и материализовалась в стрелку. Женщина отерла пот со лба, и продолжила угощать себя рыбой.
  Проснулся муж.
- Где, кровушка?! – загремел он своим басом. Аня молчала
- Рыбу хоть оставь!
Аня все равно не ответила

Муж качнул рукой, словно отбиваясь от уллия жестоких ос, и пошел обратно в свою одинокую холодную спальню.

В промасленной комнате по зимнему сыро, Юкиф (постоялец комнаты), страдающий от пыли, ждет уборщицу по имени – Время. Вместо окон в комнате Юкифа его детские фотографии, от младенчества до тринадцати лет. Юкиф закрыл своим прошлым окна, чтобы не видеть реальный мир, который его весьма пугает.
    Он рассматривает самую верхнюю фотографию, где он на пляже, с крабом в руке, пять лет, счастливый и отрешенный. Он задумывается о краске прошлого, о её густоте, о точности иного взгляда.
   Коридор его мыслей осыпается, от шума приближающихся шагов, и безцеремоно- формального стука в дверь, он даже не успеевает сказать войдите, как она не входит, а влетает в его обитель. Время!
  Время толкает Юкифа, и тот отскакивая в сторону, уходит в себя, от обиды и боли. Время говорит, не плачьте, но вместо того, чтобы вытирать ему платком слезы, засовывает грязный, от жира манекюрных пальцев ему в рот, от чего Юкиф давиться.
      Затем, садистка берет щетку, и начинает протирать пыль, с вещей, но наровит в основном попасть в лица фотографий.
 Поверженные, словно картоные тузы, «портреты прошлой жизни», срываются в пропасть, на их месте остаются окна, забитые кирпичами самокопаний.
Когда последнее изображение падает на пол, Время заботливо вытаскивает из-рта постояльца бумажный кляп, и милосердно, словно мама подносит к его губам, холодную словно пуля, колбу с кровушкой.
- Несколько глоточков – говорит она «ласковым» голосом.
Юкиф сквозь обильные слезы сглатывает, этот вкус он запомнит на всю жизнь, хотя бы по тому что жизни у него больше не будет.
    Время кладет его на раскладушку в центре комнаты, и выключает холодный но едкий свет.
Едкость света, однако была относительна, по тому что рябинчитая луна, находившаяся за пределами комнаты, налилась ночным морсом.
По улице плыли автобусы, накаченные как снаружи так и внутри пылью. Люди стоявшие на остановках глотали, не кровь а время. Время пахло черноземом, и свеже выпечанным картофелем.
  Люди ели время, а время ело людей, поминутно запивая ночным морсом.
На автобусах были решетки из хлебных прутьев, и пассажиров высаживали на остановке – Кухня. Клали под бережливый нож, затем варили на медленном огне, вода закипала, и капала пенной в себя. Людей отбирали по госту, повар Час, разрезал прутья ног и рук, под залихватский ритм ножа, и чесоткой выбеливал пространство внутренних миров. После люди заливались кипятком, и насаживались на вертел мгновения.
Двери автобуса забивали килькой, чтобы не было воздуха: это узловатая схема напоминала мешок.
После дед Мороз, распахивая красноту своего праздничного мешка, доставал бутылки с коко-колой ( только это была кровушка). Когда Дед Мороз пьянел от кровушки, мешок переставал быть таким красным, а подарки куда-то исчезали.
   А после заводские будни, стружка дней, как сказал когда – то сатирик,сказал и немедленно отпил кружку кровушки…
    Время густело из фотографий, рукописий, альбомных заметок, ренгеновских снимков, кадров документированных фильмов – из всего того, из чего получается фиксировать момент.
     Завод работал по часам и вырабатывал время, а платой этому времени была кровь простых людей.
   Александр Блок, к сожалению не актуален. Сейчас так: « Аптеку разбомбили. День светлый и по тому фонарь потух». Эпоха требует модерации, как говориться.
   Люди, рожденные в пчелиных сотах, живущие в них до старости, и откладывающие свои капли кровушки, заняты одним, быть пищей тикающего механизма – имя которому Время.
       Но люди рожденные из утробы женщины не лучше, так как сейчас книги читаются лишь в том случае если их похвалят на радио или в сети, так что пчелиная ячейка имеет равные возможности с мясным мешком удобрения.
Кровь нужна времени, но и время нуждается в крови.
  Временами соты темнеют, на них появляются «паховые гематомы» и детородный отросток духа, требуется в восстановлении после операции и кровообращения.
Паховая грыжа застоя удалена, и мы нуждаемся в новой войне! 

Глава 2. Пчелолюди в трупе великана

Пчелиные соты с пчело людьми, находятся в надувных отсеках погребенного великана. С рождения и до самой смерти каждый пчело «младенец» сидит в своей ячейке.
  Потом приходят Пастернаковские феврали и слезы, и ячейка покрывается паховой гематомой. В эти дни великан оживает, и начинается мобилизация на новую войну!
    У пчело людей нет пола, поэтому отправляют на фронт всех кроме младенцев. Хотя, формально никто никого не отправляет, все действие происходит в соте, от смены одеяния, то взрывов. Война происходит инфернально, но это не значит что она происходит лишь в голове пчело человека, скорее война – это временный туман зрения, и реакция организма великана на сырую и сытную землю погребения.
   
***
Отсек А, передающий по трубке дыхание Великана, на считал три куба вздохов. Мозг наполненный инфернальными стрелами пустил гром за тем молнию в небосвод зенита сновидения.
Пчеловек Кай, вытянул по трубке утренние капли кровушки Великана, и потянулся глино образным телом.
    Трубка, отправляющая на войну, зажалась в кольцо, и выплеск теней по Юнгу, опрокинула навзничь визуальность. Натянулась первая инфернальная стрела. Трах!
Пчеловека оглушила ракетой врага. Бах! Пчеловек посинел и надулся синевой. Три! Разорвало ушные перепонки. Трупик смешного пчеловека, упал на картоной пол камеры- соты, как и сотни других трупов, и облили кишками и кровушкой сотни родных стен и полов.

Глава 3. Жертвоприношения

В школах остался лишь один предмет – история, это самый пустой и бессмысленный предмет так как история происходит не в учебниках, а постоянно, и ни один человеческий глаз не способен зафиксировать её глобально, а том чем учат детей, обычная пропаганда.
  Рядом с учительским столом, стоит большой таз с бычьей кровью, после каждого ответа ученика, наперсток на их пальчиках делает ранку ребенку, и кровушка соединяется с кровью рогато копытого. Никто не знает смысл данного ритуала, но догадываются что мысли о терактах выветриваются таким образом сами собой
  Исторические уроки представляет собой неких электрических змей. Вот ползет дата, а вот цифры и знамя, а вот имена, затем они растворяются сами в себе и из их пара, зарождается луч, уводящий куда-то из пропасти в замок индивидуализма.
          Занимая свою индивидуальную башню, дети мучали часы – исторического монумента. Совмещая бычью кровь с песком, шелест стеклянных колпаков истории проламывался во внутрь. Жареное стекло момента переставало отражать эпоху и проводники продолжали писать новые тексты, вкладывая заплату в миф мира.
 Психиатры стремились выслать каждому больному ребенку допуск в такой замок. Они учили их что у каждого шара должна быть своя лунка. Пчело люди заселяющие бильярдные шары действительности умирали сотнями тысячами на войнах, тазы наполнялись кровью.
 Мальчики же пока были молоды, готовясь к очередной реальной и одновременно метафизической войне мучали свои часы, и жили в замках индивидуализма.
 Падала честь поколений. Пчело люди опылив бильярдный навозный шар, выбивали на новом анализе кровушке золотистую заглавную «К».
Дети конспектировали. Дети созерцали. Дети учились и постигали. Залы и анфитеатры, готовые к очередному жертвоприношению заполнялись интеллектуалами. Они сгорали, и кровушка стекала в гигантский мировой звонкий таз, истории познания школьного круга. Дзынь!
   В провинциальных городах оставались одни дети, женщины, старики и инвалиды, остальных отправляли по трубам на фронт. Дзынь!
  Парки предназначенные для отдыха, закрывались медным купаллом, в которым свинцовым зеркалом отражался цветок, с кровавой сердцевиной. Цветок был из меди, а сердцевина таз с кровушкой.
Мир погребал себя сам заживо.

«В замок не войдешь не поборов комплекс неполноценности» - в замок индивидууализма, отрочества, а потом из ячейки реальности тебя пошлют по трубе этого замка на очередную войну.
  Хотим больше крови, больше энтропии, ведь на костях вырастут новые цветы. Железные, с решеткой вместо лепестков, но настоящие, ясные, словно глаза Хроноса. Время, о Хронос –  ты Бог Времени! Неужели ты не замечаешь, что ты уже давно больше своего имени?!
Помоги же и нам стать не просто заводной птичкой в твоей руке, но и теми очагами что способны сохранить угольки вечности!
О, Хронос, стань нашим Христом!
  Но не станешь. Сгорит еще один театр, еще один таз наполниться кровью, а ты как пожирал своих детей, так и будешь, но помни, месть не заставит себя долго ждать, возможно уже сейчас где-то на той стороне зеркальности живет Бог, способный порвать нити Ариандны, и вытащить нас из пут времени. Быть может он неказист, зернист и не строен, но он Наш Спаситель.  А ты Хронос, Бог Времени, оставшись наедине с собой, начнешь жрать сам себя. Как та змея, уроборос. И цифрой восемь покроешь свою гладь духа, в бесконечной зеркальности. Увидим. Откроем глаза.