Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 25

Глава двадцать пятая. Пиршество реформаторов

Без Этьена Марселя не было бы ничего. Реформаторский энтузиазм, сплотивший сословия на декабрьских Штатах, ещё в присутствии короля, и вновь вспыхнувший в октябре, после Пуатье, быстро бы угас, охлаждённый намеренной волокитой. Делегаты, так и не став депутатами, разъехались бы по домам и больше не собирались. Старые королевские казначеи взимали бы дань для выкупа «всеобщего отца», не требующую вотирования Штатами, а деньги на войско добывали бы испытанными способами: займами у приросших к государственной казне финансистов и мутациями монеты. Народ бы от поборов и мутаций роптал, но, в общем-то, привык, а если бы взбунтовался — пролилась бы бесполезная кровь. Епископ Ланский продолжал бы злословить в кулуарах государева Совета, шокируя одних и потешая других. И всё шло бы своим чередом до возвращения скорбного пленника, а если бы четырёх миллионов золотых собрать не удалось, откупились бы территориями, хоть бы даже половиной королевства. Эдуарду бы хватило: он давно понял, что французы не жаждут его у себя на троне. И наступил бы мир — надолго. Но Этьен всё взорвал. Нормальный купеческий старшина, каких до него сменился не один десяток, подобного бы не совершил. Это к вопросу о роли личности в истории и к размышлению о том, всегда ли история развивается по наиболее вероятному сценарию.

Разгром под Пуатье был аномалией, невероятным событием, а согласно теории вероятностей, за таким событием может следовать какое угодно. Этьен Марсель тоже был аномалией — личностью, уникальности которой историки не перестают удивляться. Две аномалии соединились — и породили невиданную реальность.

Впрочем, интерпретаторы зимних событий того тянувшегося до Пасхи пятьдесят шестого года не усматривали до недавнего времени ничего, что не укладывалось бы в привычную схему: борьба тех, кого позднее назовут «третьим сословием», против дворянства и духовенства. Верно ли это?

Та зима увенчала первый, длившийся год с прошлого декабря этап революции, а как учат новые, выработанные на стыке тысячелетий теории революций, обобщившие столетиями накопленный опыт, начальный этап — время эйфории, упоения национальным единством, когда общая цель — опрокинуть отжившее — затмевает другие цели участников движения, зачастую несовместимые. Раймон Казель, лучший биограф Этьена Марселя, разыскивая по документам новой, созданной февральско-мартовскими Штатами власти её носителей, эти недавние «революциософские» идеи блестяще подтвердил.

Неделя с пятницы 3 марта, когда Штаты завершились, до следующей пятницы выдалась горячей: преобразовывались правительственные структуры. Под конец работы депутаты приняли сенсационное решение, с пропагандистской точки зрения призванное показать серьёзность намерений: вдобавок к смещению двадцати двух сановников, список которых зачитал в заключительном слове Робер Лекок, все королевские чиновники объявлялись отрешёнными от должности — временно, до определения участи каждого специальной комиссией. Речь пока шла о Париже, о служащих аппарата королевской администрации, её подразделений — Парламента, Палаты Расследований, Палаты Ходатайств, Счётной Палаты, а также о правительственных чиновниках городского уровня, работавших в главной судебно-полицейской инстанции столицы — Шатле, «так что в Париже прекратилось отправление правосудия», — пишут Большие хроники Франции. Охрана общественного порядка, разумеется, прекратилась тоже.

Демонстративно подал в отставку даже Этьен Марсель, хотя его должность была не государственной, а общественной. Выступая при закрытии Штатов с кратким добавлением к речи представителя горожан Лекоштёра, он мотивировал своё решение так: «Я слагаю с себя должность купеческого прево, которую не могу ни сохранять, ни исполнять законно, если не занимаю её по верховной воле Штатов». Должность была ему, конечно, немедленно возвращена.

В Париже существовал и другой прево — королевский, по статусу равный чиновнику более высокого ранга — бальи. Его звали Гийом Стэз, он был начальником того самого Шатле, парализованного постановлением Штатов. Естественно, его тоже «подвесили», но за правопорядком надо было следить, и безнадзорность длилась всего три дня, «до следующего понедельника, когда парижский прево был восстановлен в своей должности», — сообщает хронист.

Вообще, этот Стэз был тёртый калач. Он делал карьеру бальи в разных областях королевства, каждый раз переходя с повышением — в бальяж более значимый, и наконец в феврале того далёкого уже из-за густоты событий года, когда разворачивались последствия убийства коннетабля Карлоса де ла Серда, король назначил его на высокий пост парижского прево. С этого момента Стэз, уже три года подряд, возглавлял ведомство, называемое по местонахождению «Шатле», что означает просто «Замок» с большой буквы, этакий «Большой дом», оседлавший у берега Сены начало улицы Сен-Дени. На этом посту он останется и в годы парижской бури, ухитряясь уживаться с властным купеческим прево, который заберёт часть его функций. И ни разу Гийом Стэз не подвергнется аресту, а его учреждение не будет разгромлено как мрачный оплот тирании.

Для этого, впрочем, были серьёзные основания. Парижский прево и его люди — подспорье Марселю не только в борьбе с преступностью, с «тёмным элементом» из правобережных кварталов воров и попрошаек, кому вольготно в эпоху смут. С каждым месяцем Париж, и без того перенаселённый, пополнялся и будет пополняться беженцами, людьми в массе добропорядочными, но несчастными. Они спасались от свирепствовавших повсюду, не исключая окрестностей столицы, банд изнывающих без войны наёмников, нередко иноземных, к которым присоединялись беспрепятственно проникавшие вглубь страны враги — англичане, а с ними и их союзники, воины Филиппа Наваррского, мстителя за брата. Бандиты облагали население данью, грабили и насильничали. От них за спасительные стены Парижа бежали целыми коммунами, сельскими и даже городскими, во главе с местными кюре или мэрами. Их надо было хоть скудно, но кормить, хоть как-то, но разместить, иначе они превратились бы в гигантскую толпу, готовую на всё, чтобы выжить. И Этьен, к чести его, справлялся, в тяжелейшие месяцы не допустив хаоса или массового мора — того, что в будущем станут называть «гуманитарной катастрофой». Но ему было не обойтись без Гийома Стэза, без старых полицейских структур и их опыта. Между двумя прево установится взаимопонимание. Сержантов Шатле Этьен будет использовать в операциях вне городских стен и даже за пределами парижского региона. Это обернётся неожиданными последствиями: на местах Этьена начнут воспринимать как официального преемника королевской власти.

Вернёмся, однако, к формированию новых властных структур в первую по завершении Штатов мартовскую неделю. Ещё до разъезда депутатов подвергся преобразованию орган, при короле называвшийся королевским Советом, затем ставший Советом наместника — герцога Нормандского, дофина Вьеннского. В документах он упоминается также как Большой Совет или Тайный Совет, или же Большой и Тайный Совет. Это теперь высшая власть в королевстве, поскольку дофин её фактически лишён, вынужденный лишь транслировать от своего громкого титулоносного имени постановления коллективного руководства. В Совете не осталось подозреваемых в коррупции, которые смещены, а частью даже репрессированы. Покинули его и те, кого ни в чём не обвиняли, но кто не принял политику реформ. Фильтрация членов Совета производилась Штатами при активном участии Этьена Марселя, с опорой на его мнение.

Тем более удивителен состав, если подходить к нему с традиционных «классовых» позиций и считать буржуазию победившим сословием. Наибольший вес в Совете имела дворянская команда, основными фигурами в которой были не какие-нибудь захудалые, ранее безвестные рыцари, а герцог Филипп Орлеанский, дядя дофина по отцу, и герцог Бретонский Шарль де Блуа, дядя двоюродный. Оба, стало быть, завзятые реформаторы. Наибольшее усердие в этой группе, судя по документам, проявляли граф де Руси, он же Робер де Пьерпон, и престарелый экс-канцлер Гийом Флот, он же сир де Равель. Менее удивительно членство в обновлённом Совете прелатов: они давние сторонники реформ «очищения». Это архиепископ Реймский Жан де Кран, епископ Парижский Жан де Мёлан и, само собой, епископ Ланский Робер Лекок.

Под конец сессии Штаты ввели в Большой Совет четырёх буржуа, людей совсем новых, и проявлять себя они начнут в марте и особенно в апреле, когда намечена новая сессия. Эти четверо — горожане Амьена, Руана, Турне и бургундец из города Бон. И никого из парижан! В чём дело? Тут сразу две загадки. Непропорционально малое представительство в Совете добрых городов, хотя в октябре они составляли половину депутатского корпуса, а теперь. несомненно, большинство из-за отсутствия многих дворян, — вот первое недоумение. И второе: нулевое участие парижан, хотя всеми признан их решающий вклад в победу демократии трёх сословий.

Начнём со второго. Раймон Казель указывает причины, связанные с настроениями в обществе и с характером государственного управления. Исключительная роль парижан в реформаторском движении вызывала своеобразную ревность депутатов других городов. Они чувствовали, кроме того, что принимаемые решения в большей мере зависят от давления парижской улицы, чем от воли народных избранников. Это их тяготило, они не хотели быть пленниками города-монстра. Этьен и его товарищи — эшевены, задававшие тон на Штатах, эти настроения знали и шли им навстречу. Не случайно от добрых городов на заключительном заседании выступал адвокат из Абвиля и только после него Марсель.

Существовал и другой монстр, вынуждавший представителей столицы стушеваться: бюрократический. Столетие за столетием централизация королевства возрастала, административный контроль центра над всеми сторонами жизни периферии усиливался. Монархи, особенно Филипп Красивый, были одержимы контролем, его тотальность приводила к взрывам баронских мятежей. Централизация облегчала деловые связи, делала безопасными и беспошлинными торговые пути, помогали преодолевать раздробленность, многовластие, гасить конфликты сеньоров. Но постепенно управляемая из столицы административно-судебно-полицейская вертикаль областных бальи и подчинённых им районных прево с контингентами сержантов превратилась в бюрократическое чудище, служившее самому себе, то есть обогащению чиновников, не меньше, чем королю. С прошениями и жалобами приходилось доходить до Парижа, до палат королевской администрации, оттуда же на места спускались распоряжения. Депутаты провинций, конечно, понимали выгоды единства страны, но им не нравилось неравноправие, зацентрализованность, пренебрежение местными традициями. А в массе тех, кого они представляли, не угас и долго ещё не угаснет горячий провинциальный патриотизм. Короче говоря, Париж не любили, хотя реформам, делу Штатов на местах сочувствовали.

Этьен Марсель, без сомнения, учитывал эту хроническую болезнь, но также и видел, как тогда любили говорить, лекарство. В его представлениях Франция будущего, уже недалёкого, была федерацией городов, скрепляемой Парижем, но без его диктата. Примером служил успешно действовавший союз городов Лангедока, где Тулуза с сидевшим в ней королевским наместником была лишь первой среди равных. Этот союз контролировал курс монеты, проводил сбор военного налога, давал коллективный отпор агрессивному соседу — английской Гиени.

Нельзя, таким образом, сказать, что неизбранием парижских буржуа в новое правительство Штаты выразили недоверие Этьену и его коллегам. Скорее, было достигнуто взаимопонимание, притом сделан шаг к федерализации, о которой мечтал купеческий старшина.

Теперь попытаемся ответить на другой вопрос: почему вообще так мало горожан в Совете? Ответ уже дан общей теорией: мы на первом этапе революции — а что разыгрывалось тогда в сердце Франции, как не политическая революция? Для первого этапа характерно единение вокруг ближайших целей, сплочение разнородных, подчас антагонистичных сил против общего врага. А кто этот враг, общий для буржуа, для дворян, включая самых родовитых, и для «прослойки» — духовенства? Помимо англичан, общий враг — коррумпированная и попирающая права и дворян, и священства, и простолюдинов придворная клика. Из кого она состояла к моменту, когда Марсель нанёс по ней первый удар? В значительной мере — из буржуа, пусть и с каких-то пор одворянившихся, несказанно разбогатевших на королевских милостях, запускавших, как говорится, по локоть руку в государственную казну, разорявших и простой люд, и знатных монетными мутациями и другими навязанными королю вредными решениями, не подпускавших к своей кормушке никого, кто не был «своим», даже принцев крови.

Против этой тёплой компании и восстали в ту зиму все несправедливо обделённые — от ремесленника, которому нечем заплатить за жильё, до герцога, возмущённого роскошествами нуворишей, превосходящих богатством потомков Святого Луи. Восстал и Этьен Марсель — против людей своего круга, парижских буржуа, сплетённых с патрицианским семейством Марселей родством и перекрестиями многочисленных браков. Разве покойный «некоронованный король» Пьер Дезессар не его тесть? И разве сын кабатчика, камергер, рыцарь и правая рука короля Робер де Лорри — не его свояк? А не успевший убежать и посаженный в темницу сверхбогач Жан Пуальвилен — не его ли родич?

С другой стороны, в тот редкостный исторический момент буржуа-реформаторы не ощущали отчуждения от дворянской знати. Напротив, они гордились, даже кичились тем, что старинное дворянство их поддерживало. Например, упомянутый уже оратор от добрых городов на последнем заседании Штатов абвильский адвокат Коляр Лекоштёр, один из самых ревностных приверженцев и вдохновителей борьбы Штатов за справедливость, начиная с марта, когда заработал новый Совет, стал добиваться возведения в дворянство. И вскоре на расширенном заседании в присутствии герцога Бретонского и графа де Руси он был возведён. О каком антагонизме можно тут говорить?

Как это сочетается с антидворянским пафосом жонглёрских стишков и песенок после Пуатье, всего несколько месяцев назад? Сочетается. Политические чувства переменчивы и сильно привязаны к сиюминутным обстоятельствам. Пережившие время перемен хорошо это знают. Если те, кого мы вчера ненавидели, сегодня оказываются на нашей стороне, защищают наши интересы — нас охватывает умиление, иногда до слёз: вот они, оказывается, какие! Но если завтра те же самые в чём-то нас ущемят, ненависть вернётся. Эта революция на стыке времён не раз явит подобные примеры. От политической любви до ненависти действительно один шаг, как и в обратном направлении. Человек «осени Средневековья» эмоционален. Контрастные тона модной одежды, яркие мантии, сочные краски книжных миниатюр, сияющие соцветия витражей не случайны. Вал новизны нахлынул — и слегка пошатнул психику.

Уяснив кое-что важное о высшем органе власти — Большом Совете, обратимся к двум другим, учреждённым Штатами, — временным и с ограниченными полномочиями. Они напоминали парламентские комиссии времён настоящего парламентаризма. Члены одной назывались «генеральными реформаторами». Нечто подобное учредил ненадолго ещё Филипп Валуа после Креси, тогда группа предположительно безупречных прелатов занималась чисткой ближнего окружения короля. Нынешние реформаторы тоже занимались чисткой, но не в верхнем эшелоне, а в чиновничьем аппарате. Высокие сановники — метры Палаты Ходатайств, Счётной Палаты, Палаты Расследований, президенты Парламента были, так сказать, номенклатурой Большого Совета.

Перед комиссией реформаторов стояла задача восстановить работу администрации и при этом люстрировать служащих, выявляя виновных во взяточничестве или халатности и увольняя без права занимать впредь государственные должности. Кто-то отделывался штрафом, другие подвергались и штрафу, и увольнению. Генеральные реформаторы, рекомендованные Штатами до их разъезда, назначены были в среду 8 марта решением дофина: он ведь обязался всё делать по совету и с согласия трёх сословий и вряд ли бы отважился поступить иначе, наглядевшись на колонны вооружённых людей на парижских улицах.

Для работы с документами и собеседований с подследственными реформаторам предоставили помещения в башенке времён Святого Луи на берегу Сены. Эту зубчатую башенку долго ещё будут называть «башенкой реформаторов», она уцелеет и к двадцать первому веку.

Время сохранило не только башенку, но и имена генеральных реформаторов. Их было девять, некоторые заметно проявят себя в последующих событиях. Буржуа и выразители их интересов представлены здесь весомее, чем в Большом Совете. В комиссии три епископа, из которых примечателен Филипп де Витри, епископ Мо, города-единомышленника парижан, ключа к снабжению столицы по Марне, правому притоку Сены. Если бы какие-нибудь недруги решили задушить Париж голодом, им обязательно надо было захватить крепость, называвшуюся «Рынок» и господствовавшую над городом Мо и над речной магистралью. Епископ де Витри, подобно парижскому аббату монастыря Ильи Пророка Пьеру Берсюиру, был из первых французских гуманистов: поэт, музыкант, переводчик латинских текстов, которые сохраняли, поколение за поколением, монахи-переписчики, копируя и размножая древние манускрипты и донося тем самым до новых времён культурные сокровища Античности. Петрарка, современник, яркая звезда итальянского гуманизма «треченто», не раз бывавший во Франции, тоже любил монастырские библиотеки. Для их посещения он надевал плащ с глубокими карманами, и когда настоятель показывал гостю своё книгохранилище, кое-что особо интересное незаметно перекочёвывало в упомянутые недра. Но это к слову. Ранние французские гуманисты, друзья Петрарки, надо полагать, вели себя приличнее.

Дворян в комиссии представляли два барона. Один из них, маршал Шампани Жан де Конфлан, недавно, а по меркам политического времени давно, в конце октября, вместе с Этьеном Марселем и Робером Лекоком в домике на дальнем краю королевского сада выслушивал уклончивые объяснения дофина, прелюдию к роспуску Штатов. Этого маршала ждёт трагический поворот судьбы — по его ли вине, а может быть, и без всякой вины.

Двоих генеральных реформаторов дал университет — мощная корпорация, близкая по взглядам парижским буржуа, но в то же время державшаяся независимо от чьих-либо мнений. Преподаватель самого престижного факультета, теологического, Робер де Корби не раз напомнит о себе в будущих перипетиях революции. Люди университета в большинстве — не священнослужители и не монахи, хотя францисканцы, например, тоже преподавали. Они просто клирики, приписанные к духовному сословию, но свободные от священнических и монашеских обетов.

Наконец, ещё двое из девяти — юристы по гражданскому праву. Один — тот самый абвильский адвокат Коляр Лекоштёр, другой — парижанин Жан Годар, адвокат Шатле. В грядущих событиях он займёт место в когорте Этьена Марселя.

Вторая комиссия. Образованная Штатами, тоже имела более ранний аналог. Нынешние «генеральные выборные», как и их предшественники годом ранее, в «медовый месяц» короля Жана с реформаторскими Штатами под эгидой Этьена Марселя, призваны были контролировать сбор субсидии. Ни полный состав, ни даже число членов комиссии до нашего времени не дошли. Скорее всего, их было девять, по трое от каждого сословия. Известно также, что им положили жалованье пятьдесят су в день, то есть две с половиной ливры (слово женского рода, хотя переводят его обычно в мужском): оклад приличный. Квалифицированный ремесленник-подмастерье зарабатывал в двадцать раз меньше. Из документов установлено имя одного прелата, епископа небольшой епархии, близкого папскому двору, и двух буржуа. Буржуа — это Жан де Сент-Од, адвокат из города Санс, и парижанин Жан де Лилль, потомственный золотых и серебряных дел мастер, сын мецената Симона де Лилля, поставщика двора и покровителя поэтов. Оба будут втянуты в грядущий парижский водоворот, активно поддерживая Этьена Марселя. Де Сент-Од — человек опытный: ещё десять лет назад ему поручали проводить армейские смотры. Ныне по своим политическим симпатиям он наваррец.

Вернёмся к чистке. Особенно на виду и отражены в хрониках кадровые решения Большого Совета. Ордонанс предусматривал сокращение числа метров Палаты Ходатайств до шести. Эта цифра соответствовала традиции, но нередко превышалась. Теперь, видимо, норма была восстановлена. Значительный разгон провели в Парламенте, оставив только шестнадцать президентов и советников, тогда как несколькими годами раньше их численность, вместе с членами Палаты Расследований, достигала пятидесяти восьми. Назначение новых членов состоялось под конец горячей недели, в пятницу 10 марта. Ранее, в среду, Совет занимался Счётной Палатой. До сего момента в ней работало пятнадцать метров, которых уволили всех до единого, назначив на их место всего четырёх, двух рыцарей и двух дворян, рыцарского посвящения не удостоенных, то есть, вероятно, из бедных. Казус радикального обновления состоял в том, что новые метры не имели ни малейшего представления, как выискивать ошибки в счетах государственной казны. Промучившись день, они в четверг явились в Совет и попросили прикомандировать им кого-нибудь из старого состава. Прикомандировали троих, и те стали обучать новеньких бухгалтерскому делу. Так появились те из «бывших», кого когда-нибудь назовут «спецами».

Ещё один казус, связанный с учинённым реформаторами кадровым погромом, отметил официальный хронист Пьер д’Оржемон, смещённый президент Парламента, правда, по этой причине свидетель пристрастный. Отрешённые от должностей чиновники, не будучи арестованы, оставались доступны для населения, и население продолжало к ним обращаться со своими проблемами охотнее, чем к новоназначенным.

Отдельно стоял вопрос о государственной канцелярии. Без неё было не обойтись: юристы, широко представленные в депутатском корпусе Штатов, не хотели, чтобы подготовленные ими эпохальные документы можно было позднее оспорить, придравшись к неправильному оформлению. А канцелярия тем и занималась, что выверяла законодательные тексты по содержанию и по форме, а затем надлежащим образом скрепляла пергамент печатью.

Революция совершалась юридически очень грамотно, и ей требовались и новый канцлер, то есть начальник канцелярии, поскольку прежний, Пьер де Лафоре, был смещён, и новая печать. Однако новая или старая? Здесь таилась опасность. Новую королевскую и вообще какую угодно парижские умельцы изготовили бы в два счёта, но не дискредитирует ли новодел все решения, к текстам которых будет приложен? Без согласия короля такая печать была бы недействительна. И Большой Совет решил не закладывать пороховой заряд под стены возводимого здания обновлённой Франции, а поступить по старинке. Ведь и раньше, когда король был на месте, а хранитель Большой печати — канцлер в командировке, пользовались печатью Шатле с положенным по закону примечанием: «в отсутствие Большой», и никто из адресатов документов не удивлялся.

Не удивятся, надо заметить, и в том уже недалёком будущем, когда печать Шатле начнёт прикладывать к распоряжениям парижского эшевенажа Этьен Марсель: на местах их сочтут распоряжениями королевской власти.

Временного канцлера, компетентного в государственном делопроизводстве, нашли без особых затруднений: им стал канцлер герцога Орлеанского. Через год его сменит Жан де Дорман, которого дофин ближайшим летом назначит канцлером Нормандии, то есть главой канцелярии своего герцогства.

Персональный состав новых органов власти вроде бы говорит о том, что Этьен, руководство и активисты парижского торгово-ремесленного сообщества ушли в тень. Не желая чересчур «светиться» или чувствуя растущую настороженность провинциалов из-за своего преобладания — другой вопрос. Но влияло ли намеренное самоумаление купеческого прево на общественное мнение в королевстве и за его пределами относительно реального могущества лидера парижан?
 
Вот два факта. В середине февраля, в разгар работы Штатов, папа Иннокентий, чутко следивший у себя в Авиньоне за парижскими ветрами, написал письмо — не сословно близким и подведомственным ему архиепископу Жану де Крану или епископу Роберу Лекоку, весьма авторитетным для депутатов трёх сословий, а Этьену Марселю. Призывая проявить снисходительность к дофину, а также не настаивать на наказании чиновников, ограничившись их смещением. Папа через своих информаторов хорошо знал, кто сейчас хозяин, к кому обращаться.

Второй факт связан с подготовленным комиссией «генеральных выборных» наказом о формах и порядке сбора чрезвычайного налога на воссоздание армии. Этот наказ вручили именно Этьену Марселю, и он его изучал, возможно, даже правил, прежде чем наказ был 4 марта, сразу после закрытия Штатов, предан гласности.

В феврале и марте, казалось, никто не мог бросить вызов купеческому старшине Парижа. Он олицетворял новую власть — власть корпуса депутатов трёх сословий и служил во главе воинственных парижан её главной опорой и гарантом. Но в среду страстной недели, 5 апреля, произошло событие, перевернувшее доску политической игры и поставившее всех — Этьена, его приверженцев, членов Большого Совета и комиссий, всех сочувствующих и даже дофина перед чрезвычайно трудным выбором: в столице объявились трое высокопоставленных посланцев короля, который всё ещё находился в Бордо, и торжественно заявили, что привезли Парижу и всей Франции мир. Ну если и не мир, то перемирие на два долгих года, за которыми может последовать мир прочный и многолетний, с решением всех спорных вопросов.

Нельзя согласиться с некоторыми историками, что событие стало полной неожиданностью Уже полгода на территории английского анклава — Гиени, или, иначе, Гаскони, шли переговоры между Чёрным принцем с его советниками, полномочно представлявшими отца, и французской делегацией, состоявшей как из высоких особ, пленённых под Пуатье, так и членов Совета, смещённых Штатами и покинувших Париж. На заседаниях председательствовали давно погружённые в англо-французский конфликт папские легаты кардиналы Эли Талейран и Никколо Капоччи. В прекращении этой уже двадцатилетней войны между двумя ведущими державами заинтересован был весь западный христианский мир. Она не только истощала ресурсы воюющих, добавившись к страшным опустошениям чумы, но нарушала трансъевропейские торговые пути, разрывала деловые связи, дестабилизировала банковскую систему, становившуюся уже единой. Лично король в переговорах не участвовал, но его постоянно информировали об их продвижении. Информировали его и о других вещах: он был вполне в курсе событий в Париже, и происходившее с сыном не могло его не печалить.

К миру стремились обе стороны переговорного процесса. Когда Чёрный принц чудом победил под Пуатье, у него уже не было сил для развития успеха. Не было ресурсов для континентальной экспедиции и у короля Эдуарда. Английские бароны, вотировавшие субсидии, отличались скупостью, прижимистым было и правительство. Недавний союзник король Наварры воспринимался как двурушник, а сейчас он вообще вышел из игры, заточённый бессрочно в отдалённой крепости. Английские «прокси» — наваррцы и мятежные нормандцы не представляли значительной силы. Главное же, Эдуард понял за эти годы, что никогда не коронуется в Реймсе: слишком для многих во Франции он не претендент на престол, а враг, ему будут сопротивляться даже остатками армии, из последних сил. Англичанин отдавал себе отчёт, какую бурю во французском обществе вызовет отторжение территорий, мир не наступит, если потребовать слишком много. И парадоксальный итог: условия английской стороны мягче, чем на переговорах до Пуатье. Разумеется, четыре миллиона золотых за короля придётся заплатить, оммаж за Аквитанию-Гиень отменяется на вечные времена, но теперь, в отличие от договора в Гине, расчленявшего королевство, подписать который Жан отказался, ему останутся такие большие и богатые графства вдоль средней Луары, как Анжу, Турень, Мен. На расчленение это похоже меньше.

Позиция короля Англии эволюционировала к большему миролюбию, но Жан Добрый был миротворцем всегда. Состояние войны тревожило его с момента восшествия на престол и даже раньше, когда Филипп Удачливый поручал ему вести военные кампании и он наблюдал бедствия войны, разорение городов и сельских угодий — богатств королевства своими глазами и с близкого расстояния. Он понимал, насколько это ненормально. Он уже не был настоящим средневековым рыцарем. Минувшим летом он не искал войны. Он противостоял агрессии. А под Пуатье надеялся покончить с агрессором радикально одним ударом. Но свои посольства на мирных конференциях все предыдущие годы ориентировал на поиски мира любыми путями. Помимо предположительного сострадания к мирным жителям, Жан наверняка движим был династическими страхами, которыми не мог не заразиться от отца. Заговоры, измена — он знал это не понаслышке. Нескончаемая война на династической почве — нескончаемое напоминание о сомнительности династии Валуа. Прочный мир упрочит династию.

Другая опасность от крупномасштабной войны коренилась в финансах. Её невозможно было вести на средства королевского домена, той его части, которая находилась в личном распоряжении короля, а не его вассалов и добрых городов. Приходилось просить помощи у подданных, созывать Штаты, а те ставили жёсткие условия. Последний раз, когда он был ещё на свободе, настаивали на коренных реформах, и пришлось на них пойти. За этим последовали разгром, плен и Штаты октября, которые уже по своей инициативе готовились продолжать войну и собирать деньги на новую огромную армию. Королю это не нравилось, он считал это бессмыслицей, обозначив в декабрьском письме Этьену Марселю предостережением: не следует надеяться, чтобы «можно было когда-нибудь нас вернуть военным путём». Ведь Англия, куда его в дальнейшем переведут, — остров, и даже если бы удалось высадить большой экспедиционный корпус, у тюремщиков будет возможность перемещать короля из крепости в крепость. И король призывал Этьена, а через него представителей сословий, согласиться на «мир добрый и почётный» — единственное, что поможет восстановить королевство.

Настроения Штатов февраля-марта понравились королю ещё меньше. Кроме того, нельзя сомневаться, как отставленные и едва не угодившие в тюрьму советники живописали ему парижские события. Вывод мог быть только один: произошёл переворот, Париж в руках вооружённых сторонников купеческого старшины, дофин и Штаты не свободны в своих решениях и действуют под диктовку. Надо было что-то этому противопоставить, помочь сыну сопротивляться. Трудно сказать, в какой степени мирные переговоры французской стороной форсировались, но 23 марта перемирие было подписано, а 5 апреля документ вместе с другими письмами и инструкциями короля трое эмиссаров доставили в Париж и торжественно обнародовали. Одновременно письма из Бордо аналогичного содержания гонцы доставили во многие другие добрые города. Англичане не препятствовали: решимость Парижа воевать тревожила их не меньше, чем царственного пленника, для которого война, причём такая тотальная, которую задумывали Штаты, означала оттяжку выкупа и свободы на неопределённый срок.

Какие же выводы напрашивались из подписанного королём и Чёрным принцем соглашения? На случай, если бы подданные не сумели их сделать, король объяснял. Вот как резюмируют его разъяснения, содержавшиеся в письмах и оглашённые посланцами, Большие хроники:

«В Париже было обнародовано письмо короля о заключении перемирия с англичанами. А также доводилось до всеобщего сведения, что королю неугодно, чтобы население платило налог, установленный тремя сословиями, о котором упоминалось выше; точно так же ему неугодно, чтобы три сословия собрались в назначенный ими день в понедельник на Фоминой неделе, ни в какой-либо иной день».

Вот так: неугодно — и всё. Революция отменена росчерком пера. Тяжёлый удар, хорошо продуманный — самим ли королём или старыми добрыми советниками. А может быть, ничего продумывать и не пришлось: логическая цепочка выстраивалась сама собой. Если заключено перемирие, за которым не позднее чем через два года наступит прочный мир, — зачем тридцатитысячная армия? Зачем вообще армия, не достаточно ли дворянского и городского ополчения? А раз не нужна армия, ни к чему и чрезвычайный налог на её комплектование и содержание. Но поскольку не нужен налог, незачем созывать собрание сословий, которое его вотирует. Выплаты на выкуп короля согласия сословий не требуют, это безусловный долг подданных. Можно ещё добавить: подданные исполнят его тем легче и с большей охотой, чем меньше их донимать военными поборами. Стало быть, армия не нужна, деньги не нужны, Штаты не нужны. Вы говорите: реформы? Король сам проведёт нужные реформы, когда освободится. Может быть, и Штаты для этого созовёт. Хотя вряд ли: ведь главной заботой прежних Штатов были налоги и монета, мутация которой — тоже форма налога. Будет мир — не будет и экстраординарных расходов, чрезвычайных налогов, мутаций монеты. Разве не так? Никакой университетский логик, самый изощрённый, не сумеет опровергнуть.

Правда ещё и в том, что все предыдущие годы, под угрозой большой войны, король действовал второпях, у него просто не было времени развернуть и довести до конца серьёзные реформы.

В Париже, да и в провинции логику королевских писем поняли все. В письмах горожанам-провинциалам король запрещал им посылать депутатов на послепасхальную сессию Штатов, даже если они получат приказ дофина. Ибо дофин, пояснял король, не является хозяином своих решений. Да, в Бордо всё понимали.

В чём состоял нелёгкий выбор, перед которым демарш короля поставил реформаторов, в первую очередь Этьена Марселя и Робера Лекока, которые более других были на виду? Дважды за эту зиму Этьен оказывал неповиновение носителям королевской власти. В декабре носитель был ничтожный — граф Анжу, замещавший дофина, старшего брата, когда тот гостил у императора. В январе конфронтация случилась с самим дофином. Но оба случая можно было истолковать как столкновения не с юными принцами, а с их дурными советниками, которые сакральными особами ни в коей мере не являлись. Иное дело теперь. Вызов, и недвусмысленный, брошен самим королём. Как на него отвечать? Решений виделось два.

Первое: беспрекословно повиноваться воле короля. Но выстроена уже целая система власти: Большой Совет, обновлённые палаты королевской администрации, комиссии генеральных реформаторов и генеральных выборных. Второй месяц проводится сбор субсидии, вовсю идёт чистка, налагаются штрафы. И вдруг выясняется, что здание строилось на очень узком фундаменте: на развёрстке и взимании военного налога, контроле его поступления и использования. Но налог больше не нужен, не нужны и Штаты, особенно как регулярно, а не в редких случаях созываемый орган. Более того, их созыв «неугоден» королю, то есть запрещён. Штаты исчезают, а с ними и составленные из их депутатов и им подотчётные комиссии, утрачивают законность решения, ратифицированные «не хозяином своих решений» дофином, — в частности, увольнения советников и чиновников, изменения в составе палат, пополнение Большого Совета. Неужели все эти перемены имеют шанс сохраниться без поддержки единой волей собрания трёх сословий королевства?

И что, безропотно это принять? Мудрое решение, но каковы последствия для тех, кто новую власть получил и уже попользовался? Робер Лекок, не один год с близкого расстояния изучавший повадки этого короля, пророчествовал ещё на октябрьских Штатах: какие бы грамоты о помиловании вам ни дали, усыпляя вашу бдительность, всё равно вас всех, понимай — дерзких болтунов, заставят умереть лютой смертью. Это что касается короля. Но, кроме короля, были десятки обиженных новой властью, и вряд ли среди этих «бывших», когда они вернутся на свои места, найдутся такие, кто не захотел бы поквитаться с виновниками своих злоключений.
 
Однако это лишь одна сторона. Была и другая: если Этьен вытянется по струнке на окрик короля, он не просто не будет понят теми, кто с энтузиазмом шёл за ним эти месяцы. Его сочтут предателем или жалким трусом — страшное падение с высоты всесилия. А народ, разочарованный в лидере, легко может не только отвернуться от бывшего кумира, но элементарно лишить его жизни. Примеры Этьену хорошо известны: Якоб ван Артевельде во Фландрии, Кола ди Риенцо в Риме.

Второе, альтернативное решение: игнорировать запреты короля. Король в плену и не свободен в волеизъявлениях, не является их хозяином. На юридической латыни это реторсия — обращение довода оппонента против него самого. Не привезён ли королевскими посланцами приказ не короля, а Чёрного принца: армия не нужна, разоружаться, сдаваться на милость англичанина? Если же без конспирологии, король просто плохо информирован и получал плохие советы. Этьен принял для себя именно такую версию и решил действовать исходя из неё. Да и состав прибывшей из Бордо «тройки» не позволял заподозрить подлог, английскую провокацию или насилие над королевской волей.

Один из посланцев — Жан д’Артуа, сын знаменитого Робера д’Артуа, которого Дрюон назвал главным героем своей эпопеи, дальнего родственника и близкого друга Филиппа Валуа, а затем его злейшего врага, погибшего в Бретани, сражаясь за английские интересы. Сын, в противоположность отцу, был предан Жану Валуа, можно сказать, по-собачьи. Король Жан, тёзка, чем д’Артуа-младший очень гордился, сделался его кумом и источал милости на верного пса, даровал ему титул графа д’Э, освободившийся после казни коннетабля де Бриенна, взял с собой на руанскую операцию против короля Наварры.
 
Двое других были родными братьями из семейства, владевшего сеньорией вокруг города Мелён выше Парижа по Сене. Один, Жан де Мелён, он же граф де Танкарвиль, — давний друг короля и потомственный враг нормандских д’Аркуров. Другой, Гийом де Мелён, — архиепископ Санский. В отличие от большинства в окружении пленного короля, он, по тогдашним понятиям, демократ, то есть сторонник Штатов. Вероятно, его включили в состав миссии как способного найти общий язык с реформаторами.

Допустимо фантазировать, колебался ли купеческий старшина в выборе образа действий, когда перемирие и требования короля были преданы гласности. Но действительно ли он мог выбирать? Ответ дают Большие хроники:

«Парижане говорили, что это обман и измена — то, что было обнародовано о заключении перемирия и о том, чтобы оказывалось противодействие собранию трёх сословий и сбору налога. И вследствие волнений и беспорядков в городе пришлось архиепископу и графам поспешно бежать и скрыться. И так как некоторые говорили, что они были очень раздражены тем, как к ним отнеслись, и что поэтому они собирают армию и намереваются сделать нападение на город, Париж стали тщательно охранять днём и ночью; со стороны Большого моста (то есть в правобережье) были открыты днём только трое ворот, а на ночь они все запирались».

Марсель быстро овладел стихией возмущения, внёс в неё организованность. Именно к этим апрельским предпасхальным дням историки относят создание чего-то вроде городской милиции из ремесленников и торговцев, хотя, возможно, подобные структуры существовали и раньше, помимо традиционных сержантов Шатле. Ополчение — нечто другое: оно мобилизовалось для операций вне городских стен, для военных походов. А тут удара можно было ждать и снаружи, и изнутри. Неслучайно в город через ворота стали пускать только тех военных, кого знали в лицо, опасаясь инфильтрации враждебного контингента. Улицы на ночь стали загораживать цепями, на башнях городской стены разместили метательные орудия — баллисты: меры, важные скорее для создания психологической атмосферы, чем для реальной обороны в случае нападения или внутреннего мятежа.

Издавна Париж, как все крупные города, делился на кварталы, очерченные большими улицами. Кварталов насчитывалось шестнадцать, столько же было и квартальных — начальников, непосредственно подчинённых купеческому прево, главному в милицейской иерархии. Квартальные следили за исполнением его предписаний, обнаруживали злоумышленников, собирали добровольные взносы населения на поддержание порядка, следили за своевременным открытием и закрытием торговых заведений, ведали пожарной охраной. В нынешних условиях осадного положения им вменялось в обязанность протягивать железные цепи поперёк улиц. Даже Сену перегородили цепями. Квартальные не были чиновниками из аппарата королевского прево Парижа, они выдвинулись из числа активных буржуа, притом сотрудничать с сержантами Гийома Стэза им, понятно, приходилось на каждом шагу. Например, в организации охраны ворот или ночного дозора.
 
Любопытно, до какой мелочной регламентации доходили предписания купеческого старшины даже в эти напряжённые дни, когда думалось скорее о главном. По-прежнему, как и в мирное время, он требовал от жителей поддерживать чистоту улиц перед своими домами. Кроме того, им не следовало позволять своим свиньям свободно разгуливать по улице, иначе сержанты, совершавшие обход города группами по двое, трое или четверо, могут счесть этих свиней добычей и наградой за труды.

Марсель наладил систему быстрого реагирования. В подчинении квартальных находились пятидесятники, которые, в свою очередь, руководили десятниками. Названия, скорее всего, соответствовали числу активных горожан в ведении этих начальников. Спускаясь по команде, приказы купеческого старшины оперативно доходили до каждого. В те суровые месяцы роль этих структур подчинения и одновременно самоорганизации парижан была тем более важна, что Париж, как уже говорилось, служил пристанищем для всё большего числа беженцев. Сознательные жители включались в борьбу с угрозой коллапса городской жизни.

Реальна ли была опасность того, о чём говорили на каждом углу: похода провинции на Париж, организованного высокопоставленными королевскими эмиссарами? Реформаторы могли предполагать, что не всем и не везде пришлись по вкусу очередные поборы, затеянные Штатами в качестве военного налога, и письма короля, налог отменяющие, вызовут воодушевление и усердие в исполнении королевского приказа. Сам король приказывает не платить налоги — можно ли ослушаться? Но всё же вряд ли Этьен Марсель и другие лидеры полагали, что это выльется во что-то серьёзное. Правда, уже приходили сообщения, что в некоторых деревнях уполномоченных Штатами сборщиков забрасывали камнями и им, окровавленным, с трудом удавалось вырваться из недружелюбного окружения. А в одном из городов в верховьях Луары их обстреляли из луков, и пришлось удирать за городскую стену по крышам домов. Слухам о великом походе провинциалов на столицу под командованием графов Э и Танкарвиля можно было не верить, но пренебрегать таким пропагандистским инструментом мобилизации парижан на поддержку дела реформ не стоило. И реформаторы не пренебрегали.

Одновременно с введением мер осадного положения Этьен Марсель, Робер Лекок и их друзья провели с дофином воспитательную беседу о недопущении впредь без разрешения городских властей вылазок, подобных обнародованию королевских писем. Дофин принял к сведению и в страстную субботу публично дезавуировал своего отца, приказал продолжать взимание налога и подтвердил созыв сессии Штатов после Пасхи, но несколько позже ранее намеченного срока, в конце месяца, чтобы успели прийти данные о суммах, поступивших в оборонный фонд.

Цитируем Большие хроники: «Герцог Нормандский приказал возвестить об этом по совету или по принуждению трёх сословий, а именно — епископа Ланского, который был главным руководителем трёх сословий, купеческого старшины и некоторых других».