Сжечь дом дотла

СИНОПСИС:
Похоронив отца семейства Червонцевых, остаток семьи пытается разделить наследство между собой. Вследствие этого, они вступают во вражду, которая может привести к непредвиденным последствиям...

ГЛАВА 1

На востоке, где просыпается солнце, сижу я за письменным столом и взмахиваю ручкой, дабы поведать вам историю, которая произошла в жизни нашей семьи. Начну же непосредственно толкование с самого начала, в надежде что читатель проникнется историей полностью и не упустит всех мелких деталей.

Упав в объятья смерти, наш любимый отец был помещен в тесный, дубовый гроб, отдав тело сырой и холодной земле. Обычно погода в июле стоит душной и жаркой, но сегодня небеса стали вновь оплакивать ушедшую жизнь, что может наталкивать умы на самые суеверные и магические знамения. Впервые для меня было не только церемония похорон, но и полное отсутствие размашистого ветра, который любит разгуляться в открытом поле, усаженного надгробными плитами самых разных форм и размеров.

Как правило покойника оплакивали все родные и близкие; кто-то старался держать эмоции при себе, кто-то в их порыве, чуть ли не терял сознание; но что касается меня – переворачивает этику похорон. Да, я сын моего почившего отца, сын человека, отдавший большую часть жизни ребёнку, и этот самый ребенок стоит у могилы совершенно с каменным лицом и не может выразить мизерную долю эмоций! Некоторые возмущенно скажут про себя: «Ему все равно!», а некоторые скажут: «Держится как настоящий мужик!», в конечном итоге обе эти мысли не могут быть изложены вслух, так как являются ошибочными.

Процесс подошел к концу; последняя земля упала в могилу. Все ушли по своим машинам, с целью отправиться в назначенное нашей семьей кафе, где пройдет поминальная трапеза.

Можно считать меня счастливчиком или нет, но на мне был плотный не проницаемый плащ, который собрал на себе всю влагу непогоды и которую я перенес на кожаные сидения нашего семейного автомобиля. Тут нет ничего плохо, по крайне мере для полноценного и спокойного человека, но не для Екатерины Ивановны, моей строгой жены, любительницы отчитывать меня при самой подходящей возможности.

– Господи, Червонцев Дмитрий Андреевич, разве ты не мог подумать и подложить пакет или что ни будь другое прежде чем сесть?! – она кинула мне не большое полотенце дав намек, что бы я вытер себя.
– Что за человек, я не понимаю, голова на плечах у тебя для чего?! – выдохнув она нажала на педаль газа – машина тронулась с трудом по грязи.
 – Что за чума нашего века, – продолжила она, – от чего только народ не помирает, ну а что мы хотели? Живем в каком-то посёлке с нулевой инфраструктурой, и надеемся, что нам тут помогут! Правильно мне мать говорила: уезжать отсюда нужно, уезжать … но нет, дома то хорошо, дура я!
– Ты возмущаешься так, будто умер твой отец, а не мой, –  тихим голосом ответил я.
– А какая разница? Он и мой родственник тоже.
– Ты весь наш брак его недолюбливала, – покраснел я от злобы, – в любое время любила снимать со своего острого языка не менее острые фразы в его сторону. Но при нем ты всегда была порядочной и не восклицала, а все потому что он обладал характером твердым и спокойным. Правду люди говорят: если ты встретишь человека своего характера, то будешь ненавидеть его до самой смерти! А ведь видно, что он на голову выше тебя был; и осмеливалась ты подобные фразы бросать только за его спиной.
– Замолчи, тошно слышать твои жалобы! Как мальчишка себя ведешь!

Всю оставшуюся дорогу в машине царила тишина, лишь тяжелые вздохи Екатерины Ивановны прерывали ее. Я заметил вывеску с надписью «Осень» и понял, что мы приехали.
 
Помещение кафе представляло из себя полуподвальный вид: неуютное, с серыми стенами и белой больничной плиткой, где ни одна душа не желала бы проводить всяк застолье. Но выбирать не из чего, это место было единственным в своем роде, где отмечали поминки, свадьбу и где пили все возможные сословия. Никто не обращал внимания на влажный воздух с примесью плесневелых стен где-то за кухней; никому не было дела до мерцающей люминесцентной лампы, которая давила на мозг – все были вовлечены в трапезу.

Поминки по первому взгляду решили провести от души: на каждом столе (кой их более десяти штук) стояло не менее трех литров паленой водки с градусом чуть ниже сорока и конечно же закусками. Благо этим делом все не ограничилось и стали приносить основные блюда, среди которых присутствовали: наливные пироги с капустой, кутья, сладости, хрустящие блины, борщ и рисовая каша, в общем – рай для национального гурмана; аж с моим аппетитом мне не хватило сил на последнее блюдо. Видимо, еда здесь была единственным достоинством «Осени», несмотря на то, что все вокруг выглядело отвратительно.

Как вы уже могли понять: знакомых и друзей у покойного было в достатке, он никогда не ощущал острую нехватку внимания; поэтому в довольно маленьком помещении теснились самые разные люди: те, кого я знал лично и те, кого первый раз в жизни вижу.

Народ потихоньку стал хмелеть, отдавая свои головы низкокачественному алкоголю. Буду с вами предельно откровенным: я считаю, что любое большое собрание у нас в провинциальных краях России –есть причина для пьянства, и никто даже не задумывался о воздержании; ну а что еще им делать? В этой маленькой деревушке от скуки что бы не сойти с ума люди то и дело, что пьют и работают; на телевизор или другие бытовые вещи не каждому хватает, вот и несут свои кровные либо в распивочную, либо в азарт. Ведь только на дне бутылки страдающий алкоголизмом человек хочет найти свое блаженство, которое так не хочет приходить в обыкновенной жизни. К такому сомнительному удовольствию подвержен, и брат мой – Николай Андреевич, сидевший за соседним столом, жадно опрокидывая рюмку за рюмкой, однако подробнее расскажу о нем позже.

По обычаю, все стали обсуждать покойника только хорошими словами, иначе никак, кроме конечно… правды, но это лучше опускать, никто не любит поднимать острые темы. И ради этого, к нашему столику подсело пара лучших его друзей.

– Эх… хороший был человек, не повезло старику с таким приговором… что же наш всемогущий Судья так решил? Извините за мысли вслух, мы с моим другом решили подсесть к вам не что бы смущать, а просто сказать пару ласковых слов о покойничке. Мы же его всю жизнь знали, он нам как брат был, – Прокопий был уже пьян, но свой этикет продолжал честь так же, как и быстрый свой говор, который он не замечал. Вечно этот полный мужичок лет шестидесяти от роду куда-то спешит, даже этот разговор, как мне кажется хочет закончить. Иногда бывало над ним подтрунивали, за его бегство вперед, дескать, родился побыстрее, чтобы делать свои младенческие дела.

– Верно говоришь! Может я и был с ним немного холоден, но я всегда уважал и чтил твоего отца, – а это уже сказал худой как спичка Алексеев. Меня всегда забавляла эта пара: один пылкий и чувственный другой же холодный и расчетливый, что отлично подходило к золотой середине – моему отцу.
– Помню, как мы совсем маленькие… вроде нам тогда было лет по десять, пришли в имение твоего отца, которое совсем ничем не отличалось от наших «землянок» и застали его мать, Евдокию Эдуардовну… вроде так ее звали, тьфу дырявая голова…
– Нет, все верно, ее так и звали, мрачная, но до чертиков добрая женщина, вечно была набожной, да и суеверная; странно, что это в ней сочеталось, – скороговоркой пролепетал Прокопий.
– Замолчи, дай историю рассказать! В общем, зашли мы в дом, совсем на цыпочках потому что возвращались с речки совсем босые, в надежде найти твоего отца. И как ты думаешь, что произошло? По случайности попали прямиком к середине какого-то обряда! Мы дети были еще тогда ничего не мыслящие в подобной мистике, все в итоге списали на наше православие. Ой и дураки, а ведь эта же женщина… говорила совсем как я сейчас понимаю – страшные вещи! – словно заклинатель с поднятым пальцем вверх и разинутыми глазами произнес это Алексеев.
– Можно подробнее? – прервал я своим интересном.
– Не могу дальше говорить, может ты продолжишь, Прокопий?
– Мне нечего добавить, скажу лишь, что бабка твоя читала какое-то тайное учение, говорила на не понятном языке и единственное что проговаривал все это время на нашем: «хата, хата, хата».
– Имение оставшиеся заклинала? – посмеялся я.
– Зря ты так Дмитрий Андреевич. В этой деревне раньше всякое творилось, не стоит пренебрегать тем, что мы рассказали; тем более, от твоего отца осталось как раз это имение, а он и завещания не начеркал. Вот мой совет: продайте его! – ответил вместо своего друга будто оскорблённый Алексеев.
– Продавать дом, только из-за вашей бредовой истории? Вы же детьми были, ваши не окрепшие головы могли все что угодно дорисовать, все это вздор!
Прокопий, вспыхнув от моих насмешек, встал из-за стола и решил было уходить, но напоследок надумал припугнуть.
– Хочешь верь, хочешь не верь, но после того случая, вокруг вашего домишка стали твориться ужасно странные вещи, помни мое слово! – он ударил со всей силой по столу, что одна из рюмок вылетела вон, и он поспешно скрылся вместе со своим другом в дверях кафе. Народ невольно оглянулся, чуть помолчал, и застолье продолжилось.
– Бездари, и алкоголики – вот кто они! Как твой отец до конца своих дней с ними дружил? Вот настоящая чертовщина, а не истории эти, – прошептала Екатерина Ивановна в мое левое ухо. Я никак не отреагировал и даже отвернулся.
 
Последнее время у меня с женой натянутые отношения; многие говорят нам разойтись, точнее – не говорят – шепчут, намекают, никто же не хочет сказать прямо – бояться.
 
Екатерина Ивановна, есть женщина строгая и большую часть времени серьезная, не считая моменты, когда она находится в компании только себя самой. Все ее детство было «домашним» и в «ежовых рукавицах». «Если человека держать всё его детство в узде, то он в будущем станет неуправляемым подростком, а во взрослой жизни уйдет в бега, стремясь наломать дров» – так я думал, до тех пор, пока она не поведала мне часть своей жизни. Её характер остался все таким же послушным (к сожалению) для родителей, но больше всего она и сама стала их лицом, чем воспитала в себе что-то свое. Так, с каждого понемногу она впитала от отца главенство, чуть ли не деспотизм, а с матери послушание и аристократичность. Это меня к ней и притягивало, потому что такому как я нужно покровительство, заботу; ведь мужчина ищет себе женщину, такую что бы она могла стать ему новой матерью. Наряжалась же Екатерина Ивановна, будто на похороны, цвет ее гардероба в основном мрачных оттенков, что отлично гармонировало с ее худеньким телом, в особенности с выпирающими ключицами на которых всегда красовалось украшение. В нашем доме она была главой семьи, и я не противился этой действительности, на том мы и порешали безо всяких лишних разговоров. Словом, в этой деревне этим мы и отличались от других семей, где мужички всегда значились главами семейств, смотря не очень одобрительным взглядом в нашу сторону и что-то обсуждая со своими женами у нас за спиной. Ведь предвзятое отношение – это излюбленное блюдо каждого не образованного человека посчитавшим себя чуть ли не хранителем земель, в которых своим долгом чует оставить свой почерк в чужой жизни самым излюбленным или на худой конец действенным способом.

По обыкновению, маленький населённый пункт – свой собственный, отдаленный мир, где его жители всегда значатся друзьями, и все они представляют единую систему жизни, без которой невозможно просуществовать и пару дней. Наша деревня не исключение: она была точно такой же, как и все другие деревушки, ныне существующие во всех провинциальных краях России.

Поминальная трапеза подошла к концу, часы пробили ровно час; охмелевший народ стал расходиться по домам, попутно выражая соболезнования мне и другим родственникам. Перекинув пару слов со своей матерью, я с Екатериной Ивановной решили объехать пару кругов вокруг деревни, и непременно осесть дома, пока не наступит рабочая неделя. Но перед этим ко мне подоспел брат, (о котором было сказано выше). Он был мертвецки пьян и еле стоял на ногах; лишь пышная, словно облако женушка поддерживала его на ногах.

– Приходи завтра, надо бы обсудить дельце с домишком, который оставил нам папаша! – с каким-то остервенением и небрежностью сказал Николай Андреевич практически на всю улицу.
– Вот ведь каков старик, даже завещания не настрочил! – продолжил восклицать он, – придешь, придешь ведь, Дима?

Одет был Николай как подобает сегодняшнему дню, но вся эта красота классического костюма была испорчена засохшей ранее рвоты на левом предплечье. Щечки, именно щечки, были у него пухлые и красные, не менее красного цвета был и нос, похожий на картофель; брови густые и черные; а на когда-то волосатой голове, сейчас виднеется одна большая проплешина на затылке. К тридцати годам он успел набавить кило за сто, что не шло его высокому росту (он был почти на голову выше меня), а сам я сто семьдесят сантиметров.

– Приду, – сухо отрезал я, не желая связываться с его пьяной физиономией.
– Непременно, непременно, непременно должен явиться! Время не резиновое или как там говорят... на счету каких-то пару, ну или может даже больше дней, а дальше уже все (развел он руками), пропала хата! Выморо-выморочн-выморо…
– Выморочное имущество.
– Да!
Он хотел ухватить меня за плечо, но его жена помешала этой выходке, и взяв его за руку, медленным шагом повела в сторону «семейного гнездышка».
 
За последние несколько лет, отношения у нас на острие бритвы; хочу уточнить, что для нас это давно стало обыденность. С самого детства мы были «враждующими братьями», будто не родные и рождены от разных матерей. Что же характеры – они как небо и земля и оставляя нас одних, родители знали, чем все закончится, а заканчивалось естественно ребяческими побоями. Не исключаю и те моменты, когда у нас было затишье и полное отсутствие каких-либо признаков вражды, забывая это так же легко, как и лицо прохожего; иначе говоря – братья мы родные, но не дружелюбные друг к другу. Когда же наступило тяжелое бремя отца, то мы все буквально взялись за руки что бы стать нормальной семьей; но вот он умер и назрела новая проблема, которая не гарантирует, что мы ее будем решать дружеским путем.

Как и планировали: я и моя жена, не спеша ехали по проселочным дорогам нашей старой деревни. Пейзаж менялся за пейзажем: сначала цивильный сектор чиновников, сущий в таком-то провинциальном месте. Затем все больше и больше стали показываться старые и ветхие избы с полуразрушенным старым колхозом, где некогда процветало большое хозяйство старого государства. Мы же проживали где-то на границе этих двух разных миров в своем двухэтажном, уютном доме.
 
Народ не выражал протеста против богатых чиновников, которые сорняками разрослись здесь; и нет ничего удивительного, что они тут расселились, ведь мы были расположены в полной глуши старых лесов среднего Урала, которые своей природной стеной закрывали нас от посторонних гостей. А в глуши, как правило, можно многое припрятать. Из достопримечательностей мы можем похвастаться только речкой по имени Сосьва, верховьях которой находиться заповедник, открывающий всю красоту дикой России. Как-то раз говорили, что если ты сам, своими глазами, увидишь сие красоту, то твоя животная часть захочет отправиться прямиком в пасть к этим лесам и скалистым местностям; человеческая же содрогнётся от страха, потому что такая сила может забрать вместе с душой и никогда не отпустить, и даже смерть не сможет разлучить вас. Прошу простить меня за патетику, лучше вернемся к нашей истории; до сказаний более странных вещей еще далеко.

Мы молчали. Утренний дождь продолжал идти не спешным потоком; наши лица были омрачены и поникшие. Екатерина Ивановна, не свойственно ее характеру заговорила первая: 
– Во сколько завтра пойдешь к нему? – спросила она, спокойно не поворачивая свое бледное лицо.
– С чего ты взяла, что я вообще пойду?
– Как же не пойдешь? Побежать должен, – тон ее немного окреп – стал вырисовываться стержень.
– Я не собираюсь на следующее утро бежать к нему и о чем-то разговаривать, у меня сил никаких нет…
– Никому нет дела до твоих сил, разве не понимаешь, что вам в скором порядке нужно решить, что делать с домом, иначе он отойдет государству и все! Пиши пропало, верно Червонцев? Чего ты замолк, верно я тебя спрашиваю?!
– С наследством я разберусь сам, не тебе оставили!
– А тебе разве оставили?! Не строй дурачка. Братец у тебя бойкий, не успеешь и глаз сомкнуть как он мигом обдерет до ниточки, уж поверь мне!
– Это нам решать, никак не тебе, успокойся и поехали домой, – я хотел добавить пару колких фраз под конец, но не видел смысла ссориться дальше. Лучше вернуться домой и отдохнуть.

Между тем, Екатерина Ивановна уже остыла, и мы направились домой, где нас ждала мягкая постель и горячий душ.

Дневной сон продлившийся вплоть до самого утра, не принес пользы, хоть я и не рассчитывал проспать столько времени. Скажу откровенно: по началу я спал как младенец, более того, такой сон – редкость для моего положения, ведь до смерти отца требовалось быть начеку, умело совмещать трудовые и семейные будни, ежечасно метясь из угла в угол переживая за здоровье отца и наверно, ожидая часа смерти, ужасного, трепещущего часа. И как бы стыдно не было признавать, но когда любимый человек находиться на смертном одре, то ты, глубоко, в самой потаенной части души понимаешь: поскорее бы все закончилось. И когда этот момент наступает, то всплеск эмоций губит твое ментальное состояние наповал, замещая тем самым бурю на пустоту. А пустота ничего не привносит, кроме спокойного, младенческого сна. Но сон этот – обман, временное убаюкивающее средство, скрывающее истинные переживания души – воспоминания, от которых ты вылечишься со временем или правильней выразиться: притупишь свою реакцию на них. Вот так я и проспал, средь образов и отголосков воспоминаний, одновременно забываясь в пустоте, будто отдыхая от них.

ГЛАВА 2

Новый день обещает быть суровым, посему имею права разбавить серость своих мыслей уж не стаканом спиртного пойла, но хотя бы взбадривающей чашкой черного кофе. Проснувшись, я по мелочи умудрился поссориться с женой и уж затем, по ее приказу, которому я был не в силах сопротивляться – пошел в гости к Николаю Андреевичу, дабы обсудить не настроченное наследство.

Явился я к полудню, и что бы не забегать вперед опишу сначала свое впечатление об их домике, где я не появлялся почти год. Первое что видят глаза: фасад здания, которое так и было брошено недоделанным и неокрашенным; кое, где наспех были прибиты метровые и плотные полиэтиленовые пакеты, закрывающие полости, (благо не целые помещения) дабы не выпускать тепло из дома; наличники висели старые, разбитые и если подумает пройтись сильный ветер хоть раз, то он окончательно сорвет их и унесет прямиком в будку старой овчарки.
 
Внутренне убранство нисколько не изменилось: все тот же брошенный ремонт, все тот же старый и пыльный самовар, стоящий на черном комоде; в правом дальнем углу стоит старинная русская печь, сделанная из кирпича, чуть правее нее лежат разного рода инструменты. В центре просторного дома красовался старый бордовый ковер с редеющими ворсинками, поверх которого красовался большой обеденный стол с остатками недоеденной яичницы. Слева от него стояло пару кроватей с москитными накидками, где спали уже дети, кровати эти стояли друг за дружкой и подле них весел со всю стену гобелен с изображением пейзажа, похожего на картины Брейгеля (даже странно, что столь дороге украшение находиться в столь скверном доме). «Где вы такой ковер взяли?» – спросил я жену своего брата. На что та ответила лишь уклончиво. И пусть! На противоположной стороне была не большая комната – спальня уже взрослых. Изначально по задумке архитектора такой комнатки быть не должно, но в связи с семейной необходимостью, было решено небрежно построить новую, дабы взрослые оставались наедине. Стены кое где едва побелены, однако, в основном преобладал коричневый цвет бревен. По сему увиденному можно заключить: либо руки не доходят, чтобы привести свое гнездо в порядок, либо лишних копеечек не хватает вовсе. То и, то на самом деле является правдой, но с небольшой оглаской: самое большое брата Я – лень, и зажечь в нем вдохновение, с которой все делается добросовестно – задача не из самых простых. Если только его жена не включит сарафанное радио, рассказывая: «Муж, Таньки-то баню уже достроил, а ты все лежишь да мух ловишь ртом!» Что как бы дает ему пинок под мягкое место, и он начинает либо расставлять все точки над i, либо же что-то делать.

Гостя, то есть меня, приняли как подобает: налили черного чаю с пряниками, убрали недоеденный завтрак и посадили за стол.

К обсуждению вопроса решили зайти с далека, точнее решила жена брата, Анастасия Антонова:
– Рассказывай-рассказывай давай, как поживаешь? Не частый ведь гость у нас; все хочется о родственничках знать! Как муж вчера тебе сказал приходить, то мы с детьми немного прибрались, правда все они уже в школе, не смогут поздороваться… Ты чего чай то не пьешь? Пей, пей, вот еще прянички есть, конечно не первой свежести, но что Бог послал, как говориться, – Анастасия была из тех женщин, которые без умолку свою жизнь не представляют, будь это посторонний или знакомый человек, она всегда находила тему для разговора. Женщина она пышных форм, слегка кругловатая, с характером, в меру бойкая, колхозная женщина. Ее внешний вид выдавал скорее здорового человека лишенного хронических болезней и болезней в будущем, нежели человека полного до такой степени, что проблем со здоровьем у него должны быть еще лет с двадцати.
– Передавайте детям привет, – я немного приосанился, почувствовав дружелюбную атмосферу, исходящую от Анастасии.
 – Вы как поживаете? Почему сами не желаете быть гостями нашего дома? Простите, это скорее риторический вопрос…
– Ничего-ничего, Дима, давно же так не собирались. Теперь, когда большие переживания семьи далеко, можно превозмогая скорбь, быть всегда в общении, так? – она посмотрела косо на мужа и мне показалось, слегка ударила его под столом ногой, дабы вывести из раздумий.
– Да, именно, – сухо отрезал он.
– Вот видите, а то все какая-то там вражда, попахивающая вздором…, пожалуй, так оно и есть!
– Да, имею права сказать, что все прошлые обиды, непременно похоронены; все должно измениться. Верно, брат?
– Поддержу тебя, всей душой и телом, Дима, хоть мы и были друг другу занозой, но тебя я все-таки люблю, – голос Николая слегка оживился. У меня промелькнула мысль, что это был сарказм, но не успев зачать её в мозгу – сразу откинул.
– Ну-с, тогда пьем за крепкую дружбу! – слегка сконфузившись воскликнул брат, почесывая свою проплешину, – жаль, не что-то крепкое, но чай тоже сойдет, ха-ха!

Все молча принялись допивать чай, однако в чайнике оставалась еще заварка на один круг; в этот раз разливал сам хозяин барин. Не могу не отметить крепость чая, вяжущего рот (что даже неплохо) и конечно же его богатый вкус. В этом доме не принимали что-то низшего сорта, денег на все сразу конечно-же не хватало, но на качественную пищу они никогда не жалели последней копейки (хоть я и уплетал уже недельные пряники). Малоимущие всегда стремятся поддержать опрятный вид, даже под серьезным, денежным вопросом, так как потребность красивого фасада общества не пускает оборванцев в свое лоно. А семья брата, изо всех сил старается навязать свое влияние на соседей, и чего скрывать: на худой конец они стараются решить вопрос с хорошим трудоустройством Николая.
– Дима, можно задать деликатный вопрос? – смутившись, обратилась жена брата.
– Спрашивайте конечно.
– Мы вот сколько тебя и Катю знаем, ведь у вас всегда не было детей, скажи: не решились ли вы все-таки завести их или уже имеете одного?
От услышанного, я даже поперхнулся.
– Что вы... если бы у нас родился ребенок, то об этом узнала вся деревня, вы же понимаете? а Николай, узнал бы быстрее чем сам акушер! – я выразительно улыбнулся, заразив ею хозяев – они улыбнулись в ответ. До конца нашей истории, мое отношение к Анастасии Антоновне ничуть не менялось, она всегда была открытой и дружелюбной как у нас на Руси говорится – бабой. Но по правде сказать, после всего произошедшего, на ум приходило множество сомнений на ее счет.
– Ой, ну и хорошо, главное скажите, если даже только надумаете завести!
– Конечно-конечно...
– А вот моим, – продолжила она, глубоко вздохнув, – а вот моим, уже через пару месяцев стукнет как шестнадцатый год, точнее не обоим, а только младшему, а они все спят бок о бок, хорошо, что хоть на разных кроватях… Они у меня шальные, всё любят место делить; а если уж и спали вместе по случаю, то кто ни будь по среди ночи так и валялся на полу. Ты же их еще помнишь: Лизу и Славку то?
– Помню еще такими, – указал я руками примерный их рост в сто сорок сантиметров, – а вот последний раз видел только на первое сентября прошлого года.
– Да! Эх… были бы средства как минимум только на расширения дома, а то ведь тяжело им все-таки все время вместе, понимаете? – она смотрела на меня пристально, изредка вспоминая моргнуть своими толстыми веками.
– Не забивайте этим голову, что вы! Скоро им из школы выпускаться, а потом убегут кто куда дальше учиться, и не надо будет тратиться.
– Ой, не знаю, на платное обучение нам никак не потянуть, уж не обессудь. Думаю, пойдут, в наше местное училище, – Анастасия Антонова совсем стала впадать в хандру: она достала из фартука платок и стала вытирать им глаза. Да, забыл упомянуть, что из всех крупных деревень, в нашей есть училище (не помню с каким названием), и не то что бы там можно получить высшее образование, но среднее, какого ни будь сварщика, раз плюнуть. И естественно шли туда только те, у кого не было денег на более престижные заведения в крупных городах или же шли те, у кого успеваемость в школе была слабой. «И почему нам не дают статус поселка городского типа, с такой инфраструктурой? Из-за людей? Вполне, число в двадцать тысяч еще ничего не значит» – подумал между тем я.
– Тупиковая ситуация, тупиковая, – подхватил я, – но и из нее можно выйти сухим не промочив ноги, – с минуту простояла гробовая тишина.
– Во всяком случае, у нас же дом остался от отца, вот разделим его и будет у вас лишняя копеечка в кармане, хоть не большая, но все же будет!
– Может быть, Дима, будем надеяться.

Мы медленно переходили с одной темы на другую, обсуждая самые острые вопросы за последний месяц: о лесных пожарах; о посещении высокопоставленных чиновников, обещающие нам чистый водопровод; о строительстве церкви и так далее. Но самая занимательная тема для разговора – буйство воров на северо-западе деревни. Не то, что бы их умы завлекла идея терроризировать население и красть самое ценное, вот только доселе со дворов стала пропадать самая разношёрстная скотина и вместе с ней продовольствие. Под чистую никто не обносил, но ржавый осадок на дне души оставался у всех работяг. На подозрение были выдвинуты всего-то пару тройку человек и все они успели побывать в тюрьмах, но совсем по другим провинностям. Один из них: Ромка Дрова (никто не знал его фамилию), падкий человечек на веселье и азарт был в списке подозреваемых у народа номер один; почему вы спросите главные подозрения на нем? Опишу кратко: этот средних лет низкорослый разбойник с курчавой головой одной холодной стужей обокрал через проулок соседей. Краденым было: молоко, картошка, морковь и две охапки дров. Бедный Ромка, проиграв все свои кровные в кабаке, без раздумий совершил свой мимолетный план; когда же был пойман, то на заданные вопросы он раскаялся и дело до полиции не дошло – сжалились обворованные. Следовательно, люди и думают, что якобы он опять проиграл все деньги, и пошел обносить, да так увлекся, что не может остановиться; однако же никаких фактов, которые могли быть использованы против него не имелись, но люди все равно косо смотрели в его сторону. Насчет же скотины все были обескуражены, народ толковал: «еще понятно, как человек мог украсть еду, но живых овец – вот большая загадка!». Наверное, в голове читателя не произвольно рождается мысль: «разве не могла ли скотина сбежать куда ни будь сама?», однако и ее я готов парировать. Да, вполне возможно она могла сбежать, только сможет ли четвероногое животное отпереть врата сарая, так искусно, что они оставались запертыми до прихода людей? Конечно, после каждого инцидента хозяева прочесывали каждый неприметный угол на наличие хоть какой ни будь норы или что-то в этом роде, но все было без толку – ничего не находили. Дошло как-то раз до того, что пару самых вспыльчивых мужиков пошли к участковому, дабы тот повязал Ромку, так как воровство стало доходить до критической точки. Однако, для блюстителей закона эти россказни были лишь скучными, неинтересными байками, над которыми не скрывая смеялись.

Темы себя изжили, разговор стал подходить к концу. Кто-то постучался в калитку, тем самым разбудив старого пса. Анастасия Антоновна пошла встречать незваного гостя оставив с братом наедине. Повисла неловкая тишина.

– Давай будем предельно честны перед друг другом, – начал говорить первым Николай, подойдя ко мне.
– Отцовское имение ломаного гроша не стоит. Можно конечно кому-нибудь его продать, но деньги нам никак не разделить, ты же понимаешь? – он нахмурил брови и стал грызть ногти, бегая возбужденно из угла в угол.
– Предлагаешь кому-то оставить полную сумму себе?
– Я предлагаю дом вообще не продавать. Вместе с земельным участком и самим зданием выйдет… гм, не помню, не хочу врать, народ мне разные ценники подсчитал. Оценщика не будем звать, дом лучше не продавать, не продавать, –  сбивчивым темпом продолжил он. Я забеспокоился.
 – Нужно поскорее оформлять документы, что бы не дай бог он отошел государству, ты ведь это понимаешь, Дима?
– Оформим-оформим, только скажи: а кому оформлять их, кто унаследует хату то? Ты же знаешь, тяжело разобраться будет без завещания.
– Может мне уступишь? – он изрядно побледнел, побледнел так, словно сам не ожидал, что скажет такое, но его возбужденный вид предательски намекал, что он вынашивал эту просьбу очень долгое время.
– Ты видно не страдаешь от нехватки денег, – продолжил он, – в нашей части деревни самый знатный барин – ты, окромя всяких чиновников, а я что? Я обычный муравей, муравьишка и пьяница – вот кто я! Сам же видишь, как мы от копейки до копейки живем, нет… не живем – существуем! А этот домик облегчит наше маленькое существование: туда детей отправим, когда будут взрослыми, а дальше как получиться. Пока можно восстановить огородик, да скотину нынешнюю откормить получше, и получать прибыль со всего этого дела, а то вон буренка у отца исхудала вся! Прости, что выпрашиваю, но мы же братья… я честный работяга, а работодатель, подлюка всю зарплату нашей бригаде не выплачивает, мы все планы выполняем, а он! У нас в России всегда так, лишь бы народ обмануть и выгоду для себя вычерпнуть; без зазрения совести живут, не по законам, а по понятиям! Мы ни раз жаловались, а толку то? Все равно что мертвому припарки! – он невольно прослезился, но стараясь удержать слезливый порыв, весь затрясся.
– Ба! Да ты успокойся, я тебя никогда таким не видел… ну забирай этот дом, мне он никогда не нравился, да думаю и не обеднеем без него. За огородом и скотиной все равно бы не следили, нам этого с женой не надо, да и лишних хлопот тоже, – внезапно мою правую ногу одолел тремор, и я словно заяц застучал ей по скрипучему полу.
– Правда? Спасибо большое, после того, что произошло, я себя не чувствую живым, а ты мне хоть какую-то надежду подал! – он мгновенно оживился, будто забыв об устроенной сцене.

Вернулась жена брата и я поспешил на выход, попутно прощаясь и объясняясь, что появились какие-то там дела. Меня так взволновал вид брата, что я, ничего лучше не придумав просто убежал.

Тремор умолк. Несомненно, события, произошедшие давеча, сильно выдергивают из обычного течения жизни и мир начинает преображаться в другие тона и оттенки, точнее это уже не кажется жизнью как таковой, а кажется лишь безобидным существованием, занимая очередную ячейку в общественном муравейнике. События и люди теряют всякую значимость, все это начинает выглядеть как очередной кошмарный сон, где ты старательно бежишь по кругу без малейшего смысла.
 
Жизнь отбрасывает свою злобную тень на сердца окрепших умом людей, но даже они не в силах сдержать эмоции, разум начинает медленно вскрывать все шрамы. Даже если событие в лице смерти родственника способно будоражить на несколько недель (иногда и месяцев). То страшно представить восприятие и мысли человека, который сам на пороге смерти. Что как бы наталкивает на пересмотр отношения к жизни в целом.

Вернувшись домой я не застал жену и скинув с плеч серый пиджак в крупную клетку отправился в постель, где проспал до самого вечера. Дремота была лихорадочной: сухая, жаркая погода и плотная рубаха с не менее плотными штанами добавили свою нотку болезненности. Катя потом рассказывала, что я был весь в поту, да бормотал какие-то не связанные речи, что обычному моему сну никак не шло. Всю сущность посещавших сновидений тяжело описать простым человеческим языком; можно лишь сказать, что это были мириады снов, сотканные в один большой, не являясь чем-то понятным и толковым, будто это бред сумасшедшего. Но благо это сон, только сон.

ГЛАВА 3

Меня разбудила Екатерина Ивановна, иначе проспал бы до самого утра. Получилось у неё это с довольно большим трудом, ведь обычный мой ритм заключался в засыпании двенадцати вечера, а пробуждение в девять утра. Сеанс дневного сна, который должен был длиться не более часу совсем меня расклеил и ночь я провел в полном бодрствовании. По пробуждению здоровый человек в долю секунды начинает ощущать пространство и время, имеет способность отличать в здравии где сон, а где явь; но мое пробуждение длилось минут десять, где ощущение мира было как все в том же сне; только моторика тела позволяла хоть как-то ориентироваться в пространстве. Несомненно, такому состоянию можно сказать спасибо похоронами и их предшествующим событиям. Окончательную же точку в здоровом сне поставил дневной разговор с братом, где мне открылись гниющие как помидоры его раны, приведя в ступор. Истинно: вся тоска, вытекающая из человека, во все времена, отталкивала здоровых людей; только отважные и хоть каплю образованные спешили оказать не только медицинскую, но и духовную помощь пострадавшему. Ведь если подумать, и оставить человека погибать, то мир изысканно придуманный в его голове погибнет вместе с ним; а там не далеко и до реальной смерти, которую могут устроить только равнодушные и скупые на ум создания. Но что скрывать? На эти мысли я старался обращать как можно меньше внимания и действительно, для чего забивать свою голову философией, когда сам имеешь проблемы?

Придя окончательно в сознание, я отправился на кухню, дабы испить чашку горячего чая и подкрепить пустой желудок; там же я застал Екатерину Ивановну, одетую в домашнее светло-серое платье украшенное стразами возле шеи и укутанную в черную шаль (вечера летом у нас как в пустыне). Она с интересом читала сборник произведений какого-то английского писателя и крутила на пальце прядь русых волос. Меня зарубежная литература не то что бы привлекала, но поинтересовался я только из этикета, на что получил краткий ответ.

В ожидании готовности перекуса я любовался своею женщиной. Но в особенности меня завлекало легкое движение ее тонкой кисти по страницам старой книги. Несмотря на наши ссоры, я не переставал наслаждаться ее благоуханием и излучением женской красоты – ее вид вдохновлял во мне спокойствие и целостность порядка мыслей – это было как раз кстати. Образ любимой женщины всегда наводит воспоминания чего-то родного и беззаботного, где не нужно быть архитектором грамотно планируя ваш фундамент любви, ведь с подобным человеком архитектором становиться сама природа. Отсюда и рождение ощущений, что ты рядом с матерью, где сам являешься чадом и тебе не о чем беспокоиться.

Она сидела за столом, ко мне боком, посему пришлось довольствовался только таким видом. Окно, выходящее в сад было слегка приоткрыто, и сквозь щель просачивался тоненький ветерок, касаясь ее тонкой шеи, покрывая мурашками; она еще больше обняла шаль и не отрывая глаз от книги попросила закрыть его. Так я и сделал. Закончив приготовление ужина, я решил пойти в кабинет, на второй этаж, но как только моя нога переступила кухню, Екатерина Ивановна властно подозвала к себе.

– Рассказывай, о чем поговорили с братом? – она хлопнула книгой и положила ее подле себя.
– Почему я должен все рассказывать? – ответил я нервно; хотя секунду назад наслаждался ее присутствием.
– Не забывай кто главный в семье, я – твоя жена и хочу знать, о чем мог муж говорить с братом, которого не особо то и любит. Хотя догадываюсь, о чем: я же посылал тебя за этим делом, – она слегка приосанилась, готовясь начать «допрос».
– Правильно догадываешься, о том и поговорили, да, о том самом доме; в основном конечно тараторила его жена, но не суть важно.
– И что решили? Рассказывай, рассказывай, я не укушу, чего ты усмехаешься? Хочешь, чтобы… ай, впрочем, давай, говори.
 
Я решил зайти издалека, дабы она поняла всю суть моих выводов по делу дома, иначе скандал разразился бы на всю округу и мне опять пришлось бы видеть ухмылки соседей.

– Пришел я, значит, а у них так ничего и не поменялось. Ремонт простаивает, все разбито, думаю не нужно объяснять, что там твориться, сама же частенько у них бывала. – я громко поставил допитую кружку на стол и набравшись храбрости продолжил: – Как они могут забросить начатое дело до конца, ума не приложу, разве что деньги могут быть помехой… однако, совсем не об этом. Жена его рассказывала самые дивные истории: про детишек, про грабежи, друзей, короче говоря – всякие последние новости… кстати, просили передать тебе «привет» (я солгал).
– Неужели вспомнили про меня? Удивительно.
– Да! едва сводят концы с концами…
– Да потому что брат твой – картежник, да пьяница не пойми какой!
– Не начинай, – выдержал я паузу, – вот, рассказали, как худо им, дескать, на те или иные блага совсем уже ничего нет, вот брат и предложил… – меня бросило в жар, щеки покраснели, я стал мямлить. Екатерина Ивановна сделалась еще серьезнее.
– Что предложил? Говори, ну же! – лицо ее как бы перекосило, глаза наполнились кровью, грудь набухла – набирая кислорода побольше, и я приготовился к неминуемому.
 – Бьюсь об заклад, что ты, слабохарактерный, отдал с такой легкостью наследство, которое по праву принадлежит нам! И даже не рассудил, что брат мог наговорить всего всякого, язык то у него длиннее чем у любой змеи будет, Господи, дурак!
– Опять начинаешь скандалить на тему того, что тебя касаться не должно! Хватит…
– Что ты сказал? Ты хоть понимаешь, что тебя облапошили, идиота такого, оставив без всего!
– Это не твое наследство и не тебе решать, как им распоряжаться, успокойся!
– Как я вижу тебе тоже! Все, можно забыть про него!
– Родной человек живет в помоях, когда как мы живем не то что бы как среднего достатка люди, но на голову выше; тебе что, жалко копеечного дома?
– Ты, наверное, не понимаешь, как на свете люди живут? Да он этот дом пропьет или проиграет какому ни будь пьянице из соседней помойки, а мы в свою очередь можем пользоваться этим домом и тянуть из него выгоду! – она во весь голос материлась, что не давала шанса вставить, хоть какое-то слово.
– Его детям негде жить будет, – удалось мне все же вставить его, –  не все же им у груди мамкиной жить. Когда они поступят в училище местное, то этот дом перейдет к ним. Вот, считай доброе дело сделали, и никаких забот нет. И какую такую выгоду ты собралась тянуть? Ба! Хочешь скотину да огород мелкий держать?
– Представь себе! не все же закупать у соседей, да в магазинах, можем и сами себя обеспечить!
– Ты, да сельское хозяйство? Ха-ха, готов поспорить, что оно тебе так же надоест, как твои попытки писательства – сразу же бросила!
– В этот раз все серьезно, послушай, нет, не крути головой! Послушай, встреться с ним еще раз, да расскажи, что нам дом нужнее будет и все в таком роде, понимаешь? Ну разве ты не видишь, что имение в бутылке утонет! – выдохнув, она как бы слегка ослабла от нашего раздора – это было видно по ее глазам: они смотрел уже не на меня, а куда-то в угол кухни.
– Даже не проси…
– Родной мой, – взяла она меня за руку, – подумай еще сто крат прежде чем что-то делать, а лучше советуйся со мною.
Каков характер, какова пылкость! Секунду назад она бранила меня всеми возможными фразами, а сейчас сделала умаляющий взгляд, от которого не устоит ни один джентльмен. Женщины очень коварны: стоит ослабить пыл или сделать хоть какую-то милость после скандала, то они сразу принимаю позицию ласковой кошечки. Сердце от такого поневоле сожмется в груди, разрываясь между чувствами страха и катарсиса.
– Да, (ласка одолела меня) может он и уйдет в бутылку, я и не знаю, что думать: пропадет дом или на благо пойдет? Хорошо, спрошу, какие у брата планы на имение, тем более отношения у нас хорошие складываются.
– Это не просьба. Надеюсь на твой благоразумный поступок и правильное решение, дорогой муж, – своим тоном она как бы дала понять, что на лучшее совсем не надеется.

Она оставила меня. Несколько минут я сидел в одиночестве и размышлял над нашим разговором. Да, мне не хотелось перечить собственному слову, но, наверное, рациональное решение должно исходить не от эмоций за каких-то пару секунд, а от тщательного мыслительного процесса. Ударив кулаком по столу, я побежал в кабинет, где закрылся на всю ночь обдумывая что делать дальше: вернуть слово данное брату или стоять на своем.

ГЛАВА 4

Близилось пять часов утра, на улице светало. Нет, я все еще не спал, а водил беспорядочным взглядом по полкам уже давно недочитанных книг и к которым я так долго хочу вернуться, но всякий раз нахожу отмашку. Где-то через дорогу отчетливо слышно тоненькое пение синиц; сквозь приоткрытое окно доносится слабый запах утренней свежести, которую можно найти только вдали от города. Я, конечно, поставил себе на ночь цель – обдумать дела с имением, но как-то нехотя отбрасывал всякие мысли по этому поводу, то бегая по комнате, то отвлекаясь на заваривание очередного чая, – словом старался откладывать их. И вот оно: веки потяжелели, голова затуманилась, а ноги совсем отказывались стоять – пора спать; сам организм решил, что для меня лучшим решением будет сон, нежели забитая каким-либо вздором голова. Я решил было лечь на кушетку и не возвращаться в спальню, мешая лишний раз Кате, но резкий как гром стук в дверь испортил все мои планы и что бы жена не проснулась я поспешил в низ, к двери.

Передо мной стоял запыхавшийся Прокопий. Облокотившись на свои старые колени, он что-то не внятно тараторил и сильно кашлял, как кашляют курильщики со стажем; да и запах от него был именно табачный, будто он бежал ко мне с папиросой в зубах. Отхаркавшись и выпрямившись, он затараторил:
– Там… там, такое твориться, что сам бес бы от страха ноги унес… пошли скорее – сам все поймешь!
– Что? Говори понятнее, какое еще место, что произошло?
– В амбаре твоего отца вопли какие-то жуткие, как будто кого-то режут – убивают, пошли скорее, – он ухватил меня за руку и стал тянуть за собой.
– Ну чего ты встал как вкопанный?
– Дай хоть обуться! – вырвался я злостно.
На скорую руку пришлось надеть калоши и дедовскую шинель; а самое главное – не забыть взять ключи от отцовского имения.

Дом находился на севере деревни, это означало, что бежать до туда не менее десяти минут без продыху, по этой причине было решено сократить путь по проулкам и бежать со всех ног. Стоит отметить тот факт, что крик, о котором сообщил Прокопий не доносился до наших краев и даже если выйти на улицу в такую тишину, его конечно можно было услышать, однако только отдаленно и тем паче не принимая как какую-то важность.

Улицы менялись за улицей: толстая щебенка мешала бежать, что приходилось пару раз поднимать падавшего Прокопия. «Прости - прости» –  повторял он, а близ к концу пути это настолько раздражало, что пришлось держать его непосредственно за руку и волочить за собой как маленькое дитя. Не застёгнутая шинель развивалась на ветру; на улице градусов пять, можно было запросто подхватить какую ни будь простуду, ведь попутный ветер залетал прямиком под нее, и даже рубашка не в силах была как-то помочь. Но не это завлекало тогда мои мысли, что-то нарастало и ныло в душе «скорее всего, от новости» – успокаивал я себя.

По прибытию народ, как положено дивился и охал, дескать, что же там твориться? Самые отважные глядели меж заборов, низкорослые подпрыгивали, но им все равно ничего не удавалось рассмотреть, так как амбар был полностью изолирован от внешнего мира и находился он непосредственно на участке. Криков никаких уже не было, лишь громкий говор собравшихся стоял на улице. Мы начали протискиваться меж людей к калитке, а те в свою очередь лезли вместе с нами, желая узнать все не меньше нашего, «сами ничего не знаем, не надо сюда лезть, отстаньте, ступайте по домам!» – кричал Прокопий.

На территорию зашли только мы. Пройдя мимолетом сквозь избу, мы вышли к небольшому огороду, а через него попали прямиком к закрытому на замок амбару. Сердце слегка кольнуло, за ним я вновь почувствовал ноющее давление, скорее напоминающее страх, страх от той неизвестности, которая ждала нас. К моему удивлению Прокопий держался бодрее, но в его глазах все равно виднелся взгляд некоторой тревоги.

– Доставай ключи, – сказал он шепотом, хрустя костяшки.
 Нервно покопавшись по карманам дедовской шинели, я достал ключницу и отпер со зловещим скрипом тяжелую дверь амбара.
– Сдавайся, урод! – во весь голос крикнул Прокопий.
– Ты с дуба рухнул? Нет здесь никого.
– Я на всякий случай, мало ли… ворье.
Лучше бы было ворье.

На сырой от крови земле лежала, туша мертвой коровы; в ее застывшем взгляде был виден отчетливый отпечаток ужаса, встречи со смертью. Корова была не слишком крупной и толстой – она худа как смерть: позвоночник и ребра выпирали с такой силой, что можно было обхватить их рукой. Не хочу оправдываться, да, мы совсем позабыли о животных, скорее просто не хотели даже вспоминать, ведь на голову давили другие заботы, но бросать хозяйство – то еще преступление. По этой же причине вонь тут стояла неописуемая.

Наше внезапное появление довольно сильно испугало двух овец – последней животины этого участка. Заросшие дряхлой шерстью они жались друг к другу, содрогаясь, что убийца пришел и за ними, но увидев наши физиономии – успокоились.

– Что за смрад? – оскорбился я, зажимая нос, – как ее могли убить, если двери в амбар были закрыты, не овцы же ее так?! Господи, ну и вонь стоит, – я повернулся к Прокопию, тот уже успел перекреститься.
– Не смотри на меня так, мне почем знать? Включи лучше свет и рассмотри все поближе, – но он успел это сделать за меня, найдя выключатель где-то за досками. После он подбежал к корове и стал разглядывать её рану с умным видом, – поди ка сюда! Видишь, на шее удар чем-то острым, на нож это явно не похоже, а ширина то какая, аж в десять сантиметров!
– Глаз у тебя меткий. Но чем ее огрели тогда?
– Топором?
– Типун тебе на язык, сам же сказал, что ее зарезали.
– Гм…
– Да полно ты. Вижу, нам тут никак не разобраться, кровь все еще течет рекою; к гадалке не ходи, сделал это человек, но как же он проник в амбар, а тем более покинул? Ворота ты сам видел, как я открывал.
– Гм, а подкопа никакого нет?
– Ты же сам видишь, как все ровно, даже доски покосившейся нет, – обвел руками я помещение, – амбар ведь не с размером дом, чтобы каждый угол осматривать!
– Мистика одна, не иначе…
– Судя по тому, что труп все еще свежий, Прокопий, может быть убийца не мог далеко уйти? Надо найти его!
– Успокойся, народ бы давно поймал его или хотя бы заметил, а так никто ничего не сказал.
– Утаивают!
– Исключено. Вспомни как давеча Ромку искали, после мелкой его кражи; хорошо, что сам явился, а то, мне кажется, если бы его люди сами нашли, то ему бы конец пришел, ровно как убийце твоему.
Прокопий встал и вышел за амбар, чтобы прикурить папироску, я последовал за ним.
– Что думаешь на этот счет?
– Да, видно, что человеческих рук дела, слыхал же наверняка: на севере буйствуют воришки, вот только на кой им корову убивать? – с минуту обдумав это дело, Прокопия осенила какая-то дивная мысль: – ба, а у вас тут есть провизия?!
– Есть, но она тут при чем?
– Показывай!

Мы забежали в дом, который был смежный с сараем и непосредственно соединён с ним; в нем же мы нашли погреб – открытый погреб, для двух тел он конечно же был маловат, посему было решено отправиться мне туда одному на пару с керосиновой лампой. И о чудо, некоторые запасы картофеля, моркови и свеклы были украдены, но не под чистую: пару мешков с овощами все также лежали на своем месте; но неожиданно мое обоняние привлекло одно место, где располагался картофель. Протиснувшись в узкий проход и порывшись в мешке, я чуть не потерял сознание от резкого как смрад запаха. Все дно было пропитано гнилым соком, середина и верхушка только начали этап разложения; дрозофилы, наполнявшие мешок, вылетели наружу, а сами же плоды представляли из себя темно желтую вонючую кашу, и дабы не потерять рассудок я поспешил я наверх по лестнице, что та от скорости упала вниз.

– Ты чего, Андреич, неужто подчистую обнесли?
– Бесовщина твориться, Прокопий, – запыхавшись сказал я, – украсть то украли, но не под чистую, там кое-что похуже есть – картофель почти (если не весь) сгнил в мешке; дышать там совсем уже нечем и лучше не спускайся, а поверь на слово.
– Как сгнила? Быть такого не может, мы же с твоим отцом погреб этот делали, и он был идеален до нельзя, никакие нормы нарушены не были, зуб даю! Вот засохнуть от времени – пожалуйста, но она тут лежит дай Бог месяц – он с удивление почесал затылок и затушил папиросу об мусорное ведро. 
– Ходи не ходи туда, а избавиться от нее следует как можно скорее и спасти при этом то, что осталось; если не хочешь, то давай я схожу за мешком.
– Да нечего там спасать: все дно пропитано гнилью, наверное, и остатки непременно уже гниют, надо избавиться уж от целого мешка, нет смысла перебирать ее, нет!
– Лучше сделать это прямо сейчас, – твердо произнес он, – нечего тянуть, ведь зараза может стремительно размножиться, гляди еще что-то заразят, помимо картошки.

Я покосился на него не очень одобрительным взглядом, в его голосе было отчетливо слышно командование, где он покамест не был главным, да и не будет. Но не обращая внимание на эту околесицу, я раздраженно взял первую попавшую ткань, намотал её на лицо и спрыгнул вниз, опасаясь удариться головой об узкое отверстие. В долю секунды я вытащил мешок с чем мне помог Прокопий. Учуяв смрад, его слегка покоробило, что тот стал материться и отплевываться чуть ли не до тошноты.

– Впервые вижу, что бы картошка таким количеством могла сгнить, фу!
– Как же такое могло выйти? – отряхиваясь протараторил я, – не могло же столько картофеля пропасть за раз, в самом то деле!
– Диву даюсь. Значит, воришки и до этой части деревни добрались? Хотя что-то мне подсказывает – не их это рук дело, никто доселе скотину из них не убивал.
– А что насчет провизии?
– Украли – их портрет, гниль и смерть – нет. Подумать надо, не случайно же это произошло. Бесовщиной, однако пахнет, это ты верно подметил! – Прокопий взял мешок тухлой картошки и хотел отнести его в огород, дабы избавиться от потерянного урожая.
– Домовой видимо шалит, – посмеялся я.
– Сейчас не до шуток, лучше скажи, где у вас выгребная яма?
– Отец не успел дорыть ее, лучше за забор куда ни будь выброси, и дело с концом.
 
Он так и сделал, воротившись ко мне уже с новой папироской. Прокопий изрядно любил покурить: за один день его легкие могли осилить почти целую пачку крепких папирос, которые уже ставили его перед лицом смерти; однако крепкий мужичок не сдался, и даже поборол ее. Но к сожалению, смертельное заболевание не в силах было остановить это пристрастие. Как и у всех заядлых курильщиков, его пальцы от ежечасного курения окрасились в желтый (хотя, наверное, больше в оранжевый) цвет. Абсолютно вся одежда пахла дурно и даже очень; ни одно химическое средство не справилось бы с выведением сие запаха. По этой же причине маленький шкаф в его доме тоже весь пропах «ароматным» табаком. И устав терпеть это, его жена была вынуждена купить новый, отдельный шкафчик для своей одежды, а старый оставила мужу «вот там и храни свой тяжелый дух!» – ворчала она ему.

Одет Прокопий был как настоящий русский мужик: синий и слегка потертый ватник прямиком из великой отечественной сидел на его стане словно влитой; но к сожалению, был местами рваный и к тому же плохо пахнувший. Черные штанишки, выглядели как одни большие балахоны, что отлично сочетались с резиновыми калошами, кой по щиколотку забрызганы то ли коровьим пометом, то ли обычной грязью; и конечно же главным его достоянием был серый, растрепанный картуз. Вид имел мужичок не самый опрятный, но слыл очень стильным в деревне; по крайне мере для одиноких баб.

Сам же он был из тех людей, которые о себе рассказывать не смели даже за стаканом спиртного, а вместо этого тараторил о каких-то заурядных вещичках, да и о чем-то «глобальном». Так он смел подраться с каким-то как у нас модно выражаться: «либералом» и обидеть его так сильно, что тот грозился истоптать его как собаку в судах (благо все это слова). А все виной конфликта был маленький спор о геополитической ситуации в мире. Впрочем, конфликт не перерос в нечто масштабное (благодаря, наверное, либералу), но Прокопий так и не извинился за свои действия.
 
Какой же все-таки смысл обсуждать что-то обыденное, что-то совершенно личное связанное хотя бы с работой или семьей? «В этом нет никакого смысла!» – воскликнут некоторые. И правильно! Свои же проблемы кажутся мизерными по сравнению с мировыми; ведь нет ничего важнее той информации, которая по сути тебе ничегошеньки не дает, однако, дайте же ее сюда! Любит у нас народ обсуждать мировые проблемы и право не знаю, как можно изменить русло этой заинтересованности. Наверное, только черта позвать в любимый всеми кабак, чтобы тот пропил свою красную свитку: тогда, видимо люди и заметят что-то под своим носом. И займутся собственными проблемами, а не будут как в цирке наблюдать за мировыми.

– Эх, умела бы скотина говорить, – начал кислой миной Прокопий, –  то ведь можно было у нее всю правду вытрясти, как из человека, а если нет, то и запугать, пожалуй. Во всяком случае, когда мы зашли они были напуганы, ты ведь это заметил? – пихнул он меня как-то по-дружески плечом, ожидая какого-то ответа, но сообразив, что задал вопрос скорее риторический – немного сконфузился.
 – Да даже бы если и умели говорить, – продолжил он, – то ничего бы нам толкового не сказали, ведь страх то и отрезает язык под корень, что даже самую нужную информацию не выудишь, а все покамест нужно время. 
– Ты, у нас оказывается знатный философ, – начал, подтрунивая я, – не удосужишься ли объяснить мне, что же все-таки произошло, ведь ты сам сказал, что воришки бесчинствуют. Неужели, что это они или хотя бы один человек мог такое сделать?
– Возможно, только одно не укладывается: на кой черт было корову то убивать? Поглумиться хотели? Пожалуй, на том и остановлюсь, – он слегка притупил и стал что-то искать в своей голове.
– Помнишь на поминках, с Андреевым рассказывали про случай с твоей бабкой?
– Решил, что вспомнить, Прокопий. Зачем сдалось бабке заклинать дом? Чтобы дохла скотина, да еда пропадала? Хватит этого вздора, не говори про это больше… остановимся лучше на ворах, у меня уже назрела одна мысль.
– Почему сразу заклинать? Поди может, дело совсем в другом было…
– На что ты намекаешь?
– А на то, Дима, что каждый такой старинный дом хранит не только старинные вещицы, да еще память столетия, прошедшего. Он целиком и полностью может скрыть страшную, а может и безобидную тайну, бабки твоей. Я вот давеча нашел в сестринском доме пару таких секретов, но это были лишь лихо сочиненные стишки моего деда, неизвестные доселе. И глянь: узнал все-таки про них внук, а до сего момента даже представить не мог, что хоть кто-то из родственников был увлечен поэзией… вот так история! А почему неизвестной была? Это потому что никто слова не говорил про его творчество, а было оно мягко говоря не для ребенка, да и подростка, наверное. Ведь всегда же хочется близкого тебе человека показать только с хорошей стороны, тем более если перед тобой дитя.

ГЛАВА 5

Мы стояли возле беседки и вдумчиво разглядывали амбар, где произошло убийство буренки. Начинало светать, но цвет облаков был мрачен как погода в ноябре – солнце еще за горизонтом; легкий туман осел на зелени создавая капельки чистой росы; в то утро было необычайно свежо – пахло озоном и свежей травой, в кой непременно хотелось забыться и лежать, никогда не вставая. Тогда мои мысли искали только одно рационально объяснение данному происшествию: «неужели это дело рук воров, которые буйствую на северо-западе деревни? Кто именно и главное зачем совершил такое злодеяние? Остается гадать». Но Прокопия, как мне казалось больше волновала мистика дома, нежели вся суматоха; он все крутил на своих извилинах витиеватые теории и кажется не очень волновался о реальных людях и некоторых фактах. В итоге мне пришла мысль побеседовать с Ромкой, которого я давеча обсуждал с Анастасией Антоновной. Нет, его я не обвинял, я думал, что вдруг такие набеги на хозяйство могу повториться и быть может его «профессиональная» мысль прольет свет. Под угрозой был не только отцовский дом, но и ближайшие соседские домишки. «Тут правильней всего обратиться непосредственно за помощью полиции, но блюстители не обратят внимание на эти россказни; поэтому, необходимо собрать людей и идти сразу к участку, который находиться непосредственно рядом с судом – местом моей новой работы, и решить проблему поскорее, пока народ не взбунтуется». Но все это одни лишь мысли.

Вышла следующая картина: люди стали потихоньку расходиться в утреннем тумане, возвращаясь по домам и обсуждая диковинное происшествие; место же народа заняла новая группа людей – пьяных мужиков, прибежавших во главе с Николаем Андреевичем и Алексеевым, другом Прокопия. Как я понял из разговоров: Алексеев был тем, кто и позвал сюда весь народ, услышав от кого-то, что на нашем участке твориться чертовщина. Да, слухи с необычайной скоростью распространяются по деревне; тем более, громкое происшествие, никак не могло миновать вострых ушей жителей. Вот и сбежалась остальная часть деревни – алкогольная.

Человек было примерно десять, и прибежали они из любимой всеми «осени», где без повода напивались почти ежедневно. Таким людям обычно не нужно повода для пьянок, для них прожитый день – уже праздник, как если бы в каждом таком справлялись юбилеи. Среди них, брат не был белой вороной и тоже стоял пьяным. По всей видимости, повод для сегодняшнего пьянства – это отданный мною с потрохами отцовский дом. Меня фраппировала его корчащая физиономия, которую он старался привести в трезвый вид (знали бы вы какой я испытывал стыд за него). Самого же толстого Николая Андреевича держал дряхлый старичок с тоненькой тростью; бедный так дрожал, что надо было его взять как невесту и бежать домой, укладывать спать. К слову вся ватага не стала заходить на территорию и за забором осталось по меньше мерее четыре человека, среди них: один толстобрюхий мужик с пустыми бутылками, какой-то служащий, сразу видно – из цивильного сектора и два совсем уже молодых человека – парень, да девушка лет двадцати пяти.

– Что здесь… происходит? – с пьяным заиканием начал брат, – прибегают к Алексееву, значит какие-то тетки… прерывают нас… от… интереснейшей игры и еще… парой хороших ребят, ну а дальше… – он не стал дальше продолжать, ком из рвоты встал поперек горла, но он выдержал.
– Алексеев, а чего меня не позвали?! Я после похорон еще готов пить! – вырвалось у Прокопия, как только завидел друга.
– Да разве застанешь тебя дома! Приходили мы: я, Червонцев и Михаил Палыч, но женушка твоя…  сразу нас спустила с лестницы, сказала, что ты с курочками, да всякой другой скотиной возишь… возишь... возишься!
– Эк, слышал бы, что пришли, бросил бы все, да кутить пошел!
– Вы как на территорию попали? – начал тревожным голосом я, – ступайте домой, здесь не на что смотреть, самая заурядная вещь, поверьте.
– Не ври! – сказал оборванный мужичок.
– Нам тетка все рассказала, что у тебя на территории происходит, Червонцев! – хриплым голосом третировал дедушка.
– Не на его… а моей! – вклинился брат.
– Какая еще тетка?
– Такая, самая обычная, ничем не примечательная баба! Должен знать, как тетки в округе язык за зубами держат, не спрашивал бы! – заключил наконец старичок.
– Что ты забыл в моем доме, брат… что стряслось? – Николай подошел поближе, что я отчетливо почувствовал едкий запах самогона из его рта.
– Послушай, прогони этих оборванцев, – шепнул ему я на ухо, – не желаю, чтобы по первому впечатлению слухи разошлись; понимаешь, это наше с тобой дело.
– Они друзья мои!
– Да тиши ты, пьянчуга, завтра все обсудим…
– Здесь и сейчас обсудим! – он прервал меня и топнул ногой, – что такого, что здесь лишние уши… это мои друзья… все!
– Да что мы, чужие по-вашему? – чей-то звонкий голосок сказал позади всех.
– Вы для меня чужие… поэтому, да тише вы, поэтому и хочу обсудить проблему один на один с братом; Прокопий, проводи, пожалуйста, гостей за забор, – я стал нервно подергивать ногой. Мне никогда не нравилось большое сборище людей, тем более пьяных и возбужденных. Я совершенно не знал, как трезво выстоять среди пьяной орды.
– И поймите, я ни на что не намекаю! 
– Так, ладно, пошлите все спать, здесь действительно не на что смотреть, я все время был рядом с Андреевичем и ничего сверхъестественного не произошло, – разводя руками Прокопий стал собирать толпу.
– Был некий крик, да и только, но на месте никого не нашли, поверьте, – подытожил он.
Алкоголики что-то не внятно выкрикивали и бранились в самых изощрённых словах. Видимо после пьянки, они были уверены, что увидят здесь какое-то представление, в надежде на то, что их веселый вечер закончился на отличной нотке, а не проигранными партиями в карты.
– Николай Червонцев, что скажете?! Хозяин – барин, ваш же дом! – сказала толпа почти хором.
– Слушайте, – обрывисто начал опять я, – дом не является собственностью моего брата, мы еще ничего не решили… посему ступайте, а он вам непременно потом все расскажет.
– Как еще не мой, ведь ты… давеча сам сказал…
– Точно!
– Да, мы знаем!
– Послушай меня, Коля, никаких документов еще нет, поэтому и сказал так…
– Не лги! Передумал поди?
– Нет, не передумал…

Толпа завелась пуще прежнего, Николай Андреевич надул щеки как ребенок у которого забрали игрушку, потому что игрушка как он думает – моя собственность, но на деле ни тем, ни другим она не являлась. Но, если обсуждать такую тему с пьяным человеком, то ведь могут выйти самые неизвестные поступки и выводы с его стороны. Кто знает, на что способен человек в пьяном порыве? Днем он прилежный семьянин, а ночью, выпив своих «настоек», превращается в натурального берсеркера, готового проломить череп каждому, кто не согласен с ним или того хуже, одним видом нервирует. Как раз одна такая история трех годичной давности произошла на одном из участков, когда к мужчине с семьей ворвались трое гневных (и конечно же пьяных) мужиков с дубинками из-за жалобы матери одного из нападавших. Якобы на ее овец нападает болонка, того мужчины с семьей. Но что бы железно позвать на помощь, она витиеватым способом приукрасила ситуацию, дабы сыграть на расстроенных, этиловых струнах сына, и конечно же у нее получилось. Приехала целая ватага, потому что пьяный одиночка – заведомо проигравший одиночка и только группой можно бороться; они безо всяких слов, безо всякого разговора напали не только на одного мужчину, но и на всю семью, отдаваясь целиком и полностью яростному блаженству, за что поплатились собственными жизнями. Итоге печален: три трупа, и поломанная психика оборонявшегося, которому светил пожизненный срок. А так как «наш суд гуманный, самый гуманный суд в мире», то обороняющегося мужчину оправдали. Да, дело это тогда потрясло не только нашу деревню, но и всю Россию. Одни смотрели на мужчину как на героя, другие как на обычную убийцу, но тот изначально не собирался терпеть итог всей этой истории, осуждающих взглядов и слухов. Он с семьей собрал вещи и уехал, Бог знает куда.

А теперь к нашему инциденту.

– Слово даю, что все обсудим и не солгу тебе, только давай на трезвую и без посторонних людей? – продолжил я чуть ли, не заикаясь от тревоги. – Ты и сам должен понимать, что при такой обстановке и… твоем состоянии вести дело, не есть отличное решение.
– Хоть я пьян, хоть я трезв, но все отлично понимаю! Неужели хочешь сказать, что я… некомпетентен и совсем уже на дно слег, что не могу… с тобой говорить по пьяни? – начался возглас толпы и это его весьма ободрило.
– Чего ты весь сконфузился, Дмитрий Андреевич, – вмешался из толпы оборванный мужичок, – стало быть в тягость тебе говорить с собственным братом, он нам рассказал, как ты, поджав хвост убежал после обсуждения имения! Верно народ толкует: «все мужики как мужики, а этот под юбкой ходит», и не отмахивайся от этого, чего руками то машешь, стыдно? Правильно, что стыдишься, я бы на твоем месте, голубчик пошел бы в церковь да отмаливал все свои грехи, особенно связанные с последними месяцами жизни твоего отца. И всех молитв не хватит тебе, чтобы стать девственно чистым на душу. В Бога то хоть веруешь, али нет?!
– Не верует! – отозвалась толпа.
– Что за вздор и детский лепет, при чем тут вера и какие еще грехи, что он вам наговорил?!
– Всю правду! – прокряхтел дедушка.
– Бьюсь об заклад, что все это выдумка!
– Выдумка? Выдумки никакой… покамест не имеется… только факты, дорогой брат, – топнув вновь ногой Николай Андреевич показал два пальца Прокопию – тот дал папиросу.
– И в чем я согрешил, какую чушь имеешь на руках?
– Сейчас… дай закурить, – он закурил, сделав большую затяжку; перевалился на одну ногу распределяя свой вес и продолжил: – вот теперь могу все-все рассказать, слушайте-слушайте…
– Друзья, – перебил его Прокопий, – друзья, рассудите сами: то, что вы тут пьяные развели сыр-бор и полезли в дела семейные, это ведь все равно, что бисер перед свиньями метать! – он посмеялся и похлопал кому-то дружески по спине. – Правильно Дима говорит, что нужно обсуждать на трезвую… трезвую голову, не понаслышке знаю, чем всем это заканчивается. Да и вы не глупые люди понимаете, как любите сами помахать кулаками и потом же приходить с разбитыми лицами домой, пугая своим видом жен и детей! – закончил речь он с восторгом и вдохновением как какой-то мудрец учащий толпу.
– Наконец то я могу продолжить!
– Хватит, Коля! – попытался в последний раз остановить его Прокопий.
– Нет, не хватит – не хватит, тебе по слогам сказать?! Н-е х-в-а-т-и-т! – тот ничего не ответил.
– И славно. Знаете ли вы, друзья мои… какую мерзость совершил великодушный брат мой, Дмитрий? Не знаете, конечно нет, то что я вам рассказывал – пустяки, правда некоторые знают (показал он пальцем на оборванного мужичка), но это не страшно, все расскажу! Это старые наши… тайны; все это он у нас боится общественного мнения! – Николай повернулся, приблизился ко мне и прошептал: – чего побледнел то, стыдно али страшно каково будет мнение о тебе?

Я ничего не ответил.

– Рассказывай! – прокричала толпа.
– Будь по-вашему! А ты, великодушный мой, лучше присядь, так лучше будет. За три дня до кончины нашего отца – он осекся, – за три дня до кончины нашего отца, в палату, почти перед отправкой его в хоспис соседнего города, вошел брат с женой, Екатериной Ивановной. Наша матушка, сидевшая подле отца и так вся поникшая, как завидела её – рассердилась, что было видно по ее глазам, но она смолчала. И вот решив не испытывать свое терпение она покинула палату безо всяких лишних слов, а бедный отец еще сильнее поник в лице. Вы наверняка понимаете какое отношение у нас в семье к этой особе? Однако же не будем вдаваться в подробности, ведь от этого рассказа все станет и так ясно. Знаете, самое ужасное – это лицо человека, находящегося на смертном одре. Тут не так страшны твои собственные, телесные или хотя бы душевные страдания, а более страшны страдания по страдающему человеку и сделать ты собственно говоря ничегошеньки не можешь. В добавок к этому: приходит еще не самый желанный посетитель (подмечу я опять); только лишь родной сын, Дима хоть как-то, наверное, своим присутствием сглаживал края, понимаете? Но наш отец не был из тех, кто показывает боль и страдание, ведь это был человек высокого нрава, что даже перед лицом смерти держался за последние нитки старой жизни. Посему, стальное выражение лица, он старался держать изо всех сил, но явно с отчетливым отблеском скорби, скорби по самому себе… да… на это, скажу я, тяжело смотреть. Вот они уселись: брат на стул возле его ног, а Екатерина Ивановна близ тумбочки, которая стояла подле постели, а сам же я сидел на пустой больничной койке и был в легком недоумении, думая: «что забыла здесь эта женщина?» Но перед тем как застать их разговор я успел догнать матушку, которая была вся в слезах; как ни старался я ее успокоить, а она все говорила: «что этой женщине здесь нужно, что?!», а я все отвечал: «помешанная на самолюбии, никаких границ не видит, успокойся». В конечном итоге она ушла совсем одна домой, а я же посчитал своим долгом остаться и в случае чего пресечь то что будет, твориться в палате.

Опьянение продолжало действовать на Николая Андреевича, но затронутая им тема смогла на время разгладить мемеканье его языка.

Тяжелые воспоминания, которые так любят замещать все пространство в нашем мозгу, могут с такой силой вновь привести затупленные как о дерево нож чувства, что это все накрывает неудержимым океаном печали, заставляя держать капли слез до последних сил, и что в нашем случае рассказать это яркое и одновременно темное воспоминание с высоким достоинством, как это делают ораторы на трибунах. Николай Андреевич по натуре не был таким человеком. А вот если его как следует воодушевить и добавить ко всему этому щепотку алкоголя, то он несомненно станет этим самым оратором.

Как и всяк человек: мой брат избавился своим рукавом от выступающих слез, приосанился, готовясь окунуться глубже в воспоминание и продолжил:
– Отец как следует этичному человеку поздоровался со своими гостями, не выдавая эмоций; приподнялся чуть выше на подушку и стал беседовать только с моим братом, специально позабыв, что в комнате находиться Екатерина Ивановна. Говорил они о всяких обыкновенных вещах; конечно местами отец обращался и ко мне, что это перетекало в разговор трех человек, но все же говорили они одни. Меня все не покидало ощущение будто бы время как-то непонятно долго тянулось, каждая стрелка на часах тикала в несколько раз медленнее чем обычно, и чем дольше тянулось время, тем сильнее возрастало давление на всех присутствующих, было как-то неловко. Но не Екатерине Ивановне! Дальше, дорогие друзья, я бы хотел попробовать с точностью передать слова отца и жены Дмитрия Андреевича, потому что в их словах сокрыта вся проблема, вся подлость которую я вам рассказываю, пожалуйста слушайте внимательно!
– Продолжай-продолжай, мы слушаем, не прерывайся! – крикнула толпа.
– Рассказывай, не томи!
– Костлявая старуха, – продолжил он как бы не слыша их, – с размашистой косою приближалась своим медленным шагом все ближе к Андрею Червонцеву, моему дорогому отцу, он это чувствовал, ожидая смерти. Человечность его покидала, но напоследок, думая, что это то самое время, когда нужно высказаться – наступило, о нет, с матушкой нашей он подавно все обговорил, теперь настал наш черед на его исповедь, невзирая на присутствие постороннего человека. Время поджимало. И он начал: «Вот оно как все вышло, дорогие дети: наступил тот трепетный час в жизни, когда человеку надо исповедаться со всеми. Со стороны оно конечно ужасно слушать речь предсмертного человека, ох как я вас понимаю, сам же был на вашем месте и так же трепетно выслушивал последние слова вашей бабки Евдокии. Глаза не успел сомкнуть как уже на ее месте; удивительно како все-таки время стремительное». – Он немного как-то осекся, но продолжил: «должен же каждый человек на смертном одре, исповедаться с этим миром, с этими людьми, наверное, только со спокойною душою можно покинуть жизнь, а если же смерть берет человека в самый неожиданный момент, то как же он поймет, что непременно умер и его уже нет? Не успел он в самом деле исповедаться, да и близкие в шоке от мгновения этого, как же это так получается? Слишком подло уходить неожиданно из жизни, слишком подло по отношению к родным. Да, лучше всего – исповедь; каждый человек я считаю имеет право на это, ведь более жалко тех, кто будет по вам скорбеть, вот как раз с ними – близкими нужно исповедоваться. Смешно жизнь шутит, у нее собственный юмор, просто взять и забрать внезапно чью-то жизнь. Вот теперь... Дима и Коля, я хочу исповедаться и с вами, на колени уж не смогу встать, не обессудьте старика… но теперь же прошу я у вас от всего, что осталось во мне живого, прощения! Я не был идеальным отцом, да, где-то вел себя крайне отвратительно, но любовь моя никогда не иссякнет к вам, даже на том свете!» – он стал тянуться своими худенькими ручонками к нам словно дитя. Все обнялись. Из моих глаза брызнули слезы, но эти двое сидели как ни в чем не бывало, словно железные, не пробитые горем! В этот момент я так разозлился, такой стыд испытал за брата, что мне непременно хотелось третировать его как маленького мальчика!

Папенька под стать поэту вдохновился царившей тоской и продолжил: «Я уверен, что в ранней кончине моей виновата не судьба, не высшие силы и даже не случайность; да, быть может в силу возраста пора на тот свет, но рассудите: не в начале шестого десятка в конце то концов. Здесь во всем виноват человеческий порок, полная безнравственность, полное «ничто» в отношении другого человека, хоть он и чужд вам. Никаких действий, никаких ответов не предпринималось в отношении обычных рабочих, когда те обращались к верхнему руководству, по поводу нарушения технической безопасности, в хим. зоне. Мы работали в специальной одежде, старались оберегать себя, как только могли, во время всех наших смен на старом и Богом забытом заводишке. Но им было все равно, ответ бы какой хоть дали. Знаете, полный нуль и бездействие – самый ужасный поступок что есть на белом свете, ведь только бездействие оказывается более корыстным, чем малейший поступок» – он на мгновение призадумался, обдумывая дальнейшие слова. «Да, дорогие мои, я убежден: вина моей погибели лежит на плечах людей высшего руководства, они никогда признаются! Ведь я же не единственный, взять того же Михаила Артёмовича: полгода назад в могилу слег от такой же напасти что и я. Вот и заняты мои мысли, о проверках, о каких-нибудь уголовных делах; нужно обязательно-обязательно наказать виновных, во всех этих трагедиях. Не может же быть, повторюсь я, что судьба или совпадение это?! Должна же быть какая-то справедливость, малейшая добродетель... должно же хоть что-то остаться в нашем мире святого. Впрочем, к черту, тяжко мне думать обо всем этом. Даже о собственной кончине не так сердце ноет. Искренне надеюсь, что, хотя бы своею смертью, своим страданием я дам толчок от бездействия к действию, искуплю все грехи этих греховных начальничков, (ведь кому они еще будут нужны?) ну и в конечном счете все у них там будет хорошо!» И вот здесь, начинается вся мерзость, дорогие друзья; возможно я передал слова отца не точно, но саму суть, думаю уловили.

Окончив свою речь, Андрей Червонцев немного призадумался, но не успев закончить хотя бы одну мысль, был прерван Екатериной Ивановной. Мы вопросительным взглядом накинулись на нее и честно говоря даже были шокированы, ведь сама она, как правило, не заговаривала, а если и начинала, то так, вскользь или более точно выразиться – прозрачно, что бы не подумали, что она чем-то заинтересована. А начала она говорить следующее: «Дорогой, Андрей Арсеньевич – наигранно начала она, – но ведь то что вы сейчас нам сказали является лишь вашим мнением. Я что имею ввиду: ведь вы сами себе только в голову вбили, что виноваты в вашей погибели только сторонние лица и что только их вы и обвиняете, я все правильно поняла?»

Как же меня накрывает злость, друзья! Да как она смела, эта женщина начать такое с больным человеком?! С этого момента у них и состоялся разговор, где отец как мудрец отвечал ей: «Все верно, верно до точности, но почему же вы говорите, что я это себе в голову вбил, ведь оказывается, что вы меня обвиняете?» – лицо его чуть побледнело, а эта особа в свою очередь продолжила надменно, с легкой улыбкой в лице: «Можно и так сказать, отнюдь, я без корысти говорю, но рассудите сами: может во всех бедах своих виноват человек, да, тот самый человек, что и творит судьбу свою?» Наш отец немного подумал, нахмурил брови и с легким оттенком злости, но не разгорячившись, спешу подметить ответил ей: «Как же это так получается, что только один единственный человек может влиять на свою судьбу, а другие люди разве не способствуют этому, не навязываются ли к нему? Если вы и вправду так считаете, то значит вы читаете совсем не ту литературу, и что эти мысли вовсе не ваши, простите конечно за такую грубость, но вам непременно нужно поразмыслить над этим». Какая мысль, да?! Я это с точностью запомнил, как она мне понравилась! А брат сидит и ничего не говорит, слушает их внимательно и периодически кивает, то одному, то другому, как бы пытаясь усидеть на обеих стульях!

Выслушав ответ отца, Екатерина Ивановна, скосив брови вновь начала показывать свою низость: «Не переживайте за меня, Андрей Арсеньевич, литература здесь может и ни к месту совсем, а может и к месту. Влияет же она на наши умы в конечном итоге; и не может все-таки быть, что собственная мысль человека материализовалась из воздуха, как бы не навязанной извне, это все вздор. Вот допустим даже ваша мысль, которую вы выразили: «другие люди влияют на твою жизнь» родная ли она или же навязана? Однако, не об этом сейчас идет речь; просто анализируя все ваши пороки, можно сделать вывод, что все-таки в смерти вашей виноваты вы одни и никто иной, а мертвый ваш друг или товарищ по работе, является лишь обычным совпадением, поэтому я и делаю такой вот неприятный для вас вывод». Бедный отец от услышанного открыл рот, ведь эта женщина, не позволяла до сего момента себе таких слов в его адрес, ну может если только за спиной. Меня это порядком ошарашило, я хотел было вмешаться, но отец одним лишь взмахом руки остановил меня. «Интересно знать, –  спросил он, –  что вы узнали обо мне такого, что делаете такие выводы? А хотя какое это имеет сейчас значение…» Она его перебила: «Достаточно, достаточно, Андрей Арсеньевич, конечно это все не я лично узнала, иногда конечно и сама, однако факт на лицо! Ваш кутеж и полное безразличие к собственному здоровью сделали дело, а ведь вы сами только говорили о безразличии, но позвольте спросить: почему же вы все-таки так безразличны к себе? Можете не отвечать, это уже не важно, а важно лишь то, что от этого страдали только ваши близкие люди. Припомните, как держась за печень, пьяным в зюзю прибегали домой жаловаться жене о несправедливости на работе; как умудрялись колотить собственных детей за их низкую успеваемость в учебе! Как Дима получал от вас по лицу, уже в зрелом, зрелом возрасте, за то, что не мог найти работу! Неужели так в тягость давалось вам воспитание, что горели желанием, что бы от вас дети наконец отстали? Только не отпирайтесь, мне Дима многое рассказывал. Он ей ответил: «Какое ваше дело, милая? Я не обязан перед вами здесь ничем. Будьте добры, покиньте палату и без вас худо!» Они замолчали. Мы думали, что все закончилось, но нет. «Но позвольте же добавить – начала она вновь, – почему вы так рьяно забывали свои ошибки, хотя не забывали, а предписывали их кому-то другому, обвиняли их, но сами, делали из себя только жертву?!» – тон Екатерины Ивановны заметно усилился, она встала со стула и стала напирать еще больше: «Вы не Христос и не святой что бы выдавать себя за мнимую жертву, вы не страдаете за нас. Однако же правильно выразились: «каждый заслуживает прощения!» Выходит – вы не только не искупили и части греха своего, но умудрились переложить всю вину на другие плечи, как думаете… как думаете… вас там с распростертыми объятиями ждут?» Когда на плите чайник начинает завывать – нужно быстрее бежать снимать его, что бы свист не раздражал. Этим самым чайником была Екатерина Ивановна и уже не выдержав я попытался выгнать ее из палаты всяким отборным матом и местами применяя силу; брат что-то не внятно пытался выговорить в защиту своей жены, но в итоге покинул палату вместе с ней. В этой вакханалии отец пытался что-то сказать ему напоследок, но вся суматоха затмила его голос, так и не добившись внимания сына. Он поник головой и безо всяких других слов отвернулся к стене, совершенно позабыв обо мне. Я покинул его с тяжелой ношей запомнив таким какой он в этот момент был. Он скончался, как только его перевели в другой город, так и не простившись по-человечески.

– Ба! – прокричала толпа.
Старичок с палочкой немного ошалел от сказанных слов.
– Как низок человек!
– Верно! – утвердила толпа.
– А женушка то его совсем берега попутала, вот каков человек бывает! – c поднятым пальцем вверх скороговоркой сказал толстый мужичок.
– Ну-ну, – встрял Прокопий, – что вы как волки в самом то деле.
– Не встревай, пожалуйста Прокопий, – перебил его брат, – в самом деле, лучше не вникай, а лучше проводи друга домой (пальцем показывал он на Алексеева). А ты чего молчишь, брат, стыдно?
– Перед вами ни капли, а перед отцом, – со вздохом сказал я, – по гроб жизни буду стыдиться; доволен ли ты, брат, что…
– Ах, как же все-таки хорошо стало! – радостно прокричал на всю округу Николай Андреевич. –  Поди протрезвел я или же речь так меня воодушевила? Чувствуете, как свежестью пахнет? Как будто только что скосили всю траву, взял бы, да и лег здесь спать, на свежем воздухе!

Его настроение резко изменившее окрас опешило меня. Он потянулся, вдыхая свежесть утра и решил напрочь теперь меня игнорировать, наслаждаясь собственной сценой, которую он так мастерски наиграл. Я решил не продолжать разводить околесицу и спорить с ним, лучшее на данным момент решение – промолчать. Окромя скажу, что возбуждение все еще крепко держалось за пьяные головы людей и подай им хоть еще повод для скандала, то постояльцы злачного места с легкостью его поддержат, а может и с кулаками полезут.

Ватага продолжала стоять на своих местах, все поохали, побранились и поплевали в мою сторону, некоторые самые чувствительные по обычаю своему пустились в слезы. Солнце вышло из-за горизонта, у меня, как и у всех, было сильное желание кинуться на кровать и забыться добрым сном. Кто-то уже стоя засыпал на плече товарища, другие сидели на голой земле и тоже клевали носом. Поняв это, Прокопий все же стал собирать вместе с братом толпу провожая их на улицу.

– Я здесь остаюсь ночевать! Пошлите… провожу вас, друзья мои, помогу Прокопию! Ты ведь собирать всех принялся… так?
– Верно, пора всем спать. А ну, подымайтесь, господа!
– Славный все-таки вечер был! – кто-то прокричал из толпы.
– Этого имения достойны только вы, Николай Андреевич, великодушный наш! Ваш подлый брат не достоин даже и взглянуть на него! – возбужденно протараторил старичок.

Николай Андреевич вместе с Прокопием пошли провожать за забор ватагу и тех, кто остался за ним. Второй на прощание напомнил мне вновь о мистике дома, другие же продолжали браниться себе под нос.

ГЛАВА 6

Пожалуй, следует перед читателем раскрыть пару карт, накиданных моим братом. Конечно, сказанная им правда является лишь частью, но некоторые моменты он то ли умолчал, то ли просто забыл, поэтому я с рукою на сердце говорю вам: да, я поступил тогда не самым лучшим образом и пусть мои грехи зачтутся! Последние дни ужасно повлияли на нас с братом, но рассказанное им является ничем иным как средством поднять себя в глазах этих пьяных в зюзю людей, слушавших его рассказ с умным и полусонным видом. Ведь Николай Андреевич, из тех людей, которые стараются быть в своем обществе человеком экстравагантным, показать им всю свою незыблемость, веселые черты, быть всегда на белом коне, не взирая на то, что этим самым поведением он вредит не только себе самому, но и тем, кто и в круг общения его не входил. В обществе им, конечно же, восхищались, ценили и уважали, дескать, вот какой семьянин хороший; совершенно, забывая, что этот самый человек почти каждое утро, приходит домой с разбитым лицом и синим видом! Семья то его уже давно привыкла к этому, но к чему она не сможет привыкнуть так это к вечным скандалам и побоям в отношении его любимой жены, Анастасии Антоновны. Однако та не давала себя в обиду и из-за этого они дрались, а на следующий день (что странно) ходили как ни в чем не бывало. Благо сегодняшнее утро будет чуть более спокойным, чем все описанные выше, ведь прямо сейчас эта пьяная или может уже протрезвевшая голова идет спать в дом отца, на которое не имеет ни малейшего права.

Я решил заночевать здесь, вместе с ним, дабы он ничего лишнего не натворил, не сломал или не дай Бог сжег все случайно упавшей папиросой. Брат поглядел на меня строго, не понимая: зачем это я поднимаюсь за ним в дом? Но перекинувшись с ним пару фраз он не стал ни возражать, ни прогонять – вообще ничего не сказал на этот счет.

Перед тем как уснуть на кровати, он с умилением посмотрел на общий портрет нашей семьи, в особенности на себя: молодого и беззаботного. Его взгляд, устремившийся на почти выцветшую фотографию на мгновение застыл, будто бы вспоминая прошлое, «ох, какой же я был тогда непорочным, чистым ребенком!» – казались мне его мысли. Однако заметив мой вопросительный взгляд, он малость покраснел и поставил фотографию обратно, предварительно смахнув с нее пыль. Теперь же его взор пал на одну интересную иконку в красном углу. В подростковом и даже детском возрасте он любил было разглядывать часть этой иконы, на которой были нанесены Христос и Дева Мария. В частности, он рассматривал каждую утонченную деталь лица матери Иисуса, ее слезы, одеяние. Но к сожалению вся красота ее, нанесенная на липовой доске, канула в лету, ведь время всегда дает о себе знать, разрушая все на своем пути. В западном христианстве икона получила название «Пьета», а уже в нашей, в восточнославянской культуре была именована как «Не рыдай, Мене, Мати». Воплощение сие духовности, въевшийся в дерево, запах ладана – все это навивало чувство уюта, чего-то семейного. Но что пугало неокрепший и детский ум брата, так это мертвое тело Иисуса, лежащее во гробу, оплакиваемое Девой Марией. Он всегда старался не смотреть на него, нервно отводя взгляд, будто бы юношеская жизнь его пугалась смерти, ведь до того точно нарисована икона. Ярко выраженные подтёки, торчащие кости под кожей, и окровавленные конечности Спасителя со всеми мельчащими подробностями – вот что заставляло не бросать на себя взгляд не то что ребенка, кой в жизни не видел мертвого человека, но даже и состоявшегося взрослого человека, повидавшего многое в своей жизни. И чем старше становился Николай Андреевич, тем меньше он обращал внимание на эту икону; образ Иисуса его больше не пугал (даже совсем перестал его замечать), да и на матерь его тоже мигом глядел и чем паче чувства его становились сухими, тем дальше он отдалялся от того, что в детстве его так возбуждало.

Сон стал давить все сильнее, веки уже не держались, непременно нужно забыться бархатным сном и избавиться наконец от лихорадочной тревоги. Да, такие ситуации выбивают меня из обычного течения жизни; с нарастающими эмоциями тяжело порой справиться и по моему обычаю сон – единственное спасение. Но иногда наступают тяжелые времена и сон оказывается уже не таким спасительным, поскольку даже в совершенно другой мир начинается вторжение тех же чувств и мыслей, от которых ты бежишь наяву. Наступают они стремительно, с нарастанием некого беспокойства, точно катящийся со склона снежный ком, и если вовремя не увернуться, то этот, ком раздавит тебя как последнюю букашку. Да, может быть тяжёлые времена делают человека сильнее, дают ему хоть какой-то заряд энергии для борьбы или хотя бы преодоления своего бремени. Но что же до меня, скажу честно: никакого подъема сил и в помине не было, никакой энергии тело не набиралось, а наоборот – выжималось до суха, точно губка, которой только что перемыли всю грязную посуду.

Местами в мою голову закрадывались мысли по типу: «что будет дальше?», «когда станет лучше?» в особенности преследовала последняя, когда я лежал на кровати в отцовском доме: «Все же было как у людей, какая муха его укусила? Почему опять брат ведь себя так неподобающе? Из-за того, что я передумал об этом деле? Нет, я ему ничего не сказал, да, может быть намекнул, но ничего же не имел ввиду! Вот надо было мне тогда вякнуть, что дом пока не его… может быть и не было бы этого вздора; пришел бы к нему опять, поговорили и дело с концом. Но нет, пришлось унижаться, взрослый лоб, а отчитали как ребенка. Для них я и раньше не был лучшим человеком, но сейчас окончательно замарался об этих... алкашей, что они о себе возомнили, в самом то деле? Черт, да вот же он, передо мной, лежит, сладко засыпает, можно сейчас все сделать, поговорить без свидетелей… нет, слова мои не возымеют успеха, нутром чую! Позже все сделаю, хватит, пора спать». Отбросив дурные мысли, я закрыл глаза и постарался погрузиться в царство Морфея; Николай Андреевич уже во всю храпел, теперь же настал мой черед, но меня ждало разочарование.

Nota bene, я не являюсь дипломированным специалистом в области психиатрии и вынужден объяснить одно свое состояние в рамках обычного человека и надеюсь читателю моему будет примерно понятно то состояние, охватывающее меня в те минуты, которые я провел в семейном имении.

Страх – практически основной инстинкт выживания любого живого существа, это совершенно обычная вещь, доставшаяся нам в процессе эволюции, дабы телу хозяина ничего не угрожало. Но все эти процессы не имеют идеальной формы, границ и так далее. В добавок к этому есть еще приступы страха, которые ничем не объяснить, не показать хотя бы на пальцах, а только трепетать в его состоянии, что дает понять о первых порывах заболевания рассудка. И вот лежу я на кровати, теряю разум в некой агонии и даже сон, успокаивающий не в силах спасти, ведь когда я засыпал и попадал в период быстрого сна – в голову лезли самые причудливые мысли, но я старался не обращать на это внимание, и по этой же причине все отчетливо понимал и запоминал, иначе говоря, уснуть толком я не мог. Одна мысль не успеет закончиться, как появляется следующая, вторая, третья, держа под руку ужас сочащийся из недр головы. Все это на долю секунды прерывалось и дальше начинался следующий круг полета невероятных мыслей и страха. И такое состояние граничило с диким желанием сна, что они вступили в некую вражду, создавая поля сражений в моей голове; бывало сон побеждал, бывало побеждало беспокойство. Но все это ничто по сравнению с тем что я опишу ниже. Конечно, можно обусловить эту мистическую ситуацию только моим состоянием, однако же насколько четко и правдиво мне тогда это казалось!

Как уже было сказано мною выше: я не спал до пяти часов утра, следовательно, вся ситуация, связанная с погибелью коровы, гнилью картофеля и громкой ватагой продлилась с часом не большим. Казалось бы, уже наступает утро, а мы с моим братом уже ложимся спать; да, таков режим мне не по нраву, но глядя как спал Николай Андреевич, для него это казалось совсем нормальным. Тем более, лучше лечь хотя бы в любое доступное тебе время, чем заставлять организм работать все дальше и дальше, забирая остатки хоть каких-то сил.

Приступы страха стали меня потихоньку отпускать, но чувство тревоги продолжало томить, будто в этом доме я впервые и что мне здесь не место.

Впереди моей кровати в дальнем углу комнаты стояло зеркало, перед этим зеркалом стояла кровать, на которой непосредственно спал брат, зеркало слегка было повернуто, что я мог отчётливо видеть собственное отражение и часть печи, которая граничила с центром комнаты. Внезапно в отражении, из-за печи я отчетливо заметил некое движение бесформенного силуэта, словно кто-то на долю секунды выглянул. Видно было отчетливо, но разглядеть само очертание и предать ему форму я не смог (наверное, из-за мимолетности движения). Я вскочил машинально с кровати, совершенно не заметив, что вскочил и продолжил стоять неподвижно смотря в зеркало, в то отражение угла, где было замечено движение. По спине мигом пробежали мурашки, волосы стали дыбом, меня накрыла волна ужаса неизвестного, трансцендентного и, наверное, темного, да, именно темного, ведь никаких домашних животных у нас и в помине не было. Да и как же могла сюда забраться какая ни будь уличная живность? Простоял я так не меньше пяти минут; лицо мое побледнело, ноги затряслись; пение птиц за окном затихло, даже ветер перестал щекотать своим дуновением листки берез – зловещая тишина повисла над домом. Я отчетливо знал, что делать, но не решался; оттягивал до последнего момента, но до какого, сам не знал. В итоге пересилив страх я заглянул в то место, где выглянул силуэт: пусто, ни единой души. Но закрытая доселе дверь (вроде как ее закрывал брат) была настежь открыта, я спустился по ступенькам в сени и вновь ничего. Казалось мозг затеял игру. И правда: мозг любит всячески дорисовывать и создавать до жути яркие образы, как бы намекая, что ты уже имеешь некую болезнь, но какую, остается только гадать. В тот момент подумав об этом, мысль взбудоражила меня – я был напуган.

Вот так я стоял и смотрел пустым взглядом все на одну точку, и внезапно, лишь краем глаза приметил средних размеров коричневый саквояж, лежавший между комодом и маленьким шкафчиком для верхней одежды, который всем своим видом пытался приманить мое внимание. Я его не тронул и вернулся в кровать, где худо-бедно уснул.

Пробуждение было не лучшее. Тем не менее, мне удалось открыть глаза и не поддаться новому сну, кой мог продлиться вплоть до самого полдника или даже вечера. Я проснулся словно из большой лихорадки или болезни; а лихорадка, как правило, умеет создавать самые беспокойные сны оставляя человека в таком состоянии, будто он не выздоравливает, а все сильнее болеет. Истинно: между физической заболеваемостью и психической идет до ужаса тонкая линия и лишь единожды они пересекаются. Позже я обратил внимание на то самое зеркало, подумал, что может, мне показалось или это был просто бред наяву, «все же бред» – заключил я.

Брат уже не спал, он лежал на кровати и разглядывал на потолке пыльную паутину. Я подошел к нему рассказать о ночном происшествии, связанное с нашей буренкой. От услышанного он испугался не по-детски, тот испуг, который выдавали его глаза, всем своим видом показывали, что такое зло рано или поздно наступило бы; «хорошо, что кроме тебя с Прокопием никто не знает», – задумчиво сказал он.

После мы избавились от туши, закопав её подальше в лесу под берёзой. Затем, я отправился к себе домой, предварительно забрав тот самый сак для изучения его на дому. Уж сильно он приковывал мое внимание.

ГЛАВА 7

Вернувшись, я не застал жены и провел в одиночестве всего каких-то пару часов, а хотелось бы целый день; ведь до того исступления меня довела эта ночь! Я сидел у себя в кабинете вместе с саком один на один и все не решался открыть его, не решался до такой степени, что это нервировало: я ходил вокруг стола, спускался по лестнице вниз, потом обратно. Неведомый, внутренний барьер, останавливал меня: словно я заяц, бежавший в открытый капкан, но имея внутри некое предчувствие опаски, инстинктов, стараясь огибать всеми силами опасность, но из-за любопытства возвращался обратно, ловко перескакивая ловушку. И вот я оступился. Взяв себя в руки, пересиливая тревогу, я потянулся к злосчастному саквояжу, бессознательно представляя какие секреты таятся в нем. И вдруг меня прервали. Без стука стремглав вбежала Екатерина Ивановна; ее угрюмый взгляд, с примесью ухмылки намекал на очередной зубодробительный разговор.

– Почему не разбудил меня ночью? Что встал как вкопанный? Садись давай! – Екатерина Ивановна уселась на кушетку возле входной двери, и я подлее нее. – Ну рассказывай, что произошло в доме твоего отца, а то все слухи. 
– Слухи? Народ был, но он не видел… да, были мы с Прокопием. Народ ничего не видел, что произошло внутри дома, так что как это слухи стали распространяться… не знаю…
– Прокопием?! – вспыхнула она, – с этим болтуном только слухи специально и разводить, неужели вы вместе там были?! Хотя, не важно. Говори, что там было?!
– Ничего не обычно, всего лишь корова слегла, Бог знает от чего, она старая была, – я опустил свои глаза, думая не попасться на лжи, – худая, что все кости торчали, разве так важно?

Мы помолчали с минуту.

– Что еще было? – грозно спросила жена.
– Ничего, говорю же…
– Рассказывай, ведь не может, что бы народ умудрился слететься на одну смерть коровы!
– В том то и дело… что на смерть ее и слетелись! Видишь ли, был некий крик, а когда мы прибежали, то народ уже вовсю толпился, а в амбаре лежала только мертвая корова... вот и вывод, что она и кричала.

Снова с минуту помолчали.

– Странно, а мне то казалось, что это как-то связано с разбойниками; кроме коровы быть может и картошка была, понимаешь? – она пристально смотрела в мои глаза и улыбалась. 
– Как корова может быть связана с…
– Хватит!
– Что, хватит?
– Хватит, Дмитрий Андреевич Червонцев, хватит мне лгать!
– Но…но… тогда как?
– Что как? Узнала? – залилась она истерическим смехом мне в лицо, – Видишь ли, муж, волей-неволей, а в такой захудалой деревни связей очень много. Особенно связь с Анастасией Антоновной, она бабенка все знает, удивительный человек, не правда ли? Ха-ха, опустим корову и картошку, ведь главный виновник торжества – ее муж!
– Ба! – вскочил я, – неужели… да как это... чтобы ты могла общаться с женой моего брата?
Тогда-то я и понял, что она могла узнать и о ватаге, о скандале, получается обо всем, что творилось сегодня ночью.
– Сядь ты уже (потянула она меня за рукав), вот так и сиди. Знаешь ли ты, что связь мы с ней поддерживаем уже как месяца три, не знал? Да перестань вертеть головой, в конце то концов! Словом, по возвращению из магазина я ее и встретила с доброй улыбкой, тогда-то она мне и рассказала все-все, и я сразу же домой. Понимаешь?
– Не совсем.
– Не строй дурачка, я знаю о всех твоих сношениях с этими алкашами сегодня ночью и не только! Откуда ты думаешь, что я узнала еще про картошку? От Прокопия! Конечно не прямо узнала, а через все ту же Анастасию.
– Зачем же ты тогда меня расспрашиваешь, когда сама все хорошо знаешь?
– А затем, что такой человек как ты, найдет для решения всех своих проблем самый простой и безопасный для себя способ! Трус ты одним словом, Дмитрий Андреевич, а ведь мог бы все сразу под чистую рассказать мне. Да, все равно бы я злилась, но сейчас я злюсь еще пуще!
– Но ведь… я только для тебя, только потому, потому что ты как никто другой любишь истерики, я хотел уберечь в первую очередь тебя! Наверное, я неправильно выразился…
– Ха-ха! Не надо оправданий, прошу! – она только хотела впасть в истерический смех, но сдержалась. Вместо него появилась натуральная злость. – Оставим алкашей, с домом что?!
– Ты и так все должна знать, зачем тебе…
– Мне нужно знать, какие действия ты предпринял, – перебила она, – или ты этого не делал? Конечно же он не делал (ткнула она на меня пальцем), ведь там такое сборище народа было, как же мог мой муж при всех твердо сказать: «Нет братец, твое пьянство разграбит даже этот дом, поэтому я оставляю его себе!» А сам же ты что решил, будешь все-таки отдавать ему дом?!
– Н-нет, не буду отдавать, я же обещал, что поговорю… не знаю; мы с тобой и так в достатке. Про пьянство это ты верно сказала.
– Тогда почему же ты все колеблешься, дорогой мой? – она что есть силы постучала два раза кулаком о кушетку, – верное дело, что нужно себе забирать дом! Не в пьяные руки, а в наши, добросовестные пусть перейдет! А знаешь, что она мне еще сказала? Они решились, что после каждой его попойки, твой брат будет переезжать жить в имение отца, и жить до тех пор, пока не помириться с женой или не разойдется окончательно. То есть отдыхать там от нее будет, и она от него соответственно! В нашем доме! Представь себе! Он то, когда пришел такого ей успел наговорить, да еще пару оплеух дать.
– Не может быть! – сидеть я уже не мог, и стал медленно блуждать по комнате. – Как же так все сразу, ведь я не могу так, тем более он мой брат и все так складывается.
– Твой брат над тобой насмехался, а ты его выгораживаешь, дурак!

В душе началось бурление злости, я изо всех сил старался сдержать ее порыв.

– Я вот что решила: ты должен намедни сходить к ним, найти своего брата, и порешать на трезвую голову… а все равно, на любую голову, главное – порешать дело – это, во-первых, а во-вторых, если он все же будет стоять на своем, то мы непременно в суд пойдем. Да, ты там работаешь, тебя знают, так что он наверняка будет на твоей стороне.
– Как суд?! – робко воскликнул я.
– Такой вот! Тот самый, в котором ты работаешь!
– Но как же так выходит, не могу я за его спиной, ведь мы же не чужие друг другу! Нет, так не пойдет, нужно вмести идти!
– Пойми ты, время такое (да и всегда оно было), выживает умнейший, хитрейший, кто сильнее – всегда в выигрыше, вся знать рядом с ним и все блага тоже! В нашем мире нельзя выжить путем добродетели, ведь непременно за эту добродетель и ударят в спину твою, даже не понимая, что они сделали. Когда наконец получишь силу – ты сможешь сделать великие вещи! Нет, духовность и добрые дела спасут кого-то, а тебя они скорее погубят, так что думать надо в первую очередь о себе, о себе, Дима!

Она ушла, оставив открытой дверь и размышления по поводу того, что было сказано в эту минуту с ней нашего разговора; саквояж продолжал лежать не тронутым на столе, я о нем совсем позабыл. Стремительное течение мыслей поменяло русло не без помощи Екатерины Ивановны, и остаток дня я обдумывал только их.

В последующие три дня, все дела и мысли были связаны только с имением, даже находясь на работе они имели место быть, а разрешить это все никак не удавалось. И вот на четвертый день, Анастасия Антоновна пригласила меня с женой к ним на вечерний ужин, таким символически способом показать извинение Николая, за его ту ночную выходку. Детей мы вновь не застали, так как они были у бабушки, (видимо для того, чтобы не мешали в щепетильных делах). Вечер шёл, как ни в чем не бывало, будто никаких конфликтов и в помине не было, все общались друг с другом открыто, однако с некоторой осторожностью, тщательно выбирая каждое слово. Я знал, что на следующий день, все вернется на круги своя, все опять будет пакостно, мерзко и оскорбительно. Конечно, в этот вечер не обошлось без давления жены; она твердила, чтобы я обсудил все дела именно сейчас: «ведь они расслаблены, может что-то удаться сделать?» – уговаривала она шепотом. Но несмотря на давление я смог разуверить ее в том, что даже в дружеской атмосфере им будет нипочем мои убеждения, тем более их это скорее всего разозлит. Впрочем, разозлить их удалось на следующий день, когда я пошел с твердым намерением поставить точку. Но они не слушали. В конце концов все сложилось не самым лучшим образом, ведь Николай Андреевич и Анастасия Антоновна потрудились в своем кругу выставить себя жертвами ситуации, обвиняя меня с женой во всех грехах: что дескать, обворовываем их и что целиком и полностью виноваты в их «погибели» как семьи! Этим внезапным выстрелом они попали прямо в грудь самолюбия моей жены, но выстрел не был смертельным, смертельным оказался выстрел брата, окончательно разругавшийся с женой по поводу своих попоек. Он отправился жить в имение и кутить вместе с друзьями уже там, а не в их любимой «Осени». Эта выходка вынудила действовать в свою очередь Екатерину Ивановну и меня вместе с ней.

Хочу обратить внимание на то, что Николай Андреевич хоть и разругался с женой, но та в свою очередь продолжала действовать в интересах своего мужа. Был ли у них какой-либо план али нет – остается гадать. Стоит еще отметить тот факт, что сказанное мною выше про кутеж брата является правдой в чистом виде. Намедни, после заселения его в дом, часов, наверное, в семь вечера я забирал некоторые семейные вещи и мне самому удалось увидеть всю эту вакханалию. Попав туда на пять минут, разгорячившаяся ватага чуть ли ни снова вышла из-под контроля, но благо мне удалось вовремя улизнуть, дабы не повторялись сцены тогдашнего дня.

Что до нас с женой, то окончательно поняв, что их семья не идет на контакт, было решено идти в суд – решать все посредством закона; кроме того, жена искреннее как маленький ребенок думала, что если я и работаю в суде, то нам непременно с этим делом и помогут. Сделав запросы и подготовив все документы, она изо дня в день была как бы в приподнятом настроении, подбегала ко мне на цыпочках, нежно обнимала, говоря: «ты хоть и трусишка, но сделали мы все правильно!» Но чем дольше тянулось дело, тем быстрее проходила ее детская радость. На ее расспросы в стиле: «ты спрашивал, как там дела обстоят?» я лишь крутил головой, ничего не зная и все ожидая письма из суда, а она в свою очередь, лишь молча уходила в спальню. Это было пока что.

Настроение вскоре у нее стало как бы говоря независимым (она продолжала в течение недели расспрашивать не только меня, но и поставленных лиц, занимавшихся нашим делом, на что получала отрицательные ответы). И теперь никакого повода ей не надо что бы быть веселой и через пару минут стать апатичной, злой женщиной, походившей больше на старушонку, которая осталась одна одинёшенька и никому не нужная. И что бы вы могли подумать? Уже на следующий день после ее похода в суд, она, теперь словно вылетая, старушонка сидит в беседке днями и ночами – молчит. Конечно я пытался хоть как-то ободрить супругу, но к сожалению, она тут же скалилась и прогоняла меня прочь ко всем возможным чертям.

Ответ пришел только через неделю, и мы начали кропотливо готовиться к процессу. Екатерину Ивановну продолжало что-то тревожить в душе, но как бы она не пыталась скрыть свои чувства, как бы не убегала от собственных вопросов и мыслей, она все же излагала мне их:
– Плохое у меня предчувствие, Дима, уж не знаю, что это за чувство, будто за спиной кто-то шепчет и во всем упрекает. 
– Я же говорил тебе, что не нужно этого делать.
– А я и не отказываюсь от своего решения! Дурные мысли и только.

Когда все приготовления подошли к концу я в коем-то веке вернулся в рутинные дни, вернулся в обыденные свои мысли и неожиданно вспомнил о лежащем в кабинете саквояже, к которому я так и не удосужился притронуться после той бурной ночи. Я закрыл дверь на защелку; сак лежал подле рабочего стола собирая пыль. Взяв его, я немедленно принялся рассматривать все содержимое этой старой вещицы: лежали какие-то документы, записи, причудливые фигурки, которые больше напоминали вид всякой скотины. Я не придавал этому должного значения, пока не обратил внимание на старые пожелтевшие листы, написанные каллиграфией и от которых источался выраженный запах старой, затхлой бумаги. По началу строки были о самых заурядных вещах связанные с нашим домом и прилегающим участком; затем строки говорили о неизвестных мне людях, о странных конъюнктурах и что немало важно – неких фактах. По мере продвижения по листам мой дух стало захватывать с необычайной силой, мурашки вновь охватили спину (это напоминало ночь в имении); сердце стало заводиться как двигатель автомобиля: быстро, с нарастающей силой, что отдавало этим стуком по всему телу. До того все точно было изложено на листах, что не сразу поверил написанному! Я не успел дочитать до конца; на самом интересном месте мое внимание было прерывно совершенно необычным (по крайне мере для меня) событием.

ГЛАВА 8

Наступило время, когда свет из домов озарял темные проулки нашей деревни. Жители заперлись на все ставни, а некоторые, на улице быстрым шагом спешат в свое «семейное гнездышко»; псы лениво прячущиеся по своим конурам последний раз облаяли свои участки и забылись животным сном. Часть неработающих фонарей все также ждут своей починки, а здоровым пора работать – наступала ночь. Погода стала быстро менять свое настроение, подошли к концу жаркие дни знойного июля, на небе стали виднеться первые угрюмые тучи.

В момент приготовления ко сну Екатерины Ивановны и моего чтения записок, вдруг откуда не возьмись, стук в дверь. На пороге стоял совершенно не тот человек, которого я ожидал или мог увидеть днем – им оказался никто иной как Ромка! Да, тот самый картежник, которого мы обсуждали давеча с Анастасией Антоновной и к которому я хотел наведаться после событий в отцовском имении, но совершенно позабыл из-за этих проклятых дел. Мое удивление, казалось видно всем, кто проходил мимо нашего дома, особенно его заметил немного сконфузившийся Ромка, пинавший мелкий камушек на лестнице. Лицо его было совершенно измотанным, как у человека, не спавшего целыми днями, не видевший еды, а, человека, который только и думает о каких-то вещах; взгляд его показывал некую потерянность или скорее страх, он все блуждал по моей персоне, по коридору, то вообще по людям, проходящих позади него. Выглядел Ромка довольно опрятно, но одетый в совершенно в старые лохмотья – тому подтверждения разного рода потёртости и множество дыр на его ватнике.
 
– Прошу извинить меня – начал тот, – за столь неожиданный визит, однако… здравствуйте.
– Вечер добрый.
– Наверное, не очень рады меня видеть, Дмитрий Андреевич, не удивляйтесь, что я знаю вас, про вас почти все знают, а вот меня…
– Роман, знаю – оборвал я его, –  однако же хотелось знать ваше полное имя.
– Роман Иннокентиевич Игнатьев! Про меня я смотрю тоже все на слуху, да? – с горючестью протянул Ромка.
– И не самым доброжелательным. Чем обязан?
– Хотелось было как можно быстрее к вам наведаться, дабы сказать, что не я совершал все эти злодеяния на вашем участке. Вообще, я не понимаю, – начал ломая руки, рассуждать он – не понимаю, почему меня причисляют к тем смердам, которые периодически грабят жителей?! Ах, и хотелось бы…
– На ловца зверь бежит, – посмеялся я, – намедни как раз-таки и желал вас видеть, Роман Иннокентиевич. Только делами все был занят, спасибо что пришли.
– Искали? – дрожащим голосом проговорил он. – Получается, что на меня вы и думаете?
– Отнюдь, я хотел лишь побеседовать и разузнать, что вам известно, и что может вы знаете людей, которые могут быть замешаны в деле грабежей?
Он выдохнул всей грудью, выпуская всю опаску, которая могла таиться в его душе и кажется лицо его немного прояснилось.
– Помилуйте, Дмитрий Андреевич! Истинно, грешил я пару раз с этим делом, но это не означает, что я мог бы, и хотел было повторить! Ведь зачем человеку при деньгах залезать в чужие карманы? Это уже только от отчаяния, до которого может довести полная потеря карманных средств! В самом-то деле, только представьте, на что способен человек в отчаянии! Пожалуй, и собрата ради лишнего рубля убьет! Каждая душонка считает, что ей принадлежит все и даже то, что ей по праву не принадлежит; только о себе любимом и думают. Вот и я в таком порыве действовал уж, наверное, не по уму, а по инстинктам, ведь надобно же, что бы человек жил, поскольку заложено это в нас от роду!

 С началом разговора я совершенно не приметил, как мы покинули мой участок и шли вдоль освещенной улицы.

– Иначе говоря, вы хотите сказать, что не знаете тех людей, которые могли совершить злодеяние и то, что вы тогда сделали – сделали одни?
– Все верно.
– Что же тогда происходит? Про мой дом один знакомый говорит, что дескать, мистика завязана, а что же тогда насчет остальных жителей и их изб? Может быть вы сможете понять логику тех людей, которые обносят дома; не в отчаянии же может быть дело?
– Мистикой тоже имеет место быть…
– Как? И вы туда же? А если они клептоманы или рецидивисты, «воры в законе»?
– Сами-ка подумайте, Дмитрий Андреевич, какую выгоду они могут извлечь от воровства у простого люда? Они же больше гадят чем воруют, вспомните хотя бы про животных.
– Гм, тоже верно, но какова тогда причина?
– Есть предположение, – продолжил он, – что весь хаос с грабежами и пропажами, есть проявление чего-то страшного и в тоже время могучего. Что уже давно таиться в наших краях нечто такое, что может гневается на нас; ведь это чистая природа Урала! Дается человеку право здесь жить, а он и начинает все поближе к себе присваивать, забирает последние дары природы и паразитирует на них как клещ на старой собачке, короче говоря, открывает все свои пороки. Может конечно грабежи – дело рук людей, но и это может привести к плачевным последствиям, ведь в мире все взаимосвязано. Допустим, упадет дерево под гнетом бури на муравейник и разрушит его в пух и прах, и станется лишь маленькая часть той колонии, которую создали муравьи. Истинно, сильнейшая колония сможет выстроить целый лабиринт с размером ваш дом, и им будет нипочем какое-то дерево, только лишь паразиты и другие вредители будут мешать. В итоге мы имеем в двух случаях полный крах колонии. Тоже и про людей. Внутренний враг, куда опаснее внешнего, но можно ли вполне обычные, хоть и пугающие события природы приравнивать ко злу? Только злостные помыслы человека способны настроить против себя природу, только его нужно винить. Таким способом на нас реагирует сама мать – сыра земля.
– У меня складывается впечатление, что об этой деревне думают только как о нечто мистическом! Сначала один знакомый, все уши прожужжал, то найденный мною саквояж, а сейчас вы. Нет, ну в самом деле интересно! Впрочем, все это вздор, тут в людях дело, не в мистике.
– Тут уж верить вам как заблагорассудиться, я не настаиваю, что может быть и мистикой, это ведь только так… предположение.
– Возможно – возможно, однако вижу по глазам, что еще что-то хотите сказать?
– Правду говорите…
– Ну.
– Дмитрий Андреевич, – тихим голосом сказал Ромка, – я вот что еще хочу сказать... вы же имеете некие связи, верно?
– Допустим.
– Не хотелось бы вас этим тревожить, – стал нервно оглядываться он по сторонам, – но не могли бы вы замолвить за меня словечко?
– В каком это смысле?
– В таком, что бы люди перестали всячески меня преследовать и косо смотреть в мою сторону. На днях, мне стекла в доме побили камнями размером два кулака! А бывало шепчутся за спиной, когда прохожу, а иной раз, – с горестью про тянул он, – по лицу получил! Вот и хотелось бы спокойствия в своей жизни, а не все время озираться, из-за одного греха, что сотворил я.
Я с минуту подумал, что моими связями в суде вряд ли смогут помочь, кроме того из-за оскорблений брата, я значусь в деревне униженным, лишенным всякого достоинства – слушать меня никто не будет. В конечном итоге, я как-то на автомате соврал ему без малейшего стыда.
– Что ни будь, да придумаем, Роман Иннокентьевич, вы главное осторожнее.
– Правда?!
– Правда, повторюсь опять же: будьте осторожнее.
– Буду очень надеяться, спасибо вам большое! – он протянул мне тайком руку, что бы никто не видел. Я крепко пожал ее.

Мы прошли вдоль нескольких кварталов обсуждая уже совершенно обыденные вещи, которые я не вижу смысла описывать тут. В общей сложности мы гуляли ровно полчаса и под конец прогулки первые капли дождя с протянутым грохотом в небе поставили окончательную точку в нашем разговоре, и мы решили идти по домам. Ромка вновь пожал мне руку, поблагодарил и скрылся, словно мышка среди низеньких домов и высоких заборов, следуя к себе в убежище.

Я решил немного прогуляться, невзирая на начинающийся дождь. Последние дни дались очень тяжело, душа требовала хоть какого-то умиротворения, и такое умиротворение может дать только природа, свежий воздух и тихая местность. Капли дождя стали обильнее падать на мою одежду, что та быстро намокла, впрочем, это доставляло лишь одно удовольствие; ведь когда еще на душу выпадет случай слияния с природой, ее умиротворением, тишиной? Легкие наполнились свежестью дождя; на улице ни единого человека и только в такие моменты ты получаешь настоящие наслаждение от жизни, а не от какой-нибудь бытовой и мещанской жизни, которая то и делает что всегда застает врасплох, мешая маленькому существованию. Природа и человек – равновесие, и ничто не должно мешать идеальному балансу. Заостряя внимание на мерцающем фонаре, я слышал, как шелестели листья молодой березы от звонких и в тоже время мягких ударов дождя. Все эти звуки создавали некую симфонию, симфонию жизни, казалось, ничто не должно помешать спокойствию, если бы не выехавший из-за угла черный автомобиль, который остановился в пяти метрах от меня.

ГЛАВА 9

Из открытого окна пассажирского сидения торчала физиономия моего досточтимого брата, в шуме дождя он что-то пытался выкрикнуть и махал руками, чтобы я подошел ближе. Я так и сделал. На последних шагах меня будто насквозь пробило: некое предупреждение, отправленное из глубин моего тела, пыталось донести важную информацию, но видимо ошиблось адресатом; мое внимание более завлекал этот доселе неизвестный водитель и автомобиль.

– Ты чего под дождем стоишь? Простудишься!
– Я как раз домой собирался идти, а тут гляди – ты.
– Домой говоришь? Садись-ка на заднее сиденье, подвезем тебя, – сказал он с какой-то сладкой усмешкой. – Мы как раз ко мне едем, а твой дом по пути будет.
– Пожалуй откажусь! – крикнул я из-за нарастающего дождя.
– Садись, не стесняйся! Гляди как дождь разошелся; нечего порядочному семьянину болеть, да жену одну на хозяйство оставлять, тем более пару слов о домишке надо бы перекинуться, так что тебе же во благо будет, если ты сядешь!

Простояла некая пауза, разрешившая, как мне кажется, все в этой истории; наши нахмуренные лица, смотревшие друг на друга, отлично понимали к какой развязке это идет. Я уселся и меня вновь что-то кольнуло, но не отпустило, а стало медленно проталкивать тонкую иглу тревоги глубже в плоть.

До пункта назначения было каких-то пару сотен метров. Брат, как и сказал заранее все же затронул тему нашего наследства. Вопросы и ответы были тривиальными, в них прослеживалось ровным счетом ничего, что могло бы меня заинтересовать. Собственно говоря, он и говорил только лишь о собственной выгоде, о том, что денег у меня всегда в достатке и о положении в обществе тоже; спрашивал насчет семьи, жены и хозяйства, дескать, нам это не к лицу и что за огородом следить мы толком не будем, а про животину, которая кстати на ладан дышит вообще и не вспомним.

Стоит отдать дань уважения его целеустремлённости: он со своей женой преуспел бы в хозяйстве, будь у них чуть более денег в кармане чем есть сейчас. Но мелочь, которую он несет в распивочные не даст этого сделать, точнее выразиться – он сам не может этого сделать. Благодать, упавшая с неба озаренная смертью близким – единственное материальное благо, которое способно хоть на капельку поднять уровень жизни Николая Андреевича. Однако, если быть реалистом, то мы поймем, что состояние, оставшееся после нашего отца, он благополучно пропьет либо проиграет у искусного игрока в карты. И ежели ему хватит духу перебороть свое искушение, то в моих глаза он станет самым настоящим человеческим существом способным на развитие, но, к сожалению, даже малейший намек на это развитие – отсутствует.
 
После выдержанной паузы, водитель косо посмотрел на меня в зеркало заднего вида и что-то шепнул брату, тот от услышанного немного побледнел.

– Что же ты, Дмитрий Андреевич, мой единственный брат мог так поступить, тем более за моей то спиной!
– Прости, ты это о чем? – солгал я.
– Не строй дурачка, – грозно выкрикнул он, – ты прекрасно понимаешь, о чем я сейчас говорю, иначе бы не звал и оставил мокнуть под дождем!
– Сдается мне, ты совсем не домой ехал, а меня искал?
– Ехали мы как раз ко мне, но первым делом нужно было наведаться к тебе, однако Катя сказала, что ты уже почти как час куда-то пропал и послала меня к черту. Мы и решил бросить это дело, пока не наткнулись на одну удивительную персону в лице Ромки! Он сказал нам, что ты ушел в этом направлении, вот какой человек, хоть чем-то нам помог!
– Интересно, что еще он вам сказал?
– Ничего особенного, хотя мне интересно, о чем же такой воришка мог говорить с таким высоким человеком как ты?!
– Не твое дело.
– Не горячись, подумаешь: человек человеку помог, для этого то мы и нужны друг другу!

Выдохнув полной грудью, я помыслил, что все неинтересные обсуждения подошли к концу. Мы медленно стали приближаться к моему дому, и я был уже готов покинуть этот злосчастный автомобиль, пока не понял, что мы вовсе не собираемся останавливается.

– Стой, стой! Мы же проехали! – испуганно заметил я.
– Я же тебе говорил, надо обсудить наследство!
– Ты сказал, что довезешь, тем более мы все уже обсудили!
– Ты не ответил на главный вопрос, брат.

Он повернулся ко мне с видом, в котором уже было все решено и что он ни перед чем не остановиться; родственник это или обычный прохожий – ему все равно, главное – для себя. Я с закипанием крови глядел в его гнусные глаза и кажется, хотел вырвать их, что бы солнца свет он более не видел. Еще чуть-чуть и я сломаюсь под тяжестью ярости, которая погасла далеко в юношестве, но забурлила вновь с такой неведомой мощью, что она готова сжечь последние остатки моей жизненной энергии и энергии близких мне по духу и крови людей.

Мы выехали далеко за деревню и остановились на пригорке, с которого можно было наблюдать за жизнью всего населенного пункта; ключ зажигания вытащен, и брат с водителем стали пристально смотреть на меня.

– Еще раз спрошу, – начал вновь Николай Андреевич, – не стыдно ли тебе за то, что ты сделал за моей спиной?
– Как же может быть за такое стыдно, – не сдерживая эмоций вспыхнул я, – когда собственный брат, слыл подстилкой для общества, который играет как шут в барских хоромах кривых изб, да достоинство родного брата омрачает! Что ты так глаза то раскрыл? Ба, неужели понимаешь, что делаешь? Вспомни давешние дни, как ты меня не то, что посмешищем выставил, а главным врагом народа чуть ли не назвал!
– Ты… как ты смеешь говорить такие вещи! Как у тебя язык еще может поворачиваться?!
– Неприятно слышать упреки в свое громадное эго, да? Не страшно, это даже на пользу идет, ведь какая еще польза выпадет на твою мизерную, жалкую и никчемную жизнь, кроме конечно же кутежа?!

Он резко выскочил словно черт из табакерки, вытащил меня за лацкан из машины, прибил к ее кузову и стал наносить удары за ударом: в живот, в ребра, в лицо. Пораженный неожиданностью я не шевелился; весь запал ярости мигом улетел куда-то за горизонт бессознательного, в то время как голова моя на время отключилась и как бы фиксировала совсем другие вещи, нежели обращала внимание на наносимые удары. Водитель продолжил сидеть на своем месте и кажется, стал курить, да, сквозь боль, я ясно ощущал запах табака. От последующего удара я упал на колени и поймал зубами каблук его сапога. Мысли были пусты и бесформенны, я ни о чем не думал, лишь смотрел вдаль на колышущие от ветра деревья, обращая изредка внимание на запах табака; дождь сливаясь с моей кровью взбадривал разум и не давал покинуть сознание.

Скажу вам, что самое страшное во время драки (точнее избиения) – это не боль от наносимых ударов, а ощущения полной беспомощности; будто ты овца среди стаи волков, которые рвут и грызут тебя на части, а на помощь ни единая душа не может поспеть. И все же ты человек не слабый телом и духом, но в самые ответственные моменты эти самые силы смеют покидать, как будто их никогда и не было, по итогу задавая себе вопрос: «а так ли я силен?» И вся последующая переносимая боль, стонущая ото всех уголков организма, хоть и сильнее той, кой причинили тебе вовремя битья, но ей не сравниться с беспомощностью, на которую обречен человек.
 
Тем не менее, найдя мизерную долю своих сил – я смог сесть возле машины; мне было все равно, что со мной произойдет и в таком порыве, в порыве воодушевления стал говорить:
– Посмотри на себя… посмотри на меня… кем мы с тобой стали? Скажи мне, Коля!  – я неистово закашлял, стараясь отхаркнуть словно ком из недр бронхов и неожиданно для себя подумал о первых порывах какого-то недуга. – Мы не люди с тобой, а лишь два тощих зверя, готовые впиться друг другу в глотки, дабы поделить пищу в лице этого дома. Как далеко мы ушли от животного? А я тебе скажу: не так уж далеко. Добыча теперь приобрела совсем иной расклад, другой вид и вкус; первый оскал показал именно ты! Да какие же мы по итогу с тобой братья, раз за такие мелочи родня может друг друга запросто погубить?! Не нужны мы друг другу, мы обречены на вечную войну, кой будет длиться вплоть до нашей кончины! И нет нам места на этой земле, покуда будет стоять этот чертов дом! Посмотри в глаза матери нашей, мы ее даже в расчет не ставим, а может ей нужно наследство не нам?! Посмотри, посмотри в глаза детям и жене, а самое главное в свои… свои глаза! Будешь ли ты горд за все то, что сделал?

Тогда, когда у человека заканчивается всяк мысль, которая могла бы решить проблему, то про запас у него остается последнее – применить силу. И только эрудиция его или случайность способна повлиять на решение (что мало вероятно) задаваясь вопросом «делать или не делать?» Однако, сила способна уничтожить не только самого «противника» скинув его в яму поражения, но и тебя самого; обжигая пламенем ненависти, кой источается из глубин сознания. И будет ли у тебя на душе спокойно, если ты сделаешь задуманное? Вопрос конечно, риторический.

– Каково изречение, слышал, Саша? – сказал он водителю.
– Да, воодушевленно говорит, – сухо ответил он.
– Мастер слова, но не дела, уж точно. Скажи, мне брат, не ты ли говорил, что решился отдать наследство мне?
– Скажу тебе по секрету, что человеку свойственно менять решение.
– А ты ли его поменял или тебе поменяло его твоя любимая женушка?! Только не отпирайся, думаешь я не знаю, каков ты? Мы с тобой одной крови – ты точно такая же подстилка для общества, как и я! Сначала угодить брату, затем жене, конечно, я понимаю, что женскому духу поддаться легче всего. Лучше сам на себя посмотри, за спиной идти в суд с расчетом на то, чтобы я узнал в последний момент?! Это уже совсем низко, это даже еще ниже, чем мой кутеж! Сдается мне, сие выходкой вы решили прижать меня к стенке!
– Вновь жертву из себя строишь… правильно, пусть матушка думает, что, хотя бы один сын вырос хорошим и порядочным.
– Ха-ха, ведь так оно и есть, ха-ха! Я самый порядочный, честный человек на деревне, в отличие от тебя, позорище!
– Смотрю тебе все до шуточек и смеха?
– Верно! Все это одна лишь большая шутка Бога или дьявола, а я смеюсь над нею, разве к жизни не с улыбкой надо относиться?
В конечном итоге он кончил смеяться практически сразу, как только начал. По его выражению лица было видно, что он хотел добавить что-то еще, однако же воздержался, видимо опасаясь испортить красиво намалеванную сцену.
– Отвези меня домой, к жене, Саша, достал он меня. Смотреть жалко. Пусть тут валяется и подумает.
Он харкнул в траву, залез грузным телом обратно в машину и уехал прочь к своим домочадцам.

ГЛАВА 10

Ну, вот вам и спектакль! Эх, право, предосадно!
Связаться с дураком и сатане накладно!
Гете, Фауст.

Тело мое изнывало от боли; нужно было возвращаться домой, ведь сидя в грязи можно и еще что ни будь подцепить и не дай Бог что-то серьёзное. Однако, кашель, вероломно вырываясь уже сигнализирует, о неведомой болезни, не проявившей себя в полной мере.

Поднявшись, невзирая на боль, я отправился в путь, совершенно не замечая ни кашель, ни людей, пробегавших мимо. Разум был словно в тумане и единственное что я помнил с того вечера, так это то, что мне довелось наткнуться на человека, которого я хорошо знаю. Он взял меня под руку желая помочь; как бы я не старался разглядеть его лицо, оно было совершенно расплывчатым, а голос того хуже – неузнаваем. Хотя глубоко внутри я понимал, что этот человек мне до жути знаком. Мне до того было противно от одной лишь жалости к собственной персоне, что я не мог допустить никакой помощи от людей. К сожалению, бедняга не успел пройти со мной и пару метров: я, что есть силы, накричал на него и велел отпустить мою руку. Он не стал спорить, а лишь посоветовал врача и удалился далеко в пучину бескрайних улиц.

Остаток пути оказался тернистым: под ноги то и дело попадались одни лишь полчища луж, с примесью слякоти и навоза; мелкий щебень вместо асфальта, тоже вносил свою лепту и что из этого хуже всего – трудно сказать. Вся эта галиматья так старалась сбить меня с ног, что иногда приходилось балансировать, словно трюкач на канате, ведь последние капли каких никаких сил все же спасали. В противном же случае меня бы нашли только через пару дней и навряд ли я смог бы рассказать вам эту историю.

– Долго же ты идешь, Дмитрий Андреевич, – подбежал ко мне вновь знакомый человек.
– Опять ты? Я же тебе по-хорошему велел оставить меня!
– Как же я могу бросить человека в беде, тем более знакомого?
– Что-то твои первые старания не были столь убедительны – сразу убежал.
– Лицо твое побитое источало угрозу! – посмеялся он.
– Смотрите какой шутник, мало в моем окружении таких людей, помимо брата; дайка я рассмотрю твое лицо, а то не могу понять кто ты…
– Тише, не трогай глаза, они у тебя как два спелых яблока: наливные, красные и распухшие, эк тебя отделали!
– Не шути, мне сейчас не до смеха!
– Злишься? Оно и понятно. Дивлюсь я: как в твоем уставшем теле может храниться ярость? Не отвечай не отвечай, все это риторические вопросы; все знаю, не первый раз вижу такую сцену! Издревле ярость поддерживала в людях стремление – истинное выражение!
– Вот и поговорили, теперь ступай, – ноги слегка подкосились и в этот же миг меня поймал мой спутник, держа под руку.
– В этот раз ты от меня не отделаешься! – расхохотался он.

Как же противны люди, старающиеся присосаться к тебе как пиявка питающиеся вместо крови людскими эмоциями! Но ничего не поделать, придется мириться с мыслью, о том, что спутником оказалась та самая пиявка. Мы побрели.

– Боюсь тебя разочаровать, Дмитрий Андреевич, но хата твоя совсем в другой стороне.
– А я не домой иду.
– Ба! Просвети меня, куда же ты такой красивый собрался, как не домой?
– Да что тут просвещать? Да, изначально думал домой идти, но с каждым шагом гневаюсь все сильнее и теперь, я готов набить своему брату рожу!
– Да тебя оплеухой убить можно, а ты опять в драку лезешь.
– Там вовсе не драка была, а чистое надругательство! Мне все равно, что будет, но отведать ужина из собственной крови он обязан!
– Какие же вы все-таки смешные людишки, ха-ха! Сам то не понимаешь почему так смешно? – мой спутник сразу понял, что попал в самое сердце шуткой и кажется – изначально целился туда. Но что бы между нами не терялась связь он прижался ближе.
– Все я понимаю! – протараторил я.
– Не очень похоже. Вместо того, чтобы кулаками махать, мог бы все проблемы сегодня решить.
– Уже решено все! Скоро в суд и там все точки над i будут расставлены, но сначала… сначала к брату!
– Где ж, однако гарантии, что все разрешиться? Правильно – нигде! А я тебе предлагаю, – начал он шепотом, – всего лишь один единственный и точный как удар казака вариант.

Неведомый доселе запах ловко закрался в мои ноздри и честно сказать, пахло не самой отборной свежестью, скорее уж воняло чем-то гнилым, будто тем самым картофелем, найденный мною в отцовском доме. В добавок к этому на кончике языка стал оседать едва уловимый привкус сладкого, но не того сладкого, который отлично подойдет к чаю, а скорее тот, с которого хочется опорожнить желудок.

– Ты чего лицо так скривил? – испуганно спросил меня спутник.
– Зловонье… от тебя так разит? – сморщил я сильнее лицо.
– Ах, это, а то было я подумал… хотя не важно!
Я отшатнулся от него не желая мириться с такой вонью.
– Чем это пахнет, Господи помилуй… еще чуть ли не на шею лезет! Вдруг от меня теперь тоже воняет?!

Пахло от него до жути странно: запах явно витал в воздухе, затем мгновенно пропадал, будто бы его в помине не было. Я заострил внимание на движение его губ, думая, что пахнет изо рта, но это оказалось неверным – запах появлялся хаотично, рот тут не причем.

– Угомонись, – продолжил он хитрым голосом, – тебе он точно не передастся. Скажем так, в силу моей древней профессии, волей не волей все равно будешь иметь такой запах, а постараешься отмыть, то всю кожу сдерешь. И если тебе предложат когда-нибудь эту работу – не отказывайся от нее – веселая до ужаса!
– Что за работа такая? В морге? Не такая уж она и веселая.
– А ты был там?
– Отнюдь, упасти, Боже!
– Может она и веселая, откуда тебе знать? Во всяком случае, не в этой стези заключается мой труд.
– Можешь не говорить, мне все равно. И если ты не заметил, мы отошли от главной темы.
– Заинтересовался! – потирая руками воскликнул знакомец.
– Не томи душу…
– Хорошо-хорошо! Решение проблемы, Дмитрий Андреевич, самое простое – сожги дом, но не просто сожги, а сожги дотла, что бы никто через поколение знать не знал, что здесь была именная изба самих Червонцевых! – говоря возвышенно, он одновременно умудрялся шептать на ухо так, что сам писк комара казался бы летящим самолетом. Знакомец на мгновение остановился, думая, что от услышанного я свалюсь с ног, но завидев мою улыбку наверняка понял, что мою голову тоже посещала сие мысль. – Ты чего улыбаешься? Ба, ведь не меня одного осенила эта мысль! Ну, Червонцев, одно диво с тобою.
– Да, ты прав, меня посещала эта мысль, но только на миг, еще раз повторюсь, на миг! Я не думал серьезно о таком помышлять, – моя рука нервно искало место, которое могла бы ударить, но к сожалению единственным объектом для битья являлся мой спутник, а бить его не особо хотелось – пришлось опустить. – Жаль семейное гнездышко уничтожать, считай там ни одно поколение выросло.
– Не задумывайся. Прошлое должно храниться там, где ему и положено – у нас в головах, но гляди нас не станет и прошлого нет! Тем не менее, пока в доме пусто, можно совершить дело, апчхи! – что есть силы чихнул знакомец. – А то переедет твой брат или его дети туда и все планы к коту под хвост!
– Будь здоров. Не знаю, не могу решиться, ведь это считай преступление, – я призадумался, в надежде найти в голове мизерную долю мысли, которая могла бы привести меня к самому рациональному ответу. Но чего томить побитую, да в добавок разгорячившуюся голову? Все равно уставший человек ни на что толкового не способен, кроме как забыться сном и восстанавливать свои силы в мягкой, ну или хотя бы твердой постели – вот тогда рациональная мысль обязана явиться. 
– Если бы это его дом был – да, – продолжал уговаривать меня знакомец, – было бы преступлением и тем более если бы там были люди. Но сам рассуди: что еще можно сделать как не избавиться от проблемы таким радикальным способом?

После сказанных его слов последовала пауза местами прерывавшееся гулом небосвода, который опускался все ниже на нашу деревню и окутывал ее таким сильным дождем, что мои твердые ботинки, сделанные из самой дешевой и искусственной кожи, мгновенно приходил в непригодность пропуская сквозь швы влагу. Северный ветер зловещее шумел средь тополей стараясь снести их на соседние поля, где росло продовольствие для жителей близлежащих городов; но он может усмирить свой тон – дождь сделал за него всю работу, размыв грядки капусты и картофеля, что теперь и не отличишь в каком месте они росли. И можно ли будет найти остатки плодов? Не думаю.

Разойдясь со знакомцем, я дошел в одиночестве до семейного имения, решившись не без помощи него на самый радикальный, как он сказал способ – сожжение. «Я схожу с ума?» – спрашивал я себя ежеминутно, стараясь видимо вспомнить знакомца, его очертания и голос, кой подбивал меня к действию. «Да, схожу с ума, бесповоротно, окончательно. Если все получиться, то никому ничего делить не нужно, поругаемся, да, но не смертельно, переживем. Эти подлецы виноваты во всем: брат, жена, жена брата, вот они пусть себя и обвиняют, что до такой степени меня погубили, что я решился на преступление! А если винить, истязать грязными словечками будут именно меня, упрекая во всех грехах, то...то пусть только попробуют! Я их ко всем чертям отправлю… сам…да, все сделаю сам, самочинно потаскаю их по судам, они у меня попляшут!» И чем дальше я углублялся в мысль, то тем больше приготавливал средства к сожжению дома, который кстати говоря имел все шансы остаться целым в такую погоду. Но полная отрешённость разума от мира и ясная уверенность в собственных действиях ни на секунду не останавливала меня, а наоборот подбивала делать все быстрее и быстрее, видимо боясь, что могут застукать. Прозвучал раскат грома, затем второй, третий; вот я уже разложил последние канистры пропана, облитые вонючим бензином хранившиеся в пристройке дома и там же их, оставил для детонации. Затем я выбежал на улицу, облил дом остатками бензина и разлил дорожку ближе к выходу участка. Не успел я поднести спичку, как все строение мигом охватило зловещее пламя, пренебрегая обильным дождем. Голова пошла кругом, и мне жуть как стало плохо; я подумал причина тому – вонь бензина, но судя по тому какие вещи стали казаться, то причина крылась в другом. В отдаленных уголках мозга доносились всякие голоса шепчущие жуткие вещи, то кричащие о просьбе помощи. Гул усилился еще сильнее, казалось, что огонь, охватывающий дом словно танцевал под эти вопли, я со всей силы заткнул уши и зажмурил глаза, но все было тщетно. Дошло до того, что весь этот инфернальный звук словно симфонией раздался во мне и оглушил так, что я потерял сознание чуть ли не на пороге горящего имения. Но перед тем как мое тело упало на землю, я отчетливо заметил в окне движение Николая Андреевича – моего любимого брата! О, Боже, что я натворил…

ГЛАВА 11

Хотел бы я бросить писать продолжение и не вспоминать с болью все события, произошедшие давеча, однако считаю, что для читателя это будет, вероломным предательством, оставляя его в недоумении на обрывке текста. Вследствие этого, я хотел бы объясниться в следующих важных моментах.

Начну, пожалуй, с самой мистической стороны моего повествования, хотя я отнюдь не являюсь каким-либо мистиком и слабо верю во весь этот вздор. Однако ж, как я описывал выше, мне удалось найти в семейном имении записки и странные изделия, сделанные давно почившей моей бабкой, Евдокией Эдуардовной. Из всего выше перечисленного, мое внимание завлек именно текст, который вполне может пролить свет на все события, перемешивая всю эту кашу с некоторой долей мистики, что по итогу волей не волей начнешь верить во все поверья. И вот ниже представляю вашему вниманию небольшой отрывок. Не знаю, как отнесется к нему читатель, однако надеюсь, что приложение будет ему скорее полезным, нежели бредовой сказкой:

«Позабытые Боги человечеством славянским, уснувшие в толще воды и земли. Восстаньте в своем истинном виде, во имя человека, сохраняющего ваши дары! Поставьте солдат ваших, отважных воинов славных, на защиту земли святой древних Богов! Встаньте стеною, заслоните телами, нашу великую Мать – сыру землю! От корня до ветки; от пылинки до камня; от гнилой деревяшки до кровли дырявой, все что мое – отдаю вам! И пусть кто посмеет: будь человек с дороги или сын мой родной и все его будущее поколение, кой посмеет навредить этой земле. Пусть они пожимают плоды своих действий злосчастных, обращённые против наших земель, дабы затем очиститься светлым огнем! Заклинаю же вас, мои предки, мои славные Боги: встать и защитить дом мой родной!»

ГЛАВА 12

Право не знаю, почему Николай Андреевич оказался в отцовском имении, когда как сам намеревался возвращаться к себе домой. И если бы я знал, о его резкой смене решения, то конечно бы и думать не стал о сожжении. Однако, тот знакомец, знал ли он о том, что брат находился в имении? Не поэтому ли он так рьяно настаивал, капая мне на мозг, что бы я избавился от дома? Если брать во внимание этого человека, то каким образом можно связать его с нашим делом, была ли у него какая-никакая выгода от смерти брат? Или же он надеялся избавиться от нас таким способом: убить моими руками брата, а меня отправить в тюрьму, чтобы потом прибрать хотя бы землю под себя, ведь толку от сожженного дома ноль? Нет, ничего не складывается, в этом будто нет смысла, все и так бы отошло к матери.

Третьего дня после трагедии я был словно во сне. Новость о кончине брата разнеслась по всей деревне и народ обезумел с новой силой, обвиняя в преступлении воров. В округе веяло напряжением, местами я стал слышать шепот прохожих, разговаривающих между собой и обсуждающих какое-то «дело», «западню» и «суд» (неужели они самочинно решили поймать воров?) Сам я не совсем понимал, что натворил, старался не верить собственным действиям, отрицая воспоминания и тем более не верил тому, что народ нашел преступника в лице «фантомных» воров, хотя очевидно кому была выгодна его смерть. Я старался держать язык за зубами, особенно перед женой; я засекал время, когда ко мне явится участковый, считал дни, не мог сидеть на месте и все ждал-ждал, а он не появлялся. Более того, факт о заведении уголовного дела все еще не был оглашен, несмотря на то, что в маленькой деревушке, опять случилась беда. И из-за этого я совсем потерял связь с реальностью. Вокруг творился сплошной бред.

Лицо болело неимоверно; пудра совсем не спасала – мои побои светились на лице как новогодняя елка, но благо жена ничего не замечала, более того, она старалась меня избегать, словно догадывалась обо всем.

Тяжело вспоминать, что происходило в те полусонные дни, такие состояния оставляют слабый след в жизни, будто намекая, что эти моменты не имеют ценности, но кое-что нужно рассказать.

Так, ближе к часам пяти, когда в больницах закрывается всяк посещения больных, я отправился навестить Ромку. Тут я уже забегаю вперед и разъясню читателю: произошедшее событие на нашем участке, стало причиной действия некоторых групп лиц, которые ворвались в дом к Ромке, просивший давеча у меня хоть какого-то спасения. Бедный парень подозреваемый людьми был до того избит, что слег в больницу с целым набором травм и когда выпишут его, неизвестно. В самом деле, зачем мне это нужно было тогда? Ведь я не знал в каком состоянии он был и быть может завидев меня, он мог до того разгорячиться, что в порыве ярости набросился бы с кулаками, попутно проклиная, что я не помог ему.

Когда я нашел его палату, то медсестра мне четко сказала, чтобы я долго не задерживался (по причине закрытия больницы) и не смел рассказывать всякие плохие новости, ведь больному что бы встать на ноги нужны только хорошие вести. Главного она не сказала: он был в глубокой коме!

Выглядел Ромка ужасно, не хочу вспоминать его лицо и сколько швов на нем было, но скорее всего, сейчас он выглядит куда лучше, чем, тогда, когда поступил сюда. Медсестра, вошедшая со мной, порекомендовала все же поговорить с ним, когда я разочаровался, что не смогу этого сделать. Она сказала: «хоть он и в коме, то все прекрасно слышит, болтовня будет ему полезна». Я утвердительно кивнул, затем она поспешила выйти на чей-то зов и оставила нас одних.

– Как же так выходит, Роман Иннокентьевич, – наклонился я к его уху и начал шептать, – как же так выходит, что человек, не имевший никакого общего дела с нашим наследием, получил вследствие него больше всех проблем. Впрочем, брата я не упомяну, и как только ты выйдешь из комы то поймешь к чему это. Мне бесконечно жаль, что наш народ поступил с тобой как с последним предателем родины, линчевав до такой степени, что я вынужден общаться с человеком, который и не слышит меня вовсе. И все эти предрассудки, что человек в коме все прекрасно слышит – вздор чистой воды и тем более слышать это от медсестры! Пусть себя успокаивают людишки, пусть… быть может им от этого легче, но никак не больному. Вот лежишь ты сейчас в полной тьме и быть может ничего не видишь или видишь прекрасные сны, но это не важно, важно лишь то, что ты откроешь глаза и увидишь вновь этот мир. Быть может ты потребуешь справедливости, потребуешь наказать виновных в твоем состоянии. Я буду молить Господа, что бы у тебя все получилось, и позже… позже ты поймешь, что первые попытки ты сделал совершенно бессознательно! Вот он я – твоя главная причина беды твоей, а второстепенная, второстепенная причина непременно будет найдена в самом скором времени.

Не пойму почему, но дальше я стал говорить ему с какой-то неистовой злобой и в те моменты не до конца понимал, что делаю, так же как не понимал, как разрывало меня на части принимая сторону одной мысли, то другой.

– Можно посмотреть, Ромка и с другой стороны на это дело. На что ты вообще рассчитывал, когда ходил обносить тот злосчастный дом, наверняка зная, что у нас бесчинствуют какие-то воришки?! Да и эти воришки – сплошной вздор, кто их вообще видел то хоть раз? Придумают сказок и отталкиваясь от них сами же дома и обносят, если их вообще обносили! Как же ты не мог понять, что ты, бывший преступник, будешь пойман в самые кратчайшие сроки?! Еще прибежал ведь ко мне, ко мне, – тыкал я в грудь пальцем, – просить помощи у какого-то лакея работающего в суде! Никак бы я тогда не смог помочь тебе, даже несмотря на то, что я там имею мнимые связи; да если бы и мог помочь, то не стал бы. Думаешь, у людей нет других проблем? Тем более тогда-то я тебя в первый раз в жизни увидел, – его палец стал слегка подергиваться, сигнализируя, что он как будто что-то да слышал. Я обратил на это внимание, взял его руку и не по-человечески скривил свою физиономию.
– Прости, ты не виноват, нет, ни в чем не виноват, я причина всех ненастий… ни силы, ни духу, ничего мне не хватило, – мысли мои стали путаться, я хотел сказать одно, но говорил совершенно другое.
– Хотел бы я конечно услышать твое мнение на один счет, но бьюсь об заклад, что не дойдут слова до недр сна твоего; но и держать это в себе очень уж непросто и кому же тогда выговариваться как не человеку? Пойти к жене и ей все высказать? Да к черту её, легче всего высказаться малознакомому или же вообще незнакомому человеку. Я хочу сказать вот что: много лет тому назад не помню в какой книге вычитал мысль о том, что после всякого страдания приходит наслаждение, словом – некий катарсис, успокаивающий нашу душу. Я не согласен с этим. Уж если человек совершил нечто такое, что его хоть в камеру до конца лет сажай, то никакое наслаждение ни смеет явиться к нему. Умный человек поймет, что совершил злодеяние и впадет по причине этого в бесконечную бездну вины за содеянное, до тех пор, пока «идеальная» личность его не потребует отпустить грех. И ей нет никакого дела о мольбе Всевышнему, ей нужна человечность, спуск с небес на землю, истинное раскаяние в лицо человеку. И не угомониться эта личность, не насытиться сполна пока не скажут ей: «я прощаю тебя!», да главное должно быть сказано не как отмашка, а как чистосердечное принятие зла; нужно обнять человека, прижать ближе его, и он по итогу должен обнять с таким же жаром тебя. И вот тогда эта «личность» сполна насытиться горем. Но… но если нет такой возможности у человека, не может же он бесконечно просить прощения у мертвого человека! Не услышит он те заветные слова: «я прощаю тебя!» и быть может в этом страдании сойдет с ума в бесконечности страдания. Мы до конца жизни погрязли в этой темнице под названием сознание, и если попытаемся выйти за ее пределы, то попадем непременно в лабиринт минотавра, где на пути стоять будем мы сами. Как ты уже мог понять, Ромка, что я говорю лишь от своего имени, и ты будешь прав, я ни капли не лгу. Меня посещала одна мысль, что просить прощения нужно не у того мертвеца (ведь в этом нет никакого смысла), а у близких его людей и кто бы мог подумать, что это тоже совершенно бесполезно! И правда, я хотел высказаться, очистить душу, но не смог, не смог сказать им правду в лицо. Я слабак, червяк, я смог только лишь падать им в ноги как какой-то безумец, а они в ответ крутили пальцем у виска, совершенно не догадываясь что перед ним виновник! Рома, я чувствую себя втоптанным в землю … будто бы воля моя сломлена и быть может никогда ее и не было. Я метался в эти дни, между людьми принимая их сторону одну за другою, совершенно позабыв, что есть и моя сторона, моя воля! В этом потоке бессмысленных и враждебных отношений, из-за которых случилась трагедия я потерял себя и виноват в этом только лишь я. Господи... ведь я же лгал жене, брату, и главное себе, себе! Что может быть тогда воля хотела моя? Не знаю, но догадываюсь, что до всей этой суеты мне не было ровным счетом никакого дела. Вот и вышло то, что мы сейчас и имеем. Надеюсь, хотя бы ты сможешь простить меня, а то от страданий, я чувствую дыхание костлявой… мне так плохо.

Внезапно вернулась медсестра проверить состояние пациента и напомнить, что время посещения подошло к концу.

– Что-ж прощай, Роман Иннокентьевич! Я искренне буду надеяться на скорейшее твое выздоровление!

Мне до того стало больно в груди, такая злость закипела в крови, что хотелось выбежать из больницы и разнести какой-нибудь барак, однако медсестра, ухватив меня за рукав, прервала злостный поток мыслей.

– Что вам?
– Вы Дмитрий Червонцев? – сконфузившись спросила она, увидев синяки на моем лице.
– Допустим. Что нужно? – старался я отчеканить каждое слово, дабы она поняла, что я совершенно не заинтересован с ней разговаривать.
– Очень сожалею о вашей утрате, – делая вид, что скорбит сказала она, – и я вовсе не про наследство, жаль, что так вышло.
– Вам барышня какое дело до этого?

Медсестра выглядела лет на двадцать; с умным и деловитым лицом, но выдающим свое здешнее происхождение. Умный же взгляд свой она получила скорее, где-нибудь в столице Урала, точнее получила медицинское образование, создав тем самым себе деловое лицо. Казалось бы, обычная медсестра решила засунуть нос в чужой вопрос. Только потом, после беседы до меня дошло, к чему был этот разговор.

– Простите… конечно же никакого. Я просто так, из доброжелательности, потому что мой папа знал вашего брата и пару раз общался с ним. А как узнал, что приключилась… такая трагедия, – осеклась она, – то немного даже был удивлен или даже шокирован.
– Ну а вашему отцу какое дело? – начал злиться я.
– Он тут совершенно не причём! – отмахивалась она с какой-то пылкостью, как будто бы выдав тайну.
– Говорите прямо, пожалуйста.
– Вы ничего не подумайте! Я… я только хотела…
– Мария Сергеевна! То, что посещения закрыты не означает, что нужно слоняться по коридорам без дела!
Откуда не возьмись вышла женщина пятидесяти лет в виде главного врача отделения, испугав не только медсестру, но и меня в придачу.
– А вы молодой человек, что тут делаете? Не видите сколько времени? – указывая пальцем на свои часы с остервенением обратился женщина ко мне.
– Не кричите, меня эта барышня задерживает, – указал я на медсестру.
– Ну и шли бы себе дальше, чего обращать на нее внимание? Она у нас любительница побеседовать.

Началась какая-то неурядица, которую описывать здесь нет никакого смысла. Главврач в течении нескольких минут горячо объясняла сначала медсестре, а потом мне, что я нарушаю порядок в «её» больнице, и что мне непременно нужно покинуть территорию. Я не противился этому указу и собирался уходить, но настойчивая медсестра все-таки упросила главного врача на снисхождение и дать задержаться мне на каких-то десять минут, под предлогом обсуждения «щепетильной» темы. Какая вертихвостка, однако! Даже разгневанное начальство успокоила, что сделала себе еще хуже – ведь я не был этому рад и стал только злее.

– Даю вам ровно десять минут, а то, – косо посмотрела на меня главврач, – а то сама знаешь, что будет.
Такое меня совсем не устраивало. Я пошел в фойе в надежде выбраться на свежий воздух и привести мысли в порядок, но упорная медсестра вновь догнала меня, затараторив пуще прежнего. Кровь моя закипела и я не мог уже просто отчеканивать слова.
– На что, на что я вам нужен? – протянул я каждое слово.
– Простите-простите… это не займет много времени! Это будет даже меньше чем десять минут, Дмитрий Червонцев.
– Да как вы…
– Вот и славно, что разрешили! – перебила она, точно решив, что я готов с ней говорить.
– Позвольте спросить, Дмитрий Червонцев: как же так у вас все получилось с этим делом? Вы не подумайте, я не вынюхать что-то пытаюсь, а лишь для общей картиночки, для своего папы. Ведь я вам уже говорила, что он знал вашего отца?
– Не отца, а брата.
– Ой, точно-точно, простите, осеклась не иначе!

Она тараторила очень быстро и за ее словами было тяжело следить; в добавок к этому, мое лихорадочное состояние не позволяло трезво оценить всю ситуацию, допуская нести ей какую-то околесицу.

Я очень злился, но более я злился на то, что поддаюсь ее женским чарам и вместо того, чтобы твердо уйти, стою с ней не в силах пошевелиться.
И правда, женщина была хороша собой, даже очень хороша, и как же не отказать такому «ангелочку» в небольшой беседе? Да, подтверждаю: мысли мои тогда путались, и я опять метался между чувствами, не понимая какую слушать, и какая может дать твердое решение. И как уже мог понять читатель: женское очарование было сильнее, несмотря на то, что я злился как волк. Женщина эта источала, не что иное, как власть, нет, не ту власть, какую источает Екатерина Ивановна; эта власть была похожа скорее на пряник, когда как у жены был кнут и пряник. Она говорила кокетливо, местами четко и местами путаясь, как бы дав понять, что не она одна здесь власть и что собеседнику тоже нужно почувствовать себя на троне. Но делалось это только для вида.

Я, кратко изложил все то, что было до трагедии и после нее (опуская некие подробности). Дослушав до конца историю с открытым ртом, медсестра, сделав вновь скорбящий вид, покачала головой и начала в свою очередь рассказывать свои семейные истории о том какими друзьями были ее отец и мой брат: как они ходили на рыбалку, охоту, как друг другу помогали по всяким семейным делам и прочей ерунде. Слушал я без всякого интереса, медленно погружаясь в собственные мысли. Но вдруг меня что-то осенило, и я прервал ее:
– Послушайте, а как попал к вам наш коматозник? Неужели сами жители вызвали скорую?
– Нет. Один человек плохо пахнувший принес его сюда на руках, поставив вдвойне под угрозу его жизнь, объясняя тем, что на улице никого не было, ровно, как и личного мобильника, – отрапортовала быстро медсестра.
– Подождите… плохо пах? А не гнилыми ли?

Сделав руки домиком, она призадумалась.

– Медсестра-а-а! – попытался я вывести ее из раздумий.
– У меня имя есть: Мария Сергеевна! Да, это он и был – человек пахнувший как гнилая картошка.
– Ба! Даже так точно? Словно гнилая картошка?
– Все верно.
– Не могли бы вы, Мария Сергеевна, – сделал я упор на её имени, – не могли бы вы описать, как выглядел этот человек? 
– Ой… не помню даже, – наигранно ответила она.
– Ну что ни будь? Хотя бы какие-нибудь приметы и как был одет. Мне очень важно, прошу!
– Точно вам не отвечу, простите. Однако скажу, что он был одет как бездомный, – словом очень небрежно, даже очень небрежно. А вот примет никаких не припомню… да даже прическу вспомнить не могу.
Мария Сергеевна еще пуще стала конфузиться, приняв закрытую позу – сложив руки на груди.
– А рост, помните рост?
– Давайте так поступим: я расскажу со слов фельдшера, как все происходило, так как я никоим боком в этом не участвовала, а лишь видела мельком.
– Но тем не менее вы учуяли как от него смердит?
– Кто вообще не учуял, этот потусторонний смрад? От него разило за пол километра, – пошутила медсестра.
– Согласен, этот запах тяжело не заметить. Ладно, рассказывайте.
Что-то не складывалось, что-то подсказывало мне, все не так ясно, как кажется на первый взгляд, она слишком темнила.
Выпрямив руки и воодушевившись, что я не продолжил на нее давить, она начала рассказывать свою витиеватую историю чуть ли не с самого начала рабочей смены, но я опущу это.
 – Как она мне передала, точнее фельдшер передала, что мужчина тот появился как гром среди ясного неба; к слову, как раз шел дождь.
– А когда он принес Ромку?
– На следующий день после вашей трагедии, – смущенно и опустив взгляд, вниз прошептала медсестра.
– Но ведь дождь был именно в день трагедии; не припоминаю, что бы он шел и на следующий день.
– Нет-нет! Он шел целых два дня, Дмитрий. Можно вас просто по имени называть?
– Как угодно. Тем не менее, вы что-то путаете, ведь не было же дождя?
– Это вы что-то путаете, Дмитрий. Я очень хорошо запомнила тот день, особенно как промочила все свои ноги! – с особой пылкостью она мне это доказывала – это факт. И скажу честно: я совершенно не помню, что бы на следующий день после трагедии лил дождь!
– Бог с ним, с этим дождем, в самом деле, – рявкнул я на нее, что та аж подпрыгнула на месте.
– Простите-простите! Я не хотела нет-нет!
– Продолжайте, что-то я… а, не важно, – в этот момент мне стало не по себе, из груди хотел вырваться кашель, но я пересилил его.
– Как я и говорила, появились они во время дождя; оба были мокрые с ног до головы, правда дождь окончательно не смог смыть кровь с Романа Иннокентьевича, ведь она без остановки продолжала литься преимущественно из его головы.
– Без подробностей, пожалуйста.
– И когда персонал завидел такую картину, что плохо пахнувший человек на своих руках несет прямо к главному входу окровавленное тело, то они мигом выбежали что бы пресечь это дело. И правильно поступили, ведь в фойе находилось не малое количество народа, а то распугал бы всех! Затем они ему помогли донести Романа до запасного входа, где принимают больных на скорой помощи. И не поверите, что я скажу: до того момента, как он зашел в помещение от него вообще не разило, можете поверить? Сама фельдшер мне так и сказала; сама я с трудом верю этому, потому что хоть и пробегала мимо, но как зачуяла вонь, то чуть слезинку не пустила – не мог он и прежде не пахнуть!
– Фельдшер права – запах от него действительно доноситься с задержкой.
– Однако, это совершенно не важно! Важно совсем другое!
– И что же? Не тяните…
– Все как делается, по уму они сделали, и думаю, описывать это не имеет смысла. Самое важное это то, что человек этот скрылся так же неожиданно, как и пришел сюда! Все его обыскались, чтобы опросить: «что же такое произошло?», и как мы тогда поняли: он успел улизнуть, когда все были заняты Романом! Мы тогда первым же делом подумали, что они два алкоголика которые подрались по какой-нибудь причине, согласитесь – они были похожи на алкоголиков!
– Не сказал бы, по крайне мере про Ромку, а второго я толком и не видел.
– Как же? Ведь вы говорили…
– Оставим! – сквозь зубы проскрежетал я.
– Вот в принципе и вся история, – будто не слыша продолжила она. – Мы конечно же ошибались, что они подрались, так как нам потом рассказали, про самосуд над Романом, дескать, он связан с воришками и что виноват в гибели Николая. Вы этому верите?
– Нет.
– И я тоже не верю, такой человек не способен на убийство! Это дело рук совершенно других людей! – подняв палец и с широко раскрытыми глазами посмотрела она на меня.
Сердце мое неистово заныло, когда она перешла на поиск виновных в этой страшной трагедии совсем не понимая, что виновник прямо перед ней.
– И… кто виноват? – испугавшись, спросил я.
– Разве вы не слышали? Это дело рук тех самых воров, которые на слуху у всех жителей деревни! Они нахлынули на наши земли, словно татаро-монгольское иго!
– Татаро-монгольское иго?! – вспылили я, потеряв тревогу.
– Да, именно, татаро-монгольское иго, вы удивляетесь?
– Конечно я этому удивляюсь, барышня! Неужели вы взаправду верите в эти слухи и что именно слухи виноваты во всех бедах?! Вы сами то видели хотя бы краем глаза так называемые «набеги», и кто вообще внятно может про них рассказать?
– Нет… не видела, – притупила взгляда Мария Сергеевна, поняв, что ей тяжело дадутся доказательства – однако-же тетка моя, Валерия Павловна, мне на днях рассказывала, что…
– Угомонитесь вы! – взял я её за плечи и посмотрел пламенным взглядом в её глаза, – вы опять все слухи рассказываете: «вот тетка моя, вот дядька мой» с кем не говорил, а все только слышали, да рассказывали, мне главное – сами то видели?
Она вырвалась из моих рук, слегка испугавшись, но мигом вернулась в свое прежнее настроение.
– Позвольте же, однако рассказать! Ну и что с того, что слухи? Это не отменяет того случая, что слухи были рождены именно из некоего существующего факта!

Неожиданно для себя, я вспомнил о тех самых записках, оставленные моей почившей бабкой. И чем больше медсестра говорила о мистике, то тем больше меня поглощала эта мысль, будоража воображение: «неужели та записка была ничем иным как колдовским текстом? Но на кой черт бабке это сдалось? Как вообще она дошла до колдовства, когда как считалась довольно набожной женщиной? Нет, витающие мистические мысли уже и меня отравили, нужно все расценивать с рациональной точки зрения, не верить бредням. Народ в таких селениях обожает сказки; место и событие вдвойне возбуждает полет фантазии в них, а если они еще коллективно собираются, то таким способом могут дойти до критического состояния передачи инфекции друг к другу. Правильно дедушка Юнг писал, правильно. Я – убийца и нет здесь никакой мистики».

– Вы слушаете, Дмитрий?
– Хорошо, выслушаю и наконец, покину вас!
– Поняла-поняла! – хлопая в ладоши воскликнула она.
– Как я говорила: тетка моя, Валерия Павловна, возвращаясь домой в ночь трагедии вдруг застала топот копыт и рев лошадей, пробегавших в несколько сот метров от того самого имения.
– В ту ночь я не спал и скажу, что ничего из этого не слышал.
– Как вы могли что-то слышать? – удивленно спросила она. – Вы же живете в несколько кварталов от имения.
– И что? Разве рев лошадей нельзя услышать за пару кварталов? – промямлил я. Она как-то не естественно улыбнулась, её игривый взгляд что-то скрывал.
– Слушайте дальше! – продолжила она, – Когда тетка проходила, то вместе с шумом увидела, как через улицу пылает как раз-таки имение вашего отца!
– А перед тем, как к нему подойти, – продолжила медсестра, – то вся улица была усеяна четкими отпечатками копыт, правда дождь их тогда в считанные минуты размыл и засвидетельствовать уж никак нельзя.

Не знаю, говорила ли она тогда правду или вовсе проверяла меня на ложь, кокетливо заигрывая, стараясь сгладить углы. Лично я не помню, что были бы хоть какие-то следы в ту роковую ночь, более того, после потери сознания, воспоминания напрочь отсутствовали: я совершенно позабыл, как смог добраться до собственного дома и оказаться в постели.

– Только и всего? – на толику успокоился я, что размышление её пошло не в то русло, а заострило внимание на совершенно оторванных вещах.
– Не совсем… знаете, – шепотом продолжила она, – знаете, что теперь это «иго» стало совсем злым и свирепствует оно почти каждую пятницу и что напасть сопровождается отдаленным эхо не только ревом лошадей, но и коров, овец, и лаем собак! Кроме того, сегодня пятница…

Закончили мы на этом слоге, и я удалился вон из больницы. В своем рассказе Мария Сергеевна охарактеризовала воров как «татаро-монгольское иго», что в корне разниться с действительностью. По моему мнению, если сложить два плюс два, то все сразу встанет на свои места: никакое это не «иго», потому что такую напасть уж очень трудно не заметить каждому жителю деревни. И как мы понимаем – «иго» существует только как слух и что большой напасти нет и в помине. Лично бы я охарактеризовал это явление как: «неуловимые мстители», однако, закончим с ними и если появиться еще какая ни будь интересная информация, то я конечно же оставлю ее каким ни будь дополнением.

ГЛАВА 13

На следующий день пришлось идти на похороны брата. Не то что бы я желал видеть гроб собственной жертвы, сидя на краю ямы и оплакивая его смерть, но появиться для вида, что бы люди ничего не заподозрили все же, стоило. Все смотрели на меня с явным презрением; взгляды людей так и кричали, что мне здесь не место, и они будут совершенно правы, хоть и не зная всей этой чертовой истории. Я знал, что его до ужаса обгорелое тело помещено в закрытый гроб, из-за которого никто не мог на прощанье взглянуть на него и рефлекторно выдохнул, сознавая, что мне не суждено видеть его застывшее в боли лицо, которое явно кричало бы о том, что убийца смотрит прямо в него. Нет, я не боялся, что лицо могло меня раскрыть, я боялся лишь презренного взгляда покойника, взгляда мертвых глаз, сокрытых под веками, взгляда на живого и страдающего от убийства человека, когда как сам смотрящий лежит во гробу забываясь вечным сном и припевает где-то в бесконечности: «я спокоен, а он страдает! я спокоен, а он страдает!»

Началась толкучка, округа зашепталась, стараясь найти место поудобнее, когда принесли гроб к могиле. Через мгновение послышались всхлипывающие звуки. Подходить ближе совсем не хотелось, более того вина за содеянное сдавливала сердце с такой силой, что смотреть в сторону толпы казалось чем-то позорным, немыслимым, не говоря уж о наблюдении за гробом покойника. Однако ж, через редеющие ряды стариков, я нашел подходящий угол и с замиранием сердце стал наблюдать, как мать и Анастасия Антоновна на пару с детьми, обступили гроб, положив на него ладони, как бы символически прощаясь. Глядя на мать, на ее дрожащие брови, морщинистые щеки и губы, как она, сдерживая в левой руке платок, а правой поглаживала гроб, медленно опускала руку к его разрезу крышки, и глядя на ее движения, я заподозрил не ладное. Но тут услышал:
– Мама, а зачем такая глубокая яма? – прошептал ребенок лет двенадцати стоящий справа от меня.
– Когда человек умирает, то он начинает плохо пахнуть, что от такого запаха можно заболеть. Поэтому, что бы над кладбищем не летала болячка, покойника хоронят на два метра, то есть очень глубоко.
– Господи! – зашепталась толпа.
– Остановите ее кто-нибудь!
– Что она творит?!

Произошло то, чего я опасался: мать, заревев как погибающее животное, набросилась со слезами на крышку гроба и со всей силы отворила ее, что та, чудом не сломавшись чуть не перевернула весь гроб вместе с покойником.

– Какой подонок сделал это?! – заверещала в толпу она.

Народу показалось искореженное, застывшее в скрюченной, неестественной позе, обгорелое до черноты тело; губ не было, лишь белые зубы торчали оскалом, волосяной покров напрочь отсутствовал, сложно представить с каким трудом поместили сюда тело. Некоторые стали креститься, а некоторые, не выдержав рвотного позыва, опорожнили желудки прямо себе под ноги. Не дождавшись какого-либо ответа, мать заревела пуще прежнего и не выдержав наплыва эмоций стала терять равновесие, кто-то успел ее подхватить, но она уже была без сознания.

– Вызовите скорую! Уложите ее! Дайте же воды! – кричала толпа, обступив мать, позабыв об открытом гробе.

Я оцепенел от страха, не знал, что делать в такой ситуации, несмотря на то, что мать упала в обморок. Весь мир в этот момент казался мне опасностью, я съежился, пытаясь подальше забуриться в пальто, дабы огородиться от мира.

– Мразь ты, Дима, – услышал я томный голос слева. Но никого не было, только труп.
– Мразь… мразь – повторился голос.

«Господь всемогущий, со мной труп разговаривает?! – подумал я, – совсем рехнулся, Червонцев, окончательно сошел с ума!»

– А ведь ты сам во всем виноват и знакомец тот, совсем не причем! – продолжил стонать голос, словно чаруя. – Думаешь, сам Диавол искусил тебя, думаешь он виноват в твоем преступлении? Нет… нет. Не старайся даже искать его, лучше сам с повинной явись, гляди легче на душе станет! Хотя, как может быть легче на душе, когда руки твои по локоть в закопченной от огня крови!

И вдруг что-то отвратительно захрустело. Я оцепенел, задержав дыхание, стараясь распознать звук среди возгласов толпы. Поняв, что он доноситься из гроба, я подошел ближе и не ошибся – захрустело невероятно громко. Я пересилил смятение и заглянул за крышку.

– Ха-ха! – засмеялась оторванная от тела обгоревшая голова, еле держась на сухожилиях и открыв нараспашку то, чем раньше называлось веками. – Ха-ха-ха-ха!
– Ты чего, Дима? Все с матерью будет хорошо, – тронул меня за плечо Прокопий, завидев как я покрываюсь потом, хрустя костяшками.
– Отстань! – рявкнул я на него и поспешил скрыться среди толпы.

ЭПИЛОГ

Правильно тогда мне мерещилось, что я «мразь», истину слышал и наплевать, если сам себе это в голову вбил, так как самой натуральной мразью я и являюсь. О себе только думал, всячески наплевав на наше имение, боясь, как бы лишний раз не вступить на тропу вражды. Но судьба коварна: даже когда я решился отдать дом Николаю, то Катя, проев мне весь мозг и нащупав слабые точки, ловко манипулировала мной и твердила что бы я все прибрал в наши руки. И зачем я только слушал ее? Какой толк был бы от этого старого имения? Показать народу, что дескать, смотрите какие мы умные, смогли дом себе получить от наследства и что не перешел он в руки нищей семьи? Можно ли таким гордиться? Отнюдь. Если бы во мне оставалась хоть капля достоинства, то я не дал бы так собой манипулировать и отдал бы чертов дом кому угодно, ибо эта халупа мне совсем не нужна. Но я слаб и бездарен, и это аукнулось. Мы так были увлечены делёжкой имения, что напрочь забыли о третьей стороне, кому по праву, истинному и беспрекословному праву должно было отойти наследство – матери. И почему она только молчала, совершенно не влезая в наш с братом спор? Что у нее было тогда на уме: оставить все на самотек, позабыть о законе или вообще не считать себя частью наследства? Боюсь, сейчас нам никак не узнать. Бедная мать, после похорон отправилась лечиться в областную больницу, так как от нервов на нее с новой силой нахлынули все хронические заболевания, и врач ставит совсем не утешительные прогнозы. Лучше бы я был вместо нее! Я, как никто другой заслуживаю кару за все содеянное и что толку от кашля, подцепленного в ночь моего избиения? Кашляю, и пусть, лучше бы еще сильнее кашлял, чтоб бронхи наружу лезли! Всех наказаний на свете не хватит за мою слабость. Я слабый человек, маленький человек, вовсе не человек; лишь соринка в глазу, меня следовал бы вытереть из глаза и кинуть в урну. Вот такой я человек. И такого еще терпит жена, да, наверняка она, о чем ни будь догадывается, не спроста же она напрочь игнорирует мою компанию, уходя спать в любой угол дома, лишь бы не оставаться со мной. Более того, стоит зайти на кухню, как она, опустив голову уходит в другую комнату, делая вид, что вспомнила что-то. Мы теперь как квартиранты, которые делят одну площадь, где жильцы стараются избегать друг друга. Право не знаю, что на душе у нее, а спрашивать – себе дороже. Я лучше в первую очередь собой и матерью займусь, ведь ее нужно обязательно вылечить! А уж после, можно к себе приступить и наплевать, что занимаюсь самобичеванием, жить то хочется.

Что-ж, кажется сказано почти все, если не все и ежели что-то измениться и пойдут какие-нибудь дела с нашей семьей и тем пустым участком, где некогда стояло семейное имение Червонцевых, то я непременно дополню рассказ новой крупицей информации, если, конечно не слягу в больницу вслед за матерью.