Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 15

Глава пятнадцатая. Новые назначения

Лан, куда получил назначение епископом и светским правителем придворный юрист и диссидент Робер Лекок, был городом революционной славы. Двести пятьдесят лет назад, когда всё начиналось. Дела тут тоже вершил епископ. Тогда по Северу и Югу прокатилась волна коммунальных революций. Восставали буржуа, а за ними и мелкий городской люд. Пока народ прозябает в нищете, он, случается, бунтует от голода, но восставать с требованием свободы никому не приходит в голову. И лишь когда у некоторой части народа появляются деньги, то есть когда из массы мелких ремесленников и торговцев выделяются буржуа, у которых в сундучке заводятся монетки не только на скудное повседневное прожитие, эти буржуа начинают ощущать, что чего-то им не хватает, что к деньгам неплохо бы добавить свободу ими распоряжаться, кое-какие права. Тогда-то и начинается борьба за муниципальное самоуправление, за свободную городскую общину — коммуну, права которой закреплены в письменном договоре объединившихся горожан с сеньором, властвующим над городом.

Способы получения от сеньора коммунальной грамоты, иначе говоря. хартии вольностей, разнообразны. В одних случаях это действительно революция, нередко кровавая. В других случаях верхушка буржуа настолько состоятельна, а сеньор до того стеснён в средствах, что хартию у него просто покупают. А если сеньор прогрессивен и дальновиден, он понимает, что, образно говоря, со свободно пасущихся барашков сострижёт шерсти больше, чем с подневольных, и дарует хартию сам. Иной раз на стороне горожан вмешивался король, целью которого было приструнить своевольного сеньора, пользуясь удобным поводом.

Как пути к коммунальной свободе бывали многообразны, так и состав коммун разнился от города к городу. Где-то членами коммуны могли только простолюдины, где-то вступление в неё ограничивал имущественный ценз, владение собственным домом. А в других местах присягать коммуне и получать право голоса дозволялось и дворянам, и духовенству.

Нередко верховодила в коммуне торговая аристократия, и демократический порядок вырождался в олигархию. Вообще же коммунальные революции не были буржуазными в современном понимании: коммуна вписывалась в феодальную систему и просто становилась коллективным феодалом, владея окружающими землями и эксплуатируя крестьян так же, как это делали сеньоры. С соседними же городами или сеньориями эта коммуна-феодал договаривалась, конфликтовала и даже воевала точно так же, как это делал бы традиционный сеньор: ничего нового. И судьбы коммун были примерно одинаковы: постепенно их подминал под свою юрисдикцию король, насаждая верных ему чиновников — бальи на Севере, сенешалей на Юге, с судебно-полицейским аппаратом прево и сержантов-исполнителей. Впрочем, минимум прав, выгодных королевской казне, за горожанами сохранялся, как и само название «коммуна». Сами же города, включённые в королевский домен, назывались «добрыми» — ёмкое понятие, подразумевающее прежде всего послушание.

Но эта метаморфоза совершилась лишь к веку четырнадцатому, а двенадцатый был героической эпохой побед и временных поражений. Борьба за Ланскую коммуну отличалась особой напряжённостью, непостоянством удачи и жестокостью. К началу двенадцатого века город Лан представлял собой явление странное для цивилизованного взгляда, но, вероятно, типичное. Он был разбойничьим гнездом. По ночам, а иногда и днём тут бушевали местные дворяне. Они набрасывались на горожан, предпочитая состоятельных, и вымогали у них деньги. Бушевали и простые горожане, захватывая приходивших торговать на городском рынке крестьян и удерживая их взаперти до получения выкупа. Под стать народу была и власть: епископ, здешний сеньор, облагал жителей податями по своему произволу, а не желавших или неспособных платить карал. Особенно яркой фигурой оказался епископ Годрик, назначенный в первые годы века. Его интересы и темы бесед были далеки от духовных: битвы, соколиная охота, охотничьи собаки. Ему прислуживал крепостной по имени Жан, чернокожий, могучий физически и мастеровитый по части пыточного ремесла, всегда готовый разобраться в епископском подвале с недовольными, неугодными и просто неприятными епископу.

Однажды, когда епископ был в зарубежной поездке в Англии, горожане вступили между собой в сговор, составили коммунальную хартию и за деньги утвердили её у временного совета из рыцарей и клириков, замещавшего епископа. Вернувшись, епископ разгневался, но гнев угас от ещё более крупной суммы. Дело дошло до короля, и тот в обмен на ежегодный взнос в казну утвердил хартию. Казалось, всё закончилось мирно, но время шло, и с каждым годом епископ, лишённый возможности восполнять произвольными поборами расходы на свою привольную жизнь, всё более тяготился хартией. Тут Годрик вспомнил о своём духовном сане и освободил себя и короля от клятвенных обязательств при заключении договора с коммуной. Кроме того, епископ пообещал королю крупную взятку. В ответ на эти новости — признание хартии недействительной и перспективу новых поборов на взятку королю — горожане объявили всеобщую забастовку и сформировали боевую дружину. Начались захваты и разграбление дворянских домов, но епископ не сдавался, обещая мятежникам беседу с чернокожим Жаном. И тогда весь город восстал под одним коротким лозунгом: «Коммуна!» Дворян, пытавшихся оказать сопротивление, перебили, ворвались в епископский дворец и, обследуя комнату за комнатой, в подвале в одной из бочек обнаружили епископа, переодетого слугой. Его выволокли во двор, прикончили ударами топора, а труп осквернили. Но пламя восстания не утихало: с дворянских дам срывали украшения и богатые одежды, поджигали дома, пылал целый квартал. Королю пришлось ввести в Лан войска. Началась охота на мятежников, убивали и грабили дома теперь уже богатых буржуа. И только к концу двадцатых годов того века, когда раны затянулись и страсти улеглись, новый король, опасаясь очередного взрыва, даровал-таки Лану хартию.

А ещё через тридцать лет мятежный дух города воплотился в материальное чудо: началась постройка собора в честь Богоматери, ланского Нотр-Дам, удивительного и уникального творения ранней готики, наложившего отпечаток на архитектуру соборов в других городах, включая ровесника по началу работ — собор Богоматери в Париже. Влияние Ланского собора на собратьев прослеживается в деталях, но как целое он уникален — и, в отличие от других, практически не подвергался переделкам. Законченный менее чем за полвека, он лишён наслоений последующих столетий. Его семь башен возвышаются на холме, над городскими кварталами, расположившимися по склонам. В этих костлявых башнях, в их сквозящей галереями конструкции, в облепивших фасад ершистых островерхих башенках исследователям готики чудятся отголоски бурного времени, эпизодов борьбы граждан за коммуну, побед и поражений. Компетентнейший французский историк искусств, в деталях изучивший, видимо, все дошедшие до нас подобные сооружения, не может удержаться в рамках сухого академического стиля: «Собор в Лане, который вздымает свои семь башен на вершине горы, обладает грандиозной поэзией, где смешиваются горизонты, ветер и облака. Нигде старая Франция не предстаёт перед нами в таком величии».
 
Этот же историк напомнил об особенности, которая отличает все готические соборы, о чём писал ещё Виктор Гюго: это каменные книги, в их декоре запечатлены научные, вернее, преднаучные знания того времени. Причём ни один из французских соборов не отразил с такой полнотой воззрения учёных клириков. Скульптуры фасада символизируют философию и университетские «свободные искусства», подобная же символика прочитывается на одной из роз, своего рода «мандале». Но, пожалуй, самый удивительный символ — фигуры волов. Они словно выходят из-за колонн самого верхнего яруса башен ко всем сторонам света и с любопытством, чуть повернув головы, глядят вниз, на город, восходящий к собору по склонам горы. Согласно преданию, этих смиренных и трудолюбивых животных запечатлели с таким почётом в знак благодарности: в годы строительства они неустанно волокли по крутизне на вершину тяжёлые повозки с глыбами камня. Символ не так прост. Волы со своими острыми рогами будто стоят на страже, они и опора, и защита. Не образ ли трудового народа, который при любых бурях, при любых притеснителях продолжает создавать и оберегать то, что обеспечивает и повседневную жизнь, и воспарения творческого духа? Поскольку же собор — «каменное богословие», книга для не обученных грамоте прихожан, волы пришли на верхи его башен прямо из небесного града, из «Откровения Иоанна».

И вот теперь этот уже старинный, двухсотлетний собор стал кафедральным для нового епископа. Лан в двадцати пяти льё на северо-восток от Парижа и в восемнадцати восточнее родного епископу Мондидье — всё это север, Пикардия, его места. И бурную историю Лана он, конечно, знал. Была ли тут своего рода энергетическая подпитка одного мятежного духа, человеческого, другим, запечатлённым в здании, грандиозном символе борьбы и свободы? Если даже не верить в энергетику места, во флюиды и поля как физическую реальность, то в виртуальном мире психики и флюиды, и поля, конечно же, существуют и действуют. И здесь Робера Лекока, несомненно, чуткого, объяла родная ему стихия.

В отличие от Лана, Париж никогда не был, да и не мог быть коммуной. Самоуправление торгово-ремесленного сообщества не превратилось в муниципалитет. Причина — многообразие правовых субъектов в стенах Парижа: епископ с его капитулом, множество монастырей, университет как могущественная и своенравная корпорация, ганза «купцов-водников», поглотившая Париж цехов, парижские резиденции высшей знати да ещё королевский прево с полицейским и чиновным контингентом, фактически имевший статус бальи — высшего регионального администратора. Не говоря уже о государственном аппарате — королевском Совете, правительственных департаментах — Палатах, королевском Парламенте — верховном суде. И Париж так и не стал обычным коммунальным городом с муниципалитетом и мэром. Да и королям существование в столице единой межсословной коммуны, даже если бы теоретически она могла возникнуть, вряд ли бы понравилось: слишком могучий властный субъект.

Торгово-ремесленное сообщество Парижа, стало быть, существовало само по себе, не претендуя на муниципальную власть. Свои управленческие структуры оно унаследовало от купцов-водников: купеческий прево, ныне старшина ремесленников и торговцев Парижа, первоначально был выборным главой этой ассоциации, а четыре эшевена — её присяжными, ведавшими различными вопросами. Со временем поле их деятельности распространилось на все корпорации, производственные и торговые.

Самое время вернуться к Этьену Марселю, вероятно. Болезненно переживавшему махинацию, в его понимании, Робера де Лорри, свояка, получившего из казны пятьдесят тысяч золотых, на половину которых Этьен, как он полагал, мог рассчитывать, если бы король был к нему расположен. Но король Жан, судя по всему, не был расположен к суконщику. Вернее, не считал его, в отличие от секретного порученца де Лорри, своим. По оценке марселеведов, если бы Этьен получил свою долю, она увеличила бы его состояние раз в пять, а то и в десять. Впал ли он в депрессию? Наверно, нет. Он не был человеком уныния, скорее человеком упрямой ярости — и разорвал отношения с двором. Но, возможно, это двор порвал с ним и другими парижскими посредниками, наладив прямую торговлю с иностранцами начиная именно с этих месяцев пятьдесят третьего года.
 
У Этьена в начале пятидесятых были два дела, которые могли поглотить все его силы. Одно — это его торговля. Судя по всему, она шла бойко, знатные клиенты остались, в его суконной лавке, конечно же, отоваривались и простые буржуа из зажиточных, так что. перестав быть поставщиком двора, он не понёс существенных убытков. Доходы были и помимо лавки. Подобно другим богатым парижским буржуа, он владел рентами на дома в разных кварталах города плюс земельной собственностью вне городских стен. Кое-что досталось в наследство от родителей, прежде всего дом Симона Марселя на Старосуконной улице в Сите, рядом с правительственным комплексом Пале, и тут Этьен продолжал проживать с женой и детьми. Умножило его состояние и приданое, полученное за двумя жёнами. Поместье с обширными лесными угодьями купил, вероятно, на богатое приданое Маргариты Дезессар. Именно там они с женой пересиживали чуму. Кроме того, у него в сундуках не могло не быть наличности для ведения коммерческих операций. Вообще-то, на пороге старости, он мог бы отойти от дел, живя лишь на ренты и при этом не ограничивая себя в привычных потребностях. Но Этьен был привязан к профессии и не помышлял о столь радикальной ломке.

Вторым делом, которое увлекало Этьена, была общественная работа. Вероятно, вникать в чужие проблемы, разбирать споры, помогать людям было ему интересно. Он давно уже активно работал в религиозно-корпоративных братствах, своеобразных профсоюзах. А в тот самый месяц, когда на престол взошёл новый король, Этьена избрали старшиной влиятельного «Братства священников и буржуа Парижа» — существовало такое межсословное объединение.

Наряду с братствами, структурами добровольными, торгово-ремесленное сообщество сплачивала настоящая, юридически закреплённая власть с широкими полномочиями, признанными королевской администрацией, — эшевенаж, представленный четырьмя эшевенами и купеческим прево, можно сказать, первым буржуа Парижа. У этой власти. Как и у всякой, был свой аппарат, в основном из юристов, и её деятельность больше напоминала конторскую службу, чем общественную работу. Было и своё здание — «Приёмная буржуа», которая меняла местоположение, когда на старом месте становилось тесновато. Но ещё раз подчеркнём: говорить об эшевенаже как о муниципалитете и о «Приёмной буржуа» как о мэрии, ратуше некорректно. В их ведении находилась лишь часть горожан, хоть и самая значительная.

На рубеже пятидесятых одним из эшевенов был богатый буржуа по имени Гарнье Марсель. Его отец, Жак Марсель, один из шести сыновей суконщика Пьера Марселя старшего, самый из них зажиточный, приходился Этьену дядей. Семейство Марселей трудно рассматривать как отдельный клан: они были вплетены родственными и брачными связями в структуру более крупную, которую называют «городским патрициатом», заимствуя древнеримский термин. Достаточно пары примеров. Сестра Жана де Паси, купеческого прево в начале пятидесятых, стала тёткой Этьена, когда вышла за одного из его овдовевших дядек, сыновей Марселя-старика. А дочь этого Жана де Паси была женой сына могущественного тестя Этьена Пьера Дезессара — Пьера младшего, рыцаря, павшего в битве Креси. Марсели, Паси, Кокатри, Дезессары, Пуальвилены и другие родичи составляли одну разветвлённую и сложно переплетённую внутри себя семью, наподобие царствовавшего дома потомков Святого Луи. И как те не выпускали из семейного клубка власть государственную, так и эти не отходили от власти корпоративной со времён Филиппа Красивого. Представители тесно спаянных семейств сменяли друг друга на постах эшевенов и купеческих прево уже лет пятьдесят.

Кузен Этьена Гарнье Марсель ещё до своего эшевенства стал дворянином. Грамоту о возведении в дворянство пробил для него в придворных кругах другой новоиспечённый дворянин — Робер де Лорри. Но в конце пятьдесят второго Гарнье, видимо, подвело здоровье, и он умер. И очень вероятно, представители цехов избрали на его место двоюродного брата. Почему историки считают, что Этьен Марсель именно тогда стал эшевеном, хотя документов не сохранилось?
 
Одно из оснований — общественная работа в братствах, послужившая неплохой рекомендацией для избрания на должность более ответственную. Принадлежность к почтенному семейству — само собой. Но сильнее всего аргумент логический. Чтобы занять высший пост купеческого прево, надо было хотя бы один двухгодичный срок поработать эшевеном. А Этьен Марсель в августе 1354 года этот высший пост занял. Правда, документов ни об эшевенаже Этьена, ни о его избрании прево не найдено, и некоторые историки считают, что он стал прево годом позже. Но самый скрупулёзный исследователь, Раймон Казель, называет именно конец лета пятьдесят четвёртого, поскольку имя Жана де Паси, предшественника, последний раз упоминается в день шестнадцатилетия дофина, в январе ещё пятьдесят третьего по пасхальному стилю года. К мнению такого специалиста стоит прислушаться.

Итак, Этьен Марсель — глава торгово-ремесленного Парижа, купеческий старшина, прево. Взлёт впечатляющий для человека, дважды терпевшего фиаско. Сначала — когда ставка на всесильного тестя, но вскоре — разоблачённого коррупционера и арестанта оказалась ложной. Второй раз — когда новый король проявил немилость, ожидаемые деньги уплыли к другому, а связи при дворе, прежде всего с влиятельнейшим свояком де Лорри, — разорваны. Стоило ли представителям цехов оказывать высокое доверие хроническому неудачнику, потерявшему рычаги влияния на короля, какой бы успешной ни была его профсоюзная работа в братствах и на посту эшевена? Тонкий аналитик Казель усматривает именно в этом аутсайдерстве причину неожиданного взлёта Этьена Марселя.

Кем были его предшественники в должности прево, если охарактеризовать их одним словом? Конформистами. Парижский коммерческий патрициат, от мнения которого зависело избрание, обладал в высокой степени политическим чутьём. Эти влиятельные в своей среде люди следили за событиями, от них не ускользали даже мелочи. Злоключения Этьена, а также и его настроения на этом фоне были им прекрасно известны. Дрейф Этьена в сторону нонконформизма, а то и диссидентства не составлял для них секрета. До него купеческие прево не скупились в выражении верноподданнических чувств, проявляли готовность транслировать волю монарха торгово-ремесленному сообществу. Воля эта обычно выражалась в новых и новых поборах, прямых и косвенных, призванных возмещать убытки от бездарного, как многие считали, правления короля и его администрации. Раньше с этим кое-как можно было мириться, но нынче в воздухе пахнет грозой. Не сегодня завтра возобновится война с Англией, разорительных нашествий можно ожидать и с северного плацдарма — Кале, и с юго-западного — из верной англичанам Гаскони, и из разделённой Бретани, и из неспокойной Нормандии. Как в этих обстоятельствах поведёт себя власть, не станет ли метаться, принуждая буржуа к новым и новым жертвам ради сохранения трона Валуа?

И торгово-ремесленная верхушка, нотабли, как их называли, вручила на ближайшие два года, время неведомых пока потрясений, судьбу делового Парижа в руки человека независимого и готового противостоять произволу. Вероятно, они оценивали Этьена именно так. Купеческий прево — фигура исключительно важная в диалоге буржуа с королевской властью. Он её главный собеседник, мнение которого весит не меньше, чем мнение Генеральных Штатов, если в условиях финансового кризиса их приходится созывать для вотирования новых налогов. Ибо на парижских буржуа ориентируются представители других добрых городов — городов королевского домена, практически всего королевства. Финансовая мера, с которой парижане согласны, будет утверждена и добрыми городами. И наоборот: налог, не встретивший поддержки в столице, почти наверняка отвергнут и Штаты, то есть откажутся его платить. Король, при всём своём всевластии, не может в денежных вопросах действовать по произволу. Рынок не слушается команд, в монете не добавляется серебра от алхимических заклинаний начальства, королевские сборщики не в силах заставить податных раскошелиться без их согласия. И Этьен, как покажут события, готов оправдать доверие дальновидных нотаблей.

Каковы функции купеческого прево, то есть старшины, Парижа, чем предстоит заниматься Этьену Марселю в ближайшие два года? Наряду с функцией политической — отстаиванием интересов буржуа перед королевской администрацией, чрезвычайно велик объём того, что можно назвать рутиной. Прево отвечает за всё, что связано с торговлей и снабжением города. Он обязан заботиться о навигации по Сене, о содержании в исправности пристаней, о выгрузке с речных судов, складировании и сбыте зерна, вина, соли, дров для отопления. Главное же и самое ответственное — купеческий прево председательствует в своего рода «торговом трибунале», заседающем в здании «Приёмной буржуа» и разбирающем коммерческие споры, нарушения прав «французской компании», то есть отчислений иногородними торговцами определённых сумм за транзит вверх и вниз по Сене через Париж в пользу условных парижских «компаньонов» — давний хитроумный обычай купцов-водников. Какие-то дела «Приёмная буржуа» может передавать в Парламент или требовать пересмотра его решений.

Деловые полномочия купеческого прево ограничены исторически сложившейся и не преодолённой ещё в том столетии разобщённостью. Параллельно действует администратор, именуемый «прево Парижа», уполномоченный короля в городе и окрестностях, эквивалент бальи других городов и областей. Его офис называется Шатле и располагается на правом берегу, рядом с бойнями, причём значительную часть здания занимают тюремные камеры. Существует также королевский дорожный смотритель — выгодная должность, которую в своё время, наряду с другими обязанностями, исполнял Пьер Дезессар, а после него унаследовал его сын Жан, каноник капитула Нотр-Дам, тот самый, что в паре с Робером де Лорри не отказался от рискованного отцовского наследства. Дорожный смотритель и штрафует за плохое состояние улиц перед домами парижан, и даёт массу разнообразных разрешений: на открытие окон, на устройство стоков использованной воды из домов на улицу, на установку торговых лотков и защитных тентов от дождя и солнца.
 
Мало того, у каждого юридического субъекта на территории Парижа есть аналогичная структура в миниатюре: свой прево, свой дорожный смотритель. И у каждого — у епископа, у монастырей, у высшей знати в их городских сеньориях — своё правосудие, свой позорный столб, своя виселица, если дарована привилегия высокого правосудия. А университет — вообще особый мир, не похожий на остальные, обладающий особыми правами. Но у купеческого прево есть одна важнейшая привилегия, которая ставит его на один уровень с королевскими уполномоченными. Его власть покрывает весь торговый и ремесленный Париж, подчиняет себе всех производящих товары и торгующих. И она, затрагивая нерв повседневной жизни, без всякой коммунальной хартии обеспечивает единство Парижа, которого не смогли достичь ни епископ, ни сам король.