Мальчик, похожий на старуху из Хармса или шоссе, т

Глава первая: Писатель 

 

«Сьешьте все свои комментарии, видеть Солнце никогда не было чем то новым» (Курт Кобейн) 

 

Знаете, молодым людям свойственно убегать от себе: вот и я бежал, по коридору души, углубляясь в тени забытого. Старое слово- отрешенность, тут не вполне уместно, и солнце что сгустилось над нами…. В общем, эта книга результат нервного срыва, но она хотя бы может документировать некоторые частности 

 

Бык сидел на песке железной дороги и играл с рыжим котенком, вертя его за ухом. Бык мой бывший сосед по квартире, но сегодня он уже съезжает, чтобы начать карьеру писателя и попытаться поднять по лестницам символизма. 

«Главное не растрескаться по краям» – шутливо говорил он мне. Он отпустил котенка, и тот слепыми глазами, нашарил чернильную ручку, вываливающаяся из брюк Быка. 

 

Мы смеемся. 

 

Солнце целует мой смех, и я вспоминаю о мальчике, который по утрам приносит молоко. 

Я говорю Быку, что буду в него верить и обещаю как можно чаще звонить. 

Солнце становиться нашей частью. 

Оно окружает нас китайской стеной непонимания. Ведь Бык уже там, в словах и размышлениях, а я тут с троичным аттестатом, и я думаю лишь о мальчике который мне принесет молоко под дверь, и попросит деньги. 

Придется просить у отца думаю я: и на этой мысли я чувствую как лестница символизма трескается по краю. Чаша весов перевешивается и я схожу с ума от плеска приближающегося поезда. 

Бык встает и отряхивает брюки. 

– Что ж- говорит он, мне пора. – Оставайся таким каким ты был, человеком- кустарником, а я а напишу пару книг о том как надо жить чтобы не стать тобой. – Мы смеемся, но мне не до смеха, я понимаю что больше никогда не увижу старину Быка, и у меня слезы на глазах. Но Бык этого не видит он уже протягивает билет кондуктуру поезда. Лавочки в этом поезде особенно деревянные. 

Бык деревянно машет мне рукой. Солнце ставшая нашей частью раскалывается на дольки, и я ем его один. 

Оно горькое, и сок его окись, но мне нравиться давиться им и насильно через рвоту проглатывать ржавые лучи, ее ненужность становиться моим отражением, можно сказать, я поедаю собственного ребенка. Он плачет и просится наружу, в мир, а засовываю его в стенки своего рта, замуровываю в бетон своего нёба, чтобы он понял, что быть моей частью, это значит отдавать себя всего до единства, до страха, до оскомины на пальцах. Ребенок засыпает, я иду по солнечным пятнам домой 

 

Глава 2: молоко 

 

Когда я подошел к дому: две бутылки молока уже лежали на полу двора, словно стеклянные холодные насекомые, жаждущие тепла моей руки. Мальчик положил расписку о задолжности и ушел, наверное я прилично задержался. Я забераю молоко и иду в гостиную 

 

Мои глаза падают на картинку, подаренной мне отцом когда мне исполнилось 18, сейчас уже мне 20. Она изображает молочный ручей. Мой отец был человеком не от мира сего, но что он точно знал, что без молока жить невозможно. Я глажу поверхность холодильника, представляя что это большой пушистый кит, и если его хорошенько почесать за пузико он расскажет в чем смысл жизни. 

Я представляю как он пускает фонтан, но вместо воды и радости, из него вываливаются продукты: трупы животных, овощи, которые своими корнями приносили ему боль, кисломолочные ткани. Мне становиться тошно, и вдруг я решаюсь позвонить ей. 

 

– Что ты думаешь о молоке? – спрашиваю я ее. 

Она молчит, а затем выдает фразу за фразой, а я просто молчу и удивляюсь 

Она говорит что молоко – это символ пустоты. Что корова- священна, и что весь этот треугольный мир лишь ткань. 

Я хвалю ее, и говорю что непременно вставлю наш разговор в мой первый роман. Она бросает трубку. Я совершенно потерянный молодой человек. 

 

Потерянный на столько, что не могу понять простое слово, и вышколенный в золе собственной слабости. Потягиваясь на диване, я смотрю в зеркало. Должно быть это все весенние обострение, думаю я. Но тем ни менее улыбаюсь своему отражение: вымученно, лимоно, джазово улыбаясь, зная что главный код от дверей уже висит на небосклоне Фудзи. 

Мне стало страшно быть одному, и я включил плэйстейшен. Игра запускалась недолго, базовым ее комплектом был взгляд стрекозы, спиралью засывающий мое настоящее. Нужно было собирать бонусы, с цветка на цветок. Я увлекся настолько игрой, что не услышал как в комнату зашел отец. 

 

Глава 3: Отец 

 

В начале я подумал, что в комнату ворвался ветер, причем настолько сиплый и бумажный, что мне показалось будто эти звуки исходят из видеигры, и вот прикосновение к плечу, как иглой к вене: рот да глаза, больше ничего. И пустота 

Он спрашивает: «Ты ел» 

Отвечаю: «Только железную воду» 

Напирает: «Тебе нужно найти работу» 

Отвествую: «Все мои близкие пишут книги» 

Его вердикт: «Ты не удачник» 

 

Я выключаю игру, и иду целовать Его белые руки. Отец молчит, затем запирает нашу комнату на замок. Мы вдвоем, пахнет сыростью и железной водой, о которой говорилось ранее. Комнату не проветривали много месяцев, и я замыкаясь в себе снова думаю, о потерянном друге севшим в поезд вникуда, и о его будущих книгах. Мне становиться завидно, и я снова целую отца в его вяленный язык, в его глагол, в его волю. Существуй, насилуй, воспитывай, очищай. 

 

Тут душно 

Я знаю 

Зачем ты уходишь от ответа 

Пауза, всем порой она нужно, 

И вдруг я замечаю, отец беременеет сакурой. 

 

Не уходи от меня, я хочу чтобы ты был рядом когда это произойдет! – приказывает Он мне 

 

Я жду. 

Цветок прекрасен 

 

Я падаю на колени и умираю. 

 

Эпизод 2: Глава 1. Старуха 

 

Жирное осовевшее небо сползло с матраса, и стукнулось темечком о пол. Где-то в коридоре, молодые люди прошептали слово «Старость» и замолкли. Младенческий мох светлел наперекор их сомнениям. 

– Листья светлеют сквозь себя, и от этого хочется есть мороженное или улыбаться, но называть это состояние дурдомом было бы очень грубо – сказал старший пастух любви, по прозвищу Старуха. 

Его так называли не за мудрость, скорее скаредность. Выбеленные светом тусклых ламп брови, лишь подчеркивали отстраненность его самовыражения. Он рисовал в пустоте слова и словочетанния медлительно, но с завистью и талантом. 

–Листья могут скрыть травму – продолжил он, и могут густеть как рис, но за слоем этого водянистого мяса, нет ни семени, ни правды. Продолжил он- указывая на коридор сотканный из кедровых игл 

– Но где та правда, которую Вы скрываете? – спросил сквозь мор сна я. 

Веки начались мельчать. Я услышан звук волны, спадающей с крючка на котором сидела тень Быка. Я присмотрелся, и увидел те листья о которых говорил Старуха. Они были большие и маслянистые как волокиты с железной дороги. Я вдохнул их пар и проснулся. 

 

Я очнулся в купе поезда, а за окном растворялось мое имя. Черный клубок сажи сна вдохновил меня и я написал пару строк Быку. 

 

«Пожалуйста вставь мои чувства в свою книгу, я уже нахожусь на шоссе» Твой Ярослав. 

 

 

Эпизод 2. Глава 2 В которой Ярослав видит ветку 

 

Ветка метро, не видимая объективному взору стучала у меня внутри, из под висков выбивая нужные искры. Я стоял в тамбуре поезда, и наблюдал проезжающий мимо меня океан. 

Я уже начал рассказ про девушку, которая погибнет таким образом, надо ли говорить что я всегда любил убивать своих героев. Но так же, я любил анализировать. И если делить мою душу на светлое и черное, то анализ был нейтрален, а вот смерти героев автобиографичны. Я не мог и представить, что жизнь может закончиться как то иначе, и тем самым словно отсрочивал свое лишнее возвращение к началу. 

А между тем невидимая ветка метро набила оскомину в желудке и медленно стекала к тазу. Я позавтракал наспех чаем с колбасой, выглянул в окно тамбура, улыбнулся проходящей шпалу кошке, и стал писать. Все что я увидел, я включил в произведение. Главную героиню назвал Валентиной. 

Мне нравилось то, что я писал, впервые за долгое время. Поезд разухабил во мне что то живое и надежное. Я не уверен что это слово есть в русском языке, а если и нет ничего страшного. Перед Солнцем все равны. 

Тем временем внутренняя ветка расползлась на два кольца, язвительных и сырых. Она окружила мою голову своим нимбом и стало выявлять запах не подвластный описание букв. 

Рассказ был уже готов и лежал сиротливой страничкой в сборнике Сэллинджера «девять историй», я взял ее с собой так как люблю этого сочинителя отшельника. 

Схватившись за голову, я открыл окно в купе. Воздух рассеял мою тревогу, а впереди был океан. 

Я написал письмо Быку. 

 

«Жди меня на другом краю пропасти символизма, твой Ярослав». 

После я думал о сакуре. 

 

А после в окне тамбура, я увидел солнце-ребенка, который был в начале моего сумбурного повествования. «Значит, он еще жив»- написал я пальцем на пыльном окне. Зазор между мной и мной становился все теснее, и социум некогда сдавивший мое Я кольцом удава, вылез сам из себя, как нежный кузнечик, выпрыгнувший из своей мысли, посмотрел на обратную сторону бытия, и вернулся в импульс сердца. 

На глазах у меня появились слезы. Я посчитал до десяти, а потом взял блокнот и написал словосочитание которое давно разрушало мою нервное систему. Я написал «Ложная память», потом словно устыдившись своего импульса, в кавычках я дописал (отступает). Слеза капнула на блокнот, размазав написанное мной и сделав это недоступно для посторонних глаз. 

 

В туалете поезда происходит рвотный позыв, но вместо багряной воды, изо рта, наружу, вырывается ветка… той самой сакуры о которой я думал пол часа назад. Я обнимаю живой организм и жду расплаты, она как всегда таиться в прекрасном, внутри цветущего таинства. Туалет начинает благоухать и работники поезда спешат поздравить меня с открытием. Я напутственно жму им руки, расписываю автографы в их личных вещах и тетрадках, крещу их новорожденных детей. Я становлюсь кумиром миллионов рабочих – технарей, и каждый гвоздик их ума в моей ласке. 

После ко мне забегает машинист и рассказывает, что мир это пар. Я записываю это в свою тетрадь, а потом дарю ту самую ветку сакуры, ему как самому главному человеку поезда. Машинист берет нож и вырезает из сакуры орден, вся остальная эстетика цветка выбрасывается в мусор. Остается лишь практичность ордена, его холод и симетрия. Машинист вешает его на грудь. Орден начинается пульсировать и наливаться кровью. На прощание машинист жмет мне руку, возвращаясь в купе я нахожу себя обновленным. Снова смотрю внутрь себя и вижу: веток много и все они мои. 

Я пишу в своем блокноте фразу «Мы не одни» и засыпаю под стон колес 

 

Чувствая тихий шелест своих глаз, я подымаю пунцовую от тумана мысли голову. Мир за окном поезда изменился, мы стоим на железной дорожной станции, какого то частного сектора. Дома похожие на булочки с корицей сытно зовут на обет. И как звонок на урок, призыв мясников: 

Выходите на обед, до следующей станции! Мы не шутим. 

Протирая глаза я выхожу на перрон. 

 

Эпизод 2. Глава 3:Врачи 

 

У меня всегда были проблемы с описанием реального. Врачи говорят, что у меня серьезные нарушения в логических связей. Помню как один толстый врач, тихо шуршащий бумагами, поставил синию печать в мой личный дневник. 

Я был рассеян тогда, но эту сцену запомнил. Болезнь сделала меня человек чутким к своим чувствам, и холодным к нормам окружающего мира. 

В первый раз меня поймали, когда я увидел млечный луг на карте отрешенного мира. 

Второй был более основательно, именно во второй раз мне поставили печать 

После заплаканный я пришел к Быку, тогда мы были еще соседи 

Бык посмотрел на печать, а потом налил мне обжигающий ром. Вязкий и клейкий как рациональный ум врача. В этот вечер мы почти не говорили, кажется тогда у Быка был период затишье в писательском ремесле, и он целыми днями возился с какими то картами, а потом резко, стал буддистом. Но о таких вещах мне не стоило знать, я не спрашивал, а он и не говорил. 

А после зима, и сугробы, сугробы, напоминающие халаты врачей, коридоры больниц и сверчковые трели в голове, я возобновил работу над стихами, а после медленно позорясь, вспоминал школьные пунцовые прививки и годы. Надо ли говорить, что мне стало залихватски смешно жить. 

Именно тогда я написал метафору, «во имя снегов медецины», а после вставил его в стих, который назвал мой Шрам. Стихи терялись, находились, забалтывались временем, затерались и снова становились актуальны. Я уже давно не думал о качестве написанного, я просто работал над тем что есть. Мой дар сводил меня с ума, но он был единственным в моей душе, что было моим. Все остальное в моем сердце было чужое даже для меня. Думаю, меня можно назвать и мазохистом и садистом в одном лице. Ведь получал я кайф только когда я сам причинял себе боль, а не кто то внешний. 

Сходя с ума, я стал много и странно размышлять. Я думал, о том зачем дневной свет такой жирный, и почему нежность не дается одному. Медленно утопая в плену своих исканий, я нашел книгу, и через несколько лун выяснилось что я ее написал. 

Но когда я успел? Была для меня большой загадкой. Я назвал это событие тайной и снова стал думать о врачах. 

Врачи – это механизмы по которым все встает на свои места, но пародкс в том что мест априори ни у кого нет. И что любой поиск места это насилие. Врачи- это насилие, говоря более сухо и сжато. 

Кто то толкнул меня изнутри груди, это был врач но иной. Это был импульсивный врач, но кто он? 

Лихорадочно записывая это, доедаю булочку с корицой. Поезд тронулся. 

Зеркальце, что лежало передо мной на койке в купе запотело, и его пот жирными осоловелыми цветами заплодился в моем чреве. Поезд, что за время моего в нем пребывание стал мне полярно: и домом и одновременно тюрьмой, остановился где то в дали точкой, и китайская стена непонимания разомкнула ключём свои ворота, впускаю мою вешнию жизнь на саму обочину шоссе. 

 

Эпизод 3. Глава 1: Шоссе 

 

Вдыхая пары зерновой кары, я увидел лошадь. Лошадь была похоже на мясную пустоту. Я заглянул в словарь и увидел значение: «Лошадь – это слово» Прочел в словаре я и удивился 

Шоссе было всегда, и мелкие рисовые поля укрывали мои щеки, я вспоминал как коробка моего класса разбилась о твердь. 

Лошадь прыснула дегтем, и пар едким сыром проговорил мне, о январе, а там скоро и мое День Рождения. А за ним стены восприятия шоссе, его холода 

Каждый собеседник – часть беды, под название связь. Я построил это шоссе, чтобы цветы моего чрева, не росли гнойным уродом, а благоухали маслом. 

Лошади в вишневом варенье, или путник потерявший часть ладони 

Масленица скоро, открываю глаза, нашариваю брюки и выхожу из купе 

В тамбуре стоит девушка, она смотрит на меня. На мне пижама, я бос 

Она произносит одно слово: «Океан» 

И я ей верю. 

У меня не было основания ей не верить, ведь в ее глазах был смех. А всем известно, что если у красивой девушки смех в глазах, то она во всем права. 

– Вы часто смотрите на океан вблизи? – спросил я у нее. 

 

Ее голос мягкий словно лепесток нарцисса покачнулся: 

 

– Я не знаю. Меня тут нет. 

 

Я взглянул на нее, еще раз очень удивленно, а затем сказал сощурившись, словно кочет увидевший внутри себя цифру ноль, сказал: 

 

– Вы самая настоящая из того что я видел! Только прошу не уходите. – мое лицо покраснело, когда я это договорил, но она не засмеялась, как обычно смеються девочки над застенчивыми людьми, а напротив со всей серьезностью заявила: 

 

– Меня тут нет, но я никуда не уйду. Обещаю – лепесток нарцисса, ее голос вылетел на волю в окно. 

Через некоторое время за окном появился океан. 

Я написал записку Быку: «Готовь краску, будем растапливать печь символа. Твой Ярослав» 

 

 

Эпизод 3. Глава 2: Мнения 

 

Как известно от любви до ненависти один шаг и лучше избегать оценочных суждений касаемо чего бы не было, но сколько себя помню, я всегда очень зависел от мнения окружающий, и поэтому мне пришлось свести круг общения к минимуму. 

Я просто просыпался в мир одиноких прогулок, даже когда стоял на месте. У меня появилось любимое место – полярный свет темноты. Я выключал все внутренние приборы и ложился темечком в небо. Засыпая, я думал о ней. 

Эта девушка видела в моем психоделическом бреде что то особенное, да она и никогда не называла мою литературу бредом, хоть она как и я надо сказать тоже, мало видела смысла в моих словах, она не сомневалась в их таланте и что самое главное искренности. 

Она была настоящий фейверком для моей серой постылой жизни. И хоть мы не всегда понимали друг друга, я видел ее в поле своей слепоты и делился мнениями как черствым хлебом с голубем. Но ее не обижало такое сравнение. 

 

– Давай создадим внутреннее сообщество- сказала мне она однажды 

– Давай? А как назовем 

– Окрестности. В честь моего любимого стиха у Бродского 

 

У меня перехватило дух, все лампочки моей души вымелись за ненадобностью, я увидел корень всего насущного. Это исток, исток радости перетекающею в апатию и наоборот, ее глаза добрые как глаза лани научили меня брать из нужного источника. Я вдохнул грудью, и она подарила мне ключ со своим именем, как нетрудно теперь догадаться на нем было выбито 

«К. А. Т. Я» 

И теперь мне не нужно было страдать от внутренних мнений, у меня был внешний ориентир, я пускающий слюни, человек с отклонениями тоже мог посадить слово, и оно не заикалось. Это слово было чувство необходимости, чувства философского значения. Пора выкинуть ржавый трафарет чужих мнений и припасть к истоку. Я пил соль, и сосны качались в такт моему дыханию. Я стал лосем словарного инстинкта и самоиндефикации. И теперь эта соль стала моим третьим полушарием, и раз на стене висит ружье, значит рано или поздно оно выстрелит. 

 

Стряхнув с своего пиджака школьную побелку, вышел на улицу, в парк. В голове была Мандельштамовская строка «и меня только равный убьет», я ждал этого равного в тени деревьев. 

Но навстречу выходили лишь старухи, неся с собой чемоданы. Я задумался об этом веке: и его наполненностью литературы без слов. Нам не нужны больше слова, чтобы знать что мы сеем. Сеем соль жизни, соль души. Главное импульс, раньше меня раздражало если я что тоне мог понять в ней, а теперь я вижу что это ее Окрестности пониманий мира, и я не имею права переноправлять ее взгляды, только следовать и учиться быть равным прежде всего самому себе. Она научила меня главному самоуважению, за что я ей бесконечно благодарен, я достал листочек и написал «Спасибо тебе, Катя». Ветер вырвал его из рук, но мне не было грустно. Я знал что ветер символизирует вечность, а значит Она услышала меня. Я шел по битому хрусталю парка и смеялся немым смехом. Я знал что все не зря. 

 

Эпизод 4. Глава 1. Частный сектор 

 

Мясные облака потно вылезали из своих нор. Мальчик стоял у забора в частном секторе. Долгий час перед нуждой. Мальчик коснулся: «шевелятся, будто живые»- сказал он. Мясо облаков растаяло в его руке. 

– Яся, иди кушать – прокричали вглубь дома 

– Иду – обреченно ответил мальчик и выпустил оставшуюся от мясного облака пустоту из кулака. 

 

Это ложное воспоминание пронеслось во мне звучным матерым эхом в транскрипции вечности. 

Погружаясь в камерность момента, я вернулся к холодным стенам камеры, выжидая нужный объем себя. В дали звенели жизнью местоимения, а вокруг них каялось «Сейчас». 

Я купил три грамма фиников на базаре у железной дороги. Скукоженые, сморщеные финики- как половые органы стариков. Слегка прикоснулся языком, и начал чесать зубами. 

Возвращаясь обратно в купе, я уже знал о чем напишу следующий рассказ. 

Я отправил Быку одно лишь слово: «Искупление», а потом где то пол часа поработал над текстом, который позже назвал «Водяными знаками» 

Эта работа была человечна. 

 

 

Эпизод 4. Глава 2: Дворник и облака 

 

Пока я писал письмо Быку на меня нашло даже не воспоминание, а некое подобие наваждения, я «увидел» как старый дряхлый дворник, у которого еле держалась в руках метла охранял мясные облака на мясном красном небе. Метла норовила выскочить и раствориться в иллюзии, но его не останавливало это. Густой верхний мир, пыжился доказать ему что есть что-то кроме самовырожения, и анализа действительности сквозь призму вектора бытия, а он шел и мел, вытирая пот с их облачных лбов и не давая им до конца саморасствориться в синеве. Он убеждал их, что быть, лучше чем не быть. Он умолял, выкраивая минуты из халата с открытыми карманами. 

А потом, прошло время, и никто не знал, куда это подевалось. 

Лишь фотография упавшая за стол доказывала: мир не синоним слова Мир. 

Одуванчик, силясь доказать себе, что он и есть Мир- вылупил себя семенем «Я» 

Одуванчик сделал себе аборт 

И не рожденное облако самоликвидировалось в небе, став с ним единым целым. 

 

Кислое худое небо растворилось в матрасе и ударилось о дощатый пол темечком. Я зыкрыл свой блок, в купе въедая карниз. 

Дворник закрыл меня в блокноте, и Бык получил послание. 

 

Эпизод 4. Глава 3: Перемена погоды 

 

Сгущенный как молоко ветер вернулся в себя. В парке все деревья полысели, девушки обсуждали школу и кондитерскую, а листва напоминала о себе хрустом. Меня там не было, но присутствие должно быть было. Погода менялась, кислые до жгучести облака звали на помощь, дворники пили молоко на лавочках с похмелья. 

Она проходила мимо, из церкви. Струпья югославской речи, слышались в ее наушниках. 

Она шла из церкви и думала о нем. 

После пролет станции, и я открыл глаза в том же купе, мы на месте. Безпамянство – это кипучий памятник вечности. Тросточки небытия, что ударились вглубине поезда. Я вспомнил и записал. Стемнело. Оставшиеся мгновения думал о пустоте личного. 

Мой текст распался, и я стал стариком. 

 

 

Эпизод 5. Глава 1. Молитва 

 

И когда я превратился в старика я начал усиленно молиться. Я говорил так: «Боже, я не всегда верю в тебя, но подари мне состояние, покоя, и знания что можно Не Знать, и никому ничего не доказывать. Я твой раб, Боже, хоть и не хожу, в церковь. Церковь – это моя боль. Докажи мне, Господи, что я твой раб, и что глупость моя лишь форма несовершенства парадоксов». 

После такой молитвы я долго пил масло, и дышал на свечи, потом у меня появлялся аппетит и я съедал пару ложек гречки трясущейся рукой. Они были железные – ложки, и мне казались тесными в руках. Но я не мог это исправить, что меня беспокоило. Стоило увидеть закат мысли, как на меня наваливались тучи навождения, капающие не дождем, а пальмовым маслом 

Так я продолжал молиться и между мной и Ним начался следующий разговор….. 

 

 

Эпизод 5. Глава 2. Сон на кануне казни 

 

У меня есть двойник, которого завтра казнят, и липкое белье, напоминает о том злосчастном сне: Заброшенная деревня. Курицы едят друг друга, прокалывая нефритовые груди, своими маленькими живыми щепцами, из их сердца льется тина, а не кровь. Я просыпаюсь в липком белье и вспоминаю о своем двойнике: пена облаков из солода зарывают мою голову в песок, и я вижу взрывы. 

Деревня и пуста и деревянные лавочки горят от самопроизвольного мира. Вдыхаю пепел, и думаю о тех, кто ушел на войну. Мир больше не един, и о чем бы я не писал, это не будет услышано в полной мере, я подумал о том, что хорошо бы вставить в мою рукопись какого-нибудь интересного героя. Такого который бы не сомневался, а знал точно. 

А потом я увидел ее. Идеальную концепция, белый чистый лист. Я решил оставить как есть, и назвать это лучшим своим стихом. 

 

Казнь же проходила следующим образом: ладони образные птицы обнимали мои глаза. Свернувшись в улиточный кокон, они светились абрикосовым сиянием, нагревая мои зрачки нужным грузом – зрения. 

Через пол часа, я уже был совсем слеп. После птица железным крючком протыкала мое глазное яблоко. В безпамянстве, онемении, я шарил по стенам своей камеры, и тут обнаружил легкий запах крови комара, слетевшегося на мои «соловьиные» трели. 

– За что вы убиваете меня? – спросил я у птиц 

– Ты живешь одновременно в нескольких пластах реальности – отвечала самая сердитая птичка. – Ты хочешь избежать своего наказания? 

Я лишь немо кивнул головой. 

– Единственный способ не умереть – отетствовала птица – найти под ногами почву 

 

Я посмотрел вниз. Подо мной крестился вечер. Церковь. 

 

«Рожай»- свистнули каплями звезды. 

 

Ладони спрятали в себя свои крючья и улетели на ветки, а я проснувшись в холодном поту в своем прежнем куппе, поспешил ставить этот страшный фрагмент в свое не линейное повествование 

За окном поезда был лес, прорастающий из моего сознания, но через минуту и он съежился до росинки на пальце. Я укололся. Впереди меня ждал еще долгий день. Я завязал ранку платочком, и начал перечитывать рукопись. Кровинка упала на листы. 

 

Эпизод 5. Глава 3 

Я часто вспоминал этот сон, и рассказал об этой казни Быку в письме. Во всех подробностях описал, это были не те обрывочные фразы, а полноценное письмо. Бык ответил: 

« Меня это не удивило, я и сам испытывал нечто похожее. Смерть порой может быть очень уютным состоянием, но ты не должен отчаиваться. Птица – это все что охраняет нас, и убивая нас во снах, они лишь свою защиту перенапровляет в синергию отражения…» 

Такого было начало его письма. У него было продолжение, где то еще пол страницы, но я не осилил его. Мне стало страшно, само слово птицы навевало мне наваждение. Я снова представил шоссе, и дышащею фиолетовым дымом акацию, но музыка что была у меня внутри, мне не давалось. Раненный палец дал о себе знать. Я укрыл его полностью платком, но боль не переставала. Как только доеду до города, пойду к врачу, пообещал себе я и провалился в воспоминание напоминающее туннель из листьев сакуры. 

 

Эпизод 6. Глава 1: Город 

 

Проводник и его маленькая обезьянка на плече, постирали мой орден и нижнее белье. Обезьянка была маленьким седым организмом, с вечно болезненным видом, проводник же напротив напоминал столетний раскидистый дуб, с зубами желудевого цвета. 

– Ваша остановка – крякнул он табачным утенком, прямо мне в ухо. Я подумал о том что такой человек не может оставаться здесь надолго и спросил: 

– Вы должно быть покинете поезд при первой возможности? 

Проводник очень своеобразно отреагировал на мои слова, он попятился, и потом, когда совсем ушел в угол себя, стал звенеть лошадиной речью, волной меди поднимаясь на «А», и подставляя угловатые пальцы напротив моих глаз, так что я не видел его лица. 

– Покинув поезд – начал он на такой манер – Я буду потерянной вещью, а я не хочу быть потерянной вещью, покинув поезд – я забуду, как меня зовут. Вы же знаете, что мое имя Александр? – на этом вопросе медь зазвенела так отчетливо, что сердце мое сжалось, и я испытал истинное раскаяние в словах своих. Глаза проводника, напоминали труп травы, дубовое мощное тело съежилось до волосинки, угол зрения стал значимей. 

Мне было очень стыдно, и целых десять секунд я стоял в подобии транса. Но тут положение спасла обезьянка, она ярко пукнула, и проводник улыбнулся, за ним улыбнулся и я. 

Выйдя в город, я увидел много железных кладбищ и цинковых земель. Шурша своими зелеными ботинками по центру, я понял, что хочу тут остаться. Мне нравилась эта атмосфера свободы, и серых цветов, они не напрягали не зрения, ни мою и без того сложную психику. Я подошел к чей-то могильной плите, и обнял ее. 

Рядом стояла лавочка и столик. Я присел, перевел дух и написал за долгое время письмо не Быку, а отцу. Оно было очень длинное, в нем я описывал причину из-за которой решился уехать. Оно мне трудно далось, и в итоге я не смог его дописать. Расстроившись, я порвал написаное. После полил дождь, и мне пришлось уйти под крышу ближайшего магазина. 

Дождь лил примерно пол часа, за это время я купил себе две религиозные книги, и салат из овощей и мидий. Как прошел дождь, я вышел на улице чтобы найти четыре стены, где бы можно было есть в сухости, спать и жить. 

 

… Из ржавого края в отеле полил млечный хлеб. Я сунул в него руку, ржаные светлые колосья, напомнили мне, о чем то, родном, но давно забытом. Охмелев от этого состояния, я стал стучать по венам стен. Звуки, рождаемые от моих ударов долго вибрировали. В конце концов ко мне зашел администратор здания и сделала замечание 

– Здание уже старое, – сказала она, – а ваши силы молоды, не делайте так больше. К тому же рядом с Вами живут циркачи, и им нужно выспаться перед ночным выступлением. В этом городе цирк работает только ночью. 

– Хорошо, – ответил я, – теперь я знаю, что буду делать этой ночью. Я очень люблю цирк. 

Администратор здания пожала плечами и удалилась. 

И я тоже пожал плечами, такая неприветливая, подумал я. 

 

После, я решил выйти в центр города, и узнать, чем живут местные люди. Я одел свой лучший домашний халат и пошел навстречу внешним огням. 

Это оказались огни фар большого грузовика, на котором было написано «Центр Города». Я постучался в его дверь, но кабина была пуста, тогда я сел на место водителя. 

Какой странный у них центр города, подумал я. Я не умел водить, поэтому никуда не ехал. 

Передо мной снова стояла то, шоссе о котором я уже говорил, и что-то наподобие дремоты заволокло мое сознание. 

 

Солнце солило мою дорогу, и я вжимая газ на полную путешествовал из одного конца ума, в другой. Как складной шлем, превращаясь из одного организма, в совсем иной, в непохожий на мой прежний. 

Центр города трещал по швам, а Шоссе становилось заметнее и слоистее. Я подумал, о том, что когда ты находишь человека, который настолько хорошо к тебе относится, необходимо соблюдать его виденье. По крайне мере в творчестве. Ко мне приходил Ангел во сне, в котором волна смыла песочные замки текстов. Вместо текста остался один сплошной символ, которой надо было расшифровать. Который вытеснялся маской, эмпатией и хломированным равенством. 

«Мы не равны»- говорили друг другу восемнадцатилетние боги, собираясь в толпы. Многие проффесора литературы, говорят что жанр романтизм стал предтечей фашизма. Меня многие называли романтиком в разные периоды жизни, особенно в те периоды, когда я говорил чистую правду и не лукавил. Меня равняли к другим «тоскователям» по сверх человеку, климили максималистом, выявляя третьей буквой мои комплексы 

Но я еду. Еду в грузовик под названием Центр города. И думаю, о всех перепитиях которые происходят в миллиардах отражений и решеток душ. 

Я не знаю что есть жизнь, но живу ее, обжигаясь о спирт воздуха, рассматриваю пыль. Я луч проходящий между лучшими бумажными озерами. И в этом лучше есть место состраданию настолько, насколько в нем есть иллюзии, мечты, блаженство и грех. 

Мы не равны- дорогие романтики, чтобы Вы знали, и я не один из Вас. Меня не интересует равных, мне интересно общество любящих, спокойных, теплых. 

Вдруг передо мной возникает фонарь и отвлекает от этих мыслей. Свет фонаря стекает, словн это не фонарь, а мороженое в жару. Фонарь умирает. Я выхожу из «центра города», и смотрю на него. А потом закрываю глаза, но фонарь попрежнему сдесь, я чувствую его присутствие даже сквозь слепоту. Я сажусь на карточки рядом с ним, он мой друг и пишу очередное письмо. 

Я пишу Ей одно слово «Накорми», и бросаю письмо себе под ноги. Его уносит ветер. 

 

Когда Она прочтет письмо, меня уже не будет в городе. Она покормит отца деревянной ложкой, и включит парад по телевизору. Я целую воду фонаря и снимаю грязную обувь вспять. 

 

Эпизод 6. Глава 2: Мой дорогой отец 

 

Отец учил меня своему виденью: разжимая из кулак в ладонь, он говорил мне что они зевают. Отец хотел сделать из меня своего единомышленника, он работал лифтером и часто говорил мне про особенности кабин. 

Мне приснился сон: в нем у моего отца вместо лица был кулак, а у меня вместо лица ладонь. И мы соединили их. Это было очень железное, я бы даже сказал, замочное прикосновение: словно в щель для замка, юркнула мышь. 

Проснулся я в два часа ночи и больше не заснул, за оком была гроза. 

 

Мой отец застревал в лифте в пять раз, я всего раз один 

Я никогда не мог понять, что он имел ввиду, когда говорил, они зевают, и какую философию вкладывал в это. Однажды я спросил у него, но он сделал вид что не знает кто я. 

Его лицо в тот день напоминало пляж, наполненных мелкими костями рыбы. Старый человек, покинувший причал иллюзий слишком поздно. И понял я, что он ничего мне не ответил лишь по тому что сам разочаровался в своей философии, причем разочаровался ровно тогда когда я напомнил ему о ней. Словно, для него ее и не существовало больше. Мне стало грустно. Я захотел очистить этот пляж от рыбьих костей, и наполнить его людьми и морщинами. Но волна блеска его глаз смыла все мои помыслы. 

Он дал мне карманные, засаленные деньги. Они пахли морскими водорослями. Я положил их в карман и сказал спасибо. 

Я сжал руку в кулак а затем разжал в ладонь. Мой отец сказал: «они не зевают» 

Каюта дня за нашим окном распахнула стеклянные глаза. 

– Мы под куполом – сказал мне отец и вышел за дверь комнаты. 

А я остался размышлять над его метафорой. 

 

Я очень долго думал над сравнением отца, мира с куполом, и пришел к выводу, что тут скорее дело в ограничении, искажении, которое находится в человеке, то есть в самом его восприятии. 

Я перестаю быть «я», когда говорю о чужом горе, или сосуде волн, высохшем от инфантильности некоторых рыболовов. Мне снова вспомнилось лицо отца, его пляжное очертание, и кости рыбы. 

Я подумал о том, что мой отец давно не красив, но в целом имеет право на жизнь, как тот, человек, который способен, воспитывать и оберегать. Милосердное редко бывает красивым, подумал я. А если и бывает, то милосердие этого объекта искусственное, не живое. Истинное милосердие, это красота тайны, а не внешности…. 

Размышляя об этом я продолжил наблюдать за своими ладонями. Они потные и обычные. Людские мировые ладони. С них капал жир и волос. 

Интересно -, подумал я, а ладони являются частью концепции купола? Я встал во весь рост, и на цыпочках коснулся собственной тени. Она шагнула насквозь, это был тот момент, который трудно познать от начала, до конца. 

Взглянув в ее лицо, я увидел, что она молодая девочка, еще со всем школьница. Я увидел ее лежащею поперек ступеней. Через нее перешагивали люди в костюмах цвета хакки. Ее топтали костыли пенсионерок, и лишь усилием воли, я заставил ее подняться. Ее звали Небо, я писал о ней в цикле рассказов поколение сна, где она была далеко не самым героем событий, но была дочерью знаменитого Аврелия. 

Я был расстроен увидев Небо в таком состоянии, я заставил ее подняться, а потом спросил где ее родители. 

Девочка не плакала. Ей было все равно, она сжала все свои слезы внутрь. Она была гордым ребенком. 

Тогда я не стал ее мучить, я впустил ее в наш дом с отцом. Через некоторое время она оттаяла. И сердце, которое было сжато льдом стало большим живым пулеметом, выражающей себя в форме улыбки, которую Небо скромно сжевывала, рискуя попасть мне на глаза. 

Мне стало стыдно что я перестал общаться с ее родителями, а ведь раньше я писал о них очень часто. Как минимум раз в месяц выходила глава поколение сна. Я решил подарить Небо что то дорогое, что то необходимое. И я подарил ей место в этом повестовании. После чего она ушла. 

 

А я остался один. Я почувствовал себя одиноким лесом, и паузы между моими ветками, наполнялись тенью одиночества. Я решился открыть окно, в моем номере. Наваждение зациклилось и распустилось теневой стороной айсберга. 

Фавельные самолеты рухнули в сиропные моря. Пассажиры тоже были из фавель. 

Месяц неудач. 

После того как фавли расплавились из них по тек жемчуг. Торговля началась 

 

Эпизод 6. Глава 3: Купол 

 

Мой отец часто говорил о куполе, что самое необычное я никогда не мог понять шутит он или нет. 

Когда я спрашивал его напрямую: «Зачем ты спрашиваешь у меня такое» – он отмалчивался. 

Однажды я решил нарисовать купол на киноэкране своего ума. Как известно ум – это кинотеатр, в котором может идти лишь одно кино, всю жизнь, то есть фильмы в определенные моменты жизни могут казаться разными, но суть у них всегда одна. Это закладывается личностью и проступает ростками извне. Иными словами, я постарался представить купол, как бы он выглядел в моей душе. Огромный механизм с десятью головами, возвышающийся над удачей, или провалом. Я закрыл глаза. Сейчас вылетет птичка, вспышка внутреннего фотоаппарата. 

Итог: внутреняя фотография. 

И как часто случается, после того как я запечатлел свой внутренний купол, отец перестал мне говорить о нем, он даже перестал меня толком замечать, я стал для него пустым местом. 

Я очень долго расстраивался, и хронил обиду. 

А потом посмотрел в окно, и увидел толпы первошклашек идущих с отцами в школу. И как то потеплел. Если дети простили, что их внутренний мир родители не видят, кто я такой чтобы не простить. А ведь мне уже 23 года. Глупо держать обиду на того кто тебя кормит и содержит. 

 

Я держу внутреннюю фотографию в руках. Чувствую запах масла и рыбьего жира. После наблюдая море в себе, а потом в яви. Фотографирую реальность но получается не так красиво, забываюсь. 

Думаю о яблоке познания. Думаю. Вспоминаю, летние дни. Вижу слово – «ЛЕТО», но не вижу за ним самого «ЛЕТА». Растраиваюсь. Сажусь писать письмо Быку. «Жду твою первую книгу. Спасибо за все». 

 

 

Эпизод 7. Глава 1: Чуть подробнее о Быке 

 

Чтобы читатели не обвинили меня в поверхности характеров, расскажу хоть немного подробнее, про моего лучшего друга, которому я эпизодично пишу записки, в своем психоделическом пути. 

Бык не мог сидеть дома, словно его большая мясистая душа, не вмещалась в телесной маленькой избушке. Оправдывал свое существование он бесконечными командировками, и литературными трудами, которые были непрерывно у него связаны с метаниями трансцендентной души. 

Кроме того было у него много зависимостей: одна из которых, желать себе на ночь, не просыпаться в новый день, и чем больше он перекладывал отвественность, тем раньше ставал по утрам, не выспавшийся, и тяжело живой. 

Вторая зависимость, его заключалось в прилюбодияние, бесконечном, неостоновочном, граничившим со страхом смерти, после произведенного из себя акта. 

Так же был он завистлив и влюбчив, но любовь его была растворимой, по своей природе 

Но самый главный его порок, он был моим лучшим другом. 

 

Я ценил его за многое, в первую очередь он не умел лгать, хоть и до ипохондрии боялся смерти. Взгляд его, направленный внутрь себя, был честен. Из-за этой честности, часто доставалось ему от родителей, и в школе, был застенчив, но застенчив залихвастки, упрямо, застенчив не со смирением, а протестом, словно говоря себе и другим, да я существую, даже если это существование однажды изживет меня. 

Болезненное отношение к мыслям и внутреннему миру, привело к тому, что родные не могли читать его труды, впрочем и я пробирался с трудом сквозь терни этих парадоксов и ловушек духа 

Бык не был талантливым сочинителем, но вместе с тем и не был графоманом, Бык был мечтателем, и в конце концов он добился своего, напечатав свой первый роман, вернее сборник рассказов, и аналитических трудов. 

Бык был неприятен женщинам. Он обращался к ним с пафосом, со страхом и трепетанием, чем доказывал свою некомпетентность в материалистическом мире. 

Бык был сложной машиной по производству смыслов, и единссвенный страх который парализовал его, страх остановки питания, и затем тотальной смерти, в виде отсутсвия смысла. 

Мы с ним часто говорили о скелетах в шкафу, когда были детьми, наши родители дружили. 

Я ему рассказывал о своих переживаниях, что у нас нет связи с отцом, он мне рассказывал о птицах, вырванных с корнем с дерева, и ставшими бумагами, в которых он вкладывал свое слово. 

Тогда Бык еще не писал, он только готовился к такой своей роли, примеривался, анализировал. 

А потом стал тем, кого напечатали узким тиражем, и отправили поездами дорогами иследовать собственную душу. 

Я же только начинал обстоятельно вспоминать его для этой рукописи, я отдаю себе отчем что она плохо связанна, сама с собой, и полотно рвется от разных иносказаний, моя работа теряет собственный пульс, но память подсказывает нужный координат. Сейчас за окном осень и я снова дома, если дом как антитеза истине. 

Отец снова ругается на меня, и я расстраиваюсь по пустякам. Тушь моих ботинок стала ситцевой, и утопая в масле червивых гимотом реального мира, ловлю себя за хвост паутиночного лабиринта. Сны как длинные коридоры, и Виктор поэт с которым я оборвал отношения, снился мне теневым призраком, отражающим вереск раскаяния. Моя жизнь лишена смысла, как часовой механизм оболочки, но она источает сияние, и именно этим сиянием я и оправдываю свое грешное, алогичное, иррациональное дыхание. Я – аутист на изнанку, и пока я помню Быка, и я помню и себя. 

 

Эпизод 7. Глава 2: Фрагмент из книги Быка, который меня зацепил 

 

К концу этого года Бык прислал мне свежий экземпляр своей книги, «Копоть дней». На обложке трубы фабрик, дым, перетекающий в туман. Экземпляр был подписан. «Моему дорогому Ярику», ручка которая это написала была из фосфора. Я прикладывал свой глаз с разных сторон, чтобы получше разглядеть адресат. «Неужели это мне»- удивлялся я. 

 

По мере чтения, книга вызывала разные сонные аллюзии, начиналась она, как и всякий фольклор в мегаполисе. Тысячи людей, и вот новым Император ввел указал, каждый вторник расстреливать детей аутистов, так как аутизм в этом государстве начал приравниваться к фашизму. 

Но одна мама, воспитывающая такого ребенка одна, решила избежать этого. Она стала учить бедного мальчика быть как все, для начала она заставляла его по долгу смотреть на снег, затем рисовала ему на его маленьких ладонях глаза Бога Солнца. 

Но ребенок как был аутистом так и остался. 

И вот когда пришла его очередь встать около стенки и дожидаться расстрела, он превратился в снег. 

Дальше в книге пошло, о чем то совсем инородном. 

Я был разочарован, никогда бы не подумал, что Бык не чувствует сострадания к людям иного восприятия мира, однако метафора была интересной. Сам сюжет был сгустком высокомерия этого Императора, его Империя где могут жить только психические здоровые, пугала меня. Но описания превращения в снег, заставила меня о многом подумать 

В начале он должно быть побелел, потом стал тонким- тонким, а потом рассыпался на белые крупинки, настолько маленькие, что никто бы никогда не догадался, что это был живой организм. 

И в дебютной книге Быка просачивалась самая обычная ипохондрия, ну надо же. Видимо правда от себя не уйдешь. Я расстроенно зевнул. 

Уже как три месяца я был дома. Ту свою, поездку, в город я вспоминал как страшный сон. Скоро должен прийти мальчик- молочник. Отец оставил мне чаевые. 

Я решил пока не отвечать Быку письмом, о своих впечатлениях по поводу его первого романа. Я решил дать эмоциям под утихнуть. 

«Какого это, осознавать что ты не имеешь право жить» – подумал тогда я. В моих работах тоже часто фигурировал снег, но я даже не задумался тогда, насколько это обреченный образ. 

Новые стихи как пчелиные имена, никогда не знаешь с какого края алфавита назвать, а ведь Бык никогда не писал стихов, но он прочувствовал эту связь, видимо интуицией, или что там у них, профессиональных писателей. 

Что ни говори, я начал испытывать некое подобие ревности к этому отрывку. Я бы написал лучше этот эпизод – думал так я. – Я знаю о снеге больше, чем Бык, я бы лучше раскрыл тему, и в обще почему я перестал записывать то, что я думаю. 

Ветер брызнул сочным разговором в мое окно, но снега еще не было, а значит ложиться на белую постель еще рано. Нужно расправлять складки мысли. 

Мальчик поставил молоко, напоминающее имя моего отца. Заплатив, за это я почувствовал запах жареного салата. Поставив молоко, в холодильник, я почувствовал зерно событий. Как же все таки хорошо сидеть дома! 

За окном падал гранотовый лес. 

 

Эпизод 8: Глава 1. Мой День Рождения 

 

На мое двадцати четырехлетие случилось страшное: мой идеализм, словно банка с просроченный йогуртом лопнул, и залил мое право полушарие мозга своей липкой холодной слизью, я хотел, чтобы все было идеально. Толстый ореховый торт так и отражал мои амбиции в невесомой системе моих душевных координат. 

Комната горела красным отражением, свернувшийся в железный панцирь, улиткой ожидания. Я ждал гостей. 

Голубое лоно ладоней скрывали за складками жира линию своей жизни, передо мной снова возник образ мальчика аутиста, из книга Быка, все таки насколько жестоким может быть искусство. 

Пока я ждал гостей, я смотрел на часы, напоминающие не то цветную луну, не то опустошенный глобус. Они не показывали время, а отражали свет. Я подумал, что назвали эти часы, часами очень условно, с таким же успехом, им можно было бы назвать как то по другому. 

И пока я это думал в комнату вошел гость. Это был не Бык, как вы должно быть подумали, это был отец мальчика молочника, его звали Николай. Мы с ним не были знакомы, так что я даже не уверен, точно ли его звали Николай, но для надежности рассказа, скажу, что его звали Николай, а там как пойдет. 

Он вошел сноровисто как мышь, и выставив локоть перед моим носом произнес: 

Николай: – Пожимайте плод своего невежества 

Я: Молоко звенела часовым поясом, спасибо 

Николай: Это все сын 

Я: Ваш сын- Ангел 

Николай: Нет, мой сын это я 

 

На этом наш разговор порванным шнурком от обуви разполся по полу, и выдохся на пол обороте. 

В дверь постучали, на сей раз это уже был Бык, но Боже в каком виде! Он весь был обмотан веревками и белыми перьями идей. 

-Я чувствую окрыление- сказал он с порога и сел. 

Время студеным напором, разбило часы, о которых я уже упомянул, и они трупом легли поперек стола 

– Давайте их съедим!? – возбужденно заговорил Бык 

– У всего должна быть причина, – возразил ему Николай. 

– У всего должна быть причина, – возразил ему Николай. – Мы же не будем есть падаль? – вопросил он. Грязные червивые секунды, с потрахами минут, и кишками часов? Уверяю Вас, это не гигиеничная еда. Остановитесь! 

Через час, они же задули за меня свечи на праздничном торте. Войлок времени кружился нитями обскура…. 

……. 

……. 

 

Эпилог 

 
«Я оценил все за пятак 

И осужден иметь пятак» 

 

Велемир Хлебников 

 

Зал покрыт мелкой рябью растений. Мальчик в центре комнаты молвит: 

«Я оценил аиста на айсберге крыши – на сто сорок восемь марок» 

Из-за ряби комнатных растений появляться другой мальчик. 


«А я видел клоуна говорит другой мальчик» 

 

Бык открывает глаза. Он проснулся после иррационального сна. Он медленно потягивается, смотря в бескрайний ночной потолок. В центре потолка виднеется глаз. Бык преломляет зрение потолочного глаза ладонью. Сквозь его ладонь пробиваются первые ростки глазных ресниц. 

Бык в приподнятом настроении садиться дописывать свой роман 

 

«Конец рукописи»