Спасение из весенней шуги

Под влиянием необычных условий и обстоятельств вынужденного пребывания в древней монашеской обители с многовековой историей шла невидимая работа по преображению человеческих душ. Не только подневольные узники, но и некоторые из тех, кто состоял в карательных органах лагерной службы, ощущали на себе благотворное влияние земли, освящённой духовными подвигами многих поколений.

Последовательная цепочка как бы случайных событий преобразила мировоззрение даже «закоренелого» атеиста, беспощадного военкома Особого Соловецкого полка товарища Сухова, который привык выполнять приказы сверху, не думая. Всё началось с того, что начальником лагеря Ф. И. Эйхмансом ему было предписано усилить «антирелигиозную пропаганду» среди заключённых. Поэтому исполнительный и покладистый тов. Сухов, привыкший незамедлительно исполнять приказы, развесил таблички со словами «Религия – опиум для народа» по всему Соловецкому лагерю и даже прибил одну из них гвоздями к трёхметровому кресту с распятием у берега Святого озера. Более того, он даже разрядил полную обойму своего револьвера, все 16 картечин, целясь в грудь деревянной фигуры Христа. И ничего, ведь главное – исполнить указание начальника.

 Биография у тов. Сухова была безупречная, с точки зрения непричастности к контрреволюции. Поэтому он даже сам смело делился с другими описанием обстоятельств своей непростой революционной жизни. Узник Борис Ширяев интересно и поучительно повествовал о тов. Сухове на основании его собственных рассказов:

«…ещё недавно был он бравым, боевым вахмистром одного из строгих и блестящих кавалерийских полков, состоял на сверхсрочной службе, знал твёрдо и непоколебимо, верил сам и другим внедрял веру в то, что "русское знамя есть священная хоругвъ"… Но сменилось знамя. Помимо его, вахмистра Сухова, воли вместо "Спаси, Господи, люди Твоя…" запели "Вставай, проклятьем заклеймённый", вместо царственных величавых орлов – пятиконечные звёзды.

Лик Спасителя был сорван с древка, пробитого бородинскими пулями штандарта бывшего гусарского полка. Значит, так надо, и вахмистр Сухов стал служить пришедшим на смену знамёнам так же верно и честно, как служил ушедшему. Так же твёрдо и неуклонно. Когда кончилась Первая мировая война с немцами, вахмистр Сухов пригнал на двор военного комиссариата небольшой табунчик отощавших коней, свалил там же в кучу нерастасканные сёдла, поставил пустой денежный ящик, – всё, что осталось от трёхсотлетней истории славного, боевого и блестящего полка.

– Получите под расписку товарищ начальник, а мне позвольте назначение на предмет дальнейшей службы. Потому что славный …ский гусарский его бывшего высочества полк приказал долго жить.

Получив назначение на новый фронт, Сухов, как и прежде не раздумывая, но выполняя приказ, пошёл против нового врага. Были немцы – стали буржуи, кадеты. Это не его, Сухова, дело, кто враг, а главное, что вверенный ему эскадрон, теперь уже полк, в полном порядке – и задания выполнены.

То, что против него бились теперь не немцы, а русские, не наводило Сухова на размышления. Это был враг. О врагах и в старом, и в новом уставе ясно сказано.

Только раз в душу его заглянуло сомнение. Он сам об этом так рассказывал.

– Уже перед самым окончанием гражданской войны, когда Ростов у нас в тылу остался, настигли мы ихний эскадрон… Да какой там эскадрон, одно название, десяти рядов не насчитаешь. Разомкнулись в лаву, настигаем. У них кони сморённые, как на стоячих идём. Я впереди, конечно. Жеребец у меня – огонь, под Воронежем с казённого завода взят, кровный. Достигаю отсталого. Заезжаю слева, как полагается, взял клинком замах.

Гляжу, погон-то наш, золотой, просветы небесные, по ним гусарский зигзаг вьётся… Один такой во всей кавалерии у нашего полка был. Сумно мне стало. Не рубаю, кричу: "Сдавайся, товарищ полковник, жизню оставим!" Он обернулся, вижу – наш эскадронный, какой меня к первым двум крестам представлял.

Я ему, как другу, кричу: "Сдавайтесь, товарищ, ваше благородие (сам не знаю, как это у меня получилось)!" Он оглянулся и, видно, тоже мою личность вспомнил. "Серый волк тебе товарищ, иуда-христопродавец, отцеубийца…" – кричит… Ну, тут я, конечно, рубанул.

Не то чтобы обидно мне стало, а как иначе? Война! Ночи три он потом мне снился. Я даже пьян напился, хотя вообще на службе пить остерегаюсь и в строю сроду пьяным не был. Оно так сказать: он действительно мне заместо отца на старой службе был. Добром его поминаю…

Кончилась война, направили Сухова в совпартшколу. Новый устав. Новая присяга: "Служу трудовому народу". Господь Бог в ней ни словом не упомянут. Значит, отменён окончательно, вычеркнут из списков, и Сухов его тоже вычеркнул. Обучающий на занятиях разъяснил по всей науке, что никакого Бога нет и быть не может. Одна поповская выдумка. Значит, так. Правильно!» (1)

И вот однажды товарищ Сухов чуть не погиб в весенней «шуге», чудом избежав неминуемой смерти. Спас его от верной гибели архиепископ Верейский Иларион (Троицкий), один из самых уважаемых узников Соловецкого лагеря, работавший в неволе простым рыбаком и сетевязальщиком на Филимоновской рыболовной тоне – в монастырской рыболовецкой артели.

 Соловецкий узник Борис Ширяев рассказал об этом случае спасения «новоявленного атеиста» Сухова, описывая при этом величественные и грозные панорамы разбушевавшейся природы Севера:

«Когда первое дыхание весны рушит ледяные покровы, Белое море страшно. Оторвавшись от матёрого льда, торосы в пьяном веселье несутся к северу, сталкиваются и разбиваются с потрясающим грохотом, лезут друг на друга, громоздятся в горы и снова рассыпаются. Редкий кормчий решится тогда вывести в море карбас – неуклюжий, но крепкий поморский баркас, разве лишь в случае крайней нужды. Но уж никто не отчалит от берега, когда с виду спокойное море покрыто серою пеленою шуги – мелкого, плотно идущего льда. От шуги нет спасения! Крепко ухватит она баркас своими белёсыми лапами и унесёт туда, на полночь, откуда нет возврата.

Именно в такую погоду товарищ Сухов вздумал поохотиться на белуху. Так на Русском Севере называют крупного белого тюленя. Сухов был смел и решителен, но он не был помором и не знал всех особенностей поведения Белого моря – если шуга приняла в себя баркас, то обратно никогда не выпустит.

В сумерках апрельского дня на пристани собралось несколько монахов, каторжан рыболовной команды, в большинстве из духовенства, и чекисты охраны. Все пристально вглядывались вдаль, где вдали мелькала чёрная точка, то скрываясь во льдах, то вновь показываясь на мгновение. Начальник поста чекист Конев оторвал от глаз цейсовский бинокль.

– Четверо в лодке. Двое гребцов, двое в форме. Должно, сам Сухов.

– Больше некому. Он охотник смелый и на добычу завистливый, а сейчас белухи идут. Они по сто пуд бывают. Каждому лестно такое чудище взять. Ну и рисканул!

– Так не вырваться им, говоришь? – спросил монаха чекист.

– Случая такого не бывало, чтобы из шуги на гребном баркасе выходили.
Большинство стоявших перекрестились. Кое-кто прошептал молитву.

– Да, в такой каше от берега не отойдёшь, куда уж там вырваться, проговорил чекист, вытирая платком стёкла бинокля. – Амба! Пропал Сухов. Пиши полкового военкома в расход!

– Ну, это ещё как Бог даст, – прозвучал негромкий, но полный глубокой внутренней силы голос.

Все невольно обернулись к невысокому плотному рыбаку с седоватой окладистой бородой.

– Кто со мной во Славу Божию, на спасение душ человеческих? – так же тихо и уверенно продолжал рыбак, обводя глазами толпу и зорко вглядываясь в глаза каждого. – Ты, отец Спиридон, ты, отец Тихон, да вот этих соловецких двое… Так и ладно будет. Волоките баркас на море!

– Не позволю! – вдруг взорвался чекист. – Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!

– Начальство, вот оно, в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Садись в баркас, товарищ Конев!

Чекист как-то разом сжался, обмяк и молча отошёл от берега.

– Готово?

– Баркас на воде, владыка!

– С Богом!

Спустились сумерки. Их сменила студёная, ветреная соловецкая ночь, но никто не ушёл с пристани. Забегали в тепло, грелись и снова возвращались. Нечто единое и великое спаяло этих людей. Всех без различия, даже чекиста Конева с биноклем. Шёпотом говорили между собой, шёпотом молились Богу. Верили и сомневались. Сомневались и верили.

– Никто, как Бог!

– Без Его воли шуга не отпустит.

 Но лишь тогда, когда солнце разогнало стену прибрежного тумана, увидели возвращавшуюся лодку и в ней не четверых, а девять человек.

И тогда все, кто был на пристани, – монахи, каторжники, охранники, – все без различия, крестясь, опустились на колени.

– Истинное чудо! Спас Господь!

– Спас Господь! – сказал и владыка Иларион, вытаскивая из карбаса окончательно обессилевшего Сухова». (2)

Находясь в лагере, архиепископ Иларион не ожесточился. Те, кто в это время находились рядом с ним, свидетельствовали о его полном монашеском нестяжании, глубокой простоте, смирении, детской кротости. Он просто отдавал всё, что у него просили.  Своими вещами он не интересовался, поэтому из милосердия кто-то должен был следить за его чемоданом.

 Архиепископа Илариона можно было оскорбить, но он на это никогда не отвечал и мог даже не заметить сделанной попытки. Он всегда был весел, и даже если озабочен и обеспокоен, то быстро старался прикрыть это всё той весёлостью. Он на всё смотрел духовными очами, и всё служило ему на пользу духа.

Владыка призывал каждого христианина к личной ответственности за судьбу Церкви: «Трудность настоящего времени для православного человека состоит, между прочим, если не главным образом, в том… что теперешняя жизнь Церкви требует от него высокодуховного отношения к себе… необходимо иметь духовное чувство, которое указывало бы путь Христов среди множества троп, протоптанных дивьими зверями в овечьих шкурах». (3)

В 1927 году по просьбе владыки Илариона начальник лагеря Ф. И. Эйхманс разрешил всем желающим посетить Пасхальное богослужение в кладбищенской церкви прп. Онуфрия Великого.

 В 1929 году владыку перевезли в Ленинградскую тюрьму, где он скончался от сыпного тифа. Хоронить его было не в чем, все вещи его уже были украдены. И тогда владыка Серафим (Чичагов), участник, в молодости, русско-турецкой войны 1877–1878 гг., в то время служивший на Ленинградской кафедре, предоставил для погребения своё белое архиерейское облачение и отдал разрешение похоронить архиепископа Илариона вблизи Казанского собора Новодевичьего монастыря в Ленинграде.

Во время Великой Отечественной войны в куполе Казанского собора застряла огромная бомба, сброшенная с немецкого бомбардировщика, и чудом не разорвалась, в то время как все помещения храма были превращены в госпиталь и заполнены ранеными солдатами и офицерами.

Когда в 2000 году на Архиерейском соборе владыка Иларион (Троицкий) был прославлен в лике новомучеников и исповедников Российских и открыты его святые мощи, оказалось, что  облачение из белой парчовой ткани, которое подарил для его погребения епископ Серафим (Чичагов), инициатор прославления в 1903 году преп. Серафима Саровского в лике святых, совсем не подверглось за долгие годы тлению и выглядит как новое.

И тогда сёстры Новодевичьего монастыря в Санкт-Петербурге передали часть погребального облачения епископа Илариона в Новодевичий монастырь в Москве, настоятельницей которого в это время была игумения Серафима (Чёрная) – внучка владыки Серафима (Чичагова), расстрелянного на Бутовском полигоне 11 декабря 1937 г.

В наше время святыня – фрагмент епископского облачения – хранится в Успенском соборе (в настоящее время ремонта в храме свт. Амвросия Медиоланского) Новодевичьего монастыря в Москве в застеклённой витрине, над которой расположена новая икона, где изображены рядом, плечом к плечу, два святых иерарха Русской Православной Церкви – владыка Иларион (Троицкий) и владыка Серафим (Чичагов).





Источники.

1 - Ширяев Б. Н. Неугасимая лампада. – М.: Изд. Сретенского монастыря, 2018. – С. 324–327. – 432 с.

2 - Ширяев Б. Н. Неугасимая лампада. – М.: Изд Сретенского монастыря, 2018. – С. 333–337.

3 - Осипенко М. В. Соловецкая обитель. История и святыни. – Изд. Соловецкого монастыря. Соловки, 2014. – С. 343.