Конец високосного года 52

Из трех капельниц остаётся одна. Кислородная маска. Измученный борьбой за каждый глоток воздуха и получивший по вене половину. каталога FDA, Харт загружается.
- Сканировали его? - спрашиваю, потому что помню, что велел.
- Да. Картина характерная: вирусная пневмония с высоким процентом поражения.
Мне отвечает Тринадцать. Кэмерон молча проверяет контакт браслета, самописцы, датчики - ничего, в общем, не делает, но и не уходит.
- Почему сразу мне не сказала о положительной полимеразной реакции? - спрашиваю так, чтобы у неё не осталось иллюзий, будто я обращаюсь к кому-то другому. Кэмерон поворачивается ко мне, и я вдруг ловлю себя на том, что почти позабыл, какой она может быть, когда сбрасывает с себя маску любительницы пони и радуг.
- Потому, - отвечает размеренно и веско, - что когда пришёл анализ, операция Рубинштейн ещё не началась, её ещё можно было отменить на тот момент. И если бы я сказала о положительной полимеразе, тебе пришлось бы ее отменить. Ты сделал бы по правилам, а потом мучился бы совестью и поругался с Хаусом. Ну, или, что маловероятно, сделал бы против правил, и тогда эта информация значения вообще не имеет.
- То есть, ты знала и спокойно смотрела, как люди, коллеги, работают в очаге подтверждённой инфекции без защиты?
- Во-первых, - отвечает Кэмерон, как я и предполагал, апеллируя к правилам, - в зоне обсервации в случае появление больного, подозрительного по диагнозу на причину обсервации, все и так должны работать в защите, во-вторых, на надевание защитных костюмов нужно время, приступ развился, внезапно, и хорошо, что в отделение пришёл Мигель - он стал помогать.
- Ну, теперь мы все в контакте и подлежим изоляции. – бурчу уже с нотками примирения.
- Ничего подобного. Если все в контакте, то это просто штатная работа в условиях карантина, как два года назад.
Она смотрит на меня, и в её взгляде давящее: "Ну, прими ты уже решение!"
И я принимаю. Правда. принимаю не как свободный дисциплинированный руководитель, а, скорее, как зажатая в угол крыса. Отсюда, с поста, связь с Венди, с общим селектором. Как эстрадный певец перед выступлением, прочищаю горло и щёлкаю ногтем по микрофону.
- Внимание! Говорит главный врач. Выявлена новая вирусная инфекция. По больнице "Двадцать девятое февраля" объявляется режим карантина. Амбулатория закрыта на приём. Все отделения переводятся в режим обсервации. Палаты интенсивной терапии и гнотобиологическое отделение - "красная зона". Старшей сестре Ней представить график сменной работы бригад по четыре часа. Вывести здоровых пациентов в обсервационное отделение, размещение по двое. Оборудовать в зоне "А" накопитель для сменившихся врачей и среднего персонала. Перемещения между отделениями прекращены. Плановые операции отменяются. Всем находящимся в красной зоне в настоящий момент без защитных костюмов немедленно покинуть её через фильтр и пройти санитарную обработку, после чего пациенты будут переведены в обсервацию, персонал продолжит работу в карантинном режиме согласно составленному графику.
"Всех прокипятить и автоклавировать", - слышу в своей голове ехидный голос Хауса. Что-то он за сегодня надоел мне, этот внутренний голос. Начинает попахивать раздвоением личности.
Селектор, прощально хрюкнув, замолкает.
Рубикон перейдён. Но меня поймут только те, кто работал в условиях карантина. Под надзором ЦКЗ, где на каждого врача полтора бюрократа.
– Идём, - говорю я Кэмерон и Тринадцатой. – Распоряжение для всех. Душ, антисептик, сменить одежду, барьерная защита. Ли, скажите уборщикам сделать размётку на полу. К Харту и Айо - индивидуальный пост.
Господи, где я этого нахватался! Говорю, резко, отрывисто, как какой-нибудь боевой капрал из комедии с Лесли Нильсеном.
Но, как это ни странно, меня слушаются, и к шлюзу дезинфекции уже порядочная очередь. Средний персонал уже сориентировался – "телевизионщиков" готовят к переводу в обсервационную зону, получили пижамы со склада на смену – вон они, стопкой на тумбочке выходного отсека – бегом, что ли, доставили? Две медсестры в защитных костюмах разводят антисептик – из-за масок и через прозрачную перегородку не вижу, кто это. Айо и Харт останутся здесь.
- У меня повышена температура, - протестует, отбиваясь от Мигеля, Орли. – Доктор Уилсон, вы же сами видели – мы ещё поспорили на эту тему. И мы тесно общались с Лео. Меня не имеет смысла переводить куда-то с другими, потому что у меня, скорее всего, то же самое.
Чистый взгляд голубых глаз – конечно, он беспокоится только о том, чтобы никого не заразить, и даже улыбается при этом, но только губами, и все еще бледен.
И я понимаю, о чем он не говорит вслух. "Я не хочу перевода, потому что Леон, как я сегодня понял, глядя на вашу суету, может на самом деле умереть, и раз эта опасность реальна, я хочу быть с ним рядом" - вот что скрывается за его словами на самом деле.
- Ладно, - соглашаюсь я. - Вас тоже оставят в прежней палате. Остальных переводим. И больше никаких съемок, никаких хождений, никаких сношений с другими отделениями - реалити-шоу прерывается. И – знаете что? Платить неустойку я не буду, это форс-мажор.
- Да мы уже почти все сняли – какая может быть неустойка, - пожимает плечами Бич. - Единственное, что бесит: пустая трата времени. Межсезонье, для некоторых единственная возможность побыть с семьёй. Сколько вы нас продержите в этой дурацкой обсервации? Три дня? Пять? Неделю?
- Если больше никто не заболеет, двадцать один день.
- Сколько ?! – ошеломлённо ахает он.
- Если заболеет кто-то еще, двадцать один день от последнего заболевшего.
Я говорю это с каменным лицом.
- Это стандартная продолжительность карантина, - говорит Георгис. – Консультант же объяснял в серии про роддом.
- Двадцать один день нас будут держать в одиночных камерах? - ужасается Джесс, успевший вернуться с дизайнерских работ. -  Как серийных маньяков?
- Нет, не в одиночных, а в парных, и вообще в режиме обсервации вы можете коммуницировать друг с другом в пределах отделения, только не ходите по коридорам и при любом недомогании сразу сообщайте.
- Ну и отлично, - хмыкает Георгис. – Хоть высплюсь.
- Двадцать один день! - повторяет Бич, всплескивая руками. - Двадцать один день! О, господи! Признайтесь, вы это нарочно?
-Что "нарочно"? Нарочно вывели новый вирус в тайных подвалах зоны С?
- А чего ты так расстраиваешься? - ухмыляется один из операторов. - Вон я только что жене звонил – в Эл-Эй тоже карантин. Три проекта, заморожены. У них вообще генеральный продюсер заболел.
- Эта новая инфекция из Китая, - авторитетно заявляет Крейфиш. - Все дерьмо в Штаты лезет из Китая.
- С тех пор, как в Африке кончилось, - вдруг жестко поддевает его Георгис, и я чувствую между ними что-то застарелое, отголосок какой-то старой неприязни, чего-то давнего.
- У Георгиса жена – китаянка, - вполголоса приоткрывает мне тайну Орли, очевидно, считав замешательство с моей физиономии.
Но тут приходит моя очередь дезинфицироваться, и я иду в душ.
Теперь, с этого момента, мы сможем входить в бывшую гнотобиологию только в защитных костюмах, похожих на космические. Они у нас, в "Двадцать девятом февраля" зелёного цвета, и мы в них, получается, зелёные человечки, пришельцы. В соседней кабинке фыркает под струями воды Мигель, а я почему-то вдруг вспоминаю, как в порыве злости, помноженной на страсть зажал и фактически изнасиловал в такой кабинке Блавски. Я. Изнасиловал. Чокнуться можно. «Хорошо, что у тебя подтверждённая тромбоэмболия ветвей мозговых сосудов, - сказал мне тогда Хаус, - не то я бы подумал о метастазах в мозг».
Действительно, с того момента, как у меня выявили злокачественную тимому, пересадили чужое сердце, и время моё пошло не на годы, а на месяцы, что-то сломалось во мне. И жить я стал как-то бестолково и лихорадочно. Словно аутист в вечном мелтдауне. Не знаю, насколько это заметно со стороны. Мне заметно. Хаусу – тоже. Но он далек от того, чтобы осуждать – он вообще никого и никогда не осуждает, а старается понять, и понимает, а если уж не может принять, просто дистанцируется. От меня пока не дистанцировался, так что… Марта, кстати, так же себя ведёт. Но секса с ней я, действительно, не хочу. А с Блавски хочу, хотя она ещё как осуждает.
После душа, сменив пижаму, прополоскав антисептиком рот и закапав интерферон в нос, нахожу себя достаточно безопасным для операционного блока.
В коридорах уже пусто: режим карантина разогнал стационарных по палатам, а персонал - по кабинетам. Пустые стены переливаются мишурой и лампочками - медсестры и Джесс постарались. На плакате - Санта, поразительно похожий на Хауса. И морда красноносого оленя в окружении фона из снежинок и еловых лап. Я не знаток живописи, но узнаю руку Марты... или Рики. Олень, чья морда отдалённо напоминает ту козу, в тонких золотых очках. Намёк на не совсем правильное использование Леона Харта в качестве шофёра, или тут никакого умысла, и у меня паранойя?
Что операция? Закончили? В операционной всё ещё включен полный свет, и операционная медсестра пересчитывает инструменты вслух - слышу её голос.
Подойдя ближе, уже и сам вижу, что всё ещё не закончили, а должны бы были. Вспоминаю торопливо хромающего к дверям операционной Хауса и задним числом пугаюсь: что-то не так.
Но из операционной уже выходит, стаскивая стерильный халат, Чейз. А Хаус в дверях крючком трости зацепил Корвина, обращая его внимание на какую-то свою реплику, и, значит, в основном всё-таки всё закончено. Варга кладёт последние швы на глазницу. Колерник ей ассистирует.
- Чейз, что-то случилось?
- Аномальное строение сосудов, множественные мелкие аневризмы. В какой-то момент возникло кровотечение, кровь пошла в желудочек. Мы натыкали ей полную голову скобок - помнишь, как у той несчастной китаянки, от которой пытались избавиться родители?
-Аневризмы? Почему мы о них не знали?
- Потому что взяли на стол недообследованную, - слышу сварливый дискант Корвина. - Волки за вами гнались?
- Новая вирусная инфекция за нами гналась, - отвечает Хаус. - И, судя по хрипу селектора, она нас таки-догнала. Догнала, Уилсон?
- Да. У Харта положительный результат, сейчас был отёк - респираторный синдром. И, может быть, Орли аггравирует, чтобы не разлучаться с ним, а может, у него то же самое. Остальных я перевёл в обсервацию. Сейчас буду звонить в центр контроля за инфекционными заболеваниями.
-И это не вызывает у тебя энтузиазма, - понимающе кивает Хаус.
- Естественно... Рождественский подарок: карантин и гости из ЦКЗ. Рубинштейн… Что она в итоге?
- Кома, - пожимает плечами Кир.
- "Кома", - пискляво передразнивает Хаус.- Ах, какое страшное-ужасное слово "кома" - состояние, в которое мы погружаемся практически каждую ночь.
- Ты про паттерны медленного сна говоришь? Про дельта-ритмы? Нет, ну, это уже демагогия! - от возмущения Кир даже на передразнивание внимания не обратил, хотя обычно не терпит такого.
- И сон, и смерть равно смежают очи, кладут предел волнениям души, - цитирует Хаус. – Ты это должен знать, русский мальчик.
Действительно, демагогия. И это означает, что налажали крупно, и даже всезнающий Хаус сам не знает теперь, чем дело кончится. Ещё один рождественский подарок от високосного года.