История одной постановки. Часть 4-я

 
            В. Куров в роли Вологжина.  Сцена из спектакля

   
    В середине января из Москвы пришла посылка.  Рогинский  прислал  эскизы декораций и костюмов.  Меня всё устроило. Неожиданным оказалось то, что Михаил Александрович кроме эскизов  прислал и макет декораций. Обычно художник делает что – то одно: или – эскизы, или – макет.  Рогинский сделал и то, и другое.  Мало того, он к эскизам подшил  небольшие лоскуты - образцы тканей, из которых должны быть изготовлены  костюмы или мягкие декорации.  А уж какими основательными и подробными  оказались его описания, приложенные к эскизам! Видать, и в самом деле, Михаил Александрович соскучился по театру, как мне и говорила жена его Нана во время посещения мастерской художника. В любом случае было заметно, что московский художник отнёсся к нашей постановке очень ответственно и серьёзно.
 
   Надо сказать, что подобное отношение - ответственное и добросовестное - во время работы над спектаклем  «Живи и помни» было явлением нередким. Больше того, зачастую обычная людская  добросовестность перерастала в увлечённость, и люди работали с большим энтузиазмом, не считаясь со временем, не жалея сил. Уж не знаю, с чем это было связанно, но это было!
Премьеру поставили на март, на 11 число. Ближе к выпуску спектакля выяснилось, что желающих попасть на премьеру намного больше, чем может вместить театральный зал Дворца культуры - это при том, что играли мы в Большом зале, где насчитывалось 870 мест. Решили  играть два дня подряд - 11 и 12 марта.
 
   Три года назад я в Братске выпускал свой первый спектакль - «Прошлым летом в Чулимске» по Вампилову. На премьеру в кассе было продано 37 билетов. Первый из 37-и я выкупил сам, когда выяснилось,что билеты в кассе не берут. И я купил "на почин".  По этому поводу мой приятель, талантливый поэт Виктор Федоряченко  к случаю сочинил стихи: 
 
  « - И так, из года в год в народе, забросив жизненный уют,               
      Я тридцать семь облагородил, а двести тысяч вслед плюют!»               

    В Братске в то время проживало 200 тысяч жителей. Всё – таки эти три года не прошли даром, чего – то мы добились.

   За несколько дней до премьеры прилетел из Москвы Рогинский. На нашем автобусе я встречал его в аэропорту. Первым делом  художник спросил, как  обстоят дела с декорациями, всё ли готово?  Я ответил, что всё сделали, всё успели - декорации стоят на сцене.  Предполагалось, что мы сразу поедем в гостиницу,  Михаил Александрович заселится, а потом уже  займёмся  делами. Но мы  прямиком  направились во Дворец. Так решил Рогинский. Когда подъехали к «Лесохимику» я предложил подняться наверх раздеться, попить чаю или кофе и отдохнуть с дороги. Но Рогинский, не раздеваясь, решительно направился в театральный зал.

    Всё дело в том, что пока мы ехали с аэропорта, я поделился с художником  своими сомнениями  в отношении готовых декораций. На эскизах и в макете всё было очень  хорошо.  А когда  декорации  поставили на сцене, то у меня энтузиазма поубавилось.  Что – то меня не устраивало,  чего – то мне не доставало.  Сам я с этим разобраться не мог, вот и выложил Рогинскому свои озабоченности. Надо сказать, что дипломатом я никогда не был - что  на уме, то и на языке.  И, видимо,  художника что – то задело в моих словах. Он и распорядился ехать не в гостиницу, а сразу во Дворец.

    Когда мы вошли в театральный зал, я попросил  дать свет на сцену.  Мощные театральные прожекторы высветили  декорации. Михаил Александрович несколько минут  молча смотрел на сцену, а затем произнёс: «Костя, а вы эскизы внимательно смотрели?»
 Вопрос  был неожиданным, как и сама интонация, с которой он был задан. Михаил Александрович  всегда разговаривал со мной доброжелательно, как – то мягко и уважительно. Сейчас же прозвучало всё жёстко, непривычно и непонятно. Я, конечно, внимательно изучал эскизы, чертежи и описания. И не я один. Производственные цеха работали на совесть. Делали всё в соответствии с указаниями художника. Я был в этом убеждён. Сам всё проверял не один раз. Я не понимал, что имеет ввиду Михаил Александрович, и не знал, что отвечать ему.
- Костя, а вы разве не видите, что у вас фартуки висят не так, как положено?  На эскизах они висят по - другому. Вы что, не заметили?

   Фартуки!  Да, висят они, и в самом деле, не так как нарисовал  художник. Всё это я знаю.  По два  холщовых фартука, с ситцевыми заплатами, должны были  висеть с левой  и с правой  стороны сцены, продолжая горизонт (одежда сцены на самом дальнем плане) почти до первой кулисы. Они, фартуки эти, и понадобились художнику, чтоб максимально продлить горизонт как единое целое. Так на эскизе. Поначалу мы так всё и повесили, и получилось, что этими фартуками  мы напрочь отгородили  закулисную часть от сценической площадки. И стало непонятно, как артистам выходить на сцену?  Они начали жаловаться. Кто - то из монтировщиков предложил фартуки повесить не сплошной линией, как это у художника, а повесить их поперёк, по планам, как обычно висят кулисы, и у артистов появятся свободные проходы.

   Мне показалось, что разницы особой нет, как они будут висеть, и я  согласился. Фартуки перевесили.  Артисты были довольны, им стало удобно выходить на сцену. А главное, всё было привычно и оттого комфортно.  И пошли репетиции.  А спустя какое – то время я стал замечать, что меня что – то не устраивает в оформлении, что – то  беспокоит, будто заноза какая сидит внутри и ноет, донимает. Пока мы ехали в автобусе, я поделился своей заботой с Рогинским.  И теперь художник  мне указал на то, что висят фартуки не так, как  положено. Я объяснил причину, по которой нам  пришлось повесить фартуки так а не иначе.  Артистам нужен выход на сцену.

   - Что касается выхода  актёров на сцену – это ваш вопрос, как режиссёра. Придумайте что – нибудь, - заявляет  мне  Михаил Александрович.            
   -  А фартуки надо перевесить. Всё должно быть так, как на эскизе. 
Я не понимал настойчивости художника, не видел такой уж необходимости в перевешивании фартуков – какая разница как они будут висеть?! Что от этого измениться? Только проблем  добавится.  Но я был молодым режиссёром и спорить с Михаилом Александровичем не стал. Просто поднялся на сцену, прикинул, как можно решить вопрос с выходами, и дал команду перевесить фартуки.  Услышав моё распоряжение, художник и сам поднялся на сцену.  Монтировщики опустили штанкеты, отвязали фартуки, дальше включился Рогинский, и уже  он руководил монтировкой.
 
    Я смотрел, как монтировщики и подошедшие наши художники охотно исполняют распоряжения Михаила Александровича. Им нравилось с ним работать, общаться. Я сидел в зале и от чего - то немного гордился, хотя, наверное, должен был обижаться. Фартуки повесили на поручни галерей. В связи с этим требовались некоторые доделки, которые, в общем - то, проблем не создавали. Всё было решаемо. Когда закончили с фартуками, Рогинский  обратил внимание на падуги. У нас их было три. Специально пошитые  для спектакля: тёмно – коричневые, в ситцевых заплатах, с прорехами – они нависали чёрными крыльями над сценической площадкой и несли в себе тему войны. Михаил Александрович предложил их обжечь – "опалить войной".  Принесли из художественной мастерской паяльную лампу, занялись падугами. Затем Рогинский принялся проверять установленные на сцене  конструкции  декораций. Остался доволен, похвалил работу. Художник спустился в зал, дали театральный свет.  И тут меня ждал сюрприз. 

    Я  смотрел на сцену и не мог поверить.  Декорации  просто превосходны! И всё на месте, и ничего не смущает. А что же произошло, что изменилось? Просто повесили злополучные фартуки так, как нарисовал художник. И всё!

   События, положенные в основу повести, а стало быть, и нашего спектакля происходят  в маленькой затерянной в тайге деревушке  Атамановке.  Художник создал на сцене небольшой обустроенный и обжитый человеком островок - сценический образ Атамановки. И этот жилой островок он окружил  горизонтом. Для чего и понадобились фартуки, которые продолжали горизонт с левой и правой  стороны. Плотная светлая ткань горизонта и фартуков прекрасно  взаимодействовала с театральным светом, что открывало широкие возможности  в создании  необходимой атмосферы, приданию нужной краски  тому  или другому эпизоду спектакля. Так, с помощью света  горизонт мог превратиться в сплошную стену, отделившую  небольшой обжитый в тайге пятачок от внешнего мира, от чего тот казался одиноким, заброшенным, Богом забытым среди бескрайней тайги. То наш горизонт зеленел  и превращался в таёжные  дебри, где  в охотничьем  зимовье  прятался от войны дезертир Андрей Гуськов. Куда, таясь от соседей, часто  отправлялась Настёна с продуктами для мужа.  Был он строгим и траурным, когда подружки поминали, оплакивали  несчастную  Настёну. И был он ярким, звонким и праздничным – когда пришла Победа!
 
    И вообще  декорации  смотрелись  интересно и гармонично. Правда, в нужный момент я этого не понял и умудрился разрушить замысел художника.  А потом всё маялся, изводил себя: что не так на сцене?  И лишь по приезде Рогинского, всё стало на своё место. Я получил урок.
 
   Вечером была генеральная репетиция. Я исподтишка поглядывал на Михаила Александровича, пытался угадать его реакцию на наш спектакль. Мне это было важно.  Присутствие московского художника подхлестнуло и наших артистов, они были в ударе, старались как могли. Мне кажется, что увиденное  для Михаила Александровича стало неожиданностью. Мы сидели рядом, и он время от времени негромко делился со мной своими впечатлениями. Ему всё нравилось, местами – очень. Он этого не скрывал, делился со мной и сам при этом радовался. Ему нравились артисты: отмечал исполнителя роли Андрея Гуськова  Женю Плаксина, отмечал Зину Липскую, играющую Настёну.  Приходил в восторг от Надьки в исполнении Любы Сивчук. Любка была деревенская, то ли из Карая, то ли из Кордоя (небольшие деревушки на юге Братского района), точно не помню. Знаю только, что сильно заморачиваться она не стала, а играла свою мать. Так и говорила. Судя по тому, что у неё получилось - лихая, бедовая женщина была матушка нашей Любкы.  Михаилу Александровичу нравилось и само решение спектакля - "поминки", нравились и решения отдельных сцен.

    Когда всё закончилось, сидевший рядом Михаил Александрович был какой - то притихший и, как мне казалось, взволнованный. Он обратился ко мне с неожиданной просьбой: «Костя, а можно повторить ещё раз финал спектакля?  Если можно, конечно?» Просьба Рогинского меня удивила, но я видел, что  Михаил Александрович  находится под впечатлением от увиденного. Я и сам каждый раз переживал эту сцену, будто не я её ставил, будто видел её впервые. В повести Распутина измученная испытаниями, выпавшими на её долю,  женщина кончает с собой, бросившись в Ангару. Как это сыграть в театре? У нас это происходило следующим образом:

   - Сумерки, Настёна  выходит из избы и тихо крадётся, пытаясь незаметно выйти за деревню. Она как обычно, с продуктами собралась к мужу, который прячется в тайге. Настёна заходит за избу и пропадает из виду.  Сцена пустая.  Но вдруг  где – то в темноте раздаются громкие, мужские недобрые голоса:   
- Вон она, вон!  Помела  сучка, хотела проскочить! Держи её!
 
  Всё – таки деревенские активисты под предводительством хитроумного Иннокентия Ивановича  выследили Настёну.               
 
 - Не выйдет, голубушка, не выйдет. Догоним!
 - На перерез бери, на перерез! Держи её, курву! Врёшь, не уйдёшь. 
 
   С правой стороны сцены, из - за декорации выбегает Настёна. Из темноты слышен шум погони:  ругань, злобные крики.  Настёна из глубины сцены бежит на зал, затем поворачивает влево и бежит по переднему плану. Появляется группа преследователей. Гремя сапогами, они несутся за женщиной.  Слышны проклятья и хлёсткие оскорбления в адрес  беглянки.  Кто – то начинает  бить в рельс, который висит тут же, на сцене.  К тревожному  звону  добавляется  злобный  лай деревенских собак. Настёна убегает от погони и пропадает за домом. Группа преследователей несётся вслед за ней.  Заходятся в лае псы, гремит  набат, опьянённая охотничьим азартом  несётся  толпа. Погоня повторяется несколько раз, набирая всё больше и больше драматического  накала.  В это время  на первом плане сверху опускается чёрная, зловещая полоса, что добавляет тревоги и  напряжения. Это опустилась наша военная падуга. Она ложится нижним краем на пол и замирает. И опять из - за дома выбегает Настёна.    

   В руках узелок с едой для мужа, на голове белый платочек. Так же бежит по переднему плану, за ней - разъярённая толпа...   Но в этот раз, не добегая до своего поворота, беглянка останавливается. Оборачивается назад… смотрит на преследователей, которые тоже остановились… и замерли.

   Тишина.  Мёртвая тишина. Не лают деревенские псы, не слышно людских проклятий и угроз, молчит рельс – набат.  Боковым  светом, узкий  луч  высвечивает  Настёну, она устала прятаться, устала убегать, устала жить… С противоположной стороны  прожекторами  выхватываются  лица и силуэты её преследователей. Настёна медленно стягивает с головы белую косынку. Долгую, мучительную  тишину разрывает отчаянный, надрывный крик Надьки:  «Настё – ё –на-а! Не сме-ее-й!»               
   
   Звенят колокольчики… Настёна медленно заваливается навзничь, опускается всё ниже и пропадает за чёрной полосой.  Какое – то мгновенье  ещё видна рука с белой косынкой, будто  на  прощанье.  Но и косынка вслед за  хозяйкой уходит в черноту.
 
   Звучит печальная  неземная  мелодия. Это старинная песня  «На пострижение Евдокии Лопухиной»  в исполнении  капеллы Юрлова. Песня  старинная, с бесконечными распевами, отчего слов  не разобрать. Но сама мелодия, её исполнение - скорбное и нежное, проникает в самую душу и, кажется, будто ангелы небесные плачут, страдают о судьбе светлой несчастной  женщины. 

   Услышал, разобрал  я в своё время (всё из - за тех самых распевов)всего четыре слова:  «…постригись моя немилая…  постылая…»  Пройдёт 46 лет, я примусь писать  воспоминания  о  Распутине, о постановке, и попадётся мне на глаза текст этой старинной песни:

    Возле реченьки хожу, млада, -               
    Меня реченька стопить хочет;               
    Возле огнчика стою, млада,-               
    Меня огнчик  спалить хочет;               
    Возле милого сижу, млада, -               
    Меня милый друг журит – бранит,               
    Он – то журит - бранит,               
    В монастырь идти велит:               
    Постригись моя немилая,               
    Посхимися, постылая!..

    Какое удивительное совпадение: «Меня реченька утопить хочет…»  Я ведь этих слов тогда не услышал. Просто – совпадение. И как же  много было таких совпадений при постановке спектакля  «Живи и помни». 

    Наступило  11-е марта 1977 года. День премьеры!  Как всегда – это  волнение, невероятное  напряжение, суета.  Так было и в этот раз… Но было и особенное, неожиданное… После окончания спектакля зрители  ринулись на сцену…  Обнимали  артистов  и плакали…   Плакали на сцене.  Некоторые  плакали за кулисами, и это меня очень  удивляло.  «Почему  они плачут за кулисами?»- всё вертелась в голове эта странная, неуместная мысль.  Несмотря на обилие слёз, а, может, благодаря им – повсюду царила атмосфера праздника… и ещё было ощущение, что произошло что – то важное, не рядовое.
 
    Появился  Кривомазов. Заграбастал  длинными ручищами, восторженно поздравлял!  Сказал, что смотрел с балкона, что  позволило  ему наблюдать не только  за действием, но и за зрителями. Он был в полном  восторге! Он чувствовал себя именинником!  И имел на это право - мой идейный вдохновитель и верный  помощник! Длинный рыжебородый голосистый, он и сам по себе, был праздник!   
Рогинского  же - не могу вспомнить в этой шумной, праздничной толчее. Наверное, где – то  в уголке негромко с кем – то обсуждал нашу премьеру. Он полная противоположность  напористому, голосистому  «собственному корреспонденту собственной газеты»  Кривомазову.   
 
    Конечно, после премьеры мы с Михаилом Александровичем  говорили о спектакле.  Но каких - то основательных  разборов у нас не было. Видать, ни я, ни он не ощущали такой необходимости.  Мы сделали свою работу.

   А спустя 14 лет я получил  письмо из Парижа, от Рогинского. В нём он вспоминает наш спектакль.  Мне кажется, будет  уместным  поделиться выдержками из этого письма.   
               
                « Здравствуйте, Костя!
Очень рад Вашему письму. Удивительно быстро дошло оно – за 12-ть дней.  Хорошо, что Вы на месте, что вживаетесь в Сибирь или, вернее, уже вжились. Я, если бы не уехал, тоже подумывал  переехать в те края. Братск, спектакль и Вас хорошо помню. Мне тоже кажется, что спектакль получился хороший. Во всяком случае для меня – это был лучший, где я принимал участие.               
    Кстати, года два – три  назад  сюда привозили из Ленинграда  «Братья и сёстры».  Мне показалось, что режиссёр видел «Живи и помни». А, может быть, подумал я, одна школа ? Даже хотел подойти к режиссёру после спектакля и поговорить, но не дождался конца: спектакль очень длинный.  Часов, кажется, шесть идёт. Жаль, что Вы не пишете, что за это время ставили, что играли. (…)  Я тут уже давно – 13-ть лет. Совсем привык. Скучаю иногда только по русской природе , по избам.
    Занимаюсь живописью и этим кормлюсь. Жене Вашей от меня привет.  Если со Штутгартом состоится- дайте знать. Может и выберусь. Это около 7–ми часов  езды.
Мой телефон: (33-1)…   Штутгарт я хорошо знаю. Расписывал там русскую церковь в 87-м году…
                М.   Рогинский.
29. 04. 91»

    Видимо, мы с театром собирались в Штутгарт - то ли на фестиваль, то ли на гастроли.  Речь шла о первой зарубежной поездке театра. Для меня это было важным событием, и я как – то нашёл адрес  Рогинского и написал ему.  Поездка в тот раз в Германию, как это нередко  бывает, не состоялась, но ответ на своё письмо я получил. Мне было интересно читать о том, что Михаил Александрович смотрел в Париже «Братья и сёстры» Лва Додина. Мне спектакль нравился. Как и другие его  спектакли, ещё с тех пор, когда он работал в Ленинградском ТЮЗе, где я много лет занимался в постоянно действующем семинаре  главного режиссёра театра З.Я. Корогодского.  Артистов ТЮЗа  мы, семинаристы, хорошо знали, как и они нас. Но с Додиным у нас никаких контактов не было, на репетициях его мы не сидели, хотя, правду сказать, очень хотелось. Мне кажется, Додин в ТЮЗе держался особняком, по крайней мере,  мне так казалось. Спектакль  мой он, естественно, не смотрел. Я слышал, что «Живи и помни» он тоже ставил  значительно позже. Уже в своём театре.  Мне было интересно посмотреть. Но я не видел, чтоб он у них шёл. Корогодский  наш спектакль смотрел в Иркутске.  Оценивал  очень  высоко.  Как, впрочем, и многие другие известные  театральные люди.

    Олег Львович Кудряшов специально приезжал в Братск смотреть "Живи и помни". Посмотрев, сказал:  спектакль надо возить, показывать по всей стране. А позже, уже в Москве, когда я обратился к нему с просьбой помочь мне найти клавир мюзикла "Том Сойер"(я уже работал с детьми), и мы вместе ходили по музыкальным библиотекам столицы, где Олег Львович меня представлял как большого режиссёра. Конечно, мой наставник по Восточно - Сибирской лаборатории, по Московским семинарам ВТО Олег Львович Кудряшов заметно преувеличивал значение моей персоны, и мне было немного неловко, но я понимал, зачем он это делает. Всё для того, чтоб работники библиотеки прониклись, захотели помочь. Библиотекари старались, но надо сказать, клавир тогда мы не нашли. Спустя какое - то время Олег Львович сам нашёл клавир в библиотеке Московской консерватории. Спектакль я поставил, и мы успешно играли его много лет - и не только в России, но и в Японии. Конечно, история о том, как известный московский педагог и режиссёр, профессор, руководитель курса знаменитых "кудряшей", уже поставивший нашумевшего "Клопа", ставившего спектакли во Франции находит время искать по Москве клавир для своего семинариста из Сибири,  сегодня может показаться неправдоподобной. Но это было. Время было другое, люди - другие, и ещё, я думаю,  что и спектакль наш "Живи и помни" в этом деле тоже сыграл свою роль.
 
   В издательстве «Искусство» вышла книга под редакцией Е. Уваровой, где было сказано, что повесть Распутина «Живи и помни» обрела свою сценическую жизнь в Братске.  Были там и фотографии нашего спектакля.
 Играли мы его 10 лет. Реакция зрителей, где бы мы его не показывали,  всегда была  похожей - эмоциональной, искренней и доброжелательной.
 Я поставил немало спектаклей, но «Живи и помни» – занимает свое, особое место.