Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 1, гл. 18

Глава восемнадцатая. Подвох на подвох

Король Жан экспериментировал. Он экспериментировал с налоговой системой как самым важным в государстве. Деньги решают всё. Это понял ещё Филипп Красивый. Есть деньги в казне — есть армия. Есть деньги — есть вассалы, привязанные к королю-сюзерену не земельным наделом, которые все давно розданы, а фьефом денежным — пожизненной рентой. Есть деньги — можно ублаготворить влиятельных персон во Франции и за её рубежами. Можно решать вопросы. Есть деньги — крепок госаппарат: бальи, прево, сержанты не бедствуют, меньше воруют. Есть деньги — верны друзья, страшатся враги. Деньги — сила, деньги — легитимность правителя. Наивен, кто думает иначе.

Если в голове короля и его советников витали подобные мысли, это были своевременные мысли. Казна пустовала, жалованье военным платили с задержкой, а госслужащие не видели его уже полгода. Поставщики двора поставляли товары в кредит и очень волновались. Этьена Марселя, к счастью для него, среди них уже не было. В то же время хронистов изумлял аппетит знати к покупке дорогих украшений, проснувшийся в середине пятидесятых. Чтобы его утолить, у галантерейщиков в их универмагах не хватало драгоценных камней, золотых цепочек, расшитых поясов, дорогой посуды. Надо было что-то с этим делать, говоря сухим языком — перераспределять средства. И король экспериментировал — вместе со Штатами, которые собирались за полгода трижды, в декабре, марте и мае наступившего на Пасху нового, 1356 года, проводя мониторинг собираемости налогов и постепенно превращаясь в парламент — не тот, который на самом деле верховный суд при короле, а настоящий, парламент будущего.

Делегаты мартовских штатов, те же, что в декабре, констатировали: налог с продаж и габель поступают туго. Народ в городах и на селе не желал платить своим выборным. Более того, эти пособники фиска вызывали ненависть. В Аррасе их просто убили. И Штаты пошли на радикальнейшую меру — опрокинули всю фискальную систему, заменив косвенные налоги — с продаж, габель — единым прямым налогом на доходы и на капитал. В налоговой сфере это был шаг в будущее. Облагались не повседневные нужды людей, а их доходы, заработок. Налоговое бремя, до этого давившее преимущественно на бедных, распределялось между всеми живущими в королевстве. Ни король и члены его семьи, ни высшие аристократы, ни дворянство, ни духовенство не освобождались от уплаты подати. Обложены были доходы с земельных владений и городской недвижимости, ренты. Если сведения о доходах получить не удавалось, оценивали стоимость собственности — земель, домов, товарных и монетных запасов буржуа — и условно считали, что она должна приносить десять процентов годовых, которые и облагали. И все эти меры король своим ордонансом утвердил.

Чтобы вынести суждение об очередном фискальном эксперименте, Штаты вновь собрались через два месяца, в мае. Преобладали буржуа, явка дворянства и духовенства оказалась минимальной. Майская ассамблея слегка изменила процентные ставки, и дальнейшие наблюдения показали, что видоизменённый налог был реально собран. Не чудо ли? Ни один из городов не создал проблем со сбором этого принципиально нового налога — подоходного, хотя ставки были явно несправедливы по отношению к бедноте: низкие доходы облагались десятью процентами, более высокие — меньше, превышавшие двести ливр в год — ещё меньше: два процента. К тому же существовал потолок, и суммы, его превосходившие, вообще не облагались. Тем не менее трудовой люд радовался, избавленный от налога на продавцов — а через них, опосредованно наценкой, и на покупателей. Особенно радовала отмена габели. И на радостях игнорировали несправедливость этой субсидии, которую изучавший её историк-классик Жюль Мишле охарактеризовал коротко: «больше имеешь — меньше платишь». Однако фактически суммы, предоставленные дворянством и духовенством, оказались зна
чительнее того, что собрали с сословия, которое позднее назовут «третьим».
Что касается отношений короля с реформаторскими Штатами, главной фигурой которых, по сути, стал Этьен Марсель, Жан Добрый явно не расценивал их деятельность как оппозиционную. Он без колебаний утверждал все их предложения. Обеспечить ведение войны финансово, предотвратить хаос и расчленение королевства — в этом интересы буржуа и короны полностью совпадали. Жан, несомненно, приветствовал лидирующую роль парижан и их купеческого старшины в мобилизации средств. Этьен, в свою очередь, похоже, не таил обиды на короля за пятьдесят тысяч золотых в пользу Робера де Лорри. Тот в эти месяцы вообще стушевался. Кажется, реформаторство Штатов его не интересовало. У него в это время была другая работа.

Работа, надо полагать, связанная с Нормандией. Пожалование герцогства дофину Шарлю обрадовало не только его, но и нормандцев: у них теперь свой государь, пусть и королевский сын, но гарант ценимой ими автономии, если он только не будет сидеть в Париже, а станет вникать в нормандские дела. Но как он станет это делать? Уважая нормандские вольности, которые восставшие под конец царствования Филиппа Красивого бароны вынудили его эфемерного преемника Луи Сварливого зафиксировать в «Хартии нормандцам», — или же насаждая повсеместно всевластие королевских бальи, прево и сержантов? Проверку осуществили в январе, через месяц после дарования герцогства дофину. Тот принимал в Руане оммаж своих нормандских вассалов: вассалитет — отношения личные, и присягу надо приносить при каждой смене сеньора. Старый изменник, прощённый королём, дядя нынешнего графа д’Аркура Жоффруа д’Аркур тоже явился. Он захватил с собой оригинал знаменитой хартии, обычно хранившийся в сокровищнице местного собора, и вместо оммажа стал его зачитывать. Это было нечто вроде зачтения конституции диссидентами-правозащитниками суровым правоохранителям где-нибудь на площади Пушкина. В заключение Жоффруа прибавил, что принесёт присягу, если новый герцог поклянётся соблюдать хартию.

Дофин нашёлся, попросив дать ему документ, чтобы почитать повнимательнее, поскольку на слух плохо воспринимается. Жоффруа, однако, отказался доверить драгоценный оригинал отпрыску Валуа, ибо ненавидел и сына, и отца, и деда в равной мере, и покинул Руан, не принеся оммаж за свои нормандские фьефы.

Следующий демарш местные бароны, разделявшие чувства Жоффруа, предприняли в феврале. Дофин созвал Штаты Нормандии, собрание представителей сословий своего герцогства. Задача состояла в том, чтобы склонить делегатов к поддержке военной субсидии, вотированной Генеральными Штатами, точнее, Штатами Севера — Лангедойля в декабре. Надо напомнить, на тот момент субсидию обеспечивали сверхнепопулярные налог с продаж и габель. Оппозиция налогам была в Нормандии сильная, города отказывались платить. Собрание местных Штатов выдалось бурным. Шарль д’Эврё, Наваррец, теневой нормандский лидер, проявил осторожность, дав согласие на исполнение в герцогстве парижских решений, но взбунтовались его друзья: роли, похоже, были расписаны. Граф Жан д’Аркур, преданный Наваррцу и вряд ли готовый действовать без его одобрения, обрушился на нынешнюю власть. Жозеф Ноде, историк, писавший в тяжёлые времена о тяжёлых временах, приводит по архивным материалам, опубликованным в середине восемнадцатого века, выступление графа.

— Нам надоело, — сказал Жан д’Аркур, — расточать наши богатства без всякой пользы, без надежды прекратить беды. Пусть мне покажут, что дали все субсидии, щедро предоставляемые нами каждый год. Я вижу по-прежнему провинции незащищёнными, войска скудно оплаченными, города без гарнизонов, бедность в государстве и богатство в домах нескольких фаворитов. Нам говорят: надо вооружаться, чтобы отбить врага. Но самый большой наш враг — не англичанин, который ведёт с нами справедливую войну. Наши враги — финансисты, которые пожирают наше имущество, бальи, которые присваивают наши привилегии, королевские сержанты, которые разоряют наших вассалов. Наш враг — это король, который угнетает тех, кому должен покровительствовать, который оскорбляет тех, кто ему служит, который принижает дворянство до уровня вилланов. Филипп Август, Святой Луи находили наши мечи готовыми помочь им в опасностях, потому что они чтили своих пэров и своих баронов. Но ныне наша кровь презираема, каприз заставит её течь под топором палача, если надо обогатить из нашего достояния безвестного иностранца. Я всегда вспоминаю с ужасом эту отвратительную казнь коннетабля Бриенна, когда всё французское дворянство было унижено и обесчещено. Вот под какими предзнаменованиями Жан возведён на трон, вот все победы, которые он умеет одерживать. Пусть же он один и отстаивает эту власть, вредную всем. И если внемлют моим словам, ни наши имущества, ни наши мечи не будут использованы на службе человеку, который нас разоряет, который губит Францию.

Наваррский, сидя подле обескураженного дофина, слушал, несомненно, с наслаждением. Но проявлять чувства было политически преждевременно, и он вместе со Штатами одобрил предоставление Нормандией субсидии королевскому правительству на содержание трёх тысяч вооружённых людей в течение года.

Штаты Нормандии заседали в феврале, потом наступил март — месяц всё того же пятьдесят пятого года, поскольку Пасха и, соответственно, Новый год пришлись в тот раз на очень позднюю дату — 24 апреля. Март был месяцем Поста, когда уместно заниматься серьёзными делами, и именно в марте новое собрание «не совсем Генеральных» Штатов — Штатов Лангедойля, а вернее, вторая сессия декабрьских, учтя поток жалоб и плохую собираемость потребительских налогов, совершила фискальную революцию, заменив одиозные подати единым подоходным налогом — налогом, которому принадлежало будущее. Король не мог оставаться в стороне от этой работы, в центре которой находился купеческий прево Этьен Марсель, теперь уже как бы не только парижский, но всей Франции. Король вместе с советниками должен был выслушивать предложения, утверждать своим ордонансом решения — по сути, революционные. Ему было чем заняться в марте.

Между тем именно в этом месяце в Нормандии вызревало то, что грозило драматической развязкой. Старого Жоффруа д’Аркура после его дерзкой выходки с «Хартией нормандцам» и отказа принести присягу вызвали на суд королевского Парламента. Понятно, что он и не думал являться, поддерживаемый баронами той группировки, которая фактически владела Нормандией, какие бы титулы король ни присваивал своему сыну, и закулисно одобряемый первым и самым блистательным нормандским бароном — графом д’Эврё, королём Наварры. Намерения этой группировки легко прочитывались и уже не скрывались — достаточно было послушать графа Жана д’Аркура.

Нормандские бароны плели заговор, нити которого тянулись наверх, но не только к прощённому уже в третий раз королевскому зятю. Тут работал мозг юридически подкованный, мыслящий стратегически, изощрённый многолетним опытом интриг. Робер Лекок, епископ Ланский, пэр Франции и член королевского Совета, участвовал в тайных сходках, проходивших под эгидой Наваррца, в его замках.

Если верить наиболее авторитетному историку Столетней войны Жану Фавье, король Жан не был параноиком. И не был идиотом с горячей головой, готовым махать мечом и казнить по первому подозрению, каким его мастерски вылепил Дрюон. Король Жан располагал информацией, и слухи, которыми поделился с ним на крестинах своего первенца один из приближённых, сын изменника и поджигателя войны Робера д’Артуа, но прощённый и облагодетельствованный, за что по гроб жизни благодарен Валуа, — слухи эти просто подтвердили то, что король знал и так. От кого? Надо полагать, от завсегдатая заговоров, своего камергера и тайного осведомителя Робера де Лорри, который нормандский заговор упустить, конечно, не мог. Таково, по крайней мере, предположение Раймона Казеля.

И заговору этому был противопоставлен контрзаговор — спецоперация в Руане, которая с внешней стороны может показаться трагифарсом, выплеском ненависти психически неуравновешенного властителя, полубезумной импровизацией.

Какие же сценарии заговора мог узнать король через свою агентуру? Несомненно, на тайных сборищах рассматривалось несколько вариантов и несколько этапов. На первом этапе за передвижениями короля устанавливалось наблюдение. Легко допустить, что в центре разведывательной сети находился сведущий в оперативной военной разведке отставной английский маршал Жоффруа д’Аркур. В момент, который координатор операции счёл бы благоприятным, следовало быстро сосредоточить поблизости отряд верных рыцарей, причём таких, которые не устрашатся посягнуть на коронованного и миропомазанного в Реймсе, пусть даже и узурпатора с наваррской точки зрения.

Второй этап — захват короля, самый сложный и чреватый срывом всего замысла. Короля в поездках сопровождала свита, рядом всегда находились телохранители, знавшие своё дело и готовые отдать за короля жизнь, так что действовать предстояло жёстко, не считаясь с потерями. Как вариант короля можно было просто убить. Но, во-первых, ситуация, когда разделались с Карлосом де ла Серда, вряд ли повторится. Во-вторых, исполнителям следовало готовиться к тому, что их, в угоду шокированной общественности, вынуждены будут казнить даже победители.
 
На третьем этапе, если король оставался жив, у него вырывали отречение в пользу дофина. Тоже непростая задача. Наконец, четвёртый этап, с регентом вместо короля, выглядел проще. Восемнадцатилетний юноша, не наделённый качествами властителя и очарованный своим старшим другом Наваррским, становился игрушкой в его руках. При необходимости дофина-регента легко было устранить.
 
Что в перспективе, если бы заговор удался? Нормандским самостийникам дальнейшие варианты, в принципе, были безразличны. В любом случае они получали то, к чему стремились: независимость герцогства от Парижа, изгнание ненавистных бальи с их фискально-силовым аппаратом, для надёжности — вассальная присяга королю Англии, который за морем и вмешиваться в нормандские дела не будет. Что-то вроде второй Гиени-Гаскони. Шарль д’Эврё, водворившийся в Париже, будь он в ранге короля Франции то ли наместника короля Франции и Англии Эдуарда, друзей своих беспокоить не станет.

То, что нанесённый королём упреждающий удар по заговорщикам не был импровизацией, а результатом продуманного и подготовленного в глубокой тайне, с ограниченным кругом посвящённых, контрзаговора, подтверждается фактами. И, вероятно, важнейший из них — особая роль купеческого прево Парижа.

Когда король Жан ранним утром вторника 5 апреля, переночевав в городке Гурне, куда прибыл накануне якобы поохотиться, любителем охоты не будучи, поскакал в сопровождении свиты из сотни рыцарей, оруженосцев и слуг на запад, в сторону Руана, непосвящённые, в том числе знатные персоны из его эскорта, могли догадаться, что не зря их заставили надеть воинские доспехи: денёк предстоит жаркий.

Достаточной ли была численность королевского отряда? Ведь в Руане его могла ждать ловушка, именно там его попытались бы захватить или убить. Однако даже если рейд был акцией импульсивной, Жан мог рассчитывать на внезапность. Если же удар был продуман, король знал, что силы заговорщиков в данный момент не мобилизованы. Продуманность руанской операции доказывается, к примеру, тем, что в ней участвовала не только королевская свита. В ней были задействованы пятьсот парижских ополченцев во главе с Этьеном Марселем, подстраховывая короля на случай неприятных неожиданностей.

Факт встречи короля с войском буржуа на обратном пути из Руана по завершении акции находит у историков две прямо противоположные интерпретации. Одну художественно воплотил Дрюон, чрезвычайно неблагосклонный к купеческому прево. По версии тех, кто консультировал писателя, Этьен Марсель давно «снюхался», по выражению дрюоновского повествователя, с Наваррцем, злейшим врагом Валуа. Появление на руанском направлении парижского воинства, по этой версии, сильно удивило короля, породив предположение о причастности прево к нормандско-наваррскому заговору.

Скрупулёзный исследователь документов, связанных с биографией Этьена Марселя, Раймон Казель совершенно иначе истолковывает фразу «хорошо осведомлённого», по его мнению, хрониста о встрече короля с парижскими ополченцами у городка Пон-де-л’Арш на Сене: «И прибыл туда к нему прево купцов Парижа с пятьюстами вооружёнными людьми». По оценке историка, Этьену требовалось несколько дней, чтобы собрать столь значительное для того времени войско. Затем нужно было привести это войско в Пон-де-л’Арш. На всё это нужно время и время, а встреча произошла 9 апреля, всего на четвёртый день после руанской операции. Из этого следует, что когда удар по заговорщикам только планировался, король уведомил о нём Этьена и дал ему понять, что будет нуждаться в его поддержке.

Но всё же не свидетельство ил это обратного: Этьен — соучастник и двигался со своими бойцами на помощь заговорщикам? Казель убедительно доказывает, что предположение абсурдно. Во-первых, именно в эти месяцы купеческий старшина на пике фавора у короля. Королевские канцеляристы переводят революционные предложения Штатов, на которых верховодит Этьен, на язык ордонансов, которые Жан Добрый немедленно подписывает. Зачем Марселю разрушать то, что он выстраивал в надежде оздоровить государство? Во-вторых, мог ли купеческий прево Парижа сочувствовать нормандским заговорщикам? Их целью было отторжение Нормандии, а что это означало бы для торгово-ремесленного Парижа?

Если к спорной Бретани и бесспорно английской Гиени добавится английская Нормандия — а относительно возможности нейтралитета питать иллюзий не стоило, — французское королевство вместе с этой богатейшей провинцией утратит значительную долю могущества. Ещё скуднее, чем они есть. Станут финансовые возможности, ослабнет влияние на другие государства, начнут отпадать союзники. Двор сделается менее блестящим, менее притягательным для иностранных визитёров. Усилится сепаратизм провинций. Всё это неизбежно приведёт к падению престижа столицы, на котором в немалой степени строится процветание парижских буржуа, их доминирование над иногородними, их привычный, роскошный на взгляд провинциала, образ жизни. Купеческий прево и эшевены столицы всегда видели важнейшей задачей поддержание и укрепление престижа своего города. Почему бы Этьену Марселю на его ответственном перед парижанами посту стремиться отломить кусок их и своего благополучия?

Но будут также последствия, которые гораздо скорее и болезненнее ударят по торговле и ремёслам Парижа: нарушение давно налаженных, жизненно важных торговых путей. Прежде всего это коммуникации речные, главная из них — по Сене. На ней и на её притоках — Марне, Уазе, Йонне — многие десятилетия на средства казны и «купцов-водников», парижской ганзы, велись работы по расчистке русла, сооружению пристаней, ремонту мостов, сносу мельниц, чтобы сделать реки проходимыми для больших торговых судов и облегчить погрузочно-разгрузочные работы. В результате огромная территория от побережья Атлантики до самых глубинных районов включилась в торговлю, внутреннюю и международную — морскую, используя самый дешёвый и грузоподъёмный транспорт. В своё время много сил, нервов и денег было потрачено на препирательства с буржуа Руана, которые своё местоположение на нижней Сене и претензии на самостоятельность Нормандии пытались монетизировать. Компромисс был достигнут. И теперь всё порушить? Торговый шлагбаум в Нормандии, управляемый королём Англии, — катастрофа для коммерции парижан и их коллег из внутренних провинций. Плачевный опыт сукноделов Фландрии в их взаимоотношениях с англичанами кое-чему научил.

Но коллапс может наступить раньше, чем отпадёт Нормандия. Угроза ближе, до неё от столицы меньше десяти льё. Два города вниз по течению Сены, Мант и Мёлан между Мантом и Парижем, — во владении Шарля д’Эврё, кумира нормандских сепаратистов. Если заговор перерастёт в серьёзный конфликт, мантский и мёланский засовы будут задвинуты, Сена, дорога жизни, перекрыта. Мог ли купеческий прево, многоопытный коммерсант, дороживший репутацией, не понимать угроз и не просчитывать последствий для тех, чьи интересы призван был защищать? Да и для своего собственного клана. Так что версия об участии Этьена в нормандско-наваррском заговоре кажется более чем сомнительной. А король Жан, мобилизуя купеческого старшину с его ополчением на защиту короны и целостности королевства, очевидно, в большей степени полагался на верность парижских буржуа, чем социально близких ему рыцарей.

Кавалерийский бросок короля из Гурне, в десяти льё восточнее Руана, к нормандской столице стал для заговорщиков полной неожиданностью. Они узнали о нём, лишь когда в середине дня разведчик домчался до Жоффруа д’Аркура. Матёрый лис находился в это время недалеко от Руана. Но если резиденция герцога, где дофин Шарль, новоиспечённый герцог Нормандский, давал в этот день званый обед, располагалась на правом берегу Сены, то Жоффруа пребывал на левом, хотя тоже получил приглашение. Чутьё и здравый смысл подсказали не приближаться к месту, куда теперь, очевидно, направлялся король с сотней вооружённых всадников.
 
Обед был задуман для налаживания отношений с нормандской группировкой, которые, судя по февральским провинциальным Штатам, не складывались. В пиршественном зале герцогского замка собрался цвет нормандского дворянства во главе с графом Жаном д’Аркуром, старшим племянником Жоффруа. Ему отвели за столом место ошуюю дофина, а одесную восседала персона ещё более значительная — Шарль Д’Эврё. Присутствовали и помилованные королевскими грамотами участники убийства Карлоса де ла Серда, например, Жан де Фрикан. Местных буржуа представлял мэр Руана Жан Мюстель.

Конечно, неосторожно было собираться в одном месте и в одно время, да ещё в благодушном настроении, без оружия стольким людям, одни из которых помечены королевской ненавистью, другие вовлечены в тлеющий заговор. Но что им могло угрожать? Вторжения воинского контингента в Нормандию, занятия крепостей, как во времена конфликта с Наваррцем, не наблюдалось. Скорее дофин должен был тревожиться за свою безопасность.

Что мог подумать старый вояка Жоффруа д’Аркур о бешеной скачке королевского отряда к Руану? Что если во главе король, это серьёзно. Что король со своими осведомителями переиграл заговорщиков, противопоставив их выжидательной тактике стремительный упреждающий удар. Что король со столь малыми силами, по сути. сам рвётся в западню, жаль только, что нет времени собрать достаточно рыцарей и королевскую сотню блокировать. Вероятно, эти мысли посетили старика одновременно. Но всё-таки что задумал этот Жан Валуа? Ясно было только одно: заваруха началась. И важно было другое: вывести из-под удара, каким бы он ни оказался, фигуру ключевую и для нормандского дела, и для клана д’Аркуров — графа Жана. О Шарле д’Эврё беспокоиться не стоило: принцу крови и королевскому зятю ничего угрожать не может.

Когда рассаживались за столы, от Жоффруа прибыл оруженосец с настоятельной рекомендацией графу немедленно покинуть сборище. Тот не был тугодумом и велел слуге привести коня. Почётное место возле дофина останется пустым? Ну нет, непорядок.

— Монсеньор герцог ждёт за столом только вас, — окликнул графа Робер де Лорри, когда д’Аркур, уже надев плащ, направлялся к выходу из замка.

Хронист зафиксировал, что именно доблестный камергер, оказавшийся, как ему и положено, там, где назревали важные события, помешал графу покинуть пиршество. В хрониках отражён и другой любопытный факт, вероятно, сообщённый позднее дофином кому-то из приближённых. Когда уже принялись за еду, некто подошёл сзади к креслу дофина и шёпотом, на ушко посоветовал не пугаться, если произойдёт что-нибудь необычайное. Что это был за доброжелатель, удивительно осведомлённый? Не Робер ли де Лорри?

Банкет на пятой неделе Великого Поста, когда и Страстная не за горами, — не лучшая, конечно, затея. Правда, можно допустить, что блюда подавали исключительно рыбные и овощные, а пить вдоволь — дело благое. Однако гром небесный всё-таки грянул. Его изобразил королевский сержант, ударом булавы о раскрывшуюся внезапно дверь призывая к тишине. Откуда взялся этот сержант в доспехах посреди весёлого пира? Его поначалу и не заметили, и гром, им произведённый, не услышали, увлечённые едой, питьём и разговорами. Но зато услышали громовой голос, прозвучавший будто с небес:

— Всем сидеть на местах, не двигаться! Одно движение — смерть!

Это маршал Арнуль д’Одрегем с воздетым над головой мечом, а рядом с ним — рыцарь в шлеме, но с поднятым для узнаваемости забралом: король Жан, которого никто не ожидал здесь увидеть. Никто, кроме, возможно, одного камергера. А за их спинами — плюмажи, плюмажи: украшать перьями головные уборы, даже воинские, стало в середине века модным. Вмиг банкетный зал заполнился людьми в рыцарской амуниции и при оружии. Легко узнаваемы были брат короля Филипп Орлеанский, второй сын короля юный граф Анжуйский Луи, Жан д’Артуа, которому король приходился кумом и которому пожаловал графство Э — конфискат казнённого коннетабля Бриенна, любимец короля граф Жан де Танкарвиль — потомственный ненавистник д’Аркуров, предки которого враждовали с ними ещё при Филиппе Красивом. Одним словом, в понятиях другой страны и эпохи, прибыло Политбюро в полном составе.

Как же королю и сопровождающим удалось проникнуть в замок незамеченными? Очень просто. Король Жан, бывший герцог Нормандский, хотя и во многом номинальный, всё же неплохо ориентировался в здешней топографии. Замок примыкал к городской стене в той её части, которая ниже по течению Сены, так что, двигаясь со стороны верховий, королевский отряд должен был проехать через весь город. Но, в интересах скрытности и внезапности, король избрал иной путь: обогнул Руан с севера, в замок же проник через подземный ход, который начинался за городской стеной. Обычно подземный ход охранялся, но в этот день охрана почему-то была снята. На этом основании руанцы позднее заподозрили своего мэра Мюстеля в причастности к королевской спецоперации.

Было ли в Руане введено нечто вроде осадного положения с запретом жителям покидать дома? Вряд ли: отсутствовали технические возможности ввиду немногочисленности отряда, да и скрытность и внезапность это бы нарушило. Народ, по слухам узнавая о событиях, начал выходить на улицу.

Сильно ли взволновались приглашённые дофином при появлении высоких гостей? Можно предположить, не сильно. Феодальные юрисдикции своеобразны, и король Франции на территории, подвластной герцогу Нормандии, не обладал абсолютными полномочиями. Например, право «высокого суда», то есть вынесения смертных приговоров, принадлежало герцогу, а не его сюзерену королю, к сюзерену можно было только апеллировать. Гости дофина юридически находились под его защитой. Но король Жан проявил то, что философ позднейших времён назовёт «мужеством беззакония». Первым делом он устремился к Шарлю д’Эврё и ухватил его за шиворот:

— Встать, предатель! Ты не смеешь сидеть рядом с моим сыном!

Стольник Наваррца тут же бросился на короля с ножом, по всей вероятности, обеденным: защищать сюзерена — первейший долг вассала. Стольника схватили королевские телохранители. Следующим под горячую руку попал граф Жан д’Аркур. Король хватил его булавой по спине с такой силой, что порвался нарядный белый корсет — узкий камзол, какие тогда носили. Среди участников банкета начались задержания, задержанных поместили под охраной в соседней палате замка.
 
Дофин, отвечавший за безопасность своих гостей, слёзно умолял отца не позорить его, не пятнать его честь подозрением в причастности к ловушке. Тщетно. По утверждению хрониста, король пнул герцога Нормандского ногой.
 
Тех, чья участь королём была решена, отвезли на телегах на ярмарочное поле к северу от города. Туда стал стекаться народ, возбуждённая толпа росла, но дело было сделано в считанные минуты. Бессудный и беззаконный приговор привёл в исполнение палач-любитель — местный убийца, которому за работу обещали помилование. Профессионал, вероятно, был в отпуске. С графом д’Аркуром не заладилось: по словам хрониста, для которого удачная метафора заслонила трагизм происходившего, граф напоминал «горшок сливочного масла, настолько был жирный, и испытал шесть затрещин, пока голова смогла упасть на землю». Кроме графа, лишились головы ещё трое, все они участвовали в убийстве коннетабля де ла Серда, но вслух король вменил им в вину злоумышление против своей особы. Как добавочное наказание троим, исключая стольника, напавшего на короля из верности господину, отказано было в исповеди: король назначил им местом посмертного пребывания ад и никакое иное.

Между тем толпа горожан была возмущена расправой: граф пользовался популярностью. Тогда король прибег к тому, что можно назвать домашней заготовкой: развернул пергамент, с которого свешивалось на ленточках или шнурочках несколько восковых печатей, и стал его зачитывать притихшему от любопытства народу. Это был секретный пакт короля Наварры с Англией, а печати, как пояснил король, принадлежали не только упомянутому предателю, но и другим главарям, в их числе графу Жану д’Аркуру, который только что понёс заслуженное наказание. Эту сцену приводит в своей «Хронике» добросовестный Виллани — Маттео, брат и продолжатель умершего от чумы Джованни.

Откуда у короля взялся такой документ, да ещё, судя по печатям, подлинник? Суть договора в том, что Шарль д’Эврё, как пишет хронист, стремился «навести Англию на свою страну и снова заключить союз с королём Англии». В награду за измену он получил бы корону Франции. Всё это вместе заставляет усомниться в подлинности документа. Эдуарду не нужен Наваррец в качестве короля Франции, Эдуард сам законный король Франции. Можно предположить, фальшивку изготовили парижские мастера в рамках подготовки контрзаговора. Подложные документы — не новинка при королевском дворе, достаточно вспомнить дело о наследовании графства Артуа, на чём погорел другой знаменитый изменник, Робер д’Артуа.

Король не собирался лишать жизни всех баронов-заговорщиков, застигнутых на обеде у дофина, хотя, вероятно, знал их имена. Столь массовые репрессии вызвали бы взрыв, всеобщее восстание — достаточно показательна ярость толпы после казни четырёх. По свидетельству летописцев, люди готовы были растерзать участников процедуры, и лишь присутствие короля, поднявшего забрало шлема и узнанного, а также оглашение пресловутого договора утихомирило или, скорее, обескуражило толпу.

Экзекуции подверглись даже не все арестованные. Например, Жан де Фрикан, близкий к Наваррцу. Жизнь ему временно сохранили в ожидании показаний, изобличающих его патрона. И Фрике такие показания дал, засвидетельствовав даже, что с Жаном Добрым собирались поступить, примерно как с Карлосом де ла Серда. Впрочем, всё, что он наговорил, королю было известно, а вскоре Фрике ухитрился бежать из-под стражи.

Король не предал смерти и главного злоумышленника, хотя в момент его задержания воскликнул:

— Клянусь душой моего отца, я не буду ни пить, ни есть, пока он жив!

Но Жан был отходчив и прислушался к советам окружения. Было два разумных соображения, помимо того, что Шарль д’Эврё всё-таки королевский зять. Жан только что пережил реальную угрозу своей жизни, мог ужаснуться пролитию королевской крови и не хотел взваливать на себя такую ответственность. Наваррец — прямой потомок Святого Луи и «железного короля», пусть даже кто-то сомневается в чистоте происхождения его матери. Пролить королевскую кровь — дурной прецедент, как бы самому не встать в очередь.
 
Другой довод, менее эмоциональный и более сильный: Шарль д’Эврё — великолепный заложник, лучший, какой только может быть для сдерживания мятежных поползновений нормандских баронов и всей наваррской партии, явных и скрытых её сторонников. Заложничество с использованием знатных персон в те времена широко практиковалось.

И король увёз своего выдающегося арестанта в Париж, где сначала его содержали под стражей в Лувре — крепости и жилище королей, потом в Шатле — полицейском офисе и тюремном замке. Но бегство Фрике внушило опасения. Париж — место ненадёжное. Узника начнут регулярно посещать заступницы — вдовствующие королевы, сестра Бланш и тётка Жанна д’Эврё, которым невозможно будет отказать, и посещения могут кончиться побегом. И Наваррца этапировали в Кревкёр, что в Бовези, в двадцати льё севернее Парижа, а затем вдвое дальше — в крепость Арлё в пяти льё восточнее Арраса, гарнизон которой хотя и французский, но расположена она на краю графства Эно, то есть территории Империи, что должно послужить добавочной загородкой. Там горе-заговорщику и предстояло коротать скорбные дни, может быть, до скончания века. А было Шарлю неполных двадцать четыре года.

Так во Франции появился государственный преступник номер один, он же заключённый номер один, которому многие сочувствовали, поскольку не понимали, в чём его вина, а пропаганде не верили. В народе сочиняли полные тоски песни — «плачи» о молодом, несправедливо заточённом добром принце, который, конечно же, и есть настоящий король Франции.

Идея заложничества себя не оправдала. Весь апрель и почти весь май Филипп Наваррский, подхвативший знамя старшего брата, пытался вступить в переговоры с королём, но, отчаявшись, в конце мая отправил в Париж письмо, адресованное, в английском стиле, господину Валуа, именующему себя королём Франции: «Я вижу и знаю, что разум и справедливость вам неведомы». Филипп, отрекаясь от вассальной присяги, послал королю вызов, как частному лицу, простому рыцарю. Это послужило сигналом к массовому отзыву нормандскими баронами оммажа французскому королю как несомненному узурпатору и незамедлительной вассальной присяге Эдуарду Английскому. Дядя казнённого графа предложил англичанину всё своё наследство и пригласил использовать свои земли как плацдарм вторжения. И уже в середине июня Жоффруа д’Аркур и Филипп Наваррский встречали высадившийся на полуострове Котантен экспедиционный корпус герцога Ланкастера. Разбив лагерь близ Валони, англичане с нормандскими союзниками двинулись вглубь Франции.

Произошло то, что Жан Добрый пытался предотвратить? Не совсем так. Король оказался в ситуации цугцванга — шахматы набирали тогда популярность в кругах знати и буржуа. Любой ход вёл к тяжёлым последствиям. Если бы Жан бездействовал, события развивались бы по нормандскому сценарию, он лишился бы короны, вероятно, и жизни, а Франция — Нормандии. Но он бросился в бой и одержал победу. Однако победу трагическую, результатом которой стала интервенция и война с объединёнными силами противника.

Единственной отрадой была поддержка Штатов, три сессии которых подряд, с декабря по май, утвердили пакет небывалых реформ, призванный придать Франции новые силы и вселить надежды. Проект, вызревавший, вероятно, у Этьена Марселя, приобрёл в эти месяцы отчётливые контуры. В какой мере новации Штатов вырваны были у короля и его администрации под давлением обстоятельств, а в какой отвечали устремлениям самого государя — об этом есть разные мнения. Скорее всего, обусловленность денежной помощи наблюдением за её сбором на уровне провинций и в центре «генеральными выборными» Штатов, но не чиновниками короля, а также запрет выдавать что-либо из собранных средств королю и его людям не вызывали у верховной власти восторга.

Декабрьский ордонанс содержал не только директивы по налоговой реформе. Его статьи охватывали все стороны жизни. И это была сделка: невыполнение властью каких-либо пунктов могло повлечь прекращение сотрудничества и отказ предоставить субсидию. Что называется, с ножом к горлу. Штаты были настроены сурово, хотя требования одного сословия нередко противоречили интересам другого. Но все их удалось свести в одном документе.

Под надзором Штатов следовало чеканить монету и присваивать ей номинал. Только по совету Штатов можно было объявлять призыв дворянства на войну. Штаты назначали делегатов для наблюдения за организацией войск и для выдачи им денежного содержания. Расширялись функции общин в поддержании правопорядка — нечто вроде народной милиции. Провинциям предоставлялось право оказывать вооружённое сопротивление как королевским чиновникам, если они попытаются завладеть собранным налогом, так и королевским воинским отрядам, если они станут притеснять население или присваивать военные трофеи. Это уже выглядело посягательством на исконные права людей войны. При этом всем пострадавшим от насилий и злоупотреблений гарантировалась юридическая помощь. Были в ордонансе статьи в интересах крестьян, ограничивавшие права сеньоров на вылов рыбы, были и в интересах рабочих, распространявшие меры борьбы с невыплатами зарплат на все города королевства.

Примечательно, что делегаты многих городов воспользовались прописанным в декабрьском ордонансе правом получить его бесплатную копию, изготовленную в Государственной Канцелярии: красиво оформленную хартию на пергаменте с прикреплённой шёлковой ленточкой печатью на зелёном воске. Список городов, запросивших копию, обширен. К северу от Парижа их больше всего: Амьен, Лан, Мондидье, Бове, Компьень, Санли. Немало и на востоке: Мелён, Мо, Труа, Провен, Санс. Южнее столицы это крупные города в долине Луары: Орлеан, Тур, Анже. Западнее — близкие к Парижу Понтуаз и Пуасси, но также и отдалённые нормандские: Руан, а в устье Сены Арфлёр и Онфлёр. Заметно ли что-то общее у этих городов? Большинство расположено на реках — Сене, Уазе, Марне, Йонне, Луаре и притоках, по которым парижские буржуа проложили свои деловые пути ещё со времён экспансии «купцов-водников». Торгово-ремесленные сообщества этих городов объединяла с парижанами забота о беспрепятственном провозе товаров, сохранении свободы судоходства и свободы выхода в Атлантику.

Именно их делегаты проявляли наибольшую активность на декабрьских дебатах и оказали доверие выразителю общих интересов — Этьену Марселю. Именно они затребовали копии ордонанса, чтобы отслеживать выполнение его статей. Предотвратить разбазаривание и воровство собираемых средств, обеспечить боеспособность армии накануне грядущих битв, не допустить расчленения страны — отвечало их кровным интересам. Так в реальности воплощалась рождённая, вероятно, уже тогда в голове Этьена Франция будущего — консолидированная вокруг Парижа федерация городов. И увозили с собой делегаты не просто копию революционной по духу и букве хартии, а проект того, что когда-нибудь станет называться конституцией.

Однако реальность пересиливала мечту. Подоходный налог, декретированный в марте и подкорректированный в мае, был успешно собран, но денег оказалось недостаточно. Возможно, прикидочные расчёты необходимого процента обложения оказались ошибочными. Или же причина в другом: налог, намного опережавший время, обескураживал непривычностью, не все области удалось охватить, некоторые бастовали. Так или иначе, но король со своими советниками воспринял это как невыполнение условий сделки — деньги в обмен на реформы. И счёл себя вправе покрыть недостачу испытанными средствами, осуждёнными реформаторами. Уже в конце мая, когда определился недобор, в окружение короля потихоньку вернулись две одиозные фигуры — Жан Пуальвилен и Николя Брак, изгнанные ранее по требованию Штатов. Зачем они понадобились королю? Эти финансовые воротилы могли кредитовать государственную казну из своих сундуков незамедлительно, без волокиты сбора налога. Разумеется, с изрядной последующей выгодой для себя.
 
В июне король набрал большую армию в надежде встречным ударом разгромить Ланкастера. Воинам надо было платить, одиозные фигуры необходимые суммы предоставили. В королевское войско входили не только рыцари и наёмники-иностранцы, но и корпуса ополченцев из Парижа, Руана, Амьена. Возглавлял ли парижан их купеческий старшина — неизвестно, но тогда, в начале лета, Этьен оставался надёжной опорой власти.

Между тем англичанин и его нормандские друзья прибегли к хитрой тактике: уклоняясь от генерального сражения, действовали разрозненными отрядами на большой территории. Королевская армия увязла, осаждая малозначимую крепость Бретёй. Неделя шла за неделей, налоговые поступления и кредиты от денежных воротил иссякли, и король вынужден был прибегнуть к той мере, которую старался максимально оттянуть, ибо она означала полный разрыв договорённостей со Штатами: в конце июля он приказал ослабить ливр, а через две недели, в августе, повторил девальвацию.

Как к этому отнеслись Этьен Марсель и его единомышленники? Просто, по-деловому: в свою очередь, сочли себя свободными от обязательств перед королём. Ополченцы не были ни рыцарями, связанными вассальной присягой, ни наёмниками. Жалованье они получали из городской казны. И горожане ушли из-под стен Бретёя. Обязательство предоставлять королю ополченцев давалось добровольно, и ни маршалы, ни коннетабль, ни сам король законным порядком не могли их задержать. Потеря этих «гражданских» не была пустяком для боеспособности войска. Обученные военному ремеслу, они, в отличие от рыцарей, не воспринимали битву как личный поединок, а умели действовать сплочённо и дисциплинированно. Король оформил уход горожан как своё распоряжение, видимо, чтобы не создавать впечатление развала армии. По словам хрониста. «велел дать увольнение король Жан своим общинам из своих добрых городов. Что было безрассудством для него и для тех, кто совет об этом ему давал». Сказывалось, вероятно, традиционно скептическое отношение к буржуа как воинам, и чрезвычайных мер по недопущению ухода принято не было: скатертью дорога.

Не чувствовал ли Этьен, лишая короля поддержки контингентов Парижа и дружественных ему городов, что наносит удар в спину? Что вредит делу, за которое боролся: отражению интервенции, предотвращению раздела страны? Вероятно, Этьен формулировал это для себя спокойнее, как деловой человек. Помощи от буржуа деньгами, и немалыми, достаточно. Ведь Этьен и коллеги — богатые суконщики с острова Сите внесли налог оптом за целые кварталы, даже не надеясь потом получить сполна. Но проливать кровь — не долг буржуа. Это исконная обязанность дворян как воинов по определению. Король, несомненно, справится силами одних своих рыцарей, которых вассальная присяга обязывает служить сюзерену. У короля и деньги теперь завелись — от порчи монеты, от его добрых друзей пуальвиленов и браков. Да и английский супостат не так страшен. Разве не бегает Ланкастер от королевского войска как заяц?

Впрочем, это лишь версия ухода горожан, выдвинутая Раймоном Казелем. По его мнению, вследствие разрыва сделки с королём с июля месяца «Этьен Марсель перестаёт быть опорой трона». Но, может быть, и не перестаёт, если увольнение, которое король Жан дал воинам добрых городов, понимать просто, без подоплёки, как их ненужность для решения текущих боевых задач. Автор одной из хроник, монах-летописец из Сен-Дени, предлагает третью версию удаления горожан из войска короля: на этом настаивали дворяне в своём «чрезмерном высокомерии», называя вооружённых горожан «в насмешку Жаками Простаками» — презрительной кличкой деревенских.

Однако боевые задачи ставил перед королём не один Ланкастер. В начале августа, когда французы ещё осаждали Бретёй, где засели наваррцы, и готовили для штурма диковинное сооружение — башню на колёсах, так называемого «кота», на юго-западе, из Гиени, или, по-другому, Гаскони, с войском из англичан и злейших франкофобов гасконцев вышел в очередной опустошительный набег Чёрный принц — Эдуард-младший. Англичане открыли второй фронт.