Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 14

Глава четырнадцатая. Выдающиеся смутьяны

Новый 1354 год наступил в пасхальное воскресенье 13 апреля. Но это для парижан и жителей срединной Франции, а для историков он уже идёт с первого января. 21 января исполнилось шестнадцать лет дофину Шарлю, наследнику престола. Это возраст, когда посвящают в рыцари, хотя до совершеннолетия ещё пять лет. Как ни удивительно, принц давно женат. Хотя нет, не удивительно: номинальные браки между малолетними в обычае высшей знати — из династических соображений. Супружество детей — залог долгого союза могущественных кланов. Жена дофина, именуемая «дофиной», на две недели моложе мужа — да, именно так, одногодки — и тоже принадлежит к одной из ветвей древа Святого Луи, причём настолько близкой к дофину, что пришлось испрашивать в Авиньоне разрешения папы на брак. Общий предок — Шарль Валуа, брат Филиппа Красивого и отец Филиппа Валуа, так что дофин приходится ему правнуком, а дофина — внучкой: её мать — его дочь. Поскольку отец дофины — Пьер герцог Бурбонский, она зовётся Жанной де Бурбон: ещё одна Жанна у французского трона. Бурбоне — старинное графство, позднее герцогство по левому берегу верхней Луары, недалеко от графства Овернь, чей граф — отец другой Жанны, мачехи дофина. Все в этом ветвистом семействе друг друга знают с детства, постоянно общаются, так что дофин и дофина крещены в одной церкви в один день. Шарль привязан к жене. Нежно любит её, но до зачатия наследника им ещё без малого три года. Их свадьбу. Тогда двенадцатилетних, отпраздновали ещё при жизни дофинова деда, короля Филиппа, но скромно: гостей было немного, чума едва отступила, из-за неё церемонию приходилось откладывать. Мать Шарля Бонна Люксембургская не дожила. Бракосочетание состоялось, как только позволила эпидемическая обстановка и по окончании Великого Поста, на Фоминой неделе, второй послепасхальной неделе наступившего на Пасху нового, пятидесятого года. Шарль тогда уже носил титул дофина, начиная с него и до конца многовековой французской монархии область Дофине с центром в городе Вьенн, примыкавшая с юго-востока к тогдашней территории королевства, будет по традиции и в соответствии с первоначальным договором принадлежать юридически не королю, а его старшему сыну и наследнику. И наследника, отличая его от других принцев, станут именовать дофином Вьеннским, или просто дофином.

Этот договор — несомненный, пусть и маленький дипломатический успех Жана, тогда ещё герцога Нормандского. Париж присматривался к южным территориям ещё со времён Филиппа Красивого, Филипп Валуа приступил к реализации плана, но дофином Вьеннским был некто Юмбер Второй, весьма амбициозный, разыгрывавший из себя могущественного и щедрого монарха, на чём в итоге разорился. Французы теснили, местный архиепископ предал, император, вассальной территорией которого, то есть княжеством Империи, считалось Дофине, на помощь не пришёл, Юмбер к тому же потерял единственного сына и наследника. На всё махнув рукой, он, прежде чем с горя отправиться на Восток воевать с неверными, решил продать княжество. Государем, который не поскупился заплатить требуемую цену, оказался французский король в лице герцога Нормандского. Сделка состоялась с охранением лица бывшего владыки: Дофине теперь и в дальнейшем должно принадлежать не королю Франции, а его старшему сыну, сохранить своё название, герб и местное самоуправление, статус княжества Империи, а не сделаться французским графством. С середины пятидесятых замечательным было то, что на трон императора взошёл Шарль, или Карел Чешский, он же Карл Четвёртый, любимый дядя первого французского дофина Шарля, и вассальную присягу за Дофине надлежало приносить ему.

И вот на пороге год пятьдесят четвёртый, год рыцарского возраста молодого дофина, кому всего через три года суждено стать одним из главных героев исторической драмы, которую пока не способны спрогнозировать никакие астрологи. Не останется статисткой и его супруга Жанна Бурбонская, от судьбы которой, когда эта судьба повиснет на волоске, будет зависеть участь Франции. Не окажется без своей, особой роли император Карл, выступив, сам того не ведая, в качестве фигуры в обманной игре на выигрыш времени. И даже Дофине не будет лишь отдалённой декорацией, но местом, откуда можно вызвать спасительные воинские отряды, но куда при самом скверном обороте событий можно отправиться в изгнание… Какой драматург, кроме судьбы, такое измыслит?
Поскольку дофин Шарль — персона в дальнейшем столь важная, на его личных качествах и облике стоит остановиться. Ранние годы, отрочество остаются в тени, несмотря на старания исследователей. Известно только. Что в науках его наставлял клирик по имени Сильвестр де Ласервель, а рыцарство преподавал ему некий барон Робер де Ваврен с репутацией безупречного рыцаря. У Шарля были товарищи по учёбе и воспитанию — например, Луи д’Эврё, младший брат Наваррца, года на три моложе дофина. В одиннадцать лет оставшийся без матери, умненький, но очень одинокий в силу своего характера мальчик любил общаться с теми, кто постарше. А это были герцог Орлеанский Филипп, младший брат отца и притом всего на два года старше племянника, а также Шарль д’Эврё, Наваррец, старше дофина на пять с лишним лет. С ними мальчик находил общий язык гораздо легче, чем с отцом.
 
С отцом у них были слишком разные характеры. Жан был вспыльчив и яростен порой до безумной, бессмысленной жестокости, но отходчив. Чувств не скрывал, с друзьями, со своими, был добр и щедр, не таил и неприязнь, особенно к предателям, а чудились они вокруг в большом количестве. Конечно, приходилось сдерживаться, обуздывать себя, но до поры до времени. Даже и прощать скрепя сердце, по наущению советников, приходилось, но лишь пока прощённый не рецидивировал, переступив некую красную линию. Тогда уж несдобровать.
Сын был совершенно не таков: притворщик, хитрец, притом сладкоречивый. Вероятно, в этом его наставляли с детства, понимая, что наставляют, скорее всего, будущего короля, и семена упали на благодатную почву. И злопамятен Шарль был по-другому, чем Жан. Имитация прощения при затаённой ненависти давалась ему легко, но при этом он сознавал, что притворяться, возможно, придётся долго, очень долго, а если того потребует высший интерес, то и всегда. Что для Шарля было высшим интересом? Интерес державы. С ранних лет он понимал, кто он такой и для чего предназначен. Мемуаристы и историки сходятся на том, что Шарль, подобно Святому Луи и Филиппу Красивому, осознавал свою роль и масштаб ответственности. Он был очень государственный мальчик, хотя и его беспутство подросткового возраста не обошло стороной.

Другой, кроме Орлеанского, дядя, любимый, о чём уже сказано, был брат покойной матери Карл Люксембургский, король Чехии и в скором времени император. Он жил теперь далеко и находился не в лучших отношениях с королём Жаном, но именно у него дофин будет искать совета и поддержки в грядущие бурные годы.
 
Учёба наукам своего времени не прошла для дофина даром. Он, по оценке даже не симпатизировавших ему мемуаристов, в зрелые годы стал настоящим интеллектуалом, владевшим багажом всех семи свободных искусств, изучавшихся на соответствующем факультете университета. От воспитателей, но, вероятно, и от отца Шарль воспринял любовь к литературе, к другим формам возрождавшейся в том веке светской культуры. Взрослея, он не избавится от юношеских увлечений. Напротив, закажет переводы на французский политических произведений Аристотеля, античных историков, с помощью видных университетских учёных, таких, как Николя Орем, автор трактата «О происхождении, сущности и обращении денег», станет разбираться в экономических вопросах. Его будет привлекать зодчество, и придёт время, когда при его живейшем участии возведут не только прекрасные дворцовые ансамбли или новые парижские стены, но и такое чудесное здание, как Бастилия.
 
Главная его любовь — библиотека, продолжение и впечатляющее для того века расширение отцовской. Он будет знать все свои книги, перелистывать их, размышлять над прочитанным, черпая мудрость. Не зря его когда-нибудь назовут мудрым: Шарль Мудрый. Но до этого времени надо ещё дожить. Говоря конкретнее — выжить, что не окажется лёгкой задачей. Заглядывать в будущее, со страхом или надеждой, — страсть многих, и в библиотеке Шарля собиралось всё больше книг, помогающих это сделать. Тут не только Птолемеева астрономия, наука профанная, в которой светила описывают предзаданные круги, двигаясь то вперёд, то вспять, но и великая наука астрология — о светилах и судьбах. Однако больше всего в библиотеке пособий по геомантии, особый интерес к которой у дофина возник давно и не случайно.

Он любил красивые дорогие вещи, даже в книгах ценил не только содержание, но и переплёт, инкрустированный перламутром и самоцветами, яркие миниатюры и буквицы с фантастическими зверями — творения парижских художников. Его повседневный головной убор — узорчато расшитый берет был тяжёл от жемчужного бисера. И он не мог не любить драгоценных камней, своего рода геологическую коллекцию, которую раскладывал перед собой и созерцал, и от этого становилось легче на душе. Когда в самом конце чумного поветрия, уже после смерти матери. Но ещё до женитьбы он в своём только что обретённом Дофине принимал оммаж местных вассалов, на него напала непонятная хворь, которую даже современные диагносты не могут идентифицировать: то ли тиф, то ли туберкулёз, то ли лёгкая форма чумы с поражением лимфатической системы, — но болел он тяжело, и тогда по его просьбе ему из Парижа прислали его камни. Они, как он чувствовал, способны были оказать магическое терапевтическое воздействие.

Так вот, геомантия как методика гадания («мантис» по-гречески — предсказатель, прорицатель) сводится к изучению россыпи камешков. Вместо камешков можно просто в произвольном порядке, не глядя, ставить точки на листе бумаги. Камешков или точек должно быть не меньше сотни, можно и полторы. Во всей этой россыпи с помощью воображения нужно увидеть горизонтальные ряды —неровные, конечно, — и этих рядов должно быть шестнадцать. Иначе говоря. мысленно производится группировка на шестнадцать причудливых строк, одна под другой. После чего подсчитывают число камешков-точек в каждой строке, и если оно нечётное, строка означает единицу, если чётное — двойку. Столбик из шестнадцати двоек и единиц и есть исходный материал для дальнейшей обработки.

Обработка — процесс весьма сложный, выработанный ещё в древности, многоступенчатый, и лишь в самом конце будет получен ответ на исходный вопрос, ради которого гадание и затевалось. Однако на каждом этапе обработки выявляются нюансы, детализирующие прогноз, раскрывающие обстоятельства, в которых осуществится предсказание. Для интерпретации результата издавна существует словарь из шестнадцати латинских слов, или знаков, благоприятных, неблагоприятных и нейтральных, по-разному для разных вопрошающих в разных обстоятельствах. Эти слова-знаки напоминают таковые при гадании на картах: «радость», «печаль», «приобретение», «потеря», «большая удача», «малая удача», «путь», «юноша», «девушка», «народ», «соединение» и даже «тюрьма». Наряду с простыми — экзотические: «голова дракона», «хвост дракона», а также алхимические — «белый», «красный».

Каждое вопрошание порождает многоплановый, увлекательный сюжет. Вот такие погружения в будущее и были излюбленной забавой дофина, в отличие от рыцарских ристалищ или охоты у знатных сверстников. Увлечение, разумеется, еретическое, но историки считают, что Шарль не превращал оккультизм в руководство к действию в политике.
 
Дофин взрослевший, достигший рыцарского возраста, но предпочитавший тихие забавы, представлялся настоящим рыцарям, включая отца, этаким «гадким утёнком». Помимо слабого здоровья, рыцарского достоинства лишала дофина отёчность правой руки, стоило подвергнуть её хоть небольшой нагрузке. Его облик описан хронистами и мемуаристами подробно, но подробности эти напоминают скорее «словесный портрет» для полицейского розыска, чем отражение души во внешних чертах.

Вот как выглядел Шарль уже взрослым со слов Кристины Пизанской, младшей современницы, знавшей его по детским впечатлениям, поскольку воспитывалась при дворе, где отец, итальянец, служил придворным медиком и астрологом: высок и хорошо сложен, широк в плечах и узок в талии, руки, большие и красивые, соразмерны туловищу. Прекрасно очерченное продолговатое лицо, лоб широкий, карие глаза красивого разреза под дугами бровей, русые волосы, кожа слегка смуглая, бледная из-за болезни, отчего и некоторая худоба. И далее о повадке, не столько прирождённой или выработанной растившими достойного короля воспитателями, сколько грядущими невзгодами и превратностями судьбы: невозмутимость, степенность в любой час, при любых обстоятельствах. Никто не мог застать его вспылившим, впавшим в неистовство. Сдержанность, воспитанность в манерах, печать ума на лице, красивый голос, который мы нынче назвали бы интеллигентным, редкое красноречие с явным чувством языка, без многословия, без риторических излишеств, логически упорядоченное.

Историки по отрывочным свидетельствам реконструируют внешность Шарля середины пятидесятых, контрастирующую с вышеприведённым портретом взрослого. Взгляд не безмятежный, а застенчивый или даже испуганный, голос — ломающийся, как у всех подростков. Руки длинноваты, с неаристократически широкими ладонями, вытянутое длинноносое лицо с оттопыренной нижней губой, худое до костлявости, костяк проступает и на тощих, сутулых плечах. Хилый, тщедушный, из-за слабости вынужденный часто ложиться в постель, физически непривлекательный — полная противоположность могучим первым Валуа и красавцам Капетингам. На лице — не отблеск ума, а след безмерной усталости.

Без прикрас пытаются восстановить и внутренний мир юного дофина. Он слаб не только физически, но и морально, малодушен, притом скрытен и злопамятен, лишён внутренней дисциплины и моральных ориентиров, легко становясь игрушкой в недобрых руках, охотно составляя компанию в загулах такому авторитетному для него юноше, как Шарль д’Эврё. Та же Кристина Пизанская пишет о раннем дофине как о существе испорченном, развращённом. Продолжатель хроники умершего от чумы флорентийца Джованни Виллани его брат Маттео, современник, называет дофина и всю тогдашнюю бражку вокруг него «гнуснейшими прохвостами». Да, с подростками, не только с королевскими, такое случается. И лишь пройдя через суровые, страшные испытания, он станет другим. Его будет отличать особая набожность. Подобные нравственные инверсии, впрочем, не редкость. Притом благочестие будет мирно уживаться с оккультными интересами. Человек позднего Средневековья сложен и противоречив.
 
Таков же и кумир царственного тинейджера, его тёзка, унаследовавший от отца графство Эврё западнее Парижа, вниз по Сене, а от матери испанское королевство Наварру. Правда, сложность его иная, и отзывы о нём более единодушны. Похоже, ему присущи черты, которыми в народном сознании наделён дьявол. И даже Карл Маркс упоминание о нём в своих записях по истории сопровождает эмоциональной репликой «этот пёс».

Жозеф Ноде, получивший известность как литературовед и историк литературы, начинал научную карьеру с труда по истории политической, озаглавленного «Заговор Этьена Марселя против королевской власти».  Пафос книги легко понять, обратив внимание на год её появления: 1815-й. Только что закончилась кровавая, трагическая и героическая четверть века, во Франции снова король, и трудно осуждать тех, кто говорит: «Никогда больше!» Труд Ноде объективен, он опирается на хроники, мемуары, сборники королевских ордонансов и пояснительные записки к ним, тексты обвинительных речей, грамоты о помиловании — документы, труднодоступные для неисториков. Тем не менее автор не скупится на эмоциональные оценки, обличая смуту во всех её проявлениях. Не фальсифицирует факты, но концентрирует их в духе своих суждений. Вот как характеризует историк-роялист Наваррца, несомненного, по своему происхождению, претендента на трон и лишь слегка, по необходимости, вуалирующего свои претензии:

«Наделённый живым умом, который блестел в его глазах, как и в его разговоре; маленький телом, но стройный в талии, к приятному лицу присовокупляющий пленительные манеры; деятельный, проворный, красноречивый, он прятал натуру извращённую под внешней любезностью и наружной игривостью. Украшения добродетели служили ему орудиями порока. Владевший с удивительным искусством всеми приёмами вкрадчивости, приветливости, уступчивости, лести, обворожительный с женщинами, учтивый с придворными вельможами, доступный с буржуа, фрондёр с недовольными, он договаривался, чтобы обмануть, обещал, чтобы обокрасть, ласкал, чтобы предать, старался понравиться, чтобы развратить; опасный более, чем когда-либо, если заключал узы мира и дружбы. Заговоры против отечества, убийства, отравления были упражнениями его юности; скорый на затею, дерзкий в преступлении — но робкий в опасности; наполнявший Францию резнёй междоусобиц и иностранных интервенций — но никогда не участвовавший в битвах; преступный без страсти, злобный без угрызений совести, честолюбивый без политической стратегии, мятежный нравом и завистливый, он всегда был бичом своей страны, инструментом и игрушкой Эдуарда Английского — словом, он был одним из тех людей, кто, к несчастью, рождён, чтобы всё взбаламутить, в ком хватает гениальности только чтобы ниспровергнуть власть».
 
По отзывам современников, утверждает Ноде, к Наваррцу невозможно было приблизиться, не оказавшись в итоге подкупленным, развращённым, коррумпированным. Одним словом, сущий дьявол, который, как известно, умеет быть обольстительным — иначе бы не имел успеха.

Сто с лишним лет спустя историк Ив Лефевр даст во многом иной портрет Шарля д’Эврё, «одного из наиболее искусных политиков и одного из самых обворожительных принцев этого смутного времени». История сохранила данное ему в Наварре прозвище «злой», но «он не заслуживал его более, чем тот или иной из его современников. Жан Добрый, в частности, не уступал ему ни в жестокости, ни в коварстве».

В начале года пятьдесят четвёртого королю Наварры двадцать один: только что, осенью, достиг совершеннолетия. Он маленького роста, но интересной и приятной внешности. «Его современники сходятся в похвалах обольстительности его манер, которые его враги квалифицируют как опасные». У него чёрные глаза и живость южанина, хотя по крови и воспитанию он вроде бы не южанин, волосы каштановые, нос с горбинкой, лицо хорошо скроенное, проникнутое умом, одухотворённое и полное огня. Он умеет рассудком умерить пылкость своей натуры. Он нравится женщинам своим изяществом и весёлым нравом, а мужчинам — красноречием и отвагой. Во французском королевстве он популярен и из-за своих личных качеств, и из-за несчастной судьбы, лишившей его короны Франции, которой он, по мнению многих, достоин больше, чем неудачники Валуа, не говоря уже об иноземце Эдуарде. Но вдумчивым современникам и историкам его популярность всё равно кажется загадочной. Впрочем, харизма вообще загадочное явление.

К последней четверти двадцатого века битвы монархистов и демократов на полях истории, похоже, утратили актуальность, и тут можно ждать сбалансированных оценок. Жак Кастельно, живописавший великую грозу пятидесятых, подобрал свой ключ к психологии Шарля д’Эврё. Всё дело в том, что с детства этого принца не покидала идея обделённости: у него украли корону Франции. Эта идея и стала главным его воспитателем. Она сделала его проворным, смышлёным, приветливым и проницательным. Но также и озлобленным и скрытным. Он стал олицетворённым вероломством, по словам одного мемуариста. Обделённость породила в нём целый букет низких страстей, оправдание которым — девиз, известный самым разным временам: тому, кого лишили столь многого, дозволено всё! Шарль не преодолевает, а лишь умело скрывает обуревающие его мелочную жадность, мелкое самолюбие, пылкую чувственность, мстительность, доходящую до невыразимой жестокости.

В одной из дальних комнат его резиденции в городе Мант Наваррец держит лабораторию «для секретных работ» — так называемую «аптеку», или «фармацию». К её снадобьям он прибегает в случаях, когда надо избавиться от тех, кто мешает его планам. Козни он строит беспрестанно, дурача весь свет, льстя народу, чтобы тотчас, если потребует его интерес, поступить с этими людьми самым жестоким образом. Он умеет овладеть массой через очарование красноречия, обманчивое простодушие, притворную непринуждённость. Историк-классик Жюль Мишле, большой демократ, республиканец, героизировавший революцию, тем не менее назвал смутьяна Шарля Наваррского «демоном Франции».

Загадка в характере обделённого судьбой принца, однако, остаётся. Почему он мечется, своими действиями подрывая то, чего сам же достиг? Жажда разрушения как будто переливается в страсть к саморазрушению. Раймон Казель, знаток эпохи и наиболее авторитетный исследователь биографии Этьена Марселя, не мог, конечно, обойти вниманием личность Шарля д’Эврё. И сказал о нём так: «Это человек, который приводит в замешательство». Впрочем, тут же призвал на помощь последнего по времени нынешнего биографа Наваррца. Вот как этот биограф, Андре Плэсс, характеризует своего персонажа:

«Ум проницательный, но душа мятежная; друг добрых городов, но макиавеллистский государь; преисполненный достоинства, но непокорный вассал; король Наварры, но защитник нормандских вольностей; покровитель буржуа Парижа, но каратель крестьян Бовези; спаситель общественного порядка, но трибун-демагог; правитель независимого государства, но вассал короля Франции; монарх, жаждущий играть большую роль, но глава сборища феодалов; зять короля Франции, но оппонент легитимности Валуа; принц королевской крови, но подстрекатель заговоров против короля; пэр Франции, но союзник врагов короны; воодушевлённый желанием принести счастье свои нормандским подданным, но навлёкший на Нормандию несчастья войны; домогающийся поддержки людей честных и бескомпромиссных, но ославленный как предатель и развратитель; участник множества авантюр, но умеющий поступать как дальновидный администратор; вдохновенный меценат и щедрый даритель, но транжир, находившийся порой на грани финансового краха; преданный общественному благу, но склонный к прискорбной самовлюблённости; отягощённый преступлениями, но ни разу не привлечённый к суду — Шарль Наваррский, вероятно, по причине всех этих противоречий остаётся загадочной личностью, исследование которой ещё впереди и психология которой может быть очерчена, по-видимому, только окольным путём — через историю ментальностей».

Опять загадка! Казель подытоживает эту длинную и повисающую в воздухе цитату из собрата-историка собственным вопросом: желал ли Шарль д’Эврё стать королём Франции вместо своего тестя? Наваррец никогда не говорил этого определённо, лишь прозрачно намекал, но всем своим поведением подчёркивал глубочайшую обиду — обиду обездоленного. Можно ли сказать об этом несчастном недокороле что-либо сверх сказанного? Он оказался между двумя жерновами. Один — Валуа, владеющие короной, эшелонированные чередой братьев-наследников, опирающиеся на подобранный ими и хорошо сработавшийся коллектив советников, госаппарат в центре и на местах. Другой жёрнов — Эдуард Английский, поставивший на службу завоеванию французской короны мощь своего государства с самой передовой по тем временам, неизменно победоносной армией. Что такое между этими глыбами король ничтожной Наварры с населением меньше парижского, пусть и популярный во Франции, пусть и имеющий законные права на престол?

В голове у Шарля неизбывный конфликт. С одной стороны, он жаждет короны Франции, он не в силах заставить себя смириться с несправедливостью, он не предатель дома Эврё-Наварра и не отступник от самого себя. С другой стороны, он понимает, что цель абсолютно недостижима, и это порой вселяет в него отчаяние, жажду разрушения этого королевства, а может быть, и сладостного саморазрушения: эсхатологическая ментальность несчастного века, века войны, чумы и самоистязующихся флагеллантов, фанатиков покаяния и всеобщего конца. У Шарля нет ресурсов вести самостоятельную игру сразу против обоих гигантов. Если он задумает такое или хотя бы заявит со всей определённостью: «Законный король Франции — это я!» — жернова сотрут его в пыль. Единственное, что он может, это поочерёдно примыкать то к одному лагерю, то к другому, теша себя иллюзией, что этим ослабляет противоборствующих Валуа и Плантагенета (к слову, английская династия так себя тогда не называла). Отсюда и метания, измены, взаимоисключающие обещания тем и другим. Редкая судьба у этого невольника бесчестия!

Тем более любопытно, что на него как на будущего короля сделал ставку другой выдающийся смутьян своего времени, человек образованный, искушённый в политике, можно сказать, крупнейший политический мыслитель, что докажет в дальнейшем, к тому же священнослужитель, иерарх церкви. Это Робер Лекок, епископ города Лан и, согласно заведённому порядку, светский глава административного округа с титулом «епископ-герцог» и пэр Франции, заседающий в королевском Совете.

Год его рождения, вероятно, в начале века, в точности неизвестен, а родился он в городке Мондидье, двадцать льё — километров восемьдесят к северу от Парижа и восемь льё на юго-восток от Амьена. Его отца звали Удар Лекок — имя, комично звучащее для русского уха, а принадлежал этот Удар к мелкому дворянству. Семейство, по словам летописцев, было «достатка довольно скудного и малого». Тем не менее при Валуа отец занимал заметные должности: бальи сначала в Руане, потом в Орлеане. Робер, младший сын, сопровождал отца, и в Орлеанском университете, где, в отличие от Парижского, учили гражданскому праву, стал юристом. Профессия позволила ему к сороковым годам сделаться адвокатом Парламента, верховного суда. Отца в это время перевели в Париж, в Палату Дознаний, где он и закончил карьеру, уйдя на покой.

Сын честолюбив. Вскоре после катастрофы Креси, в ходе придворных пертурбаций, он уже адвокат короля и член совета при наследнике, герцоге Нормандском. Не испугавшись кратковременной опалы последнего, Робер сделал на него ставку — и не прогадал. Едва Жан стал королём, Лекок получил важное место докладчика в Палате Прошений. Новый король взял его с собой в Авиньон, когда наносил первый визит папе. Там Робер завязал полезные знакомства и потом посещал папский двор неоднократно, проявив себя на поприще, видимо, излюбленном — злословии, вбрасывая изрядные порции слухов о короле и его окружении. Не секрет, что папы всегда были охочи до компромата: владение постыдными тайнами позволяло воздействовать на венценосцев, компенсируя отсутствие военной мощи у папского государства и ослабление авторитета понтификов.

В начале административной карьеры Робер, подобно многим младшим дворянским сыновьям, присоединился к духовному сословию. Служебному росту это помешать не могло: клирики, имевшие семьи, — образованные люди, но не священники, преобладали во властных структурах, а высокие государственные посты зачастую занимали прелаты. Обет безбрачия Робера не останавливал: его влекли не семейный очаг и не женские ласки, его сжигала другая страсть — жажда власти. Причём власти не открытой, не публичной, но тайной, «серокардинальской». Впрочем, он мечтал стать и обычным, «красным» кардиналом и в будущем приложит к этому усилия. Но пока желательно получить хотя бы епископскую митру, а этому кто-то упорно мешает, и Робер даже знает кто.

В королевской администрации, в её подразделениях — Палатах, в Парламенте, в Совете давно уже сплёлся клубок влиятельных лиц, связанных взаимными обязательствами, услугами, семейными узами: рядом с отцами трудились сыновья, не говоря уже о кузенах и племянниках. Одним словом, административная, политическая, судебная, финансовая элита. Вот она-то, по глубокому убеждению Робера, и препятствовала его продвижению. Особенно, по его ощущениям, вредил Симон де Бюси, глава старой династии легистов и связанного с ней разветвлённого клана. Эти окружавшие короля лжесоветники, узурпаторы королевского уха, якобы опытные и компетентные, но, по сути, через короля и казну обделывающие свои делишки, конечно же, не готовы подпустить к кормушке постороннего. Сгрудились задница к заднице, как свиньи у корыта. А король так ими повязан, что не торопится поддержать Робера перед папой в его маленькой просьбе о епископстве, открывшем бы путь к новым должностям. Да, Роберу было что порассказать о нравах парижской элиты, а бедностью фантазии он не страдал.
 
Особо ненавистен ему, помимо Симона де Бюси, ещё один высший сановник, Рено Шовель, председатель Счётной Палаты, покровительствуемый не кем иным, как коннетаблем Франции, любимцем короля Карлосом де ла Серда. Вероятно, ненависть распространилась и на покровителя Шовеля. Какими подробностями об отношениях короля и фаворита Лекок потчевал папский двор, нетрудно догадаться.

Коннетабля не любил ещё один человек, близкий к престолу: зять короля Шарль д’Эврё. Выдавая за него свою малолетнюю дочь, Жан Добрый надавал много обещаний, в их числе, наряду с небольшими сеньориями, приданое более солидное: графство Ангулем, южнее Пуату, на подступах к английской Гиени. Не ахти какой дар, Шампань, Бри и Нормандия были бы лучше, или хотя бы одна Шампань в компенсацию обид, нанесённых матери: от Шампани и Бри её вынудили отказаться. Но Шарль понимал, что пока это невозможно. Речь не шла об отчуждении от королевского домена, от государства, а лишь об ограниченном в правовом отношении владении, аналогичном владению баронами своими сеньориями. Шампань, понятно, кусок слишком жирный, чтобы отказаться от доходов с неё. Король щедр, но его советники скупы. Ангулем так Ангулем. Деньги тоже немаловажная вещь, и к приданому в виде сеньорий обещаны были сто тысяч золотых монет. Которых Шарль, ввиду сложного финансового положения королевства, конечно, не получил. Да и требовать не имел юридических оснований: где подтверждающие документы? Брачный контракт, по-семейному, по-свойски, составлен не был.

В то же самое время королевские щедроты обильно проливаются на фаворита. Этот хорошо устроившийся испанский изгнанник успел сколотить изрядное состояние — каким образом? Очевидно, связями в королевской администрации и услугами своего протеже Рено Шовеля во главе Счётной Палаты. Золотое место, возможности которого должным образом использовал ещё старик Дезессар, ныне посмертно реабилитированный. Мало того. Карлоса женили на богатой наследнице — дочери племянника Филиппа Валуа Шарля Блуаского, герцога Бретани, того большого полуострова, за который уже много лет борются ставленники Валуа и Плантагенета. А вслед за тем волею короля к коннетаблю уплыл Ангулем. Наваррцу словно бы дали понять, что он и так достаточно осчастливлен, имея короля Франции своим тестем.

Пожалуй, именно Ангулем, при всей второсортности графства, стал для Наваррца пресловутой красной линией. Когда сначала твою мать, а потом тебя презрительно отодвигают на задворки, водят за нос и вслед за тем беззастенчиво грабят, это становится нестерпимым. Весьма вероятно, ненависть к коннетаблю и, говоря шире, к придворному, так сказать, истеблишменту стала мостиком, протянувшимся между двумя недовольными — Шарлем д’Эврё и Робером Лекоком. Как пошутил поэт, против кого будем дружить?

А желанное епископство от папы Лекок всё же получил. При дворе это радости не вызвало, поскольку повышало статус возмутителя спокойствия, которые многие, помимо его мнительных фантазий, действительно недолюбливали. Епископ Ланский автоматически становился герцогом и пэром, членом королевского Совета. Произошло это пожалование в год, когда папой был избран Этьен Обер, управляющий авиньонской епархии, до этого преподаватель права в университете Тулузы. Надо полагать, ещё до избрания Обера понтификом у Робера в ходе его посещений Авиньона установился с этим управделами, ныне принявшим имя Иннокентий — Иннокентий Шестой, неплохой контакт.

Пожалуй, главное у Лекока — мастерство плетения интриг. По замечанию марселеведа Раймона Казеля, для которого такой персонаж, как Робер Лекок, весьма важен, Лекоковы интриги настолько сложны и запутанны, что нелегко их прослеживать. Лекок, констатирует историк, «по-видимому, время от времени меняет методы, как оппортунист, который ориентируется сообразно обстоятельствам, но который никогда не теряет из виду свою цель».

Роберу в его тонком искусстве мешал характер. И хотя прирождённое красноречие, быстрота реакции, владение адвокатскими приёмами, горячий темперамент позволяли ему зажигать аудиторию, влиять на слушателей, склоняя их на свою сторону и на сторону своей партии, втягивать в тенёта интриг — но всё-таки он слишком часто оказывался во власти эмоций, плохо себя контролировал, не мог сдержать озлобления против королевских советников. Впрочем, если его злость резонировала с чувствами собеседников, она шла ему на пользу как крепкая приправа к идеям, которые он хотел до них донести. По словам другого историка, Лекок «с удовольствием действовал речами коварными, лукавыми, сея зловредные ферменты раздора и недоверия». Вспыльчивость, потеря чувства меры побуждала его при этом к высказываниям, хлёсткость которых давала им крылья разлетаться среди придворных и в народе. За такие высказывания можно было понести тяжёлую ответственность, но, чтобы привлечь к светскому суду прелата, требовалось разрешение папы, а тот вряд ли бы его дал — хотя бы чтобы не создавать опасного прецедента. Посягательства Филиппа Красивого на церковь ещё не забылись.
 
В злоязычии Робер был неподражаем. Вот некоторые перлы, которые дошли до нас благодаря тому, что их легко подхватывали, они поражали воображение, становясь тем, что обычно оседает в хроники, мемуары и обвинительные заключения. Валуа, по мнению Лекока, — «гнилой род», «дурная кровь», король Жан — никудышный правитель и вообще не имеет права на корону, а «совести у него не больше, чем у собаки». Вы говорите, его жена Бонна Люксембургская умерла от чумы? Ерунда! К тому времени чума уже кончилась. Это он её убил. По правде сказать, он вполне заслуживает, чтобы ему отрубили голову.

Мнения о Лекоке историков разных эпох и разных политических пристрастий разнятся. Раймону Казелю он представляется «личностью малосимпатичной». Вместе с тем образ Лекока сохраняет для него «некоторую таинственность». Другие без колебаний причисляют его к врагам королевской власти и, следовательно, Франции. Те же, кто видят в нём выразителя устремлений буржуа в их героическую эпоху борьбы за свои права, замечают, наряду с честолюбием, его бескорыстие и чистоту намерений, чего не отрицали за ним и его противники. Романтически настроенный Ив Лефевр полагал, что Робер Лекок «имел честную душу и отзывчивое сердце. И если однажды он сказал, в чём его упрекали, что “именно такой король, как Шарль Наваррский, нужен был бы Франции”, он искренне считал, что это в интересах истерзанного королевства, все страдания которого он испытал». В самом деле, можно ли отмахнуться как от обыкновенного интригана и озлобленного честолюбца от создателя, цитируя того же Лефевра, политической «концепции столь новой, столь дерзкой, которая обгоняет историю на пять веков»?