Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 12

Глава двенадцатая. Новая жизнь

Началось новое царствование, началось новое десятилетие — пятидесятые, которые, как все надеялись, будут счастливее сороковых с их жестокими военными поражениями и чумой. Оно и правда: куда уж хуже! Папа объявил из Авиньона на весь католический мир год тысяча триста пятидесятый юбилейным — «юбилеем Рождества Христова». Возвращение к нормальной жизни после ужасов пандемии воспринималось как праздник, как вселенская весна, как прощение Господом тварей земных. Конец света со Страшным судом, которого всерьёз ожидали и прелюдией к которому виделась чума, бедствие, равнозначное ядерной войне для двадцатого или двадцать первого века, — не состоялся.

В прекрасную пору ранней осени, через месяц после смерти отца, сын был коронован в Реймсе, по всем правилам, как Жан Второй, поскольку Жан Первый, хотя и существовал только пять дней, всё-таки числился в реестре королей Франции. После помазания из склянки святого Реми и возложения на голову короны Жан совершил торжественный въезд в Париж. Начиная с того века, с тех самых пор, вступление короля в столицу, и не только после коронации, и не только короля, но и принцев королевской крови, городские власти оформляли как всенародный праздник, расходуя на это немалые средства из городской казны.

Радость парижан, высыпавших на улицы, толпами осаждавших подступы к Большому мосту, как в тот момент назывался Мост Менял, связывавшему правый берег с островом Сите, где располагался Пале — Дворец и одновременно квартал королевской администрации, в этот раз ни в коей мере не была радостью официально предписанной, натужной. Ещё на подъезде к городу, за воротами, кортеж короля и его супруги Жанны Овернской встречала многочисленная и представительная делегация, вернее, целые колонны, все в праздничном облачении: впереди — епископ Парижский, королевский прево, купеческий прево с четырьмя эшевенами, ректор университета с деканами факультетов, главы ремесленных цехов. Следом за ними навстречу королю кто пешком, кто верхом шли и ехали, как о том сообщают официальные Большие Французские Хроники, цехи в полном составе, каждое ремесло в мантиях своего цвета — тогда ценили сочные краски, яркость одежды вошла в моду. Тут были и буржуа, и горожане победнее, все в мантиях. На итальянцах-финансистах, так называемых «ломбардцах», содержателях меняльных контор и банков, мантии были двухцветные из дорогого шёлка. И у всех на головах высокие остроконечные шляпы цветов мантий. Шли музыканты, много, целый оркестр, и, завидев короля, дружно заиграли на своих инструментах.

Внутри городских стен по пути следования кортежа фасады домов задрапированы были яркими тканями, из окон вывешены ковры, мостовые усыпаны цветами и травами — летняя пора ещё не отошла. Большой мост, по которому проедет король, тоже задрапировали дорогим, переливающимся разными цветами сукном. На площадях — столы, уставленные едой и выпивкой; утверждают, что даже в чаши городских фонтанов налили вино или даже устроили его непрерывное циркуляционное фонтанирование: чудо технологии. Перед церквами талантливые прихожане изображали живые картины на похвальные сюжеты, а в других местах жонглёры весь день будут разыгрывать не очень похвальные сценки и радовать публику своей поэзией. Когда сгустятся сумерки, тушения огней не будет, будут танцы и иллюминация светильниками с разноцветными стёклышками. И повсюду музыка, торжественные песни и задорные куплеты. Вот так, дорогие парижане, выглядит рай, если вы сподобитесь туда попасть.

Впрочем, парижан больше, чем праздник-однодневка, радовало то, как прошёл транзит власти. Они не страдали потерей исторической памяти. Не забыли, как после «железного короля» пошла череда привластных неурядиц: безвременных загадочных смертей, ассамблей сомнительной легитимности для передачи короны, регентств, похожих на грубую узурпацию, претензий на трон наглого иноземца — и ни разу перехода власти от отца к старшему сыну, в крайнем случае к дочери: нормы, установившейся в предыдущие столетия Капетингов. И вот — случилось, словно вернулись золотые времена.

У нового короля — крепкий династический тыл: двенадцатилетний Шарль — престолонаследник, уже известный своим недетским умом, но в резерве ещё три его брата. Не стар и король: тридцать один год, сыновья успеют повзрослеть. Будущее династии обеспечено, кто способен бросить ей вызов? Эдуард Английский? Королевство напряжёт все силы, мобилизует ресурсы, чтобы дать отпор. Армия будет реформирована, это первое, чем займётся король. Опыт Слёйса, Креси и Кале учтён. Но в самой Франции есть человек, от которого можно ожидать властных амбиций: Шарль д’Эврё, король Наваррский, сын обиженной когда-то девочки Жанны. И очень разумно поступил новый король, сразу же обезвредив юношу: женил на своей дочери, тоже Жанне. Различные Жанны, надо заметить, при дворе в эту эпоху были многочисленны, а эту Жанну называли Жанной Французской в соответствии с её высоким происхождением. На момент брака ей исполнилось только восемь лет, мужу её, понятно, не отдали: она воспитывалась под присмотром вдовствующих королев. Договорено было, что в приданое Шарль получит Ангулем — графство за Луарой, между Пуату и английской Гасконью, по-другому Гиенью. К Ангулему прилагались земли менее значительные в разных частях королевства. В своё время матери Шарля обещали Ангулем в компенсацию за отказ от графств Бри и Шампань. Обмен, конечно, неэквивалентный: Шампань — огромная, процветающая область к востоку от Парижа, Бри — вообще вплотную к сердцу Франции, восточная часть Иль-де-Франс. НО Жанна Наваррская даже Ангулема так и не получила. Впрочем, она сама обменяла это не имевшее политического значения отдалённое графство на несколько городов и меньших по территории земель к западу от Парижа, в том числе Понтуаз близ впадения Уазы в Сену. Эти крепости и земли, лежавшие между столицей и графством Эврё, вотчиной мужа, перешедшей сыну Жанны, в совокупности могли отсечь Париж от Нормандии, где не прекращалась тайная и явная война с баронами, стоявшими в оппозиции к Валуа. А Нормандия — это и торговля по Сене, и морская торговля. Потеря Нормандии означала бы удушение Парижа. Так что Жанна не оставалась безропотной жертвой обмана, как в своём раннем детстве, она вела далеко идущую и опасную для Валуа игру, не сразу ими осознанную.
 
Демонстративное расположение нового короля к молодому Наваррцу, территориальные дары, пусть и не слишком богатые — не Шампань, были мудрыми шагами, сделанными, возможно, с подсказки опытных и верных советников, своих и унаследованных от отца. Жан умел прислушиваться к советам, несмотря на одолевавшее временами упрямство. И, вероятно, его отношения с Шарлем д’Эврё протекали бы в мирном русле отношений тестя и зятя, обиды и претензии Наваррца оставались бы затаёнными, надолго отложенными. Но вмешалась судьба в лице странного персонажа по имени Карлос де ла Серда. Вернее, он присутствовал давно: Жан и Карлос были товарищами с юных лет. Карлос, ставший хорошим рыцарем, сохранял и в дальнейшем безупречную верность старшему другу, входил в его ближний круг. Его предком тоже был Святой Луи, но династическая ветвь Карлоса не прижилась в Кастилии, лишилась власти, и потомок семейства де ла Серда с детства жил при французском дворе. И вот теперь, получив неограниченную власть, Жан решил облагодетельствовать старого товарища, обделённого судьбой. Жан отличался щедростью, и именно за это качество, наряду с другими рыцарскими добродетелями, заслужил прозвище «добрый»: Жан Второй Добрый.

К этому моменту оказался вакантным один очень важный пост. Злые языки судачили, что вакансия была создана новым королём намеренно. Речь шла о должности коннетабля, главнокомандующего. Есть маршалы Франции, а есть коннетабль, он один и он выше. До этого коннетаблем был опытнейший воин, любимец дворян и, как утверждали, дам, родич многим аристократам, и не только французским. Рауль де Бриенн, носивший титул графа д’Э и именовавшийся также Раулем де Гином. Гин — город-крепость на подступах к Кале, важный пункт противодействия английской экспансии, Э — маленькое графство южнее, у границы Нормандии, не побережье. Но дело не в размерах владений: граф пользовался исключительным авторитетом. К несчастью, в ходе четырёхлетней давности рейда Эдуарда, закончившегося битвой Креси и потерей Кале, де Бриенн оказался в плену. Филипп Валуа послал тогда коннетабля во главе спешно набранных отрядов оборонять крупный старинный город Кан, к которому англичане подошли через неделю после начала своего стремительного марша. Эдуард торопился на соединение с армией фламандцев, не мог задерживаться для осады, и, если город казался крепким орешком, просто его обходил. Жителям Кана он направил ультиматум, обещая сохранить жизнь и имущество в случае добровольной сдачи. Епископ, заправлявший делами в городе, разорвал послание, а сам с контингентом всадников и генуэзскими стрелками укрылся в замке, находившемся на отшибе, предоставив оборону коннетаблю и камергеру короля де Танкарвилю.

В начавшемся штурме действия оборонявшихся были крайне неудачны: сначала выдвинулись за городские ворота, вступили в бой, а потом побежали, не сумев ворота закрыть. В воротах возникла свалка, находившиеся тут же Бриенн и Танкарвиль сдались, предпочтя смерти плен с огромным, ввиду важности персон, выкупом. В итоге — разгром, разграбление домов, поджоги, две с половиной тысячи погибших жителей, кто не успел бежать. Дорогостоящих пленников на одном из кораблей, вошедших в реку Орн до самого Кана, отправили в Англию. В следующем году король Филипп заплатил за коннетабля восемьдесят тысяч золотых монет, но это была лишь часть выкупа, и де Бриенна отпустили домой только через четыре года под честное слово собрать и заплатить оставшуюся сумму.
 
Эти годы коннетабль провёл, выражаясь языком двадцатого века, не в лагере для военнопленных. В Лондоне он не терял времени, и, если верить некоторым свидетельствам, его отбытие на родину огорчило многих англичанок. В Париж он вернулся незадолго до Дня Всех Святых, через месяц после коронации нового короля, был им радушно встречен и остановился в Нельском дворце с милостивого разрешения хозяина — короля. Не прошло и нескольких дней, как в один из поздних вечеров к де Бриенну явился с визитом сам король. НО не один, а в сопровождении королевского прево Парижа — не путать с прево купеческим, который всего лишь общественник, а королевский возглавлял силы правопорядка столицы. И этот прево по приказу короля, находившегося тут же, арестовал коннетабля и заключил его под стражу в одном из покоев. На следующий день его препроводили в замок Лувр, укреплённую резиденцию королей в Париже наряду с Пале. И прямо во дворе Лувра палач отрубил графу д’Э голову, без всякого следствия и суда. Король Жан, верховный носитель власти, включая судебную, воспользовался своим правом.
 
Все, начиная с герцога де Бурбона и королевских приближённых, присутствовавших при казни, и кончая парижскими дамами, радовавшимися возвращению красавца, были ошеломлены. «Убийство!» — вот что было на устах. Жан что-то твердил про государственную измену, но версии в публике бродили совсем другие. Хронисты, мемуаристы, историки и популяризаторы истории донесли их до наших дней.

Версий существовало две. Согласно одной, Жан, разбирая бумаги умершей в конце пандемии супруги, Бонны Люксембургской, обнаружил письмо к ней графа, нежное и очень откровенное. Письмо, конечно, давнее, но муж воспылал ревностью. Вторая версия по душе тем, кто ищет в исторических событиях и решениях, в противоположность «женскому следу», след гомосексуальности. Хронисты — итальянец Виллани и уроженец имперского Валансьена Фруассар — приводят именно версию любви «разнузданной» и «жестокой» короля Жана к давнему другу Карлосу де ла Серда. Дрюон в двадцатом веке подробно расписал «двухходовку»: король освободил от де Бриенна должность главнокомандующего, чтобы через два месяца, в январе, назначить на неё своего фаворита. Предлогом послужила якобы госизмена — что может быть лучше? Никто, конечно, не верил. «Сеньоры и бароны Франции, — пишет хронист, — были жестоко изумлены, получив эти вести, ибо считали графа верным и достойным человеком».

Допустима ли третья версия, самая бесхитростная? То есть что граф д’Э, так долго находясь в руках неприятеля, вступил с ним в изменнический сговор? В этом не видится ничего невозможного. К позднему Средневековью вассальные отношения достигли, как уже ранее говорилось, такой запутанности, что верность сюзерену стало порой нелегко отличить от измены. Это с одной стороны. А с другой, понятие верности своей большой стране только ещё начинало складываться, и законы рыцарства во многом ему противоречили. В частности, сдача в плен — не позор для рыцаря. Позор — побег из плена. Когда годы спустя один из сыновей короля Жана совершил такое, он навлёк на себя суровое осуждение, королю пришлось отвечать за сына. Это лишь для нашего времени сын молодец. Не позор для рыцаря и доброе согласие с победившим и пленившим его противником. Вот и граф д’Э, пообещав, возможно, Эдуарду нечто полезное для Англии и отпущенный под честное слово, мог изменником себя не чувствовать.

Откуда королю стало известно об измене? Утверждают, что измена — его выдумка и основываются на том, что Жан ни тогда, ни позднее не представил никаких подтверждающих документов или ссылки на источник информации. Но, представив, он тем самым указал бы на своего информатора при английском дворе, позволил бы его вычислить. А что информаторы были, сомневаться трудно. Кто, в каком ранге? Например, подобную функцию могли осуществлять лица духовного звания. Западная церковь позиционировала себя как сила общехристианская, объединяющая, не имеющая национальных предпочтений. Но со времён Филиппа Красивого с его лозунгом «галликанской церкви» и верховенства французского короля над священством это было не совсем так. Центр католического мира располагался теперь под боком у Франции, в Авиньоне, а тогдашнего папу Климента Шестого до понтификата звали Пьер Роже де Бофор, он родился французским дворянином, был архиепископом Руана, где и получил кардинальскую шапку. До него папский престол занимал Жак Фурнье, сын французского мельника, а после займёт Этьен Обер, он же Иннокентий Шестой, преподаватель права в Тулузском университете, а затем епископ в нескольких французских диоцезах — епархиях. Папских легатов — посредников в конфликтах не раз подозревали в том, что они под маской объективности играют на руку французам. Так что информаторы могли быть, и в сутанах, и какие-то другие, и по разным мотивам.

Наконец, нет ли подтверждения версии измены если не документального, то, так сказать, эмоционального? Король, похоже, в неё верил. Услышано было всеми, находившимися поблизости от короля: Жан заявил, что не заснёт, пока жив коннетабль. Сказано сразу после ареста и может интерпретироваться как страх, что механизм некоего заговора теперь начнёт раскручиваться очень быстро.

В назначении Карлоса на место Бриенна тоже не обязательно видеть гомосексуальную подоплёку. Хотя и молодой, двадцати трёх лет, но уже опытный воин — королю нужен был главнокомандующий, в преданности которого он был бы полностью уверен. В верности друга, которого с детства приютил французский двор, король не сомневался, а вот граф д’Э вызывал подозрения. Чем был разгром в Кане, предвестие катастрофы Креси? Бездарностью коннетабля или уже тогда изменой? Пример Жоффруа д’Аркура, нормандского барона в роли английского маршала, наводил на размышления и позволял подозревать любого. Отец Жана чувствовал постоянное шатание трона и, не без оснований, измену вокруг себя, среди придворных, но не имел силы что-либо предпринять. Его сын, напротив, проявил решительность.

Результатом решительности нового короля стало то, что с первых же месяцев царствования он настроил против себя едва ли не всё дворянство. Не лучший дебют, наложивший отпечаток на судьбу многих начинаний Жана Доброго, надо сказать, довольно здравых.

Доказательством того, что у нового короля рождались идеи, прогрессивные для его времени, разрывавшие паутину анахронизмов, в которой запуталось позднее Средневековье, может служить пресловутый орден Звезды. Именно пресловутый, поскольку над ним потешались и современники, и потомки. Этот рыцарский орден часто представляется как сумасбродная затея короля Жана, одержимого архаичным духом рыцарства, питаемым романами о короле Артуре и подвигах рыцарей Круглого стола. Первое же собрание ордена, о чём ярко написано у Дрюона, вылилось в безудержную пьянку, в ходе которой рыцари заблевали и обгадили орденскую штаб-квартиру, после чего Звезда закатилась и более не упоминалась. Трудно возразить, но это тот случай, когда замысел превосходил тогдашнее народное, то бишь рыцарское, сознание и потому не осуществился.
 
Жан Добрый был настроен на реформы, что подтверждают его дела в последующие годы. И орден Звезды задумал как ключевой момент реформы армейской. Что произошло в битве Креси? Партизанская армия Филиппа Валуа была разбита регулярной армией Эдуарда Английского. Именно так. Огромное войско короля Франции, составленное из множества независимых, не желавших подчиняться единому командованию рыцарских отрядов, выступавших каждый под знаменем своего сеньора — баннерета, этакого «полевого командира», не смогло одолеть сильно уступавший числом, но действовавший слаженно, без рыцарских амбиций экспедиционный корпус англичан. Партизанские армии вообще побеждают регулярные редко, лишь в специфических обстоятельствах «революционной ситуации», которой при Филиппе Удачливом не наблюдалось.

К четырнадцатому веку представление о дворянине как воине потребовало уточнений. Дворянство, с возведением в него чиновников из духовного сословия — клириков и буржуа, разрасталось, а та его часть, которая действительно, причём наследственно, занималась военным ремеслом — рыцари, кто побогаче, и оруженосцы, кто победнее, — обособилась в военную элиту внутри дворянства. Для государей это была опасная элита, вовсе не их опора. Тут нелишне напомнить то, что однажды уже сказано. Подъём в последние столетия европейского феодального мира привёл к разнообразию общественных связей. Это коснулось и такой центральной для феодализма процедуры, как оммаж, принесение вассальной присяги верности своему сюзерену — сеньору, от которого вассал получал феод в виде поместья или пенсии в обмен на военную обязанность. Утверждение «у вассала только один сюзерен» звучало теперь странно. Выгодным стал оммаж нескольким сеньорам, от каждого из которых можно было что-нибудь получить. Если эти сеньоры враждовали, тем более воевали, верность превращалась в пустой звук, а измена, иногда многократная, становилась нормой. Хуже всего, если сюзерены одного вассала находились по обе стороны Ла-Манша — «Английского канала». Для борьбы с плюрализмом оммажей, впрочем, не противоречившим рыцарским обычаям, изобрели так называемый «тесный» оммаж — верность «против всех». Тесный оммаж одному и только одному сеньору призван был доминировать, но на деле очень скоро девальвировался: вассал обзаводился целым букетом тесных оммажей. Надо было что-то радикально с этим делать.

И к середине века в европейском воздухе носилась идея рыцарских орденов, светских, в отличие от бывших тамплиеров, причём под эгидой государя с запретом присяги кому-либо ещё: личная гвардия монарха, ядро рыцарства, центр консолидации разношёрстного феодального воинства, преодоление «партизанщины» баннеретов. У Жана Доброго такой план возник, когда он был ещё герцогом Нормандским. Теперь задумка воплотилась в орден Звезды — союз пятисот рыцарей, под одним королевским знаменем, в одинаковых плащах, сшитых из белой и красной половин. Местом собраний ордена король избрал «Благородный дом» — одну из королевских резиденций, своего рода «дачу» под Парижем, в Сент-Уане, уголок для уединённых размышлений, любимый отцом и самим Жаном.

Через год после коронации был утверждён список пятисот избранных, в числе которых, конечно, и коннетабль Карлос де ла Серда, и Шарль д’Эврё. Скоро, в конце этой зимы, он станет королевским зятем. Знаменосцу Жоффруа де Шарни — тому, кому надлежит на своём теле, на груди нести алый королевский штандарт — орифламму, чтобы распустить его и прикрепить к древку перед боем, подняв над войском, которым командует сам король, — этому рыцарю, доблестному из доблестных, поручено написать устав ордена. Ещё через год, в октябре пятьдесят второго, устав обнародовали. Он содержал примечательный пункт: рыцари ордена не отступают. Не лучшая идея. Нечто подобное не доведёт до добра и другую армию другого государства шесть веков спустя: недопустима сама мысль о возможности отступления. В связи с этим планов оборонительных боёв просто не разрабатывалось. Именно этот пункт, а не попойка в Сент-Уане, похоронил орден Звезды. В следующем году в боях с англичанами в Бретани отряд верных уставу французских рыцарей был поголовно истреблён неприятелем, хотя имел полную возможность избежать окружения, отступив.

Орден Звезды как железная гвардия короля, хребет новой армии не прижился на французской почве, но оттягивать военную реформу не позволяла обстановка: полыхала Бретань, английская Гасконь угрожала Лангедоку, дело шло к новой большой войне. Перемирие, продлённое пандемией, могло закончиться в любой момент. Уже через полгода после начала правления Жан приступил к реформе более широкой: ввёл постоянный контроль личного состава и вооружения. Король отряжал компетентных людей для периодических смотров, на которых проверялась боеготовность войск. Раньше такой смотр проводился единственный раз — при наборе воинов и назывался «показом». Смотры касались прежде всего так называемых компаний — отрядов наёмных солдат-профессионалов во главе с капитанами, которым платили из государственной казны, из средств налогоплательщиков, обложенных военным налогом. Нередко компании формировались из иностранцев. Итальянцев или немцев. Но значительную, если не основную долю в этой армии грядущей войны составляли французы, так называемые «рыцари-солдаты», то есть дворяне, служившие за деньги.

Относительно смотров король издал специальный ордонанс, где указывалась причина повышения бдительности государства: участившиеся случаи мошенничества, когда при однократном показе в моменты набора одного и того же воина показывали в разные дни в разных местах, а одно и то же вооружение к дню показа передавали из одной компании в другую. Арбалеты нередко предъявляли негодные, с ослабленной тетивой, а за арбалетчика выдавали необученного «ножовщика» — кутилье, не умевшего обращаться со сложным оружием и владевшего лишь длинным ножом.
 
Королевские инспекторы в борьбе с мошенниками, норовившими «за так» получить казённое содержание, проводили внезапные проверки, переписывали имена и прозвища личного состава, а также виды и количество оружия, клеймили коней тавром, особым для каждой компании. Ордонанс опускался до мелочей, требуя, например, чтобы каждый арбалетчик произвёл несколько пробных выстрелов. Само собой, эти мероприятия вели к разбуханию контрольного аппарата, требовали от казны добавочных расходов. Год от года частота смотров увеличивалась — следуя за возрастанием военной угрозы. Добивались, чтобы войска состояли из реальных воинов, а не из «мёртвых душ», жалованье которых делят между собой товарищи, не забывая, конечно, и капитана. Жалованье на всю компанию получал именно он, и, надо полагать, нередко был организатором мошеннических схем.

Смотры стали включать и воинские контингенты крупных сеньоров, у которых в подчинении были баннереты со своими отрядами простых рыцарей, оруженосцев и прислуги. Они мобилизовывались, когда король объявлял «бан» — общий сбор под своё знамя. И время сбора и боевых действий им тоже оплачивали из казны. Города также выводили на смотр своих ополченцев — обученных сержантов, конных и пеших.

Против неплохо задуманной и проводимой в жизнь реформы работали, однако, несколько факторов. Инспекторов не хватало, а некоторые стали проявлять халатность, отсчитывая капитану деньги для воинов его компании, но перед этим проведя смотр лишь фиктивно. И, надо думать, небезвозмездно. Распространившаяся в связи с английской угрозой шпиономания побуждала кое-кого противиться смотрам вообще: вражеские шпионы тут как тут, они будут знать, утверждали смотроскептики, численность наших войск, их вооружение и где те расквартированы. Но главным врагом реформы была перманентная девальвация монеты. К середине пятидесятых нормативы оплаты оставались теми же, что и в конце тридцатых, в самом начале войны, причём выражались в условной, так называемой «счётной» монете — су и денье. Но за полтора десятилетия серебра в каждом су стало в шесть раз меньше. Между тем поставщики продовольствия, мастера-оружейники, изготовители конской сбруи, седельники, сыромятники, кожевники, портные, башмачники, тавернье и прочие продавцы всего нужного военным людям ориентировались на содержание серебра, а не на номинал, который к тому же на монете не чеканился, а лишь озвучивался глашатаями. В итоге воинские контингенты находились в состоянии столь же перманентного недовольства.
 
Финансовой наивностью, уверенностью, что если над монетой, содержащей серебра на пять су, произнести заклинание, что она стоит пятнадцать, то и товара на неё можно будет купить втрое больше, — такой наивностью волюнтаризм доброго короля не исчерпывался. Ещё рельефнее он проявился в знаменитом ордонансе первого года царствования, где подробнейшим образом расписан новый порядок в экономике в постпандемийную эпоху, каким он виделся королю и его советникам.

При поверхностном взгляде ордонанс кажется повторением ордонансов о регламентации труда, изданных Филиппом Красивым в начале века и воспроизведённым почти без изменений через полтора десятилетия его сыном Филиппом Длинным. Суть проблемы, которую решали короли, вот в чём. Основой производства и продажи всего необходимого для жизни горожан с давних пор был цех, корпорация мастеров того или иного ремесла или торговцев определённым видом товара. В каждом городе корпорации. а их были десятки в соответствии с разнообразием ремёсел, составляли ремесленно-торговое сообщество, объединённое «горизонтальными» связями, избиравшее общих руководителей, вернее, координаторов и судей в торговых спорах, и жавшее по своим законам. Это цеховое сообщество, результат самоорганизации производителей и продавцов, формально подчинялось королям, те могли менять цеховые уставы — статуты, но на деле не вмешивались. Цехи всегда были их союзниками против феодальных расчленителей, и этого было достаточно.

Тут нелишне напомнить, что такое средневековый ремесленный цех. Ассоциации с заводскими цехами после промышленной революции неуместны. Цехи, или корпорации. какими они были, например, в Париже, — это охватывающие данное ремесло совокупности отдельных мастерских во главе со своим мастером. Мастер лично принимает учеников, набирает подмастерьев и слуг, платит им, сам продаёт в лавке, тут же, по месту производства, свою продукцию. Торговая фирма, занятая исключительно перепродажей — скажем, привозного сукна, устроена примерно так же, только для её персонала, учеников и подручных мастера, больше подойдёт слово «приказчики». Когда-то мастерские одного ремесла были сосредоточены в одном городском квартале, в соответствии с этим получили название и улицы. Но к четырнадцатому веку всё перемешалось, каждый цех распылился по городу, и объединяет его мастерские или коммерческие фирмы лишь общий устав, статут, исключающий конкуренцию между мастерами, гарантирующий взаимопомощь в трудных обстоятельствах, регламентирующий правила работы и повседневной жизни, порядок проведения общих собраний, совместных праздников, избрания цеховой администрации — присяжных.

В начале века неурожаи, голод, дороговизна, манипуляции курсом монеты нарушили баланс благополучия, Париж восстал, ударную силу составили цеховые ремесленники. «Железный король» вынужден был прятаться в штаб-квартире тамплиеров — тогда и позарился на их несметные богатства. Главное же то, что после восстания Филипп Красивый вознамерился сломать цеховую систему, включить ремесленно-торговое сообщество, его «горизонталь», в «вертикаль» единой государственной власти. Это диктовали обстоятельства, это вытекало из его, как считают нынешние историки, тоталитарных наклонностей. Такой задаче и служил его ордонанс. Он касался только парижан, поскольку крамола взросла именно здесь. Причём многие статьи защищали интересы потребителей. Запрещалась перепродажа товаров первой необходимости по завышенной цене, то есть спекуляция. За торговцами учреждался строгий контроль, цены на продукты фиксировались. Фиксировалась и зарплата рабочих, то есть цеховых подмастерьев. Разрушительной же для цехов выглядела предпоследняя статья. Древние статуты, нацеленные на недопущение конкурентной борьбы и, как следствия, разорения и обнищания членов сообщества, запрещали работать по ночам и позволяли брать строго ограниченное число учеников, часто не более одного. Но теперь от имени короля прозвучало: «Мы, ввиду общественной выгоды, приказываем, чтобы они работали и днём, и ночью, когда им вздумается, и брали многих учеников, откуда бы последние ни были».

Жёстко регламентируя торговлю, король в то же время стремился создать в цеховой среде конкуренцию, понимая, что именно она, препятствуя повышению цен, снизит градус недовольства потребителей, каковыми были и сами цеховики по отношению к продукции других ремёсел. Ордонанс, однако, провалился. Нельзя росчерком пера изменить то, что складывалось столетиями. Филиппу Длинному пришлось в точности повторить суровый либерализм отца, но тоже без успеха. И вот за дело взялся представитель новой династии, когда для выживших в пандемию работников настало золотое время: мастера конкурировали за них, повышая зарплату, чтобы не пришлось закрывать мастерскую за отсутствием рабочих рук и самому становиться чьим-то подмастерьем. Новые условия требовали от власти новых решений.

Ордонанс Жана доброго, ознаменовавший начало его правления, столь же детален, как и у Филиппа Красивого: тоже пятьдесят восемь статей — «титулов», в каждом несколько пунктов. Но теперь действие ордонанса не ограничено Парижем, а простирается на цехи всего королевства. Текст написан живым языком — настолько, что порой вызывает улыбку. Первый титул направлен на возмещение нехватки рабочих рук. «Так как много людей — мужчин и женщин — праздношатаются по улицам Парижа и других городов парижского округа и не хотят утруждать своё тело никакими работами, причём некоторые из них живут попрошайничеством, а другие скитаются по кабакам и трактирам, мы повелеваем, чтобы все эти праздношатающиеся, игроки в кости, уличные развратники, попрошайники и нищие, какого бы состояния и положения они ни были, ремесленники или не ремесленники, мужчины или женщины, здоровые телом и членами, или занимались каким-либо ремеслом, при помощи которого они могла бы снискать себе пропитание, или очистили Париж и другие города парижского округа в течение трёх дней после этого крика». Термин «крик» означает обнародование ордонанса глашатаем на специальной площадке перед Пале и в других местах.

Далее следуют санкции в случае неисполнения. «Если же по истечении названных трёх дней они будут найдены праздношатающимися, играющими в кости или занимающимися попрошайничеством, они будут схвачены, отведены в тюрьму и заключены в ней в течение четырёх дней. А если они и после освобождения из названной тюрьмы будут найдены праздношатающимися, или если они не будут иметь собственных средств для поддержания жизни, или если не представят достоверное, неложное свидетельство от тех лиц, у которых они работали или служили, они будут выставлены к позорному столбу. В третий раз они подвергнутся клеймению в лоб раскалённым железом и изгонятся из названных местностей».
 
Другой пункт первого титула ордонанса позволяет благотворительным учреждениям, например, больнице Сен-Жак, принимать только больных и калек и запрещает оказывать помощь здоровым. Ещё один пункт запрещает подавать здоровым милостыню.

Следующие титулы касаются конкретных видов продукции, правил производства и продажи. Зерно и печёный хлеб, товары самые насущные, должны продаваться по фиксированной цене под строгим контролем. Но запрещается любая цеховая монополия: любой горожанин имеет право печь хлеб у себя дома, для чего приглашать булочника или пирожника, а если те откажутся, их ждёт штраф, и немалый: шестьдесят су. Это полугодичная зарплата булочника, если он живёт на пансионе у мастера, или же двухмесячная зарплата подмастерьев многих ремёсел, если они живут у себя дома.

Специальный титул посвящён торговле вином, более других продуктов питающим французский дух, ибо и бедняк не сядет за обеденный стол без вина. Тавернам приказано закрываться с наступлением темноты, штраф — те же шестьдесят су. Запрещено продавать вино игральщикам в кости и вообще всем подозрительным.
 
Далее каждый титул — про отдельный продукт: рыба, мясо, пшеница. Хотя цены таксированы, то есть установлены государственные расценки на все товары с запретом превышать максимум, введена свобода торговли всеми пищевыми продуктами вообще. Торговцем может сделаться абсолютно каждый, причём без соблюдения каких бы то ни было формальностей.
 
Затем идут титулы о промтоварах, об их производителях и торговцах: суконщиках, кожевниках, башмачниках. Им разрешено набирать неограниченное число учеников и работать в ночное время. Очевидно, тушение огней, объявляемое с наступлением темноты пробегающими по улицам глашатаями, на них не распространяется.

Следующие титулы — о батраках, занятых на полевых работах. Правила тут драконовские: с сельчанами можно не церемониться. Подённая плата таксирована, требовать больше нельзя, недовольных зарплатой ждёт градация наказаний от административного ареста до клеймения в лоб чудесным знаком королевской лилии: эмблемой уголовника.

После этого три десятка титулов, половина ордонанса, — настоящая энциклопедия тогдашних ремёсел и служб, городских и сельских. Тут и бочары, и плотники, и косари сена, и пастухи, и молотильщики, и пахари, и дровосеки, и домашняя прислуга, и кормилицы, и кузнецы, и каретники, и седельники, и шорники, и портные, и скорняки, и шляпники, и каменщики, и кровельщики, и штукатуры. Не забыты торговцы дровами и углём, разносчики воды, торговцы поросятами и прочей живностью. Чётко определено, сколько денье полагается женщине, которая моет брюхо свиньи.

Но последние титулы ордонанса способны вызвать не смех, а волнение своей принципиальной новизной. «Всякого рода люди, знающие ремесло, могут им заниматься, с тем только условием, чтобы работа их была добросовестной и честной». В следующем титуле — возможность без проблем кому угодно повысить свой статус до цехового мастера: «Всякого рода ремесленники, рабочие и подмастерья, каким бы ремеслом они ни занимались, могут иметь, брать и держать в своих мастерских столько учеников, сколько им вздумается, брать на определённый срок и за определённую плату». Тут важно, что даже подмастерье, а то и рабочий-подёнщик, волею судьбы ставший таковым, но знающий ремесло, может жить и расширять производство за счёт учеников, которые платят ему за учёбу, а также за счёт доходов от их труда.

Следующий титул содержит санкции против тех представителей старой цеховой структуры, кто вознамерится сопротивляться новому порядку: «Вследствие большой нужды в рабочих руках всякого рода люди, к какому бы цеху они ни принадлежали, могут заниматься каким угодно ремеслом, не встречая противодействия со стороны цеховых ремесленников и присяжных. А кто сделает противное этому, подвергается штрафу и изгоняется из цеха. А кто нанесёт им (внецеховым) обиду, подвергается штрафу по усмотрению власти, кроме обыкновенного штрафа за нанесение обиды». Под обидой, легко догадаться, имеется в виду, например, избиение цеховиками непрошеного конкурента.

Ордонанс Жана Валуа, в отличие от аналогичных постановлений последних Капетингов, призван не столько отнять у ремесленно-торгового сообщества автономию, подчинить его королевскому администрированию, сколько сокрушить основы цехового строя, уничтожить самый дух цеховой монополии. Право каждому, независимо от пола и общественного положения, сделаться мастером-ремесленником, то есть производить и продавать что угодно, право каждому заниматься торговлей без всяких формальностей, право расширять свою производственно-торговую ячейку без других ограничений, кроме конкуренции с подобными же ячейками, — это подведение черты под общественно-экономической формацией. Это конец феодализма, пока что на пергаменте королевского ордонанса — или на бумаге, которую тогда уже начали производить. Это декларация общества свободы производства и свободы торговли, говоря без обиняков — капитализма.

Разумеется, революционный ордонанс провалился вслед за менее радикальными предшественниками. Для искоренения цеховой системы понадобится ещё четыреста лет. А в ближайшие годы после обнародования ордонанса наблюдалось вот что.

Статья пятидесятая запрещала мастерам, под угрозой штрафа, повышать зарплату подмастерьям. Теоретически хозяевам это было выгодно: не росла себестоимость продукции, в то время как продавать её разрешалось на треть дороже, чем до эпидемии. Однако на практике законопослушный мастер просто терял работников и вынужден был ликвидировать мастерскую, поскольку хитроумные соседи закон обходили: и зарплаты повышали, и цены на продукцию сверх лимита. Понятно, что для проверяющих открылось золотое дно, ибо в трудные годы кто из чиновников равнодушен к взятке?

Лимиты касались и работ по заказу. Например, каменщикам или кровельщикам, мастерам этих ремёсел, если они подряжались на строительные работы, ордонанс разрешал платить около тридцати денье в день, их подмастерьям — около двадцати, но не больше. Это примерно два с половиной и полтора су соответственно. Однако уже через три года мастера брали в два, а то и в три раза больше, подмастерья — в полтора.

Для экономики рост зарплат в сочетании с обесцениванием «расчётной», условной монеты давал положительный эффект, побуждая делать покупки, а не сбережения, производителей же стимулируя расширять производство. Для рабочих людей повышение зарплаты — радость, но радость недолгая: рост цен на рынке шёл по пятам и скоро съедал прибавку.
 
А как обстояли дела с провозглашённой ордонансом свободой производства? Любопытный феномен: население Парижа после чумы практически не сократилось — объясняется потоком иногородних, устремившихся в вожделенную столицу на опустевшие места. Ордонанс вроде бы давал им возможность на законном основании заполнить свободные ниши, но возникало препятствие, королевским документом не предусмотренное. Новые мастера. какими бы знатоками своего дела ни были, начинали его не в чистом поле и не в нейтральной, пусть и конкурентной среде, а в чуждом конкуренции окружении. Вторгаясь в структуру, хоть и поредевшую, но с отлаженными не одним поколением деловыми, да и семейными связями, новые люди не могла рассчитывать на успех. Цехи выставили против них всю силу своей солидарности. В прямом противоречии с требованиями ордонанса, они направили усилия на ограничение права заниматься ремеслом. В распоряжении цехов, их выборных администраторов — присяжных, наконец, высшего координирующего органа — эшевенажа с его «приёмной буржуа», где разбирались споры хозяйствующих субъектов, имелся богатый арсенал средств противодействия чужакам. Начиная с распоряжений купеческого прево и эшевенов, которые можно было оспорить разве что через бесконечную тяжбу в верховном суде — королевском Парламенте, и кончая простейшей жалобой коллег по ремеслу, что новоявленный мастер производит некачественную продукцию.

Цеховая система жила, стагнировала, тормозила развитие производства и внедрение новых технологий, и короли ничего не могла с этим поделать. Вероятно, чтобы изменить ситуацию, нужны были какие-то импульсы внутри торгово-ремесленного сообщества. Может быть, нужна была социальная буря масштабнее чумы, чтобы это сообщество вдруг почувствовало за собой новую силу, почувствовало, что над ним нет уже никого — ни дворян, ни вельмож, ни даже короля. Что оно и есть власть. Но это было почти невероятно.