Мемуарчики по памяти - 5

Прошлый век. 79-й год. Июль. Жара. Елань, военные лагеря после окончания ВУЗа. Ничто беды не предвещало, всё было мирно, тихо, послеобеденно.
Неожиданно объявили построение. Пришлось оставить ленивое состояние, скрываемое за обдумыванием и сочинением ротного "боевого листка", о котором меня буквально умолял ротный старшина. Старшина - наш общий сокурсник, ранее отслуживший срочную службу, а теперь наделенный полномочиями командовать нами, срочную не служившими.

Построение, разумеется, на плацу. Наш взвод ещё строился, и я решил попить из фляжки. Просто попить, пока не сомкнулись в плотном строю. Я отстегнул ремень с подвешенным на нем водохранилище еще не успевшей нагреться на солнце воды и сделал пару глотков. Утоление жажды совпало с произнесением старшиной роковых слов: "Равняйсь-смирно". Офицеров поблизости я не заметил, прятаться было не от кого. Видимо я сделал лишний глоток, вовремя не среагировал на команду и нарвался на внимание старшины. А что старшина? - ранее если не друг, но таки приятель, иногда даже списывавший у меня что-нибудь ему нужное, а у меня готовое. Свой же в доску - поймёт.

И вдруг слышу свою фамилию и раздраженный выкрик - команду «выйти из строя»!
Закрываю фляжку, мгновенно застёгиваю ремень на гимнастёрке, выхожу. Строевым.
Слышу: за распитие в строю — один наряд вне очереди. Для исполнения наряда на уборку туалета типа сортир, шагом-арш!
То есть, я должен убрать все то, что вывалилось из тощих курсантских задниц мимо дырки в дощатом настиле, осталось на поверхности, и не упало вниз, не потерялось  в общей фекальной массе. И это - не в порядке дежурства, а вне этого дежурства, вне очереди. Вот же ж  с...

Хорошо, что я вовремя оглянулся. За моей спиной быстро приближаясь к строю почти бежал красный и мокрый от жуткой жары куратор нашей роты майор по кличке «Колчак».
С Колчаком у меня были отношения из разряда «не очень» — он никак не хотел мне простить отказ заложить моего друга, ушедшего в самоход, найденного и далее тем же Колчаком отчисленного со сборов.
Не знаю, то ли старшина сам решил прогнуться перед майором, то ли выполнял его негласную команду. Не мое дело. Главное — итог: я — по приказу этого "козленка номер шесть" обязан убыть "на говно" и оставить там после некоторых манипуляций чистую поверхность, на которую какому-либо проверяющему было бы любо-дорого смотреть.

Присутствие майора остановило меня от резкого порыва врезать правой в челюсть старшине или, на худой конец, высказать всё, что я в этот момент осознал в отношении его персоны. Думаю, словосочетание "пидор гнойный" могло бы Колчаком быть оценено, как нецензурное оскорбление старшего по званию, протест против уставных правил или даже неподчинение приказу и т.п., и стать основанием отправить меня на гарнизонную гауптвахту под арестом, со всеми вытекающими не всегда поправимыми последствиями.

Я наверно никогда больше не испытывал такую мгновенную бешеную ненависть и готовность прибить негодяя, но не дал воли ни рукам, ни языку, а сыграл в то, что все нормально, что так и надо и отрапортовав почти радостно — Есть один наряд вне очереди - спросил: разрешите выполнять? Команда "выполняйте" прозвучала мне в спину, когда я уже шёл в сторону расположения батальонного сортира с песней — Дан приказ ему на запад!.. В строю за спиной кто-то всхохотнул и тут же нарвался на жесткое "отставить смех".

… Жили мы в лагере в 10-местных палатках. Бетонный контур, внутри длинный брус направленный вверх торчком, на котором крепилось полотно палатки. Внутри контура деревянные нары, на нарах матрацы, набитые соломой, простыни, солдатские одеяла, соломой же набитые подушки - вполне себе спартанская обстановочка. В роте человек около ста, в нашем взводе - человек 35, четыре отделения, каждое в своей палатке. Старшина, замполит роты и наш комвзвода — втроем в палатке отдельной, так называемой "штабной".

Мой разум, как в "Интернационале", кипел от возмущения и даже от негодования. Немедленно, практически без моего участия, он - разум - придумал и предложил мне программу ужасной мести, к исполнению которой я приступил без малейшего промедления и внутреннего сопротивления.   
Работы в сортире было на две-три минуты. Дерьма на поверхности было не так уж и много, я быстренько соскреб его с досок и посбрасывал в дырки. При этом и на лопату набрать - чтобы прихватить с собой - тоже хватило.

Все, приказ исполнен, наряд отработан, можно возвращаться в расположение роты.
С лопатой фекалий я прошел по территории лагеря никем не замеченный — все на построении, а идти метров 70 - 80.

В палатке старшины я поднял лежащий на земле щит-поддон (его укладывали, чтобы не месить грязь и не хлюпать сапогами, когда дождь затекал в палатку), выкопал ямку — сантиметров тридцать в глубину — и стряхнул в нее то, что принес на лопате. Затем засыпал это землей, выкопанной из той же ямки и уложил на место поддон (он же — дощатый щит).
При этом, чуть не пришиб щенка со стандартной для всех лагерей кличкой Дембель, который крутился у меня под ногами, ластился и все пытался углядеть, что я такое тут интересное делаю. Он вполне имел на это право, потому как жил и столовался прямо в этой палатке — благо, места полно.

Я не поленился вновь дойти вновь до сортира, чтобы ополоснуть из шланга лопатку от остатков человеческих отходов.
В строй я уже не пошел, а расположился в своей палатке, делая вид, что буквально вот-вот начал работать над боевым листком, который от меня ждёт старшина. Надо ли говорить, что практически готовый "боевой листок" я успел уничтожить со словами — а вот хрен тебе, сучья рожа, а не моя доброта к тебе. Новый листок я, в конце концов, просаботировал и он вышел из-под чужого пера.
Старшина по возвращении пару раз пытался со мной заговорить, как бы замиряясь, но получил вежливый отказ в виде моего глухого наглухо молчания.

… Сначала все было хорошо и совсем не заметно - воздух в палатке был всё ещё чист и свеж. Запах начал проявляться только на третий день. Утром - слегка, к вечеру - ещё как-то терпимо. Палатка целыми днями стояла с поднятыми полотняными стенами — проветривалась, но я-то знал, что возмездие неизбежно. На четвертый день запах стал уже вполне явственным. На пятый — мимо палатки можно было пройти вблизи, исключительно зажав нос или очень быстро бегом. На седьмой это вонь стала невыносимой. Прелое говно пахнет — если кто не знает — так, что… ладно, не буду. Это запах знают все…

Наш взвод каждый день увозили на всякие стрельбы и учения, мы пропадали там, вдали от нашего лагеря, с утра до вечера. Старшина и замполит на эти мероприятия, как правило, не ездили - они же уже отслужили, обучены, опытные - а тусовались в лагере, поблизости от своей палатки. Их кислые рожи, видимо, мучимые попытками разгадать причину невыносимой вони в своей палатке, я наблюдал с тщательно скрываемым чувством удовлетворения.

Место построения взвода перенесли на большее расстояние от палаток, но тем не менее все равно подванивало. По этой причине сроки построения сократили до минимума.
 
Когда жару сменили дожди, стенки палатки опускались, чтобы не заливало внутри. Находиться в это время в палатке было просто невозможно. Наш комвзвода попросился ночевать к нам в палатку, а мы — добрые — пустили. И я не был против - степень его гипотетической вины передо мной и всеми нами не заслуживала такого жестокого наказания, так что - пусть уж.

Подозревая щенка в том, что это именно он нагадил где-то под нарами, старшина не только пинками его прогнал, но и загнал (упросил, наверно) замполита обследовать пространство под нарами, вплоть до просеивания песка между пальцами. Сам старшина был грузноват и под нарами не помещался. Замполит с полчаса, наверно, ползал на брюхе, искал следы щенячьих какашек, и... ничего не нашел. Совесть щенка была кристально чиста по отношению к своим хозяевам. Тем не менее, главный хозяин его не простил и из палатки изгнал окончательно.

Замполит был из параллельной группы и производил впечатление нормального парня - спокойного и ответственного. За все годы учебы и нашего с ним общения он не совершил ни одного недостойного поступка, тем паче в отношение моей собственной персоны.
Как ни странно, все очень быстро забыли о моем наряде «на говно» и никому в голову не могло прийти, что эта вонь - суть его неотвратимое последствие. Мне мой наряд никто не вспоминал, никто по его поводу не подначивал - все видели, считали, что это было несправедливо и даже подло.
Мне, в конце концов, стало жаль ребят, которые были непричастны к выходке старшины. Будучи непричастными к моему унижению, они вынуждены были пожинать плоды моего ему отмщения вместе с ним же.  И кстати, это были не только сожители старшины, но и в первую очередь, остальные друзья-товарищи по институту, с которыми мне после лагерей предстояло расстаться. Со многими, как оказалось навсегда, как ни грустно это звучит.
В конце концов, я решил сжалиться и аккуратно рассказать кому-нибудь, где и что надо искать… и найти.

Рассказал я это как раз замполиту, который поклялся мне, что сделает всё сам и никому не расскажет. Если угодно - на «тля буду». Не знаю как, но он меня всё-таки сдал. Наверно, поневоле или случайно. Пакостить и стучать - было не в его манере. В тот же день, буквально за пять минут он всё и исправил. Дышать стало легче всем и даже мне, а через день я чуть было не нарвался на новые неприятности...
… Я уже не помню, откуда я шёл и чего нёс в руках, но подойдя вплотную к палаткам, едва успел увидеть боковым зрением, как старшина летит на меня всей своей тушей с оттянутым для удара кулаком. Я не успел даже отбросить то, что было у меня в руках, я просто отскочил на шаг в сторону. Мне даже не пришлось уворачиваться от удара - старшина пролетел по инерции мимо, обо что-то запнувшись и с трудом удержавшись на ногах. Я уже приготовился встретить его новый налёт хорошим хуком или прямым встречным в подбородок из-под руки - сколько раз я его отрабатывал не сосчитать. Однако вместо этого, я тут же сбросил  на землю то, что нёс и демонстративно  спрятал руки в карманы, моментально приняв безмятежный и доброжелательный вид.

Всё просто — отскочив и развернувшись, я увидел приближающегося к нам «Колчака», с которым я уж точно никак не хотел связываться.
Майор остановился, окинул взором дислокацию, оценил диспозицию, скользнув по мне беглым взглядом, резко присвистнул, обращая на себя внимание всех присутствующих. Жестом он подозвал к себе пылающего страстью старшину и высказал ему что-то такое, отчего тот сильно погрустнел и как бы сдулся. Буквально как воздушный шарик. Разговор у них был короткий — всего несколько фраз. До меня долетело только одно слово, сказанное на повышенных тонах, видимо, в сердцах — говноед. Добавив еще что-то, чего я не расслышал, Колчак развернулся и не дожидаясь оправданий старшины, с явно недовольным видом ушел прочь. Старшина посмотрев майору вслед, слава Богу, не посчитал нужным продолжить праведно-мстительный бросок в мою сторону, а наоборот, пряча глаза, проследовал к себе в палатку где, как потом мне сказали знающие люди, немножко поплакал. Нет, правда, совсем немножко — через сколько-то минут началось построение на обед и он вышел из своей палатки, делая вид и как ни в чём не бывало.

Больше ко мне он не обращался ни с чем и даже в глаза мне старался не смотреть.  Другие ребята после этого тоже от него слова плохого не слышали. Видимо, жизнь его чему-то в этот раз научила… Из меня, вообще-то педагог так себе, но в тот раз чему-то, видимо, удалось научить засранца, хотя я этого не хотел и не я всю эту катавасию заварил...
… Кстати, перед своими друзьями я извинился — что вонью пришлось им дышать — но они сказали, что зла на меня не держат, что некоторых порой надо учить и жёстко, а в целом - и поделом… А в прощальный перед покиданием лагеря вечер, я еще и проставился... Много ли, мало ли, но на чекушку наскрёб!..