Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 22

Глава двадцать вторая. Битва за монету

После роспуска Штатов весь ноябрь дофин и его советники готовили визит в Империю представительной делегации, которую должен был возглавить сам наместник короля вместе с канцлером де Лафоре. Разумеется, организационные хлопоты взяли на себя члены Совета и королевской администрации. Так получилось, что поездка совпадала не только с сеймом имперских князей, но и с Рождеством. Представлялся удобный случай в непринуждённой обстановке получить от любимого дяди добрые советы. Кроме того, важно было продемонстрировать европейским государям, что Франция жива. Короля нет, а Франция всё-таки есть.

Усилия по добыванию денег без помощи Штатов пришлись именно на этот ноябрь. Советники вели переговоры с парижским эшевенажем, чиновники разъехались по бальяжам королевства и кое-где сумели согласовать субсидию. Дофин неоднократно приглашал Марселя в свою загородную резиденцию, вероятно, обещая какие-то преференции в обмен на помощь из городской казны, ибо государственная была пуста, но купеческий прево держался твёрдо: только при условии возвращения Штатов! Чего советники принцу не рекомендовали, и он не соглашался. Дело кончилось ничем, и это была плохая новость ноября. Но были и хорошие: сбор «эда», вотированного в Тулузе, успехи маршала Нормандии Робера де Клермона в боевых действиях против отрядов Жоффруа д’Аркура. Кое-какие воинские силы после Пуатье ещё удавалось мобилизовать, и они действовали эффективно. На броде через реку Вир, отделяющую полуостров Котантен от глубинной Нормандии, д’Аркура атаковала небольшая королевская войсковая часть. Его соратники обратились в бегство, но сам английский маршал бежать или сдаваться отказался. Произнеся зафиксированные летописью красивые слова «Сегодня в воинский саван завёрнуто будет моё тело», Жоффруа умер по-рыцарски. Он пережил своего казнённого племянника-графа всего на полгода. Вскоре после этого, в первых числах декабря, Клермон отобрал у наваррцев один из нормандских городов, правда, не в результате штурма, а за шесть тысяч золотых монет, которые откуда-то нашлись. А на другой день французская делегация отбыла в Империю.

Шарль вёз дяде подарки, очевидно, подготовленные королём незадолго до пленения: очень красивый меч, украшенный драгоценными камнями и жемчужинами; другой подарок вообще бесценный — два терновых шипа, отломившиеся от священного Венца Христова, со времён Святого Луи хранившегося в часовне Сен-Шапель в комплексе Пале. Вещица, разумеется, из разгромленного крестоносцами Константинополя.

Историки до сих поре недоумевают и ищут объяснения многодневному дорогостоящему вояжу в такое напряжённое время и при пустой казне. Правда, некоторую пользу визит принёс: помимо мудрых советов племянник получил от дяди пятьдесят тысяч золотых монет — сумму громадную для личного употребления, но незначительную для текущих нужд королевства. Получил к тому же в долг. Другой целью и результатом было принесение оммажа за Дофине, поскольку формально дофин Вьеннский считался князем Империи — вассалом императора. Но в этом Шарль, видимо, поддавшись чувствам к дяде, нарушил волю короля Жана, который ни за что не позволил бы сыну приносить присягу верности иностранцу: Дофине — французская земля, и точка. Кстати, это и было одной из причин трений между королём и императором.

Угадывается и ещё один мотив поездки, не лежащий на поверхности: дофин сбежал. Спрятался за визит, чтобы переждать вдали от очага событий время бурной реакции на одно непопулярное решение, обнародованное в его отсутствие. Оно связано было с курсом монеты. Ещё 23 ноября Шарль подписал подготовленный королевской администрацией ордонанс о ревальвации расчётной монеты, каковая ливр, су и денье. Но глашатаи громкими голосами донесли новость до подданных только 10 декабря, когда делегация, отбывшая пять дней назад, была уже далеко от Парижа, а на царстве оставался семнадцатилетний брат дофина Луи, граф Анжу, тогда ещё не возведённого в ранг герцогства Анжуйского. Возможно, конечно, что двухнедельная отсрочка была необходима для синхронизации, при тогдашних средствах связи, обнародования ордонанса в Париже и в провинции, неосведомлённостью которой могли воспользоваться спекулянты. А для их махинаций разница в курсе нововведённой крепкой монеты в Лангедоке и остававшейся более слабой монеты Лангедойля за время после Штатов в Тулузе уже открыла простор. Со звенящим грузом они курсировали между Севером и Югом, набивая мошну и расстраивая деловые связи в королевстве, создавая дефицит платёжных средств и ополовинивая прибыли добросовестных коммерсантов. Одна и та же золотая монета с изображением агнца в Париже и в Пуатье, городах Лангедойля, стоила в виртуальных ливрах вдвое дороже, чем в Тулузе или Монпелье, городах Лангедока.

Ноябрьско-декабрьский ордонанс как раз и нацеливался на унификацию монетного курса. Но решение найдено было не лучшее — если вообще существовало решение, способное удовлетворить всех. Ливр, су и денье ревальвировали, но не вдвое, как на Юге, а только на четверть. Вероятно, сочли, что резкая ревальвация вызовет столь же резкие протесты бедноты, кому она явно невыгодна, повышая реальную плату за жильё, за аренду земли и по долгам, поскольку договоры заключались на фиксированные суммы в расчётной монете. Но она выгодна по той же причине владельцам земли, городских домов и получателям разнообразных рент, то есть людям состоятельным. Однако в этот раз недовольными оказались все: богатые — потому что ждали большего. Притом курсовая разница между Севером и Югом, лазейка для спекулянтов, всё равно оставалась. И в предвидении последствий дофин отправился в путешествие. Это одна из версий.

Тут стоит напомнить смысл понятий «ревальвация» и «девальвация» применительно к французскому позднему Средневековью, о чём речь уже заходила ранее. Номинал металлической монеты, выраженный в так называемых расчётных единицах — ливрах, су и денье, на монете не проставлялся, а устанавливался королевским ордонансом, объявляемым глашатаями. После чего хождение старых монет, обращавшихся до перечеканки, прекращалось, они подлежали обмену на новые в лавках менял и изымались из обращения под страхом наказания, если кто их хранил. Это рассматривалось не только как угроза финансовой системе, но и как посягательство на прерогативу короля. Производились обыски.

Если новая монета того же номинала, что и старая, содержала больше драгоценного металла — золота в монетах ливрового достоинства или серебра в обиходных монетах номиналом несколько су или денье, то есть её проба была выше, это называлось укреплением монеты, или, по-современному, ревальвацией расчётных единиц. Если же содержала меньше, говорили об ослаблении монеты, то есть девальвации. В последнем случае таких монет из того же драгоценного слитка выкраивали больше, и казна выгадывала на выплатах жалованья госслужащим и военным. Но рынок ориентировался на пробу монет, и дутую часть дохода быстро съедал рост цен — инфляция.
 
При перечеканке объявленный номинал новых монет менялся непропорционально изменению пробы, обмен оказывался неэквивалентным, так что клиент меняльной лавки всегда нёс потери в драгоценном металле, даже номинально «обогащаясь» при девальвации. Поэтому многие пытались хранить дома старые, более крепкие монеты, рискуя попасть под конфискацию и штраф в случае фискального обыска.

Итак, недовольство было ожидаемо, но дофин дожидаться не стал, уехал с важным визитом. Между тем в Париже оставался человек, способный протесты консолидировать: Этьен Марсель. Его политический вес признавали все. Через неделю после отъезда дофина, 12 декабря, Этьену пришло письмо из Бордо от короля Жана. Он благодарил купеческого прево и эшевенов за усилия по его освобождению, которые он, судя по всему, не отделял от усилий по воссозданию военной мощи королевства: «Мы хорошо знаем, что вы, которые суть управители нашего доброго города Парижа, который есть голова всех других городов нашего королевства, явились застрельщиками этого дела, а другие за вами последовали, как телесные члены за головой, и согласились и склонились к тому, что вы первыми пожелали и предложили».
 
Оценки этого письма историками не совпадают. Одни, как Жан Фавье в своей «Столетней войне», называют письмо очередной глупостью короля, неосведомлённого о настроениях в Париже. По мнению же Раймона Казеля, Жан Добрый, регулярно получая информацию из столицы, в чём англичане ему не препятствовали, держал руку на пульсе, и если слегка заблуждался во вкладе Штатов в спасение королевства, то не заблуждался относительно могущества парижского торгово-ремесленного муниципалитета и его главы. Король не забыл прошлогодних Штатов, роль на них Марселя и своё с ним взаимопонимание. Возможно, в сохранении хоть какой-то стабильности Жан возлагал на Этьена больше надежд, чем на своего сына, и не меньше, чем на старых испытанных советников.
 
Этьен использовал письмо короля для продвижения своей главной идеи, своего проекта: федерации городов во главе с Парижем как основы единства Франции. Ведь именно это утверждал в образной форме сам король. Прево велел снять с письма копии и разослать по городам королевства. Одна из них была обнаружена исследователями далеко на севере, в архиве Арраса, с сопроводительным текстом Марселя: «Почтенным людям, благонравным, во всём щедро наделённым, мэру и эшевенам города Арраса».

Для жителей городов к западу от Парижа Этьен Марсель олицетворял надежду на спасение от наступавших сил Филиппа Наваррского, в которых видели не столько мстителей за «заключённого номер один» и его казнённых соратников, сколько грабителей и насильников. Из города Дрё, расположенного вплотную к вотчинам мятежных нормандских баронов, взывали о помощи: «Таки не знаем, у кого ныне иметь пристанище, кроме как у доброго города Парижа и у вас». Это письмо Марсель тоже растиражировал и разослал в города как красноречивый аргумент в пользу своей политической программы. В те дни, когда дофин гостил у своего дяди Карла, Этьен, по причине гибели или пленения главных полководцев, расположен был взять на себя командование операциями городских ополчений против отрядов Филиппа Наваррского, квалифицируемых не иначе как банды, действовавшие в союзе с англичанами, находившимися на территории королевства. В эти недели нажим на прево епископа Ланского, убеждённого наваррца, не мог иметь успеха. И если Этьен поддерживал призывы к освобождению Шарля д’Эврё, то лишь как авторитетного лидера, способного призвать к порядку своих приверженцев и приложить силы к восстановлению Франции. Нехватка таких лидеров остро ощущалась.

Но именно тогда фронт открылся внутри Парижа. Обнародование 10 декабря монетной мутации всколыхнуло горожан, все слои, затронутые половинчатой ревальвацией. Прево не мог оставаться безучастным. 10 декабря была суббота, а на понедельник Марсель испросил у Луи Анжуйского аудиенции в Лувре и был принят. Вероятно, в палату дворца-крепости его сопровождали эшевены, а на улице толпился народ. Купеческий старшина заявил о несогласии с новым курсом монеты и попросил отменить распоряжение о перечеканке. Юный граф ответил, что должен обсудить вопрос с советниками дофина и даст ответ завтра, во вторник. Назавтра с Этьеном к Лувру подошла толпа вчетверо больше вчерашней. Но Луи ещё не принял решения и попросил прийти в среду. Понятно, что вновь взяли на вооружение тактику проволочек. В среду толпа оказалась ещё многочисленнее, и граф вынужден был уступить, пообещав, что новую монету чеканить не будут до возвращения старшего брата, которому он в Мец пошлёт письмо. И монетные мастерские приостановили чеканку.

Так в эти декабрьские дни Этьен Марсель впервые выступил в роли народного вождя. Людская масса, раз от раза прирастая числом, придала силу его требованию — и он был услышан. Когда число протестующих неуклонно нарастает, это дурной знак для власти, и она склонна уступить. Решение исходило, надо полагать, не от подростка Луи, который, по словам летописца, «имел рассудок премного взбаламученный неудержимым натиском купеческого прево и эшевенов Парижа», а от стоявших за ним премудрых советников — тех самых, отставки и ареста которых недавно требовали Штаты.

Можно ли действия Этьена расценить как открытое выступление против королевской власти, в котором он впервые сошёл с почвы легальности? Официальная хроника приписывает ему умысел помешать получению дофином каких-либо денег в обход Штатов. В самом деле, платежи казне в расчётной монете, не меняясь номиналом, становились весомее в золоте и серебре. Однако скорее можно предположить у старшины мотивы защиты интересов буржуа, своих доверителей, всего торгово-ремесленного люда, особенно бедноты. Королевская же власть противостояла ему в эти дни — в лице кого? Молодого принца, временно замещавшего другого молодого принца, временно замещавшего короля, который единственный имел право на манипуляции с монетой. Имел ли право королевский наместник? Никаких официальных грамот о передаче полномочий предъявлено обществу не было, королевские письма и тайные инструкции дофину — не грамоты, а просто листы пергамента или бумаги. Купеческий прево всего лишь исполнял свой долг противодействовать незаконному ущемлению парижан-тружеников. И добился всего лишь отсрочки решения до личного выяснения вопроса у дофина-наместника. В этот момент Этьен бы искренне удивился, если бы его назвали мятежником.

Дофин доехал до Меца за три дня до Рождества. В пути или по прибытии делегация получила из Авиньона приятное известие: Пьер де Лафоре, государственный канцлер и архиепископ Руанский, возведён в сан кардинала. Весть, конечно, долетела и до Парижа. Робер Лекок, требовавший, олицетворяя собою Штаты, суда над канцлером, получил своего рода рождественский подарок. Он мог заключить, что его недруги при папском дворе пересилили его друзей. Но при этом у него могла зародиться и другая мысль: просить дофина, о неприятии которого как отпрыска презренных Валуа можно было на минуту забыть, ходатайствовать перед папой Иннокентием о возведении в кардинальский сан также и епископа Ланского. Просьба, конечно же, будет высказана, но вопрос — возымеет ли действие.

Декабрьская победа повысила авторитет Марселя во всех слоях общества. Если до этого его организаторские способности и волю оценили коллеги-буржуа и верхи, вплоть до короля, то теперь в нём увидели реального защитника низы — мелкие мастера и подмастерья, розничные торговцы, все, кто пребывал между скромным достатком и бедностью или между бедностью и нищетой. Его открыто и от души хвалили, складывалось даже нечто вроде культа: «интерес и дело чести парижан — не поступать против прево в любых его начинаниях», как зафиксировали смысл уличных разговоров те, кто к ним прислушивался — возможно, по службе.

14 января, в субботу, дофин вернулся в Париж. Несмотря на присутствие на сейме великого папского дипломата кардинала Эли Талейрана, ничего обнадёживающего относительно скорого освобождения короля Шарль из Меца не привёз. Встречать делегацию, подъезжавшую к столице в час вечерни, к открывавшим путь на восток воротам Сент-Антуан, бастилия которых, вероятно, только ещё сооружалась, поднимаясь над укреплённым земляным валом, охватывавшим новые городские кварталы правобережья, вышел, можно сказать, весь Париж. Тут в парадном облачении были настоятели многочисленных парижских монастырей и священники всех тридцати пяти приходов, возглавляемые епископом Жаном де Мёланом, и цвет университетской учёности — ректор, главы факультетов, преподаватели, которых тогда ещё не называли профессорами, и, несомненно, студенты. Вышел, конечно, и королевский прево Гийом Стэз в сопровождении сержантов — служителей правопорядка, и часть королевской администрации и советников, в то время как другие ждали прибытия дофина в Лувре. Вывел глав торгово-ремесленных цехов и купеческий прево, причём они выдвинулись за ворота дальше остальных, дальше предусмотренного протоколом, если пользоваться современным понятием. Хотел ли Этьен Марсель подчеркнуть этим особое почтение и готовность наладить сотрудничество с властью либо не желал, чтобы кто-то его опередил и нашептал дофину напраслину о декабрьских событиях, — на этот счёт есть разные мнения. Вероятно, дофина удивил вооружённый эскорт купеческого старшины. Неужели враг так близко, что стоит опасаться внезапного нападения?

Приподнятое настроение встречающих, особенно духовенства и университетских клириков, объяснялось тем, что в составе делегации возвращался канцлер Пьер де Лафоре: как бы к нему ни относиться, но — теперь кардинал. Это внушало гордость.

Внутри городских стен, однако, радости не замечалось. Париж был мрачен, и впечатление усиливал тоскливый зимний колорит. Зимы этого аномально холодного века были особо гнетущими. Но где яркие тканевые драпировки фасадов, обычные при встрече персоны королевского достоинства? Где гирлянды из лент и искусственных цветов поперёк улиц? Где лиричные менестрели и задорные жонглёры не перекрёстках? Где живые картины перед церквами с прекрасными юными девицами? Вместо всего этого на пути кортежа принца то и дело встречались группы серьёзных мужчин, ремесленников, с оружием наготове. Что, опасность вражеского набега действительно так велика?

Кстати, какое холодное оружие, ибо ручного огнестрельного тогда ещё не изобрели, имели при себе эти люди, очевидно, мобилизованные купеческим прево городские ополченцы? Очевидно, секиры, или бердыши, — боевые топоры на длинной рукояти, а также пики, которые не следует путать с тяжёлыми трёхметровыми копьями всадников; кроме того, длинные ножи — вооружение так называемых кутилье — «ножовщиков». У кого-то могли быть короткие мечи. Луки и арбалеты — возможно, хотя на городских улицах уместнее оружие ближнего боя. Булавы — вряд ли: специфическое орудие, годится в гуще противника.

Так, в некотором недоумении, Шарль субботним вечером прибыл в Лувр, а воскресным утром, после церковной службы, советники начали знакомить его с положением дел. На это и на выслушивание противоречивых мнений ушла первая половина недели. Дофина, для своего времени хорошо образованного и восприимчивого к аргументам разбирающихся в экономике советников, не могло не возмущать, что чеканка и введение в обращение новых монет — необходимая мера для смягчения контраста Севера и Юга — были приостановлены вмешательством людей, не имевших на это никакого права. Притом что мера предусматривалась предельно щадящая: ревальвация расчётной монеты не вдвое, как в Лангедоке, а всего на четверть. Но и эта умеренная коррекция взбудоражила и вылилась в посягательство на монетную прерогативу королевской власти. Придворные счетоводы, то бишь экономисты, негодовали, а с ними и дофин. Разобравшись в ситуации, он, в полном согласии со своим Советом, распорядился возобновить в монетных мастерских чеканку новой монеты. Сближение курса расчётных единиц в Лангедойле и Лангедоке было необходимо, и дело следовало довести до конца. Кроме того, превращение закупленного у торговцев драгоценными металлами сырья в платёжные средства элементарно наполняло казну, совершенно опустевшую после крайне затратного визита в Империю. Наполняло, нетрудно догадаться, ещё до того, как будут переплавлены и превращены в сырьё прежние монеты, изымавшиеся при обязательном обмене на новые. Количество же новых монет целиком в руках королевской администрации. И происходило такое наполнение казны без всякого дозволения Штатов. А вот это кому-то особенно не нравилось, и какие-то подстрекатели, в чём не сомневались в Совете, продолжали баламутить улицу. Надо было обращаться к лидерам общественного мнения. Главный из них, конечно, Этьен Марсель.

В четверг 19 января, с утра, несколько членов Совета получили поручение отыскать купеческого прево и пригласить на беседу. Порученцами были персоны весьма значительные: архиепископ города Санс, епархиального центра в двадцати льё юго-восточнее Парижа на левом притоке Сены — Йонне, Гийом де Мелён, а также граф де Руси и бывший канцлер Филиппа Валуа сир де Равель. С ними и специалист по щекотливым делам — куда же без него! — Робер де Лорри. Свояк Этьена, по воле короля Жана перехвативший у него наследство в пятьдесят тысяч золотых. Присутствием архиепископа Этьену была оказана честь, участие же де Лорри вызывало идиосинкразию, но этот специалист должен был наблюдать и слушать своими глазами и ушами и делать выводы своим изощрённым умом.

Кто эти люди, которым, вероятно, было поручено воздействовать на Этьена в нужном направлении? Враждебны ему и в его лице радикализму Штатов — или нейтральны? Раймон Казель предпринял соответствующие изыскания. И вскрыл любопытные переплетения. Архиепископ принадлежал к семейству де Мелён, и его брат Жан де Мелён, он же граф де Танкарвиль, был верным другом Жана Доброго и главным управляющим королевских резиденций. Его, давнего врага семьи д’Аркуров, участие в антинаваррской акции в Руане не составляло секрета. С другой стороны, город Мелён, расположенный выше Парижа по течению Сены между Сансом на Йонне и столицей, король Филипп Валуа завещал своей юной вдове Бланш д’Эврё, и в нём теперь обитали две вдовствующие королевы, молоденькая Бланш и солидная дама Жанна д’Эврё, обе горячие симпатизантки «заключённого номер один». Этот Мелён, центр сеньориального владения архиепископа Санского Гийома де Мелёна, сделался наваррской крепостью, которая доставляла и ещё доставит немало беспокойств приверженцам Валуа и дофина. Если к этому добавить, что всего год назад, в эпоху единения Штатов и короля, архиепископ сотрудничал с Этьеном Марселем в комиссии по стабилизации цен и зарплат в Париже, картина выглядит совсем запутанной. Но, пожалуй, именно человек с такими многосторонними связями годился посредником в нынешней непростой ситуации.

Граф де Руси, ещё один видный переговорщик, на заседаниях Совета в конце октября уговаривал дофина принять условия Штатов. Сир де Равель — это не кто иной, как Гийом Флот, старичок, бывший канцлером ещё при отце короля Жана и уволенный в ходе чистки после Креси не за злоупотребления, а просто чтобы не изображал из себя премьер-министра. В королевском Совете он заседал уже пятьдесят лет. Последний в четвёрке, чьи имена зафиксировали хронисты, Робер де Лорри, вряд ли испытывал к свояку особую враждебность. Это Этьен на него дулся из-за тех денег, а Робер чувствовал себя победителем. Так что к купеческому прево послали людей вполне договороспособных.

Где его застали, сказать трудно, поскольку его офис — «приёмная буржуа», располагавшаяся на левом берегу, за университетом, именно тогда пошла под снос вместе с другими зданиями, примыкавшими к городской стене и затруднявшими оборону в случае осады — вполне реальной перспективы. Сам же Марсель и руководил сносами. Действительно, его пришлось разыскивать. Отыскав, попросили как можно скорее подойти вместе с эшевенами к воротам Лувра, возле дворцовой церкви Сен-Жермен д’Оксеруа, чтобы выслушать важное правительственное сообщение.
 
Членам Совета пришлось, однако, ждать довольно долго. Купеческий старшина появился только к середине дня, в обед, и сопровождали его, кроме четырёх эшевенов, вооружённые ремесленники, очевидно, из тех преданных ему ополченцев, которых он водил в походы на север, когда в Кале высадился Эдуард Английский, и на запад во время руанской операции. Это, как выразился Раймон Казель, его «преторианская гвардия». А за ними — оповещённые и собравшиеся за утренние часы парижане в большом количестве. Вероятно, в этот момент представители дофина поняли, что встреча пройдёт на свежем воздухе, на январском холодке, а не в сумрачных палатах Лувра, куда народ вряд ли отпустил бы своего лидера, опасаясь, что его арестуют и вынудят издать выгодные власти распоряжения.
 
Это был поворотный момент. Приблизившись к обиталищу носителя королевской власти не со смирением, а с вооружённым эскортом, Марсель оказался на грани беззакония. Между тем долг обязывал высоких сановников вступить в диалог, и, как и следовало ожидать, «важное сообщение» заключалось в требовании к купеческому прево запретить гражданам и самому не препятствовать хождению новой монеты, равно и её чеканке. Этьен не заблуждался относительно подоплёки: обойтись без денежной помощи сословий — и отвечал по существу. Справедливость состоит в том, заявил он, что те, кто служит королевству кровью и потом, то есть сословия воинское и трудовое, могут поднести своё достояние как добровольный дар. Но самоуправное и подспудное вымогательство нетерпимо. Этьен имел в виду расходы всех слоёв населения и сословий на разного рода пошлины, судебные издержки и прочие платежи государству, фиксированные в расчётной монете — и потому возраставшие при укреплении монеты, ревальвации, если брать объёмы золота и серебра, дополнительно извлекаемые при этом казной. Сословия, продолжал он, должны, по крайней мере, управлять расходованием таких денег, но и этого права их лишают. Прево выразил надежду, что монсеньор герцог печётся о благе королевства, не стремится воздвигнуть стену между собой и подданными и готов уважать взаимные права и обязанности.

Взявшийся ответить Марселю граф де Руси резонно заметил, что чеканить монету и устанавливать её курс — прерогатива королевской власти, и никто не имеет права в это вмешиваться. Кроме того, избран способ пополнения казны быстрый и не слишком обременительный для народа, в отличие от прямых поборов. Сопровождающие же сира Этьена Марселя вооружённые люди мешают монсеньору герцогу проявить свойственную ему кротость и сговорчивость. И вообще, есть люди, которые прикрывают личные амбиции общественными интересами.

В ответ на прозрачный намёк тон прево сделался резким: ваши разговоры о монете бесполезны. Хотите нас запугать? Стихийное движение парижан и этот воинский эскорт — вот вам ответ. Не воображайте, мессиры, что вы находитесь в ваших фьефах и имеете дело с крепостными и оброчными. Жители добрых городов, особенно столицы, знают свои привилегии и вольности. Они сумеют быть их достойными. Их труд делает государство процветающим в годы мира, а в дни войны их знамёна реют рядом с вашими. Они смогут доказать, что небезопасно злоупотреблять их послушанием, и их меч может быть обращён против врагов не только внешних, но и внутренних.

Это была уже прямая угроза, да ещё какая. Толпа, до которой долетали слова Этьена, откликалась одобрительным гулом. Порученцы королевского Совета почли за благо прекратить дискуссию и ретироваться во дворец-крепость. Существовал ли разумный, без эмоций, выход из монетного кризиса? Чисто экономический — только один: плавающий курс металлических монет в расчётных ливрах, су и денье, когда их номинал не предписывается ордонансом, а определяется пробой и свободно следует за рыночной ценой драгоценных металлов. Выше проба или дорожает в расчётных единицах у торговцев серебром их товар — выше номинал, выраженный в су и денье. Решает рынок. Это позволило бы «унять народ», к чему, по утверждению хронистов, призывали Этьена, но не устроило бы власть, сделав всю затеянную в ноябре монетную операцию бессмысленной. Реальный выход виделся только в новом созыве Штатов и выпрашивании у них «эда» — помощи пустой казне.

После драматического прекращения диалога Марсель с эшевенами вернулся в свой штаб, может быть, в один из монастырей, временно уделивший «приёмной буржуа» свои палаты. Надо было принимать какое-то решение. Улица не поддержала бы соглашательство: только вперёд! Люди не расходились, и Этьен или, возможно, пламенный оратор эшевен Шарль Туссак обратился к ним с просьбой разнести по городу призыв прево ко всем людям ремёсел и торговли: прекратить работу и вооружаться. Вероятно, тем оружием, которое у кого-то хранилось дома, другим же его могли выдавать со складов городского ополчения. Объявлена была, таким образом, всеобщая забастовка, перерастающая в вооружённое восстание — прямо-таки по канонам революционных учений двадцатого века. Закрылись все лавки, остановилась работа всех мастерских и монетных дворов, менестрелям запретили петь и играть. Прево на боевом коне в сопровождении вооружённой свиты разъезжал по улицам, воодушевляя народ. Звучали угрозы королевским чиновникам.

В Лувре при участии дофина заседал королевский Совет. Граф де Руси, хотя и не враг Штатам, но чрезвычайно возбуждённый уличной перепалкой с Марселем, сетовал на попрание королевского величества в лице представителей дофина, и что безнаказанность первого посягательства ободрит на новые, так что прево с соратниками ожидаемо перевернут всё вверх дном, и что нужна месть скорая и ужасная. Но в Совете нашлись люди более хладнокровные. Суровость, не подкреплённая достаточной силой, коей власть не располагала, только озлобит умы, и без того распалённые. Устранить вождей этой партии — значит дать ей новое оружие. Власть Марселя, созданная народной поддержкой, но основанная, по сути, на беззаконии, в перспективе обречена, она сама торопится к своей гибели. Однако надо приноравливаться к нынешним обстоятельствам. Уступками и снисходительностью влияние прево можно ослабить. Если же довести дело до открытого столкновения, королевское достоинство окажется униженным прямым насилием толпы, и тогда уже не будет спасения. Наконец, требуется не меньше мужества какое-то время претерпевать суровую необходимость, нежели немедленно атаковать противника с яростью безнадёжности.
 
Чьё мнение возобладало, стало ясно на следующий день, в пятницу 20 января. Многим надолго запомнятся эти два решающих январских дня. Ранним пятничным утром Шарль с группой советников отправился из Лувра в Пале, правительственный квартал на острове Сите, место публичное, для всех открытое, чем продемонстрировал бесстрашие и уверенность, что народ не причинит ему зла. Такие поступки способны влиять на настроения. Туда же к этому часу приглашён был купеческий старшина. Он прибыл, по-прежнему эскортируемый ополченцами и сопровождаемый толпой, теперь уже вооружённой. Добравшись до Пале, дофин не остался в королевских апартаментах, в «домике на кончике» или в своих покоях над торговой галереей, а направился в Большую палату Парламента, то самое место, где два с половиной месяца назад не пожелал выслушать итоговый документ Штатов. Здесь его ожидали купеческий старшина, эшевены, парижские нотабли — поверенные цехов, несомненно, с суровостью на лицах. Двери палаты были распахнуты в Большой зал со статуями монархов, заполненный приверженцами Марселя, все при оружии, а на примыкавшем к Большому залу «Дворе почёта», в каре правительственных зданий, толпились не поместившиеся, в большинстве тоже вооружённые.
 
Зрелище устрашало, но дофин доверял парижанам, он это демонстрировал. И в этой палате он сам, без посредников, обратился к торгово-ремесленной верхушке города и к густой недружелюбной толпе. Дофин неплохо умел говорить — его, конечно, учили риторике, — формулировал тезисы, в данном случае унизительные для его достоинства и для величия державы, в служении которой Шарль с молодых лет сознавал свою миссию. Чувство огромной ответственности роднило его со Святым Луи и с «железным королём» Филиппом Красивым. И именно поэтому, скорее, чем по наущению мудрых советников, он пошёл сегодня на крайнее унижение.
 
Дофин заявил парижанам следующее. Они не доставили ему никакого неудовольствия, и он прощает им давешнюю выходку. Он согласен, чтобы три сословия собрались, когда им будет угодно. И хотя чеканка монеты и изменение её курса — наследственное право французской короны, он, чтобы сделать парижанам приятное, согласен прекратить обращение новой монеты. Когда же соберутся Штаты, пусть они в согласии с назначенными дофином лицами выпустят монету, желательную и удобную для народа. Кроме того, он устранит из своего Совета тех, кого в прошлый раз представители трёх сословий обвинили в злоупотреблениях. Как передают Большие французские хроники слова дофина, он «прикажет арестовать их, если ему удастся их найти, и он будет держать их в заключении до возвращения короля, который произведёт над ними правый суд». «Если удастся их найти» — забавная оговорка.

Марсель, зная цену словесным обещаниям, потребовал письменного изложения всего сказанного, на что герцог, он же дофин, согласился. Тут же вызвали нотариуса, который и исполнил подтверждающий документ. Пергамент аккуратно скрепили печатью герцога Нормандского. Большие хроники меланхолично констатируют: «Так пришлось герцогу, чтобы обуздать ярость купеческого старшины и других парижан, против воли согласиться на всё это; он вынужден был это сделать их резкими нападками, хотя он и знал, что всё это противоречит здравому смыслу. Что же касается его обещания относительно членов королевского Совета, то многим из них удалось скрыться». Ну разумеется.

Не удалось по каким-то причинам только Жану Пуальвилену, одному из девяти советников, отстранённых дофином по требованию Марселя, и он действительно был арестован сержантами королевского прево Парижа и заключён в тюрьму. Остальные, вовремя предупреждённые, покинули город или, возможно, спрятались где-то в королевских резиденциях. Особняком стоял вопрос о канцлере Пьере де Лафоре и первом президенте Парламента, главе высшей судебной инстанции Симоне де Бюси. Из Бордо им пришёл приказ пленного короля прибыть для участия в мирных переговорах с англичанами. Марсель заявил, что не допустит их отъезда, и дофин вынужден был издать письменный приказ, отменяющий приказ короля. Но только касательно де Бюси: канцлеру, хотя к этому моменту он уже подал в отставку, необходимо было ехать, чтобы доставить королю его Большую печать. Канцлер считался её хранителем, функция канцелярии, которую он возглавлял, состояла в выверке и надлежащем оформлении документов королевской администрации перед тем, как к ним будет приложена печать. Вместо Большой печати дофину предстояло теперь использовать печать Шатле, то есть печать городских судебно-полицейских властей, в чём не было ничего необычного: такое практиковалось и раньше, когда канцлер отсутствовал в столице. Новую королевскую печать заказывали в начале царствования, о чём речь пока не шла. И канцлер с печатью отбыл в Бордо, а по дороге к нему присоединился объявившийся откуда-то де Бюси: разве можно ослушаться короля? Вскоре к ним примкнул Робер де Лорри, третий из проскрибированных, ареста и конфискации имущества которого, в отличие от других, Этьен не требовал — возможно, из милосердия к Пернелль, свояченице, и её с Робером детям. Так вокруг Жана Доброго собирались его главные и верные советники.
 
Можно ли, глядя на эти небывалые для французского королевства события, утверждать, что в январские дни началась революция, а в Париже, да и во всём Лангедойле, внимательном к событиям в столице и подчинённом ей через королевских бальи на местах, установилась диктатура Этьена Марселя и коллегии четырёх эшевенов? По внешним признакам — да, но историки — политические аналитики сомневаются. Революция как процесс, а не единовременный переворот, началась ещё на декабрьских Штатах, на которых Этьен выдвинулся как самый последовательный и твёрдый выразитель общей позиции всех трёх сословий, поддержанный тогда королём. Ныне же завершился очередной этап этого процесса, который дофин со своими советниками тормозил в течение двух с половиной месяцев. Всё вернулось к ситуации начала ноября, однако с той существенной разницей, что тогда уступки требованиям Штатов можно было представить как милостивый дар от королевской власти, теперь же они были вырваны силой, что для престижа власти несравнимо хуже.

За что боролся Марсель, установив временно, до созыва Штатов, нечто похожее на диктатуру? Он не боролся и не мог бороться против власти короля, милого сердцу француза как добрый отец — и необходимого буржуа как гарант безопасности и беспошлинности торговых путей. Более того, Этьен был и оставался лоялистом Валуа, как ни пытались агитаторы вроде епископа Ланского свернуть его с этого пути. Притом, сколь ни парадоксально звучит, своими действиями на грани и за гранью беззакония он стремился эту власть укрепить, заложив под неё фундамент более прочный, чем круг старых друзей в Королевском Совете, спаянных родственными и коррупционными связями между собой и с немногими избранными из торгово-ремесленной верхушки парижских буржуа, с изрядной выгодой для себя то и дело питавших пустеющую государственную казну. Эти люди были классово самыми близкими Этьену — и их он ненавидел больше всего.
 
Он хотел разорвать порочный круг, который уже почти три десятилетия вёл Валуа от кризиса к кризису. Круг этот выглядел просто. Сначала король, идя навстречу пожеланиям владеющих землёй, домами, рентами, ревальвировал расчётную денежную единицу — «укреплял» монету, но это сейчас же приводило к нехватке платёжных средств, опустошению казны, невыплате жалованья госчиновникам и военным. После этого наступала череда девальваций, ослабления, «порчи» монеты, каждая из которых наполняла казну лишь на несколько недель и требовала следующей, ибо рынок быстро оценивал монету по достоинству, включалась инфляция. Проба металлической монеты неуклонно понижалась, особенно при хроническом дефиците серебра. Возмущение людей зажиточных заставляло созывать ассамблею сословий для принятия радикального решения: скачкообразного укрепления монеты. Затем всё шло по новому кругу. Последние тринадцать лет были эпохой Штатов, где каждый раз звучало требование крепкой монеты — но вскоре начиналось соскальзывание, и при короле Жане оно сделалось неудержимым, подгоняемое огромными военными расходами казны.

В чём Марсель и его коллеги по Штатам из всех сословий видели причину? В той самой королевской прерогативе чеканить монеты и устанавливать по своему произволу их номинал, на которую в знаменательной январской речи перед народом ссылался дофин — и от которой отказался, уступив ей Штатам. Что совпадало с позицией реформаторов: государственную казну пополнять не бесконтрольными мутациями, а налогами, утверждаемыми ответственными перед народом делегатами. И в этой уступке со стороны власти заключалась главная победа Этьена Марселя. А чтобы у венценосца не возникало искушения вернуть себе привилегию и наполнять казну с помощью друзей и того меньшинства буржуа, кто сотрудничал с короной не ради общественного блага, а ради своей мошны, требовалось очистить Совет от этих друзей и формировать его не по прихоти короля, а по решению Штатов, от всех трёх сословий делегирующих туда представителей, движимых высокими идеалами.

Задумывался ли Этьен, что это будет уже не та монархия, которая складывалась в том веке во Франции и повсеместно в Европе? Что король превратится в нарядную фигуру для представительства? Этьена интересовали города. Не только хорошо знакомые ему города Фландрии, с давних пор действовавшие заодно, несмотря на временные конфликты. Воодушевляли вести с Юга, где складывался союз городов Лангедока, сумевший взять в свои руки сбор налогов и распоряжение собранными средствами, обложив даже графа де Фуа и королевского наместника д’Арманьяка, объединивший силы для противодействия разгулявшимся в период перемирия бандам остававшихся без дела «солдат удачи». Политически Юг с его римским, а не обычным — кутюмным, как в Лангедойле, правом, правом обычаев, шёл впереди Севера.

Этьен тоже мечтал о союзе — федерации городов Лангедойля. Вспоминая Штаты октября, он чувствовал за собой их поддержку, и сейчас, на пике торжества, исторической победы, осуществление проекта виделось близкой реальностью.