Апероль шприц

  В восьмидесятых годах, теперь и не упомню, когда точно … А погоди, вроде бы в восемьдесят втором, ну, конечно – в восемьдесят втором! Марина тогда беременная Сашкой ходила. Остановился я на недельку в Москве у одного старинного приятеля.

  Стоял роскошный, прямо-таки царственный сентябрь:канареечно яркий, хрустальный. Приятель мой жил во втором этаже, и с балкона, на который я ходил курить, хорошо просматривался небольшой сквер с прудом по серединке. В пруду, поросшем ирисами и осокой, весь день напролёт жило высокое васильковое небо в зачёсах седых облачков, морщило от ветра лоб.

   В одно и тоже время в сквер приходила занятная парочка: стройный пожилой мужчина с крупной собакой, видно, что охотничьей. Я ставил стул на балкон, брал журнальчик с пепельницей, и выходил подымить в лицо пятипалым приятельским клёнам и незаметно понаблюдать за пришедшими.

   Каждый день они шли одной и той же дорогой.Сперва по периметру сквера, квадратной аллейкой, где стояли скамейки, остававшиеся во время их прогулки абсолютно пустыми. Хозяина собаки я прозвал Пал Палыч Листиков, а имя пса выяснилось сразу, и звали его - Апероль. Это была крупная легавая собака, с вислыми мягкими ушами и купированным хвостом, рябого –солью с перцем– окраса с крупными шоколадного цвета пятнами по крупу.

   Они заходили на газон, Пал Палыч спускал Апероля с поводка, кричал «апорт» и, пока тот гонялся за палкой, поднимал с земли рдеющие кленовые листья и рассматривал их на свет. Потом поправлял шляпу с продолговатым прогибом в тулье: брался за неё одной рукой, снимал, другой рукой зачёсывая назад волосы, ещё густые и волнистые, но с крупной солью, как у Апероля. По низу тульи шла креповая лента тёмного шоколада. Прибегал Апероль, тыкался жёсткой бородой в руку хозяина, совал палку. Листиков, тряхнув волнистой шевелюрой, также за тулью, свободной рукой надевал шляпу обратно, с молодцеватым шиком– чуть на бочок – и они шли дальше, сжимая кольца дорожек всё ближе к пруду.

   Солнце сияло,листья летели, ветер развевал длинный, по щиколотку, плащ Листикова, песочного цвета, с шёлковой шотландкой в подкладке,пузырил широкие брюки на начищенных до блеска коричневых ботинках. Синее небо обморочно падало прямо в пруд, и меня охватывало ощущение какого-то невероятного счастья и покоя. Из задумчивости выводил только падающий на пол сигаретный пепел. Приятель мой не курил и был педантичным чистюлей.

  Так они и шли рядышком: спокойные, ладные, глазурованные солнцем, как фигурки мейсенского фарфора. На хозяине- двубортный реглан свободного кроя, расстёгнутый до последней костяной пуговицы, давая, таким образом, глотнуть воздуха и размять затёкшие члены шёлковому шарфу на подкладке. Тот выгибал спину в бегущих геометрических узорах и шевелил короткой гривкой кистей. На Апероле –коричневый кожаный ошейник, из которого он подавался вперёд, отставив задние ноги, когда хозяин,при встречных прохожих, брался за него рукой – тогда мейсенская фигурка обретала композиционную завершённость.

   Наконец,с палкой в руке, Пал Палыч подходил к пруду, взблескивавшему густым сапфиром – выпадают же такие сентябри, просто ювелирные подарки! – и сильно размахнувшись, кидал палку к середине пруда.

- Шприц, Апероль, шприц! – командовал он собаке.

  И та, с места, срывалась в воду, поднимала тучи сверкающих брызг и плыла, вытягивая вперёд шею и задирая нос, как плавают все собаки мира – по-собачьи. Вылезала, встряхивалась от алмазно сверкавшей воды и подавала брошенное. Листиков просовывал руку в глубокий отрезной карман плаща, шарил там и что-то скармливал Аперолю, видимо печенье.

- Песочное, – почему-то думалось мне тогда, - дениш баттер кукис. 

  Почему? Неизвестно. Наверное потому, что мой приятель, имевший доступ, приносил такое. Синие круглые жестяные коробки. Потом в них хранили пуговицы или другие полезные мелочи, но вряд ли скармливали такое печенье собаке. Однако, так думалось мне в ту десертно-песочную осень, думалось именно так.А может так случалось из-за пустынного цвета плаща этого вызывавшего у меня необъяснимую симпатию человека, названного мной почему-то Пал Палычем.
 
  Плащ свой Листиков явно любил.Это сквозило в том, как заботливо он разглаживал двойные широкие лацканы, застёгивал на пряжку мягкий пояс, оправлял ткань по бёдрам, заправлял в бок свободный конец. На нижнем лацкане, в левом углу сверху, была промётана косая – в угол – петля. Она позволяла застёгивать полу под верхний лацкан воротника – на холодную погоду. Для того же, чтобы стянуть объёмные рукава к запястьям, на них были приспособлены тонкие ремешки в шлёвках, тоже с пряжками. Во всём чувствовалась основательность и аккуратность. Впрочем, в те тёплые сентябрьские полдни Пал Палыч разрешал весёлому ветру, всё ещё походившему на летний, заглядывать во все уголки плаща.

   Приехав домой, я первым делом узнал породу собаки. Апероль, действительно, оказался охотничьей собакой – немецким дратхаром, с его курчавой бородой, проволочной шерстью и медового цвета глазами. Окрас – седой с коричневым.  А вот такой команды, как «шприц», не нашлось ни в одном пособии по дрессуре. Я и забыл уже, но как-то, сидя за стойкой в баре, покручивая в руке то зажигалку, то пачку «Camel», я произнёс вслух, как мантру:

- Шприц,  Апероль, шприц! - вспомнив мою московскую парочку.

- О, Вы любите этот аперитив?!– откликнулся бармен. – Классика! Вам сделать?

   Вскоре он принёс мне оранжевый напиток в бокале, в котором покачивалась долька апельсина.

- Господи, как просто! Апероль шприц- это же коктейль! – поднял я наконец лежавшую под ногами истину и тогда выстроил у себя в голове, придумал, срежиссировал всю историю Пал Палыча Листикова, Пауля Блатта, как звали бы его в послевоенной Вене.

   Апероль, как производство слабоалкогольных спиртных напитков – всего одиннадцать градусов - был семейным бизнесом. Оранжево-красный биттер, придуманный в начале двадцатого века в Падуе братьями Барбьери. Горькие и сладкие апельсины, ревень и травы Пьемонта стали его основой, но полный рецепт держался в строжайшей тайне, как, впрочем, держится и до сих пор. Этот некрепкий, освежающий, горьковато-апельсиновый напиток, куда добавлялось ещё брютовое шампанское и лёд, перед Второй мировой войной был распространён по всей Европе. Говорили, что, вроде, он появился в Венеции, когда область была захвачена Австрийской империей. А шприц – потому что австрияки разбавляли, шприцевали биттер газировкой.

   Я вспомнил, как Апероль поднимал фонтаны брызг, бухаясь в пруд,и рассмеялся, и оценил тонкий юмор Пауля Блатта, его любовь к мелочам.

   Разве это не он, Пал Палыч Листиков, задорно встряхивая ржаного цвета чубом, играет вальсы на площади Вены спасённой… Ах, это сладкое слово - победа! Ах, этот горьковатый солнечный вкус Апероля! Дальше всё будет хорошо! Просто не может, не имеет права быть плохо!

 - Раскудрявый клён зелёный, лист резной…

   Да, пожелтели клёны, пролетела жизнь, но всё также лучатся улыбками на солнечный свет прожилки их листьев.

   И,вдруг,я увидел чётко, зримо, ощутимо до мельчайших деталей, как Пал Палыч Листиков приходит с Аперолем домой. Кладёт шляпу, вешает плащ и одевает потрёпанные, но чистые, без запаха домашние тапки. Ставит чайник на плиту, садится за стол, разворачивает взятую из почтового ящика газету, шуршит страницами. Тянет запахом свежей печати, свистит чайник, звякает ложка в тонком стакане, схваченным снизу, как жёлудь шляпкой, серебряным подстаканником. А Апероль, угнездившись у ног хозяина, собрав в кучку все свои седые мослы, кладёт морду на тапок и подрёмывает. Вскидывает бровь, поглядывает изредка янтарным глазом:

 - Всё ли хорошо?! Не надо ли чего?

   Глаз вращается в орбите, как школьный глобус на ножке. Маленькая модель старушки Земли, где всё никак не смолкнут отголоски войны. Пал Палыч вздыхает, Апероль возится, елозит лапами по полу. В Москве тихо. Жёлтый сентябрь.

   Будь здоров, Пал Палыч Листиков! И тебе не хворать, Апероль! Будьте здоровы… будьте здоровы…