Мама Фрося

                Рассказ
Я бы тоже не поверил всему тому, что сейчас расскажу, если бы не знал её, не работал под суперчутким руководством этой женщины-самородка, не общался с ней долгие годы. Чему-то был свидетелем. В чём-то даже участвовал. Ефросинья Ильинична и сейчас из президиума планёрки на одном из облаков вечной страны-постродины всех людей грозит мне пальчиком:
- Юра, не наври с три короба!
- Да как можно, я ж ваш ученик, Ефросинья Ильинична! Обязуюсь – правду, одну только правду.
На облаке, где она проводит потустороннюю планёрку, молниевыми клочками-всполохами проявляются картины её бурной жизни здесь, на временной родине всех людей, где мы с вами подзадержались.
Вглядываюсь. Вижу.

Одно название, что майское, а уже африканобеспощадное южное солнце вытопило весь жир из лысины первого секретаря райкома. Вялыми огурцами загнулись все начальники слева и справа от него. Венками и букетами прикрывает головы и лица публика. Барабанами, трубами и прочими инструментами – духовой оркестр. Ретируется в обморок кто-то из белорубашечных пионеров. Учителя относят его в тень гранитного постамента, на котором целится раскалённым стволом в пекло бездушного солнечного круга танк. Фронтовой тридцатьчетвёрке только дай команду «Огонь!», и она вдребезги разнесёт горящую звезду, у которой так близко нас поселили во вселенной. Но тогда будет хуже! Ведь осколки куда посыплются? Правильно, нам на головы.
Первый в очередной раз нервно поднимает левую руку и тоскливо смотрит на часы. Ну, всё! Дальше тянуть некуда. Надо начинать митинг, открывать памятник. А редакторшу эту – на бюро, строгача ей! Шалабан по голове микрофону – от души. Тот застонал от боли фонящими динамиками на всю площадь.
- Товарищи! – хрипит первый в микрофон, когда динамики успокоились.
Следующие слова заготовленной речи тонут в столбе пыли, поднятой со скрежетом тормозов подскочившей к площади чёрной «Волгой». Из машины вылетает женщина в кирзовых сапогах, юбке защитного цвета, гимнастёрке с медалями, в краснозвёздной пилотке на гнезде-гульке. В руках – охапка гвоздик. Падает под красную ленточку к подножью памятника, раскинув руки в объятии. Стену ошеломлённой тишины рушит рыдание в голос:
- Да никогда ж я тебя, Ми-и-и-ша, родной, не забу-у-уду!
Первый волком глядит на заворга, торчащего часовым с ножницами вместо оружия у красной ленточки. Ножницы звякают о плитку под ногами, часовой подхватывает под руки рыдалицу, пытается поднять. Ефросинья Ильинична нехотя поднимается и сквозь слёзы объясняет заворгу:
- Здесь… мой Миша... танкист…муж… похоронен в братской могиле.
- Ефросинья Ильинична! – зловещим шёпотом кричит в ухо редактору районной газеты бывший уверенный в себе часовой с ножницами, а теперь безоружный растерянный орговик. – Здесь никто не похоронен. Тут символ: танк на постаменте, танковая часть освобождала наш город.
А кто вообще рыдал?! Никто. И слёз как не бывало.
- Дадим репортаж на первой полосе, - твёрдо отвечает заворгу Ефросинья Ильинична.
Ей дали слово последней. Пламенной, проникновенной речи редактора аплодировали особенно громко, сочувственно. И репортаж в районке потом действительно вышел на первой странице, на всю полосу. На большой фотографии лысый первый и ветеран в форме офицера танковых войск перерезали красную (снимок чёрно-белый, но всем же ясно, что красную, да и в текстовке под фото написано) ленточку большими белыми ножницами. Сверху на них с облегчением глядела сияющими фарами тридцатьчетвёрка: «Ну, наконец-то…».

С облака:
- Юра, ты хоть объясни людям: не всё же время я ходила в гимнастёрке…
- Да, да, конечно, Ефросинья Ильинична
.

На зенитке, как на карусели. Вот она, рядом, «Ромашка». Ещё вчера Фрося после выпускного кружилась на ней с одноклассниками, и бездонное небо-синька вращалось вместе с ними. А потом оно вдруг упало и разбилось о горящую Землю: война! Сейчас Фросины косички цвета золота высшей пробы кружатся вместе со стволами зенитного орудия, установленного в горпарке под пожилой липой, помнящей такого же рыжика – Фросину бабушку-гимназистку. Стая мессеров. Встревоженная первыми Фросиными выстрелами стая ворон взлетает с притихших даже на ветру деревьев, поднимается вороненой тучей над парком. Валится зигзагами за городом первый смертельно раненный самолёт, оставляя на лазури неба свою безнадёжную чёрную кардиограмму. Чёрным снегом разлетаются над парком перья несчастных птиц, попавших на трассы пальбы зенитки.
Командующий фронтом, прибывший в расположение полка, расквартированного в городке, только уселся на скамью из неструганных досок за таким же импровизированном столом отведать солдатской каши. И пролёт над городом мессеров генералу нипочём – наши зенитчики плотным огнём отгоняют стервятников.
- А этто что за птица?! – вынимает двумя пальцами из котелка чёрное обгорелое перо командующий, поднимает над головой и смотрит через него на солнце, которое и не думало прятаться ни от мессершмиттов, ни тем более от снарядов зениток.
Приглядевшись, командир полка неуверенно отвечает:
- Ворона, товарищ генерал!
- Сам ты, полковник, ворона! Найти мне зенитчика, сбивающего птиц вместо самолётов!

С облака по соседству с планёркой Ефросиньи Ильиничны:
- Ну, подбежала ко мне: «Рядовой Фрося по вашему приказанию прибыла!». Что ещё за Фрося?! «Прошу прощения, товарищ генерал! Рядовой Букина». А рыжие косички торчат из-под пилотки кверху, как стволы зенитки. Не мог я устоять перед ними, рассмеялся не по уставу. Да тут ещё полковник добавляет: «Товарищ генерал, у рядовой Букиной боевое крещение, только что сбила два мессера». Ну раз так, говорю, берите меня, рядовой Фрося, в боевые крёстные отцы. А наших, советских, птиц щадите…

 На облаке Ефросиньи Ильиничны снова блеск, ещё один всполох.

Откомандированная после демобилизации в распоряжение одного из райкомов партии на Кубани, Фрося Букина заходит в кабинет первого секретаря при полном параде: в форме с погонами сержанта. Представляется по уставу.
- В послужном списке значится, что вы в части «Боевой листок» выпускали? – почему-то спрашивает первый, не верит что ли написанному.
- Так точно! Состояла в редколлегии.
И уже без всяких сомнений:
- Будете редактировать у нас районную газету.
Районка называется «Колхозный путь». Первое, что делает Ефросинья Ильинична – небывалое по тому времени: добивается в крайкоме переименования газеты в «Зарю». Секретарь по идеологии не устоял перед железным аргументом фронтовички: в районе уже больше совхозов, чем колхозов, к тому же появляются промышленные предприятия, увеличивается добыча нефти и газа.

Ефросинья Ильинична приподнимается из-за стола президиума на своём облаке, снимает очки:
— Вот видишь, Юра, насколько я была дальновидной. Политически нейтральная «Заря»… Где теперь колхозы, да и совхозы?! А «Заря» выходит до сих пор.
С почтением кланяюсь облаку.


Наклонились молодая редактор и её подруга предрайисполкома с высокими стаканами тонкого стекла в руках, подставляют их под фонтан, бьющий из бутылки с шампанским. Пьют, пьяно смеются на два голоса. Первый секретарь райкома держит эту бутылку между ног, жеребцевато хохочет.

- Юрка! – вскакивает из-за стола президиума Ефросинья Ильинична, даже облако качнулось. – На таком всполохе надо ставить 18+! И вообще, то была деловая поездка. Ну, завернули на обратном пути в лесополосу перекусить…
- Ефросинья Ильинична, не я, всего лишь БОГатов, распоряжаюсь на небесах, а…
- Отмазался, - улыбается Букина, и на стёклах её очков пускаются в пляс крохотные солнечные лучики.
- Хорошую школу под вашим руководством прошёл! – в тон отвечаю своей крёстной матери по журналистике.

Да вот он, я, на очередном молниевом всполохе. Стою с опущенной головой в кабинете редактора перед Мамой, как мы её все в редакции за глаза называли.

- «За глаза» … А то я этого не знала! – камнем бросает Ефросинья Ильинична с облака мне под ноги реплику. Поднимаю – горячая, шипит. Отбрасываю в сторону, дую на пальцы.
И снова отдуваюсь перед редактором в её кабинете.

- Что за ерунду ты написал?! «Золото метёлок», «аромат жнивья» … Где руководящая роль партии в рисоуборке?! – вопрошает Мама, смотрит не на меня, а на стопку стандартных машинописных листочков в поднятой руке. – А я запланировала репортаж в номер… Срочно переписать! – швыряет листы на стол.
Хватаю свой репортаж, выскакиваю пробкой из бутылки шампанского в коридор, потом – на улицу. Листы – подмышку. Достаю из кармана пачку «Нашей марки». Хожу по тротуару вдоль редакции как взбесившийся маятник. Но маятники не курят. Я шмалю сигарету за сигаретой. Сколько времени проходит? Полчаса? Час? И вот я снова в кабинете у Мамы, кладу ей на стол те же самые, но изрядно смятые, морщинами боли моего авторского самолюбия, листы. Будь что будет! Скажу ей всё… Ефросинья Ильинична внимательно читает. Наконец поднимает голову:
- Ну, вот! Другое дело! Можешь, когда захочешь! – улыбка Джоконды. – Тащи скорее материал в секретариат!
Ушам своим не верю. Открываю рот, чтобы сказать-спросить: «А как же руководящая роль?». Но не выпускаю эти слова из себя, сглатываю. И - бегом к ответсекретарю. Репортаж вышел на первой полосе.

- Ну, Юра, уж если ты про мою школу, то лучше начал бы со своей первой студенческой практики у нас в «Заре», - снова слышу родной голос Мамы с облака.
- Так не было ещё такого всполоха, Ефросинья Ильинична… - опять «отмазываюсь» я.
- Сейчас обеспечу.
И, представляете, действительно!..


Первый курс позади. Ознакомительная практика в родной газете. Месяц пролетает ракетой. Пора возвращаться в универ. Редактор приглашает к себе в кабинет.
- Юрочка, ты никогда не станешь настоящим журналистом, если хоть раз не побываешь на выездной редакционной летучке!
- Но когда, Ефросинья Ильинична?
- Завтра утром. Выезд из редакции в семь ноль-ноль!
-Буду!
Сверкающая в лучах восходящего солнца чёрная редакционная «Волга», с лёгкой руки Мамы всеми нами называемая Люськой, уже стоит на дороге у здания газеты. Я вольготно размещаюсь на широком заднем сиденье, додрёмываю по пути в передовой колхоз-миллионер.
- Блокнот и ручку взял? – только и спросила за всю дорогу наставница.
- Угу, - бормочу я, досматривая последний сон.
Изумрудные рисовые чеки, в которых, стоя «по колено» в воде, морскими волнами переливается на степном ветру поливная культура. Нас радушно встречают председатель хозяйства, парторг, профорг, комсорг и звеньевой со своим коллективом рисоводов. Десятиметровый участок вала оросительного канала покрыт клеёнкой. Импровизированный стол ломится от «выпить и закусить». Меня это несколько смущает, но виду не подаю.
Ефросинья Ильинична торжественно открывает выездную редакционную летучку «по изучению передового опыта знатных рисоводов». Колхозное начальство поочерёдно толкает речи, докладывая, что, воодушевлённые решениями недавно прошедшего Пленума ЦК КПСС, земледельцы взяли повышенные социалистические обязательства и непременно перевыполнят их досрочно.
- Ты записывай, записывай! – шепчет мне на ухо Е.И.Букина, что я добросовестно, усердно и делаю.
Ну, вот очередь доходит до орденоносца звеньевого, который, собственно, и должен поделиться передовым опытом.
- Прошу за стол! – неожиданно для меня говорит комбайнер-поливальщик, широким жестом обведя покрытый клеёнкой земляной вал. Как и все, я опускаюсь на колени поближе к аппетитным колбаскам, ломтикам сала, запечённым курочкам и бессовестно потеющим на уже высоко поднявшемся солнышке бутылкам 0,5, 0,7 и другой ёмкости.
И вскоре уподобляюсь Шурику из «Кавказской пленницы», икая:
 - Помедленнее, пожалуйста! Я записываю…
 Потом в моём блокноте окажется масса колоритных тостов – и никакого передового рисоводческого опыта!
Кто-то грузит меня в Люську. Просыпаюсь в редакционном катухе на дежурном диванчике следующим утром.
За практику редактор ставит мне «отлично». Провожает со слезами на глазах:
- Ты будешь настоящим журналистом! Но пить не умеешь… И не учись!

- Ефросинья Ильинична, следую вашему завету всю жизнь: пью умеренно.
Неподражаемый, очередью из зенитки смех с облака:
- Юрка, а ты помнишь свою публикацию по итогам той поездки?
- Нет, столько лет прошло…
- Десятистрочная заметка на первой полосе: «В таком-то колхозе состоялась выездная редакционная летучка. Прямо на рабочих местах рисоводы обменялись передовым опытом». И это вместо запланированного разворота! Но раз уж зашла речь… Посмотри на облако под мои ноги!
- Ну?
- Видишь?
- Красные перья… Алый гребень…
- Давай про пьяного петуха!

Неопределённая пора между севом и уборкой – поди отыщи кого в поле… Материал только и можно взять в ремонтных мехмастерских да на фермах. Ефросинья Ильинична, любящая поездки в село, и фотокорреспондент возвращаются с МТФ самого отдалённого от райцентра совхоза.
- Николай Михайлович! – говорит редактор фотокору, дремлющему на заднем сиденье. – Скоро уже три часа, а дорога у нас дальняя, пора и обедать. Володя (водителю Люськи), давай вон на тот полевой стан. Там такой борщ с чесночными пампушками! А пирожки… - мечтательно щурится Ефросинья Ильинична.
Территория полевого стана - контора отделения совхоза, столовая, мастерские – огорожена зелёным штакетником. Редактор, возглавляя процессию газетчиков, привычно открывает калитку. Не успевает сделать и пару шагов по двору…
После обеда все с полевого стана уехали в станицу по домам – работа в межсезонье полдня. Дежурным управляющий оставил молодого агронома. Завстоловой наказала ему «насыпать» вечером подсобным курам (время от времени курятина сдабривала первые блюда), свободно бегающим по двору в поисках чего бы поклевать. Престарелый, опытный их предводитель-падишах находил самые аппетитные кучки хлама, где можно было всласть погрестись. Тогда он вытягивался на мощных лапах-крагах, достигая ростом половины человека, и призывно хлопал крыльями-веерами по своей массивной, упитанной краснооперенной туше. Сыпануть зерна ему и его гарему надо перед сумерками. А пока агроном сам полдникал тем, что взял на работу в тормозке: чёрным хлебом, салом и первачом станичной бабы Мазанчихи, выручавшей самогоном и свадьбы, и проводы в армию, и поминки, и кого хошь.
Сидит Витя-агроном в тенёчке на скамейке под тополем-белолисткой, никого не трогает. Даже делится с вертящимся возле него петухом, бросает ему кусочки хлеба, смоченные самогонкой: «Петя, Петя! Цып, цып-цып!». И сколько радости, когда споенная птица начинает шататься, спотыкаться, но продолжает клевать два в одном: выпить и закусить! И тут, как на грех, газетчики нарушают границу его территории. Петя издаёт хриплое, но воинственное кукареку, и со всех пьяных ног, алый гребень на бекрень, по не совсем прямой траектории бросается к шествующей впереди десанта из районки Ефросинье Ильиничне.
- Коля! Володя! – взывает редактор, однако не дожидаясь их подмоги заправским нападающим футболит агрессивного петуха. И точно: большим красным мячом тот летит к ногам своего собутыльника и остаётся у них недвижимым. Дежурный, не с первого раза, но поднимается со скамьи:
- Здр… здр… здрав-ствуй-те! Ак… ак… Акименко. Агр… агр… аг-ро-ном.
Витя вратарём валится рядом с живым (живым ли?) мячом в перьях.
- Ах! Куддах! Куд-ах! – озабоченно сбегаются вокруг них хохлатые наложницы.

- И ты, Юрочка, знаешь, что Виктор Николаевич был у нас в редакции много лет отличным завсельхозотделом. Я тогда на следующий же день позвонила, пригласила большого оригинала в штат.
- Конечно знаю, Ефросинья Ильинична! Я же начинал у него в отделе. Помню, он продолжал учиться на агронома заочно лет семь. Был у нас профоргом. Однажды мы выбирали вам, женщинам, к восьмому марта цветы по прейскуранту из цеха озеленения. Виктор Николаевич настаивал на самых дешёвых в конце списка: целлофан. Говорю ему: «Это же упаковка!». – «Не спорь! Я – агроном, я знаю. Они, целлофанчики, такие жёлтенькие…». Вы правы, Ефросинья Ильинична: большой оригинал. Знаю также, что вы из той поездки привезли очерк…
- Ну, об этом не обязательно… - делается серьёзной, почти официальной обитательница персонального облака.
- Позвольте!.. - свешивается с генеральского облака тот самый секретарь по идеологии крайкома, который дал «добро» на переименование газеты. – Тогда я сам… Открываю очередной номер «Зари». Привлекает внимание очерк на целую полосу «Буря». Что за буря? И подпись под ним впервые вижу такую: Е.Ильина. Ну, понял сразу, кто это. Ведь до этого вы, уважаемая, не написали в газету ни строчки, а здесь целая страница.
- Гм! Да, это был первый мой опыт. И последний… - Мама явно смущена.
- Я вам не запрещал писать. Только позвонил: «Ефросинья Ильинична, кто написал эту галиматью? “Буря! Скоро грянет буря! Но это не смутило передовую доярку Веру Прокопенко. Она плотно застегнула фуфайку и пошла на вечернюю дойку, добралась до фермы на окраине посёлка. А по итогам года выяснилось, что Вера выполнила личную пятилетку досрочно: за четыре года. На что комсомолку вдохновили последние решения партии по дальнейшему развитию агропромышленного комплекса”. И в таком духе – на целую газетную страницу! Помните, Ефросинья Ильинична, что вы мне ответили?
- Не помню!
- Вы сказали: «Действительно галиматья! Я разберусь, я приму к автору меры!».
И снова, на облаке, генерал хохочет не по уставу. Добрый же идеолог не унимается, продолжает:
- А вы помните, Ефросинья Ильинична, мой второй вопрос?
Мама снимает очки, швыряет их на стол.
- Ничего я не помню!
- Спрашиваю дальше: «А вы читали залпом свою подпись как редактора в конце газеты? «Подписываю газету как все редакторы: первый инициал и фамилия». «Вот-вот! А теперь – подряд. На одном дыхании».
Генеральское облако начинает ходить ходуном от громового хохота бывшего командующего фронтом. Я держусь за живот, но деликатно сдерживаюсь. Ефросинья Букина надевает очки, смотрит на соседнее облако, на меня внизу и… заливается зенитными смехоочередями восемнадцатилетней рыжей девчонки. А секретарь крайкома невозмутимо серьёзно ставит упитанную точку:
- С тех пор вы стали подписывать газету: Ефр. Букина.
- Хорошо тебе, Юрка, с твоим ФИО подписываться, - еле выдавливает из себя мой первый редактор. И, успокоившись: - А вообще, хронологию ты не соблюдаешь, рассказываешь что ни попадя…
- А разве вам там важна хронология? – спрашиваю незабвенную.
- Нет, конечно, - примирительно соглашается Ефросинья Ильинична. – Придёт время (дай бог не скоро) – давай ко мне на планёрку!
- Лучше к нам, уважаемый автор, - по-военному решительно подключается её сосед по небу. – У нас настоящая мужская компания!
Молниевые клочки-всполохи перескакивают с одного облака на другое и далее, далее – до бесконечности.
- Нет, товарищ генерал! Я, если что, к своим, к Маме.