Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 17

Глава семнадцатая. Триумфы

«То нерешительный, то импульсивный», он «был прежде всего непостоянен». Таково мнение о короле лучшего, как утверждают, историка Столетней войны Жана Фавье. Развивая эту мысль и прослеживая действия государя, можно прийти к выводу: он из тех натур, кого опасности сначала пугают и даже деморализуют, но когда они обступают, когда враги, открытые и подозреваемые, уже со всех сторон, когда, кажется, всё потеряно — в ответ просыпается мужество, яростное желание вырваться из паутины.

Когда расчленители королевства на переговорах в Гине бегут из Парижа кто куда от пробудившегося королевского гнева, Жан предпринимает ряд удачных шагов — по своей инициативе или подсказке верных членов Совета. Первым успехом было обручение малолетней дочери графа Фландрии с младшим сыном короля Филиппом. Граф, наследовавший погибшему при Креси отцу, сражавшемуся за Францию, не разделял проанглийских симпатий фламандцев, а дочь должна была стать его наследницей, так что будущий брак сильнее привязывал вассальную Фландрию к французской короне, лишая английского короля плацдарма для вторжений с северо-востока. Это, в общем-то, мелкое событие вернуло многим подданным, обескураженным унижением власти после убийства в Эгле, уверенность в короле. Легитимность власти, как полагают политологи, — производная от её успехов.

Пока в Авиньоне шли затяжные переговоры, Жан предпринял пропагандистскую акцию. В конце сентября он посетил Реймс, отметив четвёртую годовщину своей коронации в этом городе. Уже более трёхсот лет пэры Франции, светские и церковные, коронуют в здешнем соборе каждого нового короля, а архиепископы Реймские осуществляют свою прерогативу — миропомазание на царство из «священной склянки», по преданию, вручённой ангелом Святому Реми, или же Ремигию в латинских текстах. Дата не круглая, но это не имеет значения. Символический визит своевременен и призван показать сторонникам и противникам Валуа: во Франции есть только один король, возведённый на трон с соблюдением древней традиции, дискуссии о законности неуместны.

Все знали дату конца перемирия — 24 июня, и Жан энергично готовился к возобновлению военных действий. К весне он распределил командующих по всем угрожаемым направлениям: на маршала Одрегема возложил оборону на севере, в Артуа и Пикардии; маршалу Клермону поручил юго-западный рубеж между Луарой и Дордонью, протекающей у границ английских владений в Гиени; сир де Кран, крупный барон, оборонял графства Анжу и Мен севернее Луары, на опасном нормандско-бретонском направлении; наместник Лангедока граф д’Арманьяк должен был контролировать юг, который он хорошо знал.

На фоне этих приготовлений король с апреля по май пятьдесят пятого совершил самый настоящий агитационный вояж, который в позднейшие времена можно было бы принять за предвыборную поездку президента. Он посетил север — Пикардию и Артуа, наиболее вероятное направление главного удара противника, учитывая его плацдарм в Кале. Добрался до Лилля, Камбре, Турне — городов, где ещё не был в качестве короля. Везде его вступление в город сопровождалось празднествами — маленькими копиями рая на один день по образцу чествования короля и принцев в Париже. В Турне король устроил увеселение — рыцарский турнир, раздавал дамам дорогие ювелирные изделия.
 
В начале этого путешествия, в страстную пятницу 3 апреля, к ногам короля бросился Робер де Лорри, умоляя даровать прощение. Жан даровал и распорядился вернуть восстановленному в должности камергеру конфискованное имущество. По мнению Раймона Казеля, прощение сопровождалось условием выполнять отныне функции королевского осведомителя, держать шефа в курсе злоумышлений против власти и королевской персоны, позволять вовлечь себя в заговоры с целью их последующего разоблачения. Вероятно, это правильное предположение крупнейшего знатока эпохи, но версия может быть несколько сложнее. Возможно, де Лорри исполнял эту роль и раньше, даже до воцарения Жана, будучи одним из ближайших его конфидентов ещё как герцога Нормандского. Что даёт основания это допустить? Суммами в пятьдесят тысяч золотых оперируют в отношениях между собой государи, но когда их дарят придворному не слишком высокого ранга и буржуазного происхождения, сыну кабатчика, это наводит на размышления. А Жан осуществил дарение, то есть манипуляцию с наследством Дезессара, как только ему стала доступна государственная казна. Жан щедр к друзьям, но уж очень велика сумма: пригодилась бы при хронической скудости госфинансов. Что за заслуги — или что за авансы? После такого аванса в подлинность измены де Лорри в Гине трудно поверить. Робер, именно как буржуа и человек очень умный, — не авантюрист, рискующий потерять всё. Он слишком привязан к Валуа, чтобы без особых причин интриговать против них. Он не Шарль Наваррский и не Робер Лекок. Другое дело, что по завершении дел в Авиньоне его место снова было при дворе, и потребовалась показная реабилитация.

В ту же весну упомянутый Шарль Наваррский действовал по согласованному с Ланкастером плану. Сформировав в Наварре, где он был недоступен королю Франции, небольшие воинские корпуса поддержки вторжения, Шарль морем переправил их в Нормандию, в начале июля высадившись в Шербуре, на острие полуострова Котантен: погода благоприятствовала, ветер был попутным. Здесь он стал ждать англичан, чтобы двинуть объединённые силы на Париж и дальше в Реймс, к заветной склянке святого Реми.

Время шло, погода портилась, англичане на горизонте не появлялись. Наваррец не мог этого знать, но Эдуард действовал в соответствии с соглашением, сосредоточив десантный флот — множество парусников разного тоннажа и исходного назначения, от генуэзских боевых до торговых и рыбацких, — у Саутгемптона, позади острова Уайт. Корабли отчалили, но встречный ветер долго не давал им выйти на морской простор, а когда изменил направление и позволил оторваться от берега, стал сносить на юг, так что флот оказался у Нормандских островов, между Котантеном и Бретанью. Снова повернувший ветер застопорил экспедицию у острова Гернси, самого северного в архипелаге, и уже окончательно.

В это время французская сторона, располагая, вероятно, некоторой информацией, не сидела сложа руки. Наваррцу дали понять, что готовы возобновить с ним переговоры по типу мантских, но уже, разумеется, с позиции силы. Понимая затруднительность своего положения, запертый, по сути, на краешке полуострова, Шарль согласился. Здесь же, на Котантене, где он ждал англичан, в городке Валонь в четырёх льё от Шербура, 10 сентября подписали договор о примирении. Валонский договор иногда трактуют как очередную постыдную уступку Жана Доброго напористому зятю, но, думается, это не так. Во-первых, валонские уступки меньше мантских. Во-вторых, договор — с помощью встречных ветров в Ла-Манше, конечно, — нарушил опаснейшее для французского короля развитие событий, расстроил англо-наваррский союз. В Англии, узнав, к договору отнеслись плохо, расценив как вероломство. Филипп Наваррский, представлявший в данный момент брата в Лондоне, выразил недовольство его внезапным решением. Английский парламент, мнение которого Эдуард не мог игнорировать, скорбил по огромным суммам на подготовку экспедиции, брошенным на ветер.

Впрочем, скорбь меркантильных баронов-парламентариев не была долгой. Нашлось дело и кораблям, и десантникам: в действие вступил «план Б». Зная Эдуарда, большого стратега, трудно было бы ожидать, что он сделает ставку исключительно на вариант Котантена: всем известно, какая трудная задача — переправа через пролив в его широкой части в заданную точку. Да и в Наваррце у англичанина не могло быть полной уверенности. И вот в конце октября, не прошло и двух месяцев после нормандской осечки, Эдуард лично во главе экспедиционного корпуса, сопровождаемый любимым военачальником Генри Ланкастером, высадился в Кале — на земле своей, английской. Разброс данных о численности войска велик: от трёх тысяч до наибольшей со времени знаменитого рейда от Котантена до Креси девять лет назад. Последнее вероятнее, поскольку известно, что Эдуард задействовал все имевшиеся в его распоряжении воинские контингенты, оголив даже потенциально опасную шотландскую границу: шотландцы вроде бы пока утихомирились. Кроме того, неясна была бы цель высадки с относительно небольшими силами: англичане, в отличие от предыдущего рейда, не рассчитывали на соединение с фламандцами. А противостоять им могла внушительная французская армия.

Так или иначе, в первых числах ноября Эдуард выступил в поход в направлении Парижа. Это и был «план Б». Но он не ограничивался действиями на севере. Месяцем раньше на парусах, подгоняемых тем же северным ветром, что помешал нормандской экспедиции, из Плимута в Бордо с тремя с половиной тысячами воинов прибыл другой Эдуард, принц Уэльский, со времён Креси возмужавший, двадцатипятилетний рыцарь в расцвете сил. В этот раз отец доверил ему наместничество в заморской провинции — Гиени и командование отдельной армией. Гасконцы, жители Гиени-Гаскони, радостно приветствовали своего герцога, облачённого в латы модного тогда чёрного цвета, за что его называли Чёрным принцем. Есть также версии, что за угрюмый нрав то ли суровость. Гасконцы радовались, потому что ненавидели французов с их въедливыми бальи и сенешалями, а также фискальной службой, о которой были наслышаны от жителей областей, переходивших из рук в руки, и надеялись, что новый глава провинции отбросит притеснителей и грабителей гасконской земли подальше от счастливой Аквитании, богатевшей на снабжении англичан вином и фруктами.

В начале октября Чёрный принц повёл англо-гасконский контингент вглубь территории противника — в Лангедок. Поход, судя по всему, преследовал две цели. Первая — разорить этот богатый край, житницу французского королевства. Воинство Чёрного принца на своём пути вытаптывало поля, поджигало деревни, убивало скот. Эдуард-младший в письмах к отцу ставил это себе в заслугу как справедливое возмездие: французы в набегах на гасконские земли поступали не лучше. Вторая цель состояла в отвлечении сил короля Жана от северного театра военных действий. Французы, однако, на подначку не поддались, южное направление по намеченному ещё весной плану держал граф Жан д’Арманьяк, королевский наместник Лангедока. Правда, он вёл себя излишне осторожно, решающего сражения дать не рискнул, отсиживаясь в Тулузе, и англо-гасконцы, разбойничая, прошли от моря до моря, повернув назад лишь в трёх льё от средиземноморского побережья, в Нарбоне, где им оказали серьёзное сопротивление. Через два месяца после начала похода Чёрный принц триумфально вернулся в Бордо, почти не понеся потерь, с обозом награбленного и колонной пленных, суливших изрядный выкуп.

В те же осенние месяцы король Жан, извещённый об английской высадке в Кале, созвал своё войско. Местом сбора объявили Амьен, город в двадцати пяти льё на север от Парижа, на полпути к Кале. Призыву подлежали не только дворяне, но и горожане, «чтобы все категории людей возраста от восемнадцати лет до шестидесяти явились в наше распоряжение с вооружением и на лошадях», сказано было в приказе. Он касался северных районов, не только в пределах старинной области Пикардии, но и прилегающих к ней, включая Париж. Купеческий старшина Этьен Марсель, отвечавший в том числе и за городское ополчение, срочно набрал конных сержантов из числа ремесленников и торговцев, и, судя по всему, к середине ноября они предстали перед королём. Этьен в рыцарском облачении восседал на боевом коне — в точности такой, каким его увековечил памятник перед парижской мэрией. Правда, королевский приказ не был исполнен в точности: парижане несколько запоздали и явились не все, кому положено. Среди буржуа нашлись люди легкомысленные, решившие, что король справится и без них. Но Жан их простил ввиду «безукоризненной лояльности, которую обитатели Парижа всегда демонстрировали по отношению к короне», как гласил документ.

Армия, собравшаяся у Амьена, отличалась от предшествовавших. Это была самая настоящая народная армия: городской контингент в два с половиной раза превосходил по численности дворянский. В целом же она выглядела столь внушительно, что Эдуард, по мнению патриотичных французских историков, устрашился, вернулся в Кале и отплыл на свой остров.
 
Вряд ли, однако, это было причиной отказа англичан от задуманного. Эдуард, памятуя Креси, овеянный славой непобедимого, не побоялся бы вступить в сражение с превосходящими силами противника. Да и Жан не проявлял уверенности в боеспособности своего войска: не торопился двинуть его на врага, оставался в Амьене, не ответив на вызов, посланный ему Эдуардом. Наконец, в середине ноября, когда французская армия, пополненная опоздавшими, выдвинулась из окрестностей Амьена навстречу англичанам, Жан предложил Эдуарду сразиться. Но тому было уже не до сражения. Он получил удар в спину, вернее, по оголённой спине. Из Англии ему пришло сообщение, что шотландцы, вроде бы замирившиеся, активизировались, видимо, подстрекаемые французскими кураторами, перешли в наступление и осадили важную крепость на англо-шотландской границе. До этого затишье позволило Эдуарду снять войска с шотландского рубежа, задействовав в континентальной экспедиции. Английская территория осталась беззащитной, и теперь это могло привести к катастрофическим последствиям. Ввязываться при таких обстоятельствах со всеми имевшимися у англичан силами в рискованную битву было бы безумием. Эдуард смирился с неудачей, вернулся в Кале, расплатился с немцами-наёмниками и с основными силами отплыл восвояси.

Так в одни и те же дни поздней осени состоялись два триумфа. Чёрный принц на юге практически без боя одержал победу над неэффективным воинством наместника д’Арманьяка, король Жан Добрый на севере, не вступая в соприкосновение, одолел крупнейший экспедиционный корпус Эдуарда. Последнее, конечно, звучит смешно, но нельзя забывать, что победы одерживаются не только на поле боя в прямом столкновении. Жан и его советники проявили недюжинный политический талант, добившись уже второго успеха за эту осень, если вспомнить Валонь.

В это же самое время при французском дворе разворачивались странные события. Этот заговор историки находят загадочным, как и многое в той исторической драме, прологом к которой он послужил. Заварилось дело в начале двадцатых чисел ноября, ещё в Амьене, где дофин Шарль, не слишком рыцарственный семнадцатилетний юноша, находился с отцом при армии. Дофин пригласил к себе в комнату рыцаря Жана де Фрикана, приближённого Наваррца, его порученца по многим делам, включая поездки в Англию, соучастника убийства в Эгле, получившего, вместе со всей той компанией, грамоту о помиловании, а ныне, как и положено доброму подданному, откликнувшегося на призыв короля. Дофин, с условием конфиденциальности, поделился с этим Фрике, как его называли для краткости, планами навестить своего дядю, императора Карла, брата покойной матери и старшего товарища прежних лет. Фрикана же дофин просил в этой поездке его сопровождать. Вроде бы ничего особенного, но вояж наследника, тем более зарубежный, не согласованный с королём, — событие экстраординарное. Дофин не мог этого не понимать, и просьба к Фрике обращена была на самом деле к Шарлю Наваррскому, его патрону, от которого дофин ожидал эскортирования в поездке. То есть, по сути, вооружённой поддержки странной затеи.

Придумал это, конечно же, не дофин, а пэр Франции епископ Ланский Робер Лекок, чей гений, нацеленный на замену Валуа королём Наварры, после провала попытки английской интервенции в Нормандии отыскивал новые варианты. Поссорить отца с сыном — неплохая идея, к тому же легко осуществимая. Контраст темпераментов то и дело приводил к конфликтам, сын всегда чувствовал отчуждённость от отца. Отец же смотрел на сына-инвалида, которому отёчность руки мешала владеть оружием, с презрением: что это за рыцарь, что за наследник, что за будущий король? Лекоку не составило труда убедить дофина, ссылаясь, понятно, на свою информированность как члена Совета, что Жан собирается отстранить его от престолонаследования и вообще ненавидит. Неровён час, может и убить. Фантазия вполне в стилистике Лекока.

Надо было искать убежища. Место подсказывала международная обстановка. Будущий король Жан и будущий император Карл, зять и шурин, давно недолюбливали друг друга. Брак с Бонной Люксембургской не был счастливым. Подросток Шарль, будущий дофин, тяготел к родственникам матери, сделав выбор, который приходится делать детям в неблагополучных, недружных семьях. И вот как раз сейчас, в конце этого лета, нелады двух великих европейских монархов оформились меморандумом, который император, только что таковым провозглашённый, предъявил королю Франции по спорным вопросам о вассальной присяге за Бургундию и Дофине и по другим политическим занозам. Похоже, Карл искал ссоры. Лекок следил за международной обстановкой, и она его вдохновляла.

Какой же план родился в голове юриста-епископа? Шаг первый: дофина вывозят на территорию Империи. Нет, Францию он покидает, конечно, добровольно, спасаясь от злой воли отца. Но в циничной формулировке его именно вывозят. Обеспечивает вывоз отряд верных Наваррскому рыцарей, от которых дофин уже не ускользнёт, даже если ужаснётся и передумает.

Шаг второй: император, получив желанный повод для ссоры, берёт беглеца-племянника под покровительство, гарантируя защиту его прав. Шаг третий: дофин возвращается, вернее, его привозят обратно, но уже не с отрядом рыцарей, а с сильной армией, набранной в германских княжествах, традиционно предоставляющих в аренду воюющим сторонам в Европе умелых, опытных воинов. Такой интервенции встречные ветры не помешают. Вот и всё. Дальнейшее: низложение короля, провозглашение дофина регентом, а вскоре его замена королём Наварры — дело техники. Не зря же у того в дальней комнате дворца в Манте такая чудесная аптека, где есть снадобья для любой политической ситуации.

Наваррец, разумеется, в интриге участвовал, примирение в Валони позволило ему беспрепятственно посещать Париж, встречаться с дофином. Подолгу беседовали. Наваррский привлекал внимание друга к тому, как равнодушен и несправедлив к сыну и наследнику отец: не наставляет в государственных делах, не привлекает к управлению, не даёт под начало, хотя бы для пробы, какое-нибудь маленькое графство. А ведь дофин уже взрослый. Не иначе, дело идёт к отстранению от наследования короны. Речи звучали из уст старшего друга, покорявшего умом, деликатностью, душевной теплотой. И целиком согласовывались с тем, что дофин слышал от мудрого епископа.

Обсуждали и план бегства. Тридцать наваррских всадников встретят дофина под Парижем, в Сен-Клу, и эскортируют в Мант, к Наваррцу, в противоположную от Империи сторону, чтобы сбить с толку преследователей, когда дофина хватятся и забьют тревогу. А потом, из Манта, принца будет сопровождать уже настоящий эскорт, составленный из цвета рыцарства нормандского и других краёв. Среди прочих даже граф Жан д’Аркур. В эскорте, добавил для убедительности Наваррец, будет и близкий к королю, но вполне наш человек Робер де Лорри.

Отъезд назначили на 7 декабря. Король, легко догадаться, знал всё. И противопоставил заговору, конечно, не без консультаций с надёжными членами Совета, точно выверенный ход. В самый день отбытия, незадолго до намеченного часа, Жан Добрый вызвал сына к себе. Вероятно, дофина охватил страх: неужели замысел раскрыт и последуют кары? Но король всего лишь вручил ему некий документ, красиво оформленный пергамент с восковой королевской печатью на шнурочке. Это была грамота о пожаловании «нашему дорогому сыну Шарлю, дофину Вьеннскому», герцогства Нормандия. Можно ли было представить себе подарок более щедрый и более уместный? Без всяких слов он изобличал лживость всего слышанного Шарлем от своих друзей. Он никуда не поехал. Вероятно, лаже не известил тех, кто напрасно ждал его в Сен-Клу. Чтобы потянуть неопределённость, потрепать ею нервы заговорщиков, оммаж за Нормандию на следующий день сын принёс отцу не в публичном месте, не во дворце, а в доме одного каноника, секретаря и доверенного лица короля.

Несомненно, Наваррец был встревожен. Не прошло и трёх месяцев после очередного прощения — и вот застигнут на рецидиве. Можно поплатиться по-настоящему. И королевский зять вынужден униженно просить «разрешительную грамоту» — грамоту о помиловании. Через месяц он её получил, а вслед за ним и другие заговорщики. Вероятно, король решил, что заниматься разборками несвоевременно. Было много других забот, связанных с работой Генеральных Штатов.

Последний раз их созывали вскоре после вступления на престол нового короля, почти пять лет назад. За это время, особенно за последние два года, произошли драматические события: возобновилась война, враг вступил на землю королевства, предав огню и мечу Лангедок, опустошив земли графства Артуа на севере за то недолгое время, когда там находилась армия Эдуарда. Многие делегаты от дворян и горожан прибыли на открытие Штатов в Большом зале Парламента в Пале, правительственном комплексе на острове Сите, сразу после военной тревоги и общего сбора под Амьеном, едва успев заехать домой.

Король поручил вступительную речь государственному канцлеру и с недавних пор архиепископу Руана, впрочем, редко его посещавшему, Пьеру де Лафоре, человеку из своей старой команды, чуждому противовластных затей. Канцлер обрисовал делегатам — прелатам, баронам и эшевенам городов то, что в хрониках названо «военной обстановкой». Эта обстановка определила и представительство на Штатах, которые были не в полной мере Генеральными: самые южные города, приславшие делегатов, — Лион, Бурж и Пуатье. Южнее творился сущий ад: 2 декабря, когда открылась ассамблея в Париже, Чёрный принц в Лангедоке ещё не завершил свой поход.

То, что Эдуард отправился обратно в Англию, не означало, по словам канцлера, что он не вернётся добывать французскую корону. Зима — неудобное время для войны, но весной надо ожидать ударов по трём направлениям: из Аквитании, из Нормандии, из Кале. В этой связи король ожидал услышать, какую помощь могут оказать сословия, разделив бремя военных расходов, достаточных для успешной обороны. Король через своего канцлера выражал понимание тягот, которые испытывают сословия, прежде всего от частых монетных мутаций, и брал обязательство в обмен на военную субсидию установить твёрдую монету и больше её не девальвировать. Тем самым де Лафоре обещал от имени короля не извлекать денежных ресурсов из манипуляций с монетой, что практиковалось все предыдущие годы, целиком положившись на помощь сословий. Смелое обещание, но делегаты поверили.

После речи канцлера приступили к дебатам, посословно — духовенство, дворянство, горожане в разных помещениях. Да и зал Парламента был тесноват для такого скопления людей. По завершении обсуждений снова собрались вместе, и с ответом канцлеру по очереди выступили те, кого каждое сословие сочло самым толковым или авторитетным. От духовенства таким оказался архиепископ Реймса Жан де Кран; от дворянства — Готье де Бриенн, дальний родственник казнённого пять лет назад коннетабля, носитель экзотичного титула герцога Афинского — наследие крестового похода полуторавековой давности, кончившегося захватом греческих земель; добрые города уполномочили купеческого прево Парижа Этьена Марселя. Допустимо предположить, Этьену оказали такое доверие не только из-за особой значимости Парижа, но и за конструктивность в выработке позиции горожан, и за стойкость в её отстаивании, которую в нём почувствовали. Вероятно, он производил сильное впечатление, представители городов увидели в нём лидера.

Во всех трёх выступлениях прозвучала одна и та же формула того времени: готовность с королём «вместе жить — и вместе умереть». Эта формула, придёт время, будет звучать и на парижских площадях, но в другом контексте. Пока она означает лишь решимость отдать за короля жизнь. Трёх ораторов объединяло также признание необходимости поддержать военные усилия власти денежной помощью и положительное отношение к введению твёрдого монетного курса. Но утряска расхождений в деталях требовала новых совещаний между сословиями, теперь уже в лице технических групп от каждого. Разрешение на такое дополнительное обсуждение было, выражаясь канцеляритом ордонансов, «даровано», и работа согласительной комиссии продлилась до конца декабря, в то время как основной состав делегатов разъехался по домам.

Каковы же были итоговые решения, вылившиеся в королевский ордонанс, обязательный к исполнению? Эксперты трёх сословий сошлись на том, что для успешного противодействия английским вторжениям нужна тридцатитысячная армия. А чтобы набрать, экипировать, вооружить, кормить и оплачивать эту людскую массу, потребуется пять миллионов ливров, вернее, ливр в непривычном для нас феминитиве. Сумма значительно превосходила ту, которую восемь лет назад, ещё до пандемии, называли Штаты, собранные после Креси и Кале. Дело было не только в инфляции. Изменился характер войны. Разорение этой осенью Артуа и Лангедока подсказывало, что недостаточно созвать и сконцентрировать в одном месте войско. Надо контролировать территорию, держать во всех городах, не только в крепостях с их гарнизонами, постоянные воинские контингенты. Уничтожение имущества и жертвы среди горожан и сельчан не менее страшны для государства, чем военные потери в ходе сражений.

Расчёты, выполненные экспертами и положенные в основу предложений комиссии, уполномоченной Штатами, а затем и королевского ордонанса, определили налог, необходимый для решения поставленных задач, в восемь денье на ливр, чуть больше трёх процентов, с продавца любого товара при каждой торговой сделке. Налог с продаж, иногда вводившийся в тяжёлых обстоятельствах, всегда был непопулярен, но Штаты пошли на эту меру. Другая была ещё одиознее: восстановили габель — налог на соль, отменённый восемь лет назад, ещё при Филиппе Валуа, который ранее этот налог времён Филиппа Красивого реанимировал. Но Штаты вынуждены были вернуться к габели как самому обильному и быстрому источнику средств.

Эффективность — и ненавистность габели проистекала из государственной монополии на торговлю солью. Её производители, добывавшие соль кто где и кто как: на побережье выпаривание морской воды, выпариванием же минеральных вод в глубине континента, сжиганием и промывкой торфа методом фламандцев — обязаны были под страхом конфискации продавать соль только на королевские склады, существовавшие в каждой провинции, и никому больше. Затем соль со складов продавали с наценкой розничным торговцам, которые снабжали ею население. Наценка и представляла собой габель. Отоваривание происходило регулярно и часто, торговля шла бойко, габель поступала в казну оперативно.

Что же в этом, однако, плохого для населения, кроме наценок? А вот что. Соль представляла собой продукт не просто первой, а первейшей необходимости. Потребление её, двадцать грамм в день на человека, вдвое превосходило современное. Почему? Каши, каждодневную пищу основной массы трудового люда, а также супы, сами по себе пресные и безвкусные, надо было подсаливать, и покруче, чтобы получить хоть какое-то удовольствие от еды. На дары Востока — пряности денег подчас не хватало даже у небогатых дворян. Кроме того, мясо и рыбу — пищу не каждого дня надо было предохранить от порчи, особенно в тёплое время, когда неоткуда взять льда. Ничего лучше засолки не придумаешь, а соли для неё надо много. Да и овощи, чтобы побаловать себя зимой, надо засаливать. Отсюда — соль, соль и ещё раз соль.

Королевские фискалы не могли за это не ухватиться. И подошли к делу по-государственному. Обязав каждого жителя начиная с детского возраста покупать не меньше определённого количества соли, причём еженедельно. Не нужна, лишняя — всё равно покупай, а если перепродашь излишек — наказание. Если же кому соли не хватает, можно купить побольше, но уже по более высокой цене. За тем, чтобы население закупку соли не игнорировало и соблюдало норму, следили как розничные торговцы-откупщики, покупавшие на государственных складах и стремившиеся отбить свои деньги с наваром, так и сержанты — королевские полицейские. Соль при таком подходе, оставаясь первой потребностью, становилась обузой и проклятием. У крестьян-бедняков зачастую в комнате, где жила вся семья, единственным предметом мебели, кроме стола, был ящик для соли.
 
Но Штаты перед лицом угрозы самому существованию государства дали на восстановление габели согласие. Решение, принятое консенсусом трёх сословий, лишало делегатов горожан и представителей сельских коммун, которые в некотором количестве тоже присутствовали на ассамблее, возможности оправдаться перед своими возмущёнными избирателями, сославшись на волю начальства. От избирателей требовалось смириться. Тем не менее города Эврё и Кан не подчинились, а в Аррасе восстали. Усмирять пришлось маршалу Одрегему.
 
Новизна ситуации, сложившейся по завершении Штатов, не сводилась, однако, к упомянутым фискальным новшествам. Снова, как в конце эпохи Филиппа Удачливого, на Штатах сороковых годов, подул ветер перемен, который называли «реформами», а тех, кто его поднимал, будь то дворяне, церковники или буржуа, — «реформаторами». Делегаты отказали королевским казначеям, служащим бальяжей в провинциях, в праве взимания налогов. От короля потребовали учредить коллегию из девяти человек, по трое от каждого сословия, с неограниченными полномочиями на развёрстку налогов, руководство их сбором, решение возникающих вопросов. Король принял это предложение. В помощь коллегии «генеральных выборных», избранных Штатами, определили двух «генеральных сборщиков», у которых будут храниться собираемые средства. Сбор в провинциях возлагался на местных «выборных» — представителей общественности, причём деньги ни в коем случае не должны были попасть в казну, а, минуя её, целевым порядком расходоваться на нужды обороны. Куда могут утечь деньги из казны, всем было хорошо известно.

Представители Штатов, приветствуя предложенное канцлером от имени короля закрепление курса монеты, согласовали с королевской администрацией, с учреждённой в конце сороковых Монетной Палатой меру весьма радикальную: ликвидировать различие между расчётной монетой и реальной, сделать их навсегда эквивалентными. Энтузиасты реформ не сочли это утопией, и началась чеканка новой монеты под названием «золотой денье с ягнёнком», поскольку на ней изображался агнец — общеизвестный христианский символ. Номинал «ягнёнка» определили ровно в ливр, не меньше и, главное, не больше. Что оказалось, конечно, фикцией: номинал на рынке немедленно начал расти, то есть расчётная монета отвязалась и продолжила привычное падение. Но в первый момент все были довольны.

Штаты выдвинули требования и по кадровым вопросам. Состав королевского Совета существенно пополнился. Давняя команда короля Жана — канцлер Пьер де Лафоре, первый председатель Парламента Симон де Бюси, председатель Счётной Палаты Рено Шовель сохранили свои места, но чиновники и ассоциированные с ними спекулянты, такие, как Николя и Амори Брак или Жан Пуальвилен, устранены. Заодно принят запрет королевским чиновникам заниматься коммерцией, запрещено также выкупать у частных лиц по низкой цене долги государственной казны, якобы «безнадёжные», получая затем за них из казны же полную стоимость, что практиковали означенные спекулянты.

В целом декабрьские Штаты продемонстрировали удивительное единение сословий вокруг короля и общую волю к реформам, которые готов был поддерживать и сам Жан Добрый. Удивительное — потому что на этой ассамблее сошлись представители двух сословий, которые к середине века начали жёстко между собой конкурировать: дворяне и буржуа. Духовенство разделилось — как правило, по происхождению, дворянскому или буржуазному.

В противостоянии с буржуа, или, шире, с третьим сословием, которое тогда так ещё не называлось, дворяне тревожились за свою идентичность. Кроме того, проникновением во все сферы жизни, включая административную и военную, буржуа как бы намекали дворянству на его ненужность. Если бы оно вдруг исчезло, ничего бы не изменилось, даже воевать простолюдины умели не хуже рыцарей, что неоднократно доказывали, например, фламандцы.

Что касается идентичности, она размывалась. Дворяне наблюдали, как король жалует дворянство направо и налево: торгашам, слугам. Это не могло не возмущать. Ещё хуже, когда одворянивались без всяких жалованных грамот, просто по должности. Слово «легисты» тогда ещё не знали, это называлось «сеньор в законах», и таковыми были все университетские юристы, получившие докторскую степень. И эти «доктора в законе» имели право на золотые шпоры — символ рыцарства! Неподобающим образом, с точки зрения дворян, использовалось слово «сир», то есть «сеньор». Эшевены крупных городов в документах и при обращении именовались «сир». Например, к нынешнему купеческому старшине Парижа следовало обращаться не «метр Этьен», то есть «мастер Этьен», а «сир Этьен». Дворянство это чрезвычайно беспокоило.

И всё-таки нависшая опасность объединила два конкурирующих сословия, подвигла на реформы, вовлекая в них и короля, породила стремление оздоровить королевство — пусть и через обращение к старому доброму времени. Не только родовитые дворяне — делегаты Штатов были «консервативными революционерами», но, по сути, и задававшие на этой ассамблее тон главы городов, и сам их неформальный лидер Этьен Марсель были таковыми. Творить будущее можно и глядя в прошлое, тоскуя о нём, мечтая о возвращении. Сколько раз бывало такое в истории! Диалектика, старина Гегель.

Мечта и дворян, и буржуа — путём реформ вернуть королевскую власть сильную и справедливую, какой она, им казалось, была при Святом Луи и Филиппе Красивом. Но действительно ли это власть королевская, монаршая, если вглядеться в их утопию? Это такая королевская власть, которая не должна зависеть от личности её носителя, ибо он может оказаться слабым, дурным, даже преступным. Нет, это власть не короля, а чего-то другого, выше. Вероятно, власть сообщества честных людей, каковыми мыслили себя делегаты Штатов — реформаторы. А ещё точнее, это власть закона, его верховенство над людской пристрастностью, корыстью, произволом властолюбцев. Это контролируемая монархия, в понятиях будущего — конституционная, в дальнейшем развитии — широкая демократия. И «консервативные революционеры» её всеми силами утверждали, ностальгируя о мифологических самодержцах. На этом пути Штаты пятьдесят пятого года оказались, по словам Раймона Казеля, «самым чистым, самым искренним, самым единодушным моментом реформаторской работы».