Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 26

Глава двадцать шестая. Эрозия

Не будет ошибкой сказать, что собираемость налогов стала со времён Филиппа Красивого главной проблемой французского королевства. Могущественный король вынужден был сделаться «фальшивомонетчиком» именно из-за хронического недобора. Понятно, что остроту проблеме придавали внешнеполитические амбиции и войны, но не только: ещё и чиновничий аппарат, разбухавший по мере перехода от разобщённости сеньорий, больших и малых, к централизации и по мере усложнения общественных связей. Слабая собираемость налогов понуждала к монетным мутациям, подрывавшим экономику, что не лучшим образом сказывалось на способности и готовности населения платить. По замкнутому кругу ходили десятилетие за десятилетием, особенно после начала английской войны.
 
Штаты, Этьен Марсель и его единомышленники хотели этот круг разорвать. В прошлом году, при короле, не получилось — из-за нараставшего военного напряжения, но, как удобно было считать, из-за дурного окружения короля. Полагали, что очищение от скверны коррупции в корне изменит ситуацию. Сбор военного налога, вотированного февральско-мартовскими Штатами, должен был послужить испытанием на эффективность новой политической системы. Одновременно с испытанием на прочность: провал оттолкнул бы многих и многих.

Увязанный с собираемостью вопрос монеты превентивно решили одной из статей мартовского ордонанса. Предусматривалась чеканка новых монет из золота и серебра с номиналом в ливрах и су соответственно, причём, что важно — и весьма самонадеянно, в ближайший год никакие мутации производиться не будут. Вот она, желанная для деловых людей твёрдая монета!

Посмотрим, каким образом в течение того же года предполагалось собирать экстраординарный налог. Схему, согласованную с депутатами до их разъезда, отразили и детализировали в наказе от 4 марта, который предварительно, как уже говорилось, изучал и, вероятно, корректировал Этьен Марсель. Составителями документа были «генеральные выборные» — комиссия предположительно девяти депутатов.

Наказ в части обложения повторял наработку октябрьских Штатов. Для дворянства и духовенства всё просто: полторы десятины от годового дохода, без всякого освобождения по причинам особой знатности или даже королевской крови, а также без учёта каких-либо ссылок на церковный налоговый иммунитет. Прочие, большинство, кого пока не называли «третьим сословием» — простые горожане и крестьяне, должны от ста очагов, иначе говоря, домохозяйств, оплатить жалованье одного воина из расчёта одна золотая монета — экю за два дня службы. Если приблизительно выразить это в условной, «расчётной» монете, получатся те самые десять су в день, о которых речь шла в октябре. Но в наказе принят другой принцип, нежели при взимании традиционной «подымной» подати — не одинаковая сумма от каждого очага, а пропорционально доходам: «самый крепкий принесёт подать наибольшую, соответственно тому, сколько сможет», — сказано в документе. Богатый платит за бедных. При этом декларации о доходах должны даваться под присягой, если же вскроется обман, сборщики наделены правом взыскивать недостачу. Мэрам и эшевенам городов и сельских поселений вменено в обязанность заявить число домохозяйств, а также численность проживающих дворян и оценить недвижимую собственность каждого. К этому надо прибавить, что равное представительство трёх сословий в комиссии «генеральных выборных» обеспечивало балансировку жертв, приносимых сословиями на алтарь отечества.

Выборные расписали и сроки, в которые должны поступать деньги и осуществляться контроль. Налог будет взиматься шестью сериями по два месяца каждая. Первая серия включала март и апрель с обязанностью плательщиков произвести взнос к первому апреля, вторая приходилась на май и июнь со сроком платежа первого июня, и далее аналогично. К этим периодам привязывался и созыв Штатов, чтобы депутаты в конце каждой серии могли оценить объёмы собранных средств и сделать выводы о настроениях налогоплательщиков.

И первая контрольная сессия действительно открылась в воскресенье 30 апреля. Поскольку она носила чисто рабочий характер, без судьбоносных решений, в хрониках отражена скупо. Известно только, что поступление налога на начало апреля признали удовлетворительным и подтвердили контрольные даты до конца лета: первого июня и первого августа. Постановили также, что Штаты соберутся снова в день святой Магдалины, 22 июля, чтобы вынести суждение о результатах сбора за вторую серию и потребностях центральной кассы, то есть фонда, куда поступала военная субсидия.
 
Заметим, что вывод апрельских Штатов об успешности сбора не успел отразить воздействие королевского демарша на готовность платить. Впрочем, предвидя, вероятно, такое воздействие, Штаты приняли грозное постановление: имущество отказников будет конфисковано.

В том же апреле, сразу после Пасхи, как бы в пику миролюбию короля Большой Совет принял решение, транслированное обществу через дофина, вполне в духе лозунга «всё для армии, всё для войны!» Теперь к накоплению средств, наряду с отдельным от казны фондом военной субсидии, подключалась и государственная казна. До праздника Всех Святых, то есть на полгода, запрещались любые выплаты из неё, а также местными казначействами по каким угодно платёжным распоряжениям, равно и плата ренты или пенсий казённым пенсионерам. Одновременно вводился. Говоря языком другой эпохи, своеобразный «партмаксимум» для чиновников: где бы они ни служили, их жалованье ограничили двенадцатью денье, то есть одним су, в день — близко к среднему заработку подмастерья. Это примерно восемнадцать ливр в год, если не забывать, склоняя слово «ливр», как о том не раз уже сказано, что во французском языке эта денежная единица женского рода. А вот су, денье, металлический экю — мужского. Восемнадцать ливр — мало, очень мало: раньше метры Счётной Палаты получали в год от четырёхсот до шестисот ливр, а члены Совета даже тысячу. Впрочем, было сделано исключение, в частности, для «генеральных реформаторов»: упомянутому университетскому метру Роберу де Корби по ведомости начала июля выдали за четыре месяца около ста ливр. За год получается триста, но всё равно маловато для такой ответственной службы. Исключение реформаторам призвано было, вероятно, гарантировать неподкупность.

Через несколько дней, в середине апреля, Большой Совет, в котором, как и всё это время, задавали тон верные делу Штатов, собрался под Парижем, в примечательном месте, где любил отдыхать король, — в Сент-Уане, в так называемом «благородном доме», лет пять назад служившем резиденцией достославному ордену Звезды. Постановили централизовать выплаты всем служащим резиденций короля, королевы, дофина и дофины, его супруги: камергерам, мажордомам, нотариусам, сержантам и слугам, а также докладчикам ходатайств. Им надлежало теперь получать жалованье только через специализированные денежные палаты, а не по бальяжам, где находились разбросанные по королевству многочисленные резиденции и где расходование средств становилось непрозрачным. Запрещалось также местным казначействам платить сделанные через них королём дары кому бы то ни было, за исключением церковных пожертвований и отчуждений от домена в пользу принцев королевской крови. Уместно заметить, что такое отчуждение могло иметь форму как недвижимости — земель, домов, так и денежных пожалований. Всё это делалось во исполнение статей мартовского ордонанса. За скучными перечислениями прочитываются вопиющие, немыслимые ранее — и волнующие политизированные умы посягательства на монаршую бесконтрольность.

Средства на воссоздание армии пока что, по состоянию на апрель, собирались успешно. О деньгах на выкуп короля не то чтобы забыли, но задача отодвинулась на второй план. Или надеялись освободить его силой? Неясность внесли и афронт парижан посланцам короля, и дезавуирование его как полномочной стороны мирных переговоров предпасхальным заявлением дофина. Да к тому же и многим, очень многим, особенно наваррской партии, не хотелось, чтобы этот король вообще когда-нибудь вернулся. Подконтрольный принц гораздо удобнее.

Кстати, именно в те дни второй половины апреля король Жан, с королевскими, разумеется, почестями, был погружен на корабль и отправлен в Англию, где его обустроили тоже по-королевски. 25 мая, в четверг, незадолго до праздника Троицы, Жан совершил торжественный въезд в Лондон, при большом стечении народа, напоминая скорее триумфатора, чем побеждённого, восседая, как пишет хронист, «на белом боевом коне, самом красивом и самом большом, который был во всей Англии, очень хорошо вооружённый и вполне прибранный во всех отношениях, и принц Уэльский на маленьком иноходце рядом с ним». Жить король будет весело и беззаботно, снабжаемый пряностями и женщинами, а из Франции получая масло, оленину и вино Лангедока, ценимое в Англии. Доставлять его прикажет с большим излишком, чтобы продавать и пополнять кошелёк. Пойдут даже слухи, что он немножко спекулирует, торгуя через своих мажордомов дешёвыми сортами под видом изысканных. Займётся также торговлей лошадьми. Да, такова участь королей, если им удаётся уцелеть и сбросить с себя государственные заботы.

А заботами его подданных на родине были армия и грядущая война. Однако что за армию предполагалось воссоздать? Под Пуатье была разбита «армия знамён», состоявшая из рыцарских отрядов, каждый под собственным знаменем, откуда и слово «баннерет», сюзерен и командир своих вассалов. Небольшой контингент составляли немцы-наёмники из княжеств Империи. Городские ополчения частью не поспели к битве, частью были отосланы королём, вроде как в них не нуждавшимся, частью отказались от сотрудничества, как, судя по всему, парижане в ответ на отступление Жана Доброго от согласованных на Штатах решений — своего рода «общественного договора».

Теперь, когда дворянство было обескровлено и лишилось авторитетных фигур, хотя и сохраняло, в реформаторском своём крыле, политическую активность, роль главной военной силы переходила к простым горожанам, наряду с так называемыми «рыцарями-солдатами», которых в том веке становилось всё больше, воевавшими не как вассалы, а за деньги. Но сколько их наберётся? Городских ополченцев явно будет гораздо больше. Именно им в основном причиталось жалованье, накапливавшееся в фонде военной субсидии. Там же были деньги на обмундирование, вооружение, питание. Окажется ли такая гипотетическая армия боеспособной? Этьен Марсель мог мобилизовать двадцать тысяч ремесленников и мелких торговцев, он проводил с ними регулярные учения, водил в походы — правда, без реальных боестолкновений. Главное, чего им не хватало, — опыта войны, не учебной, а настоящей. Этьен продолжал нуждаться в дворянах как опытных воинах, хотя их интересы, дух старинной дворянской вольницы, сеньориального самоуправства шли вразрез с его стратегией. Нуждался купеческий старшина и в наёмниках, профессионалах войны, но в дни затишья они, увы, легко превращались в банды грабителей. Так что армия, сплочённая и умеющая воевать, на которую собирали, что называется, всем миром, оставалась утопией.
 
А если бы и умела, воевать за что? За отторгаемые по готовящемуся мирному договору территории? Какие — пока неизвестно, но просачивается, что уступки вроде бы меньше, чем три года назад по несостоявшемуся договору в Гине. Может быть, витает идея высадить армию на английский остров, сокрушив вначале их господство на море, а потом добить врага в его логове, невзирая ни на какие мирные договоры? Десять лет назад такую идею Штаты внушали Филиппу Валуа после Креси и Кале, но над проектом посмеялась чума.

Апрельские письма короля Жана поставили каждого подданного перед выбором: за свободу от налога и мир — или за поборы и войну? Неплохой вопрос для референдума. Другая формулировка: доверяете ли вы законному королю — или сомнительным лидерам сословий, про которых противники налога уже потихоньку фантазировали, что собираемые суммы оседают в сундуке Этьена Марселя?

Демарш короля запустил процесс, который можно назвать эрозией реформаторского дела, причём на всех уровнях. На уровне массового налогоплательщика он выразился в том, что если первая двухмесячная серия при подведении итогов в конце апреля оказалась успешной, то собираемость в мае и июне упала до нуля. В мае начал эрозировать и верхний эшелон. Но симптомы появились уже на апрельских Штатах, где представительство дворян сократилось по сравнению с февральско-мартовскими, хотя и тогда их съехалось меньше, чем в октябре. Возможно, сеньоры не желали участвовать в собрании, где верховодили простолюдины, а принцы королевской крови выглядели свадебными генералами. Наступал второй этап революции, время отступничества. Радикалы продолжают гнуть своё, а союзники начинают ощущать, что происходящее им неинтересно.

В мае дофин покинул Париж. Никто ему не препятствовал: такое было бы уже чересчур. Но радость вырваться из-под опеки людей, взгляды которых не разделял, Шарль наверняка почувствовал. Он направился в Вексен, область ниже по Сене, и в Верхнюю Нормандию. Верхняя — не по отношению к реке: низовья Сены с центром в Руане — именно Верхняя, Нижняя же — западнее, где полуостров Котантен и город Кан. Посещение герцогом Нормандским своего апанажа, земельного дарения короля сыну, вещь естественная и объяснений не требующая. Но это отбытие послужило сигналом к размежеванию в Большом Совете. Одни присоединились к дофину, другие остались в Париже на текущих делах, которых было предостаточно. Впрочем, в мае это ещё не казалось размежеванием по убеждениям, хотя вопросы вызвать могло. Архиепископ Реймский Жан де Кран, одна из центральных фигур в кругу реформаторов, и Гийом Флот — сир де Равель, канцлер времён Филиппа Валуа, весьма пожилой, но энергично работавший в нынешнем реформаторском Совете, оказались возле дофина в компании таких одиозных для Штатов персон, как графы д’Э и де Танкарвиль, которые месяц назад едва ноги унесли из Парижа. В июне архиепископ и экс-канцлер вернутся в столицу и воссоединятся с коллегами.

В Париже всё это время оставалось ядро партии реформ, партии Штатов: Робер Лекок, губернатор Артуа Жан де Пикиньи, епископ Парижский Жан де Мёлан и его племянник Амори де Мёлан. С ними сотрудничала не покидавшая столицу четвёрка буржуа-провинциалов, делегированных в Совет Штатами. Примечателен в этой трёхсословной группе Амори де Мёлан, своего рода связующее звено между сословиями.

Мёлан — город на Сене в десяти льё к западу от Парижа, между Мантом и Пуасси. До конца предшествующего века он был центром отдельного графства, но Филипп Красивый присоединил это маленькое графство к большому — Эврё, сделав частью апанажа — владения. Подаренного королём своему родственнику. Родственником был младший сводный (единокровный) брат Филиппа Луи. Этот Луи д’Эврё приходился дедом по отцу нынешнему главному государственному узнику Шарлю д’Эврё, королю Наварры. Между домом Эврё и семейством Мёланов установились прочные связи, поэтому неудивительно, что сразу после убийства коннетабля Карлоса де ла Серда людьми Наваррца Амори де Мёлан принял сторону убийц. Возможно, он сделал это и по моральным соображениям. Откуда же тут мораль?

Дело вот в чём. Штаты, собравшиеся после катастрофы Креси и падения Кале, устроив выволочку Филиппу Удачливому, ввели в королевский Совет безукоризненно честных рыцарей, людей высокого образа мыслей, преданных идее реформ, для которых реформы политические неотделимы от реформ нравственных. Такими рыцарями оказались, в частности, Амори де Мёлан и Жоффруа де Шарни, впоследствии, при короле Жане, составитель «Книги рыцарства» — кодекса чести ордена Звезды и королевский знаменосец, павший под Пуатье с орифламмой в руках. Вероятно, убийство зарвавшегося королевского фаворита рыцарь Амори счёл актом высшей справедливости.

Когда дофин Шарль сделался королевским наместником, Амори стал, в свою очередь, его наместником в Нормандии, вскоре, в начале зимы, попал в плен к англо-наваррским отрядам, но к концу зимы оказался на свободе, и февральско-мартовские Штаты ввели его в Большой Совет. Интересен, однако, не его послужной список, а связи с парижскими буржуа.

У последнего Капетинга Шарля Красивого служил личным секретарём некто Пьер Туссак. Третья, последняя супруга короля, Жанна, ныне старшая из двух вдовствующих королев, принадлежала к дому Эврё и приходилась Наваррцу, Шарлю д’Эврё, тёткой, всегда готовой защищать племянника силой своего авторитета, при дворе, несомненно, высокого. И был в Париже галантерейщик, по-современному — владелец универсального магазина, Шарль Туссак, один из четырёх эшевенов при Этьене Марселе, сохранявший свой пост все бурные годы. Предположительно сын Пьера Туссака и, как и тот, близкий дому Эврё, Шарль, кроме того, был большим другом Амори де Мёлана, несмотря на различие сословной принадлежности. Завязался тугой наваррский узел: партия, нелояльная Валуа, оказалась представленной и в парижском эшевенаже, и в Большом Совете. Эшевен Туссак, даровитый оратор, темпераментный, способный владеть аудиторией и переубеждать её, был самым полезным и самым преданным Этьену Марселю соратником. Естественно вернуться к вопросу, уже задававшемуся: был ли наваррцем сам Этьен? Точнее, не вовлекли ли его в наваррскую партию апрельские события?

Скорее всего, позиция купеческого старшины оставалась неизменной со времени октябрьских Штатов. Освобождение Шарля д’Эврё он поддерживал, но лишь ради умиротворения вооружённых отрядов воинственного младшего брата, Филиппа Наваррского, вредивших сёлам и городам уже недалеко от Парижа. Другой мотив: освобождение объединило бы изрядно деморализованное дворянство для борьбы с англичанами под знаменем принца, ближайшего по крови к великим королям прошлого. Шаг ли это к смене династии? Выгодно ли буржуа добавление новой сумятицы к существующей? Ведь ни король, ни дофин, ни его младшие братья не исчезнут. Король, вполне возможно, скоро вернётся. Гражданская война? Ради чего? Вероятно, Этьен мыслил именно так и потому в вопросе о Наваррском бездействовал, хотя силовой ресурс у него был. Вероятно также, позиция старшины при его негласном доминировании в новой власти удерживала других от активных действий по освобождению узника. А Филипп Наваррский должными силами для штурма королевской крепости далеко на севере, на границе имперского Геннегау, где содержался брат, явно не располагал. Англичанам же, его союзникам, вводить в игру новую сильную фигуру, когда с Жаном Добрым обо всём договорились, не было никакой выгоды.

Что касается степени влияния Этьена Марселя на события не только в Париже, но и во всём королевстве, вряд ли биограф Раймон Казель это влияние преувеличивал, утверждая, что не могло совершиться ничего без согласования с парижским купеческим старшиной. Одним из подтверждений служит письмо папы Иннокентия архиепископу де Крану и епископу Лекоку, отправленное в конце того же месяца мая, когда дофин пустился в путешествие. Папа просил прелатов посоветоваться с Марселем о мерах противодействия бедствию, обрушившемуся на Прованс и на самого папу.
 
Вот как это бедствие описано у Фруассара: «В то время один рыцарь, носивший кличку «монсеньор Протопоп», набрал со всей страны большое полчище солдат, которые после пленения короля Франции остались без жалованья. Не имея заработка во Франции, они двинулись по направлению к герцогству Прованскому, взяли там и разрушили укреплённые города и замки и разграбили всю страну до Авиньона и за Авиньоном. И не имели другого вождя и капитана, помимо вышеназванного рыцаря, действиями которого так были устрашены проживавший тогда в Авиньоне папа Иннокентий Шестой и все кардиналы, что не знали, как быть. Поэтому приказал каждый из кардиналов своей свите, священникам, клирикам и другим людям по ночам с оружием охранять и защищать город Авиньон от этих грабителей. В конце концов папа пригласил монсеньора Протопопа в Авиньон, оказал ему великий почёт, какой только мог, и дал ему в своём дворце пир. Также и многие кардиналы оказали ему такой великий почёт, как будто он был одним из сыновей короля Франции. Повсюду ходила молва, что папа и коллегии дали ему сорок тысяч полновесных экю для раздачи его сотоварищам». Не исключено, дельный совет Этьена Марселя папе был именно таков.

Упомянутого «монсеньора» звали Арно или, по-другому, Реньо де Серволь, кличка «Протопоп» пристала к нему из-за того, что когда-то он был клириком. Прошлым летом он участвовал в нормандской кампании короля Жана, при осаде Бретёя выступал как специалист по новейшему оружию — артиллерии. Одним словом, тогда это был вполне респектабельный воин, притом как бывший клирик, вероятно, человек образованный. Под Пуатье он сражался в составе основного корпуса — баталии короля, был ранен и взят в плен, но выжил и быстро освободился, видимо, не будучи дорогостоящей добычей. Возможно, начальника выкупили подчинённые — наёмные воины, рыцари-солдаты, отрядом которых де Серволь командовал при Пуатье. В новой обстановке, когда ни королевской армии, ни власти не существовало, солдаты надеялись под умелым командованием быстро возместить расходы. Они не ошиблись. Мессир Протопоп повёл отряд, обраставший искателями счастья, на восток, в сторону Луары, где она ещё течёт на север. По пути разоряли сельскую местность герцогства Берри, а добравшись до реки, разграбили город Невер, заодно перебив нотаблей — городскую верхушку, вероятно, за неуместную строптивость. Оттуда повернули на юг, надеясь поживиться богатствами святого престола. И тоже не ошиблись.

Вообще, биографии ярких людей «осени Средневековья» авантюрностью, смешением света и мрака, геройства и злодейства не уступают биографиям звёзд Ренессанса. Это не только де Серволь. Таков и Шарль Наваррский — заключённый номер один, таков и выдающийся интриган, но притом политический гений и законотворец епископ Робер Лекок, таков и Этьен Марсель, при всей продуманности действий готовый преступить грань открытого мятежа. И все они оказались учителями дофина Шарля, не такими, которых благодарят, но которые жестоко выковывали того, кого когда-нибудь назовут Мудрым. А пока он боязлив, скрытен, терпелив и злопамятен.

Отлучка из Парижа, предпринятая в мае и затянувшаяся до осени, встречи с сеньорами и главами муниципалитетов укрепили его в желании сопротивляться. На местах доверяли письмам короля, от которых испытали облегчение и надежду на мир, а не уполномоченным Штатов, собиравшим налог на войну. Не понимали мартовского ордонанса, тяготились диктатом парижан. Но дофин, у которого, несомненно, до сих пор стояли перед глазами вооружённые толпы января на парижских улицах, не торопил события, не спешил идти на разрыв. На это не было должного ресурса, однако он понимал, что время работает на него.
 
В конце июня папские легаты кардиналы Талейран и Капоччи вместе с Пьером де Лафоре, тоже кардиналом, отбыли в Лондон, чтобы завершить работу над мирным договором, вчерне подготовленным в Бордо. Работа предстояла кропотливая, заключить перемирие гораздо легче, но теперь требовалось определить окончательный, на многие годы, можно сказать, на века суверенитет короля Франции и короля Англии над теми или иными историческими областями. Речь шла о подведении черты под конфликтом, длившимся уже двести лет. Определить сроки было затруднительно, но, не исключено, к середине зимы или к весне, до Пасхи, договор будет готов, подписан и скреплён королевскими печатями. Быть может. вернётся и король Жан, которого, учтя его рыцарскую репутацию, отпустят под честное слово, как Шарля де Блуа, принца крови, но, конечно, с отправкой в Англию именитых заложников. Пусть злосчастный Жан Добрый сам руководит сбором своего выкупа — тогда дело, даст Бог, пойдёт веселей. И всё встанет на свои места: восстановятся в должностях опытные и мудрые советники, отпадёт нужда созывать Штаты, а парижские эшевены займутся борьбой за чистоту улиц. Но пока дофин выжидал.

В начале июля он действовал ещё в духе мартовского ордонанса, издав «от нашего собственного душевного движения и от королевской власти, которой мы пользуемся ныне», как говорилось в преамбуле, распоряжение об ограничении королевских дарений, отвечавшее меркантильным требованиям статей ордонанса. В эти же самые дни важные, хотя и не шумные события происходили в Париже. Вторая, майско-июньская серия сбора военного налога провалилась. Деньги не поступили ни к контрольному сроку 1 июня, ни в последующий месяц. Забота об экономии скудных государственных финансов продиктовала оргвыводы. Нет сборов — нет и нужды координировать процесс. И координатор, комиссия «генеральных выборных», в начале июля получила расчёт. Следом сняли с довольствия и «генеральных реформаторов».

Июль стал месяцем напряжённого ожидания. Ждали очередной сессии Штатов: что решат депутаты в изменившейся обстановке? Ждали приверженцы реформ в Париже, ждал и дофин вдалеке от столицы. Он не вернулся в неё и на открытие ассамблеи 22 июля, в день святой Марии Магдалины, как помечали обычно события хронисты: соответствующим днём христианского календаря.

Бурных дебатов на сессии, оказавшейся очень короткой, не развернулось. В общем-то, всем всё было ясно. Констатировали: дворянство не платит, духовенство не платит. О горожанах Большие хроники, единственный источник, в котором отражена эта скоротечная сессия, пишут: «Также многие добрые города, которые узнали и увидали на деле беззакония главных правителей, которых было десять или двенадцать, отказались от своих обязательств и не хотели платить». Оценочное суждение о «беззакониях», разумеется, на совести предположительного автора, Пьера д’Оржемона, обиженного Штатами, а «главные правители» — это Этьен Марсель, Робер Лекок, Жан де Пикиньи и их соратники. Они, упорствуя с налогом, оказались в меньшинстве. Большинством Штаты постановили: несправедливо продолжать взимание налога только с тех, кто на это соглашается. Неоспоримое, конечно, суждение — и конец великого проекта реформ, объединившего три сословия.

Июльские Штаты обозначили не только поражение реформаторов, тяжёлое и для всех очевидное. Они, по сути. перечеркнули и проект Этьена — федерацию городов Лангедойля, костяк Франции будущего во главе с парижскими буржуа. Города, за немногими исключениями, сказали парижанам «нет». Можно ли говорить о единстве в делах политических, когда нет понимания в делах финансовых, главное — в сборе налогов, основе государства?

Дофина развитие событий не могло не радовать: выжидательная тактика себя оправдывала. Но в столицу он по-прежнему не спешил, перемещаясь между королевскими резиденциями своего герцогства. К концу июля он из Жизора перебрался в Вернон, и сюда к нему пожаловал удивительный гость — архиепископ Реймский Жан де Кран, один из вождей Штатов, глава реформаторской партии по своему высокому сану, неутомимый борец за реформы начиная с декабрьских Штатов позапрошлого года, можно сказать, голос Штатов, из уст которого в октябре на дофина сыпались тяжкие откровения. Теперь, логично предположить, архиепископ прибыл к дофину для переговоров? Или как? Обратимся к Большим хроникам, которые лаконичны: «И архиепископ Реймский, который сначала был одним из главных вождей их, теперь занял первое место в Совете монсеньора герцога». Он даже не присутствовал на июльской сессии, находясь в это время уже подле дофина. Раймон Казель уточняет роль этого самого ценного приобретения королевского наместника: архиепископ становится «самым слушаемым советником, ибо знает все секреты партии, которую покинул».

Папа в Авиньоне тоже, конечно, был в курсе, и уже в начале августа прислал письмо, в котором поздравил архиепископа с мудрым решением и пожелал, чтобы советы, которыми тот будет снабжать дофина, продиктованы были не духом лести, но суровыми требованиями политической ситуации. Папа — всегда за примирение, репутационный аспект на втором плане.

Смена лагеря, внезапно предпринятая Жаном де Краном, сан которого не вяжется с образом перебежчика, нашла осмысление даже в беллетристике, в романе Айрис Дюбуа «Сломанный клинок», где парижская революция составляет одну из сюжетных линий. Архиепископ совершил свой поступок, как утверждается, «неожиданно для всех», и дофин, выбрав момент, задаёт ему прямой вопрос о мотивах. Де Кран начинает объяснения, уподобив политику шахматной игре, где важно сделать правильный ход в нужный момент. Впрочем, политика сложнее шахмат, где всего два игрока, а в политике их может быть больше — например, четверо, как сейчас. Архиепископ перечисляет: Плантагенет, замахнувшийся на корону Франции; законный её наследник дофин; кроме того, Шарль Наваррский, «столь же алчный, сколь и безумный, ибо рискует слишком многим»; и, наконец, города, тоже претендующие на власть, но по-своему. Де Кран признаётся, что играл на стороне горожан. Такая позиция прелата высшего ранга требует объяснений, и он объясняет: королевская администрация, доставшаяся дофину от отца, нуждалась в оздоровлении, и архиепископ именно в среде буржуа видел людей, способных это осуществить. «Марсель? Туссак?» — иронически уточняет дофин, но собеседник серьёзен: да, Марсель. «Это человек крупный, с умом, характером и силой воли». Де Кран сожалеет, что после стольких успехов этой весной купеческий прево зарвался и возмечтал о короле-пешке в руках горожан.

Из дальнейшего обмена репликами видно, что оба собеседника считают Этьена наваррцем, то есть сторонником смены династии. И в этой связи дофина интересует, почему архиепископ от горожан ушёл к нему, а не к королю Наварры. Вопрос логичный, если приписывать горожан, прежде всего парижан, к наваррской партии: два игрока из четырёх объединились и потому сильнее двух других, взаимных антагонистов. На это де Кран отвечает аргументом нынешних биографов Наваррца: смел умом, но раб страстей. В дофине же архиепископ «провидит качества великого государя». Доказательством, что это не пустая лесть, служит сам факт перехода в стан дофина. «Это ведь, знаете ли, тоже не так просто — бегать из лагеря в лагерь», — не без самоиронии говорит де Кран под занавес беседы.

Насколько художественный вымысел, вернее, домысливание писательницы соответствует объяснениям историков? Что касается четырёх игроков за супершахматной доской, необходимы уточнения. Эдуард уже не мыслит себя монархом сдвоенного королевства. Проект мирного договора готов, и торг идёт вокруг территорий, которые Плантагенет хотел бы откусить от Франции, а Валуа готов отдать. Шарль д’Эврё уже почти полтора года в тюрьме и остаётся там, несмотря на все политические пертурбации, причём перспективы для него неясны, особенно по возвращении короля. Его трудно считать полноценным игроком, поддержка его населением выражается сочувствием, но не действием, а вооружённые отряды брата запятнаны бандитизмом и настроили против себя многих. Дофин, хотя и игрок, но временный: в возвращении Жана Доброго, быть может, скором, вряд ли кто-то сомневается. Королю ещё два года до сорока, он вполне может процарствовать и двадцать лет, и больше, дофину же полтора года до совершеннолетия, и прогноз архиепископа о «великом государе» слишком долгосрочный и ненадёжный. Четвёртый игрок, добрые города, не едины и в большинстве не готовы подчиняться Этьену Марселю, а он, в свою очередь, не готов поставить своё воинство, главную на данный момент реальную силу в центральных областях королевства, на службу наваррской партии.

Политическая игра к середине лета сделана. Демарш короля, затаённая непреклонность дофина, массовое отказничество всех трёх сословий по части налога поставили Штатам, дюжине заправлявших там упрямцев мат. У архиепископа Реймского просто не оставалось выбора: держаться с кучкой проигравших было бы смешно, единственная забота — не запоздниться со сменой лагеря. Но не поторопился ли?

В первых числах августа его коллеги по Большому Совету ещё демонстрировали стойкость. На заседании, где, помимо непременного Робера Лекока, присутствовали и граф де Руси, и экс-канцлер Гийом Флот, Совет подтвердил курс монеты, установленный Штатами неизменным на год, категорически запретив использование каких-либо других монет, кроме начеканенных, а также переоценку, то есть девальвацию или ревальвацию, золотых и серебряных монет, находившихся в обороте. Смелое решение: ведь монетные мутации — спасительное для казны средство в случае недобора налогов, а недобор, да ещё какой, был налицо. Правда, военная субсидия накапливалась не в казне, а в отдельном фонде, но ведь и сбор других налогов ранее был намеренно приостановлен Штатами для концентрации усилий на подготовке армии.

Практически в тот же день дофин, который из своей Нормандии потихоньку приближался к Парижу в сопровождении архиепископа Реймского и находился уже в Понтуазе, издал распоряжение, демонстративно шедшее вразрез со статьями Великого ордонанса. Он разрешил одному парижскому торговцу сукном, который в марте был введён в Счётную Палату, совмещать эту государственную службу с его торговыми делами. Это стало знаковым событием, сигналом буржуа, чью сторону выгоднее принять. Символично было и то, что разрешение получил именно суконщик, коллега Марселя по цеху.

Через три дня всё посыпалось. 7 августа граф де Руси, Гийом Флот, епископ Парижский стойкий реформатор Жан де Мёлан и даже сам Робер Лекок, что совсем уж невероятно, обнаружились не в Париже, где только что заседали, а в Понтуазе, образовав тоже Совет, но теперь уже личный при носителе верховной власти, покорность которому тем самым продемонстрировали. Понятно, что главной персоной в таком Совете стал архиепископ Реймский, выглядевший, в отличие от поздних перебежчиков, весьма достойно: ведь две недели назад он принял мудрое решение сам, без подсказки, даже наперекор коллегам. Вот что значит искушённый политик, вот что значит перебежать вовремя!

Впрочем, над незадачливыми реформаторами не стоит смеяться. Вопрос стоял очень серьёзно. Мир и освобождение короля близились. Дофин представлял легитимную власть. Продолжать реформаторское дело Штатов при отсутствии денежных средств было немыслимо. Оставаться в Париже, гнуть свою линию вопреки воле дофина — значило рисковать головой, заслужить клеймо мятежников и предателей. Король Жан продемонстрировал, как легко и быстро расправляется с государственными изменниками.

Дофин же, выражаясь вульгарно, расчехлился. Ещё одна лаконичная запись в Больших хрониках: «И почти все те, которые были лишены своих должностей, вернулись на свои места, за исключением вышеназванных двадцати двух, из которых ни один и не оставлял своего места, как говорили». Пьер д’Оржемон, если именно он — автор, обладал чувством юмора. Вернулись чиновники второго ряда, уволенные «генеральными реформаторами», заседавшими всю весну в своей зубчатой башенке. А чиновники первого ряда, те, кого в обличительной речи перечислял Робер Лекок, виновные в злоупотреблениях более значительных, своих постов, оказывается, и не покидали. Их каким-то образом прикрывал дофин. Уволенным же служащим администрации продолжало доверять население, обращавшееся, как уже говорилось, со своими проблемами к чиновникам хоть и бывшим, но опытным, а не к новым, не понимавшим, что вообще полагается делать на этой должности. Помимо издёвки, в приведённом пассаже летописи прочитывается и другое: насколько смешны для тех, кто прирос к власти, попытки каких-то реформаторов и правдоискателей их от неё оторвать.

Вся реформаторская работа пошла насмарку. От великих административных новаций марта в августе не осталось ничего.

А в Понтуазе не все раскаявшиеся пришлись ко двору. Дофин готов был без колебаний принять в свой Совет графа де Руси и ветерана Гийома Флота, но относительно епископа Парижского де Мёлана у него были некоторые сомнения. А вот Робер Лекок оказался неприемлем. Он отметился двойным предательством. Сначала, в октябре и ноябре, находясь в Совете дофина, вёл игру на лишение его реальной власти, в феврале и марте окончательно сбросил маску доброго советника, а в августе изменил и делу реформ. Никто больше не хотел с ним знаться. Как сказано в хронике, «он был совершенно опозорен», и у него не оставалось иного выхода, как вернуться к себе в Лан, в чём дофин нисколько ему не препятствовал и даже, возможно, сопроводил охраной, чтобы у епископа по дороге не возникло желание куда-нибудь свернуть. Большие хроники итожат: «Епископ Ланский отправился в свою епархию, так как он видел, что дело проиграно». Обычно невоздержанный на язык, он и здесь, как утверждают, произнёс досадливую фразу: «Герцог всё испортил!» Ну разумеется: вышел из-под контроля, перехитрил кукловода.
 
А что же Этьен Марсель и верные ему эшевены? Они остались в полном политическом одиночестве. Однако старшина ничего не потерял, поскольку ничего и не приобретал по части государственных постов. Его муниципальная власть, его ополченцы и его гвардия при нём, как и городская казна. Отлажена система быстрого реагирования — десятники, пятидесятники, квартальные. Масса ремесленников и торговцев, разочарованная крахом реформ, продолжает доверять своему прево, видя в нём опору и защиту. Он по-прежнему хозяин Парижа, у него союзниками и другие города. Таких городов немного, но они есть по всему Лангедойлю и во Фландрии. Он продолжает влиять на ситуацию в королевстве. Дофину это не могло нравиться, следовало поставить этих буржуа на место. Окрылённый молниеносной победой, он нанёс завершающий удар.

До сего момента оппозиция хирела и разваливалась сама собой, без усилий с его стороны, но, чувствуя в столичном руководстве крепкий орешек, дофин, отбросив милостивую риторику предыдущих месяцев, обратился к лидерам парижан с недвусмысленным предписанием, выдержанным, судя по пересказу, в резких тонах. Адресатами, упоминаемыми хронистом, были Этьен Марсель, Шарль Туссак, Жан де Лилль и Жиль Марсель. Последний, приходившийся Этьену троюродным братом, поддерживал его во всех начинаниях, занимая в купеческом превотстве ключевую должность секретаря, или даже «генерального секретаря», возглавлявшего аппарат и ведавшего подготовкой дел к заседаниям «торгового трибунала» по улаживанию коммерческих споров, а также денежными сборами в городскую казну. Жан де Лилль, золотых и серебряных дел мастер, до недавнего времени «генеральный выборный», затем эшевен, тоже безоговорочно поддерживал линию купеческого старшины.
 
Каким образом до этих парижан было доведено повеление временного монарха, неожиданно обретшего силу? Есть две версии: дофин вызвал их в Понтуаз и там сделал устное внушение — или же довёл до них свою волю через эмиссаров. Раймон Казель почему-то считал более вероятным последнее. Интересно, почему? Думается, в основе очень простая психология. Этьен Марсель, несомненно, сильная личность, наделённая обаянием властности. Дофин уже убеждался, как трудно ему противостоять при личном контакте. Можно стушеваться, не найти нужных слов, оконфузиться. Попросту говоря, дофин опасался такой встречи после того, как сам перечеркнул «дарованное» весной. К тому же не было гарантии, что Этьен не прибудет в королевскую резиденцию на Уазе в сопровождении своих гвардейцев из опасения ловушки и ареста. Январские и апрельские воспоминания и ассоциации у дофина были скверные, и он предпочёл обратиться к своенравным подданным письменно. Однако из пересказа Больших хроник, как всегда, лаконичного, видится всё-таки личная встреча в Понтуазе, до которого из Парижа не более семи льё, часа три верхом: «Около середины августа монсеньор герцог Нормандский сказал купеческому старшине, Шарлю Туссаку, Жану де Лиллю и Жилю Марселю, которые стояли во главе управления городом Парижем, что он желает впредь сам править и не хочет более иметь опекунов, и запретил им вмешиваться в управление королевством, которое они до такой степени захватили в свои руки, что больше повиновались им, чем монсеньору герцогу».