Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 23

Глава двадцать третья. С позиции силы

С пятницы 20 января, дня капитуляции дофина перед натиском купеческого старшины и его товарищей, Париж жил в ожидании открытия Штатов, единственного теперь органа, решениям которого должны подчиниться все. К среде страсти улеглись, последовали мероприятия. Королевский Совет, то есть Совет королевского наместника, опустошённый отставками, увольнениями и бегством, пополнился сановниками, которых приглашали на заседания и раньше, но теперь они составили ядро, в целом настроенное к требованиям Штатов благожелательно. Самая значительная фигура из новых завсегдатаев Совета — Шарль де Блуа, младший брат графа Блуаского Луи, павшего при Креси, племянник Филиппа Валуа, с сороковых ещё годов — герцог Бретонский, воевавший в Бретани с английскими ставленниками, взятый в плен и лишь недавно условно освобождённый под честное слово заплатить выкуп. Он погибнет в одной из грядущих битв, и церковь объявит его блаженным, это кое-что говорит о его моральном облике. В дни октябрьских Штатов этот кузен короля Жана от себя и от имени других королевских родственников выразил согласие с требованиями сословий.

Весомы в новом Совете вновь призванный ветеран госслужбы экс-канцлер сир де Равель — Гийом Флот, а также епископ Парижский Жан де Мёлан. Последний — дядя Амори де Мёлана, который когда-то уже входил в Совет и скоро снова в нём будет. Это дворянин возвышенных идеалов, притом после убийства коннетабля Карлоса де ла Серда сразу принял сторону убийц, вероятно, из обострённого чувства справедливости. Несомненны наваррские симпатии и его дяди епископа, соратника прелатов-реформаторов наваррца Робера Лекока и Жана де Крана. В постоянном составе Совета также Робер де Пьерпон граф де Руси, на днях крупно поговоривший с Этьеном Марселем и предлагавший крайние меры, но, видимо, отходчивый. По-прежнему в Совете епископ Ланский, который теперь, благодаря темпераменту и богатству идей, будет, судя по всему, задавать в нём тон. Два его главных врага, де Лафоре и де Бюси, обезврежены, и это должно окрылять епископа.

Обращает на себя внимание отсутствие в этом «Совете переходного периода» лидеров буржуа, тех, кто заставил дофина принять неприемлемое. Но со стороны Марселя и других это разумно: оказаться в меньшинстве среди придворных интриг было бы не лучшим для них решением; представительство буржуа, по сути, взял на себя Робер Лекок, а Этьену лучше оставаться во главе улицы, мощного инструмента давления на власть.

Совет, то есть, говоря официально, наместник короля, назначил собрание представителей сословий на 5 февраля, всего через десять дней после формирования Совета и его первых мероприятий в новом составе. Срок явно недостаточен для проведения местных посословных ассамблей, избрания делегатов, а затем их поездки из провинций до Парижа, так что, вероятно, вызваны участники октябрьских Штатов. А поскольку и тогда созыв проходил в сжатые сроки, это практически те же люди, что были на Штатах прошлогоднего декабря. Штаты начинали напоминать периодически созываемых на сессии депутатов парламента — не королевского, а настоящего.

За эти десять дней у Совета было немало забот, приняты были по крайней мере три важных решения. Остатки войск ещё держали оборону против действовавших в союзе с англичанами наваррцев, в ноябре в Нормандии даже добились некоторых успехов, но им надо было платить жалованье, иначе они попросту разбредутся, освободив простор бандам разорителей. И Совет прибег к той самой мере, за которую критиковали королевскую власть: девальвировал ливр, чтобы образовавшуюся, образно говоря, из воздуха добавку заплатить военным. Сделано это было следующим образом: повысили цену в ливрах одного мара золота, примерно четверти килограмма, и начали чеканить золотые монеты с изображением агнца, те, что имели хождение и раньше, но теперь в расчётных единицах стоившие дороже.
 
Другим постановлением из трёх тысяч маров серебра распорядились изготовить монету не для крупных платежей, а для повседневных нужд — по тому курсу, который существовал до неудавшейся ревальвации. Наконец, третья мера, принятая Советом, касалась персон. По рекомендации Этьена Марселя дофин приказал королевскому прево Парижа приступить к описи движимого имущества и всех видов ценностей в особняках Симона де Бюси, Николя Брака, Жана Пуальвилена. В среду 25 января эти особняки, в которых уже не было хозяев, заняли сержанты. Конфискованное имущество предполагалось продать для пополнения казны, так что эта карательная мера имела и финансовое обоснование.

Ещё одним решением десятидневки ожидания стало подтверждение дофином условий, которые Штаты Лангедока в Тулузе ещё осенью продиктовали наместнику короля графу д’Арманьяку. Налоги для обороны от англо-гасконцев своих сенешальств — южных аналогов бальяжей люди Лангедока намеревались собирать и контролировать расходование сами, без участия королевских казначеев. Равно и курс монеты на Юге находился в их ведении. Дофин на эти требования союза городов Лангедока согласился. Вряд ли можно было ожидать, что он не удовлетворит аналогичных требований Штатов Лангедойля.
 
И вот в воскресенье 5 февраля они открылись, но без той трагической торжественности, которая сопровождала открытие Штатов октября, и не в палате Парламента, а на левом берегу, в монастыре кордельеров, иначе говоря, францисканцев, в том самом «гнезде мятежа». По сути, это было продолжение прерванной на три месяца работы. Делегатов собралось меньше, чем в октябре. Кто-то разочаровался, предвидя новую безрезультатную говорильню, кто-то тяготился расходами на поездку в нынешнее скудное время, кто-то не отважился на дальнюю дорогу: могли перехватить наваррские отряды или простые, неполитизированные бандиты из числа безработных после перемирия наёмников или бесшабашных рыцарей, радующихся безвластию. Бросалась в глаза малочисленность дворян: крупные сеньоры остались в своих замках, возможно, считая предстоящее действо скверным фарсом, а их вассалы не могли не последовать примеру сюзеренов. Так что горожане численно преобладали — в октябре их была половина общего состава, — а с ними и духовенство, всё более становившееся выразителем их интересов.
 
Но и города представлены были избирательно: Бургундия и Фландрия не прислали вообще никого, также и подконтрольная наваррцам часть Нормандии, но руанцы всё же присутствовали. Бретань не направляла делегатов и раньше, да была к тому же в значительной доле оккупирована англичанами. Так что февральские Штаты были ассамблеей далеко не всего Лангедойля, а лишь тех его территорий, которые традиционно тяготели к Парижу: с давних пор освоенные «купцами-водниками» бассейны Сены и Луары, а также северный край королевства. Для тамошних городов Париж был деловым сердцем, а его купеческий старшина — большим авторитетом. Правда, нельзя не признать, могущество столицы задевало их глубинные местнические чувства.
 
И вот, когда разделились по сословным секциям и приступили к прениям. Этот старшина взял слово перед горожанами, аудиторией, чуткой к его мнению и заранее солидарной с его оценками и позицией. Жозеф Ноде по материалам сборника ордонансов королей Франции, госархива и изысканиям историков воспроизводит в своём труде речь Этьена Марселя в виде длиннейшей двадцатистраничной цитаты. Купеческий прево был не из лучших парижских ораторов своего времени, в отличие от его коллеги эшевена Туссака или епископа Лекока. Речь многословна, изобилует повторами, насыщена однообразными риторическими вопросами. Тем не менее это не просто набор инвектив, прослеживается композиционное единство. Можно предположить, Этьен пользовался каким-то конспектом. Учитывая это, есть смысл в сжатом виде пересказать услышанное делегатами городов от своего неформального лидера, сохраняя особенности стиля и яркие высказывания, вряд ли Жозефом Ноде, исследователем с солидной репутацией, выдуманные, хотя «Заговор Этьена Марселя» — его ранняя работа.

Начал Этьен с подведения итога: наконец-то любовь к общественному благу и стойкость взяли верх над интригами и уловками властей, этих врагов государства. Да, именно так. Они оставили нам, говорит прево, производя характерное разделение на «мы» и «они», обломки Франции, чтобы мы её восстанавливали, мы, собранные ими, но вопреки им. Их ухищрения и выдумки лишь дали нам почувствовать тяжесть их деспотизма. Странное противоречие тирании: требовать одновременно покорности произволу и дерзости в борьбе с внешним врагом!

Да, заверяет Марсель, мы сумеем прогнать англичан, чтобы жить в мире и безопасности. Но нам надоело отбивать врага снаружи и терпеть его внутри. Ведь деспотизм, гася любовь к отечеству и национальную гордость, заставляет многих смотреть на чужеземцев как на освободителей. Мы показали великие примеры долготерпения. Терпеть дальше — трусость, сотрудничать с тиранами — измена государству. Да, мы добрые и верные подданные короля, мы готовы заплатить за него выкуп, покрыть расходы на войну, самим взять шлем и меч под знамёнами наших городов и церковных приходов. Но мы должны быть уверены, что сражаемся за справедливость и безопасность, а не ради защиты богатств и всевластия наших притеснителей.

Этьен рисует слушателям панораму бедствий, не связанных с войной. Мы, говорит он, видим поля, истоптанные копытами лошадей вельможных охотников, крестьян в отчаянии от гибели урожая, уничтоженного набегом личного врага их сеньора, другого сеньора, которого некому обуздать. Видим сельчан и горожан, разоряемых постоем и реквизициями для нужд разъезжающих по королевству принцев крови, канцлера, коннетабля и маршалов, капитанов и чиновников вплоть до мелких служащих короля. В судах, где мы ищем правды и защиты, мы видим судьями тех, кто нас грабит и бьёт. К чему эта чиновная братия, какая польза от этого Большого Совета, от этой Счётной Палаты, от этого Парламента, от множества им подчинённых инстанций? Они, эти бесчисленные юрисдикции, заняты тем, что соперничают между собой за награбленное у нас добро. Мне кажется, резюмирует прево, я вижу голодных волков, грызущихся за добычу.
 
Да, ностальгирует Этьен, прошли времена, когда, как я слышал от моего деда, Святой Луи под дубом Венсенского леса, без пышности, без сонма прислужников, выслушивал жалобы подданных, и в этот отеческий трибунал, истинно королевский, равно допущены были и великие, и малые. Теперь же самый ничтожный судейский считает своё достоинство униженным, если на расследование дела его не сопровождает целая кавалькада.
 
И горе вам, восклицает прево, если вы бедны и безвестны. Штрафы, судебные издержки, конфискации пожрут и то, что у вас ещё осталось. Но если у вас состояние, громкое имя, родство или связи при дворе, вас покроют, что бы вы ни совершили.

И мы, завершает оратор первую часть речи, оплачиваем зло, которое над нами творят. Народ нищает. Крестьяне бедствуют, ремесленники лишаются работы, торговля замирает, самое необходимое стоит столько, сколько раньше стоила роскошь. Нас обирают, но казна пуста, зато они все. от придворных до сержантов, богаты и блестящи.

Во второй части выступления Этьен переходит от общих констатаций к конкретике, к тому, что пережито в недавние дни: я, говорит он, не сказал ещё о худшей из бед, о мутациях монеты. Кто мне объяснит, как могли эти царедворцы убеждать королей, что разорение подданных и приведение в расстройство хозяйства есть лучшее и скорейшее средство восстановить финансы и наладить нормальную жизнь? Королевская власть своей монетной прерогативой, произволом своих ордонансов разрушает деловые связи, уничтожает доверие к договорам, истощает источники богатства, теряет будущее. Какое обязательство смогу я принять, какую покупку или продажу совершить, если не уверен, что сумма сделки останется той же, а не изменится вдвое? Мутации монеты в последние годы следовали с такой частотой, что в платежах невозможно разобраться. За год у подданных вытягивают сумму, равную цене всего золота и серебра, находившегося в обращении. Однако за десятилетие, когда переделки монеты стали частыми, никто не потребовал у приближённых короля, у тех, кто взял монетное дело на откуп, хоть какого-то отчёта.

Говоря о деньгах, которые «вытягивают» у подданных, Марсель имеет в виду то, что понятно и слишком хорошо знакомо слушателям-буржуа. При каждой перечеканке монет номинал, объявляемый ордонансом, преднамеренно устанавливается непропорциональным изменению пробы — доли золота или серебра в монете, так что принудительный обмен означает отъём у владельца монет какого-то количества драгоценного металла.

Но если мы воспротивимся, продолжает прево, если не пожелаем обменять свой запас крепкой монеты на монету подфальшивленную, обесцененную, к нам заявятся пресловутые «рудокопы», или «забойщики», эта особо гнусная порода фискалов, произведут у нас обыск, конфискацию, наложат штраф. Купеческий старшина взывает к посланцам добрых городов: позволим ли по-прежнему развращать королей лёгкостью, с какой можно обирать подданных, при этом, однако, позоря и губя королевство?

От финансового экскурса Этьен переходит к разговору на злобу дня. Сокрушённые голоса раздаются от всех сословий. Духовенство возмущено грабежами храмов и поруганием святынь. Здоровая часть дворянства ропщет на виновников наших разгромов, которые его обескровили и обесславили. Не должен ли сказать своё слово простой народ, прежде презиравшийся? Не из его ли лона должна теперь выйти свобода для всех? Настало время освободить монсеньора герцога от пагубных влияний. Мы долго терпели, но лишь из почтения к нашему сеньору королю и в надежде на его справедливость. Но дольше оставаться в бедственном положении нельзя, не предавая тех, кто нас сюда делегировал, не предавая нашего короля, нашей религии и прав народа.

Как же бываю я возмущён, восклицает Этьен, когда слышу: французы — такой народ, у которого возможен либо хаос, либо тирания! Какой стыд перед несколькими нищими деревнями Швейцарии, которые смогли сокрушить ярмо, побили герцогов Австрийских и уже пятьдесят лет держатся независимыми против сил Империи! Нет, мы тоже устали от тирании. Но против неё нужны не робкие усилия. Только стойкость поможет справиться с врагами. Отступая, мы только разжигаем их злобу — а их надо уничтожить. Посмотрите на уже достигнутое нашим мужеством. Надеялись нас обескуражить — а мы вынудили их обратиться к народу, и сигнал к освобождению подала столица. Пусть же добрые города станут ей в этом конкурентами.

Этьен призывает очистить королевство от того, что называет зловонными прорвами, отравляющими нацию и поглощающими богатства общественные и частные, перечисляя их уничижительно, во множественном числе и явно с маленькой буквы: от этих советов, от этих счётных палат, от этих парламентов. Он перечисляет вельможных персонажей, среди которых и канцлер де Лафоре, и камергер де Лорри, всех тех, кто выставляет напоказ свои меха, перья на шляпах, свои жемчуга, позолоченные пояса и бриллианты, кто проводит жизнь в празднествах и пиршествах, щедро оплачивая менестрелей и жонглёров, между тем как государство в трауре. Их уборы и их разврат, объясняет прево тем, кто ещё не понял, оплачены нами, кого они всегда презирали как крепостных. Но теперь к презрению добавились угрозы: нас, представителей народа, называют мятежниками. И нет, по-видимому, такого преступления, перед которым они, власть имущие, остановятся, когда встанет вопрос об их привилегиях и их благоденствии. Но они, подчёркивает Этьен, не запугают ни меня, ни наш народ. Если его допустят к управлению финансами, к управлению государством, если позволят окружить монсеньора герцога добрыми и мудрыми советниками — народ готов положить своё достояние и свои жизни за отечество. Если же надеются, что мы по-прежнему будем покорными рабами, жертвуя собой и своим добром ради самоуправной власти узурпаторов, — мы скорее дадим оккупировать себя врагу, чем согласимся сносить их нестерпимое иго.

В произнесённой речи — кипение страсти, неприкрытая ненависть. Это не обычные дебаты на официальной ассамблее. В самом деле, за оружие не берутся просто так.

Сословия в этот раз совещались вдвое дольше, чем в октябре: документ, который им предстояло принять, был не набором требований, а перечнем окончательных постановлений по самым разным вопросам, требовавшим увязки интересов сословий и регионов, нередко противоречивых, хотя и мелось согласие по нескольким принципиальным пунктам. Создавалась ли для работы над документом единая межсословная комиссия «выборных», историками не установлено, хотя это очень вероятно. Отмечают также единство стиля во многих статьях итогового ордонанса, и это стиль не чей-нибудь, а Робера Лекока. Несомненно, именно епископ Ланский на этих Штатах, в первую очередь для преобладавших числом горожан, но также и духовенства, и немногочисленных дворян, играл руководящую роль. Давнее участие в королевском Совете, ораторское мастерство и умение облекать в юридические формулы то, что у всех наболело, придавало вес его мнениям и выступлениям в дебатах. Немалое значение имели и частные беседы с делегатами в кулуарах, которые он проводил в сотрудничестве с Этьеном Марселем и артуаским губернатором Жаном де Пикиньи. Злые языки, точнее, авторы составленного по следам Штатов сборника обвинительной публицистики против епископа, утверждали, что, помимо бесед, были и заманчивые обещания, и сбивающие с толку ложные новости, и прямые раздачи денег. И продвижение реформаторских идей, и сопротивление им были одинаково энергичными и беззастенчивыми.

Так или иначе, в пятницу 3 марта, на заключительном заседании Штатов в Большой палате Парламента в присутствии дофина и его братьев, графа Луи Анжуйского и Жана, к тому моменту уже ставшего графом де Пуатье, Робер Лекок, удостоенный Штатами такой чести, произнёс речь, подводя итог месяцу их работы. Ввиду меньшего, чем в прошлый раз, числа делегатов в палате хватило места и для некоторого числа парижан, но неизмеримо больше их толпилось рядом, в большом зале, и на прилегающих к Пале улицах парижского острова. В этот момент глашатаи с мраморной плиты во дворе Пале, специально предназначенной для оглашений, и одновременно во дворе Шатле, полицейского замка на правом берегу, уже зачитывали итоговый ордонанс, который назовут «Великим мартовским»: текст был готов, каких-либо публичных возражений или поправок со стороны дофина не предполагалось — он его подписал, и ордонанс издавался от его имени как полновластного наместника короля. Можно сказать, дофин себе уже не принадлежал. Тем не менее обращённая к нему речь была преисполнена почтительности, смирения, доходившего до самоуничижения, и верноподданнического рвения.

Большие французские хроники, которые писал близкий к дофину Пьер д’Оржемон, непосредственный участник событий, излагают выступление коротко и жёстко, лишь его противовластную суть: «Начал говорить речь Робер Лекок, епископ Ланский; он сказал, что в прошлом король и королевство дурно управлялись, что нанесло огромный вред королевству и его населению: от порчи монеты, от права захвата (реквизиций) и от дурного управления общественными деньгами, которые король собирал с народа и из которых раздавал очень большие суммы лицам, которые дурно их использовали. И всё это произошло, по словам епископа, от советов названных выше канцлера и других и всех тех, которые в прошлом управляли королём». Иными словами, король был куклой в их руках, или, попросту, пустым местом.

В более подробном изложении шипы поначалу прячутся под лепестками риторических украшений. Впрочем, избыточную риторику можно в контексте речи воспринимать и как издёвку торжествующего над побеждённым. По словам епископа, обращённым к дофину, делегаты Лангедойля «плохо ответили бы на ваши похвальные намерения и на доверие трёх сословий, которые они представляют, если бы они смиренно не просили вас принять с состраданием горести, труды и убытки, которые подданные всегда терпеливо переносили и снова переносят, и пожелать даровать им от щедрот, власти и могущества вашего реформы и перемены, которые, с Божией помощью, являются единственными средствами спасти короля, вас и ваш добрый народ. Что до меня, Монсеньор, которого ваш августейший отец соизволил удостоить столькими милостями и благодеяниями, я считаю себя счастливым быть избранным для того, чтобы вам свидетельствовать усердие и великую привязанность Штатов к королевской семье и иметь возможность исполнить одновременно обет признательности, обязанности верного подданного и обязанности пастора Бога всемогущего, принося к подножию трона истину».

Но затем благостный тон сменяется грозным. Есть времена, говорит дофину епископ, когда Бог, попустив переполнение меры беззаконий и мерзостей на земле, посылает мщения внезапные и ужасные. Он колеблет и ниспровергает королевства. Следуют ссылки на пророка Исайю, апостола Павла, эпизод из Священной истории, как Израиль взбунтовался против жестокосердного правителя. Но, застращав, успокаивает принца оратор, «нас Небо предохраняет от всякой идеи мятежа: мы предпочитаем побудить вас услышать стоны, вырванные чрезмерным страданием, нежели ропот нетерпения и гнева». Упомянутое Небо, не сомневается епископ, предохранило дофина от ожесточения и поселило в его сердце желание приблизиться к народу и принять его жалобу.

Однако, по мнению епископа, «вы, Монсеньор, окружены змеями, заразное дыхание которых старается наполнить смрадом вашу душу невинную и чистую. С давних пор эти змеи, посланные адом, льют свой яд на всё королевство, заставили впасть в апатию, мучают и терзают народ, насыщаются жадно его плотью и его костями, и их шипение мешало нашим крикам дойти до ваших ушей. Надо освободить от них ваш народ, надо вам самому от них освободиться первому, надо размозжить их преступные головы» — из страха, поясняет оратор, «чтобы гроза гнева Господня, готовая разразиться над нами, не настигла и вас». И далее, когда чувства юного принца, возможно, мнительного, должным образом взбудоражены, — простой выход из ужасной ситуации: «Отныне вы допустите к себе в правительстве и управлении Государством добрых безукоризненно честных людей, мудрых, прилежных, преданных вам и благорасположенных к народу, который возродится в надежде и в счастье, когда узнает, что скупость и властолюбие не смогут больше искажать ваших добрых намерений».

После столь солидной подготовки, когда главного слушателя должно было бросать то в жар, то в холод, Робер счёл уместным перейти к деловой части. Нация готова предоставить «эд» — помощь на тридцать тысяч вооружённых людей. Но первым условием ставит смещение и предание суду чиновников — не шести-семи или девяти, как в октябре и январе, а уже двадцати двух. Раскрыв тетрадь, Лекок зачитал список. Среди проскрибированных, конечно же, подавший в отставку канцлер Пьер де Лафоре и первый президент Парламента Симон де Бюси, камергер Робер де Лорри, мажордом короля Николя Брак, верховный распорядитель монет Жан Пуальвилен. С ними, впрочем, вопрос решён ещё в январе. Кроме них, в списке вереница имён менее громких, в частности, летописец и один из президентов Парламента Пьер д’Оржемон и другой президент Парламента, председатель Палаты Расследований, два метра Палаты Ходатайств, метр Счётной Палаты, два казначея Франции и два военных казначея, нотариус короля и даже служащие королевского двора: конюший дофина, его виночерпий и его слуга. Ещё одна заметная фигура — адвокат короля Рено д’Аси, осуществлявший связь с пленным монархом. Все они лишались каких-либо должностей при дворе и в королевской администрации пожизненно. Необходимость упоминать некоторых повторно связана с тем, что они либо до сих пор фактически не уволены, поменяв служебные функции, либо скрылись.

Зачитав по тетради основные пункты ордонанса и список двадцати двух, Лекок перешёл к заключительной части выступления. В ней он нарисовал прекрасную картину будущего после исполнения всего, что зафиксировано в документе. Народ, когда его перестанут угнетать всевозможными притеснениями и вымогательствами, возродит промышленность, земледелие и торговлю, станет приумножать ценности, установит порядок в налогах и финансах — и с радостью возьмёт знамя освободительной войны, хорошо вооружённый и оплаченный, а с ним и нанятые на службу иностранцы, у которых не будет больше нужды грабить и мародёрствовать. Ибо те советы, которые ныне прозвучали, вдохновлены самим Богом. И — завершающий аккорд: «Какой триумф для вас, когда победителем злых затей врага, посреди приветственных возгласов народа вы насладитесь ласками вашего августейшего отца, освобождённого вашими усилиями!» Чудесное пророчество от закоренелого наваррца, мечтающего о падении династии Валуа!

После епископа Ланского, представлявшего общее мнение и одновременно мнение духовенства, от имени дворянства выступил губернатор Артуа Жан де Пикиньи, ещё один верный наваррец. Он выразил согласие с произведённой епископом читкой итогового документа. Выступивший следом Коляр Лекоштёр, адвокат из Абвиля, города в низовьях Соммы, важной, помимо Сены и Луары, магистрали водной торговли, от лица всех горожан поддержал ордонанс. Вопрос: почему не Этьен Марсель? Гипотезы возможны разные. Если искать глубокий политический смысл, мудрое парижское руководство не желало, чтобы недруги имели основание трубить о диктате столицы и безмолвствующей провинции. Но не исключено, в промозглый парижский февраль Этьен, вынужденный постоянно быть на улице, распоряжаться, громогласно командовать, попросту простудился и охрип. Впрочем, ему дали слово сразу за Лекоштёром, и краткой репликой он одобрил сказанное предыдущим оратором. Вероятно, присутствующие удивились его замене и потребовали высказаться.

Любопытно, что ни в речи епископа, ни в принятом документе не упомянуто имя «государственного преступника номер один», освобождение которого было одним из ключевых требований октябрьских Штатов, хотя прочие требования были теперь удовлетворены в более радикальном варианте, нежели первоначальный. Неужели наваррцам вдруг стал безразличен их вождь, томящийся в застенке, их надежда?

Монах-летописец из аббатства Сен-Дени, в отличие от умолчания в официальных Больших хрониках, отметил присутствие темы Наваррского в итоговом слове представителя дворян. К согласию с текстом ордонанса Пикиньи присовокупил пожелание: «Хорошее время настало бы в этот день, если бы справедливость осуществилась на всём свете, чтобы король Наварры, арестованный, осуждённый и содержащийся в тюрьме без какого-либо известного мотива, без судебного приговора, без установленной процедуры, получил бы свободу». Губернатор Артуа добавил, «что не осталось достаточно дворян, к которым можно было бы прибегнуть, чтобы ещё и отказываться от человека, способного хорошо руководить делами и оборонять королевство, и что чем особа выше, тем оскорбление её чувствительнее для всего дворянства».

Невозможно поверить, чтобы за своего кандидата на трон Франции не лоббировал Робер Лекок — внутри Совета при дофине и вне его. Выходит, тщетно. Тонкий политик, он даже не коснулся этой темы в выступлении пред Штатами: не следует затевать сражение, которое пока что нельзя выиграть. А там видно будет.

Дофин, со своей стороны, пошёл на все уступки, абсолютно на все, — кроме одной. Почему? Потому что пункт о Наваррце был очень важен. Он стоил всего остального. Какой бы коллегией из трёх сословий Штаты ни окружили дофина или короля, когда тот вернётся, — эта власть будет размазана по группе лиц с противоречивыми интересами. Их легко поссорить и со временем прижать к ногтю, восстановив статус-кво. Но с Наваррским речь идёт о конкретной персоне, причём способной носить французскую корону. И для Валуа в пределах той ответственности, которую дофин чувствовал за свою династию, даже независимо от гнева короля Жана в случае освобождения его главного заключённого, эта персонификация претензий на верховную власть была опасна, серьёзна и страшна. И дофин держался твёрдо.

Но почему Лекок не сумел его дожать? Очень может быть, из-за позиции Этьена Марселя, от которого успех агитации епископа сильно зависел, от которого зависели нынче все реформаторы и вообще все. Вероятный Валуа-легитимизм Марселя, который имел много оснований и который пока что не был подорван какими-либо внезапностями, мешал Лекоку, но он не мог ничего с этим поделать: Этьен — глыба. Иные способы воздействия на дофина или его устранения, например, химические, видимо, делала невозможными верная и надёжная охрана. И Робер до поры спрятал свою главную идею в сундучок.

А почему, уместно спросить, от купеческого прево зависело так много? Потому, объяснит спустя века теоретик и практик революций, что у Марселя в подчинении были вооружённые люди. Попытка взять власть, даже при мощном народном движении, без такой опоры — детский лепет. У Этьена имелась не только личная гвардия, он не только велел парижанам вооружаться и раздал оружие. Потенциально он готов был выставить двадцать тысяч ополченцев, но это не виртуальные воины, один от ста очагов, упомянутые в ордонансе. Это люди, ремесленники и торговцы, которые регулярно, без всякой субсидии Штатов, собирались для тренировок в военном деле, проводили учения. Ничего даже близкого дофин и его друзья противопоставить Марселю не могли. Теоретически наместник короля мог бросить дворянам клич — бан: собраться с оружием под королевское знамя. Но не в нынешних условиях, когда многие дворянские головы заражены реформаторской бациллой.
 
Что думал о происходящем сам дофин Шарль, как относился к людям, которые неслыханно унизили его и королевскую власть сначала угрозой насилия, а потом своим триумфом на форуме трёх сословий? Он смолоду был скрытен и старался не проявлять истинных чувств. Да и бессмысленно было их проявлять. Он подписал ордонанс, обращённый к подданным вроде бы от его имени, однако ужасающий для ревнителей королевской власти, не изменив, по-видимому, ни единого пункта. Он выслушал при публике глумливую и полную угроз речь епископа Ланского, в которой верные, с детства знакомые придворные и советники отца перечислялись как преступники, место которым в тюрьме. Придёт время, Шарль о своих тогдашних чувствах и мыслях напишет. Даже много дней спустя будет живо негодование, которое вызывали в нём лидеры реформаторов, эти «лицемеры», скрывавшие «необузданное властолюбие под личиной порядочных людей». Они, по мнению дофина, ввели в заблуждение других делегатов, людей чистых и честных, но слабых характером и умом. Они нападали на главных чиновников короля по одной-единственной причине: эти должностные лица, бдительные и преданные, были препятствием их дурным намерениям.
 
От этих ненавистных ему заправил он не отделяет и их реформаторскую программу, «каковые вещи нам неугодны были с тех пор всем нашим сердцем». Мотивы же своего согласия с этой программой раскрывает следующими словами: «Хотя мы хорошо видели, что названные пункты и статьи были зело вредоносны нашему повелителю и нам, однако согласились как по необходимости, так и чтобы избежать опасностей более значительных. В противном случае мы бы порушили всю помощь (то есть субсидию), но притом не нашли бы никого, кто содействовал бы нам в сопротивлении их злому замыслу. И мы даровали им названные пункты и статьи».

В обмен на это «дарение» дофин, фигура уже, по сути, номинальная, получал от Штатов помощь, которая предложена была ещё в октябре: тридцать тысяч солдат в полном вооружении, собирать деньги на которых будут не королевские казначеи, а люди, назначенные Штатами, как и платить бойцам жалованье. Военный налог составит полторы десятины годового дохода дворянства и духовенства, простолюдины выставят одного воина от ста очагов. Поскольку собираемость налога и достаточность итоговой суммы никто заранее гарантировать не мог, в ордонанс внесли пункт о проведении через полтора месяца новой ассамблеи Штатов для контроля поступления средств и, если потребуется, повышения налога. Кроме того, записали право собраться ещё дважды в течение года, до следующего февраля. Так Штаты из созываемого монархом от случая к случаю форума исподволь превращались в постоянно, от сессии к сессии, действующее законодательное собрание, а делегаты форума всё с большим основанием могли называться депутатами этого собрания.