366 снов на Благуше. Часть 7

                Часть 7
                И вновь пустыня лет и расстояний,
                Мы вновь гонимы дикими ветрами,
                И нас избавить может от страданий
                Лишь смерть. Как сфинкс, она царит над нами
                И ждет с улыбкой ледяной к себе...
                (Георг Бахманн)

Сон 56.
Промозглым ноябрьским вечером он шел по улицам Вильно. В кармане у него лежало письмо с подробным адресом. Он получил его две недели назад и почти сразу же засобирался в дорогу, ибо жизнь в имении стала тяготить его. На море каждый день бушевал шторм и дул такой ветер, что идти ему навстречу было почти невозможно. Безграничный, на первый взгляд, парк оказался  не таким уж и обширным. Он  знал теперь почти каждое дерево и приветствовал его при встрече, как старого знакомого. Некоторое разнообразие внес в его жизнь неимоверный урожай опят, в начале теплого и влажного сентября покрывший все пни и полусгнившие стволы поваленных деревьев. Сбор грибов, заготовкой которых без устали день и ночь занимались госпожа Эссельман и Софи, увлек его на время, но с наступлением холодов все  закончилось и делать стало нечего.
Обширная библиотека Велимирских, наполненная старинными пожелтевшими от времени фолиантами в кожаных переплетах, наводила на него уныние. Как нелепо тратить драгоценный отпущенный тебе миг жизни на плетение нескончаемой паутины фраз, подобно пауку, поджидающему любопытную муху, но еще нелепее уподобиться этой мухе и запутаться навсегда в липкой сети текстов, став еще одной жертвой авторского самолюбия. Раз насытив его, писатель уже не может отказаться от его удовлетворения, и после смерти, обычно соседствующей с признанием, неутолимая жажда читательского внимания только возрастает. Так писатель становится вампиром, насыщаясь и укрепляясь кровью своих жертв, отнимая у них душевные и физические силы, интеллект, память, чувства, эмоции и в конце концов самую жизнь, вкус которой они перестали чувствовать уже давно. Впрочем, иные жертвы писателей-вампиров не столь пассивны. Яд, проникший в их кровь, не до конца парализует их желания и страсти, они не до конца отдают писателю свои духовные силы, но заражаются от него разъедающей все живое творческой энергией и, сами став вампирами, отправляются на поиски новых жертв, готовых отдать им без колебаний все существо свое, оставив себе лишь видимость, оболочку, которую они готовы сбросить с облегчением, не понимая, что под ней – пустота.
"А душа? Увы, она умирает прежде тела"...
Единственным читателем библиотеки Велимирских был аббат, который, как и при прежнем хозяине, нередко захаживал в имение, чтобы взять книгу-другую, немного посплетничать и поговорить о погоде.
Размышления о писателе-вампире не вызвали в нем сочувствия.
"Молодой человек, – сказал он, – мне понятен ваш страх перед наследием, которое тяжким бременем лежит на плечах образованного сословия, лишая возможности идти вперед, прямо смотреть перед собой и, главное, понимать свои истинные потребности, желания и чувства. Однако только слабый, изначально неспособный к творчеству и борьбе, боящийся самого себя, падет под его грузом. Сильный же будет легко, как пушинку, нести его, радуясь, подобно ребенку, его многоцветию, разрушая и разбирая его и строя из его руин и осколков  собственные волшебные замки. Вот Кестутису груз наследия не страшен. Он, как дитя, видит в нем лишь разноцветные кубики для своих собственных игр. Впрочем, чего только не сделаешь, играя..." –  "Не сомневаюсь, что Кестутису груз наследия не страшен". – "Понимаю, о чем вы. Однако прошлой зимой Кестутис прочитал все алхимические трактаты из нашей монастырской библиотеки и принялся за астрологию, но тут наступила весна и начались полевые  работы. Не знаю, кто научил его латыни и древнегреческому, но он понял в этих трактатах не меньше, чем я. Но, кажется, он понял еще что-то, написанное на санскрите, который я не знаю. По словам Кестутиса, этот язык похож на его родное наречие, хотя смысл отдельных понятий для него пока неясен". – "Зачем вы пускаете мужлана в святая святых монастыря?" – "Открою вам маленький секрет. Мы с моим другом и братом во Христе Феликсом Велимирским хотим обратить Кестутиса в истинную веру. Как вы понимаете, чтение Евангелия только отвратит его от учения Христова. Ведь даже святой Августин во времена своей бурной молодости считал Священное Писание несколько... примитивным. Так вот, Евангелие только закроет от такого искушенного язычника как Кестутис свет Божественной истины. Мы решили действовать хитрее: заманим Кестутиса в лоно католической церкви с помощью алхимии, основам которой он уже обучен своей покойной  матушкой, которая была местной жрицей, а по нашему –  ведьмой". – "А не проще ли заставить Кестутиса креститься, а в случае отказа сжечь? Или это уже не практикуется святой инквизицией?"
Аббат махнул пухлой белой рукой, унизанной перстнями. 
"При желании все можно устроить. Но зачем превращать Кестутиса в местного бога? Кроме того, его казнь может вызвать  возмущение местных язычников, притаившихся до поры до времени. Мы сделаем все тоньше: Кестутис добровольно примет крещение, убедившись, что новая вера открывает для него неисчерпаемые сокровища тайной мудрости, перед которыми сакральные знания его предков – только капля в море. И это будет великой победой, которая привлечет к нашему краю внимание Ватикана, ибо Кестутис --  последний некрещеный язычник в здешнем крае и принадлежит к высшей местной аристократии. Род матери Кестутиса  восходит к той самой жрице, которая была преемницей римских весталок и от которой произошли все великие литовские князья. Отец же его – не  колесованный садовник, а пан Войцех Велимирский. Таким образом, Кестутис и Феликс Велимирский – единокровные братья. Кестутис знает обо всем этом, но не кичится своим происхождением и называет отцом только садовника, к которому был очень привязан. Кстати, Велимирские – не просто ближайшие родственники польских королей. Их род восходит к самому императору Октавиану Августу". – "Глядя на манеры Кестутиса, трудно поверить в его аристократическое происхождение. Видели бы вы..." – проговорил он и осекся, поскольку рассказ о толстом ломте камамбера на черном хлебе показался бы несколько неуместным.
"Позвольте с вами не согласиться, – произнес аббат. – Кестутис довольно сдержан, не пьет и не буянит, хороший работник. Иногда, правда, бывает излишне резок и грубоват, но, знаете, потомок римских императоров может себе это позволить. И потом, женщинам это даже нравится».
Дни тянулись медленно, а была только середина октября, и впереди ждала нескончаемая холодная зима. Аббат и доктор Люксембург, общество которых хоть сколько-то занимало его, собирались по обыкновению провести зиму в Риме, и потому письмо Феликса Велимирского с приглашением приехать  в Вильно стало для него приятным сюрпризом.

"Достопочтенный мсье де Томон! – говорилось в нем. – Я получил Ваше письмо, в котором Вы просите  благословения на брак с моей племянницей, Софи Эссельман. Наведя справки о Вашей родословной и репутации, я не нашел формальных причин для отказа, однако хотел бы лично встретиться с Вами, чтобы обсудить некоторые нюансы этого дела. Искренне Ваш, Феликс Велимирский"

Сон 57.
Итак, он шел по бульвару, ища глазами с левой стороны готический шпиль лютеранского храма. Заметив его, он миновал арку, за которой находилась  древняя, застроенная со всех сторон домами церковь, и свернул под своды очень низкой и длинной, похожей на коридор, еще одной арки, и она-то  вывела его во внутренний двор, указанный в письме.  Его мрачный облик представлял разительный контраст с этим  фешенебельным районом, а побеленные и свежепокрашенные   стены домов, выходившие на бульвар,  со стороны двора напоминали палимпсест, на котором каждая эпоха оставляла свой след. Местами эти следы скрывал наспех сколоченный дровяной сарай, курятник или развешанное на веревках пестрое тряпье. Кое-где многочисленные здешние обитатели, пытаясь расширить пространство для своих разраставшихся семейств, лепили к древним стенам пристройки  самых причудливых форм, громоздя их друг на друга так, что они не рушились только чудом. Оставшееся свободным пространство стен прорезали огромные трещины, слегка прикрытые мхом и пожухлыми травами. В дальнем углу, рядом с отхожим местом, возвышалась куча мусора.
Затем он вошел во второй внутренний двор, меньше, но аккуратнее предыдущего, хотя и здесь взору его предстала медленно погружающаяся в первозданный хаос забвения древность. Однако в этом дворе палимпсесты стен ничем не закрывались, так что каждая из них являла собой один из бесчисленных листов книги жизни, еще не вырванных беспощадным временем.
У входа в еще одну арку, ведущую, вероятно, в третий внутренний двор, он увидел миниатюрный садик, где, среди нескольких валунов рос можжевельник и ярко-желтым пятном выделялся полуувядший куст рудбекий. В этот садик выходили два маленьких зарешеченных окошка вровень с землей, а слева от них он увидел небольшую железную дверь, массивность, добротность и сравнительная новизна которой выделялись среди окружающего запустения
Он позвонил три раза. Через минуту дверь открылась, и он попал в крошечное помещение, в которое выходили три двери. Дверь во двор за его спиной заперли, и он оказался в кромешной тьме.

"Осторожно, здесь ступеньки", – услышал он приятный мужской голос. Одна из дверей открылась и, спустившись вслед за хозяином по довольно крутой каменной лестнице, он оказался в обширном полуподвальном помещении.
Жилище Феликса Велимирского было обставлено добротной массивной мебелью. В алькове, задернутом темно-зеленым занавесом, можно было разглядеть  широкую кровать, прикрытую тигриной шкурой. Солидный, со множеством выдвижных ящичков, письменный стол стоял у окна. В углу был большой белый кожаный диван и пара таких же кресел, перед которыми  находился низкий маленький столик. Книжные полки почти полностью скрывали стены, однако кое-где заметна была старинная кладка.
"Добро пожаловать, будьте, как дома", – сказал Феликс, указывая гостю на одно из кресел, довольно жесткое, но необыкновенно удобное.
Однако в этом респектабельном и комфортном помещении было холодно, как в склепе. Оглядевшись вокруг, он не обнаружил ни камина, ни печи.
"Некоторые считают, что здесь бывает  немного свежо". С этими словами Феликс исчез в алькове и вернулся с огромной соболиной шубой и меховыми, вышитыми бисером полусапожками. "Это вас немного согреет".
Надев шубу и полусапожки, он почувствовал сонливость, однако облик хозяина и его речи вывели его из забытья.
"Шубу и полусапожки подарила мне одна сибирская красавица, – промолвил Феликс. – Это было в ту пору,  когда жизнь земная, ее услады и горечь еще манили меня. Сам я этой шубой не пользуюсь, держу ее для гостей; мне же почти все время душно и жарко. Знаете ли, полнокровие и слишком сильное сердцебиение. Особенно тяжело во время лекций. Увы, нынешние студенты столь изнеженны, что с октября по апрель не дают мне открывать окна в аудитории: "Профессор, мы простудимся и умрем". Ну что тут скажешь. В их возрасте я был не таков. На лето я уезжаю на мыс Норд-Кап или в Исландию, там я отдыхаю душой и телом, но осенью приходится возвращаться в жару и духоту этого города.
Феликс Велимирский был высок и строен. Вьющиеся темно-каштановые волосы с чуть заметной проседью обрамляли его продолговатое чуть загорелое лицо с идеально правильными чертами. Он был очень красив, но красота его не располагала к себе. В ней, как и в красоте Софи, было что-то избыточное, лишнее, ненужное для этого мира. Однако, если облик Софи излучал душевность и доброту, лицо Феликса выражало лишь холодную вежливость, скрывающую высокомерие и бесстрастный циничный ум. Единственное, что едва заметно нарушало идеально-правильные черты Феликса, была слишком блестящая, как будто натянутая кожа и ровный тонкий шрам между волосами и лбом. Одет Феликс был в длинный черный шелковый китайский халат. Будь он в более спокойном расположении духа, он с немалым удовольствием рассмотрел бы сплошь покрывавшую его искусную вышивку серебром, которая изображала горные пейзажи, дворцы, танцующих красавиц, прихотливые орнаменты, летящих драконов с распростертыми закрывающими полнеба крыльями, ожесточенные битвы, мудрецов-отшельников, созерцающих струящиеся воды и вознесшиеся к облакам скалы, придворных дам, прогуливающихся в императорских садах, зимние вьюги и летний зной, печаль осени и радость весны, детей и старцев, добро и зло, свет и тьму.


Сон 58.
"Итак, вы хотите жениться на Софи Эсссельман, – сказал Феликс, садясь спиной к окну. – Ваш выбор делает вам честь, и я, со своей стороны, не имел бы ничего против этого брака, однако долг порой велит нам поступать вопреки нашим желаниям и даже здравому смыслу. Как вы знаете, я являюсь единственным законным представителем рода Велимирских, однако духовный сан не дает мне возможности иметь наследников. Несмотря на это, я сделаю всё, чтобы не допустить угасания одного из знатнейших родов Европы. 
Аббат уже говорил вам о происхождении вашего батрака Кестутиса и о наших планах обратить его в истинную веру для распространения святой католической церкви в нашем крае. Впрочем, у меня есть  личные причины быть заинтересованным в этом деле. После крещения Кестутис будет признан сыном Войцеха Велимирского, получит его фамилию, унаследует имение и женится на Софи Эссельман. Вследствие этого брака род наш не только сохранится, но и укрепится благодаря союзу с местной знатью. Но почему именно Софи Эссельман должна выйти замуж за моего брата? Разумеется, я не допустил бы этого брака, если бы она была дочерью совладельца бумажной фабрики в Лигатне Августа Эссельмана. Однако мне доподлинно известно, что это не так. Она дочь моего брата Анджея. Возможно, Вам покажется странным, что для продолжения нашего рода я хлопочу о браке дяди с племянницей, ибо, как считают медики, от таких союзов рождаются хилые дети. Кстати, о них, о медиках. Божественное провидение распорядилось таким образом, что Кестутис и Софи, принадлежа  одной семье, не связаны узами кровного родства, ибо..."
Феликс сделал паузу, тяжело вздохнул и перекрестился.
«Мне тяжело говорить об этом, ибо речь идет о чести моей дражайшей покойной матушки, однако мой сан и жизненный опыт позволяют мне встать выше предрассудков и слишком узко понимаемой добродетели. Потому считаю своим долгом рассказать вам все начистоту, дабы вы ясно поняли положение вещей  и не пытались противодействовать моему решению. Отец Анджея – не мой отец, Войцех Велимирский, а Мейер Люксембург. Таким образом, доктор является  родным дедом Софи".
Феликс замолчал, внимательно глядя в лицо собеседника.
"Надеюсь, – сказал он, – хотя бы это обстоятельство смягчит то, что я скажу дальше. Ваш брак с Софи Эссельман невозможен, она выйдет замуж за Кестутиса, и после свадьбы оба  получат фамилию Велимирских».
За окном стемнело, и Феликс зажег свечу. В ее мерцающем свете красота его лица излучала что-то зловещее.
"Поверьте, – произнес Феликс мягко, – в иной ситуации я не желал бы лучшего мужа для Софи. Вы богаты, знатны, но, простите, ваша родословная теряется где-то в XI веке, и родственные связи де Томонов с правящими династиями весьма проблематичны. Что касается Кестутиса, то его происхождение и со стороны отца, и со стороны матери четко прослеживается вплоть до основания Рима, ибо легко догадаться, что литовские вайделотки – непосредственные преемницы римских весталок. Так что вы даже не соперники».
Феликс  встал, подошел к высокому шкафу с резными дверцами, достал бутылку вина и наполнил два бокала венецианского стекла.
Вино искрилось и переливалось в пламени свечи, словно рубин. Отпив глоток, он сразу согрелся и почувствовал себя лучше, хотя вино ему не понравилось: какой-то солоноватый привкус. Кто-то когда-то уже угощал его подобным напитком.
"Знаю, кто хлопочет о вашем браке с Софи: Мейер Люксембург. Он души не чает в единственной внучке, однако, конечно, не может выдать ее замуж  за своего единоверца. Доктор примирился с мыслью, что зятем его будет христианин, но иметь в качестве такового  язычника ( Кестутис и после крещения останется при своей вере, не будем обманываться) – для него это невыносимо.  Понять доктора можно, однако принимать во внимание его позицию я не считаю целесообразным».
Они выпили по второму бокалу.
Постепенно вино не только согрело его, но и вывело из оцепенения.
"Позвольте, господин Велимирский, вы сказали, что Кестутис унаследует имение. Какое имение?» – "Имение П. Другого у нас нет. Знатность не всегда означает богатство». – "Однако разрешите напомнить,  имение принадлежит мне."
Феликс сокрушенно вздохнул. Лицо его омрачилось.
"Ах, мсье де Томон, я не хотел упоминать эту неприятную, несколько щекотливую историю, но, раз уж вы заговорили первым, придется  быть откровенным. Поймите меня правильно, я ни  в коей мере не ставлю под сомнение вашу честность и порядочность, вы, разумеется, сами стали жертвой обмана, но дукаты, коими вы заплатили за имение,  оказались осколками черепашьего панциря. Так что сделка признана недействительной. Мне очень жаль, но... " – "Но простите, господин Велимирский, в момент заключения сделки в присутствии нотариуса Рогериуса и вашего представителя это были настоящие золотые дукаты». – "Охотно верю. Однако после того, как брат Алоис покинул контору, дукаты превратились в  осколки панциря». – "Это невозможно!" – "Все возможно, мсье де Томон. Повторяю: я ни на миг не сомневался в вашей честности. Точно также и вы не должны сомневаться в честности брата Алоиса. Кстати, у вас-то откуда эти дукаты?"
Он, не поднимая глаз, мелкими глотками пил вино, почти не чувствуя его вкус. Голос Феликса доносился откуда-то издалека.
"Теоретически вы можете обратиться в суд и настаивать на законности сделки. Но тогда вам придется при свидетелях превратить осколки панциря опять в дукаты. В таком случае суд признает законность сделки, но после вам придется предстать перед другим судом, и для вас это будет хуже. Поэтому, мсье де Томон, – сказал Феликс вставая и подавая ему руку, – мой вам совет: не возвращайтесь в имение. Ваше исчезновение огорчит только доктора и добрую госпожу Эссельман, живущую в мире своих грез и нафантазировавшую о вас бог весть что. А Софи – вы же понимаете, ее сердце вам не принадлежит, и она согласилась на брак с вами только по настоянию матери и деда. Она еще дитя и не понимает своих чувств, однако едва тлеющая в ее сердце страсть вот-вот вспыхнет, но не вы  будете ее предметом».
Феликс приблизился и пожал ему руку. Он оказался очень высоким, на голову выше его, и смотрел на него сверху вниз, печально и отстраненно. А его рука – рука была холодна, как лед.
Феликс деликатно снял с него шубу, подал плащ, еще совершенно не высохший, и открыл дверь. Вспомнив про полусапожки, он поспешно снял их, даже не присев, надел свои сырые сапоги, и, забыв попрощаться с хозяином, вышел во двор.
     И снова мрак объял его.