София, часть первая

Начато 3 апреля 2024 г.

ЕЛЕНА ЛАВРОВА

БАРОНЕССА  СОФИЯ  фон  ВАЛЬТЕР

Часть 3

Глава 1

- Всё! – устало сказал врач, снимая зелёный клеёнчатый фартук. – Больше я ничего не могу. Больше я не нужен. Всё кончено.
В особняке Ростовцевых царила суматоха и ужас. В детской, кроме врача, столпились горничная Глаша, няня Аграфена, домоправительница Варвара Дмитриевна. Пахло лекарствами и спиртом. В дверях, прислонившись седой головой к косяку, стоял растерянный барон фон Вальтер. В кресле сидел и глядел в одну точку граф Ростовцев. Возле Софии, наклонившись и глядя её по голове, стояла её подруга Александра Андреевна. Возле нарядной кроватки, в которой \лежал умерший малыш, стояла на коленях София, уткнув лицо в скомканные простынки.
Услышав последнюю фразу врача, она подняла голову и устремила воспалённый взор на бледное личико сына. Она протянула руки и взяла в ладони его холодеющие ручки:
- Встань! – молила она. – Гор, встань! Идём гулять.
Тихо плакала няня, уткнув лицо в передник, и всхлипывала горничная, хлопоча вокруг постели покойного, унося тазики с водой, подбирая смятые салфетки и простынки, валявшиеся на полу.
- Примите соболезнования, - обратился врач к Ростовцеву. – И пожалуйста, уведите супругу.
Ростовцев не пошевелился и слов врача, казалось не слышал. Он словно окаменел. Он всё так же сидел, устремив взор на что-то, что не видели другие люди, находившиеся в комнате. Казалось, он не видел ни врача, ни супруги, и вообще никого.
Врач понял, что взывать к Ростовцеву бесполезно и перенёс своё внимание на Александру Андреевну и барона.
- Уведите графиню, - обратился он к ним. – Уложите и дайте успокоительных капель. Ей нужно заснуть. Она не спит третью ночь.
Александра Андреевна попыталась разнять руки матери и сына, но это ей не удалось. Она беспомощно взглянула на врача.
- Софья Георгиевна, - ласково сказал врач, - пожалуйста, отпустите сына. На всё воля Божия. Смиритесь. Всё кончено. Он умер. Ничего нельзя было сделать. Это круп. Медицина бессильна.
София посмотрела на врача. Он вздрогнул. Её фиалковые глаза сияли.
- Нет, нет, - сказала она. – Вы ошибаетесь. Гор не умер. Он спит. Он полежит, отдохнёт и встанет. И мы пойдём гулять.
Мозг Софии отказывался принять правду.
Внезапно Ростовцев, услышав голос жены, резко встал и вышел из детской. Ему хотелось движения. Он не мог более оставаться в комнате, где пахло лекарствами и смертью, где лежал его мёртвый сын.
Сидя в кресле, он видел перед собой первую жену и первого умершего сына. Ростовцев не понимал, как судьба могла так жестоко обойтись с ним. Все его надежды были погублены. Оба сына были мертвы. Ростовцев не мог больше вынести плача женщин в комнате его сына и слабый голос жены, не понимающей, что Георгий умер. Было во всём этом что-то до того неправильное и противоестественное, что Ростовцев попросту бежал, желая найти в движении спасение.
Он вышел из особняка с чёрного хода, быстрыми шагами пересёк внутренний двор по направлению к конюшне. Войдя в конюшню, он отвязал томившегося в стойле вороного коня по кличке Агат, вскочил ему на спину, и ударил его шенкелями. Конь взял с места в карьер и вылетел на середину двора.
Конюх Архип, чистивший другого коня в соседнем стойле, бросил его и заорал:
- Куда, мать твою! Конь не осёдлан! Конь не подкован! Стой!
Он выбежал из ворот конюшни и увидел, что Агат несётся по периметру двора, но поймать его не было возможности, поскольку он не был взнуздан, и схватить его можно было только за гриву или за хвост. Первое и в особенности второе было делом рискованным. Подозревая беду, Архип побежал наперерез и сделал попытку схватить Агата за гриву, надеясь, что ему повезёт. Конь шарахнулся в сторону, поскользнулся на мартовском снегу и упал. Всадник, перелетев через его голову, изо всей силы всем телом и головой ударился о кирпичную стену конюшни.
Когда Архип подбежал к Ростовцеву, он сразу понял, что всё кончено. Агат встал, подошёл к конюху и почёсывал морду о его плечо, как бы извиняясь: «Я не виноват!»
- Ты не виноват, - подтвердил Архип. – А барин мёртв. Надо барыне сказать. А как сказать? Столько горя!
Сбежались слуги.
Тело Ростовцева подняли и перенесли в дом.
Когда Софии доложили, что её муж внезапно скончался, она упала в обморок. Двойной удар подкосил её силы.
Хоронили отца и сына в одном гробу на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Собралось много народу. Ростовцева знали не только в Морской Академии как контр-адмирала, но и во Дворце, как вельможу. Люди были потрясены его безвременной, скоропостижной смертью, не говоря уже о смерти его маленького сына. Многие находили смерть Ростовцева странной, и шептались о самоубийстве от отчаяния.
Многие люди пытались подойти ближе к открытой могиле и выразить соболезнование юной вдове, стоявшей у её края. София не отрывала глаз от лиц сына и мужа. Её реакция на их смерть поразила всех, кто её видел в эти минуты. Каждому, кто выражал ей соболезнование, она радостно говорила одно и то же:
- Гор ушёл не один. Ему не будет страшно. С ним отец. Они вместе.
Близкие всерьёз опасались за её психическое здоровье. Александра Андреевна и барон не отходили от неё ни на минуту.
Священник дважды отчитал заупокойную литию.
Когда гроб опустили в могилу и могильщики начали закидывать его землёй, София подняла свои фиалковые глаза на Александру Андреевну и озабоченно спросила:
- Им не будет холодно, как вы думаете?
Похоже, она не понимала, что такое смерть.
Александра Андреевна не выдержала и зарыдала, закрыв лицо руками в чёрных перчатках.


Глава 2

Беда пришла внезапно и неожиданно.
Ещё четыре года назад не было на свете счастливей семьи, чем семья графа Ростовцева. Все ожидали рождения ребёнка.
Старший Ростовцев радовался, что у него будет внук или внучка, и, значит, род продолжит своё существование. Игорь Викторович предвкушал, что если будет внук, он станет обучать его морскому делу, будет рыбачить с ним и ходить по озеру под парусом. А если будет внучка, то он предвкушал, как научит её вязать морские узлы, ведь такое умение всегда пригодится в жизни. И, конечно, он научит её, как поддерживать в доме идеальную чистоту, как на большом корабле.
Младший Ростовцев обдумывал, в какое учебное заведение он отдаст сына, когда тот подрастёт. Разумеется, его сын пойдёт по стопам отца и деда и продолжит династию моряков. А если будет девочка, то Иван Игоревич мечтал, как он станет наряжать её, учить верховой езде и наймёт учителей французского и немецкого языков, как он будет выезжать в свет, когда она подрастёт.
Барон мечтал, как он возьмёт внука и повезёт его погостить в Баварию, где научит стрелять из ружья и охотиться на диких косуль и кабанов. И, конечно, расскажет ему, как в России он убил громадного медведя, чья шкура теперь украшает его кабинет.
София готовила приданое будущему младенцу: шила чепчики, распашонки, кроила подгузники и пелёнки, усаживая не занятых делами  женщин и девушек в доме, чтобы они обмётывали края. Ей было всё равно, кто родится, мальчик или девочка. Она уже выбрала имена. Для мальчика – Георгий. Для девочки – Елена.
Родился Георгий.
Радость в доме была всеобщей. Мальчик рос здоровым, и крепким. У него были фиалковые глаза и льняные кудри матери. А нос, лоб, подбородок с ямочкой и овал лица были отцовы.
Ростовцев старший, когда внуку исполнился год, приготовил для него подарок – макет военного парусника на подставке, искусно выполненный домашними мастерами, старыми матросами. Ребёнок, по мнению деда, должен был привыкать к виду корабля, на котором ему придётся когда-нибудь ходить вокруг света.
Ростовцеву старшему не было суждено обучить Георгия морскому делу. В этот год с ним случился апоплексический удар, и он умер. Недолго после его смерти протянул Стёпка Стешин и тоже через месяц умер от воспаления лёгких.
Ариша оплакивала не столько хозяина. сколько своё пошатнувшееся положение в доме, где столько лет она была хозяйка. Однако Иван Игоревич успокоил её, сказав, что в его отсутствие в имении, они, как была, так и остаётся домоправительницей, имея огромный хозяйственный опыт. Ариша успокоилась и теперь уже совершенно искренне оплакивала хозяина.
Старым матросам Иван Игоревич назначил пенсии и сказал, что они могут оставаться в имении до своей кончины и заниматься любимым делом – рыбалкой, если пожелают. А могут просто лежать на печи и отдыхать от трудов.
Ровно до смерти свёкра София была безмятежно счастлива. Слишком счастлива! Боги не любят слишком счастливых людей. Счастье, блаженство, услада, радость людей краткосрочны, а чаще всего мгновенны, как вспышки молнии. Горе, страдание, мука, скорбь, боль длятся годами.
Боги  подстерегали момент, чтобы омрачить смертью свёкра счастье Софии. Но она всё ещё была счастлива. Хотя и была очень огорчена его смертью. Печаль мужа, любившего своего отца, ещё больше огорчала её.
Боги, видя, что София всё ещё слишком счастлива, разозлились. И решили проучить женщину и показать ей, что жизнь состоит не из одних только радостей.
Сначала боги разозлились, когда София избрала для сына краткое имя - Гор. Боги посчитали это высокомерием.
«Новая Исида выискалась! - судачили они. – Она что, думает, что она египетская богиня?»
София назвала сына таким кратким именем не из высокомерия. И, тем более, она не думала о себе, как о новой Исиде. Это ей в голову не приходило. Просто ей не нравились краткие имена Жора, Гера, Геша, Гоша, Гога, Гаря.
Гор было кратко, выразительно и мужественно, и достойно полного имени – Георгий.
Но разве богам что-то докажешь? Не было такого случая, чтобы человек доказал богам, что они – не правы.
София души не чаяла в сыне. Она радовалась ему. Радовалась каждой его улыбке, каждому достижению. Вот у него прорезались зубки. И София радостно оповещала родных и близких, и знакомых, что появление зубов у Гора, на удивление, не сопровождалось слезами, бессонными ночами и болью. Вот он сделал первый шаг. Вот он сказал первое слово «Мама!» и восторги продолжались и продолжались. Это раздражало богов. Вечно счастливыми и всегда радостными должны быть только они. Человеку это заказано.
«Неужели она думает, что её ребёнок необыкновенный и лучше всех других детей? - сплетничали боги. – Надо бы сбить с неё спесь! Неужели она не знает, что мы даём, но мы и забираем».
И боги наслали на Гора страшную болезнь – круп. Недолго проболев, мальчик задохнулся на глазах нечастной матери и потрясённого отца.
«Пусть разделит судьбу несчастной Ниобеи!» - смеялись боги.
Но и этого им показалось мало. Наказывать, так наказывать! Она слишком любит не только сына, но и мужа, решили боги.
«Он ей, как Андромахе Гектор, заменил всех: отца и мать, и брата … Впрочем, брата у неё нет», - шушукались боги. – Вот пусть и идёт её муж туда, куда ушёл Гектор. Пусть идёт за своим сыном к Аиду. Пошлём ему проводника Танатоса в виде вороного коня».
Всё было исполнено, как задумали боги. Они злорадствовали и испытали чувство глубокого удовлетворения, когда увидели, что страдания лишили Софию рассудка.
Три дня София жила в каком-то своём мире, где всё было по-прежнему благополучно. Утром она входила в детскую, откидывала полог пустой кроватки и говорила:
- Вставай, Гор! Солнышко взошло. Вставай! Будем завтракать и пойдём гулять в Летний сад.
Затем они шла в кабинет мужа и, обращаясь к пустующему креслу, говорила:
- Иван Игоревич, идёмте завтракать. Хватит работать. Гор уже ждёт нас за столом.
Затем она шла в столовую, где на столе стояли три тарелки, и три серебряных прибора и движением руки приказывала подавать завтрак.
То же  самое повторялось в обед и ужин.
«Гуляла» София в гостиной, воображая, что это Летний сад, и что она ведёт за руку Гора.
Всё это время, когда София была в состоянии помрачённого сознания, рядом с нею была каждую минуту её верная подруга Александра Андреевна Рябинина.


Глава 3

Александра Андреевна была старше Софии на десять лет. Она была вдовой высокопоставленного чиновника Адмиралтейства, скончавшегося от грудной жабы на втором году брака в возрасте шестидесяти трёх лет. Брак был бездетным.
София и Александра Андреевна очень понравились друг другу и подружились во время раутов, которые устраивали сослуживцы их мужей  Пока мужья играли в покер, а светские дамы услаждали себя беседами на разнообразные темы, София и Александра Андреевна, уединившись в уголке гостиной, вели свои разговоры, далёкие от тех, кои вели остальные дамы. Александра Андреевна в молодости живала в Германии, знала немецкий язык и любила читать произведения Гёте и Гёльдерлина. Узнав об этом, София восхитилась, и разговор  пошёл на немецком языке, в котором графиня долго не упражнялась. Что касается произведений Гёте, что они обсудили «Римские элегии» и София с тоской вспомнила Италию, а когда разговор перешёл на Гёльдерлина, выяснилось, что София об этом  писателе слышала, но ничего из его произведений не читала. Александра Андреевна пообещала принести ей книгу стихотворений Гёльдерлина и его роман «Гиперион».
Затем разговор перешёл на бытовые и семейные темы, и новая знакомая Софии узнала, что та ждёт ребёнка. Это умилило Александру Андреевну до слёз. Она поведала, что всегда хотела ребёнка, но судьба не была к ней  благосклонна и детей им с мужем не послала. Удивительного в этом отказе то ли судьбы, то ли природы, то ли Бога, то ли всего вместе взятого  было мало, поскольку муж был старше жены на сорок лет.
Муж Александры Андреевны умер через два года брака от сердечного приступа. Второй раз замуж она идти не пожелала и осталась вдовой. На вопрос Софии, почему она второй раз не испытала судьбу, Александра Андреевна ответила, что не встретила мужчину, который бы ей настолько понравился, чтобы выйти за него замуж. Она наслаждалась своей свободой. Также в разговоре выяснилось, что Александра Андреевна живёт на той же улице, что и София, в красивом особняке. Это в свою очередь умилило Софию, и она увидела в этом знак свыше. До этого в её окружении не было подруг, а теперь появилась возможность сближения. Дамы обменялись визитами.
Александра Андреевна привезла Софии обещанную книгу Гёльдерлина. Они поведали друг другу истории своих жизней и обменялись маленькими секретами, которые можно было доверить только подруге. Александра Андреевна, как старшая, стала матерински опекать Софию, давать ей советы, и София не чувствовала себя одинокой, когда её муж был на службе.
Александра Андреевна возродила интерес Софии к литературе, который несколько поутих после вступления её в брак. Новые впечатления не оставляли времени на чтение. Теперь же интерес к литературе возобновился, и София стала с удовольствием читать и узнавать новые для неё имена.
Как-то раз, Александра Андреевна приехала к ней с визитом и привезла томик, на титульном листе которого значилось женское имя: Luise Aston.
- Держу пари, что, это имя вам неизвестно, - сказала Александра Андреевна. – Сегодня до меня дошло известие, что 21 декабря 1871 года Луиза скончалась в возрасте пятидесяти семи лет.
- Как жаль!
- Представьте себе, что я, когда была в Германии, то познакомилась с ней у общих друзей.
- Как интересно! – воскликнула София.
- Я тогда путешествовала по Германии, и судьба забросила меня в Бремен, где Луиза жила в то время со своим мужем врачом Мейером. Эта была прелюбопытная пара. Луиза была необыкновенная женщина. Она осмеливалась на такие поступки, на какие не осмеливалась ни одна женщина в Германии. А вот во Франции такой же необыкновенной женщиной является  Жорж Санд. Она на десять лет старше Луизы и до сих пор жива. А вот Луиза! Бедная Луиза!
- А в чём была её необыкновенность, - спросила заинтересованная София.
- Ну, если в двух словах, то она носила мужскую одежду, курила, была демократкой, и противницей брака, хотя два раза была замужем. Правда, в первый раз она вышла замуж по настоянию своего отца, кстати, богослова, а когда её отец умер, с мужем она развелась. Второй брак был по любви.
- Значит, она не была противницей брака, как вы сказали, а была противницей насильственного брака.
- Вы правы. И против брака по расчёту. Она считала такой брак проституцией. И была права. Вообще-то у неё было много мужчин, как и у французской писательницы. Луиза считала, что близкие отношения между мужчиной и женщиной могут быть и вне брака. Однако полиция так не считала и установила за ней тайный надзор, читала её переписку.
- Как это гадко! – воскликнула София.- Воистину Германия полицейская страна!
- Что именно, гадко? Жить с мужчиной вне брака или читать чужую переписку? – осторожно уточнила Александра Андреевна.
- Конечно, читать чужую переписку!
- А я вот, не такая смелая, как Жорж Санд и Луиза, - сказала Александра Андреевна. – Курить, правда, меня не тянет, но мужская одежда в некоторых случаях так удобна, например, в путешествиях или при прогулке верхом. Но я не осмеливаюсь. И заводить любовные отношения вне брака тоже не рискую. Можно прослыть безнравственной женщиной и тебя перестанут принимать в обществе. Свет не любит необыкновенных. Они, как белые вороны. Во Франции на проделки Жорж Санд смотрели легко. Там больше свободы. В Германии Луизу преследовала полиция. А вот в России, пожалуй, за такое поведение можно лишиться многого.
- Вы считаете, что в России нет свободы?
 - А вы считаете, что свобода в России есть?
 - Я не знаю. Мне как-то не доводилось думать об этом. Во всяком случае, я не чувствую себя не свободной.
 - Это потому что вы материально независимы. Большинство замужних женщин всех сословий материально зависят от мужа. А мужья злоупотребляют этой зависимостью. В этом заключается суть проблемы. Луиза Астон и Жорж Санд в своём роде революционерки. Но они материально независимы. Поэтому им легко быть революционерками.
 - Я вообще-то не люблю революционеров, и в особенности, революционерок, тех, что не носят мужского платья, но хотят разрушить существующий порядок вещей и хотят строить какой-то свой, особенный порядок. А Жорж Санд и Луиза Астон мне кажутся революционерками, но безобидными. Подумаешь, курила на улице, где все это видят! Подумаешь, надела мужские панталоны и фрак! Подумаешь, завела любовника! Хуже, гораздо хуже наши русские революционерки, готовые к разрушению того, что они не строили.
- Я готова с вами согласиться. Таких революционерок сейчас в России много развелось. Меня это беспокоит и настораживает.
- Меня тоже.
- А что вы думаете об их физиологической свободе? Я имею в виду, частую смену мужчин.
- Я полагаю, что это распущенность и отнюдь не безобидная для женщин. Во-первых, заразные болезни. А во-вторых, как узнать, от какого мужчины ты понесла?
- Н-да, это конечно, большой вопрос, - усмехнулась Александра Андреевна. – Кстати, Луиза Астон с мужем принимали участие в Севастопольской  кампании на нашей стороне.
- Вот, как? Это интересно.
- Майер работал военным врачом в Одессе, потом в Харькове, Кронштадте. Потом они жили в Австрии и вернулись в Германию, где Луиза умерла.
- Что она написала?
- Роман «Лидия», сборник стихов «Дикая роза», литературный труд «Моя эмансипация, ссылка и оправдание», автобиографический роман «Из жизни одной женщины», роман «Революция и контрреволюция». Может, что-то ещё, но я не помню.
- Я прочту. Конечно, это необыкновенная женщина, бросившая вызов обществу.
В следующий раз подруги поговорили о злосчастной судьбе Гёльдерлина, заболевшего психическим расстройством на тридцать первом году жизни. Александра Андреевна рассказывала:
 - До самой своей смерти в семьдесят три года он был помешанным. Душа его была погружена во мрак. В начале болезни у него были приступы бешенства, но потом они исчезли. Он жил в семье столяра. За  поэтом был хороший уход. Его болезненное состояние выражалось в том, что он был неспособен владеть своими мыслями. Он был весь охвачен неутомимой деятельностью фантазии; в первые годы безумия, он исписывал каждый попадавшийся ему в руки клочок бумаги прозаическими или поэтическими набросками. Прогуливаясь по узкому дворику или в своей комнате, он, без умолку говорил с самим собой; всякий приходивший к нему уже из-за двери слышал оживленный разговор. Целыми днями играл на немом клавесине. Музыку, которую он исполнял, слышал внутри себя только он один. Гений! Чистый дух!
Он любил мать своих учеников. В стихотворениях он называл её Диотима. Помните «Пир» Платона? Наверное, эта нечастная и неразделённая любовь явилась толчком к его безумию.
Ни Гёте, ни Шиллер, его великие современники, не оценили его, как поэта, и не заметили его. Шиллер вообще не ответил на письмо, которое Гёльдерлин написал ему.
Идеалом человека был для Гёльдерлина древний эллин. Поэт хотел видеть будущее человечества таким, каким оно было в классическую эпоху. Вот, вкратце о нём.
- Какой это ужас, сойти с ума, - задумчиво сказала София.
- Ужас для окружающих, - ответила Александра Андреевна. – Безумец не сознаёт своего безумия. Она живёт в своём мире, где совершенно счастлив. Гёльдерлин, исполняющий на немом клавесине музыкальное произведение, слышит его и наслаждается. Нам его не понять и эту музыку не услышать. Бог знает, кто счастливее, человек, воспринимающий действительность, как она есть, или безумец, живущий в своих иллюзиях! Я не поручусь, что мы счастливее безумца.
- Я ужасно боюсь сойти с ума, - призналась София. – Какой бы ни была действительность, она всё-таки лучше мира, выдуманного безумцем. Его мир не существует, или, точнее, существует только в его воображении. Нет, я не хотела бы этого.
- Есть у Александра Пушкина стихотворение на эту тему, но я не помню его наизусть. Помню только первую строку: «Не дай мне бог сойти с ума …». Есть у вас в библиотеке Пушкин?
- Конечно.
Подруги перешли в библиотеку, и София достала с полки томик стихотворений поэта. Александра Андреевна просмотрела оглавление,
- Вот, нашла.
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох в сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
 И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров –
А крик товарищей моих
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.

Написано в тридцать третьем году. Лучше, чем Александр Сергеевич и не скажешь. «Счастья полн!» это то, о чём я вам и говорила.
Гёльдерлин видел свой мир и был в нём свободен и счастлив, хотя жил в лесной избушке под присмотром сторожа.
Разговор этот между двумя подругами оказался пророческим. Будущее они предвидеть не могли, и случилось то, чего так боялась София. Она от горя потеряла рассудок  и три дня прожила в том мире, каким он был до смерти мужа и сына. И в эти три дня она была совершенно счастлива и не осознавала всей глубины постигшего её несчастья.
- Не трогайте её, - сказал врач, пришедший посмотреть на Софию и дать консультацию Александре Андреевне. – Не пытайтесь внушить ей, что она заблуждается. Не пытайтесь  вытащить её наружу из мира её иллюзий. Это может навредить ей больше, чем вы думаете. И тогда выздоровление может затянуться или вовсе не наступить. Вы, пытаясь пробудить её от счастливого сна, можете спровоцировать гнев, который падёт на вашу голову. Она может отказать вам от дома, и кто тогда станет ей помогать справиться с бедой? Подыгрывайте ей. Соглашайтесь со всем, что она говорит и делает. Болезнь пройдёт сама собой без нашего вмешательства. Я много раз наблюдал  внезапное пробуждение таких  больных. Пробуждение будет для неё болезненным, но не опасным. Вот тут-то и понадобится ваша дружеская помощь.
- Когда же это случится?
- По моим прошлым наблюдениям, дня через три или четыре, если не вмешиваться. Ждите!


Глава 4

На четвёртый день после похорон София пришла в себя.
Она проснулась утром и Александра Андреевна, услышавшая звон колокольчика и зашедшая в её спальню, увидела вполне осмысленный взгляд фиалковых глаз.
- Пожалуйста, , помогите мне одеться, попросила София. – Только не зовите горничную. Я никого не хочу видеть.
Александра Андреевна помогла Софии одеться, после чего та отправилась в детскую, постояла на пороге. Затем отправилась в кабинет мужа и тоже постояла на пороге.
- Я ничего не могу изменить, - сказала она. – Бессмысленно и плакать. Но как мне теперь жить? Я не понимаю, что мне делать.
- Для начала, идёмте завтракать, - предложила Александра Андреевна. – А потом мы погуляем на свежем воздухе. Вы три дня не выходили из дома.
Она старалась говорить осторожно и не упоминать о смерти мужа и сына Софии. Александра Андреевна боялась, что состояние умопомрачения вернётся к её подруге. Но София сама заговорила о том, чего так боялась Александра Андреевна.
За завтраком она сказала:
- Поедемте на кладбище. Я не помню, где их похоронили. И не бойтесь, не будет никаких истерик.
По пути на кладбище они заехали в цветочный магазин, и София купила красные и белые розы.
На кладбище вороны каркали, сидя на верхушках берёз. Александра Андреевна подвела Софию к могиле мужа и сына, а сама деликатно отошла в сторону. София опустилась на колени, положила цветы к подножию деревянного креста и долго оставалась в этой коленопреклонённой позе, так что её подруга забеспокоилась.
«Наверное, молится, - думала она. – Пусть! Хорошо бы ей поплакать».
Но София не молилась и не плакала. Она смотрела в землю сухими глазами и думала, почему она так страшно наказана?
Когда через некоторое время Александра Андреевна подошла к подруге, та протянула ей руку. Александра Андреевна помогла ей встать.
- Может, зайдём в церковь? – спросила она, указывая глазами на кладбищенскую церковь у входа. – Поставим свечи за упокой и закажем заупокойную литию.
- Зайдём, - согласилась София.
Александра Андреевна заметила, что, входя в церковь, София не перекрестилась. Она вошла и осталась стоять у двери. Церковь была пуста. Только служка хлопотала в церковной лавке, расставляя иконки и поправляя свечи в свечном ящике.
Александра Андреевна купила четыре больших восковых свечи и заказала заупокойную литию. Подойдя к подруге, она протянула ей свечи. София взяла их и подошла к поминальному столу, где горело несколько свечей. София зажгла и вставила свечи в подсвечники. То же самое проделала и Александра Андреевна. И вновь она отметила, что София не совершила крестного знамения. 
Лицо Софии было непроницаемо.
Они вышли на воздух.
- Что теперь? – спросила София. – Куда мы теперь?
- Поедемте в Летний сад. Погуляем.
- Нет, сейчас там скучно. Зелени ещё нет и скульптуры в деревянных футлярах, как в гробах.
Они сели в коляску, но не тронулись с места.
Александра Андреевна не знала, что предложить.
- У меня пустые руки, - сказала София. - Я не знаю, чем их заполнить. У меня пустой мозг. В нём нет никаких мыслей. У меня пустая душа. Я ничего не чувствую. Что же мне делать? Вы сейчас скажете, что надо жить дальше. Что значит – жить? Есть? Пить? Гулять? Но ведь не в этом суть жизни. Теперь не кажется, что вся жизнь – позади. У меня было всё: жизнь в Баварии, жизнь в России, бал в Зимнем дворце, сватовство Ростовцева, жизнь в Италии, беременность, рождение сына, радость материнства. Сплошное счастье! И вот, всё обрушилось! Впереди – ничего нет. Пустота! Я прожила свою жизнь. Моя жизнь закончена. Незачем жить! Не для кого больше жить!
Александра Андреевна испугалась.
- А ваш отец! – воскликнула она. – А я! А тётушка Августа, о которой вы так много мне рассказывали! Разве не надо жить для нас? Мы в вашей жизни ничего не значим? Знаете, это даже обидно.
Слёзы заблестели на её глазах и голос сорвался.
София устыдилась.
- Простите меня! Конечно, вы все много значите для меня. Но сын! Но муж! Это такое личное! Такое моё! Ближе не бывает. И всё это у меня отнято. За что? Чем я прогневила бога? Да есть ли он вообще!
- Не кощунствуйте, София!
- Я кощунствую? Где же здесь кощунство? Я просто усомнилась в существовании бога. Все говорят, что он есть любовь. Где эта любовь? Жестокость я вижу. Любви не вижу. Трогай! – крикнула София кучеру.
Коляска тронулась.
- Куда мы едем? – спросила Александра Андреевна.
- Куда? Не всё ли равно! Мне некуда ехать! И незачем!
- Архип, поезжай в особняк, - крикнула Александра Андреевна кучеру. Её ещё больше стало тревожить состояние подруги. Надо было что-то предпринять, чтобы вывести Софию из того состояния, в котором она пребывала.
Ехали домой молча. София смотрела в окно. Её лицо застыло, как маска. Оно ничего не выражало.
Когда они приехали домой, кучер попросил Александру Андреевну задержаться.
- Что тебе? – спросила она, недоумевая, и с неудовольствием предвидя какую-то просьбу.
- Простите, барыня, что вмешиваюсь. Вижу, что барыня, Софья Георгиевна, малость, не в себе. Надо бы, чтобы она проплакалась хорошенько, чтобы покричала, как бабы кричат, когда у них горе. Тетива у Софьи Георгиевны натянута. Того и гляди, лопнет. Надоть ослабить Проплачется, покричит и всё пойдёт своим путём.
- Да, как этого добиться? Я ничего не могу сделать.
- Александра Андреевна, барыня, средство есть. Только согласитесь. Не брезгуйте этим средством. Проверено!
- Архип, о чём ты, я не пойму?  Что это за средство?
- «Ерофеич»!
Александра Андреевна во все глаза смотрела на Архипа.
- Ах, голубчик! Вы правы! Как же это я сама-то не догадалась! – воскликнула она.
Она торопливо открыла ридикюль, достала из его недр кошелёк, и,  порывшись в нём, достала купюру и дала её кучеру. 
- Поезжайте в магазин и купите «Ерофеича», самого отменного качества. Да, велите бутылку хорошенько упаковать. Сдачу оставьте себе.
Кучер стегнул лошадей и помчался выполнять задание. Сдачи хватило на анисовую водку. Кучер был доволен.
Вернувшись в особняк, он передал корзинку с упакованной бутылкой «Ерофеича» лакею и велел передать в руки Александре Андреевне.
Александра Андреевна велела повару подать обед. Буфетчик сервировал стол и поставил возле приборов две хрустальные стопки, и  откупорил бутылку «Ерофеича».
Теперь нужно было заставить Софью Георгиевну выпить и закусить.
Сначала они съели по тарелке жирных щей с говядиной. Александра Андреевна не торопилась. Когда подали говяжий студень со сметаной и хреном, а также кулебяку она сказала:
- Есть у нас, у русских, обычай, выпить за усопших. Пьют не чокаясь.
Лакей налил «Ерофеича» в стопки. Александра Андреевна сделала ему знак, чтобы он удалился.
- Давайте! – сказала она, поднимая стопку. – Надо только одним махом, и сразу же закусывайте. За мужа вашего, Ивана Игоревича, чтобы земля ему была пухом.
Выпили и закусили солёными груздочками.
Софию передёрнуло от первой рюмки.
Вторую стопку за умершего сына Георгия организм Софии .перенёс легче.
Третья стопка за то, чтобы души отца и сына встретились в мире ином и друг друга узнали, была выпита легко.
- Закусывайте, закусывайте! – суетилась Александра Андреевна, подкладывая на тарелку подруги лакомые куски и наливая «Ерофеича» в её стопку.  – Непременно нужно хорошо закусывать!
Четвёртую стопку София потребовала сама. Выпила и задумалась. Её ясные глаза затуманились. Александра Андреевна с трепетом ждала, что будет дальше.
После пятой стопки София закрыла лицо ладонями и пролепетала: «Боже, Боже, за что!» и разразилась отчаянными рыданиями. Словно бурная река прорвала дамбу и разлилась широкими потоками. София бормотала что-то, и можно было выхватить из её речи отдельные слова и имена: «Иван», «Гор», «несправедливость», «жестокость», «боль».
Александра Андреевна подставила своё плечо, обнимала подругу и плакала вместе с ней. Наплакавшись вдоволь, София заснула в её объятиях.
Александра Андреевна взяла со стола колокольчик и позвонила. Явился лакей. Она дала ему подробные инструкции. Явилась женская прислуга и общими усилиями Софию перенесли в её спальню, где она проспала четырнадцать часов подряд.
Александре Андреевне оставалось только ждать, когда подруга проснётся и будет ли улучшение её душевного состояния.
Сама же она ничуть не опьянела от «Ерофеича», и удивлялась этому.


Глава 5

София, проспав четырнадцать часов кряду, проснулась, но не смогла встать. Встряска при помощи «Ерофеича»  просветлила и очистила её душу от невыносимого страдания, но тело её ослабело. Неусыпная забота Александры Андреевны, строгий режим, лёгкая еда и наблюдение врачей сделали своё благое дело. К сороковинам София смогла встать, одеться в чёрное платье и выйти в гостиную, где её ожидал приехавший выразить своё соболезнование Государь. С ним был молодой адъютант. Свита ждала во дворе. Император  поцеловал руку Софии, и помог ей сесть в кресло, и сам сел напротив.
- Примите мои соболезнования, графиня, - сказал он. – Я потрясён безвременной смертью вашего сына и мужа. Адмирал Ростовцев много сделал для блага России, и мы увековечим его память. Я подписал указ о награждении Адмирала орденом святого Георгия четвёртой степени.
Император сделал знак и тотчас, щёлкнув каблуками, адъютант сделал шаг вперёд и подал ему красную коробочку с орденом и документ с фамилией Ростовцева, подтверждающий право на этот орден. Александр Второй передал то и другое Софии.
- Я подписал ещё один Указ, - сказал Государь, - о назначении вам вдовьей пенсии за мужа.
Он снова сделал знак и снова адъютант, щёлкнув каблуками, подал ему гербовую бумагу, которую Государь передал Софии.
- Благодарю вас от всего сердца за заботу о памяти моего мужа и обо мне, - сказала София. Слабая улыбка появилась на её исхудавшем, но прекрасном лице. – А помните, - спросила она, - как мы с вами танцевали вальс в Зимнем дворце, на балу четыре года назад? Как я тогда волновалась!
- Конечно, - я помню, отвечал он. – Разве можно забыть вашу изумительную красоту и грацию!
- Тогда всё было иначе, - вздохнула она. – Тогда всё начиналось.
- Не теряйте присутствия духа, - посоветовал Государь. – Вы молоды и прекрасны, и судьба улыбнётся вам ещё не раз, я уверен.
- А вы берегите себя, - неожиданно горячо сказала София. – Будьте осторожны!
- Конечно, - подтвердил Государь. – Я буду осторожен. А вы, если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо ко мне. Я сделаю всё, что в моих силах.
- Благодарю!
- А теперь, позвольте откланяться.
Государь встал, кивнув Александре Андреевне, молча стоявшей во время аудиенции за креслом Софии. Александра Андреевна склонилась  в глубоком реверансе.
Император и свита, ожидавшая его во дворе особняка Ростовцевых, уехала.
- Как он мил, щедр и добр, - сказала София, передавая подруге документы и награду. – Спрячьте это, пожалуйста, в бюро.
Когда Александра Андреевна, вернулась из кабинета в гостиную, она увидела, что София стоит у окна.
- О чём вы думаете? – спросила подруга, встав рядом.
- Я думаю об Орфее, - сказала София.
- Об Орфее? – изумилась Александра Андреевна. – Почему о нём?
- Он не побоялся спуститься в Аид, чтобы вывести оттуда Эвридику.
- Но он её оттуда не вывел, ибо нарушил обещание, - напомнила Александра Андреевна. – А сам вернулся на землю.
- Вот, я об этом и думаю, - сказала София. – Ему надо было остаться с нею, а не возвращаться на землю. Так поступает истинная любовь.
У Александры Андреевны кольнуло сердце. Она испугалась за подругу. Решение пришло к ней мгновенно:
- Я уезжаю за границу, - сообщила она.
София перевела на неё взгляд, в котором проснулся страх:
- Как уезжаете? Как за границу? Зачем? А я? Как же я останусь одна?
Александра Андреевна с деланным равнодушием пожала плечами:
- Мне надо ехать. У меня есть дела в Париже, дела, не терпящие отлагательств. К тому же моё здоровье пошатнулось. Мне нужно ехать не только в Париж, но сначала на воды в Германию. Я вынуждена ехать.
- Когда? – выдохнула София.
- На той неделе. Нужно собраться.
Повисла пауза.
- А можно я поеду с вами?
Александра Андреевна возликовала в душе. Именно этого она и добивалась. Пользовавший Софию врач, посоветовал ей недавно:
- Увезите графиню куда-нибудь, в имение, например, а ещё лучше за границу. Ей нужна перемена обстановки. И поживите за границей подольше, чтобы пришло окончательное выздоровление. Графине нельзя оставаться здесь, где всё напоминает ей о страдании. Найдите предлог уехать. И убедите её уехать с вами. Графиней владеет чувство вины, что она жива, а её родные умерли. Она поглощена этой мыслью настолько, что я всерьёз опасаюсь, как бы она не совершила непоправимое. Она близка к этому. Спасайте её. У неё должны быть новые впечатления, новые мысли и чувства, новые встречи, всё, что отвлечёт её от опасных мыслей. Торопитесь.
- Можно, - сказала Александра Андреевна. – Мне с вами будет веселее.
Они наметили на карте маршрут путешествия. Это было увлекательное занятие. Александра Андреевна, зная из рассказов Софии о её прошлой жизни и свадебном путешествии, старалась, чтобы маршрут пролегал вдали от тех мест, которые могли бы навеять подруге воспоминания о былых прекрасных и счастливых  днях. Кажется, и София избегала их. Нельзя было миновать Варшаву и Берлин, но не могли же они перелететь по воздуху над этими городами. Останавливаться в них они не собирались. Цель их путешествия был курортный город Баден с горячими источниками, которые, как уверяла Александра Андреевна, были крайне необходимы для поправки её здоровья. Затем они хотели побывать на морском курорте Англии, а оттуда махнуть во Францию и Испанию. Разумеется, речь не шла об Италии.
Александра Андреевна хотела было спросить Софию, не хочет ли она побывать в Баварии у тётушки Августы, но передумала, потому что София не упоминала о ней.
«Конечно, баронесса Августа начнёт плакать, и возбуждать воспоминания, а этого следовало избежать. Слишком свежа боль!» - думала Александра Андреевна.
После избрания маршрута, началось совещание, что следует взять с собой. Расцветала весна и близилось лето, поэтому всё решалось в пользу лёгких нарядов и соломенных шляп, но не следовало забывать, что на море в Англии может быть свежо. Они планировали после Германии побывать в Англии. Неожиданно, среди обсуждений, брать или не брать с собой шерстяные шали, София спросила:
- А что вообще творится в мире?
Со времени, когда София поняла, что она беременна, её перестали интересовать внешние события. Она надолго погрузилась в состояние внутреннего блаженства, которое переживала с особенной остротой и силой. Будущий ребёнок поглотил всё её время, все мечты, все устремления души. Для внешнего мира с его событиями и заботами во внутреннем мире  Софии просто не осталось места.
Когда ребёнок родился, всё её внимание сосредоточилось на нём. Софии было всё равно, какая на дворе погода, светит ли солнце, идёт ли снег или дождь, разразилась ли где-нибудь война или катастрофа. Она их не замечала. Они их знать не хотела. Они для неё не существовали. Более того, она перестала интересоваться, издал ли какой-нибудь писатель интересный и увлекательный роман; написал ли какой-нибудь художник великолепную картину, о которой все говорят и все хотят на неё взглянуть; написал ли какой-нибудь композитор прекрасную оперу или симфонию, которую все хотят послушать. Границы её мира резко ограничились стенами детской комнаты. Ребёнок сделался центром её Вселенной. Он стал её ярким солнцем. Он стал главным событием её жизни. Он стал её увлекательным романом. Он стал её прекрасной картиной. Он стал её симфонией-поэмой. Ребёнок стал для неё всем и поглотил всё вокруг.
Ростовцева это даже пугало.
- Едемте на бал, - просил он. – Нас пригласил князь Елагин.
 Говорят, там будет Государь.
- Вот мой Государь! – восклицала София, указывая на малыша, сосущего грудь кормилицы. – Что мне делать на балу? Я не смогу танцевать, и буду думать только о Горе: а вдруг он плачет? А вдруг он заболел? Нет, нет! Увольте! Если хотите, поезжайте один. Я не оставлю сына.
Ростовцев, зная, как любит София читать и как ненавидит революции, попытался подсунуть ей номера «Русского вестника», где с января 1871 года публиковался роман Ф.Достоевского «Бесы». София, равнодушно скользнув взглядом по обложкам журнала, сказала, что непременно прочтёт это произведение, как только у неё появится свободное время. Но свободное время всё не появлялось, потому что её время было отдано сыну.
Ростовцев предложил ей прочесть вслух новый рассказ Льва Толстого «Кавказский пленник», уверяя, что это короткое произведение.
 - Потом, потом, - говорила она. – Непременно прочтёте мне его вслух, но не сейчас. Сейчас я занята.
Когда в конце марта 1873 года пароход «Атлантик» на полной скорости налетел в густом тумане на подводные камни острова Марс, пропустив огонь маяка Самбро, и из 845 пассажиров выжило только 300 человек, только ленивый не обсуждал в Европе и России эту морскую катастрофу. София, услышав о нём из уст мужа, сказала, подняв брови:
 - Какой ужас! Когда Гор вырастет, скажу ему, чтобы он никогда не плавал на кораблях.
 - Но он станет моряком, как его дед и отец, - возразил Ростовцев.
 - Никогда! – отрезала София. – Вы хотите, чтобы я умерла от ужаса, когда он будет в море?
Ростовцев замолчал, рассудив, что до взросления сына ещё много времени, а гипертрофированный материнский инстинкт Софии к тому времени несколько поубавится.
Ещё одной попыткой завладеть вниманием Софии было слово «импрессионизм». Ростовцев рассказал жене о наделавшей шуму в Париже картине Клода Моне «Впечатление. Восходящее солнце». София выслушала словесное описание необыкновенной картины и заметила, что хорошо бы посмотреть на неё, тогда можно будет вынести о ней своё суждение, а до того времени ей нечего сказать об этом странном явлении под названием импрессионизм.
Последнюю попытку отвлечь жену от домашних забот Ростовцев предпринял в январе 1874 года. Она принёс билеты в Мариинку и безапелляционно заявил, что они идут на премьеру новой оперы Мусоргского «Борис Годунов».
София принялась возражать, но он ничего не хотел слушать.
 - У вас одни и те же отговорки, - сказал он жене. - Нельзя же сидеть дома годами и нигде не бывать. Наш мальчик уже большой. В марте ему исполнится два года. У него прекрасная заботливая няня. Можем мы, наконец, посвятить себе несколько часов?
Он во что бы то ни стало, хотел сломить сопротивление жены. Видя, что она начала колебаться, он начал соблазнять её рассказами о солистах:
 - Бориса будет петь Александр Мельников, красавец, прекрасный бас-баритон. Самозванец – Фёдор Комиссаржевский. Учился он пению в Италии, и, кстати, принимал участие в освободительном движении Гарибальди. А партию Марины Мнишек будет исполнять Юлия Платонова, замечательное меццо-сопрано. Кстати, Платонова – урожденная Гардер, немка по национальности. Теперь она, конечно, обрусевшая немка. Говорить и петь по-русски без акцента её обучил композитор Даргомыжский. 27-го января это не только премьера оперы, но и бенефис Платоновой. Думаю, она будет на высоте. Ей тридцать три года и она сейчас в самом расцвете своего таланта. Дирижировать будет Направник.


Глава 6

Ростовцеву удалось уговорить жену пойти на премьеру. Немалую роль в этом сыграло то, что Платонова тоже была обрусевшая немка. Судьбы таких людей всегда интересовали Софию. Люди, покинувшие маленькую и уютную Германию ради колоссальной России, вызывали её уважение своей смелостью. Немцы, заявившие, что они чувствуют себя русскими, вызывали её восхищение. Екатерину Великую она обожала.
Ростовцев радовался, что ему удалось вытащить жену в театр. Он надеялся, что воздействие музыки, певческих голосов, сияние люстр, блестящее общество разбудят в Софии интерес к жизни за пределами детской. С тех пор, как родился сын, он стал опасаться, не пробудил ли в его жене материнский инстинкт древнее стремление ограничиться обывательским мирком, воплощённым в понятиях «Kinder, K;che, Kirche». Правда, два понятия «K;che, Kirche» выпадали из обращения в мире Софии, что делало её мир ещё уже и теснее.
Иван Игоревич незаметно наблюдал за женой, когда она, шурша шёлковым зелёным платьем, уселась в ложе и начала смотреть по сторонам, ловя восхищённые взгляды мужчин и ревниво-восхищённые и завистливые взгляды женщин. София была прекрасна, как никогда. Это уже не была робкая девочка на балу, а сознающая свою красоту зрелая женщина, принимающая с достоинством всеобщее внимание и поклонение. В ней было что-то царственно-неприступное, пресекающее любую попытку к сближению.
Ростовцев гордился женой и с улыбкой раскланивался со знакомыми, старавшимися привлечь его внимание.
Погасли огни люстр. Вышел строгий, подтянутый красавец Эдуард Направник. Ростовцев наклонился  к уху жены и шёпотом сказал:
 - Эдуард Францевич – чех по национальности. Бывший подданный Австрийской империи. Был приглашён работать во Франкфурт, но предпочёл приглашение мецената князя Юсупова и выбрал Петербург. Он у нас с 1861-го года и вот уже главный дирижёр Мариинки. Головокружительная карьера!
София благодарно кивнула.
Началось вступление. София сидела, подавшись вперёд, вся – воплощённое внимание.
В перерыве Ростовцевы вышли в фойе. К ним подошёл улыбающийся сослуживец Ивана Игоревича, контр-адмирал Белецкий.
Они поздоровались. Ростовцев познакомил Белецкого с женой. Целуя руку Софии, Белецкий сказал:
- А я и не знал, что у Ивана Игоревича жена такая красавица! Почему вы никуда не выезжаете?
- У нас маленький сын, - отвечала София. – Совершенно нет времени на выезды. Вот, когда он подрастёт, тогда и начнём выезжать и на балы и в театры.
- Как вам опера? – поинтересовался Белецкий.
- Чудесные голоса! – сказала София. – Россия – родина изумительных басов и баритонов.
- - У нас все голоса хороши, - сказал Белецкий. – Вот сейчас Комиссаржевский с Платоновой споют, вы услышите. Я был на репетиции. Это божественный дуэт! Мусоргский – гений! Я смотрю и слушаю, и слёзы на глаза наворачиваются. Вспоминаю оперу «Жизнь за царя» Глинки, и думаю: какую Россию мы потеряли! Если бы не Пётр Первый, вынесший из Европы не только хорошее, но и всяческую пакость, жили бы мы лучше всех в мире и другим бы помогали. Ой, простите, если я вас обидел. Может, вы западники, и не славянофилы?
- Мы славянофилы, - засмеялся Ростовцев. – И насчёт окна в Европу, прорубленного Петром, я согласен. Много дряни в это окно к нам протащили. И ещё больше протащат, если вовремя  окно не заколотим. Европа нам не друг, а многие наши люди этого не понимают.  Европа у них – свет в окошке, пример для подражания. А своё-то неудержимо теряем. Одеваемся, как французы, говорим по-французски, а французами от этого не стали, слава Богу. И ведь ничто нас не останавливает в этой безответной любви. Европейские войска к нам лезут и лезут: шведы, ливонцы, поляки, французы и все, кому не лень, а мы всё их любим и любим.
- Так баба мужика своего любит, который её поколачивает. Что-то бабье есть в России, - засмеялся Белецкий. – Однако звонок. Идёмте в зал! Кстати, едемте с нами в ресторан после спектакля, - предложил Белецкий. – Там половина морской Академии соберётся. Поговорить хочется.
- Нет, нет! – испугалась София. – Мы должны ехать к сыну. Он там один с няней.
- С няней, значит, не один. Да он спит уже давно, - заметил Белецкий.
Но София была непреклонна.
- Так, может, вы отпустите с нами Ивана Игоревича?
София пожала плечами, но было видно, что она недовольна этой просьбой Белецкого.
Ростовцев был раздосадован. Ему хотелось пойти с коллегами в ресторан и продолжить обсуждение темы, которая его волновала: Пётр Первый и его реформы. Но он не хотел обижать жену и отказался

Сцена у фонтана всех очаровала. Комиссаржевского и Платонову вызывали несколько раз, аплодируя стоя. София раскраснелась от волнения и бросала восторженные взоры на мужа.
На обратном пути домой, она сказала:
- Спасибо, что, убедили меня поехать на спектакль. Я так довольна. Слов нет, как я довольна! Я ведь так давно нигде не была. А как хороша Платонова! Необыкновенно хороша!
А в апреле 1875 года, то есть через год и три месяца,  случилась беда. Никто не знал, что София считала себя виновной в смерти сына.
«Если бы я не пошла год назад на спектакль, ничего бы не случилось, - думала она. – Но я пошла, и мне на спектакле было предостережение. Там говорилось о смерти царевича Дмитрия. Смерть ребёнка!»
Никакой логической связи между смертью Гора  и посещением Софией оперы, в которой говорилось о смерти царевича Дмитрия, не было, но она этого не видела, и видеть не хотела. Ей казалось, что, если бы она не услышала оперу, где упоминался убитый мальчик, то Гор не заболел бы и не умер. Это было чистой воды суеверие, но для Софии это не было суеверием, и она не задавала себе вопроса: если высшие силы её предупредили оперным либретто о смерти её малыша, то, как она могла предотвратить эту смерть?
Она объясняла себе это так: меня предупредили, чтобы я готовилась к этому ужасному событию. Но она не задавала себе вопрос: а как надо было готовиться к смерти малыша?
Она задавала себе вопрос, почему другие родители, бывшие в опере, не потеряли своих малышей, а она потеряла? И объясняла сама себе, что ведь она просто об этом не знает. Может, они тоже умерли.
В минуты просветления она понимала абсурдность своей логики, но потом эти минуты проходили, и она снова погружалась во тьму своих алогичных рассуждений и терзалась своей несуществующей виной.
В эти страшные дни София дала себе зарок никогда не ходить в театры, не развлекаться никакими способами, не читать книг, газет и журналов, не слушать музыку, не созерцать картин. Повсюду ей мерещились знаки и намёки на свою вину.
Чтобы избавиться от этой муки, она подумывала о способах самоубийства, но все известные ей способы пугали её. Она боялась физической боли,  и её отталкивало безобразие этого акта.
«Если бы можно было умереть без боли! – думала она – то я бы не колебалась. И если было возможно остаться в этой смерти красивой как при жизни! Но кажется это невозможно».
Пришлось отказаться от идеи самоубийства.
Тогда Софии пришла  мысль: уйти в монастырь.
«Уйти от мира. Умереть для мира навеки. Отказаться от всего: от имения, от богатства, от удовольствий, вообще от всего мирского и погрузиться в мир молитв и самоотречения. Вымолить у Бога прощение. Вымолить у Бога естественную, безболезненную и быструю смерть. Но смогу ли я выдержать это? Хватит ли у меня сил? Не пожалею ли я когда-нибудь о своём решении? Надо подождать. Если Богу будет угодно принять мою жертву, Он мне подскажет».
В таком состоянии София жила некоторое время, пока не пришло просветление, и пока Александре Андреевне не удалось убедить её уехать на воды на границу. Вопрос Софии «А что вообще творится в мире?» указал, что открылись какие-то шлюзы её души. Александра Андреевна поспешила рассказать, что творится в мире.
 - Правители России и Австрии заключили договор, а немного позже к этому союзу присоединилась Германия.
 - Молодец, господин Бисмарк, - одобрила София. – Франция, небось, злится?
 - Наверное, - согласилась Александра Андреевна. – Что там ещё случилось? Ах, да! В Одессе и Париже сгорели оперные театры.
 - Ничего! Отстоят заново, - равнодушно сказала София. – Что ещё приключилось?
 - Отпраздновали двухсотлетие Петра Великого.
 - Что же, это хорошо! Нельзя забывать деяния прошлых государей.
 - В Москве открыли Политехнический музей.
 - И это хорошо, - похвалила София.
 - Николай Лесков написал новые произведения «Очарованный странник», «Соборяне» и «Запечатлённый ангел». Тургенев написал повесть «Вешние воды», а Некрасов поэму «Русские женщины». Все, кто читал, очень хвалят.
 - Мне кажется, что Иван Игоревич что-то говорил о новом романе Достоевского «Бесы».
 - Верно! А я и запамятовала.
- А не могли бы вы достать эти произведения?
- Конечно, я постараюсь, - обещала обрадованная Александра Андреевна.
- Я бы взяла их в дорогу, - сказала София. – А Тургенев где сейчас живёт? Он жил, кажется, в Бадене, куда мы едем.
- Да, он там построил дом, рядом с домом Полины Виардо. Но после войны они все уехали во Францию. Я узнаю точнее.


Глава 7

Пока горничные распаковывали чемоданы путешественниц и раскладывали вещи по полкам шкафов, Александра Андреевна изо всех сил пыталась развлечь Софию, стоящую у окна номера в гостинице Бадена и рассматривавшую дома на противоположной стороне улицы.
Они поселились вдвоём в двухместном номере. Так Александре Андреевне легче было контролировать состояние своей подруги, чтобы в случае нужды  всегда придти ей на помощь. Поселиться вдвоём посоветовал ей врач. София не возражала. Одиночество её угнетало.
Баден встретил их прекрасной тёплой погодой и буйным цветением весны. Город был небольшой, по-немецки тщательно ухоженный, чистенький и весёлый на вид.
- Первым делом мы пойдём с вами к врачу, запишемся на процедуры, выпьем воды, которую он нам назначит, примем ванны. И, конечно, погуляем всласть. Я прямо дрожу от нетерпения, так мне хочется погулять по Лихтентальской аллее вдоль реки, побывать в читальне и курзале. Посмотрим, что там есть интересного. Может, концерты или лекции. В лавочки заглянем. Пообедаем в отеле. Здесь хорошая французская кухня.
София сочла невежливым промолчать.
- Что это за аллея и что за река?
- Река? Ну, это я погорячилась так её назвать. Это Ока и Волга реки. А это так, речка Ос. А Лихтентальская аллея знаменита тем, что заложена три столетия или около того назад, променад в Бадене. По одну сторону растут деревья, дубы, каштаны, тополя, а по другую течёт Ос. Приятное место для прогулок. Там можно встретить самых знаменитых людей России и лиц царской крови.
- Вот как? – рассеянно сказала София. – Здесь много русских?
- Да, много. Кто только сюда не приезжал и не приезжает! Лев Толстой, Достоевский и множество других. Писатели Баден обожают. Здесь, кстати, растёт так называемое русское дерево. Это четвертый каштан от кофейни перед сигарной лавкой. Непременно там побываем.
- Отчего же дерево называется русским?
- В прежние времена  под ним любили собираться русская знать, отдыхающая в Бадене. Собирались, чтобы на людей посмотреть и себя показать. Беседовали. Кстати, Тургенев это дерево увековечил в своём романе «Дым»? Не читали?
Александра Андреевна прекрасно знала, что София этого романа не читала, но спросила, чтобы подстегнуть её интерес  и самолюбие. Ведь до рождения ребёнка София обожала чтение хорошей литературы.
София отрицательно покачала головой, но вопрос подруги попал в цель.
«Надо прочесть, - подумала она. – Позже попрошу Шуру найти этот роман. Впрочем, он, наверное, есть в здешней читальне».
 - Ещё сходим в старый замок, - щебетала Александра Андреевна, заранее узнавшая, какие интересные места стоит посетить в Бадене. – Построен он в двенадцатом веке, но сгорел, и на его месте в пятнадцатом веке построили новый.
 - Ну, не такой он и старый, - заметила София. – Такие древности и у нас имеются.
- Он на высоком месте построен, и оттуда открывается прекрасный вид на город, - оправдалась Александра Андреевна. – Разве вы не хотите взглянуть на город с высоты птичьего полёта?
- Хочу, - согласилась София. – Но сначала променад. Как вы его назвали?
- Лихтентальская аллея. Но сначала не она, а врач и воды. Лечение, прежде всего, а потом гуляния.
Софии пришлось согласиться.
- Готово! – объявила одна из горничных. Александра Андреевна взглянула на неё и подошла к шкафам проверить, всё ли уложено, как она велела.
После посещения врача и проделывания процедур, которые немного утомили Софию, дамы отправились на прогулку вдоль Лихтентальской аллеи. Александра Андреевна вслух и немного преувеличенно восхищалась речкой и пышными кронами деревьев растущих вдоль аллеи. Заботливой женщине  хотелось, чтобы подруга оценила спокойную прелесть этого места. По аллее прогуливались в ту и другую сторону временные резиденты Бадена, нарядные женщины и элегантные мужчины. Знакомых среди них не было. Все эти люди с любопытством взглядывали на двух прелестных молодых женщин в трауре. София опустила чёрную вуаль. Ей не хотелось, чтобы её разглядывали. Так они дошли до монастыря и повернули назад.
- Это всё? – спросила разочарованная София. – Эта аллея такая короткая.
- Не такая и короткая, две версты, - защищала аллею Александра Андреевна.
- Всего-то две версты, - усмехнулась София. – Всё-то в Европе миниатюрное. Мне бы хотелось, чтобы эта аллея была длиною вёрст двадцать, чтобы идти и идти, и утомиться.
Они вернулись к началу аллеи, где было казино. Увидев каштан перед сигарной лавкой, а в нескольких шагах от неё столики кофейни Вебера, Александра Андреевна молитвенно сложила руки и воскликнула:
- Всё, как описано у Тургенева! Идёмте, закажем себе кофе со скверным мороженым.
- Почему со скверным? -  удивилась София.
- Так пишет Тургенев. Удостоверимся, правда, или нет. Может, за десять лет что-то изменилось к лучшему, - засмеялась Александра Андреевна.
Они заняли столик, расположенный поближе к русскому дереву.
- И что в нём русского? – тихо спросила София. – Обыкновенный каштан, как и остальные.
- Вы посмотрите, кто под ним находится, - также тихо отвечала Александра Андреевна. – Под ним всегда собирались и продолжают собираться русские люди. Традиция!
Действительно, под русским деревом стояли пятеро мужчин и сидели три женщины. Трудно было определить по их внешности, русские они, немцы или французы. Говорили они по-французски довольно громко без малейшего акцента. Сидевшим поблизости посетителям кофейни Вебера было слышно каждое слово. По всей вероятности это было продолжение какого-то спора. Тучный мужчина с тройным гладко выбритым подбородком, воловьими карими глазами под дугами тёмных бровей, пухлыми губами под тёмными английскими усами слегка горячился:
 - La Russie a besoin d'une bonne secousse pour qu'elle se r;veille enfin, ouvre les yeux et comprenne qui est son guide. Il est n;cessaire que la Russie comprenne qu'il faut aller de l'avant sans guide, mais dans la direction qu'elle a indiqu;e. («России нужна хорошая встряска, чтобы она, наконец, открыла глаза и поняла, что, сослепу забрела не туда, куда следовало. Ей нужен проводник, чтобы двигаться в том направлении, которое он укажет»).
 - Qui voulez-vous dire par guide? («Кого вы имеете в виду под проводником?») – спросил элегантно одетый в светлый костюм молодой человек с тросточкой в руках.
 - L'Europe, bien s;r. Il serait bon que les allemands aient conquis la Russie pendant cinquante ans et y mettent de l'ordre. Ils entra;neraient les russes ; l'ordre allemand. Et puis laissez les allemands partir. («Европу, разумеется. Было бы хорошо, если бы немцы завоевали Россию лет на пятьдесят, и навели там порядок. Они приучили бы русских людей к немецкому порядку. После этого,\ немцы могли бы уйти»).
 - Et si les allemands ne partent pas? («А если немцы не уйдут?»), - тонко улыбнулся молодой человек.
 - Ne les laissez pas partir. D'eux, il n'y aura que des avantages. («Пусть не уходят. От них будет только польза»), - заявил толстяк.
В разговор вмешался третий собеседник, мужчина лет тридцати, высокий, загорелый, с приятным открытым лицом с правильными чертами, обрамлённым гусарскими усами и короткой бородкой. Высокий лоб наполовину прикрывала соломенная шляпа, а безукоризненно белый костюм, несомненно, был от парижского портного. Серые глаза его потемнели от гнева:
- Un avantage? Cinquante ans d'occupation? Quelle nationalit; ;tes-vous, Monsieur? («Польза? Пятьдесят лет оккупации? Какой вы национальности, месьё?»)
- Je suis russe. Pur-sang russe! («Я русский. Чистокровный русский»), - объявил толстяк. Слащавые черты его лица свидетельствовали о примеси иудейской крови.
- Russe? Pur-sang russe? Seuls les chevaux et les chiens sont de race pure. Non, Monsieur, apr;s ce que vous avez dit ici, vous m'avez convaincu que vous n';tes pas un homme russe, mais un b;tard. Seul un b;tard peut vouloir perdre son ind;pendance et son identit;. Voulez-vous continuer ; parler avec moi, parlez en russe. Je ne veux plus vous parler en fran;ais. («Русский? Русский чистокровный? Породистыми являются только лошади и собаки. Нет, после того, что вы здесь наговорили, вы меня убедили, что вы не русский человек, а выродок. Только выродок может захотеть потерять независимость своей страны. Хотите продолжить общение со мной, говорите по-русски. Я больше не хочу говорить с вами по-французски»)
- Вы …вы … Как вы смеете называть меня выродком? Да вы знаете, с кем разговариваете? Да я вас …я вам …
Высокий мужчина надменно спросил:
- Ну, и с кем я разговариваю? И что вы мне сделаете?
- Или вы немедленно извинитесь, или пеняйте на себя!
- Не только не извинюсь, но подтверждаю то, что прежде сказал: вы, сударь, выродок, а не русский!
- Господа, вы слышали? Вы слышали? – суетился толстяк. - Я призываю вас в свидетели. Я этого господинчика засужу! Да, я вас засужу за оскорбление.
- Это не по-мужски, засудить, - ещё более надменно  сказал высокий мужчина и, стянув с руки белую перчатку, бросил её под ноги толстяку и погладил ладонью свой лоб. – Я вас вызываю. Извольте назвать мне ваше имя и адрес, я пришлю моих секундантов. И имейте в виду, я сибирский охотник и стреляю в глаз белки. Видите вон тот пожелтевший лист на вершине каштана?
С этими словами незнакомец вынул из-за пояса брюк небольшой револьвер и,  почти не прицеливаясь, выстрелил вверх.
Жёлтый лист, кружась, медленно  слетел с высоты и упал к ногам толстяка. Посередине листа была маленькая круглая дырка.
Сидевшие под русским деревом женщины зааплодировали. София во все глаза глядела на  мужчину в белом костюме.
- Вот это выстрел! – восхищённо воскликнула Александра Андреевна.
- Имя и адрес! – потребовал незнакомец. В его голосе звенела сталь.
Присмиревший и бледный толстяк начал пятиться и, повернувшись спиной к обществу, резво-резво засеменил прочь.
- Скотина безрогая! Трус! – проводил его гневным возгласом незнакомец.
На звук выстрела выбежал из кофейни кельнер:
- Wer hat geschossen? («Кто стрелял?»)
- Niemand hat geschossen, («Никто не стрелял»), - спокойно ответил незнакомец, успевший спрятать револьвер. - Es schien Ihnen. («Вам показалось»).
Все, кто сидел за столиками и стоял под деревом покивали головами, мол, показалось. Кельнер успокоился и ушёл.
- Вот, негодяй! – сказал юноша в светлом костюме. – Хорошо вы его отбрили. Он тут третий день льёт грязь на Россию. Кажется, он из Сызрани явился.
- Он льёт грязь, а вы слушаете? – с презрением спросил незнакомец.
- Ну, почему, слушаем? Слушаем и возражаем. Спорим, - попытался защититься юноша.
- Здесь только пуля поможет, а не спор, - зло сказал незнакомец. – Сколько этих насекомых развелось!
- Потомки и наследники Чаадаева, - сказал старик, сидевший под деревом и опиравшийся подбородком на кисти, лежавших на рукоятке трости. – Чем дальше, тем их будет больше.
- Почему? -  спросил высокий незнакомец.
- Да, потому, - отвечал старик, - что правительство ничего не делает, чтобы их стало меньше.
- Кто такой Чаадаев? – спросила София Александру Андреевну достаточно громко, так что незнакомец услышал. Он повернулся лицом к дамам, к которым до этого стоял боком, и, слегка поклонившись, сказал:
- Позвольте, мадам, мне ответить на ваш вопрос, Чаадаев – русский философ, высокообразованный и умнейший человек сложной судьбы, герой Отечественной войны, написал «Философические письма», адресованные женщине. Они опубликованы в журнале «Телескоп» в 1836 году. После этой публикации журнал был закрыт, издатель сослан, а Чаадаев был объявлен Николаем Первым сумасшедшим.
- Он что, и в самом деле был сумасшедшим? – спросила Александра Андреевна.
- Нет, конечно, - отвечал незнакомец. – Это было ему наказание за крамольные мысли о России.
Его глаза внимательно изучали лицо Софии.
- Позвольте представиться, - сказал он, слегка прищёлкнув каблуками белых туфель, - красноярский золотопромышленник и меценат Широков Иван Павлович. С кем имею честь беседовать?
- Княгиня Рябинина Александра Андреевна и графиня Ростовцева София Георгиевна, - сказала Александра Андреевна, улыбкой и взором указывая на подругу.
- Весьма польщён, - улыбнулся Иван Павлович.
- А мне сказали, что вы князь, - разочарованно протянул старик с тростью.
- Сплетни, - отрезал Широков. – Не знаю, к чему их распространяют. Я могу сегодня же купить себе любой титул, какой мне только пожелаю. И это не хвастовство, а реальность. Но к чему? Разве титулом или количеством денег определяется ценность человека? Я не стыжусь моих пращуров духовного звания. Не стыжусь прадеда, отказавшегося от сана иерея, и ставшего золотопромышленником.
- Ну, я ничего против вас не говорил, - пробормотал старичок.
- А мороженое в здешней кофейне и в самом деле так себе, - сказал Широков. – Наверное, молоко у них пустяковое. И это странно. Подкачало немецкое качество. Ну-с, позвольте откланяться. Был рад знакомству, - обратился он к дамам. - Честь имею!


Он повесил тросточку на сгиб локтя и пошёл прочь твёрдой и решительной походкой.
Дамы задумчиво смотрели ему вслед.


Глава 8

Жизнь в Бадене была приятна, но однообразна и монотонна. С утра дамы завтракали, пили минеральную воду, принимали ванны из горячих источников, затем обедали, совершали прогулки по знаменитой аллее, шли к монастырю и обратно, посещали русское дерево и кофейню, и искали глазами того, кто поразил их воображение. Они не говорили о нём, но каждая ждала, что он появится, а он не появлялся. Через неделю Александра Андреевна не выдержала и, когда они уселись за столик в кофейне Вебера и заказали кофе (без мороженого), она спросила:
- Помните этого мужчину, который так великолепно стреляет? Что-то его нигде не видно. Наверное, уехал.
Александра Андреевна сказала это, не скрыв вздоха сожаления.
- Вы о Широкове? – спросила София. – Конечно, я его помню. Очень приятный мужчина. Наверное, уехал.
Александра Андреевна отметила про себя, что её подруга запомнила фамилию незнакомца. Впрочем, она её тоже запомнила, но не хотела этого показывать, делая вид, что нисколько в нём не заинтересована. Но она была в нём заинтересована, потому что он не походил, ни на одного мужчину их круга и выгодно от них отличался своими независимыми суждениями и мужественностью, которая даётся природой, а не достигается упорными усилиями. Дамы почуяли в нём дух свободы и силу.
- Интересно, что его занесло из Красноярска в Баден? – проговорила Александра Андреевна. – Мода на европейские курорты? Болезнь, требующая минеральных вод? Страсть к путешествиям?
- Этого мы теперь никогда не узнаем, но на больного он не похож - сказала София, и Александра Андреевна почувствовала нотку сожаления в её голосе – сожаления, что они никогда этого не узнают.
- Мы забыли про казино! – воскликнула Александра Андреевна. – А вдруг он игрок? Он же богат. Может, он играет, забыв обо всём? Вы знаете, что в здешнее казино поиграть в рулетку приезжают многие русские? Тем более, богатые русские. Около десяти лет назад в этом казино в пух, и прах проигрался писатель Достоевский. Говорят, что даже свои ботинки проиграл и пошёл домой босиком.
- Достоевский был так богат, что играл в казино? – удивилась София.
  - Нет, он не был богат. Скорее, наоборот. И играл, потеряв голову, чтобы разбогатеть. А получилось, что всё проиграл, что у него и его жены было. Даже обувь. Но зато приобрёл драгоценный опыт и написал за три недели роман «Игрок».
- Выходит, писатель это своеобразный царь Мидас. К чему ни прикоснётся, всё превращается в тексты. А вот тексты редко превращаются в золото, - улыбнулась София.
- Ну, почему? – возразила Александра Андреевна, - Писатели получают вполне прилично за каждую книгу. Я где-то слышала, что от пяти до семи тысяч. Другой вопрос, что они транжиры, и  игроки, как Достоевский, или спускают деньги на прихоти любимых женщин, как Тургенев, и вечно в долгах. Кстати, Тургенев в Бадене, вон какой особняк себе отстроил! И не на последние деньги. Так, что? Сходим в казино поглядеть, нет ли там нашей пропажи?
- Нет, - сказала София. – Я не пойду. Я как-то опасаюсь подобных заведений. Тем более, идти надо вечером. Нет!
- Хорошо, - согласилась Александра Андреевна не без сожаления. – Не пойдём. В конце концов, какое нам до него дело!
На следующее утро, проделав все полагающиеся медицинские процедуры, дамы отправились позавтракать в ресторан. За соседний столик приземлились две расфуфыренных дамы среднего возраста. Они покосились с неодобрением на траурные платья Александры Андреевны и Софии, но свободных столиков не оказалось и им пришлось смириться. Впрочем, они тут же забыли о близком соседстве с чужим горем, и заговорили о предмете, интересующем и наших дам.
- Куда пропал сибирский дикарь? Уехал что ли? – спросила первая дама в розовом платье и розовой шляпке.
- Отчего вы его так называете? – спросила вторая дама в сиреневом платье и сиреневой шляпке. – Такой обходительный и приятный молодой человек!
- Так его называют в Москве и Петербурге. А разве вы не слышали историю, которая приключилась с князем Вольским, после чего этого обходительного молодого человека стали называть сибирским дикарём? 
- Что за история? Я ничего не знаю.
Александра Андреевна и София напрягли слух. Им стало ужасно интересно, что говорят в Москве и Петербурге о Широкове.
- Как вы знаете, у князя Вольского три дочери на выданье. Господин Ш. был вхож в его дом, как и в другие лучшие дома столиц. Его многие известные люди охотно приглашали, поскольку он очень богат, молод, умён, образован и хорош собой. Князь Вольский приглядел его в качестве жениха для своей старшей дочери. Всякий раз, когда господин Ш. оказывался в Москве, князь приглашал его на обеды и балы. Господин Ш. охотно принимал приглашения, танцевал со всеми княжнами, но, ни одной не оказывал видимого предпочтения. Князь начал нервничать. Ну, вы, наверное, слышали, как он несдержан. Где-то около года назад, когда господин Ш. в очередной раз приехал в Москву, князь пригласил его, отвёл в свой кабинет и взял за горло, в переносном смысле, конечно. Потребовал, что, раз господин Ш. принимал приглашения, ел и пил, и танцевал с его дочерьми, то просто обязан сделать предложение одной из них, желательно старшей. Знаете, что сделал господин Ш.?
- Откуда же мне знать?
- Он выходит в гостиную, полную народу. Князь – за ним. Выходит, значит, господин Ш. привлекает всеобщее внимание и говорит:
- Я думал, что меня приглашают в этот дом из уважения к моей личности, а мне, оказывается, устроили ловушку, как на дикого зверя. Хозяин дома упрекнул меня, что я в его доме ел, пил и развлекался на балах танцами с его дочерьми, и теперь я обязан одной из ни х сделать предложение. Так вот, не личность моя была интересна князю, а моё состояние и возможный статус жениха. Должен сказать, что в мои планы не входит женитьба ни на одной из девиц, в которых я не влюблён. Я думал, что меня приглашали в приличный дом, а, оказывается, меня приглашали в трактир. Поэтому, чтобы устранить упрёки хозяина дома, что я здесь ел, пил и развлекался, я ему заплачу! С чаевыми!
И, представляете, кладёт на каминную полку банкноту в тысячу рублей.
- В тысячу рублей? – изумилась дама в розовом.
- В тысячу рублей! – подтвердила дама в сиреневом. – Княжны падают в обморок, князь растерян и не знает, как поступить, гости потрясены скандалом. Господин Ш. поворачивается к князю и говорит:
- Если вам захочется со мной стреляться, мой лакей принёсёт вам  мою перчатку, на которой будет написан адрес отеля, где я остановился. И имейте в виду, выбор оружия будет за мной, и я выбираю пистолеты. И ещё имейте в виду, что я сибирский охотник и стреляю белке в глаз. Так что крепко подумайте, прежде, чем присылать мне вызов.
- Это он! – шепнула Александра Андреевна Софии с явным восхищением. – Он! Помните лист каштана, в который он попал?
- И что потом? – спросила дама в розовом с неподдельным ужасом.
- Потом он выходит из гостиной. А опомнившийся князь, подождав, когда господин Ш. уйдёт, промолвил:
- Натуральный сибирский дикарь!
- С тех пор эта кличка и прилипла к господину Ш.
- По-моему, дикарь-то не наш знакомый, а князь, - шепнула подруге София. – Что выдумал! Упрекать гостеприимством и требовать предложения дочери! Как это некрасиво!
Александра Андреевна кивнула.
- И чем кончилась сия история? Князь вызвал господина Ш.? – спросила дама в сиреневом платье.
- Нет, конечно. Отговорился тем, что он князь и ему не пристало стреляться с негоциантом. Тем дело и кончилось!
- Здорово наш знакомый отделал князя! – усмехнулась Александра Андреевна. – Может, всё-таки заглянем вечером в казино. Может, он там пропадает.
София отметила про себя настойчивость Александры Андреевны. Было очевидно, что она заинтересована в том, чтобы найти Широкова и продолжить знакомство. Подруга Софии вдовела не один год, поэтому её интерес к свободному и интересному мужчине был объясним и понятен. Странным было то, что София почувствовала лёгкий укол в сердце.
«Что это? – спросила она себя. – Почему мне неприятен её интерес к Широкову? Мне должно быть всё равно, а мне не всё равно. Почему?»
И она тотчас прекратила задавать себе эти вопросы, потому, что не хотела найти ответы на них. София спряталась и от вопросов и от ответов в панцирь, как черепаха. Свежими были в её памяти смерти её любимых сына и мужа. Она запрещала себе думать о посторонних людях и вещах. Но мысли о посторонних людях и вещах всё-таки просачивались в её сознание, как подспудные воды просачиваются сквозь толщу земли и появляются на её поверхности.
В казино София идти не хотела.
«Это увеселительное заведение, - думала она. – Нам, вдовам в траурных платьях неудобно там появляться. Как Александра этого не понимает? Ну, допустим, что господин Широков играет в казино. И что? Мы подойдём к нему и что скажем?»
Но София не могла бросить подругу одну и вечером она отправились в казино. Оказавшись внутри, София испугалась. Позолота, лепнина, сияющие люстры, зеркала, мягкие ковры, заглушающие шаги, столы, крытые зелёным сукном, фишки на столах и стопки банкнот, кажущиеся равнодушными и надменными лица крупье, толпящиеся вокруг столов мужчины и женщины с жадно блестевшими глазами, всё это было чуждо Софии. Она остановилась у стены первого зала и категорически отказалась идти дальше.
- Я подожду вас здесь, - сказала она.
- Хорошо, - согласилась её подруга и исчезла.


Глава 9

В казино Широкова не оказалось.
- Значит, уехал, - с сожалением сказала наутро Александра Андреевна.
- Значит, уехал, - холодно ответила София.
Скучно было им в это утро. Скучно и одиноко. Пить воду надоело. В купальни они не пошли. После завтрака попытались почитать газеты, но ничего интересного не вычитали. Решили прогуляться по Лихтентальской аллее. Дошли до монастыря и, молча,  повернули обратно. Шли и шли по аллее компании нарядных гуляющих людей. Раздавался смех и щебетание женщин. Гудели, как шмели, мужские голоса. Первой молчание нарушила София:
- Может, нам в другое место переехать? – сказала она. – Здесь всё так надоело. Одно и то же каждый день.
- Куда? – отозвалась подруга.
- Например, в Баденвайлер. Там тоже минеральные воды и чудесный климат. Вёрст 150 отсюда на юг.
Александре Андреевне, хотя и было скучно, но уезжать из Бадена не хотелось. Она на что-то надеялась, хотя сама себе в этом не признавалась. Чтобы сменить опасную тему отъезда, она спросила:
- Понравилось вам вчера казино?
- Нет, - отвечала София. – Изобилие и переизбыток всего такого, что раздражает глаз. Богатство, бьющее наповал. Суета сует. И люди с вытаращенными глазами не самое приятное зрелище.
Александра Андреевна засмеялась. Они приближались к русскому дереву.
Под русским деревом сидел всё тот же старичок в соломенной шляпе с серой лентой и с тростью в руке, а вокруг него стояли молодые люди и с интересом слушали, как он рассказывал им о Севастопольской войне, участником которой он был. Дамы знали, что старичок - профессор Московского университета Львов Алексей Владимирович.
 - Съедим скверного мороженого? – спросила Александра Андреевна.
 - Я выпью кофе, - сказала София.
Они ждали, когда кельнер принесёт мороженое и кофе.
Вдруг за их спинами кто-то произнёс бархатным баритоном:
- Mesdames! Здравствуйте! Рад видеть вас снова.
Обе женщины разом обернулись и увидели улыбающегося Широкова стоявшего за их спинами. Они чуть было не забыли приличия от радости, вскричав хором:
- Здравствуйте! И мы рады вам! Где же вы были, всю неделю?
- Ездил по делам в Баденвайлер, в Фрайбург и Штутгард, налаживал деловые связи. Впрочем, это совершенно не интересно. Расскажите-ка лучше, как вы проводили время?
- Однообразно и скучно, - отвечала Александра Андреевна. – Каждый день одно и то же, одно и то же. И знакомиться ни с кем не хочется. По Петербургу знаем наизусть все эти дамские разговоры и сплетни.
- Вы тоже скучали? – обратился Иван Павлович к молчащей Софии.
Она подняла на него просиявшие фиалковые глаза.
- Конечно. Мы скучаем вдвоём.
- Помогают вам, дамы, воды и купания? – поинтересовался Широков.
Дамы пожали плечами. Без этих вод и купаний они и так прекрасно себя чувствовали.
- А могли бы вы пожертвовать ими завтра, если не будет дождя? – с энтузиазмом обратился к ним Широков. – Я приглашаю вас на прогулку в старый замок. Скучно не будет. Ну, как?
Дамы переглянулись.
- Почему бы и нет, - отвечала Александра Андреевна. – Там мы ещё не были.
- Там редко кто из отдыхающих бывает, - засмеялся Широков. – Правильно сказал Пушкин, что мы ленивы и нелюбопытны. Но мы-то с вами деятельны и любознательны, не так ли? Итак, завтра сразу же после завтрака мы едем. Желательно, чтобы вы надели туфельки на очень низком каблуке. Придётся много идти пешком. Вы ведь не боитесь ходить пешком?
- Нет, - воскликнули дамы хором.
- Прекрасно! Я так и думал, что вы не кисейные создания. А обувь на низком каблуке у вас есть?
- Нет, - снова воскликнули подруги.
- Так что же мы сидим? Едемте покупать обувь на низком каблуке, пока лавки не закрылись! – вскричал Широков.
С этого мгновения жизнь перестала быть скучной. Всё завертелось, закрутилось, и дамы не успели опомниться, как зелёный фиакр уже мчал их по улицам Бадена, приказчики обувных магазинов изгибались перед ними в низком поклоне и выставляли на отполированный прилавок пары обуви, одна другой прелестней, но всё не было такой пары, которая удовлетворила бы взыскательного Широкова.
Наконец, в лабиринте узеньких старинных улиц была найдена скромная обувная лавка, где нашлись требуемые светлые туфельки почти без каблуков мягкие как домашние тапочки.
 - Хорошо бы заменить чёрные полотняные шляпки на лёгкие соломенные - раздумчиво посоветовал Широков. – видеть нас там никто кроме лошадей и кучера не будет и им наплевать соблюдаете вы строгий траур или нет. Мы едем в горы, а там солнце сильно печёт, а чёрный цвет притягивает лучи.
Дамы опомниться не могли, как очутились в шляпном магазинчике, где выбрали себе лёгкие соломенные прелестные шляпки, украшенные светло-серыми лентами.
А потом внезапно очутились в магазине готового платья, потому что Широков их убедил, что в Японии белый цвет – траурный. Кроме того, белый цвет отталкивает солнечные лучи. Сошлись на светло-сером.
Возвращались домой, слушая байки Широкова  о Сибири, о соболях и горностаях, и о страшном звере, о котором они никогда не слыхивали, о бабре.
Ночью спали плохо. Боялись проспать завтрак. Но обошлось. Не проспали. Вышли из отеля, немного стесняясь светло-серого цвета своих платьев. Широков их убедил, а у него был редкостный дар убеждения, что окружающим людям, дела нет до их траура, поскольку никто не знает, как долго он у них должен длиться. Может, у них траур уже закончился. После прогулки в горы они снова могут надеть свои чёрные платья, если захотят.
Позавтракав наспех, дамы ждали, когда Широков пришлёт лакея, сказать, что можно ехать. Лакей явился, не заставив себя ждать. Дамы вышли из отеля и увидели зелёный экипаж, а возле него стоял Широков и ещё какой-то мужчина, тоже высокий и молодой.
- Знакомьтесь, - сказал Широков, - это мой родной младший брат Широков Павел Павлович, студент Петербургский медико-хирургической академии.
Павел Павлович поклонился, приветливо улыбаясь.
- А это, как я вам говорил, графиня Ростовцева Софья Георгиевна и княгиня Рябинина Александра Андреевна.
Компания уселась в фиакр.
Широковы были одеты необычно. На Иване Павловиче были чёрные панталоны в обтяжку, сафьяновые мягкие сапоги, замшевая куртка, под ней белая рубашка с распахнутым воротом. В талии он был опоясан широким шарфом шафранного цвета. На голове соломенная тирольская шляпа с фазаньим пером. Он был похож на благородного разбойника из оперы. Только ружья не хватало за плечом, но дамы знали, что за шафранным кушаком у него заткнут пистолет. Павел Павлович был одет под стать брату, только по талии обмотан  красным кушаком.
Заметив недоумевающие взгляды, какими дамы окинули их костюмы, Иван Павлович засмеялся:
- Это народный тирольский костюм. Ну, почти тирольский. Это стилизация. Я сам его придумал. Кстати, очень удобный для таких поездок. Если вам не нравится, мы можем надеть фраки или сюртуки, и цилиндры.
- Что вы! – запротестовали дамы. – Не надо фраков.
Выехали за город. Дорога пошла в гору. По сторонам дороги стоял смешанный лес: тёмные и таинственные ели, громадные буки, лохматые пихты, грабы с шапкообразными кронами, величественные платаны. Глядя на деревья, Павел Павлович промолвил:
- Жидковат Шварцвальдский лесок. Насквозь просматривается. Хотя живописен. А вот в сибирской тайге десять шагов отошёл от дома и заблудился. Могут и не найти в буреломах.
- Неужели! – ахнули дамы.
- Думаете, я вру?
- Что вы! Мы вам верим.
 - Вы тоже живёте в Красноярске? – осмелилась спросить София.
 - Конечно, - усмехнулся Павел Павлович. – Я тоже сибирский дикарь.
София покраснела:
 - Я этого не говорила.
Павел Павлович снова усмехнулся:
 - Но ведь знаете, что о нас так говорят.
София не жеманилась и просто сказала:
 - Знаю, но я так не считаю.
 - Эта гора четыреста метров над уровнем моря, - сообщил Иван Павлович. – В общем-то, пустяковая гора.
Наконец, на ровной площадке фиакр остановился.
- Выходим. Дальше пешком, - сказал Иван Павлович, помогая дамам выйти из фиакра. Они стали подниматься по тропинке. Временами на поворотах в просветы среди деревьев врывались солнечные лучи. С непривычки дамы устали и то и дело останавливались передохнуть. Наконец, показались высокие стены старого замка. Каменная кладка казалась непоколебимой. Ничего ей не сделалось за восемь веков. Правда, деревянные части замка выгорели в пожаре после чего он стал непригоден для проживания.
София вдыхала полной грудью целебный лесной воздух. Несмотря на не покидавшую её печаль, несмотря на горести, постигшие её, она чувствовала прилив духовных сил и ею овладевала жажда жизни. Она уже оставила мысли о самоубийстве и о монастыре. Прошлая жизнь уходила вдаль и покрывалась лёгким туманом. Глядя на неприступные стены замка, София думала о людях, некогда населявших его. Наверное, они жили обыкновенной жизнью, какой живут во все века все люди: влюблялись, женились и выходили замуж, рожали детей. Одни дети вырастали. Другие умирали. София знала, что в старые времена не все дети доживали до подросткового возраста из-за болезней и голода.
«Как-то справлялись с этой бедой их родители? - думала София. – Но ведь как-то справлялись и рожали других детей. Не все ведь дети умирали. Если бы все родители кончали с собой или уходили в монастырь после смерти своих чад, род человеческий прекратился бы».
 - А куда девались обитатели замка после пожара? – спросила она шедшего рядом Ивана Павловича.
 - Они выстроили неподалёку отсюда новый замок, - отвечал он.- По-моему, их потомки до сих пор в нём живут.
«Вот и ответ! – подумала София. – Они выстроили новый замок, и потомки их живут в нём до сих пор! Надо выстроить новый замок! Надо создать новую семью и родить новых детей, чтобы было кому жить в новом замке».
Иван Павлович словно подслушал её мысли:
- Нельзя замыкаться в своём горе, - сказал он. – Простите, что я спрашиваю: кто у вас умер?
- Муж и маленький сын в один день, - отвечала она.
- Примите мои соболезнования. Давно?
- Недавно.
- Горе пройдёт, - сказал Иван Павлович. – Со смертью не поспоришь. Память останется, горе удалится, если его не питать. Небось, вы думали о самоубийстве или о монастыре?
София кивнула.
- Монастырь есть тоже самоубийство, - сказал он. – Разве самоубийством что-то исправить? Кого-то воскресить? Надо преодолеть свою боль. Не надо питать её. Надо отвлекаться.
- Я стараюсь отвлекаться, - сказала София. – Вот, поехала на воды.
- Держу пари, что вам здесь, в Бадене, скучно и вы хотите переехать в другое место.
- Да, - пробормотала она.
- Держу пари, что вам не хочется возвращаться туда, откуда вы приехали?
 - Не хочется, - отвечала София. Она сама не понимала, почему откровенничает с этим малознакомым мужчиной, но его серые глаза смотрели на неё с таким участием, так проницательно, что ей захотелось обнять его загорелую крепкую шею и зарыдать на его груди.


Глава 10

Чтобы избавиться от наваждения, София оглянулась.
Её подруга и Павел Павлович шли в шагах двадцати от них. Павел Павлович что-то вполголоса рассказывал ей, и она улыбалась. Ещё София заметила, что Александра Андреевна и Павел Павлович дружески идут под руку.
«Почему он не предложил мне руку? – подумала София об Иване Павловиче. – Он такой обходительный, а помощь не предлагает. Впрочем, я сама прекрасно справляюсь».
- Замок называется Хоэнбаден, - сказал Иван Павлович. – Ему более восьмисот лет. Стены сложены на диво. Простоят ещё тысячу лет. Конечно, если не придёт какой-нибудь варвар и не взорвёт их.
 - Зачем? - спросила София.
 - Кто их знает, варваров, зачем! От отсутствия ума и вкуса, должно быть.
Тропинка вела их вокруг неприступных башен, зиявших наверху на большой высоте чёрными провалами окон. София смотрела на огромные серые стволы платанов, на камни, лежащие на их пути и на нижние камни каменной кладки, покрытые ярко-зелёным мхом.
«Камни живут, деревья живут, а любимые люди – нет, - с горечью думала она. – Как это несправедливо! И в замке веками кто-то жил. Все они умерли. Мы все умрём!»
 - Вы не проголодались? – спросил Иван Павлович.
София поморщилась. Этот высокий, энергичный мужчина в последнее время бесцеремонно вторгался в её жизнь с какими-то земными заботами, мешая предаваться печали.
- Не знаю… может быть… впрочем, не думаю…

- Я знаю, - прервал её Иван Павлович. – Мы проголодались. Идёмте к экипажу. Я прихватил с собой корзину, полную вкусной еды.
Они постояли на смотровой площадке, глядя на панораму раскинувшегося внизу города. Подошли и встали рядом Павел Павлович и Александра Андреевна. Налюбовавшись видом, они отправились назад по тропинке к поджидавшему их экипажу.
Иван Павлович расстелил на траве белую скатерть, вынул из экипажа большую плетёную корзину с крышкой и сервировал лёгкий пикник, состоящий из фруктов, овощей, жареной утки и двух бутылок шпетбургундера – лёгкого ароматного вина.
Оказалось, что на свежем воздухе у всех путешественников разыгрался нешуточный аппетит. Глядя на порозовевшие щёки Софии, Александра Андреевна радовалась.
«Бог даст, - думала она, - София успокоится и смирится. Всё равно деваться-то некуда. Только и остаётся, что смириться и жить дальше. Должна же она понять, что нельзя жить в постоянной тоске и печали по умершим любимым людям. Это их не вернёт».
- Кто из вас видел скандальную картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве»? – спросил Павел Павлович. – Она наделала много шума в Париже. Я её видел в Салоне отверженных. На картине двое мужчин и две женщины. То же соотношение, что и у нас. У нас тоже завтрак на траве.
- В чём скандальность картины? – спросил Иван Павлович.
Павел Павлович замялся. Потом засмеялся.
- Дело в том, что Мане поначалу назвал свою картину «Купание». На заднем плане изображена река. А в реке моется одна из женщин. Она обнажена.
- И что? – удивился Иван Павлович. – В чём скандальность?
- Вторая женщина сидит рядом с мужчинами. Мужчины одеты, а женщина обнажена.
Иван Павлович снял шляпу и погладил лоб ладонью.
- Купаться собралась? А в чём скандальность?
- В том, что мужчины одеты, а женщины обнажены, - пояснил Павел Павлович.
- Они что, должны были купаться в платьях? – спросил Иван Павлович.
- Я всегда думала, что женщины чистоплотнее мужчин, - заявила Александра Андреевна, - не заметив двусмысленности своего высказывания.
- Женщины красивы? Хорошо сложены? – спросил Иван Павлович.
- Вполне.
- Ну, так почему парижан смутила обнажённая натура? Они что никогда не видели картин мастеров эпохи Возрождения или картин Рубенса? Что за ханжество! – возмутился Иван Павлович. – Будем в Париже, непременно сходим в этот Салон и поглядим на картину. Mesdames, вы с нами?
Захваченные вопросом врасплох, дамы переглянулись.
- Мы планировали побывать в Париже, - сказала, наконец, Александра Андреевна, но позже … потом … точного времени не определили.
- Так определите, - потребовал Иван Павлович. – В компании-то веселее. Давайте, покинем этот скучный заплесневелый германский городок, и ринемся в Париж! Всё самое интересное – там! Музыка! Опера! Живопись! Архитектура! Ладно! Понимаю, что прямо сейчас вам трудно принять решение. Мы подождём. А пока, собираемся и едем назад. Вечером нас ждёт Баденская опера! Вот билеты!
Он вытащил из нагрудного кармана четыре билета и помахал ими в воздухе.
- Россини! Божественный Россини! Обожаемый Россини! «Севильский цирюльник»!
- А труппа, небось, итальянская, - заметила Александра Андреевна.
- Это, как водится, - засмеялся Павел Павлович. – Вряд ли во всем Бадене можно найти хоть один приличный голос. Впрочем, был один до войны, да и то принадлежал не немке, а испанке Виардо.
- Оставьте, - ей уже до войны было под пятьдесят. Какой в этом возрасте голос! Всё в прошлом, - заметил Иван Павлович. – Она оставила пение ради преподавания. Итак, едем в город! Примем ванну, отдохнём, пообедаем, оденемся и вперёд – в оперу!
Завтрак на траве был окончен, скатерть свёрнута, корзина с остатками еды водворена на своё место и экипаж весело покатил под горку в город.
София и Александра Андреевна решали трудную задачу: как одеться в оперу? Надеть ли чёрные траурные платья или светло-серые?
- Если надеть чёрные платья, - вслух размышляла Александра Андреевна, то будем, как чёрные вороны, настроение людям портить. Они веселиться придут и радоваться, а тут мы – в чёрном! Как вы думаете, дорогая?
София размышляла, глядя на платья, лежащие на кровати. Она вспомнила, что говорил о трауре Иван Павлович, и думала, что он был прав. Людям нет дела до их несчастий, и люди не знают, как долго должен длиться их траур.
- Может быть, к серым платьям приколоть чёрные ленточки на рукава или на грудь? – спросила она.
- Думаю, не стоит, - ответствовала Александра Андреевна. – Ни к чему привлекать к себе внимание. Просто, наденем серые платья и всё!
Так и решили.
Александра Андреевна была права. Оперная труппа, исполнявшая  оперу Россини «Севильский цирюльник», оказалась итальянской. Певцы пели вполне прилично. Братья Широковы оказались страстными поклонниками оперы.
После спектакля заехали в ресторан поужинать.
- Знаете, - сказал Иван Павлович в ожидании, пока принесут первое блюдо, - я мечтаю выстроить каменный оперный театр в Красноярске. У нас есть театр. Но он деревянный. Мы пьесы ставим и оперы. - Итальянцы не поедут петь в Сибирь, - сказала Александра Андреевна. – Они убоятся холода и суровости тамошней жизни.
- А и не надо нам итальянцев, - засмеялся Иван Павлович. – Пусть свои поют, русаки. Наши голоса ничуть не хуже итальянских, а в чём-то, может, их и превосходят. Я им такие условия сделаю, что они и не заметят холодов. За счастье почтут приехать и петь в Красноярске. Дикарей наших сибирских пора приохотить к настоящей музыке, к настоящему искусству.
- Спой, Ваня, - неожиданно сказал Павел Павлович.
- Что? Прямо здесь и прямо сейчас?
- Прямо здесь и прямо сейчас! Здесь и рояль есть. Я тебе подыграю.
София во все глаза смотрела на Ивана Павловича:
- У вас есть голос? – недоверчиво спросила она.
- Баритон! У Вани баритон, да ещё какой! - вскричал Павел Павлович. – Иной итальянский певец и позавидует. Спой, Ваня!
- Ладно, - отвечал Иван Павлович, вставая. – Спою для наших дам. Идём, Павлуша!
Он встал у рояля, дожидаясь, когда брат усядется на стул перед клавиатурой, и о чём-то с ним пошептался.
Едва только раздалась бравурная мелодия вступления, как София подалась вперёд.
Свежий бас-баритон наполнил ресторанный зал:
Votre toast, je peux vous le rendre
Se;ors, se;ors, car avec les soldats
Oui, les Tor;ros peuvent s'entendre …
После первых же звуков этого великолепного мужественного голоса, фиалковые глаза Софии широко раскрылись. Она не верила своим ушам.
Tor;ador, en garde,
Tor;ador, tor;ador,
Et songe bien, oui songe en combatant
Qu'un oeil noir te regarde
Et que l'amour t'attend.\
Tor;ador, l'amour,
L'amour t'attend!
Пел Иван Павлович. Окна ресторана были открыты и публика, гулявшая неподалёку, столпилась у ресторана. Многие входили в зал и занимали пустые столики. Кельнеры бесшумно сновали между ними.
Когда Иван Павлович закончил петь арию, раздались такое рукоплескания и крики «бис» в зале и за окном, что закачались люстры. Возле Широкова моментально оказался директор ресторана, дородный мужчина в чёрном фраке, который умоляюще сложив свои пухлые руки, лепетал:
- Bitte! Bitte, Herr Shirokov, h;ren Sie nicht auf! Singt nochmal! Ich bezahle Sie! Ich werde Sie gut bezahlen! («Пожалуйста! Пожалуйста, господин Широков, не останавливайтесь! Спойте еще раз! Я вам заплачу! Я вам хорошо заплачу!»)
При этом он бегло осматривал зал, в котором уже не осталось пустых столиков.
- Gott, was f;r eine Stimme! Was f;r eine tolle Stimme! («Боже, какой голос! Какой потрясающий голос!»)
- Ладно! – согласился Широков. – Павлуша, жарь ещё раз!
Павел Павлович ударил по клавишам, и Иван Павлович запел на бис с ещё большим подъёмом и пылом.
- Что это? Откуда это? – спрашивала потрясённая София подругу. – Из какой это оперы?
Когда Широков кончил петь, публика вскочила с мест, аплодируя и требуя продолжения. Широковы не скупились. Последовало ещё несколько арий из опер Глинки «Жизнь за царя», «Руслан и Людмила» и несколько романсов. Романсы «Я помню чудное мгновенье» и «В крови горит огонь желанья» Иван Павлович пел, глядя на Софию и протягивая к ней руки.
Публика вопила от восторга.
Более всех был доволен директор ресторана и просил Ивана Павловича петь ещё и ещё. Свободных мест в ресторане не осталось, а перед ресторанной дверью возникла внушительная очередь из людей, желающих проникнуть внутрь.
Иван Павлович обратился к публике с речью:
 - Meine Herren, ich danke Ihnen f;r den so hei;en Empfang! Ich singe zugunsten der streunenden Hunde und Katzen deiner wundervollen Stadt! («Господа, благодарю вас за столь горячий приём! Я пою в пользу бездомных собак и кошек вашего чудесного города!»)
Возникла небольшая пауза, взорвавшаяся бурными рукоплесканиями.
Когда братья закончили свой концерт и сели за столик, взволнованная София спросила Ивана Павловича:
- Что это вы пели? Я имею в виду самую первую арию. Что это было?
- Ария тореадора из новой оперы Жоржа Бизе «Кармен». Понравилась?
- Очень! Вы прекрасно пели! Какой у вас красивый голос! Я не ожидала … Я просто потрясена.
Александра Андреевна согласно кивала головой.
- Благодарю! – слегка поклонился Иван Павлович. – Балуюсь немножко музыкой.
- Как вы всё успеваете, и делами заниматься и музыкой?
- Дела – для жизни, музыка – для души. Нельзя забывать душу, - засмеялся Иван Павлович. – Вот, что! Mesdames, у меня к вам предложение: едемте в Красноярск! Вот где кипит жизнь – в Сибири! Там не закиснешь. Дел по горло. Можно заниматься, чем хочешь. Повсюду и во всём – целина.
- Заманчиво, - вежливо заметила Александра Андреевна. – Но в каком качестве мы поедем? Мы не мужчины, которые обладают свободой действий. Где мы станем жить? Чем заниматься? Много вопросов.
- Поедете в качестве наших друзей. Первое время жить можно в моём особняке. Он у меня велик. Всем хватит места. Позже можно построить собственный особняк. Или купить. А заниматься можете, к чему душа лежит. Можно заниматься театром. Я филармонию планирую открыть. Можно заниматься образованием. Да, чем угодно! Сибирь это свобода! Свобода для всех!
- Парадокс! – воскликнула София. – Сибирь – место ссылки, а вы говорите о свободе.
- Я говорю о свободе законопослушных граждан, а не о преступниках, - заметил Широков. – Скоро мы с братом уезжаем. Дела зовут нас в Сибирь. Так что решайте, дорогие дамы, ехать или не ехать. Лучше ехать с нами, тогда вы будете в полной безопасности. Не понравится, вернётесь.
- Мы подумаем, - сказала Александра Андреевна. София молчала.


Глава 11

После смерти своего друга и родственника адмирала Ростовцева, после смерти своего внука и после отъезда дочери за границу, барон фон Вальтер занемог, а когда выздоровел, то заскучал, что было ему, здоровяку и весельчаку, сангвинику и бодряку было несвойственно. Он заскучал до такой степени, что не находил себе места. Не могли помочь и частые командировки с проверками в армейские части. Не могли помочь визиты к знакомым. Не могли помочь посещения театров. Всё ему опостылело. Ко всему он оставался равнодушен. Может быть, если бы дочь не уехала, он легче перенёс бы свою хандру, общаясь с нею и разделяя её боль и страдания. Но дочь была далеко, в Германии, в Бадене, лечилась на водах, и ему приходилось справляться со своим странным для него состоянием души самому. Поговорить ему было не с кем.
Как-то он вспомнил о приглашении приятеля и соседа Ростовцева помещика Грибова Артёмия Степановича приехать к нему в имение. отдохнуть и поохотиться. Барон собрался и поехал без предупреждения. Грибов, скучавший по другой причине, страшно обрадовался незваному гостю. Этот визит польстил ему. Барон, генерал, друг и родственник погибшего адмирала Ростовцева, человек, вращающийся в военных верхах, да к тому же немец! Конечно, принять его в своём имении была большая честь для помещика Грибова.
Чутьём Грибов понимал, что барон приехал к нему не с простым визитом, а спасаться от душевной хвори. У Грибова от всяких хворей были два верных лекарства: водка и охота.
В первый вечер Грибов и барон сели ужинать за стол, ломившийся от пирогов, расстегайчиков, кулебяк, блинов, студня, сала. Венчал эту роскошь жареный поросёнок с хреном. Нечего и говорить, что на столе высились бутылки с разнообразными водками, которые Грибов сам настаивал на разнообразных травах и ягодах. Чего тут только ни было! Настойка на еловых шишках, на малине, на клюкве, на чёрной смородине, на вишне, на лопухе, на крыжовнике, на рябине, на ежевике, на сирени и на листьях хрена. Глаза разбегались от разнообразия напитков. Все эти напитки были разноцветными и вкусными. Давно у Грибова не было такого дорогого гостя и собутыльника.
Барон, крепко выпив и расслабившись, рассказывал Грибову о неожиданной смерти Ростовцева и внука, жаловался Грибову на своё странное состояние. Из смеси немецких и русских фраз Грибов понял, что барону тяжело, он переживает и не знает, как справиться со своим состоянием.
 - Ты пей! Пей! Водка – лучшее лекарство от всех бед, - уговаривал Грибов барона и наливал ему чарку за чаркой из разных бутылок, не забывая при этом и даже требуя, чтобы его гость оценил вкус и цвет настоек.
К концу вечера барон и помещик нарезались до такого состояния, что не могли встать из-за стола, да так за столом и заснули, и лакеи отнесли их в спальни, раздели, поставили на полу тазики и кувшины с водой, и накрыли господ одеялами.
Наутро барон проснулся со скверным вкусом во рту. Кружилась голова, и настроение было хуже вчерашнего. Вчера, по крайней мере, он чувствовал себя физически здоровым, и только душа болела. А сегодня всё было плохо.  Барон потянулся к кувшину, испил из него воды, и откинулся на подушку. В этот момент в его спальню вошёл Грибов в пёстром халате. За Грибовым шёл лакей с подносом. На подносе стояла бутылка водки и две чарки червлёного серебра, а также тарелка с крепкими солёными огурцами и бутербродами, с чёрной икрой. Лакей поставил поднос на столик возле кровати, почтительно поклонился и вышел, бесшумно ступая по бухарскому вытертому временем  ковру.
Доброе утро! – поздоровался с приятелем Грибов. – Как ты?
Барон промычал нечто нечленораздельное и помотал рукой возле головы.
- Понятненько, Есть лекарство. Давай лечиться, - сказал Грибов и, сев на край кровати барона, налил в чарки водку и подал барону. Барон принял одной рукой чарку с водкой, другой рукой солёный огурец, и, зажмурившись, опрокинул в рот обжигающую жидкость, широко открыл глаза, и поспешно закусил огурцом.
- Настойка на перце, - сказал Грибов, произведя те же действия. – Теперь, давай по второй сразу же, чтобы окончательно выздороветь.
Они хлопнули по второй чарке, и сидели, открыв рты, чтобы отдышаться.
- Ну, и по третьей! Чтобы наверняка! – сказал Грибов, наливая по третьей чарке.
После третьей чарки они принялись жевать бутерброды с икрой.
- Ну, как? – спросил Грибов.
Барон безмолвно показал ему кулак с поднятым вверх большим пальцем. Голова перестала кружиться и в теле появилась обнадёживающая бодрость.
- Молодец! Вот и хорошо! – удовлетворённо заключил Грибов. – А теперь вставай, и пойдём хлебать зелёные щи.
За завтраком, кроме горячих щей, лакей подал пирог с мясом и поставил на стол половину поросёнка с хреном.
- Это мы что, вчера столько ели? – удивился барон.
- Конечно, - подтвердил Грибов. – Под водочку-то всякая еда хорошо идёт, а уж жареный поросёнок-то, тем более.
- Вот, что! – сказал барон, когда они насытились и перешли к сигарам. – Я дафно хотеть охота на der B;r, то есть, на медведя с рогатина. Если русский мужик мочь, то есть могеть идти на медведь с рогатина, то и немецкий барон тоже могеть.
- Может, - поправил Грибов, и задумался. Потом позвал лакея и велел принести можжевеловой водки.
Выпили по чарке.
- Давай, покумекаем, - сказал Грибов барону. – Ты когда-нибудь на медведя с рогатиной хаживал?
- Нет, - отвечал барон
- А рогатину когда-нибудь видел?
- Нет! – отвечал честный барон
- Не видел и в руках не держал, - заключил Грибов. – Ты неопытный. А если тебя медведь заломает?
- Не заломать! – храбрился барон. – Что могеть русский мужик, то могеть немецкий мужчин.
Ладно! – согласился Грибов. – Будет тебе рогатина. Он позвонил в колокольчик. Явился лакей.  – Вот что, Федя, позови-ка ты к нам Ярёму да Илью. Да пусть рогатину с собой принесут.
Ничуть не удивлённый лакей ушел выполнять приказание.
Между тем приятели выхлебали ещё по две чарки под жареного поросёнка.
- Хорошо! – приговаривал Грибов. – Ох, как хорошо, что ты приехал. Хозяйка моя с дочками в гости уехала, так ты явился как нельзя более кстати. Она бы нам выпить-то власть не дала. Давай, ещё!
К тому времени, как пришли Ярёма с Ильёй и принесли рогатину, пролетели пять чарок с небольшими промежутками.
- Давай, покажи барину, как рогатину надо держать и куды целить, - приказал Грибов высокому крепкому и мрачному мужику. - Ты, Илья, медведь! Давай, показывай!
«Медведь» Илья встал у стены столовой и изобразил на добродушном и бородатом лице «звериную злобу» и сделал шага по направлению к Ярёме, держащему наготове рожно. Ярёма осторожно коснулся наконечником рожна груди Ильи.
- Медведь будет атаковать быстро, - сказал он, -  и сам налезет на рожно. Главное крепко держать рогатину.
- Ага! – сказал барон, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. – Я понимать.
Грибов велел лакею принести ещё две чарки и налил водки Ярёме и Илье. Те выпили. Грибов налил им ещё по одной.
- Ребята, - сказал он, медведя надо найти.
- Есть недалеко, - сказал Илья. – Муравейники, мать его,  разоряет и о липу чешется. День-два и снова придёт.
Грибов налил им по третьей чарке. Мужики выпили и крякнули.
- Забористая водка у вас, - сказал Илья.
- А то! – хвастливо воскликнул Грибов. – Закусите-ка поросёнком, ребята.
Ребята закусили поросёнком, поклонились и ушли.
 - Сообщите, как только он чесаться придёт, - крикнул им вслед Грибов.
 – Ну, ты понял? – спросил он барона.
- Понял, - отвечал барон, с трудом разлепляя веки.
- Тогда давай ещё по одной.
Выпили ещё по одной, положили головы на край стола и захрапели.
Так, в компании пирогов, кулебяк, щей, блинов, двух жареных поросят и многочисленных бутылок водки провели они ещё два дня.
На третий день их потревожил Илья. Он пришёл сообщить, что найден медведь, который регулярно приходит чесать шкуру о липу, и разоряет муравейники.
- Можна идтить завтра рано утром! – заключил Илья.
- А где Ярёма? – спросил не вполне проснувшийся хозяин.
- Ярёма его караулит, - сказал Илья.
- Ладно, - сказал Грибов. – Завтра идём на медведя.
Наутро он едва растолкал барона, который ни за что не хотел просыпаться и покидать уютную постель.
- Ты медведя заказывал? – спросил Грибов.
- Заказывал, - отвечал спросонья барон.
- Нашли твоего медведя. Собирайся.
Барон нехотя покинул свою спальню.
Перед походом в лес приятели выпили по три чарки черносмородинной настойки для бодрости.


Глава 12

Барон спотыкался о сухой валежник и громко ругался по-немецки.
- Тише, барин! – говорил ему Илья. - Медведь услышит и убежит.
«Да и хрен с ним, пусть убежит, - думал Грибов, тоже не особо заботясь о тишине. – Приспичило немчуре этого медведя валить! А так хорошо сидели и выпивали. И надо было продолжить, а не бегать по лесу почём зря. И собак не взяли. Какая охота без собак. Собаки медведя на себя отвлекают. Пока он от них отмахивается, тут бы его и взять на рожон. Глупая охота! Право слово! Лучше бы дома сидели, да водочку лакали».
Барон сопел справа от Грибова и теперь ругался шёпотом, когда его нога застревала в гнилом стволе поваленного дерева, или ветка ели больно била его по лицу.
«Надо научить его ругаться по-русски, - думал Грибов. – Почему его до сих пор не выучили. Бормочет на своём басурманском наречии, а что бормочет, бог весть!»
Илья, шедший впереди, предостерегающе поднял руку и остановился, прислушиваясь. Грибов и барон тоже остановились, переводя дыхание. Барон переложил рогатину из левой руки в правую. Грибов опирался на свою рогатину, как на длинный посох, трогая острие пальцами левой руки: проверял, хорошо ли наточено.
Илья сделал знак следовать за ним.
«Как же так вышло, что впопыхах я забыл отдать распоряжение взять с собой собак? – думал Грибов. – Они бы вмиг обнаружили медведя, а теперь гоняйся за ним по всему лесу. Ох, же дурак я, дурак!»
Через несколько саженей Илья остановился, поднёс руки ко рту и прокуковал три раза. Тотчас из глубины леса отозвалась другая «кукушка». Илья взял направление немного вправо.
«Что может русский, то тем более может немец, – думал барон, шумно дыша. – Я добуду этого зверя древним русским способом. Будет у меня вторая шкура для спальни».
Внезапно Илья остановился и, повернувшись к Грибову и барону, показал жестом, что впереди что-то есть. Но это был не медведь, а Ярёма, который стоял спиной к ним. По напряжению его позы было ясно, что он что-то видит, и это что-то и был медведь.
Медведь пока что не видел людей и вёл себя спокойно, разрывая очередной муравейник, и чавкая – поедал муравьёв и их яйца.
Илья, барон и Грибов подкрались к Ярёме и из-за его плеча наблюдали за медведем.
«Что мы ждём? – думал барон. – Не пора ли напасть на него, а то вдруг ветер подует от нас».
 - Где собаки? – шёпотом спросил Ярёма.
 - Нет собак, - отвечал Грибов. – Я о них забыл.
Ярёма крепко выругался в его адрес. Грибов смиренно промолчал. Забыть о собаках, идя на охоту, было непростительно, но делать было нечего и отступать было поздно. Грибов забыл взять на охоту собак, потому что не совсем протрезвел утром после трёхдневных непрерывных возлияний. Он не только собак забыл взять, но и забыл опохмелиться и чувствовал себя отвратительно. Не лучше чувствовал себя и барон.
 - Начали! – сказал громко, не таясь Ярёма. – Надо раздразнить его. Когда он пойдёт в атаку на барона, я буду справа, а вы барин, слева.
Все трое вышли из-за кустов на лужайку, где лакомился муравьями огромный медведь. На его морде было выражение изумления и недоумения: кто и зачем помешал ему в такое славное весеннее утро?
Он смотрел на пришельцев. Пришельцы смотрели на него, и повели себя странно. Один из них, высокий и толстый, в кожаной куртке выступил вперёд и заорал страшным басом, потрясая рукой, в которой была странная длинная штука с блестящим наконечником. Двое других пришельцев стали, молча, заходить с боков. Медведь оторопел и не знал, на кого сначала следует обратить внимание. Поскольку высокий и толстый пришелец вёл себя шумно, дерзко и вызывающе, крича и корча страшные рожи, долженствующие напугать хозяина леса, то медведь решил, что он и есть главный и ждал, наклонив морду к земле, что будет дальше.
А дальше, видя, что медведь не нападает, барон наклонился, загрёб левой рукой большой камень и швырнул в него. Камень попал зверю в плечо. Это было слишком!
Медведь подпрыгнул вверх на всех четырёх лапах и в момент, когда его задние лапы коснулись земли, мощно оттолкнулся ими и рванулся вперед. В три прыжка он был уже рядом с бароном. Барон едва успел схватить рогатину двумя руками, и медведь напоролся на стальной наконечник грудью. От острой боли он взревел, и стал бить лапами с длинными острыми когтями в воздухе, пытаясь добраться до обидчика, но поперечина мешала приблизиться к нему. Барон стонал от напряжения, и, казалось, что конец медведя предрешён, но мощные лапы зверя ударили по древку из последних сил, и раздался треск. Древко переломилось, барон головой въехал в мохнатую грудь разъярённого зверя, был обнят обеими лапами, острые когти впились в спину и бока человека, разрывая плоть, и раздался хруст ломаемых костей.
Ярёма и Илья подскочили с двух сторон и их рогатины пронзили бока зверя. Зверь упал. Человека под ним не было видно.
Грибов застыл на месте от ужаса.
 - Что стоишь? – крикнул ему Ярёма. – Помогай, мать твою!
Грибов очнулся, как от страшного сна. Втроём они с превеликим трудом перевернули тело медведя, и освободили  барона из его смертельных объятий. Всё было кончено.
Барон не дышал. Всё его лицо было залито медвежьей кровью.
 - Древко пересохло и сломалось, - сказал Грибов. – Древко не выдержало.
Двое других молчали и даже не ругались. Рогатина была выдана барону из охотничьих запасов Грибова.
Что толку было ругаться! Руганью барона было не оживить.
Ярёма и Илья срубили две молодые берёзки, очистили стволы от ветвей  и начали сооружать из них и верёвок, предназначенных для туши медведя, носилки. Когда носилки были готовы, тело барона положили на них, накрыли его окровавленное лицо мешковиной, тоже предназначенной для медведя, но неожиданно пригодившейся для человека, подняли и понесли прочь от места трагедии к экипажу, дожидавшемуся их в нескольких километрах на дороге, ведущей к имению Грибова.
Барон поднимался всё выше и выше. Ему было легко и приятно. Ничего не болело. Он взглянул вниз. Вот и верхушки деревьев пропали из виду. Рядом с бароном поднимался ввысь медведь, который сердито спрашивал:
- Ты зачем явился в мой лес? Что я тебе плохого сделал? Зачем ты сделал мне больно?
- Давай мириться, - предложил барон. – Я думал, что я сильнее тебя.
- Фигушки! – отвечал медведь. – Я сильнее, а ты дурак. Впрочем, что нам теперь делить! Давай мириться.
И они полетели всё выше и выше, пока земля не исчезла из их поля зрения.
Через несколько дней из Военного министерства в отель Бадена дочери барона графини Ростовцевой было послано официальное письмо, извещающее о гибели её отца, и добавлено неофициальное описание обстоятельств его безвременной гибели, со слов очевидца помещика Грибова. В конце официального письма сообщалось, что тело барона будет перевезено в Германию, в его родовое имение в Мюнхене, где он завещал себя похоронить.


Разумеется, в неофициальном сообщении не было сказано ни слова об отсутствии на охоте собак, о том, что рогатина пролежала в арсенале помещика Грибова двадцать с лишним лет, что барон и сам Грибов были в нетрезвом состоянии.


Глава 13

Получив сообщение о гибели отца, София снова надела траурное чёрное платье и сидела в спальне на постели, глядя в одну точку. Такой её и застала Александра Андреевна, вынула письмо из её рук, прочла  и села рядом, заливаясь слезами.
- Поплачьте, - уговаривала она подругу. – Вам станет легче.
- Теперь я сирота. Не любит меня Бог, - медленно сказала София, по-прежнему глядя сухими глазами в одну точку. – А слезами батюшку не вернёшь. Я еду в Мюнхен к тётке. Туда привезут тело отца.
- Я не оставлю вас, я поеду с вами, - сказала Александра Андреевн, торопливо вытирая слёзы платочком. – Вам нельзя быть одной. Надо известить братьев Широковых, что мы уезжаем.
София сделала неопределённый жест рукой. Мысли её были далеко.
Нужно было собирать вещи, паковать чемоданы, доставать билеты на поезд, а она не могла двинуться с места. Она всё время представляла себе поединок отца с медведем и содрогалась от ужаса. Ей вспоминался день, когда в розвальнях он увидела убитого её отцом медведя, чья шкура теперь украшала его кабинет.
«А ведь это месть, - думала София. – Месть леса и медведя. То есть возмездие за убийство. И ничто иное. Отец заплатил за убийство медведя своей жизнью. Его убил медведь за медведя».
Она думала эту мысль так и этак, поворачивая её разными гранями, и  никто и ничто не могло бы её переубедить, что это случайная смерть, ибо она была убеждена, что ничего случайного в мире не бывает.
Пришли с визитом братья Широковы. Александра Андреевна  рассказала им о том, что случилось.
- Как она? – спросил Иван Павлович, кивнув головой в направлении спальни, где находилась София.
- Переживает, но не плачет, - пояснила Александра Андреевна. – Странное состояние. Она как будто окаменела.
Иван Павлович встал, и подойдя к двери спальни, осторожно постучался. Молчание было в ответ. Он осторожно приотворил дверь и взглянул. София сидела на краю кровати, слегка покачиваясь из стороны в сторону, держа в руках письмо.
Иван Павлович вошёл в комнату, притворил за собой дверь, сел рядом с Софией и, вынув письмо из её рук, положил его на подушку. София как будто не видела его. Он обнял женщину за плечи и привлёк её к себе на грудь:
- Милая! – сказал он. - Девочка моя!
София вздрогнула, словно её внезапно разбудили.
- Это месть! – убеждённо сказала она. – Отец четыре года назад убил медведя. Теперь медведь отомстил за своего сородича.
Иван Павлович счёл невозможным опровергнуть это утверждение:
- Да, - подтвердил он. – Это месть.
- Выходит, отец кругом виноват, - продолжала женщина. – Он убил медведя и пришёл убить другого. Это неправильно. И этот другой ему отомстил. И сам погиб.
Широков не хотел путаться в хитросплетениях этой логики и отделался неопределённым высказыванием:
- Наверное, - сказал он.
- Мне жаль медведя! – сказала София. – И мне жаль отца!
- Да,  - подтвердил Широков. – Обоих очень и очень жаль.
После этой его фразы, София глубоко вздохнула и забилась на его груди в рыданиях. Она рыдала судорожно, долго и громко, и вокруг неё суетились подруга и братья Широковы. Её поили холодной водой, успокоительными каплями, тёрли ей виски водкой, но ничто не помогало. Готовы уже было послать за врачом, но Александра Андреевна вдруг вспомнила:
- Стойте! – воскликнула она. – Дайте стакан!
Кто-то из братьев подал ей стакан. Александра Андреевна налила в него водки и заставила Софию выпить её одним махом. Половина водки из-за судорог рыдающей женщины пролилась на постель. Через несколько минут рыдания стихли, и София крепко заснула. Её повернули на бок, прикрыли простынёй и оставили одну, перейдя в гостиную, где принялись совещаться, что делать дальше.
Когда София проснулась, она выглядела утомлённой, но более она не рыдала и мысль о мести медведя, хотя и не оставила её, но не жгла душу огнём. Между тем, вещи уже были собраны Александрой Андреевной и упакованы в чемоданы, билеты до Мюнхена куплены, и экипаж ждал у входа в отель.
Иван Павлович, невзирая на протесты Софии, взял её на руки и перенёс, как ребёнка, в экипаж, где её приняли подруга и Павел Павлович. Иван Павлович крикнул кучеру волшебное русское слово::
- Давай! – и кучер, хотя и был немец, понял его правильно и экипаж покатил на железнодорожный вокзал.
Тётушка Августа, вопреки ожиданиям Софии, встретила племянницу сдержанно. Ни слёз, ни сантиментов. Никаких проявлений горя. Впрочем, именно этого и следовало ожидать. Не потому, что тётушке была безразлична смерть брата. Напротив, в глубине души она очень горевала. Но её протестантская вера предписывала ей сдержанность в проявлении чувств. Против воли Бога не попрёшь. Раз Он так распорядился, значит, так тому и быть. Значит, так правильно и нечего роптать. Бог сам знает, кому, сколько жизни отпустить и в какой форме послать смерть. Слезами горю не поможешь и воскресения брата у Бога не вымолить.
С одной стороны, тётушка была приятно удивлена, что София не рыдала, не билась у неё на плече в слезах. Но с другой стороны она была неприятно удивлена, что София приехала не одна, а в компании двух молодых красавцев мужчин и подруги. Ну, подруга, это было понятно. Особенно её смущали эти мужчины. Кто они были? Зачем они приехали? Хорошо ещё, что они остановились в отеле. Хотя подруге пришлось срочно выделить и оборудовать комнату в особняке. Кроме того, пришлось приставить к подруге отдельную горничную. Хорошо ещё, что не надо было заботиться о мужчинах, которые остановились в отеле.
Первым делом тётушка  Августа выразила племяннице соболезнование по поводу смерти её сына,  её мужа и её отца.
София ответила встречным соболезнованием по поводу смерти внука тётушки Августы, а также зятя и брата.
Первый вопрос, который крутился на языке у тётушки Августы: приехала ли племянница навсегда или на время?
Второй вопрос, который беспокоил тётушку Августу: кто эти мужчины и зачем они явились в Мюнхен?
Был и третий вопрос: что племянница намерена делать дальше?
Всё это были не праздные вопросы, а два из них были имущественные.
В первый день тётушка Августа, когда подруга Софии ненадолго их оставила, задала вопрос племяннице, кто эти мужчины, сопровождавшие их?
- Это мои русские друзья - братья Широковы, Иван Павлович и Павел Павлович - коротко сказала София. И поскольку больше информации не последовало, тётушке Августе пришлось удовлетвориться этим объяснением.
«Русские друзья! – с неудовольствием думала тётушка Августа. – Кругом одни русские, и ни одного немца. И что значит, «друзья»? Что это за статус такой «друг»? Любовник, что ли? Если любовник, то не слишком ли стремительно София его завела? Или, возможно, он давно уже ей любовник? Всё это более, чем странно, и даже неприлично. Зачем было тащить за собой любовника? А его брат, должно быть, любовник её подруги? Это уже более, чем неприлично».
Больше тётушка Августа не задала ни одного вопроса, рассудив, что племянница должна отдохнуть с дороги.
Наутро за завтраком она сказала:
- Пригласите, пожалуйста, к обеду господ, которые вас сопроводили в Мюнхен. Я хочу, чтобы перед оглашением завещания барона, моего брата и вашего отца, было больше свидетелей.
В отель, где остановились Широковы, был послан лакей с запиской от Софии. В записке извещалось, что их ждут к обеду по указанному ниже адресу.
Братья явились в чёрных сюртуках, чёрных галстуках и чёрных шляпах, свежие и пахнущие дорогими мужскими парфюмами, что не преминула унюхать тётушка Августа.
К обеду явился нотариус, герр Леманн, мужчина среднего роста, средних лет, гладко выбритый и учтивый. Парфюмом от него не пахло. Он с удивлением и неодобрением посмотрел на усы и короткие бороды двух высоких незнакомцев, и подумал, что это, должно быть, русские, в чём он и не ошибся.
Все прошли из гостиной в кабинет барона, где нотариус сел за письменный стол и вынул из чёрной кожаной папки бумаги, и принялся читать. Из чтения этих бумаг выходило, что тело барона в Мюнхен не привезут. Барон, оказывается, принял православие, чем отчасти и объясняется его желание быть похороненным в России. Он написал в завещании, что, поскольку его дочь, София, есть подданная российского Государя и приняли православную веру, то и он, её отец, желает быть подданным российского Императора и православным. Он хотел, чтобы дочь приходили к нему на могилу хотя бы два раза в год.
София опустила глаза, чтобы тётушка Августа не заметила, что они наполнились слезами.
Далее из чтения следовало, что барон завещает всё своё движимое и недвижимое имущество, и капитал в размере трёх миллионов талеров своей дочери графине Софии Георгиевне Ростовцевой, за исключением той доли, которая прежде была выделена баронессе Августе фон Вальтер, их отцом бароном Генрихом фон Вальтером. Эта доля включает оговорённую ранее часть капитала в один миллион талеров и второй дом в десять комнат в Мюнхене и фруктовый сад при нём в несколько десятин.
Нотариус закончил чтение, и отбыл, не оставшись к обеду.
Тётушка Августа предложила всем перейти в столовую.
- Вы ведь позволите мне напоследок похозяйничать у вас доме? – обратилась она к племяннице.
 - Тётушка, - возмущённо воскликнула София, - почему напоследок?
 - Потому что вы вступаете в наследство имением.
 - И что? – вскричала София. – Что это меняет?


Глава 14

 - Всё! – с холодным достоинством  отвечала баронесса и  поморщилась. Она не любила шума и слишком откровенных проявлений чувств. - Я здесь больше не хозяйка, а гостья. Я уже предупредила арендаторов моего дома,  чтобы они его освободили. Через неделю я перееду в свой дом.
- Сегодня же предупредите арендаторов вашего дома, чтобы они никуда не съезжали, - сказала София. - Зачем  производить ненужную суету и суматоху в их жизни. Сейчас же пошлите лакея сказать им, чтобы они оставались. Всё остаётся по-прежнему. Живите здесь, как жили. Через неделю я уезжаю в Россию.
  Как в Россию! – не смогла скрыть удивления тётушка Августа. – Зачем в Россию? Что вам делать в России?
Лакеи внесли блюдо с сосисками и тушёной капустой. Запахло кислым.
Теперь поморщилась София. Она отвыкла от немецких кушаний.
Братья Широковы занялись завтраком по-немецки.
 - Тётушка Августа, вы, кажется, забыли, что я - подданная его Величества Российского Императора Александра Второго.
 - Да, ради Боги, вы можете быть подданной кого угодно и жить в Германии, - воскликнула тётушка Августа.
  - Не могу. В России похоронены мои самые близкие люди: сын, муж и отец, -  мягко сказала София. Но внутри она начала закипать.
- Живые важнее  мёртвых, - парировала тётушка Августа. – Вы оставляете меня одну.
- Если бы мои родные были живы, вы продолжали бы жить одна, как ни в чём, ни бывало, - сделала выпад София.
«О, небо! Пошли мне выдержку и терпение, - подумала она. – Надо скорее уехать. Неделю рядом с тётушкой я не вынесу».
Тётушка Августа сосредоточилась на некоторое время на сосиске. При этом она решала задачу, обидеться или подождать?
Решила подождать. Если обидеться сразу, то разговор прекратится. Съев сосиску, тётушка Августа  сказала:
- Брата тянуло в Россию. Теперь и вас тянет в Россию. Что там у вас за магнит? И чем вам Россия отплатила? Дикий русский медведь убил моего брата. Немцам надо жить в Германии. Германия это центр цивилизации. Германия дала миру великих философов и учёных, музыкантов и поэтов, инженеров, архитекторов и театр. А что миру дала Россия, кроме диких свирепых медведей?
- Тётушка, - примирительно начала София, - вы ведь жили в Петербурге и видели своими глазами, что это цивилизованный прекрасный город.
- Всё это от нас! – заявила тётушка Августа. – Петербург похож на Амстердам. Всё в Европе началось с Германии.
- Простите, баронесса, - вмешался в разговор Павел Павлович, - а как же быть с Древней Элладой? Конечно, у немцев есть Лейбниц, Кант,  Фихте,  Шеллинг, Гегель, но они появились в восемнадцатом веке. А эллинская философия появилась одиннадцатью веками раньше, и без них никаких лейбницев и гегелей не было бы и в помине. У эллинов один Платон стоит всех философов мира, а это пятый век до рождества Христова.
Вы можете сказать, что, зато русской философии в восемнадцатом веке вообще не было, и тотчас ошибётесь. Вы её не знаете и не читали произведений русских философов. Впрочем, держу пари, что Шеллинга и Гегеля вы тоже не читали и знаете о них понаслышке. Был у нас Феофан Прокопович и Стефан Яворский, Михаил Ломоносов, Григорий Сковорода, Василий Татищев,  Андрей Болотов, Григорий Теплов, Александр Радищев.  Я высоко ценю произведение Радищева «О человеке, его смертности и бессмертии». Вы, конечно, этот труд не читали. Может, вы читали «Монадологию» немца Лейбница?
Ошеломлённая натиском Павла Павловича тётушка Августа отрицательно покачала головой.
 - Вот, видите! – обрадовался Широков. – Вы своих немцев не читаете, что уж говорить о русских! А не было бы никакой монадологии Лейбница без идей Платона! Так, с кого всё началось в Европе?
София мысленно рукоплескала Павлу Павловичу. Александра Андреевна откровенно ему улыбалась.
«Какие-то ничтожные паршивые греки, оказывается, во всём первые и, стало быть, выше немцев! Этого не может быть! Просто, не может быть, и всё!» - думала тётушка Августа, которая истории не знала и умных книг не читала. Ей было достаточно думать, что выше немцев в мире нет никого. Так ей говорили родители. Так говорят многие её родственники и знакомые. Не может быть, что они ошибаются. Эта мысль грела ей душу.
 - За что бы мы ни взялись, - подхватил мысль брата Иван Павлович, - за науку, архитектуру, литературу, музыку, театр мы обнаружим первенство древних эллинов, и развитие их идей в Германии и в России восемнадцатого века. И в других странах Европы тоже. Просто, вы об этом не знаете, и отдаёте пальму первенства во всём Германии, потому, что вам это внушили в детстве. Но это далеко не так.
Тётушка Августа тщетно искала аргументы в пользу первенства Германии, и – не находила. Её лицо покраснело от мысленного напряжения и раздражения.
Внезапно она нашла аргумент в пользу первенства Германии:
 - Зато мы, немцы, превосходные воины - лучшие в Европе!
 - Насколько я помню, в армии Наполеона было 141 тысяча немцев, и 40 тысяч австрийцев, - холодно напомнил Иван Павлович. – Девяносто восемь процентов из них домой не вернулись, потому что полегли на полях сражений в России.
Тётушка Августа прикусила язык, но по выражению её лица можно - было прочесть, что, немцы – лучшие в мире во всём, и ничто не могло её сдвинуть с этой точки зрения.
Правильно поняв выражение её лица, Иван Павлович сказал:
- Я не знаю, сколько немцев разделяют вашу точку зрения на то, что лучше их никого в мире нет, но твёрдо знаю, что такая точка зрения немцев до добра не доведёт. Когда-нибудь они захотят это доказать на деле и потерпят сокрушительный крах.
- Подавайте десерт, - велела лакею тётушка Августа. Раздражение её достигло допустимого предела. Дальше мог бы последовать только скандал. Лакей поклонился, вышел и вскоре вернулся с подносом, уставленным вазочками с фруктовым желе.
Все принялись ковырять десерт серебряными ложечками с вензелем барона.
София сгорала от стыда за тётушку Августу. Тётушка показывала так откровенно своё невежество и враждебность по отношению ко всему не немецкому, что её оторопь брала. Когда она ехала к тётушке, она рассчитывала на иной приём. Она думала, что они с тётушкой предадутся лирическим воспоминаниям об отце, что она расскажет о том, какой замечательный и заботливый у неё был муж, какой дивный и умный сын, какие у него были успехи в развитии. Она думала, что расскажет тётушке обо всём, что случилось за последнее время, и они вместе поплачут над несчастными судьбами своих любимых родных. А вместо этого она встретила холодный, деловой и сухой приём, и речи не могло быть о лирических воспоминаниях и совместных облегчающих души слезах. Надо было уезжать и немедленно, наверное, если не завтра, то послезавтра непременно.
«Отчего я прежде не замечала, что моя тётка - чёрствая, ограниченная и злая женщина? - думала София. – Отчего она не любит людей других национальностей? Отчего у неё такие завышенные оценки германской нации? Это врождённое у неё или родители её так воспитали? Я, к сожалению, не помню своих бабушек и дедушек. Неужели и они были такими, как она? И почему, тогда мой отец так сильно отличался от своей сестры? Почему у него были другие взгляды на мир и людей? Ведь они получили одинаковое воспитание. Впрочем, нет! Мой отец был хорошо образован и много читал. А у тётушки было ограниченное домашнее воспитание. Какое счастье, что отец заботился о моём образовании, а то я получилась бы такая же тупая овца … Боже мой, и это я так отзываюсь о своей родной тётке! Но, что же делать, если она такая и есть, тупая овца, воображающая себя породистой скаковой лошадью!»
Десерт был съеден. Все молчали. Всем было неловко. Всем хотелось покинуть этот дом. Но неудобно было сразу выходить из-за стола и уезжать.
- А можно у вас в доме где-нибудь покурить? – спросил Иван Павлович.
- Конечно, - любезно ответила тётушка. – Вы можете пройти в кабинет барона и там покурить.
Мужчины поднялись и перешли в кабинет барона.
«Жаль, что я не курю. А мне-то что делать? - думала София, играя бахромой скатерти. Она беспомощно взглянула на подругу. Та её поняла.
 - А мы, с вашего разрешения, погуляем в саду, - нашлась Александра Андреевна. Подруги вышли в сад, не дожидаясь разрешения хозяйки.
 - Не расстраивайтесь, - шепнула Александра Андреевна, прижимая к себе локоть подруги. – Мы уедем. Она останется. Её не изменить.
 - Сейчас вежливо попрощаемся с хозяйкой, - пробурчал Павел Павлович, - и пойдём в ресторан, где есть русская кухня.
Старший брат утвердительно кивнул головой и добавил:
 - И заберём с собой дам.


Глава 15

- Вот чего я не понимаю, - сказал Иван Павлович, опираясь руками на отполированный парапет нижнего этажа, окружающий саркофаг Наполеона. – Как это получилось, что столько людей - миллионы! – шли за ним, как бараны, и гибли с его именем на устах?
- Ничего удивительного, - сказал Павел Павлович, стоявший спиной к саркофагу и непочтительно опиравшийся её нижней частью на тот же парапет, - так всегда было есть и так всегда будет. Дайте народам две-три соблазнительных и простеньких для усвоения идейки, укажите на человека, который может воплотить их в жизнь, скажите, что это человек выдающихся способностей, и народы сами превратят его в земного полубога. Останется только подкреплять эти идейки и образ полубога всеми доступными средствами, и – вуаля! - народы пойдут за ним куда угодно и сделают, что угодно. Сие не есть гипноз, но внушение. Толпа легко внушаема и легковерна. Стоит только убедить небольшое количество людей в ценности идеи и в ценности человека, способного её воплотить, дальше всё пойдёт как по маслу само собой, расширяющимися кругами, как от камня, брошенного в воду. Всё гениальное просто, как известно. Прибавьте сюда магию часто повторяемых слов и формул, ну, например, «Свобода! Равенство! Братство!» и дело сделано.
- Хорошо бы нашёлся человек, который исследовал бы это явление и описал его в назидание народам, чтобы читали и знали, как легко манипулировать их поведением, - отозвался Иван Павлович.
- Думаю, такой человек найдётся и, скорее всего, это будет француз, ибо опыта французам не занимать. Обобщит и напишет. Только читать его будут только те, кто заинтересован во власти над толпой – правители государств. Это будет для них учебник. Народам читать такие книги не с руки. Они художественную литературу не всегда читают, а исследование вряд ли станут читать. Кстати, мы болтаем, а дамам, наверное, скучно нас слушать.
Дамы, стоявшие рядом, запротестовали.
- Мы слушаем с большим интересом ваши рассуждения, - сказала Александра Андреевна. – Не надо преуменьшать наши мыслительные способности. Не стоит пренебрегать ими.
- Я часто думаю, - сказала София, - о французской революции и ваши мысли близки мне. Я также часто думаю о том, что судьба Наполеона, в общих чертах повторится, и не хотелось бы, чтобы это была Германия или Россия. Я очень этого боюсь.
- Не исключено, - подтвердил Иван Павлович. – Ничего нельзя исключать. История любит повторяться в разных формах. А знаете, дамы, что Наполеон похоронен в нескольких гробах, как египетский фараон - сказал он, указывая глазами на розовый саркофаг, возвышающийся на сером гранитном постаменте.
- Нет, мы этого не знаем, - воскликнула Александра Андреевна.
- Если я не ошибаюсь, саркофаг состоит из шести уложенных друг в друга гробов: один из жести, другой – из красного дерева, два цинковых гроба, гроб из чёрного дерева и дубовый гроб.
- Принцип матрёшки, - вставил своё слово Павел Павлович. – А знаете ли вы, что розовый камень доставлен из России?
- Нет! – воскликнули удивлённые дамы.
- Считается, что это розовый порфир, камень римских императоров. Но запасы розового порфира в Италии, Греции и Франции к этому времени были исчерпаны. Найти нужный камень удалось только в Российской Империи. Подходящий камень был найден в Олонецкой губернии с центром в Петрозаводске, где в селе Шокша была найдена неразработанная шахта с красным порфиром. Разумеется, французы спросили разрешения Императора Николая Первого на разработку этой шахты и перевозку камня во Францию. И знаете, что ответил наш Император?
- Что? – загорелись любопытством глаза обеих дам.
- Он сказал, что для Наполеона ему никакого камня не жалко! \
Дамам очень хотелось рассмеяться, но они не посмели смеяться возле могилы. Воспитание не позволяло смеяться даже над мёртвым врагом.
После того, как четверо друзей, (а кто они теперь были, как не друзья!)  покинули Мюнхен, они отправились в Париж, где первым делом навестили могилу Наполеона в Доме Инвалидов.
Расставание с тётушкой Августой не было ни тёплым, ни сердечным. Обе стороны были рады расстаться.
Расставание с любимой лошадью Генриеттой и собаками Агни и Лени было по-настоящему сердечным и болезненным. Генриетта так и не доехала до России, чего так желала София. Собак она тоже хотела бы взять с собой, но понимала, что это невозможно. Обнимая их и целуя влажные холодные носы, София плакала навзрыд, ибо понимала, что больше их никогда не увидит. Рыдая, она ушла из конюшни и псарни, и Иван Павлович, сопровождавший её, молча, утирал её слёзы своим большим надушенным клетчатым платком.
София ушла в свою комнату собираться в дальний путь, а Иван Павлович отправился в гостиную прощаться с тётушкой Августой. О чём они беседовали в течение получаса, никто не знал. Сам Иван Павлович уверял, что просил прощения у тётушки Августы и получил его.
В Париже друзья намеревались посетить Дом инвалидов и Лувр. Павел Павлович настаивал, что для равновесия нужно посетить «Кабаре убийц» на Монмартре, что без этого представление о Париже будет неполным.
- Вы в своём уме? Какое кабаре! Наши дамы в трауре! – вскричал Иван Павлович.
- Хорошо! Тогда пойдёмте вдвоём, а дамы пусть посетят Парижский салон или Салон отверженных, и полюбуются на картины. А мы, тем временем …
- Я тоже хочу посмотреть на картины. Кабаре меня не прельщает. Что я не видел в кабаре? Как там пляшут девки, и разные пройдохи показывают фокусы? Идите туда один.
Это маленькое разногласие было улажено и все отправились в Салон отверженных смотреть на картину Эдуарда Мане «Завтрак на траве».
Впрочем, побывали и на Монмартре, но не в кабаре, а просто прогулялись по тихим улочкам, чтобы взглянуть на строящуюся базилику Сакре-Кёр в память о жертвах франко-прусской войны и оттуда с высоты холма полюбоваться на панораму Парижа.
Побывали также в Булонском лесу. Больше в Париже смотреть было не на что. В Версаль ехать друзьям не захотелось. И сам собою встал вопрос: что делать дальше? Куда ехать?
По поведению Софии было видно, что она оживала и уже не думала о смерти, не помышляла о самоубийстве или монастыре. Она стала чаще улыбаться, снова сменила чёрное платье на серое, и с каждым днём становилась всё доверчивее по отношению к Ивану Павловичу, который окружал её братской заботой. Павел Павлович, в свою очередь, окружал заботой Александру Андреевну, и она, оставаясь наедине с подругой, говорила, вздыхая, что рядом с этим студентом чувствует себя старой, ведь она была старше его на целых три года. Но он нравился ей всё больше и больше, и сокрушалась о своём возрасте потому, что ей хотелось, чтобы Павел Павлович позвал её замуж. Проще говоря, она в него влюбилась.
София сочувствовала подруге и искренне желала ей счастья и болела за неё. Ей тоже хотелось, чтобы Павел Павлович позвал подругу замуж. Но об этом нечего было и думать, потому что он был студент. Надо было ждать ещё два года, пока он не окончит курс, и не получит диплом врача.
Ивану Павловичу пора было возвращаться в Красноярск. Все дела, которые у него были в Германии, он решил, и дома его ждали другие неотложные дела. Больше разъезжать по Европе и вести праздный образ жизни он не мог.
Вечером в номере парижского отеля, где они остановились, он завёл разговор с младшим братом, которому нужно было возвращаться в Петербург, ибо близился сентябрь.
- Когда ты едешь в Петербург?
- Думаю, дня через три. Мне надо объясниться с Александрой Андреевной.
- Я так и думал. Ты влюблён?
- Нет. Не влюблён. Я её люблю. Это лучшая женщина, которая встретилась мне на жизненном пути.
- Что же, я одобряю твой выбор. Невооружённым глазом видно, какая она отзывчивая, добрая, заботливая. Не пустышка, как многие. И красавица. Только вот жениться ты на ней пока что не можешь.
- Не могу. Ещё два года не могу. Но я хочу сделать ей предложение сейчас, чтобы она меня дождалась, пока я доучусь . А то боюсь, что начнёт выезжать на балы, и выскочит за какого-нибудь, не приведи Бог, светского  вертопраха и прощелыгу, или за старика в чинах. Как ты думаешь, она согласится ждать?
Иван Павлович пожал плечами:
- Откуда мне это знать? Спроси у неё сам. Если она тебя любит, то будет ждать. А если не любит, то лучше сразу порвать с ней отношения, пока не поздно. И, кстати, собираешься ли ты просить благословения у родителей?
- Собираюсь. Традиции я чту. Напишу им, а там, что Бог даст.
- Только не пиши, что она немного старше тебя и к тому же вдова. Это ни к чему. Ты же знаешь, как наш батюшка смотрит на браки с вдовами.
- Знаю. Пусть думают, что она старая дева.
- Вот, и славно. Дерзай!
- А вдруг она не захочет идти за простого врача. Она же княгиня. Выйдя за меня, она потеряет титул.
- Если она дура и титул ей дороже любви и брака, то и чёрт с ней! Найдёшь умную женщину и без титула.
- Легко тебе говорить. Я её люблю.
- Разлюбишь, когда узнаешь, что титул ей дороже тебя. И говорить мне совсем нелегко. Я в таком же, если не в худшем положении.
- Ох! И ты?
- И я! Разница в том, что ты можешь признаться, а я не могу. Надо ждать, по крайней мере, год, когда пройдёт срок траура. Потерять трёх родных людей это не шутки. Это не всякий человек выдержит. Боюсь спугнуть. В общем, не время для признаний. И ужасно боюсь потерять её. Мне ведь надо ехать в Красноярск. Как я её оставлю? Ума не приложу, что делать. Через три дня едем все в Петербург. А оттуда я еду в Красноярск.
- Сочувствую.
- Представляешь, она бродит одна в своём огромном и пустом особняке, с тяжкими воспоминаниями о смерти мужа, сына и отца. С ума можно сойти.
- Не будет она одна. У неё есть подруга. Да и я стану её навещать. То есть, я хочу сказать, мы вместе с Александрой Андреевной позаботимся о ней. Так что, ты можешь не беспокоиться.
- Есть у меня одна безумная мысль, и я попытаюсь … Впрочем, пока об этом говорить преждевременно.
- Спорим, что я догадываюсь, что это за мысль!
- Спорим! Она настолько безумна, что ты вряд ли догадываешься.
- Плохо ты обо мне думаешь, брат! Ты хочешь предложить Софии Георгиевне поехать с тобой в Красноярск! Нет?
- Да, ты прав! Ты догадался. Именно это я хочу ей предложить. Если она проехалась в компании со мной в Париж, то отчего ей не проехаться со мной в Красноярск с познавательными целями.
- Эк, сравнил! Где Париж и где Красноярск! И расстояние несравнимо. Вряд ли она согласится.
- Вряд ли! Но отчего бы не попробовать? Знаешь, я вспоминаю одно высказывание нашей матушки: не стесняйся просить человека о том, что тебе необходимо. Он может тебе отказать, но может и не отказать. Но если ты не отважишься просить, то ты сам себе отказал.
 - Наша матушка – мудрая женщина. Следуй её совету. Не отказывай сам себе. Проси Софью Георгиевну о милости – ехать с тобой в Сибирь. В конце концов, она ведь не первая женщина, которая поедет в Сибирь. И в Сибири женщины живут и вполне довольны. Дерзай, брат!
Братья обнялись. Перед каждым из них была своя дорога.


Глава 16

- Едемте ко мне. Едемте со мной, - уговаривала Александра Андреевна Софию в купе поезда, мчавшегося в Петербург. – Что вы будете делать одна в своём особняке? Вам нельзя оставаться одной. Если не хотите ко мне, то, давайте, я поеду с вами в ваш дом. Ну, хотя бы на несколько дней.
- Нет, - решительно отвечала София. – Спасибо вам за все предложения помощи, но я поеду домой и поеду одна. Не беспокойтесь обо мне. Я тверда духом и справлюсь. Мне необходимо побыть одной, необходимо подумать в тишине о том, как жить дальше.
Александра Андреевна держала руку Софии в своей руке и чувствовала, что подруга говорит вполне искренно и ей можно доверять.
«Может, мы надоели ей своими непрерывными заботами и неусыпным вниманием, - думала она. – Наверное, ей нужно на какое-то время одиночество и тишина. Надо уважать её волю».
- Хорошо, - сказала княгиня. – Поезжайте домой. Только если вам станет невмоготу, немедленно приезжайте ко мне. Обещаете?
- Обещаю! – улыбнулась София.
В дверь заглянул Иван Павлович.
- Дамы, скоро Петербург. Вы готовы?
Они были готовы.
София одарила Ивана Павловича своей пленительной улыбкой.
- Когда я получу ответ? – спросил он.
- Завтра, - отвечала София. – Обещаю, что завтра вы получите ответ. Приезжайте ко мне в полдень.
Он кивнул и ушёл в своё купе.
В последний вечер в Париже, гуляя с Софией по Итальянскому бульвару, Иван Павлович объяснился с ней. В это же время Павел Павлович объяснялся с Александрой Андреевной, следуя за первой парой в нескольких саженях позади. Но объяснения братьев с их любимыми были разными.
Павел Павлович бесхитростно объявил, что любит княгиню и предлагает ей свою руку и сердце.
Княгиня давно ожидала и хотела этого признания в любви красивого молодого человека, но сказала, что замужество не входит в её планы, поскольку она на три года старше его и вдова.
Павел Павлович со всей присущей ему горячностью стал убеждать Александру Андреевну, что это такие пустяки, на которые не стоит обращать внимания, и пригрозил, что, если она ему откажет, то он никогда не женится ни на какой другой женщине и останется бобылём до конца своих дней. Глаза его при этом смеялись.
Княгиня понимала, что долго ломаться не стоит, поскольку она сама была без ума от Павла Павловича. Он просил её подождать два года, пока он не получит диплом военврача, а пока что обручиться.
Александра Андреевна дала своё согласие. Оба были счастливы.
Объяснение Ивана Павловича с Софией было куда более трудным. Он не стал говорить ей о своей любви, чтобы не испугать и не оттолкнуть её. Он понимал, что такое траур по недавно умершим родственникам. Иван Павлович зашёл с другой – рациональной, а не романтической – стороны. Идя рядом с Софией, он заложил свои руки за спину.
 - Чем вы будете заниматься, когда я уеду? – спросил он.
София бросила на него взгляд своих прекрасных фиалковых глаз, и её собеседник прочёл в этом взгляде нерешительность и испуг.
 - Честно говоря, я не знаю, - призналась София. – Я ещё об этом не думала.
 - И когда вы собираетесь об этом подумать?
София пожала плечами:
 - Я не знаю.
 - Понятно! – заключил Иван Павлович. – Вы станете бродить в полном одиночестве по многочисленным комнатам своего особняка и ждать, не заглянет ли ваша подруга на огонёк. А у подруги вашей есть свои дела и заботы, не правда ли? Вы возьмётесь за книгу, но она будет выпадать из ваших рук, потому, что мысли ваши будут витать в прошлом. Каждая вещь в вашем особняке будет напоминать вам о ваших ушедших любимых и о прошлом счастье. За что бы вы ни взялись, всё будет выпадать из ваших рук по этой причине. Чтобы, кроме слуг, в доме была живая душа, которая прилепилась бы к вам с любовью, придётся вам завести собачку, а может, и не одну. Или кота и кошку, чтобы они радовали вас и сидели бы у вас на коленях. Вы поедете на бал в какой-нибудь дом, куда вас пригласят, но вы не сможете танцевать и веселиться, потому что вас будут преследовать воспоминания о более счастливых и весёлых днях, которые уже никогда не повторятся.
Иван Павлович умолк и украдкой посмотрел на свою спутницу. Он увидел, что по её бледной щеке медленно скатывается слеза.
 - А вы жестоки, - тихо сказала София.
 - Нет! Я не жесток. - запротестовал он. - Это не жестокость, а  грубая, да! - грубая реальность, от которой некуда деться. Вот почему, вы не желаете думать о будущем и отталкиваете ту минуту, когда о нём придётся подумать. Я не жесток, я реалист, а реальность, как вы уже имели несчастие убедиться, жестока и непредсказуема. У меня есть для вас план. Хотите, я изложу его прямо сейчас?
 - Да, извольте, - едва слышно прошептала София, борясь со слезами, продолжающими течь по её бледному и прекрасному лицу. Иван Павлович вынул свой клетчатый носовой платок, без церемоний повернул собеседницу к себе лицом и начал аккуратно и нежно утирать её слёзы.
 - Остановитесь! – приказал он. – Вздохните глубоко несколько раз. Вот так! Хорошо! Сейчас нет причин лить слёзы. Всё плохое уже случилось и вы его уже оплакали на много лет вперёд. А теперь выслушайте меня, не перебивая. Сначала то, что я вам скажу, покажется вам невероятным, но ничего невероятного в этом нет, и не будет. Напротив, всё осуществимо, логично, и правильно. Я уверен, что наша с вами встреча в Бадене не случайна. Во Вселенной нет ничего случайного. Она знает, что делает. Она всё продумывает до мелочей.
 - Вселенная?
 - Называйте, как хотите: Вселенная, Бог, Творец, Зиждитель, Высший разум. Высшая творческая сила, Единый. Разные люди и разные народы называют Его по-разному, но настоящего Его имени не знает никто, и не должен знать. Имя значения не имеет. Так вот, эта Высшая сила знает о нас всё заранее и подталкивает нас к правильным решениям. Важно научиться слышать, понимать и принимать правильные решения. Вы готовы услышать, понять и принять правильное решение?
 - Как я могу это знать?
 - При помощи интуиции. Вы мне верите?
 - Да!
 - А почему вы мне верите? Вы ведь мало что обо мне знаете?
София беспомощно пожала плечами.
 - Вы верите интуитивно. Вы в глубине своего существа знаете, что я неплохой человек, что я желаю вам добра, что мне можно доверять. Вы знаете, что я вас не обижу и не обману. Интуиция вам это подсказывает, иначе вы не стали бы со мной общаться, не так ли?
 - Наверное.
 - Так вот, я предлагаю вам план. Едемте со мной в Красноярск!
 - Что? Куда? – от удивления София даже приостановилась и повернула лицо с поднятыми бровями к собеседнику.
 - Вы не ослышались, в Красноярск, – спокойно продолжал Иван Павлович. Он выпростал руки из-за спины и правой ладонью погладил свой высокий лоб. - Почему бы вам не поехать в Красноярск для ознакомления с этим городом и краем, как вы ездите в Италию, или в Баден, или в Париж? Чем путешествие в Красноярск хуже, чем путешествие в европейские страны? Только не говорите сразу «нет». Я ещё не закончил мою речь.
София ничего не ответила, отвернулась, и её ресницы затрепетали.
 - Мы поедем со всевозможным комфортом, - продолжал Иван Павлович. – Я обеспечу вам комфорт во время пути, если вы опасаетесь, что комфорта не будет. Я обеспечу вам такой уровень комфорта, какого вы не знали, путешествуя по Европе. Мы поедем с курьерской скоростью, так что путешествие не займёт слишком много времени. С тех пор, как мой дед Пётр Васильевич проделал путь от Владимира до Красноярска, прошло много времени. Времена изменились к лучшему.
Вас, наверное, будет беспокоить мысль: в каком статусе вы поедете в Красноярск вместе со мной. Об этом не стоит беспокоиться. Вы поедете в качестве путешественницы вместе с компаньонкой – пожилой дамой уважаемой и богатой. Вы будете ехать вдвоём в одном экипаже плюс прислуга женского пола для помощи в бытовых делах. Я буду ехать следом за вами в отдельном экипаже с моим слугой, так что вам нечего бояться за вашу репутацию. Я буду в статусе вашего друга. Когда мы приедем в Красноярск, вы будете в статусе моей гостьи и друга.
Кстати, экипаж имеет раскладные спальные места, которые при желании можно превратить в кресла. Между спальными местами имеется занавески, так что приватность вам будет обеспечена. Спальное место для прислуги будет расположено у вас в ногах поперёк экипажа и тоже отделено занавеской.
Лошадей нам будут менять на каждой почтовой станции, что и обеспечит нам высокую скорость передвижения. Обедать мы будем в придорожных трактирах. Еду там готовят не хуже, чем в столичных ресторанах и подают горячей и свежей. Завтракать и ужинать мы будем в экипажах во время кратких остановок, пока нам меняют уставших лошадей на свежих. Обо всём этом я позабочусь, и вы ни в чём не будете испытывать недостатка.
Когда мы приедем в Красноярск, я устрою вас в особняке, который ничуть не хуже, чем ваш особняк в Петербурге, а, может, и комфортнее с прекрасным видом на Енисей. Я обещаю вам всевозможные экзотические развлечения: охоту на волков, езду на собачьих и оленьих упряжках, восхитительную подлёдную рыбалку, походы в настоящую тайгу. Я покажу вам чумы, где живут аборигены-оленеводы. Если вы захотите, мы сможем переночевать в таком чуме. Кто из ваших знакомых дам имеет такой опыт?
Я научу вас ходить на лыжах и кататься на коньках, разводить костёр в тайге и делать дом из снега. Я покажу вам золотопромышленные предприятия и многое другое.
Я буду угощать вас мясом диких животных и рыбой, которая не водится в Центральной России. Я покажу вам красноярские столбы, и места такой красоты, какие вы никогда и нигде не увидите.
Я познакомлю вас с людьми не великосветского полёта, с простыми людьми, но удивительными во всех отношениях: добрыми, великодушными, благородными.
У вас  не будет ни минуты свободного времени и постепенно ваше сердце оттает и откроется новым и свежим впечатлениям и чувствам.
Думайте, дорогая! Соглашайтесь! Если вы откажетесь от этой поездки, то всю жизнь будете об этом сожалеть. А если не откажетесь, вам будет, о чём вспоминать всю оставшуюся жизнь.
И ещё! В любую минуту, как вам захочется назад домой, я обеспечу вам комфортное возвращение.
Вот теперь я сказал почти всё!
Слово за вами.
София, молча, шла рядом, потирая правой рукой пальцы левой руки.
Иван Павлович заложил руки за спину и ждал.
Наконец, София, справившись с волнением, начала говорить:
 - Иван Павлович, я очень благодарна вам за поддержку, помощь и ваше предложение. Правда, я очень благодарна. Вы даже себе представить не можете, насколько мне это важно. С вами и Александрой Андреевной я не чувствую себя одинокой и беспомощной. Я даже и представить себе не могу, что бы я без вас делала. Только, пожалуйста, не требуйте от меня ответа прямо сейчас. Мне надо всё обдумать.
 - Я и не требую ответа прямо сейчас. Только вы должны помнить, что ответ я должен получить до моего отъезда в Красноярск.
 - Вы его получите своевременно, уверяю вас. Но мне надо крепко подумать, вы ж понимаете?
 - Конечно, дорогая Софья Георгиевна.
Александра Андреевна и Павел Павлович догнали Ивана Павловича и Софию. Их лица сияли, и им не терпелось поделаться замечательной новостью.
 - Брат мой, Софья Георгиевна, - воскликнул Павел Павлович, - Александра Андреевна дала своё согласие ждать, когда я окончу университет. А пока мы намерены обручиться, когда приедем в Петербург.
София обняла подругу. Братья тоже обнялись.


Глава 17

Домой в особняк своего погибшего мужа Ростовцева София приехала неожиданно для его обитателей – многочисленной прислуги. Впрочем, хозяйке почти все обрадовались: накормили обедом, напоили чаем, но расспрашивать её о том, где она была и что видела, никто не решился, видя её печальное лицо и сомкнутые губы. Слуги шептались между собой, делали предположения, вспоминали, что весной отбывала хозяйка в Баден, но всё ли время жила в Бадене, они не знали. Шептались также о возможных переменах в своей судьбе. Неизвестны были планы молодой хозяйки. Будущее было неизвестным и неопределённым. Собирается ли хозяйка жить в особняке – свидетеле всех её несчастий? Или продаст особняк и купит новое жилище, которое не будет источником вечных напоминаний о страданиях? Или, быть может, она снова уедет за границу?
Отобедав, София прошлась по комнатам особняка. Прежде всего, она пошла в детскую. Здесь ей перехватило горло. Стало трудно дышать. Она постояла возле кроватки, на которой умер Гор, глубоко дыша, чтобы не разрыдаться. Открыла ящики комода и вынула детские вещи ребёнка. Она выложила их на  столик возле кроватки, села на стул рядом и погрузила в них лицо, вдыхая слабый, ещё не выветрившийся, запах детской кожи. София вспоминала Гора, его гуканье, его первую улыбку, его первые слова, его первые шаги. Посидев так с час, София убрала детские вещи в ящик комода и закрыла его.
Затем она прошла в свою спальню. Она оглядела её. Всё было на месте, как будто она никуда не уезжала. Она подошла к широкой дубовой кровати под розовым с золотом балдахином. И вдруг вспомнила! Она засунула руку под пуховую подушку, и вынула Тедди, забытого там впопыхах, когда она уезжала из дома.
 - Здравствуй, милый! – сказала она. – Прости меня, что я забыла о тебе.
 - Пустяки! – ответил ей медвежонок. – Я всё понимаю. Я скучал по тебе, и вот, ты здесь и вспомнила обо мне. Как я рад!
Прижав Тедди к груди, София покинула свою спальню  и прошла в спальню Ростовцева. Здесь она постояла у порога, окинув взглядом широкую дубовую кровать под роскошным бордовым с золотом балдахином, большой комод, напольные остановившиеся часы, которые никто после смерти хозяина не заводил, дверь, ведущую в ванную комнату.
Здесь были  ночи их любви с мужем.
Больше этого никогда не будет.
Мужа больше нет.
Сына больше нет.
Отца больше нет.
Есть мягкий Тедди в руке – Тедди с пушистой коричневой шёрсткой. Это всё, что осталось у неё от девического прошлого.
София прикрыла за собой дверь.
Вот и комната Тора. София заглянула в неё. Деревянный помост, на котором лежал матрас щенка, был на месте, в углу комнаты. Рядом стояли пустые металлические миски для воды и еды. В другом углу стоял деревянный ящик с игрушками щенка.
София спустилась в гостиную. Здесь было тихо и сумрачно из-за спущенных синих гардин. Здесь давным-давно она принимала Ростовцева, сидя в кресле. Здесь она принимала Государя, приехавшего с выражениями соболезнования. Всё это прошло! Пусто и одиноко.
Идти в библиотеку, в малую гостиную, и в прочие комнаты Софии не захотелось. Всё, что ей надо было увидеть и вспомнить, и запомнить, она увидела, вспомнила и запомнила.
Она снова прошла в свою спальню, приняла ванну, не прибегая к помощи женской прислуги, переоделась в свежее бельё и синее шёлковое платье простого покроя, встала у окна, из которого был виден обширный двор, и спросила себя:
«Что дальше? Изо дня в день вставать, приводить себя в порядок, завтракать, обедать и ужинать в столовой, ожидать визита Александры Андреевны, у которой полно своих забот, а теперь, когда она обручится с Павлом Павловичем, ожидать, что она часто будет приезжать с визитами, не приходится. Что дальше? Гулять по комнатам? Вспоминать прошлую жизнь? Вспоминать тех, кого любила? Велеть закладывать экипаж и ехать на прогулку по улицам Петербурга? Заглядывать в магазины? Делать покупки? Сидеть в библиотеке и читать? Но не с кем будет обсудить прочитанную книгу. Не с кем разделить ни печаль, ни радость».
София передёрнула плечами.
Она физически ощутила, как на неё наваливается лавина беспощадной и беспросветной тоски.
«Мне только двадцать лет, - думала она. – И что? Теперь я обречена вести тоскливый, серый, однообразный образ жизни вдовы? Так ведь и  с ума сойти можно».
 - Боже мой! – слабо вскрикнула она и прижала тыльную сторону руки к губам, чтобы не зарыдать в голос.
И тотчас всплыл перед ней образ сильного, решительного и заботливого мужчины. Она явственно увидела его загорелое мужественное лицо с русой бородой и усами, его широкие плечи и выпуклую грудь атлёта. «Скорее бы он приехал! – думала она. – Он отвлечёт меня от тяжёлых воспоминаний. Он развеет мою тоску. Он спасёт меня. Ведь он – друг! На то и существуют друзья, чтобы помогать и спасать».
Но она тотчас одёрнула себя.
«Нехорошо! Нельзя так практически относиться к дружбе. Ростовцев спас меня от служения во дворце и я в благодарность вышла за него замуж. Правда, я никогда не пожалела об этом. Он любил меня преданно и нежно. И я полюбила его также искренно и нежно. У нас был чудесный сын. Но в нашей любви чего-то не хватало. Я это потом поняла. Наша супружеская любовь была слишком спокойной, слишком уравновешенной, без взлётов ввысь и без пропастей под ногами. Я до сих пор не знаю, такой ли должна быть любовь, как гладкая дорога под шинами комфортабельного экипажа? И не помню, чтобы я ждала Ростовцева с таким нетерпением, с такой жаждой его видеть! Или я забыла об этом? Почему в груди у меня такой трепет? Кстати, который час?»
Она вышла из спальни  и торопливо отправилась в столовую, надеясь встретить там кого-нибудь. Но столовая была пуста. София заглянула в буфетную. И в буфетной тоже никого не было.
«Да где они все! – сердито думала София, торопясь длинным коридором в отдалённую часть дома, где размещалась кухня и комнаты для прислуги. На кухне она увидела толстого повара Тимофеича в высоком белом колпаке и белой куртке, который журил двух молодых кухарок, которые прятали что-то, держа руки под белыми фартуками.
 - Барыня, надо бы их рассчитать! – сказал он, увидев Софию. – Воруют негодяйки! Вот, изволите ли видеть, яйца украли. В корзинке было двенадцать штук, а теперича восемь.
 - Потом, потом! – отмахнулась София. – Скажите, который час?
 - Двенадцатый, барыня.
 - Ко мне будет гость. Скоро будет, – торопливо проговорила София. – Приготовьте что-нибудь, не знаю что. Перекусить. То, что быстро готовится. Я забыла предупредить, что будет гость. Пожалуйста!
Пока она это говорила, молодые кухарки выскользнули из кухни.
Повар Тимофеич почесал висок мизинцем. Он был в некотором затруднении.
 - Быстро я могу приготовить только холодные закуски, - задумчиво сообщил он. – Холодец есть, холодная телятина, сыр, пироги вчерашние с курицей и капустой.
 - Вот, и отлично! Вино у нас есть? - сказала София и вышла из кухни, не дожидаясь ответа.
 - Есть вино, - сказал ей в спину повар. – Как же ему не быть! Полный погреб вина.
София вернулась в свою спальню и принялась ходить из угла в угол. Однажды она видела в зоосаду клетку с медведицей. Именно этот образ вспомнился ей, когда она обнаружила, что мечется по комнате из угла в угол, как та медведица в тесной клетке. Мысленно София торопила минуты.
Внезапно она остановилась на полпути.
«А вдруг он не приедет! – подумала она. – Вдруг он занят делами. Или вообще забыл обо мне. Если он не приедет, что мне делать? Как с ним связаться? Я даже не знаю, в каком отеле он остановился. Какая глупость, не спросить его об этом. Ох! Поняла! Через Александру Андреевну и его брата. Надо послать Грушу к Александре Андреевне. Боже мой, как я глупа! Как я недальновидна! Он не едет! Он забыл обо мне!»
Снаружи через открытое окно донёсся до её слуха звон серебряных колокольчиков. София метнулась к окну и увидела сверху, что во двор через парадные кованые ворота лихо влетает тройка караковых лошадей с длинными чёрными гривами и хвостами запряжённая в элегантную тёмно-коричневую коляску. Тройкой правил молодой кучер с азиатскими чертами лица.
Сердце молодой женщины затрепетало и взлетело к гортани, а затем ухнуло на своё место.
Тройка, сделав полукруг по двору, остановилась у парадного подъезда.
«Это он! Это он! – мысленно восклицала София, молитвенно сложив руки. – Он не забыл! Он приехал! Но почему я так взволнована? Ведь я видела его вчера».
Послышались лёгкие шаги по коридору. Софья метнулась к креслу, схватила книгу, лежащую на инкрустированном столике перед ним, и сделала вид, что читает, не замечая, что держит книгу вверх ногами и к тому же нераскрытой. Раздался лёгкий стук в дверь.
 - Войдите! – разрешила София, и голос её сорвался на хрип. – Войдите! – повторила она более твёрдым голосом.
В дверь заглянула горничная Глаша, миловидная чернявая девушка:
 - Барыня, к вам гость приехавши. Я его проводила в гостиную.
 - Спасибо, Глаша! – отвечала София, медленно вставая и откладывая книгу на столик.  – Скажите, что я сейчас буду.
Глаша ушла.
София подождала, когда её шаги стихнут в коридоре.
«Не надо торопиться, - скомандовала она самой себе. – Не надо показывать ему, что я волновалась. Спокойно!»
Она постояла у трюмо, приводя в порядок причёску и расправляя складки платья.
Потом она глубоко вздохнула несколько раз и неторопливо вышла из комнаты. Сердце её летело впереди неё и всё время оглядывалось, и сердилось, что она не торопится.
«Спокойно! – приказала она ему. – Что с тобой? Соблюдай приличия!»
 - К чёрту собачьему приличия! – кричало сердце, увлекая Софию за собой. – Я радуюсь его приезду, и ты радуйся! Не будь надутой индюшкой. Иван Павлович любит всё естественное и искреннее. Радуйся ему и его приезду открыто и свободно!»
София едва поспевала за своим радостным сердцем, летящим впереди.
 - Легче! Тише! – кричал Тедди, которого София поместила за поясок платья. Не урони меня, Соня!
София ворвалась в гостиную, где стоял Иван Павлович, высокий, сильный, надёжный, как столп. Она вложила свои руки в его протянутые горячие ладони и, задыхаясь, сказала:
 - Я ждала вас!


Глава 18

Утром этого дня, Иван Павлович проснулся в своём номере в отеле в приподнятом, но несколько тревожном настроении. Он принял ванну, тщательно расчесал жесткой щёткой свои русые кудрявые волосы. Особым гребешком расчесал бороду и усы. Надел свежее нижнее бельё, облачился в синий сюртук и чёрные панталоны, повязал голубой в синюю крапинку шёлковый шейный платок, и спустился в ресторан позавтракать. Там его уже ждал брат, тоже благоухающий свежестью и светящийся радостью.
- Волнуешься? – спросил он.
- Да, волнуюсь, - признался Иван Павлович. – Если она не поедет, это будет для меня катастрофой.
- Не преувеличивай, - засмеялся Павел Павлович. – Прямо-таки катастрофа?
- Легко тебе говорить. У тебя уже всё ясно. Не то, что у меня. Конечно, катастрофа.  Я мысленно уже связал с нею свою жизнь.
- Торопишься, брат. Но всё равно, удачи тебе.
- Спасибо!
Иван Павлович дождался, когда к отелю подкатит тройка великолепных коней, запряжённых в стильный экипаж. Эту тройку и этот экипаж он держал в конюшне своего друга, жившего в Петербурге, купца Дранишникова. Иван Павлович назвал кучеру адрес, и тройка помчалась по улицам столицы. У седока пересохло от волнения горло.
Там, в Бадене, когда Иван Павлович впервые увидел Софию, юную и печальную, в траурном платье, у него зашлось сердце. Её цветущая юность, хрупкость и несравненная красота находились в таком противоречии с чёрным платьем и чёрной шляпой, что это казалось противоестественным.
Иван Павлович влюбился сразу. Он сравнивал чувство, мгновенно поразившее его сердце с выстрелом наповал. Понимая, что нельзя сейчас, когда София переживает свои потери, говорить ей о своих чувствах, он окружил её дружеской заботой. Но он поклялся себе, что когда-нибудь он откроет Софии своё сердце. Он хотел, чтобы она стала его женой. Но для успеха, ему нужно было приручить её, сделаться её незаменимым другом. Он верил, что когда-нибудь она полюбит его, полюбит настолько, что ей не жаль будет расстаться с прошлым, с титулом, и с Петербургом. Он намеревался рассказать ей о себе, о своей семье, поделиться с ней своими планами и мыслями. Он хотел сделать Софию своей единомышленницей.
Частью его плана по завоеванию сердца молодой вдовы была поездка в Красноярск. Иван Павлович не хотел и не мог жить нигде, кроме, как в Сибири. Там он родился, там он вырос и получил первые впечатления о красоте природы, окружавшей его. Оттуда по настоянию отца Павла Петровича Широкова и по собственному желанию он уехал поступать в Императорский Санкт-Петербургский университет на физико-математический факультет. Получив аттестат, он вернулся в Красноярск помогать отцу золотопромышленнику, применяя полученные знания на пользу горного дела. И преуспел. Он выписал из столицы устройства для промывки золотоносных песков. Состояние отца выросло вдвое.
Через два года отец захотел отделить часть своего капитала, с тем, чтобы Иван Павлович, как и другие его сыновья, стал самостоятельным и завёл своё дело, какое пожелает.
Иван Павлович, получив свою долю капитала, разделил её на четыре части и одну вложил, следуя семейной традиции, в золотопромышленность, став компаньоном отца, другую – в торговлю, третью – в пароходство, четвёртую в частное банковское дело.
Он выписывал современные технические устройства для горной промышленности и инженеров и механиков, способных их обслуживать.
Он учредил Енисейскую пароходную компанию в Красноярске и выстроил пароход «Красноярск» и это позволило ему перевозить грузы вверх и вниз по Енисею в судоходный период и оживить и значительно расширить торговое дело. Он подумывал построить ещё один пароход и приглядывался к правительственным планам по поводу строительства железной дороги. Но последнее всё как-то откладывалось в долгий ящик, но Пван павлович умел ждать.
Кроме того он открыл продовольственные магазины, лавки, рестораны, лесопильни, общественные бани и мастерские по всему городу. Особенно прославилась одна из них – мастерская краснодеревщиков, делавших изумительно красивую  мебель. Главным мастером  в этой мастерской был Антонио Руссо, с ударением на «у», а другими словами, Антон Антонович Иванов, выписанный хозяином из Италии, русский по происхождению, женившийся на итальянке, бывший матрос и ординарец адмирала Ростовцева младшего. Антонио был богат и держал учеников. Мастерская краснодеревщиков приносила большой доход, и её продукция продавалась не только в Красноярске, но и в Иркутске и в других городах Восточной Сибири. Открыть своё дело Иван Павлович господину Руссо не давал. Конкуренция ему не была нужна. Впрочем, обещал подумать и дать добро со временем, когда расширится рынок сбыта на восток, В планах Ивана Павловича было завоевание не только Восточной Сибири, но и Приморья.
Он открыл в родном городе общественный банк, принимал и выдавал вклады, предоставлял займы под залог недвижимого имущества, учитывал векселя.
Проценты от доходов Ивана Павловича шли на благотворительную деятельность. Он организовал и содержал театр, общественную библиотеку, общественные бани, богадельни для старух и стариков, сиропитательные дома для подкидышей и приюты для кошек и собак.
Капитал Ивана Павловича неуклонно возрастал и в короткий срок превысил несколько миллионов.
Отец, Павел Петрович хвалил сына за напор и широту, и за то, что тот не сложил яйца в одну корзину. 
В поездке по Германии и Франции Иван Павлович налаживал торговые связи с местными компаниями по сбыту леса. Здесь-то в Бадене он и встретил Софию.
Что касается личной жизни Ивана Широкова, то будучи вхож во многие богатые и светские гостиные Петербурга, Москвы, Красноярска, Иркутска, он вёл себя крайне осмотрительно. Как только он замечал, или даже подозревал заинтересованность в нём или в его капиталах замужних  женщин, вдов и в особенности девиц, он тотчас пресекал все возможности с их стороны поймать его на удочку, как глупого карася.
Отец не вмешивался в его дела, как общественные, так и личные, не давил, не проявлял свою волю, но несколько раз осторожно намекал, что в таком-то богатом семействе есть привлекательная девица на выданье с хорошим приданым. Сын знакомился с семейством, избегая встречаться с девицей наедине, и не давая никому опрометчивых обещаний, и деликатно удалялся под предлогом чрезвычайной занятости и невозможности часто наносить визиты, если девица ему не нравилась.
Некоторые девицы были цветущими на вид, но простой диалог выявлял, что они малообразованны, не читали книг, не ходили в театр, не слышали никогда хорошей музыки, а только посещали церковь с маменьками.
Их французский или немецкий, если иностранным языкам их учили, был коряв. Если их учили танцам, то они проявляли забавную неуклюжесть. Если их учили игре на фортепиано, то бревно играло бы не лучше.
Дальнейший разговор выявлял, что они не умеют хозяйствовать, распоряжаться на кухне, готовить блюда, хотя бы пожарить картошку, разбираться в винах, не говоря уже о том, чтобы постирать или погладить бельё или помыть пол. Конечно, богатой девице или замужней даме все эти навыки были ни к чему, когда дом полон слуг, но Иван Павлович держался иного мнения. С его точки зрения мужчина, к\какому сословию бы он ни принадлежал, должен был уметь и костёр разжечь и кашу сварить, и жилищ построить, и знать, как обращаться с топором, пилой, молотком, а также с другими инструментами. То же он ждал и от женщин любого сословия. Они должны были уметь готовить простую еду, шить, вязать и содержать дом в чистоте и порядке. Требования эти были необходимы, считал он, особенно в условиях Сибири. Слуги слугами, а и сама ты должна была знать, как управляться с хозяйством, а не только уметь танцевать, играть на фортепиано, петь, и читать любовные романы.
Никто из знакомых ему девиц всем этим требованиям не соответствовал.
И было неизвестно, годились ли они для любовных супружеских услад.
Иметь сосуд красивой формы для вынашивания и вскармливания потомства, с которым поговорить ни о чём нельзя, Ивану Павловичу не был нужен. Поэтому он уклонялся, ускользал, уплывал, как мудрый пескарь, от расставленных сетей.
Справедливости ради, надо сказать, что в студенческие годы его часто видели за кулисами в компании хорошеньких актрис. Но и здесь он был разборчив. Избегал юных, слишком красивых, корыстолюбивых  и бойких. С привлекательными, актрисами, не слишком юными, но и не старыми, опытными в любви и не жадными до бриллиантов, он спал, щедро одаривая, без просьб с их стороны. Он сразу ставил условия: никаких брачных уз и никаких детей. По-крайней мере, это было честно.
Став промышленником, он вёл себя с женщинами точно так же, как и в юные годы: избегал тесных отношений с девицами, не встречался с ними наедине, а только в присутствии их маменек или  родственниц, не давал надежд замужним женщинам или вдовам. Он предпочитал вращаться в компании актрис своего театра, относился к ним по-дружески, помогал им материально, если они в этом нуждались. С некоторыми он спал по взаимному согласию, но никому ничего не обещал.
Женщины его обожали за весёлый нрав, за красоту, доброту, щедрость  и готовность помочь в случае чего.
Всё у него было, но Иван Павлович ждал любви. Он ждал такую женщину, от появления которой, его пронзило бы электрическим током, и было бы наплевать, умеет ли она чистить картошку, танцевать полонез, вязать свитера и носки и распевать томным голосом романсы.
И он дождался.
Когда он впервые увидел Софию, он физически ощутил потрясение основ своей природы. А когда он поговорил с ней и узнал её ближе, тогда он сказал себе: это она!
С тех пор смыслом его жизни стало завоевание Софии, чтобы сделать её своей женой. Он понимал, с какими трудностями ему предстоит столкнуться. София недавно потеряла сына, мужа и отца. Печаль наложила свою печать на её прекрасное лицо и, казалось, снять эту печать совершенно невозможно. Иван Павлович должен был вернуть Софии радость и вкус к жизни, расшевелить её, заинтересовать чем-нибудь. Он не знал, сможет ли она полюбить его, но надеялся на это, как на возможное чудо.
«Отчего бы ей не полюбить меня? - думал он. – Женщинам я нравлюсь. Они находят меня привлекательным внешне. Они считают, что я обходителен и остроумен, хорошо образован. Правда, они не знают о моих недостатках, коих я стесняюсь и стараюсь скрывать, но я совершенствую свой характер, работаю над собой. У меня есть и слабости и пороки, как и у других, но я стану лучше, это я обещаю самому себе перед Всевышним».


Глава 19

Они стояли, держась за руки, и смеялись, глядя друг другу в глаза. Смеялись они от радости, что снова встретились. На щеках Софии цвёл нежный румянец, что сразу заметил Широков и радовался этому румянцу и её радости. Потом София вспомнила, что она хозяйка и принимает в своём доме гостя, и вернулась к светским обязанностям, пригласив Ивана Павловича присесть.
Широков сел в удобное глубокое кресло, София села напротив него и, взяв со столика серебряный колокольчик, позвонила. Тотчас на звон вошёл важный дворецкий и доложил, что в столовой накрыт стол с холодными закусками.
- Извините, но я забыла дать распоряжение с вечера приготовить обед, - сказала извиняющимся тоном София, поднимаясь с кресла.
- Честно сказать, я не завтракал утром, - сказал Широков, улыбаясь своей подкупающей искренней улыбкой. – Я съем сейчас, что угодно, ибо голоден, как бездомная собака.
София засмеялась этой совсем не салонной речи, и они перешли в столовую.
В столовой стол сверкал хрусталём, серебром и мейсонским фарфором. Лакей в ливрее стоял навытяжку у стола. Как только хозяйка и гость сели рядом, лакей взял бутылку кьянти, намереваясь наполнить бокалы, но Широков остановил его движением руки:
- Иди-ка ты, голубчик, я управлюсь сам.
Лакей вопросительно взглянул на хозяйку.
- Ступайте, - сказала София. – Если вы понадобитесь, я позвоню.
Вышколенный лакей глазом не моргнул, бровью не повёл и вышел из столовой.
- Так-то лучше! – сказал Широков, не люблю, когда они торчат у стола. – Вы позволите мне поухаживать за вами?
София позволила взглядом и улыбкой. Широков наполнил её бокал, а затем свой вином, и положил ей на тарелку холодной телятины с салатом из свежих овощей. Затем обслужил и себя.
- Предлагаю первый тост за хозяйку этого замечательного и гостеприимного дома, - галантно предложил Иван Павлович, подняв бокал с вином.
- Благодарю! – отвечала София.
Они пригубили вино. Оба волновались перед предстоящим разговором, и оба не хотели показать друг другу свои чувства. Но волнение их было разным. Широков боялся отказа. София боялась, что гость поймёт её неправильно. Оба, оттягивая предстоящее объяснение, принялись за еду.
Широков и впрямь был голоден и ел с аппетитом, несмотря на своё беспокойство. София, съевшая утром ломтик ветчины и варёное яйцо на завтрак, есть не хотела и смотрела с удовольствием на Широкова утолявшего свой неподдельный голод.
Наконец, он насытился, и жмурился, как довольный и ленивый кот. Внезапно его взгляд упал на пояс Софии, и он воскликнул:
- Что это? Кто это? Какая прелесть! Познакомьте нас!
София, забывшая вынуть Тедди из-за пояса и положить под подушку, залилась краской. Но отступать было некуда. Она вынула медведя из-за пояса, и протянула на ладони Широкову:
- Знакомьтесь! Это Тедди! Он всегда со мной с моего детства.
Иван Павлович двумя пальцами пожал лапку Тедди:
- Я Иван Павлович Широков! Очень рад знакомству.
«Какой приятный и обходительный мужчина!» – подумал Тедди.
«Оказывается, он делает маникюр!» - удивилась София.
«Какой она ещё ребёнок!» - подумал Широков.
София посадила Тедди возле своего прибора.
- Мне его подарил отец, когда я была совсем маленькая, - пояснила София. – Подарил и сказал, что Тедди умеет разговаривать. С тех пор мы с ним и разговариваем, потому что братьев и сестёр у меня не было.
- Понятно, - кивнул Широков. - Одинокий ребёнок должен был с кем-нибудь разговаривать, пусть даже с игрушкой. А у меня, знаете ли, были старшие братья и сестра, и разговаривать мне было с кем. Иногда даже был избыток разговоров, споров и даже детских драк. И ещё я всегда разговаривал с собаками, особенно, когда старшие братья меня обижали. Я бежал к собакам и жаловался им, а они меня облизывали и согревали. Собак у нас всегда был полон дом.
- А какой породы? – поинтересовалась София.
«Когда же она заговорит о главном?» - думал Широков, рассказывая о породах собак, населявших отцовский дом, и не замечая, что его правая нога нетерпеливо бьёт каблуком в пол, как застоявшаяся лошадь. \\
- У меня тоже много собак, - внезапно выпалил он. – Если вы со мной поедете, то всех их увидите. Они замечательные. Настоящие северные собаки.
- И тоже живут в доме? – спросила София.
- Несколько, - отвечал Широков. – Охраняют дом. Остальные живут в тёплой псарне. За ними ходит специальный человек.
- Совсем, как у нас в имении! – воскликнула София.
- Вы что-нибудь решили? – спросил Широков, которому стало совсем невмоготу пребывать далее в неизвестности.
София посмотрела ему прямо в глаза:
- А как быть с особняком? Как быть с имением? За ними надо кому-то присмотреть.
Иван Павлович перестал бить каблуком в пол и подался вперед.
 - Имение надо сдать на год в аренду надёжной семье. С этим я вам помогу. Есть у меня на примете надёжные люди, хорошие хозяева. Я переговорю с ними прямо сегодня. А что касается особняка, то за ним присмотрит мой брат и ваша подруга. Как вам такой расклад?
София опустила веки. Ответ требовался немедленно, но она страшилась дать его. Наконец, она набрала полную грудь воздуха и выдохнула:
 - Я согласна. Я поеду с вами. Поеду, чтобы развеяться. Баден и Париж мне не помогли. Может быть, поможет Сибирь.
Ивана Павловича залила радость от макушки до пят. Он вскочил, сел, снова вскочил, снова сел.
София глядела на него и улыбалась. Сказав «да», она скинула камень с плеч. Тедди с удовлетворением кивал головой.
Всю предыдущую ночь София не спала и размышляла. Она представляла себе, как бродит по комнатам особняка в полном одиночестве, не зная, куда приткнуться и чем заняться. Одиночество в доме, ещё недавно наполненном детским смехом и топотом детских ног, тяжёлыми шагами мужа, его разговорами и смехом, наполняло её ужасом. Конечно, будет приезжать с визитами подруга, но, наверное, после её отъезда одиночество покажется ещё ужаснее, чем было до этого.
«Я поеду, - думала София, - а там будь, что будет. Новые впечатления отвлекут меня от тяжёлых мыслей. Рискну! И потом, что мне мешает вернуться, если что-то мне не понравится. Вернусь! А может, мне всё понравится. Иван Павлович такой милый, такой заботливый, совсем, как Иван Игоревич. Он всё организует, всё предусмотрит, мне не о чем беспокоиться. Он такой надёжный друг. Пожалуй, я поеду, - уговаривала она себя. – Ехали ведь другие женщины в Сибирь. И ничего! Они даже там оставались жить. Декабристки, например. Что я, хуже что ли? Что я, неженка какая-то? Что я, менее вынослива, чем они? Да и потом, что мне угрожает? Чего я опасаюсь? Глашу, что ли, с собой взять? Надо ведь кого-то с собой взять в помощь. Возьму Глашу. Она расторопная. Надо ей сказать, чтобы собиралась».
К тому времени, как Широков должен был приехать в её дом, София уже всё решила и бесповоротно. Она едет!


Глава 20

Неделя ушла на сборы и устройство неотложных дел.
Имение было сдано на год в аренду. София даже не знала кому, подписывая у стряпчего бумаги. Увидела только мельком фамилию арендатора: Ямщиков. Переговоры с ним вёл от имени Софии Широков.
Особняк оставался под присмотром Александры Андреевны и Павла Павловича Широкова. Подруга радовалась, глядя на Софию:
 - Как хорошо, что вы решились и едете! Завидую вам! Вы увидите столько нового, может быть необычайного. Непременно ведите дневник, и пишите мне письма. Я буду ждать, и отвечать вам. Пишите обо всём, что вас будет окружать, до мелочей. И людей опишите, с которыми вам доведётся встретиться. Мне кажется, что в Сибири люди какие-то особенные, не такие изнеженные, как здесь в Петербурге. Настоящие! И прошу вас, будьте осторожны, берегите себя, не простудитесь. Вы так хрупки, как цветок, как фиалка. Боязно за вас.
Сделали продовольственные и прочие закупки на дорогу. Широков указывал, что надо закупить, а что не следует. Были уложены сундуки с добром. Глаша непрерывно плакала и боялась, ехать, так что София решила заменить её горничной Таней, и Таня согласилась, но, услышав, что Таня согласилась, Глаша перестала рыдать и бояться, потребовала увеличения жалования, и, когда её требование было удовлетворено, начала собирать свой сундучок. Широков пообещал Глаше хорошее дополнительное вознаграждение, если она будет верно и преданно прислуживать хозяйке. Глаша, имевшая в планах открытие своего дела, какого она ещё не решила, то ли швейную мастерскую, то ли лавку товаров для дома, то ли табачную лавку, совершенно смирилась с предстоящей поездкой и уже подсчитывала выгоды, которые она могла ей принести.
Был назначен день отъезда.
София, пребывавшая все эти дни в непрестанных хлопотах, отвлекалась от печальных мыслей. Но когда она побывала вместе с подругой на кладбище, поклонилась родным могилам, попросила у них прощения, печаль вернулась, и сердце сжималось от страха и уныния, которые София пыталась преодолеть.
«Скорее бы в дорогу, - говорила она Александре Андреевне, возвращаясь с кладбища. – Ещё два дня ждать, а всё уже готово. Я за эти два дня с ума сойду.
- Поживите у меня, - предложила подруга. – Мне веселее и вам не так тоскливо будет.
- Спасибо, но нет. Я перетерплю. Недолго осталось, - отвечала София.
В назначенный день к крыльцу её особняка подкатили два экипажа, запряжённые тройками лошадей,  один сиреневого, другой зелёного цвета. На лакированных дверцах сиреневого экипажа был нарисован герб. На испанском красном щите был изображён бурый медведь, стоящий на задних лапах. В передних лапах он держал букет фиалок и прижимал его к сердцу. Поверх щита был венок из фиалок в виде короны. Морда медведя подозрительно смахивала на мордочку Тедди.
На лакированной дверце зелёного экипажа был изображён испанский красный щит с изображением льва, стоящего на задних лапах и прижимающего к сердцу букет из фиалок. Поверх щита был венок из фиалок в виде короны.
Широков сам изобрёл эти гербы, и велел художнику изобразить их на дверцах экипажей. Фиалки намекали на цвет глаз Софии и на неё самоё. Таков был замысел Ивана Павловича, который тотчас поняли его брат и Александра Андреевна, но на который никакого внимания не обратила София. Она вся была поглощена отъездом и прощанием.
На крыльцо особняка высыпала прислуга, обступившая Павла Павловича и Александру Андреевну.
Из зелёного экипажа выскочил Иван Павлович, одетый в дорожный сюртук песочного цвета, тёмно коричневые  брюки и шляпу тоже песочного цвета. Следом за ним выскочил молодой человек с азиаткой внешностью тоже в дорожном коричневом сюртуке. Это был слуга Ивана Павловича, бурят Бадмай, внук гуртовщика Галсана, сопровождавшего когда-то деда Ивана Павловича Петра Васильевича Широкова и бывшего ему верным и преданным товарищем.
София, попрощавшаяся с особняком, тоже в дорожном клетчатом платье вышла на крыльцо. Александра Андреевна бросилась обнимать её. Невольные слёзы текли по лицам подруг.
- Отставить сырость! – по-военному скомандовал Павел Павлович.
После объятий, пожеланий удачного пути, путешественники сели  в кареты: София с Глашей в сиреневую, а Иван Павлович в зелёную. Кучера надвинули плотнее шапки, поправили кушаки и, услышав бас Ивана Павловича «Трогай!», взяли с места в карьер.
София покачивалась на мягком сидении, обитом сиреневым бархатом, и смотрела, как за окном пролетают здания Петербурга. Она прощалась с городом.
- Ой, барыня, - говорила Глаша, - сидя напротив, - какой красивый экипаж! Гляньте-ка, бархат, какой мягкий.
София оторвалась от видов за окном и поморщилась:
- Сколько раз я просила не называть меня барыней. Я Софья Георгиевна. Так и называйте.
- Длинно это, - засмеялась Глаша. – Язык можно поломать, пока выговоришь. А «барыня» коротко и ясно. Интересно, как эти кресла раскладываются, когда время спать придёт?
- На остановке Иван Павлович придёт и покажет.
- Какие они красивые! Прям, как на картинке!
- Кто?
- Барин! Иван Палыч. И такие, заботливые, такие внимательные! – тарахтела Глаша. – И неженатые!
София пристально посмотрела на девушку, словно увидела её впервые.
Чернявая, со смазливым личиком девушка, фигурка стройная, глаза чёрные и большие. София почувствовала укол в сердце.
«Кажется, зря я её взяла с собой, - подумала она. – Тарахтит, как погремушка. Я уже устала от её болтовни».
На первой ж остановке, когда меняли лошадей, Иван Павлович, постучался в дверь коляски.
- Как вы? – спросил он. – Всё в порядке? Вам удобно?
- Всё хорошо, - отвечала София. – Вы говорили, что моей компаньонкой будет пожилая дама. Где она?
- Мы заберём её в Казани, - отвечал Иван Павлович. – Не хотите размять ноги?
Он помог ей выбраться из экипажа, предложил руку и они немного прошлись по дороге, при этом Иван Павлович заметил, что туфельки на Софии были без каблуков, те же туфельки, когда они ездили в горы в Бадене, осматривать замок.
Мысленно он похвалил её за предусмотрительность.
- Вы чем-то недовольны, - заметил он. – Что случилось.
- Глаша болтает и болтает, - сказала София в сердцах. – Мешает мне сосредоточиться и думать. Если так и дальше пойдёт, я её рассчитаю и отправлю обратно.
- Я поговорю с ней, - заявил Иван Павлович. – Она должна соблюдать субординацию.
Нет, я сама поговорю,- отвечала София. - У меня от её болтовни голова разболелась.
Они вернулись к экипажу. Иван Павлович показал Глаше, как раскладывать сиденья, чтобы можно было лежать.
Глаша продолжала тарахтеть о том, какой удобный экипаж и что ей не доводилось в таких колясках ездить, и каким красивым бархатом обтянуты сиденья, и как жаль уезжать из Петербурга в Тьмутаракань.
\ Тут уж Иван Павлович не выдержал и предложил Глаше замолчать до той поры пока её не спросят, или её немедленно рассчитают и отправят назад в Петербург и рекомендательных писем она не получит, потому что много болтает. Глаша прикусила язык. Иван Павлович погрозил Глаше пальцем и ушёл к своей коляске. Через несколько минут снова тронулись в путь.
Экипаж действительно летел с курьерской скоростью, как обещал Иван Павлович. 
Остановки были короткими, пока служители станций меняли уставших лошадей на свежих. Три остановки в день были немного длиннее, чтобы путешественники позавтракали, пообедали и поужинали. За столами пристанционных трактиров они не засиживались. Половые обслуживали их быстро, Кормили в трактирах вкусно и сытно.
София во время путешествия много спала. Нередко случалось, что Иван Павлович во время коротких остановок, желая побеседовать с нею,  подходил к экипажу и царапался в дверь, Глаша ему открывала и шёпотом сообщала, что «барыня спят и будить не велели». Иван Павлович тихонько удалялся. Он был доволен, что София много спит. С одной стороны, она, конечно, пропускала много интересного, что встречалось в пути: обозы с переселенцами, колонны арестантов, смену климатических поясов и растительности. Но, с другой стороны, Павел Павлович как-то сказывал ему, что человек, получивший сильный нервический удар, много и подолгу спит и это хорошо для успокоения его нервной системы и приведения её в норму.
Когда София просыпалась, Глаша ей докладывала, что «во время остановки приходили барин и спрашивали о барынином здоровье».
София кивала и пробовала читать книгу. Она взяла с собой в путь роман Достоевского «Бесы». Но чтение как-то не задавалось. Книга через некоторое время выпадала из рук, и София погружалась в дремоту.
После остановки в Казани к ним присоединилась дородная пожилая купчиха Молочкова Капитолина Ивановна. Сначала она не мешала Софии и тоже большей частью спала. А если не спала, то ела то, что у неё было с собой в корзиночке, и угощала Софию. Но София, привыкшая к порядку, отказывалась от копчёной курочки, варёных яиц и пирогов с капустой.
Зато Глаша не отказывалась и ела за двоих, радуя Капитолину Ивановну, любившую, когда с нею разделяют трапезу.
Ещё Капитолина Ивановна любила поговорить. И если она не спала и не ела, то шёпотом, чтобы не беспокоить Софию, рассказывала Глаше разные занимательные истории о людях, которых, естественно, Глвша не знала и знать не могла.
Однажды проснувшись, София обнаружила себя под меховым одеялом, которым, со слов Глаши, её «укрыли барин». Чем больше путешественники удалялись от столицы, тем становилось прохладнее.
С этого мехового одеяла началась новая страница жизни Софии.
Она стала меньше спать, больше читать и была вынуждена терпеть покушения Капитолины Ивановны на её приватное время.
Купчиха была уверена, что Иван Павлович – жених Софии. Она нахваливала его при каждом удобном случае. И красив-то он, как бог, и умён-то он, как давно умерший муж Капитолины Ивановны, и заботлив-то он, как всё тот же муж.
Капитолина Ивановна смертельно надоела Софии своими разговорами и расспросами. София, как могла, уклонялась от ответов на неделикатные вопросы и от бесед, прячась за чтением или притворяясь дремлющей.
Когда во время остановок София покидала экипаж для прогулки, Капитолина Ивановна пыталась добыть сведения о своей неразговорчивой спутнице через её прислугу. Но от Глаши она добилась немногого. Глаша, предупреждённая перед поездкой Иваном Павловичем, не напоминать барыне о трагедии, случившейся с нею и никому об этом не рассказывать, держала язык за зубами. Единственно, чего добилась купчиха, это то, что «барыня является графиней и адмиральшей и даже танцевали в Зимнем дворце с Царём». Купчиха мысленно охнула, с какой важной особой едет в одном экипаже, и более Софию разговорами и расспросами не донимала.
Прогуливаясь с Иваном Павловичем во время остановок, София не жаловалась на спутницу, опасаясь, что он вспылит и купчиху пересадит в обычный экипаж, который движется не с курьерской, а с обычной скоростью.
Она понимала, что Иван Павлович пригласил купчиху составить ей компанию с благими намерениями, чтобы ей не было скучно, и чтобы пресечь сплетни о юной даме, путешествующей в компании молодого мужчины, который при всяком удобном случае стучится в дверцу её экипажа. София решила потерпеть. Но всё разрешилось само собой, благодаря Глаше.
От Тюмени ехали через Омск и Томск южной дорогой. Впереди их ждал Красноярск. Ехали от Петербурга до Красноярска меньше месяца.


Глава 21

Последние три станции свидетельствовали о дыхании большого города. Здесь на станциях чувствовался повышенный уровень комфорта, служители расторопны и вежливы. Из осеннего леса, расцвеченного всеми красками, известными природе, экипажи выехали на равнину, окаймлённую по сторонам голубеющими грандиозными горными кряжами.
- Как красиво! - воскликнула София.
- Это вы ещё Енисея не видели! – заметил с гордостью Иван Павлович, пересевший к ней и попросивший купчиху проехать последнюю часть пути в его экипаже. – Вот, где красота первозданная!
На последней станции государевых лошадей переменили на личные тройки Ивана Павловича, дожидавшиеся последние три дня его прибытия.
Купчиху высадили. Её дожидались родные с коляской. Купчиха зазывала Софию и Ивана Павловича в гости, и, чтобы отвязаться, они обещали приехать с визитом. Купчиху увезли. София вздохнула с облегчением.
Въехали в город. Застоявшиеся сытые лошади помчали экипаж по мощёным чистым улицам с тротуарами.
 - Это в центре так хорошо, - сказал Иван Павлович. – На окраинах улицы не мощёны и много грязи во время дождей. Только деревянные тротуары спасают.
София припала к окну, и смотрела на широкие улицы, по сторонам которых стояли красивые каменные и деревянные двух- и трёхэтажные дома. Проехали мимо высокого собора.
 - Покровский кафедральный собор, - сказал Иван Павлович. – Вообще-то у нас много старых соборов. Кажется, около десяти. Даже католический храм есть.
Позже я вам всё покажу. Есть у нас две прекрасные гостиницы «Россия» и «Эрмитаж», не хуже столичных, а кое в чём их превосходящие. В них останавливаются обеспеченные люди: офицеры, направляющиеся к месту службы, командированные чиновники, купцы, приехавшие в столицу губернии по своим коммерческим делам, горные инженеры, вернувшиеся с таежных приисков. Для народа не очень богатого есть комнаты с пансионом. Таких комнат с пансионом в городе полно. И цена вполне доступна. Есть у нас много прекрасных магазинов и лавок. Что угодно можно купить, как и в Петербурге или Москве. Есть библиотека городская общедоступная и музей со вполне приличными картинами. Рестораны есть очень хорошие. Словом, вы не должны думать, будто бы Красноярск это большая деревня и захолустье.
 - Я и не думала, что это деревня, - сказала София, обращая на спутника взор своих фиалковых глаз.
Но она немного лукавила. Действительность превзошла её ожидания.
 - Приехали! – сказал Иван Павлович. Он выпрыгнул из экипажа, обогнул его бегом сзади, открыл дверцу и подал руку Софии. Она осторожно спустилась по лесенке и подняла глаза. И ахнула!
Перед ней посреди просторного двора высился громадный терем в три этажа. Брёвнышко к брёвнышку стояли высокие стены. На первом этаже окна были небольшими, на втором этаже, обведённом широкой галереей на резных столбах окна были больше и со ставнями. Третий этаж был с окнами, напоминавшими формой венецианские, и без ставней. Экипаж стоял у широкого парадного крыльца в два пролёта, с перилами, покрытого  крышей, опиравшейся на резные столбы, с перилами, ведущего на второй этаж. Крыша дома и крыши каждого пролёта крыльца были высокими и островерхими. Они заканчивались шпилями, устремлёнными в небо. На каждом шпиле был флюгер.
Каждая крыша была искусно крыта железом, покрашенным в стальной цвет. Стены дома, сложенные из удивительно ровных брёвен, были покрашены в светло шоколадный цвет. Окна второго и третьего этажа были обведены по периметру белыми резными наличниками. Окна первого этажа были обведены наличниками того же цвета, что и стены дома. На первый этаж, окна которого были довольно-таки высоко расположены над землёй, вела отдельная  резная лестница, тоже под островерхой крышей. Дом, как выяснила позже София, состоял из трёх отдельных частей, каждая под своей островерхой крышей. На таких крышах не задерживался снег. Дом оказался на самом деле втрое больше, чем обещал фасад. Всё это великолепие покоилось на каменном фундаменте того же цвета, что и крыши.
Терем окружал передний двор с широкой подъездной аллеей, засаженный по периметру деревьями и кустарниками.
 - Идёмте в дом! – сказал Иван Павлович. – Потом рассмотрите всё подробнее. Я буду вашим гидом.
У экипажей хлопотал Бадмай, отвязывая сундуки. Конюхи распрягли лошадей, покрывали их толстыми попонами и уводили куда-то за дом, где, вероятно, был задний двор с хозяйственными постройками.
 - Это дворец! – сказала восхищённо София. – Кто бы мог подумать, что посереди сибирского города стоит такое архитектурное чудо!
Иван Павлович подал Софии руку и повёл по главной лестнице наверх.
 - Я сам спроектировал этот дом, - сказал он. - И очень горжусь результатом.
Глаша, подавленная увиденным, брела следом за ними.
Поднявшись на второй этаж, они вошли в просторные тёплые сени, где на вешалках можно было оставить верхнюю одежду и в специальных ящиках обувь.
 - Ящики слева, - пояснил Иван Павлович, - для грязной обуви. Справа – вынимаете её вычищенной слугами.
 - А для кого первый этаж? – спросила София.
 - Для прислуги. Позже я покажу вам, как ни живут.
Из сеней они вошли в высокий, светлый  и просторный зал, обведённый по периметру на уровне второго этажа галереей. Туда вела широкая лестница. Множество дверей на втором этаже указывали на комнаты обитателей дома.
В зале, служившем гостиной, обставленном как лучшие современные гостиные Петербурга, хозяина и его гостей встретил дворецкий, представительный мужчина средних лет во фраке. Он приветствовал путешественников.
 - Комнаты готовы? – спросил хозяин.
Дворецкий утвердительно наклонил голову.
 - Идёмте! – велел Иван Павлович, поднимаясь по лестнице.
Взойдя на галерею, он остановился у одной из дверей и распахнув её, пригласил София войти;
 - Это ваши апартаменты.
Глаша дёрнулась было войти вслед за хозяйкой, но Иван Павлович остановил её.
 - А ваша комната, сударыня, рядом. Ждите, когда вас позовут.
София, войдя в свои апартаменты, остановилась на пороге и огляделась.
Она оказалась в большой светлой комнате, обставленной мягкой мебелью, обитой золотистым бархатом. Шоколадного цвета гардины смягчали яркий свет, льющийся в окно. Несомненно, это была гостиная. Здесь можно было отдыхать и принимать гостей.
Из гостиной другая дверь вела в следующую комнату. София вошла. Это была чудесная спальня с изразцовой печью, У окна стоял секретер красного дерева с перламутровой инкрустацией, привлекший внимание гостьи. Такой изящный предмет мебели София видела только в музеях Италии. Выдвижные ящики и поверхность стола приглашали сесть в кресло, стоящее рядом и написать письмо. Рядом с секретером высились книжные полки. София провела пальцем по корешкам. Книги русских, французских, испанских, немецких, английских и итальянских писателей.
Тедди, высунувшись из специальной маленькой сумочки, висящей на поясе платья, попросил уложить его под подушку – поспать.
София уложила его и полюбовалась на роскошное меховое одеяло, покрывавшее постель. Она погладила блестящий, мягкий и тёплый мех.
Из спальни вела дверь ещё куда-то. Оказалось, что это туалетная комната  с ванной из сиреневого камня и сверкающими кранами и ручками.
София вышла в гостиную. Такой роскоши в Красноярске она не ожидала. Она подошла к окну, взглянула - и ахнула. Дом стоял на вершине холма, а начиная от его подножия расстилался город, улицы которого вели к Енисею. По голубой, мощной и выпуклой груди великана сновали лодки и неторопливо плыли пароходы, перекликаясь и расчищая себе путь басовитыми голосами. София никогда не видела такой широкой и величественной реки не могла отвести от неё зачарованный взор.
В дверь постучали. Оказалось, что это пришла Глаша, пригласившая барыню посмотреть, в какой комнате её поселил хозяин дома. На самом деле Глаше смерть как хотелось увидеть апартаменты хозяйки. Она ходила по комнатам, восхищённо цокая языком и приговаривая на каждом шагу «Вот те и Сибирь!», затем обе женщины перешли в Глашину комнату, а точнее в спальню с примыкавшей к ней ванной комнатой. Конечно, у Глаши обстановка была в несколько раз скромнее, но всё необходимое для жизни имелось. Даже одеяло на кровати тоже было меховым, но насколько София поняла, мех был не такой ценный, как у её одеяла.
Постучавший в дверь дворецкий сообщил, что, после того, как гостья приведёт себя в порядок после путешествия, хозяин дома ждёт их в столовой.
София при помощи горничной приняла ванну, удивляясь, что из кранов течёт холодная и горячая вода, а пол подогрет. Всё происходящее она воспринимала, как волшебную сказку.
Глашу позвали обедать в специальную столовую для слуг на первом этаже. София, после того как она привела себя в порядок, последовала за дворецким по каким-то переходам, по всей вероятности, во вторую часть дома.
В столовой не было ничего лишнего, кроме огромного стола и стульев с высокими спинками. На стенах висели натюрморты. София села по правую руку от Ивана Павловича.
Лакеи в ливреях вносили одно блюдо за другим, и у гостьи разбегались глаза. Хотелось попробовать и того, и другого. Особенно впечатлили Софию уха из омуля, китайские прозрачные пельмени с креветками, омары,  разварная стерлядь, пирог с тайменем. Это была настоящая сибирская экзотика. За основными блюдами последовало земляничное мороженое, шампанское и кофе с черёмуховым пирогом, облитым сливками, взбитыми с сахаром. Обед был восхитительным!


Глава 22

За обедом Иван Павлович развлекал гостью рассказами об устройстве дома, о том, с какими трудностями он сталкивался, пока рабочие строили его, о преодолении этих трудностей. Через каждые две минуты он спрашивал Софию, интересно ли ей слушать о подогреве полов, о схеме отопительных печей, и о многом другом, на что София неизменно отвечала, что ей интересно всё, о чём он рассказывает.
Ей и в самом деле было интересно слушать его, потому, что рассказывая, он увлекал её в историю древней Эллады и Рима, о забытых в средние века устройствах, повышающих комфорт, которые ему хотелось возродить в своём доме. О многом она не знала и слушала хозяина с интересом.
Когда обед подошёл к концу, хозяин предложил гостье перейти в его кабинет и кое о чём поговорить.
Снова они шли по каким-то безлюдным переходам, и пришли в большую светлую комнату, посередине которой стоял большой пустой стол с несколькими стульями вокруг него, а по двум стенам высились шкафы, через стеклянные дверцы которых смотрели на Софию свёрнутые в трубку чертежи и какие-то бумаги и книги.
У третьей стены стояло простое без украшений бюро, токарный станок и верстак, над которым на полках хранились различные столярные и слесарные инструменты.
Иван Павлович предложил Софии сесть, сел напротив неё и сказал буквально следующее:
 - Софья Георгиевна, я хочу сделать вам выгодное предложение. Вам не обязательно его принимать, но мне очень хочется, чтобы вы его оценили и приняли. Я предлагаю вам работу.
София смотрела на него во все глаза, не веря своим ушам. Она ожидала всего, что угодно, предложения отдохнуть, погулять, покататься на тройке, наконец, предложения руки и сердца, но не этого.
 - Да, работу, - подтвердил Иван Павлович, видя изумление своей гостьи. – Это очень важная и нужная работа, и она будет достойна оплачена.
Фиалковые глаза Софии расширились до такой степени, что казалось уже больше и быть не могут.
 - Всякая работа должна иметь достойное её ценности вознаграждение, - продолжал Иван Павлович, не давая ей опомниться. – Я понимаю, что вам, владелице огромного состояния, эти деньги покажутся, быть может, пустяковыми, но это будут ваши деньги, заработанные собственным трудом, поэтому вы будете относиться к ним совсем иначе, чем к тем, что вы получили по наследству. Я предлагаю вам должность моего советника или консультанта, как вам больше нравится. Дело не в слове. Дело в том, что я действительно, - Иван Павлович выделил тоном последнее слово, - нуждаюсь в советнике. Желательно, в женщине советнице. На многие вещи я смотрю мужским глазом, что вполне понятно, и, возможно, я не замечаю многие важные вещи, которые можно увидеть свежим женским глазом. Вы меня понимаете?
София кивнула.
 - Вот я и предлагаю вам поездить со мной по приискам, по конторам, другими словами, по всем предприятиям, которые мне принадлежат, посмотреть и дать советы, как можно улучшить условия работы и быт людей. Разумеется, если вы согласитесь быть моей советницей, мы оформим это официальным договором. Я понимаю, что обрушил на вас это предложение неожиданно и, возможно, оно вас озадачило. Вы можете подумать до завтрашнего дня, а завтра утром дать ответ. И ещё, чуть было не забыл: договор мы заключим на месяц, а потом он будет продлеваться автоматически, если пожелаете. А не пожелаете, он может быть прерван и аннулирован в любой момент, и вы будете свободны, как ветер. А пока, не хотите ли отдохнуть после обеда или, быть может, желаете прокатиться по городу, тогда я велю заложить тройку.
  Нет, нет, - торопливо сказала София. – Я хочу отдохнуть. Мне так надоело трястись в экипаже.
 - Отлично. Я провожу вас. Кстати, вечером в театре будет дан спектакль, если захотите…
 - Я подумаю.
 - Это будет Моцарт «Свадьба Фигаро», и я там дон Базилио.
 - Тогда, поедемте. Я хочу послушать.
Иван Павлович проводил её до спальни, поцеловал руку и удалился.
София вошла в свою комнату, опустилась в мягкое кресло, закрыла глаза и погрузилась в размышления.
Она прекрасно понимала, что, предлагая ей договор, Иван Павлович хочет занять её и отвлечь от печальных мыслей. Но она верила, что он действительно хочет от неё помощи.
Она также понимала женским чутьём, что Иван Павлович недаром так о ней заботится. Она видела его сияющие глаза, устремлённые на неё. Каждое его слово, каждый жест, каждый поступок дышали любовью. Она понимала, что пока она носит траур, он не решится сделать ей признание и предложение руки и сердца.
Она боялась заглядывать в глубину своего сердца. Она должна была соблюдать траур и думать о погибших муже и сыне, и об отце. Так требовали приличия и правила. Но сердцу она не могла приказать. Она чувствовала, что глубокая благодарность к Ивану Павловичу перерастает во что-то иное, большее, чем благодарность. Недаром ведь согласилась она на эту рискованную во всех отношениях поездку. Не из одного ведь страха одиночества ринулась она в это приключение.
София не заметила, как задремала, а проснулась оттого, что в дверь царапалась, как кошка, Глаша, приговаривая:
 - Барыня, барин говорят, что пора в театр собираться.
Собиралась она недолго, и предстала перед Иваном Павловичем в сером платье, освежённом белыми манжетами и воротником из валансьенского кружева.
У крыльца уже били нетерпеливо копытами серые кони в яблоках, и ждал экипаж с важным дородным кучером на козлах.
Театр располагался в большом деревянном доме. В зале помещалось около трёхсот человек. Иван Павлович провёл Софию в директорскую ложу и ушёл гримироваться. Прибывающая публика с интересом разглядывала несравненной красоты, скромно одетую молодую женщину в ложе, дивясь, кто бы это мог быть. Предположения были самые разнообразные, но большинство зрителей склонялось к мысли, что Иван Павлович собирается жениться и женщина – его невеста. Все пришли к единодушному мнению, что невесту Широков нашёл в Петербурге или даже в Париже, куда ездил по делам. Некоторые офицеры нахально разглядывали Софию в театральные бинокли и покручивали усы.
Публика в зале, как заметила София, была разношёрстная: пышно наряженные и увешанные драгоценностями купчихи, их мужья, недавно сменившие поддёвки на сюртуки и фраки, чиновники всех рангов, военные, инженеры: все с жёнами. Несколько мещан томились ожиданием на галёрке, тоскуя оттого, что в театре нельзя грызть семечки.
Оркестранты стали настраивать инструменты служители гасили свечи на люстре, Вышел лохматый дирижёр с лицом Мефистофеля занавес раздвинулся. Представление началось.
После спектакля Широков повёз Софию в ресторан.
- Понравилось, как поют? – спросил он.
- Славно пели, - отвечала София. – Ничуть не хуже, чем в столичных театрах. Прекрасные голоса! И играли актёры натурально, не переигрывая, не мешая друг другу. Хороший слаженный ансамбль. Словом всё было в меру. А вас я хочу похвалить особо. В зале очень смеялись, когда вы вышли на сцену. Грим превосходный! У вас хороший гримёр.
- У меня нет гримёра. Я сам гримируюсь и одеваюсь.
- Тогда вы заслуживаете ещё большей похвалы.
- Благодарю вас! Мне приятно слышать слова одобрения от вас.
- А теперь замечания, - переменила тему София.
- Слушаю! Я весь внимание.
- Если бы это был мой театр, я сменила бы обивку кресел. Коричневый, конечно, цвет практичный, но театр, по-моему, праздник. Обивка должна быть яркой, праздничной, красной или вишнёвой.
- Пожалуй, вы правы, - почесал затылок Широков.  – Вот, видите, что значит, женский глаз!
- Дальше: перед входом в театр у вас скучная и серая афиша. Её делал художник-самоучка. Афиша должна быть броской, яркой, привлекающей внимание, вызывающей желание пойти на спектакль. И ещё: афиши с названиями спектаклей должны быть расклеены по всему городу. Они у вас расклеены?
- Сомневаюсь.
- Вот! Надо, чтобы народ знал, что ставят на сцене,, чтобы ломился в театр, чтобы мест в театре не хватало. А я заметила в зале пустые места.
Широков погладил  лоб ладонью.
- Пожалуй, я вздую директора, - объявил он.
- Не надо никого вздувать. Просто, поговорите с ним и сделайте ряд пожеланий, носящих характер приказаний. Понимаете?
- Я думаю, что это сделаете вы.
- Я?
- Конечно. А кто же у нас советник? Только имейте в виду, что директор театра капризен, у него преувеличенное самомнение, и он будет всячески сопротивляться и доказывать свою правоту. А вас будет обвинять в том, что вы ничего не понимаете в организации и управлении театром. У него тяжёлый характер. Справитесь?
На мгновение София смешалась.
- Но я ведь ещё не дала согласия быть вашим советником.
- Так, дайте! Вы ведь уже начали вашу деятельность.
- Когда?
- Да вот только что.
Они рассмеялись.
- Хорошо, - согласилась София. – Завтра мы подпишем бумаги. А директора вашего я не боюсь и найду средство поставить его на место.
- Хорошо. Сопровождать вас повсюду я не смогу. Разве только изредка. У меня много дел. В провожатые и телохранители я дам вам Жаргала, родного брата Бадмая, моего телохранителя. Он, как и его брат, великолепный охотник, знаток огнестрельного и холодного оружия, владеет техникой дзю-дюцу, грамотен и может исполнять роль вашего секретаря. Кстати, заведите блокнот и карандаш, чтобы вписывать в него даты, имена, тех, с кем вам придётся беседовать, о чём велась беседа, ваши замечания и пожелания. Это нужно для контроля. Ведь вы будете контролировать, как исполняются ваши замечания и пожелания, не так ли? Да, и записывайте сроки исполнения, которые вы дадите людям для исправления их ошибок.
- У меня есть ещё одно замечание, и оно важнее всех остальных.
- Я весь – внимание.
- Во время перерыва я обошла весь зал и фойе, посетила дамскую комнату и буфет. В мужскую комнату я, по естественным причинам, не попала. М знаете, что я обнаружила?
- Что?
- Я обнаружила то, что меня совершенно обескуражило. Театр поострен из брёвен и досок, не так ли?
- Совершенно верно.
- Он отапливается при помощи подвальных печей и освещается свечами.
- Конечно.
- Так вот, я обнаружила на весь театр только один багор, одну лопату, одно ведро и две бочки. Обе наполовину пустые. Я спросила истопников, есть ли в театре человек, который отвечал бы за пожарную безопасность, и мне ответили, что такого человека нет. Так вот, я не знаю, как далеко от театра находится пожарная часть с насосами, телегами с бочками, лошадьми, и прочим оборудованием, и пожарными командами, но догадываюсь, что, прежде чем они явятся сюда во время пожара, театр уже сгорит.
Широков почесал затылок.
- Чёрт возьми, а ведь вы правы! Я завтра же дам соответствующие распоряжения и всё будет приведено в порядок. Обещаю вам, то я не пожалею денег на противопожарную безопасность.
- И входов/выходов в театре должно быть, по меньшей мере, три. В случае опасности зрители должны оказаться на улице в считанное минуты.
- И об этом я тоже позабочусь. А теперь, давайте попробуем этот чудесный борщ. Говорят, от него организму большая польза.
- Позаботьтесь, пожалуйста, потому что пока всего этого в театре не будет, я туда – ни ногой.
- Я понял.


Глава 23

- Глаша, сундуки принесли?
- Принесли, Софья Георгиевна.
- Вы уже начали разбирать их?
- Начала.
- На дне зелёного сундука лежит чёрный футляр. Принесите мне его, пожалуйста. Да, не уроните.
- Слушаюсь.
Через некоторое время Глаша принесла чёрный футляр.
София открыла его. Скрипка Страдивари, завёрнутая в синий шёлк, не пострадала во время путешествия. София поцеловала её, вновь завернула в шёлк, положила на место и закрыла футляр. Это была память об Италии и о муже. Что касается вышитого монахинями ковра с гномами, то он остался висеть на стене её спальни в особняке.
«Они будут скучать обо мне, - думала София о гномах. – Зря я побоялась и не взяла ковёр с собой. Конечно, он занял бы в багаже много места, но он был бы со мной. Теперь поздно. Впрочем, если дать знать Ивану Павловичу, он доставит его сюда. Найдёт способ. Хотя, с другой стороны, не навсегда я уехала в Сибирь. Я вернусь. А он пусть дожидается».
Подписав договор, София горячо взялась за дело. Театр был только началом. Вопреки ожиданиям, директор театра, высокий и важный блондин с претензиями на светское обращение с дамами,  почти не сопротивлялся нововведениям и подчинился требованиям Софии. Он всё ремя поддакивал ей и время от времени вставлял фразу:
 - Я всегда так думал!
Кстати, она проверила ещё раз  состояние отопительных печей в подвале, и посмотрела, каков запас дров для их отопления и хватит ли его до весны.
Директору банка, солидному, тщательно одетому, с изрядным брюшком она посоветовала заменить венские стулья, предназначенные для клиентов, на мягкие удобные кресла, а для клерков ввести какие-то элементы в одежде, которые показывали бы, что перед вами клерк именно этого банка. Это могла быть какая-либо эмблема, прикреплённая к лацкану сюртука. Доверить создание такой эмблемы можно было только профессиональному художнику. Такой эмблемой следовало также украсить вывеску банка перед входом.
Директор банка стал доказывать госпоже советнице, что клиенты приходят в банк на короткое время и нечего им нежиться в креслах. София заговорила о комфорте и престиже банка. Директор банка заговорил о неоправданных расходах. София стояла на своём и ехидно спрашивала директора, кто его побуждает платить за кресла из своего собственного кармана?
Когда госпожа советница ушла, директор наедине с самим собою бормотал под нос что-то о козах, которых только впусти в огород с капустой, так скоро капусты и не останется.
София побывала в общественной женской бане и нашла, что посетительницам связывать своё бельё и одежду в узлы, а потом стоять нагишом у стойки и ждать, когда служительница возьмет узел, поместит в свободную ячейку, и выдаст номерок, который приходится держать в кулаке, чтобы не потерять, крайне неудобно. Кроме того, в предбаннике слишком холодно, а ведь посетительницы приходят с детьми.
Заведующий баней слушал госпожу советницу и недовольства своего не скрывал.
- Холодно? А никто не жаловался, - заявил он.
- Вот, что,- рассердилась София, - когда женщины уйдут, разденьтесь и постойте в предбаннике, тогда и узнаете, холодно там или нет. А не жалуются, потому что привыкли к тому, что даже, если жаловаться,, изменений к лучшему всё равно никаких не будет. Я заметила, что из трёх печей, обогревающих предбанник, две не работают. Это как понимать?
- Так ведь ещё не зима, - отбивался заведующий баней.
- Не зима. Но осень. И довольно-таки холодно на улице.  Кстати, а куда подевался запас дров, которыми отапливаются две не работающие печи? По документам он должен быть, но запасники пусты. Где дрова?
Глаза заведующего баней забегали по сторонам. Запас дров, предназначенный для бани, лежал в личных дровяниках его усадьбы.
- Если завтра дрова не появятся, и печи топиться не будут, - сказала София самым суровым тоном, - я доложу об этом господину Широкову, и вас уволят без выходного пособия и на работу нигде не возьмут.
Она повернулась и, не слушая оправданий заведующего баней, вышла из конторы.
В городской библиотеке София обнаружила около пятисот книг, и четыре стола в читальном зале. За столами никто не сидел. Библиотекарь, опрятный старичок с седой бородой веником, и обширной лысиной, всё время покашливал, и поправлял пенсне, покушающееся соскочить с его хрящеватого носа.
София просмотрела список книг. Всё это были преимущественно французские романы на французском языке: Александр Дюма, Теофиль Готье, Жорж Санд, Жюль Жанен, Эжен Сю, Поль де Кок, Поль Феваль, Гюстав Эмар. Романов Бальзака, Виктора Гюго, Стендаля и Флобера и в помине не было. Было несколько книг на немецком и английском языке.
 - Помилуйте, сударь, - спросила София библиотекаря, - а где же русская литература?
 - Не завезли-с, - учтиво отвечал старичок, удерживая на носу пенсне указательным пальцем. - Я заказывал Пушкина и Лермонтова, и даже их не завезли-с.
- А все ваши читатели владеют французским языком? – не унималась София. – К примеру, рабочие лесопилок, золотоискатели, купцы и их жёны?
Старичок угодливо хихикнул, пенсне слетело с его носа, но он поймал его в ладонь и водрузил на место:
- Шутить изволите-с? Рабочие не всегда русской грамотой владеют, да и купцы не того-с, не говоря об их жёнах. С чтением у нас дела обстоят скверно-с. Совсем скверно-с! Офицеры иной раз забегут за книжечкой, и нередко вернуть позабывают-с. Такие дела!
София сделала пометки в блокноте.
В богадельнях для стариков и старух она проверяла, как часто им меняют постельное бельё, чем их кормят и как лечат. Постельное бельё им меняли раз в месяц, кормили утром и вечером манной кашей на воде, а днём давали жиденький супчик с перловкой.
София рассвирепела. Когда вечером она доложила обо всех этих злоупотреблениях Широкову, он тоже рассвирепел, ибо выделял достаточно денег на пропитание престарелых.
- Воры! – кричал он. – Всех работников выгоню, да через суд заставлю возместить убытки.
В сиропитательных домах она выясняла, хватает ли нянек на всех детей, добры ли няньки, хорошо ли одевают и кормят сирот, и чему их учат.
В приютах для кошек и собак София проверяла, тепло ли им будет зимой, не воруют ли у них корм служители, не обижают ли их.
Злоупотребления были повсюду.
 - Видите, как мне вас не хватало! – то и дело восклицал Широков. – Без вас я, как без рук. Мне всё это проверять, времени не хватало.
 - Вы могли бы поручить проверки другим людям, - резонно отвечала София.
 - Нет! – возражал Широков. – Глаза закрывать на все злоупотребления эти проверяльщики будут. Вместе воровать начнут в ещё больших масштабах. Здесь нужны именно вы, беспристрастный, честный, бескорыстный человек!
Жители города теперь узнавали её экипаж с эмблемой медведя с фиалками на дверцах, и кудрявого кучера Тимофея, и невозмутимого поджарого Жаргала в национальной бурятской одежде, сидящего рядом с кучером, и гадали, куда она это поехала.
Начальники, управляющие и директора, Софию невзлюбили. Да и за что им было её любить! Она проверяла документацию, замечала недостатки и огрехи в работе чиновников, и непременно приезжала снова через некоторое время проверять, как выполнены её рекомендации и требования. И горе было тому управляющему, кто её требованиями пренебрегал. Пощады им не было. Об этом заботился сам хозяин, Иван Павлович Широков.
Но если начальники Софию не любили, то простые жители города относились к ней с симпатией и нередко находились простодушные люди из купечества или мещан и зазывали Софию к себе домой напоить душистым китайским чайком из самовара и попотчевать клюквенным или брусничным вареньем. Широков предупреждал её, чтобы она приглашений не принимала.
 - К одному пойдёте, а другому по какой-то уважительной причине откажете, вот вам и обида. И потом, вы же не можете без конца по гостям ходить. К тому же, под чаёк и просьбица какая-нибудь подскочит, которую. не вы, а я должен буду уважить. Понимаете?
София поняла, и отказывала всем, ссылаясь на занятость.
С простодушными людьми София была проста и приветлива. С надутыми и чванливыми людьми холодна, но вежлива.
Широков взял её с собой на прииски показал, как добывается золото при помощи разнообразных механических приспособлений и паровых машин. Машин София боялась и обходила эти пыхтящие и ухающие чудовища стороной. Рабочие посмеивались, наблюдая её нескрываемый страх перед этими монстрами. На приисках София не могла дать никаких полезных советов и попросила увезти её в город. То же самое случилось и на лесопилках. Впрочем, бродя по щиколотку в жёлтых опилках, София, одарив Ивана Павловича улыбкой, спросила, а нельзя ли эти самые опилки сделать полезными. Озадаченный Иван Павлович погладил лоб ладонью.
 - Как-то я об этом не думал. Опилки и опилки. На что они годятся?
 - А что, если …
 - Что, если?
 - А есть у нас клей?
 - Казеиновый клей есть у меня в мастерской. А зачем он вам?
 - Обдумаю и потом расскажу. Вы мне позволите воспользоваться вашей мастерской?
 - Разумеется.
 - Тогда распорядитесь, чтобы в мастерскую прислали небольшой мешок опилок.
Иван Павлович снова потёр лоб ладонью и пошёл делать распоряжение. София села в экипаж и стала напряжённо думать, ожидая своего друга.
Наконец, появился Иван Павлович с небольшим мешком сухих опилок. Он закинул мешок на козлы под ноги Бадмаю.
 - Расскажите, что вы собираетесь делать с опилками? – спросил Широков, усаживаясь рядом с Софией.
 - Нет, нет! Не сейчас. Мне надо всё хорошенько обдумать, - запротестовала она. – Мне пришла в голову неплохая идея.
Иван Павлович старался не надоедать своей гостье. Он ездил по своим делам. Она – по своим делам. Зато как славно было думать, что вечером они встретятся за ужином и наговорятся всласть.
Но иной раз и совместного ужина не случалось, если Иван Павлович ночевал вне дома. Так бывало, когда он ездил с ночевкой на охотничьи заимки, или на прииски. София ужинала одна и отчаянно скучала по нему. У неё портилось настроение. Она и ужинать-то одна не очень хотела, пропадал аппетит, и она всё думала, где он, да с кем он. А после ужина шла спать, чтобы поскорее наступило утро, когда она его увидит.


Глава 24

Между тем, зима была не за горами. В начале ноября выпал первый снег. На Енисее начался ледостав.
Утром, откинув меховое одеяло, София подошла к окну и увидела, что всё вокруг стало белым. Из труб над красными и коричневыми железными крышами домов вились серые дымки. Над Енисеем курился сизый туман.
София привела себя в порядок, надела -  впервые за полгода – шерстяное платье тёмно вишнёвого цвета с белыми, как снег,  вологодскими кружевами и вышла в столовую. Иван Павлович уже сидел за столом. На столе сверкал медный самовар, и Глаша разливала чай.
София, поприветствовав хозяина дома, тоже села к столу.
 - А у меня для вас есть сюрприз! – сказал Иван Павлович, специально не замечая красивого платья Софии, как будто всё идёт так, как надо. Боялся неосторожным словом спугнуть.
 - Сюрприз? Надеюсь приятный?
 - И я надеюсь. Главное, полезный!
Иван Павлович нагнулся и вынул из-под стола картонную коробку  и передал Софии. Глаша с другого конца стола силилась, вытянув шею, рассмотреть, что там за сюрприз в коробке.
София, поставив коробку на стул, развязала красную ленту, обвивавшую её, и осторожно заглянула внутрь. Затем вынула из коробки пару замечательных белых валенок. Она растерянно держала их на весу и, обратив взор фиалковых глаз на дарителя, спросила:
 - Это мне?
 - Это вам! Здесь бывают сильные морозы, и без валенок я вас из дома не выпущу. Одна дамочка, приехав из центральной России, ходила по Красноярску в меховых ботиночках, и что же вы думаете? Дамочка не заметила, как ножки отморозила, ну, а дальше, гангрена и её ножки хирург отрезал. Извольте примерить!
Глаша охнула и побледнела.
 - Да-да!  - повторил Широков. – Отрезали выше колен. И теперь эту дамочку слуги в колясочке возят. А некоторые, - говорил он, - свирепо глядя на Глашу, - отказываются валенки примерить, мол, обувь некрасивая.
 - Я примерю! – вскрикнула Глаша, и, вынув из-под стула пару белых валенок, начала поспешно их надевать.
 - Я жду! – сказал Широков, строго глядя на Софию. – Выбирайте! Или вы надеваете валенки и смиряетесь с этой необходимой в наших условиях обувью, или я не выпущу вас из дома. Вот такой я тиран! Мне нужно знать, подходит ли размер.
 - Мне подходит! – заявила Глаша, выходя на середину столовой, слегка приподняв юбки и показывая валенки.
 - Вы должны надевать их на шерстяной носок, - предупредил Широков. – Есть у вас шерстяные носки?
 - Есть! - Глаша потопала ногами, показывая, как хорошо ей подходят валенки.
 - А у меня нет, - виновато сказала София.
 - Мы это исправим. Всё равно наденьте, - потребовал Широков.
София села на стул и, сняв свои туфельки, надела валенки.
 - Они мне велики, - заявила она.
 - К вечеру у вас будут шерстяные носки, и снова примерим, - сказал Иван Павлович.  – У меня для вас будет ещё один сюрприз. После завтрака мы кое-куда поедем. Сегодня сильного мороза нет, так что можете надеть свои меховые ботиночки.
После завтрака Иван Павлович и София сели в экипаж, и покатили по заснеженным улицам Красноярска.
Через некоторое время их экипаж подкатил к красивому двухэтажному деревянному дому, украшенному башенками и резными наличниками и ставнями. Через ворота, украшенные островерхой  крышей, экипаж въехал в обширный  двор.
По периметру двор был  окружён одноэтажными строениями, одни из которых имели хозяйственное значение, а другие были мастерскими. Широкие двери мастерских были распахнуты и внутри помещений сновали люди. Они что-то несли к верстакам, стоящим в глубине.
 - Кто здесь живёт? – спросила София, подавая руку Широкову, помогающему ей выйти из экипажа.
 - Терпение! – улыбался Иван Павлович. – Сейчас вы всё узнаете.
На высокое крыльцо вышел человек и ждал гостей на первой его площадке.
 - Милости прошу! – крикнул он. – Поднимайтесь!
Голос показался Софии знакомым.
Они с Широковым взошли на площадку, где стоял мужчина, широко улыбаясь и протягивая к ним руки.
 - Антон! Это Антон! – воскликнула София, узнав в этом солидном человеке бывшего денщика своего умершего мужа Ростовцева.  Она не могла поверить своим глазам.  – Вы! Здесь! В Сибири! Вы же остались в Италии.
 - И я не могу поверить, что вижу вас, здесь, в Сибири, - улыбался Антон, не смея пожать протянутую ему руку. София сама взяла его руку и крепко пожала, чем доставила явное удовольствие, как самому Антону, так и Широкову, который не слишком приветствовал в людях сословное чванство.
 - Проходите в дом, - пригласил  Антон, широким жестом указывая на следующий пролёт лестницы, ведущей на второй этаж.
Гости взошли в сени, сняли верхнюю одежду и прошли в гостиную, где их встретила улыбающаяся жена Антона. София вгляделась в черты её лица и воскликнула:
 - Это вы? Не может быть! Джулия!
 - Это я! – согласилась прелестная Джулия.
 - Вы – жена Антона?
 - Да, синьора. Жена.
 - Но ведь у вас был…
София осеклась.
 - Жених, - подхватила Джулия. – Его убили.
 - Ох!
 - Он сам был виноват. Затеял драку в траттории, его пырнули ножом. Вот и всё! Это же Сицилия! Там за косой взгляд можно жизнью поплатиться. А потом приехал Антонио, сказал, что полюбил меня с первого взгляда и забыть не может, и позвал с собой. И я вышла за него. А потом позвал меня в Сибирь. Куда он, туда и я!
Джулия засмеялась. Глядя на неё, засмеялась и София.
 - Как у вас красиво! - воскликнула она, оглядывая гостиную.
Гостиная и в самом деле была обставлена с редкостным изяществом. Её украшали гнутые стулья, кресла, консоли и круглые столики из карельской берёзы, а также диваны, обитые кретоном. Всё это было в серо-розовых и шоколадных нежных тонах.
- Это всё Антонио сделал сам! – воскликнула Джулия. – Он самый умелый краснодеревщик во всём мире. В остальных комнатах ещё не так красиво, но Антонио старается изо всех сил. Сейчас он делает мебель для детской, - щебетала она. – У нас двое. Два мальчика. Один Антонио. Другой Алессандро.
- Антошка и Сашка, - сказал с улыбкой Антон. – Сейчас они гуляют с няней. Присаживайтесь. Сейчас подадут чай.
- Как вам сюрприз? – спросил Софию Иван Павлович.
- Чудесный сюрприз!
На глаза Софии навернулись слёзы от нахлынувших воспоминаний. На мгновение ей привиделась солнечный Неаполь, колышущееся синее море, пляж среди древних скал и муж в белой рубашке, раздуваемой лёгким бризом. Но она тотчас овладела собой.
Пока пили чай, Антон рассказывал, как он учился в Риме у мастера, как мастер норовил выдать за него свою старшую дочь, а дочь не хотела идти за русского подмастерья и сбежала из дома с каким-то сапожником. Через год обучения Антон превзошёл своего учителя, сделав кресло, которое ушло с аукциона, как великолепное подражание дворцовой мебели времён французских королей. После этого Антон открыл свою мастерскую и поехал за Джулией, которая с радостью согласилась выйти за него замуж.
Когда Широков находился в Италии, он знать не знал, что мастер Антонио, которого он пригласил работать в Красноярск, и есть тот самый Антон, ординарец Ростовцева. А потом всё открылось.
Антон узнал о смерти адмирала и его сына от Широкова и очень горевал. Теперь, видя его вдову, он вспомнил, как спас её от грабителя, и нечаянно убил его. Воспоминание это было не из приятных. Утешало Антона то, что он повинился перед священником. Тот наложил на него епитимью, которую Антон должен был исполнять десять лет: каяться, молить Бога  о прощении.
Пока пили чай и разговаривали, пришла няня с детьми. Антошка – двухлетний прелестный малыш, пошёл на руки к Софии без капризов, словно знал её прежде. Двухмесячный Сашка крепко спал в переносной резной колыбельке, разрумянившись от мороза.
София прижала к себе Антошку и вдыхала детский молочный запах, стараясь не разрыдаться. Боясь напугать малыша, она сдерживала себя изо всех сил. Ей казалось, что она держит на руках сына.
Все, сидящие за столом, деликатно отворачивали взоры от Софии и преувеличенно громко обсуждали предстоящую зиму: когда окончательно встанет Енисей и будут ли сильные морозы, надо готовиться к подлёдному лову. Как лучше ловить, на перемёт или сетью, и какую наживку лучше использовать для перемёта.
Наконец, Джулия приняла из рук Софии ребёнка и передала няне. Няня удалилась с детьми в детскую.
- Прелестные дети! – со вздохом сказала София.
Джулия положила тёплую ладонь на её руку:
- У вас ещё будут дети, - сказала она. – Верьте мне! Только не противьтесь природе и любви. Противиться им – грех! Большой и непростительный грех. А мы с Антонио хотим девочку. А может две девочки, - засмеялась она. Я уже им имена придумала: Фьяметта и Элиза. Антонио не согласен. Говорит: как я буду называть Фьяметту на русский манер? Фума, что ли? Или Фетта? Это не по-русски. Лучше назовём девочку София. Я подумала и согласилась. Будет София в вашу честь. А с Элизой он согласен. Была у нас, говорит, императрица Елизавета, Лизка то-есть. А правда, что у русских была царевна София?
- Правда. Она была сводной старшей сестрой Петра Великого, и пока он был маленьким, она управляла государством.
- Я согласилась на Софию и Елизавету, потому что мужа надо слушаться, не правда ли?
- Правда,
- А вы за Ивана Павловича замуж собираетесь, когда траур пройдёт? – спросила простодушная Джулия. – Он такой хороший и добрый человек! Мы его очень любим.
- Я не знаю, - вспыхнула София. – Он меня замуж не звал.
- Так рано ещё! Позовёт! Вот увидите. Он так смотрит на вас! Позовёт! А вы не отказывайте ему. Такие мужчины редкость. И красив, и умён, и богат, и молод, и образован, и добрый. Я на вашей свадьбе гулять хочу.
София снова залилась краской.
Мужчины, сидевшие в креслах и беседовавшие о своём, заметили смятение Софии.
- Что это там Джулия болтает? – вполголоса сказал Антон. – Вот язык без костей. Такая болтушка!
Он сделал движение, собираясь встать.
- Не мешайте им, - попросил Широков. – Они говорят о своём, о женском.
Он догадался, о каком-таком «женском» они говорят.
- Какая красивая женщина! – сказал Антон. – Жаль, что ей так не повезло. Надо же было такому случиться! И сын, и муж в один день! А потом ещё отец! Как же она всё это вынесла?
- Она сильная духом, - сказал Широков. – И вообще, кроме того, что она красива, она и умна, и восприимчива ко всему новому. Мне с ней так легко и хорошо!  Я её очень люблю.
Он прикусил язык, поняв, что впервые проговорился.
- Собираетесь делать ей предложение?
- Собираюсь, когда траур закончится. А закончится он только весной. Так долго ждать ещё! – вздохнул Широков.
- Ничего! – поддержал его Антон. – Дождётесь! Главное, что есть, кого ждать и чего ждать! А она, как, согласится?
- Я надеюсь. Я всё делаю для того, чтобы она меня полюбила.
- Раз в Сибирь за вами поехала, уже любит, - сказал Антон.


Глава 25

Зима набирала силу. Снегопады были обильными, морозы суровыми, Енисей встал, хотя ещё кое-где была свободная вода, над ней курился сизый туман. Деревья, горы и холмы надели снеговые шапки, сверкающие разноцветными искрами под солнцем. Снег под ногами хрустел и тоже сверкал и вспыхивал искрами. Иногда выпадали дни, когда налетал ветер, и кружила метель, в которой можно было заблудиться и во дворе. В такие дни София никуда не выходила и не выезжала. Сидела дома, грелась у голландки, открыв дверцу и глядя на пляшущий огонь, читала, завернувшись в меховой плед, или вязала из яркой шерсти носки для Ивана Павловича и детей Антона и Джулии. Наборы спиц и мешок с клубками яркой шерсти ей прислал Иван Павлович. Однажды за ужином он сказал ей:
- Вяжите носки для себя и что хотите сами. В наших лавках этот товар продают втридорога. Ходовой товар. Часто протираются пятки.
- Я не умею, - воскликнула София.
- Научитесь, - жёстко сказал он. – Кто-нибудь из работниц вас научит, - смягчил он тон. – Поспрашивайте их. Вам надо уметь общаться с простыми людьми. Это пригодится.
София прекрасно понимала, что Иван Павлович специально ищет для неё занятия, чтобы отвлекаться от прошлого.
Однажды он сказал ей:
- Нельзя идти вперёд с головой, повёрнутой назад. Так далеко не уйдёшь. Можно споткнуться и упасть.
София это запомнила.
Однажды горничная Глаша ей доложила, что в мастерскую Ивана Павловича доставили мешок с сухими опилками и казеиновый клей.
  - А зачем это, барыня? – спросила Глаша, которая всегда хотела всё знать, кроме того, что ей нужно было знать.
- Идём со мной, и увидишь, - отвечала хозяйка. И они отправились в мастерскую. Глаша была заинтригована. София была вдохновлена идеей, которая пришла к ней, когда она была на лесопилке.
- Принеси, пожалуйста, из кухни жестяной тазик, кувшин с водой, какую-нибудь чистую тряпку или полотенце и глиняную вазу для фруктов, - попросила София.
Глаша сбегала на кухню и принесла всё, что попросила София  что в мастерскую. София надела кожаный фартук хозяина, засучила рукава и принялась  кудесничать, как выразилась Глаша.
Сначала София развела в нагретой воде и распустила в ней казеиновый клей, затем вылила его в жестяной тазик  и насыпала туда опилки. Затем она принялась месить «тесто» из опилок и клея. Когда получилась однородная и густая масса, София положила в глиняную вазу для фруктов смоченную водой чистую тряпку, тщательно расправила её, чтобы не было складок и выложив «тесто» принялась выравнивать его по дну вазы и по её стенкам, чтобы получился слой, толщиной примерно в три точки. Тщательно разровняв слой «теста» и сняв излишки, София отставила вазу подальше от края стола и принялась отмывать руки от клея. Глаша, молча, помогала ей. Наконец, не выдержала:
- И что это получится?
- Через несколько дней высохнет, и узнаешь, - был ответ.
Через несколько дней София с Глашей снова пришли в мастерскую. София осторожно потянула за ткань и вынула из вазы для фруктов вазу из опилок, точно повторяющую её форму, перевернула вазу вверх дно, осторожно сняла ткань и поставила вазу, как надо.
- Надо же! – восхитилась Глаша. – Ну, прямо, как настоящая! А всего-то опилки да клей.
София принялась обрабатывать поверхность вазы пемзой.
- И это ещё не всё, - отвечала София, когда поверхность сделалась более-менее гладкой. Она развела в жестяном тазике заранее заготовленный мел и влила туда разогретый столярный клей. Затем она взяла кисть и, взяв в левую руку «опилковую» вазу, как её назвала Глаша, принялась обмазывать её этим горячим раствором.
- Это зачем? – спросила Глаша.
- Это называется грунтовка, - объясняла София. – Она проникнет во все поры, сделает стенки вазы гладкими и укрепит их. Мы покроем вазу грунтовкой два или три раза, для крепости. А теперь пусть сушится.
На третий день, когда ваза просохла, София покрыла её кадмиевой оранжевой краской, купленной в специальной лавке.
Глаша прыгала и хлопала в ладони:
- Вы сделали солнышко, барыня! Как красиво!
- Дёшево и сердито! – отвечала София. – И опилки не пропадают. Здесь вложены только стоимость клея, мела и краски, и труда. В общем, если сравнить стоимость глиняной вазы, или стеклянной, или хрустальной, представляешь, насколько «опилковая», а точнее, деревянная ваза дешевле? Она доступна будет и беднякам.
А если её расписать покрасивше, - подхватила Глаша, не одним колером, а с рисунком!
- Это сделает её чуть дороже, если поручить это дело художнику.
- Зато красивше, - настаивала Глаша. – Вы хотите своё дело открыть?
- Это вряд ли, - задумчиво сказала София. – Просто мне захотелось  что-нибудь сделать из опилок, а не только вязать. Что они зря пропадают.
- А их сжигают, - сказала Глаша. – Такое добро и – в печь!
- Вот и открой свою мастерскую, - подала идею София. – Я тебе помогу на первых порах. Можно ведь скопировать не только вазы для фруктов, но и подносы, чашки для супа, да мало ли что ещё!
Глаза Глаши загорелись.
- Вы и, правда, не хотите сами мастерскую открыть?
- Говорю же тебе, начинай! Потом будешь свои изделия продавать. Сначала, как лотошница, а потом лавку откроешь, девушек возьмёшь и обучишь, вот тебе и доходы!
- А и начну! – сказала Глаша с решимостью. – Ей-богу, начну! А с чего начать-то?
- Начни с того, что попроси Ивана Павловича выделить тебе небольшое тёплое помещение, ну, комнатку с печкой, под мастерскую, и чтобы там стол большой  был, вот, как здесь. А в остальном я тебе помогу. Дам денег на тазик, клей, мел и краску. Твори!
Глаша убежала, окрылённая. Вечером София показала Ивану Павловичу своё первое произведение. Он не мог поверить, что ваза сделана из бросовых опилок.
- Как вы догадались, как это сделать?
- Интуиция, - засмеялась София. – Как-то так. Увидела опилки, и подумала, а что, если их смешать с клеем, что получится. Вот и получилось! Глаша мне помогала, и хочет заняться производством дешёвой посуды из опилок. Можете выделить ей комнатку с печкой и стол?
- Да, с радостью! Пусть творит и зарабатывает, - воскликнул Иван Павлович. – Только меня смущает, что идея ваша, а Глаша будет снимать сливки. Я не считаю это справедливым. Во мне заговорил делец.
- Пусть ваш делец умолкнет, - засмеялась София. – У меня столько денег, что я не знаю, куда их девать. Пусть Глаша заработает себе на хлеб с маслом, а ещё лучше с маслом и икрой.
- Кстати, об икре, - встрепенулся Иван Павлович. – Впрочем, об икре немного позже. Вы любите икру?
- Обожаю!
- Прекрасно! Но идея с посудой из опилок всё-таки должна принадлежать вам. Я это обдумаю.
Так решилась судьба Глаши. Всё своё свободное время теперь она сидела в комнатке на первом этаже и делала деревянную посуду из опилок, которые ей в избытке доставили по требованию хозяина. Образцы Глаша брала из кухни с его разрешения. В свою мастерскую она никого не пускала, и слуги удивлялись, что она делает с опилками? Догадаться никто не мог.
Иван Павлович развлекал Софию, как умел и как мог.
Он катал её на собачьих и оленьих упряжках, и на тройках с серебряными бубенцами, водил в рестораны, и в чумы оленеводов, где её угощали строганиной и чаем с мукой и молоком. Ходили они в театр, и в художественный музей и в магазины, которые по роскоши отделки и количеству разнообразных товаров не уступали столичным магазинам.
Широков учил Софию кататься на лыжах и коньках.
Катались они и с высоких горок на санках. Единственно, куда он не приглашал свою гостью, так это на охоту, зная, что она её не любит.
Но однажды он сказал ей за завтраком, что они едут на рыбалку.
 - Какая рыбалка? – удивилась София. – Енисей замёрз.
 - Отличная рыбалка! - засмеялся Широков. - Называется она – подлёдный лов.
- Вы меня заинтриговали. Едем!
- Валенки обязательны, - напомнил Иван Павлович. – Плюс меховая шуба. Сегодня не слишком морозно, всего-то семнадцать градусов, но излишнего тепла зимой не бывает.
У крыльца их ждал экипаж на полозьях, запряжённый двумя чубарыми лошадьми. На облучке сидели в тулупах с поднятыми выше затылков воротниками Бадмай и Жаргал. К экипажу были прицеплены небольшие розвальни.
Когда Иван Павлович и София сели в экипаж. Широков крикнул Бадмаю:
 - Трогай!
Экипаж, скрипя полозьями, поплёлся со двора.
 - Быстро нельзя по городу с розвальнями, - объяснил Широков. – Вдруг вбок на скорости занесёт. Ещё собьём кого-нибудь,  не приведи Бог!
- Кстати, о Боге, - сказала София, кутаясь в меховой воротник, - почему мы до сих пор не побывали ни в одном соборе Красноярска?
- Вы не изъявляли желания там побывать.
- Верно. Не изъявляла. Но посмотреть архитектуру и интерьеры хотела бы.
- Вы смотрите на соборы только как на произведения искусства?
- С некоторых пор – да.
Широков прекрасно понял, с каких пор и наводящего вопроса не задал. Но счёл своим долгом сказать:
- С некоторых пор я тоже смотрю на них только как на произведения искусства. И как на филармонию, коей у нас в городе так не хватает.
Оба помолчали.
- Позже поговорим об этом? – спросил Широков
- Если хотите, поговорим.
Экипаж выехал на лёд и через некоторое время остановился.
София, выйдя из экипажа, увидела себя посередине широкого заснеженного пространства и, что это замерзший Енисей, догадалась по тёмным далёким полосам леса по обеим сторонам этого простора.
 - Лёд не проломится? – испуганно спросила она Широкова,
 - Никак нет, - отвечал он. – Лёд толстый и выдержит и не такой малый вес, как мы и экипаж.


Глава 26

Неподалёку от экипажа София увидела чёрное круглое пятно на снегу. Приглядевшись, она поняла, что это отверстие около двенадцати дюймов в диаметре, прорубленное во льду и наполненное водой. Они подошли вплотную к этому круглому таинственному чёрному входу в неведомый мир. Бадмай и Жаргал стояли по обе стороны отверстия. Бадмай держал багор, а Жаргал пешню.
- Что это и зачем? – спросила София, указывая на орудия в их руках.
- У Бадмая багор, - объяснял Иван Павлович. – Багром он может удерживать рыбу. У Жаргала пешня. Ею он вырубает отверстие во льду или, пока Бадмай удерживает рыбу багром, расширяет отверстие. А сейчас я буду вынимать подлёдную жерлицу. Видите рогатку-поставушку? К ней привязана жерлица. Поперечина, как вы видите, шире отверстия, и не даёт жерлице ускользнуть в воду. К основной леске прикреплены на равном расстоянии короткие лески с крючками. На крючках – наживка или живец, живая рыбка. Чтобы леска не всплывала, есть грузило. Оно удерживает основную леску в вертикальном положении. Живцы мечутся и привлекают хищную рыбу. А теперь я стану выбирать жерлицу. Посмотрим, что там попалось нам на ужин.
С этими словами, Широков опустился на колени перед лункой, бросил рядом меховые рукавицы, и голыми руками принялся выбирать жерлицу из воды.
- Смотрите внимательно, - сказал он. – Сейчас …
И вдруг София увидела, что из чёрной глубины стала всплывать хищная морда рыбы. По мере того, как эта морда приближалась к поверхности воды, стало видно и тело, Рыба на глазах увеличивалась в размерах.
- Рыба! – вскрикнула София. – Смотрите! Рыба!
Широков поморщился и, взглянув на женщину снизу вверх, приложил мокрый палец к губам, призывая её не кричать. Он ловко подхватил рыбу за жабры и выкинул на лёд. Рыба извивалась и била хвостом по снегу, норовя вернуться в привычную для неё среду.
- Налим. Я забыл вас предупредить, - сказал Широков. – Возле лунки нельзя кричать или громко разговаривать. Рыба услышит, разволнуется, испугается и уплывёт, не взяв наживку.
- Я поняла, извините, - шёпотом сказала София.
Налим продолжал биться на снегу.
- Отвернитесь, - сказал Софии Широков.
Когда она отвернулась, Бадмай, взяв багор наперевес, ударил рыбу плашмя по голове. Чпок! Налим затих.
Широков снова принялся выбирать жерлицу из лунки. На следующей боковой леске снова оказалась рыба.
 - Снулая, - сказал Иван Павлович, ловко выбросив её на снег в сторону. - Снова налим.
Эта рыба не билась и, выброшенная из лунки, лежала тихо.
 - Что значит, снулая? – шёпотом спросила София.
 - Вялая. Она почти уснула. Но ничего. Такие рыбы идут на корм домашним животным. Мы её есть не будем.
Широков мерно выбирал леску покрасневшими руками. На следующей короткой леске оказался хариус. Он тоже бился и корчился на снегу и снова раздался – чпок! – в София не успела отвернуться.
 - Ему больно? – спросила она.
 - Нет! – отвечал Широков.- Он ничего не успел понять.
Чпок! Чпок! Чпок! - то и дело раздавался этот звук, по мере того, как Широков выбрасывал рыб на снег.
Вскоре уже двенадцать больших налимов и хариусов лежали у лунки. Только две рыбины оказались снулыми и лежали в стороне.
 - Ножки не замёрзли? – спросил Широков, снимая рыб с крючков.
 - Нет, - отвечала София. – Но ваши руки замёрзли.
 - Пустяки, - сказал Широков. – Всего-то семнадцать градусов.
Сняв рыб с крючков, он надел меховые рукавицы и поднялся с колен.
 - Теперь к другой лунке.
Жаргал принёс ведро с наживкой, мелкими окуньками и принялся насаживать их на крючки.
 - Глубоко здесь? – спросила София, шагая рядом с Широковым к другой лунке.
 - Метров шесть или семь, я думаю. Вот у той лунки будет глубже. Может, метров десять.
У следующей лунки повторилась та же история. Широков вылавливал рыбу. Снулая летела влево. Живая – вправо. И снова раздавался – чпок! чпок! чпок! Бадмай бил рыбу багром по голове.
Выбирая леску из второй лунки, и дойдя почти до последней боковой лески, Широков помедлил и надел рукавицы, чтобы согрелись руки.
 - Чо? – спросил, подоспевший Жаргал, становясь в боевую позу с пешней у лунки. – Крупную почуяли?
Широков кивнул.
Он бросил рукавицы на снег и стал медленно выбирать жерлицу руками. Все затаили дыхание.
Из тёмной глубины медленно всплывала огромная тупая морда тайменя. Когда его голова была близко, Бадмай опустил багор в воду, изловчился и подхватил рыбу багром под жабры, но вытащить не мог. Лунка была узка. Жаргал лихорадочно принялся расширять пешней лунку, потому, что голова и тело  не проходили в отверстие. Это были напряжённые минуты, потому что удивлённый и обиженный таймень каждую секунду мог показать характер.
Таймень начал извиваться. Это было видно по тому, как начала дёргаться его голова. Жаргал торопился. Крошки льда летели в разные стороны. Бадмай изо всех сил старался удержать тайменя багром за жабры.  Иван Павлович погрузил руку в воду и подхватил голову тайменя под жабры с другой стороны. Тело тайменя застряло  в ледяном тоннеле слишком узком для него. Жаргал делал, что мог, чтобы расширить проход.
 - Не ударь по тайменю, - спокойно сказал Широков, - не попорть шкуру.
Наконец, общими усилиями таймень был вытащен. Он вылетел, как пробка от шампанского из отверстия, и шлёпнулся на снег. Он принялся извиваться и бить хвостом, так что люди были вынуждены держаться от него поодаль, чтобы не быть сбитыми с ног.
Чпок. чпок! Бадмай и Жаргал изо всей силы ударили по его огромной голове своими орудиями, и таймень затих после четырёх мощных ударов.
Широков смотрел с восхищением  на тайменя.
- Во мне росту, - сказал он, - два аршина и одиннадцать вершков. Посмотрим, дотягивает ли до меня таймень.
Он растянулся на снегу в полный рост рядом с тайменем.
- Два аршина и девять вершков, - сказал Бадмай. – Не дотягивает.
- Это не рыба, а чудовище какое-то! – вскричала София.
- Водяной тигр! – промолвил Жаргал. – Не удивлюсь, если на крючок поймался большой налим или хариус, а таймень его проглотил и сам зацепился.
- Невероятная удача, - сказал, поднимаясь и отряхиваясь, Широков.
Жаргал сбегал за лошадьми и привёл их. Мужчины подняли гиганта тайменя и водрузили на розвальни, прикрыв рогожей.
Таким образом, они проверили ещё восемь лунок с жерлицами. Попались, в основном, налимы и хариусы.
- Сколько же ему лет? – спросила София, указывая взором на тайменя.
- Кто знает? Думаю много, - отвечал Широков. – Может сорок, может и пятьдесят. Они долго живут. У них врагов нет. На всех рыбы хватит на Рождество. Пирогов напечём. Ухи наварим. Скоро с Бадмаем в тайгу пойдём и подстрелим изюбра, а то и двух. Будет всем мясо к Рождеству.
Пойманную рыбу погрузили на розвальни, прикрыли рогожами и Жаргал сел в сани, завернувшись в тулуп, а пешню положил рядом. чтобы отгонять бродячих собак и вороватых людей. Ехали через город не быстро.
София была впечатлена подлёдной рыбалкой. В особенности её удивил размер тайменя.
- Они и больше бывают. – рассказывал Широков. – Около трёх аршинов. И весом  в семь пудов. Случается, они на собак нападают, когда те в воду забредут. Я уж не говорю о водоплавающих птицах. Хоп! И проглотил! Хищник! Недаром его Жаргал водяным тигром назвал. Тигр и есть! Таймень замёрзнет, мы его двуручной пилой будем пилить на куски. Вкусен он невероятно. Вам понравится, я уверен. Я не знаю никого, кому бы на вкус таймень не нравился. Я так рад, что он попался. Люди будут довольны.
- Те, кто живёт на первом этаже вашего дома?
- Да, мои работники и их семьи. Дети будут особенно рады.
- Вы им рыбу продаетё?
С минуту Широков молчал, отвернувшись и глядя в окно на проплывающие мимо дома. София забеспокоилась.
«Кажется, я ляпнула что-то не то!» - подумала она.
Широков повернул к ней помрачневшее лицо.
- Я не торговец рыбой, - сказал он. – У нас принято делиться добычей.
- Простите меня, - смиренно сказала София. – Я ляпнула, не подумав.
- Пустяки, - ответил он, и отвернулся к окну. – Откуда вам знать про наши обычаи.
Она чувствовала, что он всё ещё обижен, и не знала, как загладить свою вину.
- Я буду знать, - проговорила она. – Откуда мне, в самом деле, знать, про местные обычаи!
Теперь она чувствовала себя немного обиженной, потому что Широков не вполне простил ей опрометчивый вопрос.
Он повернулся к ней:
- Это не местный обычай, - сказал он, улыбаясь. – Это мой обычай, в моём доме свои обычаи. Я их ввёл и их придерживаюсь. Я люблю две вещи в этом мире: свободу и справедливость. Нет, три! Свободу, справедливость и красоту.


Глава 27

София почувствовала намёк в его последней фразе и опустила ресницы. В последнее время её стал всё чаще беспокоить вопрос: не слишком ли она загостилась? Не пора ли ей собрать вещи и  поехать в Петербург? Но рядом с этими вопросами возникали другие: а как она будет жить одна без Ивана Павловича, без его дружеской поддержки? Незаметно для себя она привыкла к нему, к его обществу, к его манерам. Ей нравилось его мировоззрение, которое оказалось созвучным её собственному мировоззрению.
Конечно, это не было полное совпадение. Широков был по-мужски рационален и смотрел на некоторые вещи, например, на охоту, как на необходимость. София такой необходимости в охоте не видела. Впрочем, в рыбалке тоже.
Она спросила его:
- У вас много денег. Почему не купить рыбу и мясо на базаре? Мне говорили, что в центре Красноярска огромный базар и там чего только нет! И оптом продают и в розницу.
Широков, сняв рукавицу, потёр лоб ладонью.
- Мне показалось, что вы понимаете разницу между двумя действиями:  купить и сделать самому или добыть. Вы могли бы пойти на рынок или в магазин, заплатить деньги и купить глиняную или даже деревянную вазу для фруктов. Но вы сделали её сами из опилок. Зачем вы это сделали?
- Мне так захотелось. Это приятно, что-то делать своими руками.
- Верно! Вот и мне приятно добывать рыбу и мясо своими руками.
- Да, но я не убивала пешней опилки. Я взяла их готовыми.
- Неправда! Что такое опилки? Это часть убитого пилой дерева. Разве нет?
София озадаченно молчала.
- Чтобы что-то сделать своими руками, надо воспользоваться материалом, не так ли? Для вас материал – опилки, часть живого, а потом убитого пилой рабочего дерева.
Для меня материал – рыба, живущая в воде или изюбрь, живущий в лесу. Когда что-то можешь добыть или сделать своими руками, то получаешь от этого удовольствие или удовлетворение, разве нет?
А ещё большее удовольствие получаешь от того, что ты можешь дать людям то, что добыл или сделал сам. Вы отдали свою вазу Глаше и научили её, как делать посуду из опилок. Глаша посуду сделает, продаст и получит денежку. И купит себе новые козловые башмачки и будет радоваться. Я накормлю много людей рыбой и мясом на Рождество. Люди будут сыты и веселы. У них будет праздник. Разве не так?
София продолжала молчать, обдумывая то, что сказал Широков.
Он терпеливо ждал.
Она подняла ресницы.
- Вы правы, - сказала она. - Вы всё правильно говорите, а я задала вам глупый вопрос. Простите меня.
- Да не за что мне вас прощать! – отмахнулся он. – Просто надо внимательно вглядываться вглубь вещей и явлений. Там кроется правда. Иногда неожиданная. Иногда неприятная. Но – правда!
Через несколько дней Широков объявил, что они с Бадмаем идут в тайгу на лыжах искать изюбря, марала или лося. Оставшиеся до охоты дни Иван Павлович чистил ружьё, проверял состояние охотничьих лыж-снегоступов, одежды, собирал в вещевой мешок необходимые охотнику предметы, и запасы продуктов, прежде всего бобов, муки и сала. В неприкосновенный запас Широков брал пеммикан, который сам готовил  из сушёного мяса, сушёных ягод, ягодного сока и специй. Эту смесь он прессовал в бруски в лёгкие по весу, но чрезвычайно питательные и помогающие от цинги и простуды.
Наконец, всё было готово, и ранним утром, одетые в штаны и куртки, оленьим мехом внутрь, с охотничьими острыми, как бритва, ножами в чехлах, подвешенными к кожаным поясам, с вещевыми мешками за плечами, и с винтовками Широков и Бадмай сели в нарты, запряженные ездовыми собаками. Жаргал был каюром.
Через два часа упряжка вернулась во двор.
Между охотниками и Жергалом было условлено, что через два дня на утро третьего он пригонит упряжку к тому месту, где их высадил. Дальше они шли на широких охотничьих лыжах, не позволявших ногам проваливаться в глубокий снег.
Чтобы легче пережить эти два дня, София занимала себя чтением, вязанием, и визитами в комнатку Глаши.
Глаша работала, не покладая рук, и полки были уставлены яркой посудой, сделанной из опилок и покрытой яркой эмалью. В особенности Глаша полюбила зелёный, жёлтый, оранжевый и красный цвет. Оранжевые и красные, зелёные и жёлтые вазы для фруктов, вазы для букетов засушенных листьев и цветов, глубокие и мелкие блюда, коробочки для мелочей радовали глаз.
 - Зимой много белого цвета вокруг, - объясняла Глаша. – Надо, чтобы дома глаз радовался ярким цветам.
 - Когда начнёте продавать свои изделия? – спросила София. – Я бы купила вот эту прелестную оранжевую коробочку.
Глаша сняла коробочку с полки и протянула Софии:
 - Примите в подарок, пожалуйста. Всем этим я вам обязана.
 - Спасибо!
 - Вот приедет Иван Павлович, я с ним посоветуюсь, как и за сколько продавать эти вещи. Я ведь об этом понятия не имею.
София принесла оранжевую коробочку в свою спальню, поставила на столик возле кровати, посадила в неё Тедди на связанный зелёный коврик.
 - Спасибо! – сказал Тедди. – Наконец-то вы догадались, что мне нужна своя берлога. Лежать всё время под вашей подушкой довольно-таки скучное занятие.
- Надо было сказать, а не молчать.
- У меня есть своя гордость, - сказал медвежонок. - Я не люблю просить.
- Я тоже, - отвечала София, и поцеловала Тедди в голову.
Вечером второго дня, как охотники ушли в тайгу, закружилась по двору в белом платье метель.
София стояла у темнеющего окна и отшатывалась всякий раз, когда ветер с яростью бросал в двойные стёкла охапки колючего снега.
Глаша, пришедшая разобрать постель, сказала, что во дворе ни зги не видно, на расстоянии протянутой рукини человека ни дерева не видеть, и что Жаргал сказал, что в такую погоду никто в тайгу не пойдёт.
Когда Глаша ушла, София снова встала у окна и смотрела, как снег засыпает стёкла. Все мысли женщины были об Иване Павловиче.
«Как-то он там? – думала она. – Где ему спрятаться от метели? Хорошо, что он не один. Бадмай что-нибудь придумает. Если бы я в это время была в тайге, где бы я спряталась? Наверное, под ветвями мохнатых больших елей, низко нависающими над землёй. Наверное, они разожгли костёр? Хотя такой ветер задует любой костёр. И можно ли разводить костёр под елью?»
Мысли её путались, возвращались к началу, и она так и не могла придумать, где бы могли спрятаться охотники. Это её очень тревожило.
«Они должны построить шалаш, - решила она. – Шалаш из ветвей. Сверху шалаш покроет снег и внутри станет тепло. Почему я не спросила Ивана, как они намерены спасаться во время такой ужасной погоды? Если бы я знала, наверное, что они в укрытии, то волновалась бы куда меньше».
Она отошла от окна, загасила свечу, и нырнула под меховое одеяло.
- Они спрятались в берлоге, - услышала, она, засыпая, голос Тедди.


Глава 28

Иван Павлович и Бадмай примерно через два часа, как Жаргал высадил их на поляне, набрели на след изюбря. Два дня они шли по его следу, а к вечеру его увидели. Он стоял на безлесом пологом склоне холма, вырисовываясь своим стройным телом, покрытым серой шёрсткой, на белом снегу, и принюхивался, поводя из стороны в сторону головой с ветвистыми рогами. Он был так красив, что Иван Павлович, замер и почти не дышал, чтобы не спугнуть животное.
О чём думал олень в эти секунды? Что он чуял и чувствовал? Предвидел ли он свою смерть?
Бадмай и Широков почти одновременно привели свои ружья в готовность. Первым выстрелил Иван Павлович. Олень постоял секунду после того, как грянул выстрел и упал.
Охотники подошли к нему. Молча, они принялись обвязывать задние ноги оленя кожаными ремнями. Внезапно подул ветер и пошёл крупный снег. Охотники впряглись и потащили тушу. Ветер дул навстречу, бросая в лица охапки колючего снега. Наступил момент, когда идти стало невозможно. Охотники освободились от лямок, затащила тушу оленя под крупную ель, забросали тушу оленя снегом и крепко привязали к еловым ветвям разноцветные длинные тряпочки, которые должны были отпугнуть волков, если бы тем вздумалось полакомиться на дармовщинку. Волки, как известно, боятся всего неизвестного. Разноцветные тряпочки были для них неизвестными предметами. Затем, отойдя на некоторое расстояние, охотники принялись за работу.
Бадмай вынул из-за пояса  охотничий нож, Широков вынул из вещевого мешка лопату с коротким черенком. Они понимали друг друга без слов. Спускались сумерки, пурга набирала силу, и надо было позаботиться о ночлеге. Они нарезали еловых ветвей и затем принялись резать ножом и лопатой слежавшийся снег на куски и возводить из них иглу вокруг нарезанного лапника. Ветер мешал им, веки слипались, но к тому времени, как сгустилась тьма, она уже заползли в свой снежный дом.
Бадмай зажёг металлическую масляную лампу. Широков достал из вещевого мешка два бруска пеммикона и они принялись за ужин. Они не разговаривали, но мысли у них были одни и те же: как долго будет бушевать снежная буря? Они понимали, что, если они не придут в назначенное время к назначенному месту, о них будут беспокоиться близкие. Искать их в такую погоду в тайге никто не станет. Значит, надо продержаться, пока буря не стихнет. Опыт подсказывал, что буря не может бушевать дольше двух или трёх дней. Поэтому они приготовились терпеливо ждать. Больше им ничего не оставалось.
Бадмай показал жестом, что Широков может поспать.
Проспав несколько часов Широков, проснулся и сменил Бадмая. Телохранитель моментально уснул, а Широков прислушался. Ветер продолжал завывать над головой, тайга стонала и шумела. Не было понятно, прошла ли ночь, наступило ли утро? Время перестало существовать. Но Широков по количеству выгоревшего масла в лампе высчитал, что скоро наступит утро. В снежном доме было тепло. Сколько градусов было снаружи, узнать было невозможно.
Чтобы нечаянно не заснуть, Широков сел и стал думать: «А не заложить ли мне весной на верфи новый пароход? Один пароход у меня уже есть. Он перевозит летом грузы в низовья Енисея, снабжая местное население необходимыми продовольственными и промышленными товарами. Второй пароход можно пустить вверх по Енисею вплоть до Минусинска или даже Шушенского. Там тоже по берегам много сёл. А можно пустить пароход по Ангаре. Тем сёл тоже много. А в сёлах людям нужны разнообразные товары. Затраты на постройку судна быстро окупятся. Надо это как следует обдумать и, главное, не жадничать, не продавать товары задорого. Тогда и покупать будут охотнее».
Взгляд Широкова скользнул по обледеневшей стене иглу. Вид кирпичей из снега и льда навёл его на размышления об опилках. Он стал думать, что нужно смешать с опилками, чтобы получились лёгкие, прочные, удерживающие тепло кирпичи. Не пропадать же добру!
От опилковых кирпичей его мысль скользнула, казалось бы, совсем в другую сторону, но вернулась всё-таки к кирпичам:
«А не завести ли мне стадо коровушек? Правда сначала нужно будет построить тёплый коровник. Преимуществ будет много. Будет своё молоко, простокваша, сметана, творог. Можно и сыры делать. А  коровник можно будет построить из опилочных кирпичей. Только нужно знать, с чем опилки смешивать. Ну, методом проб и ошибок можно с этим справиться. Теоретически-то понятно, что связующим материалом будет  цемент. Но что ещё? Надо обдумать».
Широков изо всех сил старался не думать о Софии. Но не мог не думать о ней:
«Наверное, волнуется за нас. Она же не знает, как можно спастись в тайге в непогоду. Я ей об этом никогда не рассказывал, а зря. Надо было рассказать, что в тайге можно построить чум. Правда, в хорошую погоду. Чум строится быстро, и в нём тепло. Можно разжечь костёр. Но для чума нужны оленьи шкуры или кора. В пургу, мороз и в снегопад лучше всего спасаться в иглу. Так делают эскимосы. И ещё надо было рассказать Софии, что масляная лампа или даже обыкновенная свеча может нагреть внутреннее пространство иглу до шестнадцати градусов. При такой температуре да ещё в меховой одежде нипочём не замёрзнешь. Бедная, бедная София! Ничего этого она не знает и, наверное, думает, что мы лежим на снегу и замерзаем. Отчего же я перед охотой не рассказал ей обо всём этом. Я доставил ей ненужные и бесполезные страдания. Я – последняя дрянь!»
Широков вытянул ноги, насколько это было возможно: «Эх, подвигаться бы сейчас, но размеры иглу не позволяют. Мышцы затекли. Кровь застоялась. Но ничего не поделаешь. Надо терпеть».
Он принялся массировать ноги поверх меховых штанов. Затем начал растирать руки, осторожно двигаясь, чтобы не задеть масляную лампу или спящего Бадмая.
«Бадмай! По должности – телохранитель. А на деле – помощник и верный друг. Его дед Галсан дружил с моим дедом, Петром Васильевичем. Вместе они гнали гурт скота с запада на восток до Красноярска. Много вместе пережили. Была там какая-то странная история со случайным убийством вора, хотевшего украсть корову. В этой истории был нечаянно замешан Галсан. До конца эту историю Пётр Васильевич внуку не рассказал. Так, намёками. Знает ли об этой истории Бадмай? Но спрашивать его об этом неудобно».
Широков посмотрел на масляную лампу. Масло почти выгорело. Надо было подлить. Он сунул руку в вещевой мешок и вынул жестяную банку с завинчивающейся крышкой. Отвинтил её и подлил масла. Лишь бы хватило его на весь срок их заточения в иглу. Впрочем, у Бадмая была такая же жестянка, полная масла. Есть ещё несколько банок консервов. Сало из них тоже годится для масляной лампы.
Широков снова сунул руку в вещевой мешок и вынул липовую деревяшку. Затем вынул из-за пояса нож и принялся стругать заготовку, намереваясь сделать ложку для Софии. Ложки у него хорошо получались. Он их раскрашивал под Хохлому и было не отличить. Это будет для Софии подарок к Рождеству. Он будет ей рассказывать, как выстругивал эту ложку во время пурги, сидя в иглу.
«Лишь бы волки не пожаловали, - думал он, - почуяв оленя. Впрочем, волки в такую непогоду тоже залегли возле нор, где лежат их подруги с волчатами. Небось, запасли для такой погоды лося или кабаргу, или марала. А может, как мы изюбря. Волк зверь умный и зря, рисковать не станет».
Когда через несколько часов проснулся Бадмай, Широков уже заканчивал выстругивать ложку.
Бадмая жестом предложил ему лечь и поспать. Широков с удовольствием повалился набок, свернулся калачиком и провалился в сон.


Глава 29

Утро третьего дня было не лучше вечера. Метель не унималась. Ветер не утихал. По-прежнему, несмотря на то, что рассвело, ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки, как уверяла горничная.
София, одеваясь, надеялась, что Глаша принесёт хорошие новости. Но хороших новостей Глаша не принесла. Приходилось утешать себя тем, что и плохих новостей не было. Всё было по-прежнему: ветер, снег, метель, мороз, очень плохая видимость.
Завтракать не хотелось.
- Чего ты волнуешься? – спросил сонный Тедди. – Они спят в берлоге. Там тепло, мягко, хорошо.
- С медведем, что-ли рядом спят? – раздражённо спросила София.
- Зачем с медведем? У них своя берлога. Я бы на твоём месте пошёл и позавтракал.
Глаша убеждала её сделать то же самое.
- Силы потеряете, барыня, волнуясь и не емши. Идёмте, я вас провожу в столовую.
Они пришли в столовую. Лакей подал завтрак на подносе: яйцо всмятку, сливочное масло, подсушенный ломтик хлеба и крепкий сладкий чай.
- Принесите и для Глаши, - приказала София. – Глаша, останься! Позавтракай со мной. Ну, пожалуйста! – просила она, видя, что Глаша колеблется.
- Барин не любят, когда слуги едят за одним столом с господами. Вдруг он узнает?
- Мне тебя на коленях упрашивать? – вскричала София. – Я не хочу оставаться одна. А барину я скажу, что приказала тебе позавтракать со мной, хотя ты и сопротивлялась. И вообще, что за глупости!
Глаша осталась. Лакей принёс второй поднос с завтраком.
Ели и пили чай поначалу, молча.
- Что же делать? – тоскливо спросила София. – Жаргал не поехал?
- Куда же ехать в такую погоду? Заблудиться, раз плюнуть. Да, не волнуйтесь вы так. Кончится мятель, они и выйдут из тайги. А сейчас сидят себе под ёлкой, кругом снегу намело, а они костерок развели и греются. И пеммикон едят. Тоже завтракают.
- А что, если метель будет и сегодня, и завтра, и послезавтра?
- Когда-нибудь она закончится. Всё когда-нибудь заканчивается, - философски  заметила Глаша. – Пойдёмте в мою мастерскую. Поможете мне. Я вот этот поднос-то возьму, и такой же сделаю из опилок. Будет ярко и красиво. На Пасху на такой зелёный поднос можно будет кулич поставить. И подставку под яйцо возьму. Работа мелкая, но, может быть, получится. То-то будет славно! Вокруг кулича будут подставочки разноцветные стоять с раскрашенными яйцами. Поможете мне их раскрасить?
Глаша взяла освободившийся поднос и подставку под яйцо и увлекла Софию за собой на первый этаж в мастерскую. Лакей, пришедший убрать со стола, с изумлением увидел, что серебряный поднос и фарфоровая подставка под яйцо исчезли.
София недолго была в мастерской Глаши.
Глаша работала, а Софии не сиделось. Она ходила из угла в угол, то и дело, задевая угол стола. Наконец, она не выдержала и ушла к себе в спальню. Но и там она металась из угла в угол, и мучилась неизвестностью. Потом она легла под меховое одеяло и стала смотреть в окно,  занавешенное снежной мятущейся пеленой.
Она незаметно заснула. Глаша, пришла позвать её к обеду, и поразилось мученическим выражением лица хозяйки. Брови её были высоко подняты, и вертикальная складка пролегла между ними.
«Пусть лучше спит, - подумала Глаша. – А то опять начнёт метаться. Потом пообедает».
Софии снилась заснеженная тайга, в которой она оказалась неизвестно каким образом. Она брела по колено в снегу, ветер раздувал её юбку и волосы. Она заглядывала под каждый куст, под тяжёлые лапы елей, отягощённые снегом, и звала: «Ива-а-ан! Ва-а-аня!», но во сне не понимала, то ли Ростовцева она звала, то ли Широкова. И было ей тоскливо и страшно.
Когда она проснулась, день клонился к вечеру, а за окном по-прежнему завывал ветер и взметал ввысь охапки снега.
На душе у Софии было тяжело, болела голова. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Она накинула на плечи шерстяную шаль и побрела по внутренней лестнице вниз на первый этаж, где жили работники. По дороге туда ей никто не встретился. Спустившись, она оказалась в просторной комнате, очевидно игравшей роль общей залы. На стульях, в креслах, на диванах сидели люди. Одни играли в шахматы и шашки. Другие беседовали друг с другом. Женщины вязали или шили.
Увидев Софию, мужчины поднялись со своих мест в знак уважения:
- Садитесь сюда, Софья Георгиевна, - сказал высокий седобородый старик, указывая на кресло. – Здесь у печки тепло и вам будет удобно. Она села, и расправила юбку.
- Хотите чаю? – ласково спросил старик.
- Чаю? – рассеянно спросила София, - Да, пожалуй, чаю.
К ней пододвинули круглый столик. В дальнем углу этой большой комнаты стоял стол, а на нём – медный самовар на медном подносе, множество чашек, сушки и баранки в корзинках, и варенье.
- Самовар недавно закипел, - сказал старик. – Ждали, когда немножко остынет, а тут и вы подоспели. Кстати, все меня Семёнычем кличут. Я лодочник. Ну, летом лодочник. А зимой другими делами занимаюсь. Сети плету, жерлицы вяжу, ложки и плошки выстругиваю. Дел завсегда много и летом и зимой.
Женщины хлопотали у большого стола, разливая чай. Затем стали разносить чашки. Перед Софией оказалась большая кружка крепкого чёрного чая, баранки, сушки в корзиночке, и облепиховое варенье в банке.
 - Пей, дочка, - сказал Семёнович, - не побрезгуй. Чашки да кружки чистые. И клади варенья больше в чай, не стесняйся. Варенье из облепихи, пользительное, нервы успокаивает, от болезней спасает.
Все принялись швыркать чай из чашек и кружек.
София зачерпнула деревянной ложкой облепиховое варенье и положила в чай.
 - Размешай! – сказал Семёнович.
Она размешала варенье.
 - Вкусно? – спросил старик, когда она отхлебнула глоток.
 - Очень! А где Жаргал?
Семенович оглянулся на мужиков.
 - Где Жаргал? – спросил он, хотя лучше других знал, где он.
 - Так уехал Жаргал, - простодушно отвечал средних лет работник. – Врать не будем, час назад уехал. Пурга, вроде бы слабже стала. Собак запряг, ружжо взял и уехал.
 - Когда они вернутся? – прошептала София. Ей будто кипятком на сердце плеснуло.
 - Вернутся! – убеждённо сказал Семёныч. – Пургу переждут под снегом, вернутся.
София закрыла глаза и из-под её тёмных ресниц побежали горячие слёзы. Она не вытирала их.
 - Ты подожди плакать-то, дочка! Кого ты оплакиваешь? Рано плакать. Вернутся они. Подумаешь, пурга! Велика важность! И не в таких переделках бывали Бадмай с Иваном твоим. Они люди бывалые, опытные. Знают, как пургу переждать. Перестань плакать! Нехорошо это, живых людей оплакивать. Сейчас же перестань!
София изо всех сил пыталась перестать и не могла перестать. Слёзы так и лились по её щекам. Ласковый тон старика и его утешения словно прорвали плотину.
 - Любишь Ивана своего? – спросил старик. И, не дожидаясь ответа, сказал: - А раз любишь, значит, всё хорошо будет. С нашими мужиками ничего такого случиться не может. Бабы, налейте-ка Сонечке нашей травки заветной, чтобы успокоить, сердешную. Ишь, ты, как убивается.
Тотчас явилась перед Софией чашка с каким-то тёмным зельем, очень приятным и свежим на вкус. Она выпила, а потом смутно чувствовала, как её переложили на диван, подложили под голову пуховую подушку, и укутали шерстяным одеялом, и она, смеясь, поплыла по ясному голубому небу, отталкивая руками лёгкие пуховые облака.
Все удалились по своим комнатам, а сон спящей Софии охраняла жена Семёныча, толстая добродушная старуха Марфа. Временами она клала на лоб спящей молодой женщины свою прохладную ладонь и приговаривала:
 - Спи, милая! Спи, касатка! Всё будет хорошо!
Через некоторое время и она захрапела в своём кресле.
А потом наступило утро. Метель ещё кружила по двору в своём белом подвенечном платье, но видимость улучшилась. Уже в двух метрах можно было различить и дерево и человека.
София открыла глаза и обнаружила себя на диване. Рядом в кресле  спала старуха, уронив голову на грудь.
София лежала тихо, чтобы не потревожить сон спящей Марфы.
Тихо было в доме.
«Он ещё не приехал! – думала София. – Боже мой, какая это мука, ждать и не знать, когда она закончится! Только бы он был жив! Я всё бы отдала, чтобы он был жив! Пусть Бог заберёт у меня богатство, но вернёт мне Широкова! Пусть заберёт самоё жизнь мою, но оставит его в живых! А мне только бы одним глазком увидеть его и умереть! Пусть будет так! Боже, прими мою жертву!»
Слёзы снова потекли по лицу Софии.
Проснулась старуха Марфа.
 - Э-э-э, голубка! Давай-ка я провожу тебя в твою спаленку.
Она помогла Софии подняться. Прибежала Глаша. Они с Марфой помогли Софии дойти до её спальни. Марфа что-то шепнула Глаше. Та убежала и через некоторое время вернулась с чашкой тёмного странного питья:
 - Пей! – приказала старуха. – Иван Павлович приедет, а ты – никакая! Заболеешь от слёз-то! Пей! Это тебя излечит.
София послушно выпила тёплый напиток и откинулась на подушку. Потолок над её головой открылся, и она увидела голубое чистое небо, и снова поплыла по нему, смеясь и отталкивая руками лёгкие пушистые облака.


Глава 30

Через пять дней метель прекратилась. Сияло солнце и всё вокруг, покрытое толстым пушистым слоем снега, тоже сияло и искрилось.
Работники высыпали во двор с лопатами и расчищали его от снега.
Расчистив, перешли в общий зал  пить чай.
Все были в ожидании.
 - Приедут! – уверенно говорил Семёныч. – Не сегодня, так завтра, или послезавтра. Пока они на Жаргала выйдут! Наверное, тушу тащат волоком. Тяжелая она. Изюбрь, ежели он взрослый самец, более четырёхсот фунтов весит. А лось и того больше. Это вам не баран чихал! В общем, к завтрашнему вечеру  будут.
Все прониклись убеждением, что так и случится.
Пришла Глаша.
 - Как Соня? – спросил Семёныч.
 - Спят-с. С ней Марфа сидит. Потом я её сменю.
 - Скажи Марфе, чтобы не переборщила с травой-то.
 - Там набор трав. Все безвредные. Даже, говорит Марфа, что пользительные. Проснутся свеженькие и бодрые, как никогда.
Марфа, между тем, сидя в кресле у изголовья кровати Софии, что-то вязала крючком из шерсти бежевого цвета. Тедди внимательно наблюдал, как она вяжет. Через некоторое время он сказал:
 - Я понял: ты вяжешь мне подружку.
 - Верно, понял, - отвечала старуха. – Негоже быть одному. Будет у тебя подружка и будет тебе веселее. Вот, погоди, касатик, сейчас я ватой её набью, и будет готова.
Через два часа прелестная игрушка была готова и старуха Марфа положила её в коробочку к Тедди.
 - Спасибо, Марфуша! – сказал медвежонок. – Сонечка проснётся и даст ей имя.
 - А у тебя есть имя?
 - Меня зовут Тедди.
 - Какое-то нерусское у тебя имечко.
 - Так мы же из Баварии.
 - Из откудова? – переспросила старуха.
 - Из Баварии. Есть такое государство далеко отсюда.
 - Так ты с хозяйкой из оттудова?
 - Ну, да.
 - Странно. А глянешь на хозяйку твою, как есть русская.
 - Не удивительно. Вот, если бы она была из Африки, тогда сразу было бы видно, что она оттудова.
Утром седьмого дня София проснулась. Рядом с её кроватью в кресле сидела Глаша и сияла. София сразу поняла, что есть новости и очень хорошие.
Она спустила ноги с кровати и вопросительно глядела на Глашу.
 - Сами поглядите в окно, - сказала Глаша.
София босиком побежала к окну.
Во дворе стояли нарты. На нартах лежала замёрзшая туша изюбря, покрытая рогожей. Только ветвистые рога были наружу. Рядом с нартами топтались Бадмай, Жаргал и Иван Павлович, живые и невредимые. Сквозь двойные стёкла слышался скрип снега под их подошвами и повизгивание собак, которых отвязывал, собираясь уводить на отдых, псарь.
София вскрикнула. Она метнулась в дверь в длинной розовой сорочке, в которой спала. Глаша схватила в гардеробной меховую шубу и выскочила следом за хозяйкой. София, пролетев гостиную, выскочила наружу на лестницу и замерла. Подбежала Глаша с шубой в руках и накинула её на плечи хозяйки, приговаривая:
 - Куда же вы, не одемшись! Мороз трескучий!
Иван Павлович стоял к ней спиной, и Бадмай первым увидел её и взглядом дал знать хозяину. Широков медленно повернулся и стоял, глядя на Софию, и так же медленно раскрывал руки, как будто хотел обнять её.  Она, босиком, роняя на бегу шубу с плеч, сбежала по заснеженным ступенькам. И летела навстречу Широкову, и, добежав до него, изо всех сил ударила его кулачками в грудь, крича:
 - Вы плохой! Плохой! Вы заставили меня мучиться! Страдать! Шесть дней! Шесть дней мучений! Я вас терпеть не могу!
Широков сомкнул руки за её спиной и сжал женщину в объятиях. София рыдала у него на груди. Он подхватил её на руки и понёс в дом.

 - Может, наплевать на все условности и запреты и обвенчаться? – спросил Иван Павлович, целуя поочерёдно каждый пальчик Софии.
Её голова с распущенными волосами лежала у него на груди.
- Может быть, - помедлив, ответила она. – Мы уже нарушили все условности и все запреты. Теперь я чувствую себя ужасной грешницей.
- Забудь это слово. Ты прекрасная женщина! Ты любишь жизнь, и жизнь любит тебя. Я люблю тебя!
- А священник спросит … Впрочем, не знаю, что он спросит, а я не умею и не хочу лгать. Спросит, допустим, закончился ли траур, и я честно скажу, что не закончился. И он нас не обвенчает.
- Если мы будем венчаться в Красноярске, то здешний священник нас обвенчает. Он ничего не знает о твоём трауре. И он мне обязан. Как скажу, так и сделает. И не сделает, ни копейки больше на церковь не получит. Найдём другого попа, более сговорчивого. Впрочем, я даже не сомневаюсь, что он всё сделает, как надо. Как нам надо!
- А почему ты сказал «если мы будем венчаться в Красноярске»? Есть ещё место, где можно обвенчаться?
- Ну, я так сказал на случай, если ты захочешь венчаться в Петербурге.
- Почему я должна хотеть венчаться в Петербурге? Я живу здесь. Ты живёшь здесь. Мы живём здесь. Здесь нам и венчаться, не правда ли?
- Ты ничего не должна. Где захочешь, там и обвенчаемся. Кстати, если венчаться в Петербурге, то, не раньше, чем наступит  лето. Тогда и траур закончится, и попы возражать не станут.
- Нет, нет, нет! – воскликнула София. – Венчаемся в Красноярске! И как можно скорее. Потому что, вдруг я понесу, и ребёнок окажется зачатым вне брака.
- Тебя волнуют такие пустяки? Это же предрассудок.
- Для общества, в котором мы живём, это не предрассудок. И для ребёнка это важно. Я бы не хотела, чтобы моего ребёнка называли бастардом.
- Ты права! Для ребёнка это и в самом деле важно. Тогда сегодня я договорюсь, а завтра венчаемся. Ох, кольца надо купить. Всё! Едем за кольцами!
- А кто будет свидетелями.
- Я бы взял Бадмая и Жаргала, но они язычники. Попы откажутся венчать с такими свидетелями.
- Какой вздор! На свете столько вздора! Тогда давай их окрестим перед венчанием. Или они не захотят?
- Захотят. Отличная идея! Крещёные, они всё равно останутся язычниками. Это свободные и независимые люди. Они всё понимают и посмеиваются над церковными условностями и ограничениями. Решено! Мы так и поступим.
- Прекрасно! А потом устроим пир для всех, кто обитает в доме.
- Договорились!
- А важных гостей мы звать не станем.
- Не станем. Мы сами важные люди.
- Как я тебя люблю!
- Как я счастлив, что ты меня любишь! Как я тебя люблю!
- Как я счастлива, что ты меня любишь!
- Ох! – шутливо воскликнул Иван Павлович. – Я совсем забыл: мне нельзя на тебе жениться.
- Это почему?
- Ты же потеряешь титул. А у меня нет титула. Ты ведь не захочешь превратиться из графини Ростовцевой в гражданку Широкову. Это мезальянс.
- Ох, об этом я как-то не подумала. А давай, я наплюю на титул и всё-таки выйду за тебя.
- А не пожалеешь?
- Я пожалею, если не выйду за тебя.
- Кстати, у Пушкина и Лермонтова тоже не было титулов.
- Это им не мешало писать прекрасные стихи.
- Нет, не мешало. Кстати, ты заметила, что здесь тебя все называют Софья Георгиевна, и никто ни разу не назвал графиней Ростовцевой.
- Заметила. И это мне очень нравится. Титул «графиня» ставит барьер между людьми.
- В Сибири не любят барьеры. Здесь ценят человека по делам его. Здесь в ходу другие титулы: хороший охотник, хороший рыболов, хороший промышленник, хороший купец, хороший работник, хороший земледелец, хороший торговец, хороший человек. Кстати, ты выйдешь не за безродного человека. Мои предки – священники. Это были люди образованные и достойные. Правда, мой дед священником быть не захотел, хотя окончил Владимирское духовное училище. Взял, да и махнул с приятелем в Сибирь – золото искать. Авантюрист!
- Почему, авантюрист? Храбрый человек, не побоялся сменить стиль жизни.
- Ты права. Он именно сменил стиль жизни и занятие и сделался из золотодобытчика золотопромышленником. Не чурался никакой работы. И разбогател. Я горжусь моим дедом.
- А я горжусь тобой! Ты храбрый человек и прекрасный работник.
- Иди ко мне!
Они обнялись, забыв, что надо ехать в магазин за кольцами.

Вскоре они обвенчались. Свадьбу совместили с Рождеством.
На свадьбе гуляли все работники Широкова, не только живущие в его доме,  но  и работающие на его предприятиях. Позвали Антона с Джулией.
До свадьбы Широков сделал Софье подарок.
Сначала он подарил ей деревянную ложку, которую сам выстругал, сидя в иглу.
- Это для того, чтобы у тебя всегда было, что поесть.
София восхитилась его работой.
Затем он повёл её в конюшню.
- Ты хочешь подарить мне лошадь или экипаж? – спросила она.
- Терпение! – отвечал он.
Конюх подвёл их к стойлу.
- Вот! – сказал с гордостью Широков.
В стойле стояла и била копытом Генриетта, живая, здоровая и ничуть не похудевшая во время своего долгого путешествия из Мюнхена в Красноярск.
София бросилась к Генриетте, обняла за шею, целуя её морду, вдыхала её запах. Широков, довольный собой, ждал.
От лошади София кинулась к Широкову, и, обвив руками его шею, покрывала поцелуями его лицо.
- Я так счастлива! – восклицала она. – Ты исполнил моё самое заветное желание. Генриетта со мной! Какое счастье!
- Весной и летом будем ездить верхом.
Они вернулись в дом.
- Идём, - сказала София, - я покажу тебе мой подарок.
Они пришли в её спальню. На столе стоял большой лакированный  ящик внушительных размеров. Накануне его прислали  Софии по её заказу из магазина. Почти догадываясь, что в ящике, Широков открыл его.
Великолепная инкрустированная золотом и серебром двустволка  с подставкой для неё была в ящике. Кроме двустволки, там был охотничий топор в кожаном чехле, охотничий нож, тоже в кожаном чехле, фляга со стопками. Всё это было украшено такой же инкрустацией, что и ружьё.
Широков не мог сдержать возгласа восхищения.
- Я давно на этот подарочный набор глаз положил, - заявил он. – Но всё никак не мог купить его, потому что считал это излишеством.
- Это не излишество. Ты ведь охотник.

На свадьбе было очень весело.
- Ты обещал показать мне какие-то столбы, - сказала София.
- Это скалы причудливой формы. Таких скал нигде в мире нет. Только у нас. Я покажу тебе их летом. Они замечательно красивы м загадочны. Потом  проплывём на Енисее до Туруханска. Ты должна видеть Сибирь. Это твоя земля! А осенью мы пойдём за грибами и ягодами. Я обожаю собирать грузди.
- А я обожаю солёные грузди!
- А ещё весной мы заложим на верфи новый пароход и назовём его «Софья Широкова».
- Как приятно!
- Это будет тебе мой дополнительный свадебный подарок.
- Замечательный подарок!

Глава 31

Во время свадебного пира София, выпившая два бокала шампанского, немного расслабилась и, обратив на мужа свой фиалковый взор, сказала:
- Знаешь, всё-таки мне жаль всех.
- Кого это – всех?
- Ну, всех: рыб, оленей, медведей, деревья, всё живое, всю природу.
- Любишь природу?
- Обожаю природу!
- Ладно, если уж у нас зашёл такой разговор на пиру, делать нечего. Можно, я задам тебе вопрос?
- Конечно.
- Скажи, а ты когда-нибудь задавала себе вопрос, любит ли тебя природа и жалеет ли она тебя?
София задумалась. Она держала бокал в руке и смотрела на пузырьки газа, поднимающиеся наверх и бесследно исчезающие. Её взор затуманился.
- Я не знаю, - наконец, ответила она. – Что я такое, чтобы любить и жалеть меня? Природа велика, а я лишь малая её часть.
- Верно! – подтвердил Широков. – Мы с тобой – вот эти пузырьки газа. Мы поднимемся вверх и исчезнем, как будто нас и не было.
- Но останутся наши дети.
- Они – тоже пузырьки газа и тоже исчезнут в свой срок. И это будет бесконечно. Скажи, родители должны любить и оберегать своих детей?
- Как можно в этом сомневаться? Конечно, должны.
- Так вот, природа – наша мать, и она же – наш безжалостный палач. Разве это не очевидно? Ты любишь свою мать, но она к тебе или ко мне, или к любому сидящему за этими столами, совершенно равнодушна. Она нас не любит и не жалеет. Ты-то уж должна были убедиться в этом.
Помнишь, что написал Пушкин:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Думаешь,  он случайно избрал эпитет «равнодушная» по отношению к природе? Вовсе нет! Равнодушная, эгоистичная, холодная красавица, вот какая она! Ею можно восхищаться. Её законы следует уважать. Но любить её? Нет, уволь! Чем больше я узнаю её, тем меньше я её люблю, и тем больше я её опасаюсь.
- Ты всегда умеешь повернуть мысль неожиданной стороной.
- Я тут не при делах. Я только повторяю то, что говорят умные люди. Я много читаю, но не художественную литературу, а научную.  И я созерцаю и наблюдаю природу и жизнь. Знаешь, каков главный закон природы?
- Прежде я думала, то это любовь, но теперь не уверена.
- Правильно сомневаешься. Главный закон природы – борьба за выживаемость, борьба за существование. В борьбе выживает и побеждает сильнейший. Всегда! природа исповедует безусловную нетерпимость к слабости. Все слабое сейчас же обрекается ею на погибель. Она уважает только силу.
- Женщины физически слабее мужчин, но они не вымирают.
- А ты заметили, что женщины всегда ищут опору в сильных мужчинах. Может, поэтому они и не вымирают?
- Может, поэтому и существует любовь?
- Любовь это не природное явление, как многие думают, а божественное и человеческое. Природа не умеет и не может любить. Не она научила нас любить. Она суха, трезва, рациональна. Она цинична. Она делает нас старыми и слабыми, чтобы убить и заменить нас молодыми и свежими. Но и с ними она поступит так же. Жизнь величайших гениев для природы имеет не больше значения, чем существование самых жалких микробов. Она ни доброжелательна, ни жестока. Она заботится лишь о роде и остается поразительно безразличной к отдельным индивидам. Наши идеи о справедливости ей совершенно чужды. Можно выступать против её законов, но это совершенно бесполезно и бессмысленно. Надо их уважать и поневоле приходится с ними жить. Ты, насколько я понял, жалеешь слабых. Видитшь ли, медведь думает, что он самый сильный в лесу. Другой среды обитания он не знает. Человек думает, что самый сильный – и умный – он. И вот приходит вооружённый человек в лес, и между ним и медведем  происходит столкновение. Победит тот, кто более ловок и кто сильнее во всех отношениях. И природе наплевать, кто из них победит. Кто победит, то и хорош для неё. Жалеть ли побеждённого? Уважать – да! Жалеть – бессмысленно и бесплодно. Надо вытравлять из себя всё, что бессмысленно и бесплодно. Жалость нас расслабляет. Мы сами становимся жалки и дряблы, как кисель.
- Я поняла вас. А как же милосердие? Оно и жалость одно и то же?
Широков потёр лоб ладонью.
- Думаю, что это близкие понятия, но не вполне одинаковые. Я тоже могу сожалеть о достойном, но погибающем сопернике, хотя и понимаю, что это чувство бессмысленно и ничем ему не поможет. Милосердие требует от нас невозможного: видеть в любом человеке «образ Божий» независимо от его недостатков. У меня внизу живёт человек сорока трёх лет. Он – беспробудный пьяница. Он не работает, и я держу его в доме и кормлю исключительно из милосердия, хотя и понимаю, что ни к чему хорошему это не приведёт. Во время особенно страшных и долгих запоев его приходится запирать в комнате, как дикого зверя в клетке, чтобы он не поджёг дом, не обидел женщину, не убежал на мороз и не погиб на улице. Если вам угодно называть это милосердием, то называйте, как хотите. Я не могу видеть и не вижу в этой твари образ Божий, ибо нет его в нём. И уже не будет никогда. Поэтому я терпеливо дожидаюсь его смерти, как бы ужасно это ни звучало.
- Но ведь, если он не работает, то у него нет денег. На то же он пьёт?
- Ему дают водку или самогон наши жалостливые работники. Сами не пьют, а ему дают, потому что он так жалобно их просит. Их сердца не выдерживают его жалоб. В особенности женщины. Я много раз запрещал им это делать, но они продолжают втихомолку снабжать его зельем. Знаешь, какие они приводят аргументы в его защиту? Если ему не давать выпить, к чему он привык, он умрёт. Чем это не железная логика? Они боятся сделаться его невольными убийцами. Я махнул рукой на всё это. Какая разница, умрёт он от недостатка водки или от её избытка? Он обречён. А лечения не существует. Врачи, которые говорят, что могут излечить от пьянства, лгут.
- Как всё это ужасно!
- Это законы природы, вами любимой.
- Кажется, я готова взять свои слова назад.
- Вы ведь знаете, что один из законов природы – пожирать слабого? Знаете такое понятие: пищевая цепочка? Это, так называемый круговорот веществ и энергии в природе. И когда дамочки нюхают цветочки, млеют  и закатывают глазки при виде красивого животного или растения, я мысленно смеюсь над ними. Или они глупы от природы или недоразвиты. Кстати, среди простого народа я таких женщин не замечал. А мужчин, тем более.
Странный разговор мы с тобой ведём на свадебном пире, не правда ли?
- А о чём говорят на свадебном пире другие женихи с невестами?
- Понятия не имею, но уж точно не о пищевой цепочке.
Они засмеялись, а пирующий народ стал кричать им «Горько!».
И они целовались, доставляя себе и народу радость. Когда народ перестал кричать «Горько!» и они сели, Широков продолжил тему:
- А знаешь, почему я тебе обо всём это говорю?
- Я догадываюсь. Ты не хочешь, чтобы я жила выдуманном мире и питалась иллюзиями.
- Верно. Я хочу, чтобы ты всегда была готова к переменам в нашей судьбе. Я имею в виду, к худшим переменам. Я могу разориться. Можешь и ты. Но это ещё не самое худшее, что может с нами случиться. Мы должны быть готовы ко всему, и бороться за выживание. Нельзя почивать на лаврах. Боги этого не любят. Вот смотри, мы живём, казалось бы, в просвещённый век, но удалось ли нам упразднить жестокие по отношению к нам самим законы природы? Смягчила ли цивилизация отношения между народами? Или отношения между сословиями внутри государства?
История показывает нам обратное. Она говорит нам, что народы пребывали в постоянной борьбе и что с начала мира право сильного было всегда единственным вершителем их судеб.
Этот закон существовал в древнем мире точно так же, как и в современном. Ничто не указывает на то, что он не будет существовать также и в будущем. В мире всегда были революции и войны. В мире всегда были подстрекатели и провокаторы. И в мире всегда были пустобрёхи, богословы и филантропы. В своих речах они взывали, взывают и будут всегда взывать к праву и справедливости. Но, повторяю, это пустая брехня. Факты всегда опровергали эту пустую фразеологию. Эти факты говорят нам, что право существует только тогда, когда есть сила, необходимая для того, чтобы заставить его уважать. Нельзя сказать, что сила выше права, так как сила и право — тождественны. Там, где нет силы, не может быть никакого права. Мы живём в сильном государстве. Но не попрут ли на нас снова французы или немцы, в надежде урвать кусок? Знаешь, чего я опасаюсь? Побеждённые французы никогда не простят победителей. И они всегда будут думать, что, если не удалось победить в первый раз, то может быть удастся во второй?
И потом, среди побеждённых народов, которым не удалось урвать от России, были не одни только французы. Там вся Европа была. И все клацают зубами. И внутренних врагов навалом: народовольцы, революционеры внутри России. Боюсь я их! Так что, давай, дадим слово, что в случае беды, мы не бросим друг друга на произвол судьбы.
 - С радостью даю тебе это слово.
 - И я – даю!
Они обнялись, а народ снова закричал «Горько!»


Глава 32

Когда Широковы прочли первую строчку романа Льва Толстого «Анна Каренина»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», сначала она пришли в восхищение. Но немного погодя, Софья Георгиевна сказала мужу:
- Вообще-то, это есть не совсем правда. Точнее, совсем не есть правда. Просто все загипнотизированы этой фразой и бездумно повторяют её на все лады. Разве есть семьи, счастливые по-нашему? Что-то я не замечала, хотя, по долгу службы, посещала считающиеся счастливыми семьи чиновников, в том числе и высокопоставленных, и семьи военных, и купцов, и простых работников. Я заметила, что все понимают счастье по-своему. Одни считают счастьем, когда в семье много детей. Другие считают счастьем, когда в семье полный достаток. Третьи считают счастьем, когда нет детей … Четвёртые …
Знаешь, Иван, я тебе больше скажу. Я заметила, что во многих семьях муж и жена понимают счастье по-разному, а считаются счастливыми. А я считаю, что семья только тогда может считаться счастливой, когда что такое счастье одинаково понимают муж и жена. Ты согласен?
Иван Павлович потёр лоб ладонью.
 - Пожалуй, да. Пожалуй, согласен. Что-то Лев Николаевич слишком упростил проблему.
 - Вот, именно, упростил. А звучит, как афоризм и истина в последней инстанции.
Шёл 1879 год. В семье Широковых было заведено, что Иван Павлович каждый вечер читал хотя бы полчаса всем желающим послушать работникам, главы из нового романа Толстого с последующим обсуждением. Как правило, приходили все, кто в этот вечер был не занят. Чтения проходили в зале, где отдыхали от трудов работники. Там они чувствовали себя свободнее, нежели в гостиной супругов. Все могли свободно высказываться. И высказывались. Некоторые суждения, в особенности простых женщин, приводили супругов в восторг, который они, впрочем, благоразумно скрывали. Некоторые суждения шокировали. Но и это принималось сдержанно. Каждое суждение было полно здравого смысла и поддерживалось жизненным опытом.
Женщинам Анна Каренина с её семейными проблемами не нравилась.
 - Всё от безделья! – говорили они.
Мужики выражались крепко и выразительно, как правило, одним словом, но между собой, чтобы Софья Георгиевна не услышала.
Так проходила зима, а в середине апреля пришло известие, что некто Александр Соловьёв попытался застрелить Государя из револьвера, но промахнулся. Этот террорист был членом организации «Земля и воля».
 - Третье покушение! – сокрушался Иван Павлович. – Соня, третье! Они охотятся на него, как на дикого зверя. Откуда у них такая кровожадность?
Софья Георгиевна огорчалась и спрашивала:
 - Чего они хотят?
 - Земли они хотят. Волю им дали.
 - А отчего нельзя было сразу дать и землю?
 - Сонечка, не ломай себе голову над этим вопросом. Всё очень запутанно и сложно. Я и сам не до конца понимаю, в чём там дело. Знаю только одно, что подстрекатели живут за границей. Один из них некто Александр Герцен сидит в Лондоне, издавал газетёнку «Колокол» и баламутил народ. Редкостный болтун и провокатор! Да и в самой России их немало, правда, мельче калибром. Иногда они кажутся мне блохами, которые заедают собаку, потому, что она ленится их ловить зубами.
 - Знаешь, я вспоминаю наш разговор во время свадебного пира, и мне становится страшно.
 - При нашей жизни революция, может, и не произойти. А вот при жизни наших детей, не уверен. Кстати, о детях. Не пора ли нам?
Софья Георгиевна опустила глаза и подумала:
«Рожать и выпускать в этот страшный и непредсказуемый мир детей, не преступление ли родителей?», но вслух ничего не сказала, а только утвердительно кивнула головой. Широков хотел наследников. 
Соловьев был приговорен к смертной казни и 8 июня 1879 года повешен на Смоленском поле при стечении народа до 70 тысяч человек.
«Это не поможет, - думал Широков. – Их слишком много, и они в каждом крупном городе».
Но этой мыслью с супругой он не поделился. Слишком она была напугана.
Они продолжали жить своей налаженной жизнью, которую считали вполне счастливой. Иван Павлович заложил и построил новый пароход «Софья Широкова», который резво бегал вниз по Енисею, торгуя товарами первой необходимости, которые охотно покупали крестьяне приречных сёл. Широков прокатил супругу вверх и вниз по Енисею на этом пароходе.
Он построил коровник из обычных кирпичей, благоразумно отказавшись от опилочных кирпичей, поскольку не знал, как они поведут себя на морозе и при дожде. Он завёл небольшое стадо породистых коров, обеспечивающих детей его работников бесплатным молоком, а самих работников сметаной, творогом и простоквашей за умеренные цены.
Основал он и небольшую сыроварню. Эти предприятия давали рабочие места и к нему охотно шли работать, потому, что платил он щедро, не жадничал.
Зимой Широков рыбачил и брал на рыбалку супругу. Он по-прежнему охотился, но на охоту супругу не приглашал. Знал, что она откажется.
Они устраивали конные прогулки в горы, объехали все красноярские столбы, а на некоторые даже поднимались. В такие походы Широков брал с собой винтовку, потому что нередко видел в этом месте следы пребывания медведей.
По вечерам они, как известно, устраивали чтения.
София Георгиевна желающим жёнам работников устроила вечерние курсы грамотности и очень гордилась, что научила многих из них читать и даже писать.
Она по-прежнему выполняла функции советника своего мужа, и многие её советы были приняты обществом.
Широков, по-прежнему, пел в театре, и в ложе неизменно сидела его супруга в скромном сером платье и в жемчужном ожерелье, и все любовались её красотой.
Словом, они вели жизнь деятельную, насыщенную и разнообразную, и искренне считали, что счастливы.
Так они жили вплоть до марта 1881 года. В середине марта должен был родиться их первый ребёнок.
Утром второго марта курьер, как всегда, доставил почту к завтраку и лакей почтительно принёс её на серебряном подносе хозяину.
Софья Георгиевна ещё не пришла в столовую, и Широков решил подождать её, а пока почитать «Губернские новости».
Прочитав первую полосу, он побледнел и вскочил на ноги, лихорадочно оглядываясь, куда бы засунуть газету, но опоздал. В столовую входила Софья Георгиевна. Увидев газету в руке мужа и его смятение, она спросила:
 - Что случилось? Я вижу и чувствую, что-то случилось. Не смей скрывать от меня ничего. Я всё равно узнаю.
Широков, опустился на стул и протянул ей газету.
Софья Георгиевна села, взяла газету, прочла, бросила её на стол, и закрыла лицо руками.
В газете сообщалось, что 1 марта 1881 года на набережной Екатерининского канала Александру Второму под ноги террористом была брошена бомба. Смертельно раненый Император был перевезён в Зимний дворец, где и скончался.
Широков застыл, смотрел на супругу, и не мог пошевелиться, с ужасом ожидая, что теперь последует.
И это последовало. Софья Георгиевна отняла руки от лица, и Широков увидел, что её прекрасные фиалковые глаза постепенно становятся чёрными от расширившихся до предела зрачков.
Он крикнул:
 - Соня, что? Тебе больно? Больно? Сейчас!
У Широкова было ощущение, что у него отнялись ноги. Он не мог встать. Тогда он схватил со стола серебряный колокольчик и яростно зазвонил. Но колокольчик опоздал.
Страшный, почти звериный вопль услышали все обитатели дома. Прибежала старуха Марфа, Глаша, и несколько женщин и мужчин. Мужчин быстро вытеснили вниз на первый этаж, а женщины помогли перенести Софью Георгиевну в спальню.
Глаша побежала за акушеркой. А старуха Марфа хлопотала возле роженицы и давала женщинам поручения, необходимые в таких случаях.
Широков продолжал сидеть в столовой, растерянно глядя на остывающий завтрак. Лакей убрал поднос и стоял рядом, ожидая распоряжений.
Если Софья Георгиевна нуждалась в услугах акушерки, то Широков нуждался в опытном советчике мужчине, как себя вести и что делать в подобном случае. Лакей, не дождавшись распоряжений, осмелился сказать:
 - Иван Павлович, наберитесь терпения. Всё будет хорошо. Моя жёнка пять раз уже рожала. Потом будет радость.
 - Пять раз? – растерянно переспросил Широков. – И что, она тоже так кричала?
 - Конечно, кричала. Без этого родов не бывает. Помучается несколько часов, а потом и родит. Такое облегчение будет всем.
 - Несколько часов? – переспросил Широков. – А мне-то что делать?
 - Ждать. Хотите я вам ещё раз горячий завтрак принесу?
 - Нет. Я не смогу есть, слыша эти крики.
 - Ну, хотя бы чаю горячего принести?
 - Чаю? Горячего? Пожалуй, принеси. Принеси, голубчик. Я хочу пить.
Чай принесли. Но Широков не притронулся к нему. Он снова обрёл способность вставать и ходил из угла в угол, а когда крики усиливались, он метался, как медведь в клетке, ии никто не осмеливался войти в столовую, кроме Бадмая, сменившего лакея, который, молча, стоял и ждал, не скажет ли что-нибудь хозяин, не пожелает ли он что-нибудь.
Через несколько часов мучительного ожидания, крики смолкли, Широков услышал в коридоре быстрые шаги, и в дверь просунулась растрепанная голова Глаши:
 - Девочка! – прокричала голова и исчезла.
 - Что, девочка? Какая, девочка? Откуда, девочка? – спросил Широков у Бадмая,
- Дочь у вас! Поздравляю! – ответил, широко улыбаясь,  Бадмай.
Широков замер на полпути от окна, осмысляя новость.
 - Дочь? У меня дочь?
Он кинулся к двери, за которой скрылась голова Глаши и, почти теряя сознание, пронёсся по коридору и влетел в спальню супруги.
- Тише, барин! – укоризненно сказала ему старуха Марфа. – Не напугайте дитя и роженицу.
Широков на цыпочках подошёл к кровати жены. Ему навстречу с подушки сияли её дивные фиалковые глаза. Он заметил только, что черты лица  Софьи как будто утончились. Сиреневые тени легли под глазами, и распущенные белокурые волосы волнами обрамляли  её прекрасное лицо.
Она протянула к нему руку.
 - У нас дочь, - сказала она. – Если бы это был сын, я назвала бы его Александром. Но это дочь. Пусть будет Александрой в честь погибшего Государя.
Широков припал к этой тонкой руке поцелуем, и его слёзы счастья и горя обжигали её нежную кожу.
























ЭПИЛОГ

У Широковых родились две дочери.
В 1881 году Александра Ивановна Широкова, названная в честь Императора Александра Второго..
В 1883 году – Екатерина Ивановна Широкова, названная в честь Императрицы Екатерины Великой.
У гражданина Широкова Ивана Павловича большевиками была экспроприирована вся его недвижимость и капитал. Сам он был расстрелян большевиками летом 1918 года семидесяти лет от роду.
У гражданки Широковой Софьи Георгиевны большевиками был экспроприирован капитал. Сама она умерла от голода осенью 1918 года шестидесяти трёх лет от роду.

Пояснение для людей, незнакомых с этим словом: под словом «экспроприация» большевики прятали циничное ограбление богатых людей.