Переложения песен БГ и комментарии к ним 95г

Изо:  вершина уже освещена солнцем и мальчику и его маленькому раненому другу надо спешить



Переложения БГ

«Не успели всё разлить…»
Вроде глупо так стоять,
Но всё, что можно пожелать,
Давным-давно сбылося.
Белым голубем взлететь? –
Больно на небе темно.
Я ушел бы и в темный лес,
Да нельзя свернуть с дороги №21.
Остается лишь одно: пить вино и любоваться,
Если б не было тебя, я надрался бы давно.
…Не успели всё разлить, а уж половина за кормою;
Что пролил, то не отыщешь ни с луком, ни с ружьём…

Ох, я знаю отчего мне сегодня не спалося – где-то рядом ты, но ты как быстрый самолет, а глаза мои слепы. Нет сил запрягать и гнаться за судьбою, да и разогнало в чистом поле корабли. Но когда ты сама, Грушенька, прилетишь, я со сладострастной дрожью замахаю тебе с земли.

«Не успел всё разлить, а половину уж пролил» – не успел обо всем подумать и себе девиз и герб придумать, чтобы жить, а уж полжизни за кормою. Не успел приготовиться к бою, а уж наполовину разбит. Не успел захотеть, а уж другие успели наполовину выполнить.

«Я ушел бы в темный лес желаний и сознаний» – за темным лесом сад, по которому не ступала нога человека, а перед лесом тропка и захудалая деревянная эстрада, перед которой на одной из лавок парочка целуется.

«Мается, мается…»
Мается, мается
А всё не признается,
Что грешит и лается.

То мается – заснуть не может, а то заснет, а после кается-мается: «Строил до сна, а теперь вроде бы опять всё разлетается – говорю, да теперь уж вроде не про то. Не выпью – ничего не получается, а выпью – на всех волком вою ни за что, ни про что, а после сплю».

Мается, мается,
То Бог знает за что лается,
То черт знает, где шляется
- и никогда не признается,
что у самого голова не туда вставлена.
То жалуется, что дышать нечем, а скажешь: «ну, выйди вон», так говорит, что там страшней, чем здесь. Всё врет и путает!

Вроде есть еще путь, старый добрый путь песен про любовь, но уже замаялся и потому это уже не путь, а тропка –
И тропка всё сужается,
Глянь, вот-вот сломается –
- чтоб ему признаться, что все любови – медные деньги в белом кошелечке и потому впереди долговая яма, темная тюрьма.

«Темная тюрьма» – вышел во тьму, зная что там на него наложат руки, невидимые руки – так больной идет на операцию с наркозом.

«В темной тюрьме не видно тюрьмы» – так думает самоубийца.

…Уверен, что в темной тюрьме любой человек очень скоро сойдет с ума. Всякий самоубийца – это сумасшедший. В темной тюрьме человек не дольше продержится, чем любой другой живой организм /кроме червей и т.п./. «Я – червь!» – закричал человек, чтоб не сойти с ума, но, видимо, всё же сходя с него – впрочем, и этого в темноте не видно. «Не сойти с ума, не сойти с ума незаметно!» – твердит человек, чтоб не сойти с ума и, видимо, сходя с него. «Не заснуть, не заснуть незаметно!» …Светлая тюрьма выглядит так же нереально, как светлая приветливая тьма. …Темно в тюрьме и пусто – все ее покинули, а двери не открыли – и только один фонарь в дальнем коридоре жутким грязным светом горит, освещая бюст Ленина и лозунг «Демократия!».

«Замаялся и сломался» – замаялся бояться и шляться, и задыхаться, и лаяться, и каяться, и пить, и говорить, и строить, и чинить, и спать, и грешить, и любить, и не признаваться, крепиться.


«Не коси…»
Не косите меня косами
- кос здесь хватило бы, чтоб скосить
порядочный луг;
Не пилите меня пилами,
Гвозди в ладони не втыкайте,
Бревнами в глаза не тычьте
- пил, гвоздей и бревен хватило бы на то, чтоб построить порядочный дом – а сбегай-ка вот ты – у тебя, смотрю, еще светлый разум – за вином, в честь пропоя моей чистой души – у меня же еще не черная кость.

…Голосовал за буддистов, в опере брил топором, но всё как след на песке, поутру проснешься, а вокруг пустота, а в тебе душа кладет на тебя и даром, что святая.

«Я хочу, но все хотения как следы на песке, по которому я купаться иду».

«Что только я ни делал, чтоб моя собственная святая душа на пару с моей собственной святой женой не косили меня косами, не тыкали в глаз бревнами, гвоздями не кололи и пилами не пилили и, в довершение всего, не клали на меня».


«Черный ветер…»
Черный ветер гудит над мостами в лучшую жизнь
Черной гарью покрыта искусства земля
Незнакомые на мостах, на земле, они смотрят волками
И один из них – я.

Лечу мотыльком, а дребезжу как дрезина.
Езжу в смерти черной машине-дрезине
С жизни голубым огоньком-мотыльком.

Хотел венца и царства, а вышло ухарство и разбитое лицо.
Моя судьба в магазине /винный отдел/, мой хвост пора прижечь огоньком.
Мне не жаль, что на небесах не прижился – всё же жил,
Но попадись мне моё малодушие, я бы сам его здесь придушил.


«Меня зовут…»
Мы сами все хромые и все наши дела
Вы это знаете сами
По вкусу водки и сырой земли
И хлеба со слезами

В нашем дому всё хрен да полынь
Дыра в башке – обнова,
Нам нож по сердцу, если где хорошо,
А где херово – дома.

На кой нам хрен твой город золотой
На кой нам хрен петь складно –
В нашей душе семь сотен лет пожар
Забыть бы всё и ладно,
Налить б еще и славно.


«Село солнце…»
Йог доморощенный пришел на кладбище культуры, где солнце всё заходит и заходит; пришел отсекать человеческие привязанности, чтоб в трубу творчества трубить: «пора очиститься от сытого хама, раскормленной сволочи в себе – от греха – пора кормить голодных духов чистоты, безгрешности и света».

Голодную истину культурой не накормишь, сытого хама кладбищем не испугаешь…


«Гарсон №2»
«Я вышел пройтись в искусства квартал, я вышел духовный, разум горел, но там всех обслуживает смерть, Гарсон №2 /на пару с обыкновенным гарсоном/, там в друзьях только мумии с вином и сигаретами – и пожухла листва чувств и умерли ветви разума; он брезжит, он дребезжит как дрезина.

Дрезина мертва, радость моя, но жизнь на дрезине жива, если только мне это не снится, ведь все слова и песни есть сон».

«Стану гробом, удобрю почву, чтоб лучше росли цветы и трава на лужайке, на которой ты, мертвая царевна, проводишь свой бесконечный пикник, пахнущий гашишем и ладаном, наполненный иконами и битлами» – так возлюбил БГ мир, что похож на кладбище и женщин, что мертвы, что решил умереть – чтобы стать одним целым со своим народом и своей женщиной.


«Фикус»
«Околдован культурой и религией, стою одиноко возле края земли искусства, весь из себя золотой и несокрушимый. Рядом женщины скандалят и курвятся, но они волшебные птицы, без них мертво колдовство культуры и религии».


«Три сестры»
Смысл тот, что попал в плен к женщине, даже трем, у которых привлекательный, радующий и вдохновляющий сердце вид и теневое нутро, любящее бессердечный, лошадиный секс без пардонов и мерси. Причем, в плен и к виду, и к сексу. Вот и говорит ненасытная «лошадь»: «что ж ты смотришь совой, дышишь, словно рухнул с дуба?» А то и сам: глаза навострил, хвост в штанах торчком.


«Я родился в таможне…»
«…Я тоже шаман, но широкий, от юга до севера, от члена по прозвищу «Бешеный кактус» до тоски по прозвищу «Тундра с тайгой».

Я совсем один в мире гэбистов и торговцев, таможен, интерполов и кокаинов, но всё это проникло и отравило меня.  Я стал как бухарский эмир, ядовитый и золотой. Моя широта – это и хитроумная интерторговля песенно-кокаиновым дурманом-туманом, иллюзией далей.

Когда я трезв, я дурак как Муму и Герасим в тайге, а как опьянею от искусства, женщин или вина, начинаю борьбу за мир, низводя все материи к одной – небезызвестной «Бешеному кактусу»».

«Вино, женщины и песни» – как это, казалось бы, очевидно пошло, но как, оказывается, это можно одеть в одежды мечты, интеллигентности, загадочности… «Тундра с тайгой помогают избавиться от убогой приторности. Страдающий кавалер, страдающий пьяница, страдающий певец – и нелегко додуматься, что и страдание может быть пошлым.

Он смело откровенничает, зная, что дурак загадки не поймет, а умник останется зачарован его кокаиновым золотом. «Бухарский эмир» не в мавзолее, скорее, он сам – мавзолей, в котором все яды сокрыты.

…Сейчас времена не репрессий, а соблазнов – и жертвы соблазнов… Впрочем, и сейчас есть свои репрессии – экономические, и тогда были свои соблазны – идеологические. Трудно приходится человеку, с двух сторон атакованному, особенно если он хочет петь про «город золотой».


«Как большой друг людей…»
Как большой друг женщин,
Я гляжу на тебя непрестанно –
Хоть и гнусный сапер-подрывник,
Чующий сердца тугую струну.

«…Если б я был матрос, я бы плыл по тебе как по морю, но я капитан-навигатор, а народы, сбившись с пути истинного, кричат и никто не поможет их горю, разве что только я с песней о тебе, как с утешительной ветвью в руке».

«Песня моя, ты одна и другой такой нету! Жили мы бедно – хватит, будем жить небедно и светло. Вот наш хор удивительный, вот наш самолет-журавлик – это свет моей души, превращенный в золото…»


«С арбалетом в метро…»
«С красивым арбалетом, с эффектным самурайским мечом, в броне загадочности монастырским монахом брожу, кружу среди добра и зла» – ничего не решая, красотой кружения, парения их спор примиряя, но только на время звучания песни.

Вот еще поворот – и всё тоже:
«я к сердцу прижму дорогую» –
- не путь, а круженье.

Мечта должна соприкасаться с жизнью, жить посреди нее, непоэтичной: «если зерно, падши в землю не умрет, то останется одно» – ну, наделаешь бриллиантов из отдельных зерен – ими сыт не будешь; ими жив не будешь – что, гроб мертвеца этими бриллиантами украшать?


«У всех самолетов по два крыла»
Самоубийственные саморазоблачения /но опять-таки неизвестно: спасительные или губительные – потому что опять красивые/.

…Снаружи красивейшая, сладчайшая песня, а внутри жесточайшая боль: «игла! режет аж до кости!»

Красиво закруглился в малом круге – а снаружи и внутри навалились огромные черные миры. «Не хочется уходить со сцены, не хочется выходить из дома» - тем более, что все/?/ говорят, что важен только этот малый круг.


«Колыбельная»
Наш кот, как и все коты, ласков и одомашнен как девушка, а мяучит он детским голоском – и при этом это кот, который жрет мясо, это существо всего лишь инстинктивное… - не это ли как идеал тут намурлыкивается. …И ночь коты тоже любят /кто воспевает звезды, тот только стесняется воспевать ночь/.

…Ночь. Стоит не новая мебель, похожая на не новые каменные дома. Страшно малым детям – и хлопочет бабушка, добрая бабушка, но вполне примирившаяся со страшным миром, со страшным мужем и страшным зятем, которые входят пьяные, со страшными лицами, с глазами орликов.


«Каждый закат сердце поет под стеклом»

«Не освободимся из плена, а сделаем его шикарным; для этого у нас есть все возможности: прекрасное сердце в нас и прекрасная природа вне нас». «В плену можно спать и видеть прекрасные сны – и какое имеет значение, что ты их видишь в плену?» «Пусть твои глаза, не отрываясь, видят прекрасный закат, а твое сердце, не отрываясь, поет о закате» – это невозможно, а вот стекло всегда тут, дребезжит, холодит, на будничную улицу указывает…

Закат с сердцем на пару стекло уничтожают, как будто и нет его. Но где стекла, там мало закатов и много вялости в сердце. Нет заката, решило сердце одно бороться со стеклом: звенит разбитое стекло, обливается кровью изрезанное сердце. Закат есть, а сердца нет: холодно смотрю на закат сквозь стекло авто, сравниваю его краски с красками кузова своего авто: «у всех свои преимущества и недостатки: закат нежен, но его не пощупаешь, а авто блестит, сверкает, обтекает, облегает – увлекает, но есть в нем что-то резиновое, железное и даже каменное». …Сидишь под стеклом, за стеклом и рассматриваешь своё маленькое сердечко и свои маленькие закатики – считая себя прекрасным, «а что большой, так это само собой». …Каждый закат сердце поет и радуется под стеклом: наконец-то, прошел и этот день; дни тягостно проводить под стеклом, а ночи прекрасно. …Каждый закат со стеклом окровавленное сердце поет: встретило красного брата.


«Сны о чем-то большем» – мечта именно о снах о чем-то большем, а не о большей реальности. Поразительное умение спать – вся реальность, вот что «видимо, прошло мимо». …БГ как крайний позитивизм в рамках постмодерна: «всё построено и всё разрушено и значит можно ложиться спать и петь песни во сне». С оптимизмом о спуске, о эпохе заката «Римской империи». У аристократов с серебром и жемчугом при любой эпохе всегда наибольшее количество оснований для вселенского оптимизма.


«Жажда» – о страхе перед реальностью: «я просыпаюсь, я боюсь, я спрашиваю «кто здесь; кто здесь?»; об отсутствии воли к сопротивлению реальности: «я говорю «нет», но это условный рефлекс – слишком поздно сопротивляться после стольких малодуший».

«Вода, очисти меня от этого страха и позора; вода, успокой, вода, прости, вода, дай еще один шанс стать и остаться чистым» – но лишенным смелости в доме всегда нет места, их лапают все. Дом не крепость, а западня, если ты безоружен и запутан.


«Только во тьме – свет, только в молчании – слово»: свети, но только так, чтобы ничего не осветить, говори, но только так, чтобы ничего не сказать.

…Говорливая тьма, молчаливый свет. Толпа во тьме на черной земле, свет одиночкой на светлом небе. …В каждой тьме по толпе, в каждом молчании по толпе – свети, говори, чтоб не затеряться во тьме и в молчании.

Прервал молчание только тогда, когда свет победил тьму. Без света был малодушен: «ничем не обнаружу себя во тьме, пусть считают, что меня нет, что я еще не родился из тьмы или уже похоронен во тьме», а со светом стал смел: «свет победитель; на свету и смерть красна».

«Только то свет, что побеждает тьму, только то слово, что побеждает молчание».

«Только то свет, что дружит с тьмой, имеет от нее лицензию, только то слово, которое не возмущает молчащих зрителей».

                __

Он не «за» и не «против» и он не третий путь, он – отсутствие пути, путь в сон, мечту. Во сне он беспокойно мечется от «за» до «против», в мечтах он шествует по третьему пути. «Мир плох весь – кроме традиции мечтать. Бог непонятен весь – кроме того, что это свет. Значит: светлая мечта. Но по сторонам этой грани грязь и тьма – и обними меня, чтобы я мог уснуть и увидеть сон, прекрасный как светлая мечта». «Устал, спущусь – и уж лучше в грязь, чем во тьму /во тьму Бога, к тому же, подниматься надо/». …А чем отличаюсь я? Спускаюсь ниже, поднимаюсь выше? Да, но главное: с активной целью. Он почти никогда и не поднимался к Богу. Упав, спешит восстановить статус-кво, спешит уединиться и уснуть. Т.е. он цел только в своих песнях, по жизни он жертва «гололеда» /«гололед на земле, гололед» – поется так, словно «людоед на земле, людоед»/.

«Тьма – это свет /а значит и свет – тьма/, реальность – это сон /а значит и сон – это реальность/» – молодец, Боря, смог стать настолько мудрым, чтобы свернуть самому себе шею на 180 градусов! /Надо ее сворачивать, но только на 360, не останавливайтесь на полдороги – это смерть./


27 апр. 97г.

                Письмо-предисловие к 5-ти комментариям на тексты песен Бориса Гребенщикова

Человек вы крайне талантливый и крайне приятный /я похуже/, а разница у нас в том, что вы склоняетесь к буддизму, а я к христианству – изначальному, тому, которое было в оппозиции «обществу» со всеми его культурными и религиозными институциями, в котором единомышленники, просто близкие друг другу люди /как братья/ жили общиной… Для меня буддизм эгоистичен и пассивен – всё время тупик и пустота, всё слишком сладко, отвлеченно и заунывно – а христианство активно и самоотверженно… Потому и понадобилась буддизму ни на чем не основанная сказка о перерождениях /есть только наше перерождение в наших детей/, что буддизм озабочен только сохранением того, что Бог дал – а надо приумножить; даже вам, у которого, казалось бы, и так много… Это как с человеческим телом: оно большое, но нужен еще небольшой шарик наверху  - голова. Так вот, голова, я считаю, есть только у тех, кто напрягается, пытаясь приумножить данное ему. Всё просто: нужно стремиться к счастью /оно – то самое «Царствие небесное»/, а значит нужно и бороться со всяким злом в себе и вне себя. А буддизм отрицает, что содержанием, смыслом жизни является борьба добра со злом, он считает, что добром было бы их замирение, братание! В итоге, вроде бы все довольны под одеялом, вот только что разве почему-то беспрерывно взбрыкивают! Т.е. вы, человек, с одной стороны, действительно мудрый, с другой удивительно наивны /«прекраснодушны»/ - всё оттого, что жизнь к вам благоволила, прятала от вас свои черные от грязи и красные от крови руки. Т.е. я, конечно, любитель Достоевского /знаю, что вы его не любите/, этого аналитика черновой, низовой, «подпольной» жизни /и сцена – всего лишь подполье!/, но и лириков я очень люблю, мне их жаль, в них втуне /«на бумаге»/ остается их способность к любви /а они всё время снобистски задирают носы – это и больно и смешно мне/. Они все выбирают жизнь по принципу консервов /снаружи – железобетон или приятные витрины, внутри – ковры или тараканы/. …Нужно разрушить любовью функционирование, эту пустую породу, нужно жить альтернативно. А вы очень безвольны! Вы всегда подстраиваетесь под мнение того, с кем говорите! И безвестность не страшна, если будет община – ведь будет преемственность. А любые формальные известности иллюзорны, если и сохраняются, то только во всяких «анналах» – которые никто из нормальных людей добровольно не читает /а если и читает, то без последствий/.

Теперь о комментариях. Они все «оппозиционны», а 5-ый, последний просто злой. Дело в том, что я могу судить о людях двояко: когда по минимуму, тогда я почти всех почти во всем прощаю, ко всем снисхожу, а вот когда по максимуму, тогда у меня и к солнцу претензии – «пятна»! Я и самого себя чуть ли не насмерть забиваю /в частности, и всеми комментариями  абсолютно неудовлетворен/. Но это же не выдумка моя, не прихоть – есть в нас этот жестокий «Страшный Суд»…

 С критикой можно смириться, если рассуждать так: «я-то знаю, что я прав, делая то-то и то-то, но всё же, кто его знает, может, этот лопух и репей что-то подскажет, на что-то надоумит…» Но вообще, я уже давно не обольщаюсь: если я и интереснее других, то не настолько, чтобы компенсировать неприятные ощущения от моей оппозиционности. И я уже другой, стараюсь постоянно меняться и приходится постоянно меняться…

Еще раз извиняюсь за все резкости и косноязычия текстов.