Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 20

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОВЕРХ СТОЛЕТИЙ



Глава двадцатая. После чуда

Когда король Жан с королевскими почестями, под конвоем был этапирован в Бордо, к нему по его просьбе и с разрешения англичан прибыл метр Жан Аркемаль, королевский шут, и потом они уже оставались неразлучны. Прямо-таки Шекспир, «Король Лир».

От поля битвы юго-восточнее города Пуатье до Парижа по прямой ровно триста километров, но в ту эпоху по прямой, воздушным путём, передвигались только ангелы господни, демоны и их протеже. Земными же извилистыми дорогами никак не меньше восьмидесяти льё. В Париже о катастрофе узнали не позже, чем через неделю: весть разносилась по королевству со скоростью, с которой способны были скакать взмыленные лошади герольдов и иных вестников.

Разгром, второй за десять лет, поверг большинство жителей королевства в уныние, тоску, безысходность. После Креси сам король впал в депрессию, укрылся в лесу, его с трудом удалось уговорить вернуться к делам. После Пуатье короля как действующего лица не стало вообще. «Вы потеряли своего отца», — написал Жан Добрый в обращении к подданным, которое ему разрешили обнародовать. Разрешили не из гуманности, а чтобы поторопить французов с уплатой выкупа за их монарха. Выкуп назначили в четыре миллиона золотых монет. Это четыре годовых бюджета королевства в мирное время.

Но главное было не в заоблачной сумме, в которую каждому подданному предстояло вложиться. Король — опора, защита, надежда на справедливость. Так чувствовал каждый, и теперь, лишившись этого символа, переживал заброшенность, растерянность, беззащитность. В Пуатье, жители которого трудились над захоронением погибших, мэр запретил пиршества и увеселения: город облачился в траур. Штаты Лангедока, вскоре собравшиеся, постановили, чтобы «ни мужчина, ни женщина в течение года, если король не будет освобождён, не носили золота, ни серебра, ни жемчугов, ни беличьего меха, ни платьев и шляп с бахромой, ни других пустяков каких бы то ни было, и чтобы никакие менестрели и жонглёры не играли по своему ремеслу».
 
Силён был и страх перед англичанами, известными жестокостью к населению. И если бы Чёрный принц продолжил агрессию, то, утверждает хронист, наступил бы «последний день Франции». В Париже через месяц после злосчастной битвы, в час, когда подают сигнал к тушению огней, произошло землетрясение: всё содрогалось, земля плыла под ногами. Не предвестие ли новых несчастий?

Но главным у людей незнатных, горожан и сельчан, огромного большинства, было другое чувство. Они не понимали произошедшего и пытались ответить на два вопроса. Первый: как могло случиться, что армия, самая большая в истории, на подготовку которой было затрачено столько времени, сил и денег, вобравшая в себя самых храбрых рыцарей. ведомая опытными военачальниками, освящённая орифламмой и присутствием короля, была разгромлена бандой захватчиков, разорявших французскую землю и оставшихся безнаказанными, — как такая армия могла быть частью истреблена, частью обращена в бегство столь ничтожным противником? И второй вопрос: если английский супостат действительно настолько силён, как доказала в своё время битва Креси, — как могли эти рыцари допустить пленение короля, не положив свои жизни на то, чтобы его отбить, не встав вокруг него стеной, — как посмели они, сами живые и невредимые, бросить своего вождя, покидая поле боя чуть не целыми баталиями? Перипетии сражения скоро, очень скоро стали известны общественности, которая тогда уже обрела голос.

Ответ на эти вопросы навевала сгущавшаяся год от года атмосфера шпиономании и реальных заговоров: измена, конечно, измена! Жонглёры, занятые своим ремеслом несмотря на траур, эти развлекатели и обличители, выразители народного мнения — иначе в их шапки публика не бросала бы монетки, — формулировали в стишках и песенках созревшее во многих головах:

Большая измена, что долго таилась,
В той армии с ясностью полной явилась.

Где изменники, кто? Назовите имена! Но это не отдельные персоны, а целое сословие: дворянство. Народная подозрительность без труда раскрывала причинно-следственные связи. Откуда в этот последний перед катастрофой год такой спрос на драгоценности, что их стало не хватать продавцам даже в Париже, а цены взвинтились? Несомненно, дворяне заключили пакт с врагом, приняли от него «не один дар», как говорилось в одной из песен-жалоб, что и позволило им накануне страшного поражения покрыть себя золотом и драгоценными камнями. Они не хотели победы, война была им выгодна. Они передавали врагу всё, что обсуждалось на королевском Совете. Они просто продали короля англичанам! «Не может быть сложено доброй песни о таких людях, — пели на площадях и перекрёстках. — Франция на все времена через них обесчещена».

Если близко к тексту и сохраняя напевный размер перевести со старофранцузского фрагмент одной из тогдашних народных поэм, он будет звучать так:

Тщеславье, кутежи, в срамных штанинах ляжки,
Перо на голове и золотые пряжки,
Бородками козлищ украшенные ряшки —
На нас они давно висят обузой тяжкой.
И нету смельчака, кто обличит мерзейших
Шутов, лжецов, воров, изменников подлейших —
Всех тех, кто королю принёс разгром полнейший,
Ему, кто на земле из всех существ светлейший.

Едва речь заходит о короле, тон резко меняется, наполняясь нежностью:

Господь да сохранит нам нашего отца
И чадо, что при нём сражалось до конца.

В народе знают всё, и про отрока Филиппа тоже. Король — вовсе не первый дворянин, король — он наш, король — это Франция.
 
Однако знают всё и про другого королевского сына, старшего, дофина Шарля. Важно ли, что он покинул сражение по приказу короля? Трус, не рыцарь, изнеженный принц, кабинетный умник, бежавший с поля боя, бросив своего отца. Правда, когда его кортеж, направляясь к Парижу, проезжал через населённые пункты, люди, обо всём уже осведомлённые, не отваживались обойтись с ним так же, как с другими рыцарскими отрядами, возвращавшимися в свои сеньории. Дофина с двумя его братьями встречали угрюмым молчанием, дворянам же рангом пониже горожане кричали «Позор!» и, по свидетельству хрониста Фруассара, били их палками, не считаясь с сословной субординацией.

Дворянин — воин, долг его сословия — защита мирных и безоружных, трудящихся и молящихся. И если дворянство не исполнило свой долг в судьбоносный, роковой час — нужно ли оно королевству? Разве не способны городские ополченцы воевать не хуже дворян? Разве не могут коммуны сами, без дворян-чиновников собирать налоги, что уже было постановлено на недавних Штатах? Разве не несут горожане дозорную и полицейскую службу, отвечая за порядок в городах и окрестностях? Так нужны ли дворяне вообще? Этот грозный вопрос витал в воздухе в те дни и мог заставить содрогнуться людей прозорливых, прозревающих будущее.

Но с каким бы презрением ни относились многие к принцу Шарлю и его братьям Луи и Жану, а тем более к их вельможному окружению, — сама судьба возложила на нынешнего герцога Нормандского, дофина Вьеннского ответственность не за провинцию, а за целое королевство. Королевский Совет, та его часть, которую оставили в Париже на хозяйстве, готов был разделить с дофином, неопытным в управлении, эту ответственность. Погиб рядом с королём председатель Счётной Палаты Рено Шовель — к радости своего ненавистника Робера Лекока, но другие члены — канцлер Пьер де Лафоре, бывший канцлер Гийом Флот, первый президент Парламента Симон де Бюси, камергер Робер де Лорри — были в наличии. Пэр Франции епископ Лекок, конечно, тоже.

И Совет не бездействовал. Едва до Парижа дошла весть о разгроме и пленении короля, приняты были важные решения. И это, кстати, доказывало, что государственный аппарат неплохо отлажен и может функционировать даже без монарха. Уже 27 сентября, через неделю после события, во все провинции Лангедойля — Севера и Центра Франции ушли грамоты, предлагавшие духовенству, дворянству и добрым городам избрать делегатов на собрание Штатов с прибытием в Париж к Дню Всех Святых. Правда, тут же сообразили, что ждать 1 ноября в нынешней угрожающей обстановке — непозволительное промедление, и вдогонку разослали поправку: собраться к 15 октября. Штаты, заседавшие с декабря по май, принимали решение вновь встретиться в декабре для проверки исполнения ордонансов, но — много воды утекло за недолгие месяцы, какой там декабрь! Никто ведь не знал, не рванётся ли Чёрный принц, окрылённый успехом и подкреплённый силами Ланкастера и нормандских баронов, прямиком к Парижу.

Обсуждать на Штатах предстояло теперь не выполнение ордонансов, а дальнейшие действия. Прежде всего, вотировать новую субсидию, «эд», так называемую «помощь» для воссоздания армии, способной противостоять врагу, угрожавшему беззащитной стране. Выкуп за короля, при его громадности, согласия Штатов всё же не требовал. Это был один из четырёх предусмотренных старинным обычаем случаев, когда вассалы обязаны оказать сюзерену материальную помощь в бесспорном порядке: если сеньор отправляется в крестовый поход, посвящает в рыцари старшего сына, выдаёт замуж дочь или оказался в плену и нуждается в выкупе. В данном случае обычай распространили на всех подданных короля, и сбор средств могли осуществить королевские чиновники на местах без санкции Штатов.
 
Помимо денежных вопросов, необходимо было назначить лицо, осуществлявшее бы королевские функции. Когда дофин был ещё в дороге, между ним и парижским Советом курсировали гонцы, так что ещё до прибытия в Париж принц Шарль принял титул наместника короля. Это важно было сделать ещё до вступления в столицу, чтобы парижане встретили не бесславного беглеца, а исполняющего обязанности главы государства.

Тут есть тонкость. Наместник назначается, когда король временно отсутствует или просто не должен находиться в данном месте. Например, Жан д’Арманьяк — наместник короля в Лангедоке, ибо не может же государь одновременно быть в Париже ив Тулузе. В Бордо и в Париже он, разумеется, тоже не может быть одновременно. Иное дело — регент. Наместник — не регент. Регентство — мера крайняя, когда король скончался, притом либо не оставив наследника, либо наследник неспособен править по причине малолетства. Так в недавние десятилетия было дважды, и в обоих случаях регент вскоре короновался. Возможен и ещё один случай: король отрешён от должности. Но это — не приведи Господь, даже помыслить страшно. Назначение регента при ещё живом короле — акт весьма решительный. Даже если король в полном здравии и у него в руках Большая королевская печать, скрепляемые ею распоряжения недействительны и не подлежат исполнению.
 
А кому ещё, кроме старшего сына, Совет мог вручить королевские полномочия? Вручить, очевидно, без согласования с королём, ибо как было его получить, да и времени на то не было. Младшие братья, Луи и Жан, по словам Фруассара, «были очень молоды и по возрасту, и по рассудительности». Как, впрочем, и Шарль, но всё-таки старший. Был ещё герцог Филипп Орлеанский, младший брат короля, но он, добравшись до Орлеана, некоторое время не подавал признаков жизни, возможно, переживая свой весомый вклад в поражение. К тому же ему только в июле перевалило за двадцать, и сказать о нём можно было, вероятно, то же, что о племянниках. Да и нехорошее это дело — передавать полномочия по боковой линии. Не подобная ли манипуляция лежит у истоков нынешних бедствий?

По дороге в Париж дофин сделал крюк и заехал в Руан, чтобы предписать, конечно, с подсказки советников, кое-какие меры по управлению Нормандией. Он считал своим долгом заботиться о мятежном крае, подарке отца. Вообще, при всей холодности их отношений, Шарль почитал родителя, а теперь, когда отец оказался в бедственном положении, несомненно, проснулись тёплые чувства, обострённые сознанием вины. Воля короля тяготела над сыном, отец незримо витал над ним, и дофин опасался совершить поступок, который бы не понравился королю. В частности, он не сделал никаких распоряжений относительно казнённых в Руане весной. Обезглавленные тела, приобретя за лето весьма неаппетитный вид, продолжали на виду у населения висеть на цепях, головы — торчать на пиках. И будут висеть и торчать ещё долго, но снимет их не дофин. Снимет и похоронит с почестями, как героев и мучеников, другой человек. И будут это суровые времена, но до них без малого полтора года.
 
Равно и в судьбу Наваррца наместник короля не внёс никаких изменений: тот продолжал томиться в укреплённом замке Арлё далеко на севере. Своею волей облегчить участь друга дофин не решался. Да, вероятно, и не собирался: верил в большую нормандскую измену. Разве объединённые действия баронов и Ланкастера не служили доказательством?

29 сентября, в четверг, свеженазначенный наместник вступил в свою столицу. Ещё на подъезде он мог заметить работы вдоль старинной стены Филиппа Августа. С прошлого года, с возобновления военных действий, купеческий прево Этьен Марсель был озабочен защитой города от возможного нападения. Мероприятия начались ещё до него, десять лет назад, когда авангард короля Англии дошёл до Парижа и с его стен видно было, как полыхают близлежащие деревни. Тогда принялись очищать огромное, в полтора льё протяжением кольцо стены от многочисленных строений, разрешённых и самовольных, изнутри и снаружи к стене примыкавших, затруднявших оборону и облегчавших штурм. Этьен довершил эту работу. С особым удовольствием, надо полагать, он наблюдал снос одного красивого особняка, находившегося вне городских стен, но оказавшегося на пути земляного вала и рва, откуда брали землю для насыпки этого оборонительного гребня, полукольцом охватывавшего правобережье Сены, ремесленно-торговую половину Парижа, называвшуюся «Городом» с большой буквы. Вал со рвом был передовой линией обороны, необходимой для защиты кварталов, давно и далеко выплеснувшихся за стену Филиппа Августа. Времени же и средств для сооружения новой каменной стены просто не было.

А наблюдал Этьен с удовольствием снос роскошного дома своего покойного тестя Пьера Дезессара, ему, Этьену, вернее, его супруге Маргарите, в наследство не доставшегося, поскольку он за неё, по праву мужа, от наследования финансисту с неоднозначной репутацией из осторожности отказался. Зато не отказался за свою Пернелль Робер де Лорри, на которого особняк свалился вкупе с пятьюдесятью тысячами золотых монет от щедрот короля Жана. Вряд ли Этьен знал, какие заслуги Робера оплачивает король, и эти пятьдесят тысяч легли пропастью между свояками. Марсель не мог совладать с чувствами — если не к королю, то к Роберу, — что докажут драматические события будущего.

А пока Этьен со всей энергией разрушал, рыл, насыпал, строил. Поверх вала сооружали лёгкие укрепления, призванные, помимо рва, затруднить штурм. Городские улицы на правом берегу, вне стены, переходили в загородные дороги. Например, улица Сен-Дени продолжалась дорогой на одноимённый монастырь в двух льё севернее. На въездах во внешний город с давних пор располагались ворота, часть которых купеческий старшина приказал замуровать, оставив только самые необходимые городу. Над ними предполагалось соорудить надвратные башни, называвшиеся «бастилиями», то есть бастионами. С них во время осады лучники и арбалетчики могли простреливать укреплённую насыпь. Башни задумывались как маленькие крепости, с внутренними помещениями. За время интенсивных работ успели построить только две — над воротами Сен-Дени и Сент-Антуан на востоке, недалеко от Сены, где она втекает в черту города. Были ещё важные ворота Сент-Оноре на северо-западе, но там бастион не сочли делом первостепенным: рядом, между старой стеной и новым крепостным валом, располагался Лувр, главное в том веке жилище королей, сам по себе мощная крепость. Позднее сент-антуанскую бастилию расширят и надстроят, она превратится в Бастилию с большой буквы, известную, наверно, всем.

На левом берегу, стратегически, при всей значимости университета, не столь важном, решили внешний ров не копать, а ограничиться освобождением стены Филиппа Августа от облапивших её построек и углублением старинного рва, изрядно запаршивленного. Ему придали ширину в тридцать ступней, то есть футов, глубину в пятнадцать и пустили в него воды Сены или же подготовились, чтобы легко сделать это в нужный момент.

Парижский эшевенаж имел широкие полномочия по проведению такого рода работ, инициативы буржуа, взявших на себя расходы, могли только радовать королевскую администрацию. Эшевены для оплаты землекопов установили специальный налог на вино, пиво и другие напитки. Этьен Марсель и четвёрка его эшевенов — Шарль Туссак, Пьер Бурдон, Жан Бело, Бернар Кокатри, которого позднее заменит Филипп Жиффар, — активно проявившие себя на недавних революционных Штатах Лангедойля, всеми силами ускоряли работы. Мало кто сомневался, что англичане готовы идти на Париж. Спешно распределяли задания, на ходу создавали аппарат: кто отвечает за земляные работы, кто за сбор налога с напитков, кто за выплату зарплаты «сапёрам», как в то время называли землекопов, трудившихся день и ночь. Фруассар, склонный, впрочем, к преувеличениям, пишет о трёх тысячах рабочих, занятых постоянно.

Линию обороны разбили на сектора, поручив наблюдение восемнадцати буржуа, людям именитым, среди которых бывшие купеческие прево, эшевены, их сыновья. Многие связаны с Этьеном делами или родством — сплочённый коллектив, в котором, по-видимому, исключалось воровство собранных средств: слишком реальна опасность, грозившая каждому — работали для себя. Кто мог забыть Кан, где богатых буржуа увезли в Англию и освободили лишь за разорительный выкуп? Это если вообще не лишишься жизни в захваченном, ограбленном, изнасилованном городе.
 
Руководители работ, оторванные от своего ремесла, получали за простой компенсацию из городской казны по пять су в день, рытьё же рвов, оплаченное налогом с продавцов и потребителей напитков, оценивалось четырьмя ливрами за одну туазу рва. На внешней линии правого берега вырыто было более тысячи ста туаз, на внутренней линии, включавшей и левый берег, — две с лишним тысячи. В расходы входила и плата рабочим за снос зданий, в том числе нескольких монастырей. Дорого обошлось выковывание цепей, которыми в случае необходимости перегородили бы улицы и даже Сену. Готовилось к мобилизации городское ополчение. Всего же начиная с октября и в последующие месяцы городская казна, вернее, казна эшевенажа, потратила более десяти тысяч ливр.

Когда в предпоследний день сентября дофин в ранге наместника со своими братьями и свитой приближался к Парижу, его ждала достойная королевской особы встреча. Далеко за городские стены вышла делегация — все в парадных одеяниях: епископ Парижский в парче, купеческий старшина и эшевены в двухцветных мантиях. Тут же и королевский прево, то есть парижский бальи, с сержантами, и ректор университета с главами факультетов. Разумеется, в первых рядах встречавших и канцлер, и члены королевского Совета, остававшиеся в столице. Грустная, конечно, была встреча. Парижане, доморощенные стратеги (когда-нибудь их назовут «диванными»), судачили по тавернам и на улицах, скапливаясь вокруг речистого «политолога», если уместен такой анахронизм. Какие звучали мнения?

Противоречивые. Жозеф Ноде приводит их, опираясь на исторический труд под заглавием «Мемуары, написанные, чтобы рассказать историю Шарля Второго, короля Наварры и графа д’Эврё» и, возможно, слегка модернизируя в духе своей постреволюционной эпохи. Стоит заметить, слово «мемуары» употреблено здесь в устаревшем значении сборника научных записок и статей. Меньшинство — среди парижан это были богатые буржуа, владевшие домами, рентами, сельскими угодьями, — сокрушались об утрате стабильности правления и ужасались перспективам. Большинство из этого меньшинства было озабочено угрозами их собственности, которые рисовало воображение. И лишь немногие мыслили по-крупному, патриотически: что станется с государством без денег, без войск, без полководцев, без короля? Ведь даже в самые трагические моменты прошлого оставался лидер, способный консолидировать народ — провинции и сословия. Ныне же, если даже будут изысканы какие-то средства, кто сумеет ими распорядиться? Враг в сердце Франции, но интервенция усугублена мятежом. Люди, своим высоким положением призванные заботиться о благополучии королевства, вроде баронов — сторонников короля Наварры, предали отечество врагу, повернули против него оружие.

У большинства, однако, преобладали другие настроения. Речь не о богатых, а о средних, весьма многочисленных: о так называемом среднем классе, существовавшем всегда. Парижан-середняков тоже можно причислить к буржуа, это не беднота, а люди скромного достатка, но всё же — достатка. И они острее всего чувствовали на себе ухудшение конъюнктуры. Формулируя то, что прозябавшие всю жизнь в нищете сформулировать не могли, небогатые буржуа увлекали за собой обездоленную массу — подмастерьев, кому доходы не позволяли завести семью, наёмных рабочих, подёнщиков, толпившихся на Гревской площади в ожидании работы, даже обитателей мрачных кварталов нищих и воров. Апеллируя к не забытому ещё крепостному состоянию, идеологи выдвигали лозунг: мы не рабы. И ныне представился случай это доказать. Прошлогодние Штаты созвали не из уважения к мнению буржуа, а чтобы содрать с них то немногое, чем они ещё владели. Во всех же других случаях их презирали, унижали, оскорбляли. Апеллировали к достоинству. Но теперь всевластию наглых дворян приходит конец. Ослабленные в битве Креси, они на холмах Пуатье потеряли тех, кто ещё чего-то стоил. Остались одни трусы, спесивцы, храбрые против слабых, скорые на бегство от врага. Настало время указать им их место. Почести должны воздаваться по заслугам, а не по рождению. С какой стати повиноваться пленнику англичан или его трусливому сыну-малолетке? Побеждают доблестные и добродетельные — такие, как принц Эдуард, заслуживший золотые шпоры ещё при Креси. Надо найти людей, которым можно доверить заботу спасти и реформировать государство.

С такими чувствами рядовые парижане, возможно, большинство, встречали возвращение дофина. Справедливость требует заметить, что к партии реформ, резко активизировавшейся в вакууме власти после Пуатье, принадлежали не только буржуа и даже не они в ней доминировали, что доказал в своих исследованиях Раймон Казель. Ударным отрядом реформаторов, теми, кто займёт большинство мест в новых структурах власти, были дворяне, исторически вольнолюбивые, включая самых родовитых, кого возмущало засилье кланов у придворной кормушки, кому честолюбие внушило желание разворошить гнездо паразитов. Идеологами же реформ выступят клирики — университетские схоласты-разумники и образованная часть высшего духовенства. Не всё, стало быть, в этой революции, стоявшей уже у порога, просто.

Как и было назначено, к 15 октября в Париж на собрание Штатов Лангедойля съехались делегаты духовенства, дворянства, добрых, то есть королевского домена, городов. Времени на их избрание на местах было отпущено слишком мало, и, скорее всего, делегатами оказались те, кто заседал на Штатах зимы и весны. Разумеется, кроме тех, кто сложил голову под Пуатье, а это, например, коннетабль герцог Афинский, главный оратор от дворянства. Впрочем, далеко ехать пришлось не всем: многие округа предпочитали иметь своими делегатами парижских адвокатов и университетских клириков — преимущества в профессионализме для лоббирования интересов очевидны. В частности, Амьен представлял преподаватель университета Робер де Корби.
 
Торжественное открытие Штатов состоялось в понедельник 17 октября в Большой палате Парламента, в комплексе Пале на острове Сите. Историки в оценке вместительности этой палаты расходятся. Несомненны только её размер — 120 футов в длину и 50 в ширину. Большая палата располагалась непосредственно за Большим залом, втрое превосходившим её по площади и вдвое по длине, вдоль стен которого располагались статуи царствовавших ранее королей Франции и их супруг, все с одинаково благостными лицами. Зал был открыт для публики, поэтому, легко предположить, проход делегатов на заседание могли с близкого расстояния наблюдать рядовые парижане. Не оказались ли восемьсот делегатов в тесноте, заполнив Большую палату, единого мнения нет. Несложно, однако, прикинуть, стояли они или сидели. Вопрос праздный, но интересный. В нашей, метрической системе на одного делегата приходилось две трети квадратного метра. Это немало: митинговая толпа в два-три раза плотнее. Так что делегаты вполне могли сидеть, если в палате хватало скамей или же если их откуда-то на время приволокли. Трудно сомневаться, что сидело духовенство и дворянство, они вместе составляли ровно половину прибывших. Буржуа могли и постоять. Конечно же, и в Большом зале, и на прилегающих к Пале улицах толпился народ в надежде поймать какие-то новости, да и просто из любопытства к историческому событию.

В тревожных шуршаниях и покашливаниях большого людского скопления Штаты ожидали начала. Расшитые золотой нитью одеяния церковных иерархов, роскошные наряды и драгоценные украшения титулованных дворян, яркие по моде времени плащи и костюмы баронов и рыцарей контрастировали со скромными тонами горожан, людей торговли и ремёсел, хотя мэры и эшевены могли быть в плащах геральдических цветов своего города. В президиуме, если пользоваться анахроничным понятием, — наместник короля, два его брата и члены королевского Совета. Заседание открыл государственный канцлер и архиепископ Руанский Пьер де Лафоре, относительно которого в Авиньоне рассматривался вопрос о кардинальстве. Понятно, что по ходатайству ещё Жана Доброго. Вот какую речь, украшенную надлежащей риторикой и реверансами в сторону присутствующих особ королевского достоинства, услышали делегаты:

— Прелаты и князья церкви, принцы геральдических лилий, герцоги, графы, бароны и рыцари, консулы и буржуа добрых городов, делегированные на Генеральные Штаты Лангедойля! Злополучные события, весть о которых поразила ваши сердца, вынудили Монсеньора дофина, наместника королевства, ускорить созыв Штатов. Первая нужда Монсеньора по возвращении в столицу была искать утешения в вашем лоне, первой заботой, когда он принял бразды правления, было позвать вас к себе, чтобы помочь себе вашими мудрыми советами. Ибо такова слава Генеральных Штатов, которые были учреждены, чтобы защитить прерогативы и достоинство короны Франции против честолюбивых затей; они собираются с тех пор всякий раз, как дело идёт об отстаивании прав, чести и законов монархии. И вы отстаиваете их снова.

Под «честолюбивыми затеями» канцлер имел в виду намерение папы, тогда ещё римского, Бонифация Восьмого поставить себя выше короля Франции. Филипп же Красивый считал, что должно быть как раз наоборот. Тогда для осуждения папы всем королевством он впервые созвал ассамблею сословий — Штаты. Позднее, при Филиппе Валуа, Штаты отвергли претензии Эдуарда Английского. На критике этого короля канцлер далее и сосредоточился, не называя, однако, супостата по имени, ибо не заслуживал:

— Порядок, установленный обычаями наших основателей, освящённый опытом восьми столетий, одобренный единодушной волей и постановлениями духовенства, дворянства и коммун, враг хочет ниспровергнуть. Мнимый наследник по праву, которого никогда не существовало, вассал, восставший против своего сюзерена, называет узурпатором нашего законного владыку. Англичанин пытается усесться на трон Франции. Грабёж городов, опустошение полей, резня мирных жителей, истребление наших воинов — вот его права, вот его титулы, вот его царствование. И будто недостаточно было стольких зол — он снабжает средствами и возбуждает порочные страсти всех бунтовщиков, каких только может найти во Франции, чтобы вызвать гражданскую войну. Он требует, чтобы мы повиновались ему как его подданные, а обходится с нами с жестокостью ярого врага. Нет, прежде чем Франция станет фьефом Англии, погибнет последний француз. Исход войны мог быть для нас противоположным, но враг, пользуясь выгодами местности, защищённый оружием, которое издалека побеждает храбрецов рукою трусов, смог залить землю нашей кровью и теперь кичится нашей неудачей. Но он не сможет нас унизить.

Под оружием трусов имелся в виду большой английский лук. Далее, покончив с инвективами, канцлер перешёл к конкретике.

— Без сомнения, я выражу чувства, которыми вы все проникнуты: перед этой угрозой каждый поспешит оказать помощь родине и королю, на какую способен, — либо своим советом, либо своей рукой, либо своим богатством. Король, судьба Франции, в руках врагов.

Это был намёк на знаменитые слова Филиппа Удачливого в ночь после Креси, когда у ворот замка на вопрос «Кто стучится?» он ответил: «Судьба Франции!» Лафоре умело бередил чувство вины, притаившееся, вероятно, в душе каждого:

— Сражаясь, как самый храбрый из рыцарей, чтобы нас защитить, он потерял свободу. И наш первейший долг, наш самый заветный интерес как достойных вассалов и верных подданных — оплатить его выкуп. Это предписывает нам закон, если порыв французских сердец ещё не побудил прекратить поскорее страдания короля, бесчестье нации.

Тут канцлер, видимо, повернулся в сторону президиума:

— Бог, который захотел подвергнуть нас испытанию, но который не хочет погубить нас окончательно, не допустил, чтобы королевство осталось без вождя посреди этих бурь и чтобы к несчастьям войны присоединились гораздо более губительные беды анархии. Среди опасностей Он уберёг этих юных принцев, надежду трона, залог нашего единения. Король всегда у кормила государства, ныне он дышит в Монсеньоре дофине. Французы сплотятся вокруг него, и он услышит совет мудрости и справедливости. Он выслушает мнения, распределит работы и подаст пример жертвы, которую потребует общественный интерес. Королевский домен, владения королевской семьи не будут избавлены от государственных налогов. Принцы геральдических лилий предоставят своё достояние и свой меч. Церковь, эта мать страждущих, одновременно с тем, что привлечёт милость неба на наших воинов своими молитвами, поспешит дать для помощи государству часть своих ценностей. Бароны, дворяне, добрые города будут состязаться в усердии и преданности. И как же из этого собрания самого многолюдного и именитого, какое только видели до сего дня, где заседает столько почтенных прелатов, столько храбрых баронов и рыцарей, столько достойных буржуа, столько учёных метров в богословии и сеньоров в законах, — как из этого соединения святости, благоразумия и храбрости не извлечь планов самых продуманных, усилий самых удачных? Начните же, сеньоры и метры, эти обсуждения столь важные для возвращения короля и спасения Франции! Ибо одно и другое неразделимы, и сегодня менее, чем когда-либо.

Этой мыслью, чеканная формулировка которой «Король — это Франция, Франция — это король, нет короля — нет Франции», канцлер закончил вступительную речь. Пока он говорил, царило угрюмое молчание, по завершении по залу прокатился ропот. Лафоре был непопулярен. На прошлогодних Штатах звучали обвинения в его адрес, некоторые считали его едва ли не главным коррупционером, к тому же подававшим королю дурные советы, организатором того, что в то время лаконично называли «дурным правлением», которое и привело к катастрофе. Короче говоря, не ему бы произносить такие выспренние патриотические речи. Вероятно, в президиуме уловили неодобрительную волну, и сразу после канцлера, явно в нарушение регламента, слово взял дофин. Царствующие особы на Штатах поручали говорить за себя администраторам, ораторский дебют юного принца был новшеством. Он оказался неплохим оратором, говорил, по мнению хрониста, «зело умно и зело милостиво» и, резюмировав простыми, человеческими словами сказанное канцлером, разрядил атмосферу.

Затем, как положено, выступили представители сословий — двое из них те же, что и в прошлом году: архиепископ Реймский Жан де Кран от духовенства, Этьен Марсель, купеческий старшина Парижа, от добрых городов. И только дворянству вместо погибшего герцога Афинского пришлось уполномочить нового спикера. Им оказался брат короля герцог Филипп Орлеанский, оправившийся от шока из-за своей вины в поражении. Видимо, никого более достойного среди дворян уже не нашлось. Все трое заверили дофина в своей доброй воле и готовности сделать всё возможное для достижения поставленных целей. Однако для выработки предложений по воссозданию армии и определения суммы «эда» — помощи необходимо было посовещаться, на что потребуется некоторое время. И они попросили разрешения собраться в других помещениях посословно. Им разрешили.

И делегаты группами, радуя публику парадными одеждами, направились с острова Сите через Малый Мост на левый берег, где францисканцы предоставили им для раздельных совещаний палаты своего монастыря на университетском холме Святой Женевьевы. Делегатов сопровождали члены королевского Совета, которым дофин поручил присутствовать на дебатах, чтобы побыстрее, без проволочек отразить высказанные предложения в статьях ордонанса.