Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 21

Глава двадцать первая. Острое оружие волокиты

Верёвка по-французски — «корд», «кордельер» — витой верёвочный пояс, каковым вервием препоясывались монахи-францисканцы в знак того, что их орден — нищенствующий по заветам Франциска Ассизского. Поэтому их называли кордельерами. В монастырь кордельеров и переместились из Большой палаты Парламента делегаты Штатов, чтобы работать раздельно по сословиям. Это аббатство располагалось на левом берегу Сены на склонах холма Святой Женевьевы, среди строений университета.

Прения шли уже второй день, но до итоговых решений, которые можно было согласовать между сословиями, доложить дофину и принять за основу правительственного ордонанса, было, похоже, ещё далеко. Делегатами владело желание выговориться, высказать накопившиеся претензии к власти. Каждый находил какой-нибудь изъян в образе правления, критиковал злоупотребления на местах и в центре, говорил о необходимости реформировать королевство. Но никто не вспомнил о том, что в данный момент его надо спасти.

К этой простой мысли привлекли внимание делегатов члены королевского Совета, наблюдавшие за дебатами. Не забыли ли мессиры и метры о том, для чего их собрали? Определить необходимый размер оборонной субсидии для набора, вооружения и содержания армии, раскладку налога по провинциям и категориям плательщиков, порядок взимания — вот главная цель.

Королевские советники помнили, что на прошлых, зимне-весенних Штатах у них с делегатами было взаимопонимание, они тесно сотрудничали, тезисы выступлений легко переформулировались в директивы ордонансов. Но с весны многое, слишком многое изменилось. В этот раз, когда члены Совета начали проявлять нетерпение, им дали понять, что их присутствие для делегатов стеснительно, а потом, к исходу второго дня, сказали прямо, что если они снова тут появятся, работа Штатов будет прекращена. И советники короля, ныне ставшие советниками дофина, больше не появлялись. Сословия совещались втайне от королевской администрации. Вещь неслыханная.

Кто же имел смелость так разговаривать с членами королевского Совета? Один из его членов, пэр Франции, епископ-герцог Ланский Робер Лекок. Впрочем, сам он, будучи делегатом, остался. И не просто остался. Пестрота состава, стремление каждого из сотен присутствовавших высказаться — в этих условиях кому-то надо было взять на себя организующую роль. Таким человеком и оказался епископ Ланский. Во все дни заседаний спозаранку, до начала работы, его и тех, кого он привлёк в своё штаб, видели в палатах монастыря беседующими то с одним делегатом, то с другим, чаще всего представителями городов, буржуа, для которых епископ и пэр был несомненным авторитетом.

Вероятно, именно ему принадлежала идея, как упорядочить работу многолюдного форума: сформировать межсословную группу из пятидесяти, по другим данным — восьмидесяти делегатов, уполномоченных коллегами подготовить предложения для последующего утверждения общим собранием каждого сословия. Было ли это моментом рождения того, что много позднее станут называть парламентскими комиссиями? Возможно, хотя рабочие группы создавались и на предыдущих Штатах. В эту группу, владея инициативой, Лекок отобрал людей с близкими ему политическими предпочтениями. По крайней мере, так утверждали его недоброжелатели.

И больше недели уполномоченные трудились над итоговым документом, который представлял собой тетрадь замечаний наместнику короля с перечнем реформ как необходимого условия предоставления Штатами финансовой помощи. В это время, можно предположить, остальные делегаты знакомились с достопримечательностями Парижа и развлекались, поддаваясь его соблазнам. Затем текст тетради был оглашён на общем собрании каждого из сословий и одобрен — одними с ликованием победителей, другими как необходимое королевству лекарство, третьими со смирением перед неотвратимым.

После этих процедур комиссия пригласила на 26 октября в монастырь кордельеров дофина. Попросили, чтобы он пришёл один, без членов Совета. И дофин пришёл, сопровождаемый пятью охранниками. Когда он предстал перед комиссией — или, если угодно, она предстала пред ним, ему поставили ещё одно условие: то, что он сейчас услышит и что необходимо для спасения государства, должно остаться в тайне. Не следует этим делиться даже с членами королевского Совета, и дофин должен в этом поклясться. Требование, конечно, удивительное и вопиющее. Дофин заявил, что клясться не будет. Тогда ему не стали зачитывать всю тетрадь, но всё же ознакомили с основными положениями, раз уж пришёл.

Робер Лекок, координатор комиссии и, скорее всего, автор формулировок принятых ею и утверждённых сословиями требований к власти, достаточно умён, чтобы не засвечиваться: резюме изложил дофину главный оратор от духовенства, авторитетнейший архиепископ Реймский, ведающий помазанием на царство, Жан де Кран.

«Большие французские хроники», официальная летопись королевства, излагают три основных условия, в случае принятия которых Штаты готовы вотировать военную субсидию. Первому предшествовала риторика: «король дурно управлял страной в прошлом, всё произошло по вине его дурных советников, по их вине король сделал всё, что он сделал, через них государство пришло в расстройство, и ему грозит опасность полной гибели и разрушения». Далее следовали оргвыводы: Штаты просили дофина, герцога Нормандского, как его именуют Большие хроники, «лишить должностей королевских чиновников, которых они назовут, заключить их в тюрьму, а имущество их конфисковать».

Кто же эти чиновники? В перечислении имён прослеживается рука двоих: Робера Лекока и державшегося на этих Штатах в тени, уступая первую роль сведущему в законах епископу, Этьена Марселя, буржуа номер один, имея которого союзником, Лекок получал поддержку делегатов сразу всех добрых городов. Купеческому прево были неугодны придворные дельцы-спекулянты Николя Брак и Жан Пуальвилен, а также королевский конфидент Робер де Лорри. Прошлогодние Штаты уже добились их увольнения, но вскоре король Жан под давлением обстоятельств их вернул и прибег к их услугам. Теперь требуют не только их уволить, но и арестовать с конфискацией имущества. Епископу Ланскому ненавистны канцлер Пьер де Лафоре, занимавший место, на которое претендовал сам Лекок, и президент Парламента Симон де Бюси, возглавлявший целый родственный клан и, главное, тормозивший карьерный рост епископа. Но поскольку Лафоре ещё и архиепископ Руанский, лицо духовное и наместнику короля неподсудное, дофина просили собственноручно написать папе, прося того утвердить предложенных Штатами комиссаров, «чтобы эти комиссары имели право подвергнуть архиепископа наказанию за те преступления, в которых выборные будут обвинять архиепископа и других чиновников», как сказано в Больших хрониках. «Выборными» хроники называют группу пятидесяти или восьмидесяти, которая действовала от имени Штатов.

Затем, с характерной для документов эпохи доскональностью, Большие хроники растолковывают: «Выборные настаивали, чтобы комиссарами были назначены те, кого они назовут, и чтобы они вели дело в суде против поименованных чиновников по тем преступлениям, в которых их будут обвинять выборные. И если эти чиновники окажутся виновными, пусть они подвергнутся наказанию; а если же их найдут невиновными, выборные хотели, чтобы они всё-таки были лишены имущества и навсегда лишены права занимать государственные должности». Да, такая вот люстрация по Лекоку и Марселю.

Другое требование к дофину в качестве условия финансовой помощи предполагало ни больше ни меньше как изменение формы государственной власти. Король превращался в номинальную, представительскую фигуру. Он не упразднялся: разработчики рекомендаций дофину, прежде всего Лекок, не могли не учитывать, что король как олицетворение государства дорог сердцам французов, кем бы они себя ни считали — французами Иль-де-Франс, пикардийцами, шампанцами, нормандцами или пуатевинцами. Дорог человек-символ, но не королевская власть, к которой у всех всегда много претензий. И потому предлагалось учредить совет в составе четырёх прелатов, двенадцати дворян и двенадцати горожан, и, как отражено в Больших хрониках, «эти советники будут иметь право всё делать и распоряжаться в королевстве — так же, как король, назначать и смещать должностных лиц и всё прочее». Однако тут возможны разночтения. Относилось ли радикальное изменение формы правления только к особому периоду отсутствия короля, и власть возвращалась ему после выкупа из плена? Или планировалось установление, как её называют историки, «контролируемой монархии» на постоянной основе с верховенством Штатов и избранного ими полновластного совета? Были ли коллеги Лекока едины в этом вопросе, и какого мнения придерживался он сам? В октябре 1356 года судить об этом трудно. Ясно только, что епископ Ланский, не таясь, давно поставил на династии Валуа крест. А на абсолютной власти короля как таковой? Он сделал ставку на другую персону, видя себя её главным советником. Нужен ли ему при этом был бы демократически избираемый совет с полномочиями монарха? Казалось бы, нет. Но истинный ответ пока что скрывало будущее.

Наконец, ещё одно требование их трёх главных носило характер мистический. Тут отчётливо виден почерк епископа. В чём причина неудач и бедствий последнего времени, в частности, катастрофы Пуатье, случившейся вопреки любым ожиданиям, вопреки человеческому разумению, как удар бича Божьего? Грех, тягчайший грех тяготеет над королевством. Цитируя хрониста, «с тех пор, как король Наваррский был заключён в тюрьму, не было добра ни королю, ни королевству из-за греха, совершённого заключением Наваррского короля». Следовательно, чтобы дела пошли на лад, надо освободить «заключённого номер один».

Дофин выслушал с должным почтением к высокому сану речь архиепископа Реймского, в уста которого вложили трёхчастный ультиматум Штатов. Что он мог ответить? «Что он охотно обсудит со своими советниками сделанные ему заявления», — говорят Большие хроники. На языке модной тогда у знати игры в шахматы, ему ставился мат в три хода. Первым ходом его лишают старых добрых отцовских советников, единственной опоры при его неопытности, лишают радикально, сажая в тюрьму. Вторым ходом навязывают других советников, в доброй воле которых возможны большие сомнения и которые будут двигать им как пешкой. Третьим ходом выпускают на простор главного претендента на трон, вооружённые отряды сторонников которого, координируемые его братом Филиппом и старым д’Аркуром, расширяют территорию своих операций, приближаясь к Парижу. Не требовалось быть умудрённым политиком, чтобы разгадать трёхходовку.

Видимо, дофин не утратил хладнокровия и задал вполне логичный вопрос: что предлагается в обмен на выполнение этих требований? Опять цитируем официоз — Большие хроники: «он хотел бы знать, какую помощь имеют в виду оказать ему три сословия. Они отвечали ему, что они постановили между собой, что духовенство заплатит полторы десятины своего годового дохода, если оно получит на это разрешение от папы. Дворянство заплатит полторы десятины со своих доходов. А горожане выставят с каждой сотни очагов по одному вооружённому воину. Выборные говорили, что это чудовищно большая подмога и что её хватит на содержание тридцатитысячной армии».

Дофин, получив, да простится анекдотический штамп, «информацию к размышлению», пообещал обдумать все предложения и дать ответ завтра после обеда. Вслед за тем направился к себе в Лувр и незамедлительно собрал Совет. Такое обсуждение с людьми, часть которых подлежала аресту, и пытались предотвратить просьбой к дофину о неразглашении. Не получилось. В совещании участвовали не только чиновники высшего ранга, но также герцог Орлеанский как член Совета и несколько влиятельных графов. Мнения разделились. Были головы горячие и холодные, хотя все понимали последствия принятия ультиматума. Жозеф Ноде по документам эпохи воспроизвёл аргументацию тех и других.

Горячие предостерегали, обращаясь к истории: слабость теряла империи. Надо нанести удар, упредить мятеж. Эти вилланы, буржуа, чернь всегда были такими. Если на них, как на зверей, не надеть намордник, не посадить на цепь, они всё раскурочат и растерзают порядочных людей. Прискорбно, что нашлись дворяне, которые дали себя развратить смутьянам, изменили своему долгу, своей чести, своему сословию. Жалуются на злоупотребления, болтают о реформах, а в уме держат ниспровержение государства. Чего ждать? Разве они уже не подняли знамя восстания, требуя от дофина, чтобы он позволил мятежным комиссиям отправлять на казнь — именно этого они хотят! — самых мудрых советников, самых преданных чиновников? Разве не потребовали, чтобы дофин, осудив деяния своего отца, дал мятежникам желанного вождя — короля Наварры, вечный факел раздора и двигатель всех смут? Париж, в котором повелевают все эти марсели и туссаки, уже в их руках. Они надеются оставить дофина одного посреди неистовой толпы. Наглость надо пресечь силой, для этого есть ещё достаточно верных баронов и рыцарей, и их меч заставит этих вилланов трепетать и скукожиться.

Головы холодные, вероятно, те, кто не чувствовали угрозы лично себе либо просто не были склонны паниковать, рассуждали более взвешенно. Отталкиваясь от проекта горячих, они предлагали мысленный эксперимент — вполне в духе изощрённой схоластики университетских диспутов, одного из любимых развлечений парижской публики: что будет, если нанести по назревающему мятежу упреждающий удар? Акт насилия как раз бы и послужил сигналом к восстанию. Нельзя с таким высокомерием говорить о людях добрых городов. Франция сеньоров и крепостных ушла в прошлое. Горожане сильны и чувствуют свою силу, и привела их к этому сама королевская власть. Она взимала с них налоги, ради выгоды государства позволяя обогащаться. Она призывала помогать ей деньгами в чрезвычайных обстоятельствах. В военных походах она использовала городские ополчения под знамёнами городов, а за заслуги даровала городам привилегии, в частности, право самим избирать муниципальную власть. Добытая вольность не терпит, когда её пытаются запихнуть обратно в клетку. И если учинить над этой массой грубую и неспровоцированную расправу, её вожаки воскликнут: вот оно, то, о чём мы говорили! Мы не зря обличали эту власть! И неистовство народного восстания в ответ на насилие было бы поддержано честолюбивыми прелатами, злоупотребляющими своим священством, и презренными перебежчиками из дворян, которые бы трубили об ущемлении их собственных исконных вольностей. Демагоги сплотили бы против нас все три сословия. А что сказали бы провинции? Что их делегаты жестоко оскорблены за попытку навести порядок в стране. А как обрадовались бы англичане, когда к пламени войны внешней добавилось бы пламя война гражданской! Нет, нет и нет. Надо действовать иначе, задушить мятеж не силой, а ловкостью. Потянуть время. В данную минуту помутнение разума привело три сословия к сговору против законной власти, но их интересы слишком различны, чтобы единение продолжалось долго. Просто надо монсеньору герцогу найти предлог, чтобы уклониться от немедленного ответа, не оскорбляя Штаты резким отказом. Выиграть время, время — вот главное. Многие делегаты — домоседы, они тоскуют в долгой отлучке, им хочется домой, и они разъедутся, едва почувствуют, что монсеньор не очень заинтересован в их присутствии. Умы мало-помалу успокоятся, а для наполнения казны можно изыскать другие способы помимо субсидии от Штатов.

Эта точка зрения получила одобрение дофина и большинства Совета, и «операция волокита» началась. С оговорённого накануне послеобеденного часа 27 октября в монастырь кордельеров —«очаг мятежа», как его назвал консервативный историк, где продолжала пребывать межсословная комиссия, один за другим в течение трёх дней отправлялись самые знатные особы из тех, что уцелели при Пуатье, не оказались в плену и заседали в Совете. Особы весом своего авторитета уламывали выборных снять часть поставленных ими условий, прежде всего три главных. Мотивировали тем, что эти три кардинальных требования слишком затрагивают короля, его прерогативы, чтобы дофин мог их принять без согласования с отцом. Выборные день за днём проявляли неуступчивость, не отказывались ни от одного из условий. Они, и прежде всего лидеры, Лекок и Марсель, понимали, что держат власть за горло, что это их час и нельзя его упустить, дав слабину.

И королевский Совет дрогнул. Как пишет об этом хронист, «некоторые из принцев крови и другие дворяне, принимавшие участие в совещании монсеньора герцога по этому вопросу, пришли к общему согласию и посоветовали монсеньору герцогу исполнить их (выборных) требования, так как иначе он не мог получить помощи от трёх сословий, без которой он не мог вести войну». Более того, по настоянию комиссии Штатов был назначен день — понедельник, канун праздника Всех Святых, для оглашения итогового документа. Если бы дофин, прислушавшись к мнению своего Совета, принял условия Штатов, это мог быть официальный документ королевской администрации — ордонанс или, за недостатком времени на доработку, его черновой вариант. Тем самым устами королевской власти под диктовку Штатов излагались бы во всеуслышание пункты, для власти неприемлемые, но под давлением обстоятельств принятые. Если же дофин отвергнет требования сословий, что тогда прозвучит на церемонии закрытия Штатов? Признание раскола в момент, когда необходимо единство, признание банкротства власти, которая не получит денег на воссоздание армии и оборону, признание тупика. И виной тому окажется неуступчивость дофина. Мало того, поскольку итоговый документ Штатов, хотя и не ратифицированный дофином, всё равно будет зачитан, улица, парижане, а не только осведомлённые делегаты узнают, что пленённый король управлял скверно, что ядро его Совета преступно и что нынешняя система правления должна быть в корне изменена, но дофин не признаёт очевидного, противится реформам и покрывает преступников. Не конец ли это династии Валуа, а то и королевской власти вообще, о чём и подумать страшно?

Содержавшееся в «тетради» епископа Ланского было беспрецедентным посягательством на устои королевства. По словам современного историка Жака Кастельно, делегаты «отдавали себе отчёт, до какой степени они не оказали должного почтения Короне. В четырнадцатом веке монарх ещё рассматривался как особа священная. Никто никогда не дерзнул проявить по отношению к нему подобную свободу духа и держать столь дерзкую по отношению к нему речь».

А речь на итоговом заседании Штатов в Большой палате Парламента, в присутствии дофина и членов Совета, комиссия выборных, в которой доминировали Лекок и Марсель, поручила произнести именно епископу. Речь, которую услышит парижская улица и которую делегаты разнесут по провинциям. Лекок, «проворный и рискованный в речах и очень злой на язык», как его характеризует хронист, можно надеяться, не поскупится на инвективы: это его личный великий шанс. И над Францией грянет гром.
 
Дофин оказался перед тяжёлым выбором. Цугцванг: проигрыш при любом варианте. Несомненно, при своей любви к учёному досугу, он неплохо играл в шахматы. Однако неужели положение настолько безнадёжно? И Шарль собрал расширенный состав Совета, пригласив тех, кто до сих пор в заседаниях не участвовал. Надо полагать, среди приглашённых не было епископа Ланского, который, кстати, и сам избегал посещать Совет, когда там присутствовал канцлер де Лафоре: у него к канцлеру была глубокая идиосинкразия. Дофин, как сказано в Больших хрониках, «разгневанный и взволнованный» посягательствами на власть и перспективой их огласки, надеялся, что вновьприбывшие найдут аргументы, которые укрепят его в намерении не сдаваться вопреки капитулянтству узкого состава Совета. Вероятно, эмоции Шарля подпитывал образ отца, незримо находившегося рядом. Он не мог забыть вспышек ярости, особенно в тот злополучный апрельский день в Руане, ужаса казни, на которой отец заставил его присутствовать. Его сковывал страх, он не сомневался, что король скоро вернётся и покарает за отступничество.

Изложив тем, кто не был в курсе дела, требования Штатов, проинформировав о размерах помощи, которую Штаты соглашались предоставить при выполнении названных условий, дофин попросил их высказать мнения. Те быстро, возможно, прямо на месте или ненадолго отлучившись в соседнюю палату Лувра, где проходило совещание, произвели калькуляцию и доложили, что предлагаемая помощь более чем сомнительна. Во-первых, полторы десятины с духовенства не получить без согласия папы. И не факт, что папа согласится, чтобы подведомственное ему священство давало деньги на войну — он ведь миротворец, — а если согласится, на переговоры уйдёт много времени, помощь запоздает. А во-вторых и в-главных, даже если удастся собрать субсидию целиком, её из расчёта по десять су на человека в день хватит не на годичное содержание тридцати тысяч, как уверяют выборные, а всего восьми-девяти, но такой армии совершенно недостаточно.

Конкретика, цифры оказывают магическое действие: мнение членов Совета, ранее склонившихся к капитуляции перед Штатами, эволюционировало. Итогом заседания стала твёрдая позиция отказа. Но дипломатичного, под благовидным предлогом. Как же отыскать такой предлог, отодвигающий грозу? Случай благоприятствовал. Как раз в эти дни к дофину из Бордо, где пока что содержался король, не лишённый, однако, права переписки, прибыли гонцы с инструкциями. В них не было ничего существенного и уж, конечно, ничего относительно решений Штатов, узнать о которых и донести своё мнение до Парижа раньше, чем за две недели, король не мог. Но письмо было зацепкой, поводом потянуть время.

Наступил последний день октября. Скорее всего, ночь накануне этой решающей битвы Шарль провёл в особнячке, маленьком дворце в дальнем уголке королевского сада, позади правительственных зданий, на оконечности острова Сите, обращённой к нижнему течению Сены. Здесь с ним были и советники. Ехать утром кавалькадой из Лувра, постоянной резиденции, на виду у множества горожан, было бы неразумно: политический инстинкт подсказывал максимально ограничить публичность.

Доложили о необычайном многолюдстве в Большом зале, примыкавшем к Большой палате Парламента, где намечалось оглашение, и на прилегающих к комплексу Пале улицах. Вполне ожидаемом: вряд ли кто в Париже не знал о предстоящем политическом шоу. Цитируем Большие хроники: «монсеньор герцог просил совета, как ему поступить, чтобы заставить разойтись собравшихся; согласно данному ему совету, он послал в Парламент, чтобы пригласить к себе во дворец несколько человек из трёх сословий, и именно тех, которые главным образом руководили другими и советовали предъявить означенные требования». Родился ли такой сценарий на скорую руку, утром, когда через сад из-за зданий Пале доносился гомон огромной толпы? Или был разработан накануне? Ясно одно: в какой-то момент принято решение в одностороннем порядке отменить церемонию. Ни выслушивать скандальную резолюцию Штатов, ни отвечать на неё дофин этим утром уже не собирался. Вопрос был только в том, как это решение преподнести публике.

В Большую палату Парламента, где собрались делегаты, из Большого зала и с улицы подпираемые любопытствующими парижанами, отрядили, весьма вероятно, герцога Орлеанского, брата короля и старшего по дворянскому сословию на этих Штатах: уважение к делегатам следовало проявить. В «домик на кончике Пале» он вернулся с группой, говоря по-современному, лидеров общественного мнения. Духовенство представляли, в частности, архиепископ Реймский Жан де Кран и епископы — Парижский Жан де Мёлан и Ланский Робер Лекок, дворянство — маршал Шампани Жан де Конфлан и губернатор графства Артуа известный наваррец Жан де Пикиньи.

Кстати, губернатор — это кто? Это не граф. Носитель титула, десятилетний сирота Филипп находился под опекой короля Франции и по малолетству не мог принести вассальную присягу, а управлять графством Артуа от имени короля поручено было нетитулованному рыцарю Жану де Пикиньи. Его хронист и называет губернатором Артуа.

Группу горожан возглавлял купеческий прево Парижа Этьен Марсель со своим политически ангажированным эшевеном, талантливым оратором Шарлем Туссаком, которого историк Ив Лефевр назовёт «одним из величайших возмутителей душ и толп, какие только бывали на земле под солнцем». С ними явились также мэры и эшевены городов Лангедойля, близких парижанам по общественным настроениям: Арраса, Амьена, Дуэ, Лилля, Турне, Труа. Вместе они составляли внушительное большинство пришедших, и это обилие простолюдинов, набившихся в личные королевские покои, не могло не задеть эстетическое чувство дофина, но он был воспитан по-королевски и с приветливостью высказал то, что собирался. На это указывают вежливые обороты его речи, переданные Большими французскими хрониками: «И здесь монсеньор герцог сообщил им некоторые новости, которые он получил как от короля, своего отца, так и от своего дяди императора, и спросил у них совета, не кажется ли им, что было бы хорошо, если бы требования, которые должны быть ему заявлены тремя сословиями и для выслушивания которых собрался народ в камере Парламента, отложить на один или два дня по тем причинам и основаниям, которые он им высказал».

О содержании новостей хроники умалчивают, но, как сказано далее, «пришли к соглашению все, там присутствовавшие, как члены Совета монсеньора герцога, так и посланные от трёх сословий, чтобы упомянутые заявления и ответ на них были отложены до следующего четверга, причём не было заметно, чтобы кто-либо из посланных от трёх сословий предпочитал, чтобы дело не было отложено».

Чудо, просто чудо! Решительно настроенные делегаты, поддерживаемые нетерпением улицы, согласились подыграть волоките, явно затеянной королевским Советом. И, продолжаем цитировать, «посланные ушли и вернулись в камеру Парламента, а с ними вместен герцог Орлеанский… И герцог Орлеанский обратился с речью к людям, собравшимся в этой камере, и сказал им, что монсеньор герцог Нормандский не может выслушать сейчас заявлений, которые хотели ему сделать, вследствие некоторых новостей, полученных им от короля, его отца, и от его дяди, о которых он не может говорить публично. И после этого собрание покинуло камеру Парламента, и некоторые разъехались по своим домам». Добавим: подтвердив правильность тактики проволочек, избранной мудрыми советниками дофина.

Но что за новости от короля Жана и Карла Люксембургского, императора Священной Римской империи германской нации, коротко называвшейся тогда «Германией», брата Бонны Люксембургской, покойной матери дофина, он мог получить? Причём такие новости, которые смогли на время угомонить эмоционально заряженных и чувствовавших свою силу лидеров? Хроники молчат, а историки не рискуют фантазировать. Но всё-таки стоит попытаться.

Речь, несомненно, шла о центральном вопросе: о войне и мире. В Бордо шли интенсивные переговоры короля Жана с принцем Уэльским при участии посланцев из Лондона и папских легатов. Папа Иннокентий уже посредничал, император Карл посредничество предлагал, это известно. Дофину и его советникам оставалось лишь немного дополнить реальные факты, развив их в нужном направлении. Например, что стороны под давлением могущественных посредников вот-вот договорятся о длительном перемирии или даже заключат мирный договор. В таком случае с воссозданием французской армии можно не торопиться, военная субсидия не нужна, а требования Штатов — бессмысленное сотрясание воздуха. Воображение могло пойти и ещё дальше: в обмен на какие-то уступки на юго-западе, скажем, на расширение английской территории и отказ навечно от оммажа за Аквитанию, король может быть освобождён за относительно небольшой выкуп либо вообще без выкупа. В самом деле, захват главы европейского государства не какими-то сарацинами, как во времена Святого Луи, а другим европейским государством — вещь нетерпимая.

Пожалуй, именно такая и только такая информация могла обескуражить вожаков реформаторов и заставить отказаться, при всём их задоре, от немедленной разборки с коррумпированной и негодной, по их мнению, властью. Неужели король вот-вот вернётся? Реформы — хорошо, но как бы не лишиться головы!

После этого понедельника вторник был Днём Всех Святых, а в среду 2 ноября, сразу после праздника, дофин пригласил тех же лиц теперь уже к себе в Лувр, мощную крепость на правом берегу, в арсенале которой имелась даже пороховая артиллерия. К тому же не было уличных толп: решающим днём ранее объявили четверг. И опять дофин вежливо «предложил им обсудить, не лучше ли будет, если три сословия, находившиеся в Париже, разойдутся по домам, ничего больше не предпринимая по тем причинам, о которых он им говорил». При этом Шарль пообещал делегатам, что созовёт их, обязательно созовёт, когда вернётся от императора, «к которому собирается в ближайшее время», как записал хронист. И передаёт реакцию реформаторов: «Многие из представителей трёх сословий, которые собирались управлять французским королевством при посредстве тех требований, которые они предъявили монсеньору герцогу, были очень огорчены; они полагали, что всё вышеизложенное было предпринято монсеньором герцогом, чтобы распустить собрание трёх сословий в Париже; так это и было на самом деле». Они, однако, догадливы, а официальные хроники предельно откровенны.
 
На следующий день, в тот самый четверг 3 ноября, когда Большая палата Парламента и весь Париж должны были содрогнуться от речи Робера Лекока, а ответный лепет юного королевского наместника утонул бы в возгласах возмущения, дофина уже не было в Париже. Он отбыл в одну из загородных резиденций — готовиться к поездке. Вскоре делегация действительно отправилась в Империю, в город Мец. Там император присутствовал на заседаниях сейма германских княжеств.
 
Но обманутый в лучших надеждах епископ и верные ему реформаторы не смирились, и именно в четверг разгромная речь была произнесена, но не в Парламенте, а в «очаге мятежа» — монастыре кордельеров, в зале, где обычно заседал монастырский совет — капитул. В этом капитульном зале и состоялось последнее заседание Штатов, вернее, их остатков — тех, кто ещё не разъехался по своим провинциям. Парижане и сочувствующие были, конечно, в наличии. Чем с юридической точки зрения королевская администрация, чуткая к формальностям, могла считать это собрание, созванное по инициативе Лекока и, несомненно, с согласия Марселя? Созванное уже после роспуска Штатов, объявленного накануне, в какой бы вежливой форме ни довёл до делегатов дофин своё решение, — чем оно было? Незаконным сборищем, как его характеризуют историки разных политических пристрастий. Нельзя сомневаться, что епископ, юрист в области светского права, шёл на это сознательно. Со своей стороны, он не считал законной действующую власть. Своей речью он такую догадку подтверждал.
 
Поскольку в аудитории не присутствовали представители королевского Совета, зачтение требований по итоговому документу было излишним — делегаты, даже не входившие в комиссию выборных, их уже слышали и одобрили. Лекок лишь попросил, чтобы провинциалы сделали с этого документа копию: «И сказал им, чтобы каждый из них взял копию постановлений, которые были сделаны выборной комиссией и отвёз её домой; так и поступили многие представители трёх сословий, которые присутствовали на этом собрании», — констатируют Большие хроники. Так было и на декабрьских Штатах десять месяцев назад, но тогда процедуру легитимировал король.

Посвятив речь не изложению всем известного, а описанию ситуации, епископ ознакомил делегатов, кто не в курсе, с перипетиями борьбы выборной комиссии с недоброй волей наместника и его Совета. Опять по хроникам: «И там (то есть в капитульном зале кордельеров) епископ Ланский рассказал в присутствии всех собравшихся, как монсеньор герцог просил у них совета и помощи, как с этой целью они собирались несколько раз и в течение нескольких дней и были готовы дать ему ответ, который монсеньор герцог не захотел выслушать». Епископ умелый пропагандист: дофин требования на самом деле выслушал и объяснил причину отказа немедленно дать ответ — но война есть война, пока что пропагандистская.

Что касается персоналий, Робер не мог не сделать акцент на самой вредной, по его мнению, фигуре — канцлере де Лафоре. Одна из хроник цитирует епископа: да, выборные требовали, «чтобы канцлер был смещён с поста, но это пустяки, ибо некогда три сословия сместили с поста даже короля Франции». Такое высказывание — уже перебор, и историк Жак Кастельно остроумно предполагает, что в этот момент сидевший рядом делегат предостерегающе наступил оратору на ногу, и тот, спохватившись, разъяснил, что имел в виду исторический прецедент, когда святейший папа отрешил короля от должности по ходатайству сословий. Такой эпизод действительно имел место шестьсот лет назад, когда королевский мажордом Пипин Короткий, отец будущего Карла Великого, собрал в Суассоне «общее собрание франков», по благословению папы избравшее его королём, а его предшественник, последний Меровинг, был смещён и отправлен в монастырь.

Разумеется, невоздержанный в речах епископ проговаривался о своих истинных намерениях. Вполне в своём репертуаре, он запугивал Марселя, Туссака — лидеров парижан перспективой возвращения короля. Если верить хронисту, говорил Марселю и некоторым другим, «что как только король вернётся, он велит отрубить голову вышеназванному купеческому прево». Парижских буржуа, поддержавших дело реформ, епископ призывал к бдительности: «Оберегайтесь в своём деле. Понятно, что вас только убаюкивают. Ибо какое бы прощение или помилование вам ни даровали, какую бы грамоту ни вручили, вас всех в добавок к этому всё равно заставят умереть лютой смертью».

Над этими словами стоит задуматься. С какой целью они произнесены? Если между Лекоком и парижанами полное взаимопонимание, запугивать ни к чему: неужели епископ хочет отвратить их от дела реформ? Но, похоже, взаимопонимания нет. И причину надо искать в том, что в предшествующие год-два епископ и купеческий старшина действовали прямо противоположным образом. Интриги Робера, дипломатические или заговорщические, подтачивали основы династии Валуа, готовили её падение. Усилия же Этьена содействовали её укреплению: он нашёл с королём общий язык, сумел на прошлых Штатах стать двигателем поддержанных королём реформ, во главе ополченцев готовился дать отпор врагам и заговорщикам. Охлаждение отношений с королём этим летом — лишь эпизод: Марсель не мог не понимать неизбежности в условиях вражеского нашествия отступлений от намеченного: мутаций монеты, возвращения скомпрометированных финансистов, хотя это была своего рода пощёчина лично ему. Этьен не был экономистом, но был деловым человеком, знающим толк в движении денег и способным преодолеть эмоции.
 
Если сформулировать расхождения между прево и епископом на языке политической борьбы тех лет, Лекок был наваррцем, а Марсель наваррцем не был и быть не мог. Робер видел себя «серым кардиналом» за спиной будущего короля — ныне заточённого в крепость Шарля Наваррского. Этьен же видел смену династий периодом смуты неопределённой длительности, упадка ремёсел и торговли, блокирования торговых путей, разгула грабежей, захватов ради выкупа и прочих насилий — всего, что пугало буржуа парижских, избравших Этьена защитником своих интересов, и буржуа других городов, неформальным лидером которых он стал. Интересы епископа и прево в тот момент были в корне различны, объединяло их только стремление оздоровить систему власти. Марсель присоединился к требованию освобождения «заключённого номер один» только потому, что надеялся этим умиротворить его взявшихся за оружие сторонников и добиться единства перед лицом английской угрозы. Популярность Наваррца могла бы подпереть пошатнувшийся авторитет власти, если бы они объединились. Это было в интересах буржуа. И весьма вероятно, Валуа-легитимизм купеческого прево не нравился Лекоку, зловещими прогнозами он рассчитывал его поколебать.
 
Тем не менее ситуация в начале ноября зависла. Отъезд дофина и нежелание большинства делегатов задерживаться в Париже заставили революцию, намеченную епископом Ланским, стушеваться. Стороны остались при своих. Реформаторы с унынием, а кто и со страхом сообразили, что напрасно потратили время, разоблачили свою нелояльность нынешнему двору, что кризис может разрешиться без их участия усилиями папы и монархов, и очень скоро, а от них самих, их дебатов и голосований ничего не зависит. Всё осталось незыблемым: Наваррский в тюрьме, коррумпированные советники во главе с канцлером — при власти.

Но и дофин, отстояв позиции власти, не получил необходимого. Мало что дала попытка добыть деньги в обход Штатов. Вот как об этом пишут Большие французские хроники: «Говорили, что монсеньор герцог несколько раз в течение нескольких дней обращался к купеческому старшине и эшевенам города Парижа, прося у них подмоги для ведения войны, но они не соглашались на это, если он не созовёт собрания трёх сословий, а этого ему не советовали делать, и поэтому приказал он разослать по бальяжам королевства королевских советников, чтобы просить подмоги у городов».
 
Неплохая идея, и в ряде случаев она сработала, но лишь там, где программа реформаторов не находила отклика. Некоторую сумму собрать всё-таки удалось, как заключает на основании документов Жозеф Ноде. Это касалось некоторых городов Лангедойля, а оставался ещё резерв — Лангедок. Там под эгидой графа Жана д’Арманьяка, наместника короля на Юге, Штаты собрались отдельно от парижских и несколько позже. В Тулузе всё прошло гладко: делегаты трёх сословий вотировали субсидию. Правда, лишь с одним условием: возврат к твёрдой монете. Имелась в виду не просто фиксация курса монеты расчётной — ливр, су, денье, — а повышение её стоимости. Поскольку делегатами были люди состоятельные — владельцы сельских земель, городских домов и рент, а не крестьяне-арендаторы и не квартиросъёмщики, то есть не должники. А кредиторы, ревальвация расчётной монеты была в их интересах. И уполномоченные дофина, согласившись с требованием Штатов, распорядились немедленно начать перечеканку монеты с добавлением в неё серебра, так что при обязательном обмене по рыночной цене обменивающий получал монет того же номинала в два с лишним раза меньше. К восстанию бедноты это не привело: к фокусам с монетой за время правления короля Жана привыкли, не сомневались и в неизбежной скорой девальвации. Но это заурядное событие на Юге имело последствия на Севере, масштаб которых вряд ли кто мог предсказать.
 
А ближайшими последствиями стало получение денег, необходимых для комплектования войска и обороны против соседствовавшей с Лангедоком агрессивной Гиени. Денег, достаточных, увы, только для защиты Юга.