Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 27

Глава двадцать седьмая. Пат

Летом 1357 года, наступившего, как положено, на Пасху 9 апреля, городские власти Парижа заботили проблемы не только политические, от которых дофин посоветовал им отвлечься, но и чисто бытовые: парижский муниципалитет с некоторых пор оставался бездомным, не имел постоянной резиденции.

Об этом однажды уже сказано, но нелишне напомнить: когда мы говорим применительно к Парижу того века «муниципалитет», это натяжка, упрощение. В городе-монстре, городе-гиганте сосуществовали разные юрисдикции, власти, не подчинённые какой-либо единой: церковная епархиальная, монашеских орденов, дворянские; не следует забывать и университетскую корпорацию, и короля с его королевским прево. Купеческий старшина Парижа — не мэр, эшевены — не городской совет. Генетически они связаны с координаторами ганзы «купцов-водников», возивших товары по Сене и её притокам. Постепенно им стали подчиняться все торговые и ремесленные корпорации города, параллельно к ним перешло и большинство функций городского самоуправления. Однако для краткости парижское купеческое превотство можно называть и муниципалитетом, не забывая, о чём идёт речь.

Как же случилось, что могущественная организация лишилась штаб-квартиры? История подробно прослежена Раймоном Казелем. Самая старая резиденция правления «купцов-водников», о которой известно, располагалась на правом берегу, недалеко от Шатле. Вероятно, расширение функций вынудило искать здание попросторнее. Его нашли за университетскими кварталами холма Святой Женевьевы, у самой стены Филиппа Августа. На отшибе, конечно, но выглядело внушительно: башня и большой зал, разделённый колоннадой на два нефа. Он, собственно, и был тем, что называли «приёмной буржуа»: местом для совещаний, приёма посетителей, заседаний «торгового трибунала». В башне, видимо, располагался аппарат превотства. Рядом находились виноградники, принадлежавшие так называемому «Большому братству священников и буржуа Парижа», а также дом, где братья проводили собрания. Примечательно, что это братство, налаживавшее межцеховые и межсословные связи, опекавшее потерявших трудоспособность членов и их семьи, заказывавшее праздничные богослужения, с некоторых пор, раньше, чем стал купеческим старшиной, возглавлял Этьен Марсель. Совмещение должностей в муниципалитете и в руководстве братства было в порядке вещей, так что у городской стены разместился целый комплекс, демонстрировавший общественный потенциал буржуа.

И вот этот комплекс снесли, причём снос инициировал сам Этьен. Все здания, присоседившиеся к стене внутри и снаружи, могли помешать обороне и помочь врагу, если бы он подступил к Парижу. Марсель, руководивший оборонными мероприятиями и мобилизовавший на это зажиточных буржуа с их финансами, не мог не проявить жертвенности со стороны превотства, чтобы подать пример другим домовладельцам. Ведь особняк его ненавистного свояка Робера де Лорри тоже снесли как находившийся в полосе обороны на правом берегу.

Начались поиски новой «приёмной буржуа». Подходящее здание приглядел секретарь превотства Жиль Марсель, родич Этьена. Вернее, просто назвал адрес: он жил в соседнем доме. Место было центральное и оживлённое, но мрачное. Оно заслуживает того, чтобы о нём рассказать, поскольку именно здесь билось сердце Парижа — города ремёсел и торговли, как поэтично сказал Ив Лефевр в своей книге «Этьен Марсель, или Купеческий Париж в четырнадцатом веке». Весьма уместное связующее «или».

История места отражена ещё одним исследователем «первой французской революции» — Жаком Кастельно. В незапамятные времена, а незапамятные — это почти двести лет назад, на этом месте стоял всего один дом, и это был как раз тот самый дом, куда собиралось вселиться бездомное пока превотство. Первоначально им владел один каноник, некий Филипп Клюэн. Документы свидетельствуют, что, состарившись, он продал свой дом королю Филиппу Августу, и было это полтора века назад, в годы активного переустройства Парижа, строительства кольцевой стены. Сам король в доме не жил, но, может быть, там поселился кто-то из принцев, потому что это был очень хороший, большой и красивый дом. Подвергался ли он перестройке, трудно сказать, но возможно.

К началу четырнадцатого века дом оказался уже одним из многих, с трёх сторон обступивших площадь, прижатых друг к другу и сходных по архитектуре, а с четвёртой стороны текла Сена. В архитектуре сказалось, вероятно, влияние готики: крыши, остроугольно уходящие ввысь, башенки, но самое интересное — опоры вынесенных вперёд верхних этажей, придававшие домам воздушность, ощущение парения над землёй. Опоры были выполнены из толстых дубовых столбов, украшенных резьбой, тёмная глубина позади них образовывала опоясывавшую площадь галерею. Из-за этих опор здание, в котором разместился муниципалитет, называли «Домом на столбах». В научных работах он упоминается как «дом с колоннами», что даёт не совсем точный его образ, а в путеводителях это «дом на ножках», ныне, конечно же, давно не существующий. Примечательно, однако, что парижский муниципалитет, обосновавшись на этом месте при Этьене Марселе, остаётся здесь и в двадцать первом веке.

Новое здание городского самоуправления начали строить только в шестнадцатом веке и строили неторопливо, почти сто лет. Если предаться мистике, Ратушу и занятое ею пространство можно назвать историческим «местом силы». Здесь термидорианцы арестовали Робеспьера, а треть века спустя с балкона Ратуши провозгласили буржуазную монархию, по мнению великого романтика Огюстена Тьерри — идеал государственного устройства, к которому стремился Этьен Марсель. В Ратуше провозгласили и Вторую республику, и Третью, а в майские дни 1871 года здание оказалось полностью разрушенным артиллерийским огнём, поскольку в нём угнездился Генеральный совет Парижской Коммуны, пытавшейся реализовать ещё одну идею Этьена Марселя — Францию как федерацию городов-коммун. Когда через несколько лет Ратушу восстановят, возле неё появится конная статуя знаменитого купеческого старшины.

Что же это за площадь, на которую фасадом выходил «Дом на столбах»? Она называлась Гревской, и мало кому даже за пределами Франции не знакомо это название. Здесь действительно казнили — со времён Филиппа Красивого и в последующие пятьсот лет. За домами возвышалась колокольня церкви Сен-Жан, где отпевали казнённых, если они того заслуживали. Центр площади украшали произведения архитектуры малых форм — трёхметровый позорный столб на площадке каменного эшафота, на которую поднимались по крутым ступеням, а также виселица. На площадке, наряду с отсечением голов, приводили в исполнение приговоры к различным телесным наказаниям: секли плетьми, отрезали уши, клеймили калёным железом.

Место, что и говорить, было мрачноватое, но всегда многолюдное, не только в дни, когда показывали казни-шоу. Знатоки старого Парижа не зря называют Гревскую площадь «народной», подобием римского форума или греческой агоры. Здесь был рынок, но не такой, как по другую сторону улицы Сен-Дени, рассекавшей правобережье пополам перпендикулярно Сене. Тот рынок, западнее улицы, большой торговый квартал, разграфлённый мелкими переулочками, с рыночной площадью, называвшийся собственно Рынком с большой буквы, или, точнее, «Рынками» во множественном числе, был рынком розничным, где горожане покупали еду, напитки и предметы обихода для личного потребления. Рынок же на Гревской площади, восточнее улицы Сен-Дени, на берегу Сены, был рынком оптовым. Именно здесь причаливали и разгружались суда, доставлявшие в Париж крупные партии товаров. Именно у этого причла поднимались на борт кораблей, доставлявших вино, купеческий старшина, эшевены и секретарь превотства, чтобы опечатать бочки, предохраняя от фальсификации, и получить каждый по бутылочке в награду.
 
Сюда же прибывали уголь для отопления домов, дрова, строительная древесина и камень, тут продавали зерно разных сортов, требовавшее помола, откуда одна из трактовок названия площади. «Гревская» по-русски означает не только «площадь Песчаного берега», или просто «Песчаная», но также и «площадь Крупнозернистого песка», с которым бытописатели сравнивали зерновой хлеб, то есть «Зерновая площадь». На пристани шла не только разгрузка, но и загрузка судов товарами парижского происхождения либо из сельской округи для ярмарок в Корбее и Мелёне, городах на Сене выше столицы.

Грузчики всегда были наготове, и едва корабль причаливал и с берега на борт перебрасывали мостки, работяги начинали сновать с мешками на плечах или в тачках. На площади толпились не одни лишь кандидаты в грузчики; здесь, особенно с утра, тысячной толпой собирались подёнщики, безработные, жаждавшие найма хоть на денёк.

Теперь об истории «Дома на столбах» уже в четырнадцатом веке. Он оставался во владении королей, какое-то время в нём жила вдовствующая королева, вторая жена Луи Сварливого злосчастная Клеменция Венгерская, мать Жана Первого Посмертного, отравленного на пятый день царствования. Дом перестал быть королевской собственностью, когда Филипп Валуа подарил его государю имперского княжества Дофине Гигу, а после его смерти возобновил дар в пользу нового дофина Вьеннского Юмбера. Когда последний вконец разорился, Дофине в результате финансово-политической сделки перешло внуку Филиппа Валуа Шарлю, заодно тот стал и собственником «Дома на столбах», вернувшегося фактически в королевский домен.
Но на этом приключения дома не закончились. После Пуатье, когда обозначились серьёзные трения со Штатами и дофин Шарль остро нуждался в деньгах для своих повседневных потребностей, он заключил, судя по всему, фиктивную сделку, оформленную как дарение, на деле же просто продал «Дом на столбах» одному из своих состоятельных приближённых, метру Счётной Палаты Жану д’Оксерру. Но надо же было такому случиться, что этот д’Оксерр оказался в числе двадцати двух, обвинённых Штатами в особо тяжких должностных преступлениях. Декретированная мартовским ордонансом отмена дарений не могла не коснуться и вышеназванного здания. Для проскрибированного чиновника это означало и конфискацию дома, и потерю денег, видимо, негласно уплаченных за него дофину. Но Этьену, его родственнику-секретарю и эшевенам «Дом на столбах», вероятно, очень нравился, и они пошли навстречу уволенному метру. Марсель от имени парижского муниципалитета купил у д’Оксерра «бросовый актив» за 2400 золотых, эквивалент которых в ливрах составлял 2880 расчётных единиц. Покупка состоялась 7 июля 1357 года, в том судьбоносном июле, когда все ждали, чем кончится эпопея реформ. Купчая удостоверяла, что Этьен Марсель, купеческий прево Парижа, «через продажу Жаном д’Оксерром и Мари, его женой», совершил покупку «ради и от имени и по предписанию города и всего общества оного» одного дома, «находящегося на месте, которое называют Грев», который «оные Жан и Мари» получили в дар от дофина Шарля, наместника короля.

Но и это не всё. Этьен и его друзья были революционерами не до такой степени, чтобы грубо нарушать закон, тем более ими самими инициированный. Законность покупки «Дома на столбах» городом Парижем могла быть оспорена. Раз это дар из королевского домена, а дарения отменены и подлежат возврату, получатель дара не имел права его продать. И Марселю пришлось испрашивать у дофина разрешения на совершённую с д’Оксерром сделку. Дофин в том же июле из своего далека, где продолжал находиться, разрешение дал: почему бы не удружить верному человеку, пусть и опальному, каковым он его, впрочем, не числил и в ближайшие дни реабилитирует? И парижские муниципалы со спокойной душой стали устраиваться на новом месте.

Что представляло собой новое обиталище городской власти? Дома в Париже были в основном деревянными. Вряд ли этот составлял исключение. Многочисленные комнаты приспособлены были для разнообразных нужд прежних хозяев: внутренняя часовня, отделанная лепниной, несколько кухонь, больших и маленьких, парильня и купальня, парадная комната, кабинет. Зал — обширная палата пять туаз на три, то есть под шестьдесят квадратных метров, спальни, помещения для слуг, места общего пользования. Внешне дом был необычен: двустворчатый, с двумя двускатными готически заострёнными крышами. Соответственно, с тыльной стороны чёрные ходы вели на два задних двора, соединённых тенистой галереей, как на фасаде. Понятно, что требовалась реконструкция, но ни в мастерах, ни в деньгах, чтобы сделать ремонт побыстрей, трудностей превотство не испытывало.

Каким же служителям города, на зарплате и на общественных началах, предстояло работать в этих помещениях? Кое-что о системе городской торгово-ремесленной власти было сказано, но нелишне напомнить. Управленческая структура, уже лет сто признававшаяся всем цеховым сообществом Парижа, унаследована от купцов-водников. Изначально гильдейская, она постепенно стала межцеховой, а ныне всё более и более превращалась в муниципальную: её функции от посредничества в коммерческих конфликтах расширились на всё городское хозяйство. Во главе стоял купеческий старшина — прево торговцев, избиравшийся на два горда общим собранием представителей всех цехов, каждый из которых традиционно объединял занятых ремеслом и торговлей. На этом посту, по негласной традиции, всегда оказывался кто-то из буржуазного патрициата: богатый налогоплательщик, владелец домов и рент, притом из привилегированных, или «благородных», профессий, каковых шесть: суконщики, галантерейщики, скорняки, золотых и серебряных дел мастера, торговцы лошадьми, менялы. Избранный предположительно, поскольку документов не сохранилось, в 1354 году, Этьен на момент новоселья работал купеческим старшиной второй срок подряд.

В помощь старшине избирали четырёх эшевенов, между которыми, очевидно, распределялись секторы городского хозяйства. Когда рассматривались производственные или торговые конфликты, прево играл роль председателя суда, эшевены — заседателей. В духе времени, внимательного к церемониалу и символам, заседали облачёнными в мантии, сшитые из двух половин, красной и синей, и украшенные гербом города, позаимствованным со старинной печати купцов-водников: кораблик среди волн. Относительно синего и красного существует заблуждение, что это были официальные цвета города Парижа. Таковыми они действительно станут, но лишь полвека спустя, что неопровержимо доказано историками. Пока это только яркие одежды в стиле эпохи.

Ниже в городской иерархии находились двадцать четыре работавших на общественных началах советника — члены примирительной комиссии, буржуа из числа «людей добрых и мудрых», как о них сказано в уставных документах. Правовую корректность принимаемых решений обеспечивали другие советники, профессиональные юристы, получавшие от превотства зарплату. Известно, что она составляла восемь ливр в год. Это примерно вдвое меньше среднего подмастерья.

Купеческий прево и эшевены назначали «купеческого клерка» с полномочиями секретаря судебных заседаний по ремесленно-торговым делам и сборщика городских налогов, имевшего право голоса на совещаниях эшевенов. Как уже говорилось, эту должность «генсека» превотства занимал Жиль Марсель.

На нижней ступени служебной лестницы находились сержанты превотства — четверо «водных» и шестеро «контактных». Соответственно, функции первых заключались в наблюдении за состоянием водного пути, оперативной ликвидации последствий кораблекрушений, если таковые случались, вторых — во взаимодействии с участниками конфликтов: вызове в суд, описи имущества, исполнении актов об аресте товара. На заседаниях они выступали в роли судебных приставов.

Слушания дел в новой «приёмной буржуа» будут проходить на первом этаже, в большом зале. Стороны обязаны выбрать себе поверенных в корпорации адвокатов, из числа приписанных к превотству, оплатить их труд, а также судебные издержки. Заседания «торгового трибунала» рекомендовалось проводить в спокойной обстановке, когда каждая из сторон излагала свою точку зрения, затем, выслушав мнения эшевенов, прево принимал решение. Если кто-либо из тяжущихся начинал сквернословить, его немедленно приговаривали к крупному штрафу.

Но коммерческие споры составляли только половину забот торгово-ремесленной администрации. Другой, всё более выдвигавшейся на первый план, было городское хозяйство. На превотстве, и в первую очередь на купеческом старшине, висело продовольственное снабжение населения, контроль за поставками частных хозяев на рынки и создание продуктовых резервов, надзор за добросовестностью взвешиваний и измерения объёмов в розничной торговле, устройство водоразборных колонок, мощение и очистка улиц, содержание в порядке мостов, рыночных территорий, городских стен и ворот, включая взимание с горожан податей на эти цели, организация ночного дозора по основным улицам и караульной службы на въездах в город и в проблемных с точки зрения правопорядка кварталах.

Многогранная деятельность превотства осуществлялась, разумеется, в постоянном контакте с администраторами многочисленных торгово-ремесленных корпораций — цехов, а также с аппаратом Шатле, превотства королевского — полиции. Власть купеческого прево была велика, но и объём обязанностей огромен, особенно в кризисное время. Так что пожелание дофина парижскому муниципальному руководству сосредоточиться на хозяйственных задачах и не лезть в большую политику было более чем уместно. Но насколько осуществимо?

Ситуация, сложившаяся ко второй половине августа, когда против парижан объединились их прямые противники и вчерашние союзники, требовала определиться со стратегией. Что делать? Подчиниться приказу дофина — запрету вмешиваться в управление королевством, покориться вслед за остальными — недавними златоустами-обличителями злоупотреблений и просить прощения у монсеньора герцога за нанесённые ему обиды и унижение королевского достоинства? Или упорствовать, отстаивая справедливое, но проигранное дело? Тут не было простого решения, и даже капитуляция не гарантировала безопасности и безнаказанности. И потому логично, что именно в это время возник орган, который историки называют «тайным советом» при купеческом старшине. Возможно, он существовал и раньше как неформальное рабочее ядро в системе власти, выстроенной на базе Штатов, их мозговой центр, — теперь же приобрёл новое качество конспиративной структуры: с отпадением Штатов в лице дворянства и церковных авторитетов, а также большинства горожан-провинциалов легальность была потеряна. Но необходимость постоянных обсуждений и выработки решений стала ещё более насущной.

Кто входил в «тайный совет»? Понятно, что список членов вряд ли могли доверить пергаменту или бумаге, да и протоколы, очевидно, не велись. К тому же на заседания могли приглашать должностных лиц, связанных с превотством купеческим и даже королевским, с университетом, людей со стороны — экспертов. Где собирались? Есть разные версии. Согласно Иву Лефевру и Раймону Казелю, местом собраний были камеры монастыря Ильи Пророка, настоятель которого Пьер Берсюир, гуманист, друг Петрарки и интерпретатор Овидия, хотя и в почтенных летах — приближался к семидесяти, сочувствовал реформаторам-радикалам и не возражал против превращения обители в городской арсенал. Обитель же находилась на острове Сите, возле Старосуконной улицы, в двух шагах от дома Этьена Марселя, так что. не исключено, собирались иногда и у него. Жозеф Ноде называет «обычным местом тайных сборищ» дом кюре одного из церковных приходов по соседству с Нотр-Дам. Не лишено оснований предположение, что собираться могли в новой «приёмной буржуа» на Гревской площади. Неопределённость позволяет допустить, что место сходок не оставалось постоянным с целью затруднить систематическую прослушку затаившимся агентам дофина или подкупленным слугам. Ведь камергер Робер де Лорри, талантливый организатор подобных дел, был как раз к этому времени восстановлен в должности и находился в распоряжении «монсеньора герцога». Впрочем, согласно д’Оржемону, он, как и другие, своего поста вовсе не покидал.

Несмотря на отсутствие списка. Можно назвать имена тех, кто несомненно входил в постоянный состав «тайного совета». Это четверо эшевенов, все — непоколебимые сторонники купеческого старшины. Обновляясь в предыдущие годы превотства Этьена, с конца того лета четвёрка не менялась все последующие месяцы, когда события начали развиваться с нарастающим драматизмом. Галантерейщик Шарль Туссак и золотых и серебряных дел мастер Жан де Лилль, избранный эшевеном недавно, уже названы. Двое других — это суконщик Филипп Жиффар, двоюродный племянник Этьена Марселя, и Жоссеран де Макон, коллега де Лилля по профессии. О Туссаке и де Маконе известна, кроме того, их приверженность «заключённому номер один» — королю Наварры. Легко предположить также постоянное участие в заседаниях секретаря превотства Жиля Марселя. Возможно, участвовал парижский адвокат Жан Годар из Шатле. Кто ещё? Очень может быть, некоторые наиболее активные и остававшиеся в столице депутаты, представлявшие на Штатах другие города, например, Коляр Лекоштёр и университетский теолог Робер де Корби. Вероятно, отец Пьер Берсюир, если собирались у него, а также не покорившийся дофину рыцарь Жан де Пикиньи, управитель Артуа ввиду малолетства владетельного герцога Филиппа де Рувра. Де Пикиньи, часто находившийся в Париже, принадлежал к числу самых верных и решительных наваррцев. Нетрудно заметить, тайный совет Этьена Марселя был подсвечен наваррскими цветами. Но что сам прево? Интересна в этой связи реконструкция Жозефом Ноде речи купеческого старшины на заседании совета, где были приняты кардинальные решения.

Вряд ли в точности такая речь была произнесена, тем более что Этьен, как в один голос отмечают историки, не отличался красноречием. Однако Ноде не фантазировал, а пользовался текстами, обнаруженными историками до него, в том числе обвинительными, воспроизводившими действительно сказанное. Версия этой речи убедительно и с полной ясностью показывает все аспекты ситуации, в которой оказались руководители парижан и стойкие реформаторы. Возможно, это даже не речь, а обобщение выступлений на тайных сходках со второй половины августа и в сентябре, когда обстановка определилась и стала вызовом, требовавшим ответа.

Что же сказал условный Этьен Марсель коллегам? Начал констатацией: глас народа, чуждый царящей в придворных кругах лести, удостоил нас, здесь присутствующих, высокого звания реформаторов королевства. И народ начал сбрасывать вековое иго. Богатства государства уже не делит между собой кучка придворных. Но вероломство, интрига, малодушие, хитрость честолюбцев и низость продажных душ, слабость трусливых сердец свели на нет нашу работу. Народ в опасности, в опасности и мы вместе с ним. Вопрос: не отказаться ли от доброго и благородного дела, которое мы на себя взвалили? И тут же ответ за всех: нет, вы бы отвергли такой совет, даже если бы я вам его дал. Отвергли с негодованием? Разумеется. Но также из благоразумия. Вы слишком хорошо знаете, что оскорблённые владыки не прощают людям ниже себя, таким, как мы, унижения и особенно страха, какой мы им внушили. Даже если они не смогут уничтожить нас сразу, их ненависть не угаснет. Примирение невозможно. Сдаться и просить у них прощения — значит вынести себе приговор.

Тут явная отсылка к предостережению Лекока, которое никто не забыл. Но что же делать оставшимся после отступничества Штатов один на один со страшной, имеющей вековой опыт угнетения и подавления силой? Предаться унынию в ожидании худшего? Нет. Случившееся — испытание нашего мужества и нашей добродетели. И народ, и вельможи — перед очами Господними, и милость Его неподвластна капризам и сословным предрассудкам. Разве измена Штатов стала для нас неожиданностью? Разве могли мы всерьёз надеяться, что эти приспешники тирании и сами тираны, эти надменные прелаты, эти скупые и жадные священники, эти принцы и рыцари, столь гордые своими титулами, столь дорожащие своей властью и прерогативами, — что все они чистосердечно станут работать вместе с нами для освобождения народа? Они просто воспользовались нами, нашей силой, чтобы ослабить верховную власть, которая давила на них так же, как они давят на нас. Они наблюдали за народным восстанием против злоупотреблений королевской власти, надеясь, что борьба измотает и власть, и народ. Корысть и властолюбие разделили наших господ, корысть и властолюбие ныне их объединили.

Марсель или псевдо-Марсель даёт поразительно точный анализ в духе современных теорий революции, кому бы он ни принадлежал — купеческому старшине, блестящему оратору Шарлю Туссаку или теологу Роберу де Корби, вероятно, постоянному участнику тайных совещаний. Действительно: на первом этапе, в эйфории единства, борются против общего угнетателя, но когда он побеждён или ослаблен, обнаруживается, что и среди борющихся одни угнетают других, и начинается отступничество, мезальянсы со вчерашним врагом — и одновременно радикализация неудовлетворённых. Всё по теории!

Далее идут конкретные примеры. Посмотрите на этого архиепископа Реймского, посмотрите на этого маршала Шампанского (имелись в виду Жан де Кран и Жан де Конфлан). Как они разглагольствовали на собраниях Штатов, подлые перебежчики! Из стольких прелатов и сеньоров осталось едва несколько, верных общественному делу (имелся в виду, в частности, Жан де Пикиньи). Не лучше и власти городов — буржуа, которые отложились от парижан. Эти ренегаты, дезертиры, нарушившие присягу своим доверителям, предавшие свои провинции, предпочли и дальше за свои деньги выкупать у господ часть своего рабства. Пусть же ползают на брюхе у ног дворян и духовенства, оплачивают право возделывать свою землю, оплачивают право молотить своё зерно, оплачивают право печь хлеб для своих семей, испрашивают дозволения выдать замуж дочь за приглянувшегося жениха. Но с каким презрением относятся они к жителям деревушек, маленьких сельских коммун, совсем несчастных, которых скоро заставят оплачивать дневной свет, который их озаряет, и воздух, которым они дышат!

Но мы, друзья, знаем, что это духовенство и эти дворяне — такие же люди, как мы. Нет, они ниже нас, потому что бесчестят себя скупостью, жестокостью, отвратительными пороками и преступлениями. Нас не ослепит их роскошь и не запугают их угрозы. Если у нас хватило храбрости подать сигнал свободы, хватит и упорства её завоевать и отстоять. Париж — колыбель общественной свободы, он же и станет центром новой власти.

Прочь робость! Наше положение критическое, но не безнадёжное. Мы можем и должны рисковать. У нас есть ресурсы и остались ещё друзья вне парижских стен. А наши враги — далеко не победители. Дофин, этот королевский ребёнок, которому внушили, что все должны покоряться его прихотям, бежал из столицы. Его бесит наше сопротивление, он надеется поднять против нас провинции, а заодно получить от них деньги. Но неужели он думает, что покинувшие нас из скупости и трусости будут щедрее и храбрее для него? Его попытки получить хоть какую-то помощь бесплодны, он влачит из города в город своё бессилие и свою оскорблённую гордость. Скоро он снова окажется в наших руках, спасаясь от разгуливающих по стране англичан, которые не прочь завладеть такой добычей, как сын короля, и от воинов монсеньора Филиппа Наваррского, который поклялся вести с родом Валуа вечную войну (имелся в виду младший брат короля Наварры).

Если бы речь шла о борьбе только с этим ребёнком, победа бы далась легко. Но, помимо отделившихся от общего дела дворянства и духовенства, наши враги имели искусство отколоть от столицы провинции. Парижане почти одиноки перед страной обольщённых или запуганных. Не устремляемся ли мы безрассудно навстречу верной гибели? Не кончится ли наше сопротивление столь же плачевно, как и капитуляция? Средство спасения, однако, существует. И я знаю, где найти могущественного соперника нашим врагам.

Что мы должны делать? Изобразить покорность и на время войти в милость к нашим врагам, которые пока что слишком слабы, чтобы с нами расправиться. Пусть дофин возвращается в наши стены, пусть созовёт тут Штаты. Он не будет противиться, он уверен, что теперь они подчинены его воле, раз предали дело реформ. Но в это время пусть сеньор де Пикиньи отправится в Пикардию, к себе в Артуа., и предъявит коменданту замка Арлё приказ, надлежащим образом исполненный и скреплённый печатью, об освобождении короля Наварры.
 
Заметим, вторгаясь в изложение речи: совершенно понятно, какой это приказ и какая печать. Приказ — поддельный, с поддельной подписью дофина, печать — та, которой пользовались в отсутствие Большой королевской: печать Шатле. Находилась она не у странствующего дофина, а в Париже, у исполняющего обязанности канцлера либо у королевского прево, и Этьен Марсель, что подтверждают факты, имел к ней доступ.

Но вернёмся к реконструкции Ноде. Как быть. если комендант откажется выдать заключённого, ибо тот узник короля, и нужен королевский личный приказ? Возможно, предполагалось изготовить и такой документ. Прецеденты грандиозных фальшивок имелись, достаточно вспомнить подделку Робера д’Артуа, из-за которой тому пришлось перебраться в Англию и которая при романтическом взгляде на историю обернулась англо-французской войной. Но комендант всё равно мог усомниться. Тогда, говорит как бы Марсель, по стопам сеньора де Пикиньи пойдут вооружённые люди с осадными орудиями. Далее в тексте — восклицания, передающие резонанс от события. Какая революция во всей Франции! Какой ужас для наших врагов! Но прочитывается и отсутствие иллюзий: союз с Наваррцем мыслился не столько на основе его признательности за освобождение, сколько на общей ненависти и совпадении текущих интересов, без обольщения его личностью. С каким задором будет он сражаться со своими гонителями! Дофин, шатаясь на троне, не сможет сопротивляться воле парижан. Партия реформ обретёт грозную силу, полагаясь на Наваррского, но полагаясь лишь настолько, чтобы не опасаться его покровительства. В этой предусмотрительности чувствуется подлинность воссозданных историком умонастроений парижских буржуа, которых деловая повседневность отучила от восторженной безоглядности.

Речь завершает клятва: вместе победить — или погибнуть. И это напоминает формулу, которой пользовались тогдашние ораторы, обращаясь к народу, и которую народ хором подхватывал: «Вместе жить — и вместе умереть!»

Позволяет ли эта реконструированная речь или резюме тайных совещаний ответить на вопрос о глубине наваррских симпатий Этьена Марселя? Домысливается такой ответ: смене династии Валуа на династию Эврё — скорее «нет», чем «да» (куда девать Жана Доброго?), но освобождённому Наваррцу в качестве инструмента давления на дофина с целью принудить его вернуться к мартовскому курсу — безусловное «да». Вполне в духе буржуазного прагматизма.

Интересно посмотреть, чем был на тот момент «заключённый номер один» для населения королевства. Такой обзор проводит Раймон Казель, пытаясь объяснить симпатии, в частности, парижских буржуа к королю Наварры.

Во-первых, вопрос о правах на корону Франции. Естественным чувством была жалость к обездоленному. Историк называет такую причину «сентиментальной». Утверждение, что королевскую власть не может наследовать женщина, противоречило вековой традиции, когда феодалы передавали сеньорию, то есть своё маленькое или не очень маленькое государство, старшей дочери, если не было сыновей. Перехват Филиппом Длинным короны у своей племянницы Жанны, дочери Луи Сварливого и матери будущего короля Наварры, воспринимался общественным мнением как узурпация, особенно по прошествии сорока лет, когда подозрения, что Жанна — дочь не короля, а любовника его супруги, изрядно подзабылись. Салический закон, запрещавший наследование женщиной лишь земельной собственности, известен не был, впервые о нём в записке королю Жану и дофину Шарлю упомянет один клирик только в 1358 году, обосновывая права династии Валуа на власть. Так что в году 1357, когда печалились о судьбе Шарля д’Эврё и мечтали о его освобождении, закон древних франков обществу был неведом.
 
Эдуард Английский, сын сестры Луи Сварливого, требовал корону Франции открыто, даже за неё воевал. Шарль д’Эврё, сын дочери Сварливого, наследник по прямой, имел на корону, если следовать традиции реальной, а не выдуманной задним числом, не просто больше прав, чем Эдуард, а вообще все права. Но за давностью лет подданным оставалось лишь вздыхать об упущенном и жалеть молодого прекрасного принца, который ныне так страдал. Стабильность, целостность королевства, свобода торговых путей отодвигали сантименты на второй план: Валуа до недавнего времени это обеспечивали. Да и сам принц претензий никогда прямым текстом не высказывал, ограничиваясь смешной фразой: «Если бы моя мать была мужчиной…» Он и не мог их высказывать, иначе оказался бы в конфликте сразу и с Валуа, и с Плантагенетом.

Во-вторых, вопрос юридический о законности совершённого над Шарлем д’Эврё. Его женой числилась тринадцатилетняя Жанна Французская, дочь Жана Доброго, обитавшая в Мелёне с двумя вдовствующими королевами, так что Шарль — зять короля, член семьи в узком смысле этого слова. Возможно, именно поэтому, нагрянув на руанский банкет и покарав главных заговорщиков против своей власти, Жан не стал предавать огласке детали этого дела и устраивать судебный процесс, разобравшись с зятем по-семейному. Поэтому для всех, кроме немногих посвящённых, мотивы короля оставались неизвестны и тюремное заключение принца представлялось расправой над невинным по непонятной прихоти монарха.

Тут с историком можно поспорить, если вспомнить тот пергамент с печатями нормандских баронов и вроде бы самого Наваррца, который король Жан зачитывал толпе руанцев после кровавой экзекуции. Была то фальшивка или нет, но о секретном изменническом договоре с Англией слышали многие. Другое дело, Шарль д’Эврё содержался в тюрьме без суда, однако самодержец имел на это право.

Третья причина тяги многих и многих к принцу состояла в имидже, который он себе сумел создать, в преувеличенных представлениях о его полководческих и организаторских способностях. Видели контраст с дофином, успевшим показать свою слабость и неэффективность как правителя. Уж Наваррский-то сумеет навести порядок в королевстве! Обольстительный говорун, находивший общий язык с простонародьем, — не наш ли, народный король?

Четвёртую причину можно определить как следствие шантажа. Шантажировал брат, Филипп Наваррский, отряды которого не только поддерживали беспорядок в Нормандии, но и совершали разбойничьи рейды до области Бос, в район Шартра в опасной близости от Парижа. Воюя с дофином, Филипп в то же время, по словам хрониста, заверял Штаты, что находится «под их командованием и в повиновении» и готов прийти им на помощь, если они будут усердно работать над освобождением брата. Ответственность за разорения перекладывалась на тех, кто этому препятствует, а разорители представали друзьями порядка и мира, которые принесёт освобождение узника.

Пятая причина самая простая. Раз Шарль д’Эврё репрессирован, значит, он противостоял королю. Тем самым, особенно как фигура отсутствующая, скорее уже мифологическая, чем реальная, он стал знаменем всех, кто по тем или иным причинам был недоволен властью. В частности, давние корни имело недовольство региональной политикой Валуа, особенно на западе, в Нормандии, и на севере, в Пикардии, в Артуа. Валуа поддерживали своих ставленников, отодвигая местных авторитетов. Поэтому именно в этих провинциях база поддержки Наваррца была наиболее крепкой и всесословной.

Если вернуться в конец того лета, когда в Париже тайный совет Этьена Марселя обсуждал методы борьбы в новых, крайне неблагоприятных условиях, поблизости, в Понтуазе, дофин в окружении уволенных понарошку и вновь обретших свои места чиновников и служащих двора смелел день ото дня, перечёркивая пункты мартовского ордонанса. Говоря политическим штампом, наблюдался разгул реакции. Вопреки запрету сдавать в аренду государственные посты, на торги выставлены должности местных прево. Дофин начал даже создавать новые штатные единицы, чтобы из их продажи добыть денег для своих повседневных нужд: увеличил число смотрителей речных пристаней и переправ, сборщиков податей. Присоединившемуся к нему по прибытии из Англии, от короля Жана, камергеру Роберу де Лорри дофин гарантировал, что не будет требовать от него возвращения пятидесяти тысяч золотых. Эти деньги, штраф тестя, выплаченные зятю фактически в виде дара из королевского домена — государственной казны, по ордонансу подлежали возврату, поскольку дары аннулировались. Перешли в наступление братья Браки, требуя привлечь к суду тех, кто обвинял их в злоупотреблениях. Дофин призвал комиссию реформаторов прекратить деятельность, хотя комиссия и без того уже не существовала.

Между тем прогноз, высказанный на тайном совете, о разочаровании, которое ждёт дофина в провинции, сбылся. В конце августа герцог снова, как в начале лета, отправился в свою Нормандию и, сказано в Больших хрониках, «стал объезжать многие добрые города и лично просил у них помощи и многое другое». Очевидно, речь шла уже не о военной субсидии, а о наполнении абсолютно пустой казны хотя бы для текущих выплат служащим. Успех дофину, однако, не сопутствовал.

Были и другие обстоятельства, осложнявшие его положение.

Первое удостоверяется документами, вернее, их отсутствием. По прошествии почти года с момента пленения король Жане не удосужился каким-либо официальным, письменным распоряжением подтвердить полномочия дофина в качестве временного полновластного правителя, хотя Большая королевская печать вместе с канцлером давно уже находилась в его распоряжении. Почему? В надежде на скорое освобождение под залог, точнее. под именитых заложников? Или памятуя, как легко его неопытный и податливый сын вовлекался в интриги Лекока и Наваррца — сначала в попытку бегства к дяде Карлу в Империю, потом в руанский то ли банкет, то ли сходку заговорщиков, — не торопился наделять Шарля самодержавностью даже на время? Противники дофина осознавали неопределённость его статуса и пользовались ею, оказывая нажим, невозможный в отношении монарха.

Другим фактором, работавшим против дофина, была позиция провинций, в предыдущие месяцы затронутых сбором военного налога. Города Лангедойля, не только Вексена и Нормандии, где дофин побывал лично, заняли позицию выжидательную. Побуждаемые к отказничеству апрельскими письмами короля, они вошли во вкус и не торопились платить также и казначеям герцога для его неотложных нужд. Они с буржуазной осмотрительностью наблюдали. Отказав в поддержке реформаторам, они не спешили принять и сторону дофина. Прекрасно информированные о противостоянии двух центров власти, они ждали исхода борьбы, чтобы примкнуть к победителю, будь то Париж Этьена Марселя или возрождавший старый порядок дофин с его Советом. Если дофин надеялся, что провинция, в массе не жаловавшая парижан, встанет за него против столицы, он жестоко ошибся. Стойкость Парижа в этих условиях вовсе не была бесперспективной.

В довершение неприятностей дофин лишился части денег, которые всё же удалось собрать: его казначеи были ограблены, натолкнувшись на крупную военную компанию из тех, что от безделья и безденежья бандитствовали на дорогах.

Наконец, третье обстоятельство, подрывавшее позиции дофина, стало главным козырем Этьена: управлять королевством, находясь вне столицы и не имея в неё доступа, было практически невозможно. Дело вот в чём. Раньше, сто и более лет назад, короли вели кочевой образ жизни, переезжая из одной резиденции в другую, а службы двора и королевская администрация их сопровождали, чтобы всегда быть под рукой. Управление во многом сохраняло характер живого общения, подобно тому, как барон распоряжается вассалами в своей сеньории. Усилия Капетингов, из поколения в поколение. Были направлены на централизацию, безусловное господство короля над прочими сеньорами. Централизация, во-первых, предполагает существование закреплённого и общеизвестного, а не вечно кочующего центра, и таким центром, естественно, был Париж. А во-вторых, централизация создаёт иерархические структуры, которые разрастаются и по мере усложнения хозяйственной жизни, и по собственным законам роста. Такие структуры называют бюрократическими, не вкладывая в это слово негативный смысл, и монархии поздних Капетингов были не чем иным, как развитыми бюрократиями. Такие бюрократии отличаются оседлостью — хотя бы потому, что несовместимы с походными условиями: у них должны быть свои здания с кабинетами и палатами для совещаний, хранилища документов. Это относится и к центральной администрации, и к подчинённым ей провинциальным — бальяжам и превотствам, если говорить о Лангедойле. В Париже таков правительственный комплекс Пале на острове Сите, сооружавшийся в основном при Святом Луи и реконструированный при Филиппе Красивом. Такова, кстати, и резиденция аппарата «приёмной буржуа» в «Доме на столбах» на Гревской площади — прообраза муниципалитета и тоже, несомненно, бюрократии.

И вот в момент, когда конфликт дофина с лидерами парижан достиг наибольшей остроты, издавать правительственные постановления, по форме составленные, учитывающие прецеденты, сверенные с близкими по теме документами во избежание противоречий, стало невозможно. Невозможно, находясь вне стен Парижа. Главное же, как бы те документы ни были составлены, их невозможно было скрепить печатью — печатью Шатле за отсутствием Большой королевской. Таким образом, все решения дофина не только могли быть оспорены крючкотворами-адвокатами на местах, но вообще не имели юридической силы.

В сентябре все подразделения королевской администрации, не имея возможности последовать за дофином, по-прежнему находились в Париже: Счётная Палата, Парламент, Государственная казна, Канцелярия. Вспомогательные службы ведомство — их архивы, Сокровищница хартий (госархив) тем более не могли никуда переместиться. Канцелярию возглавлял некто Бардуль, вероятно, канцлер герцога Орлеанского, и печатью Шатле пользовался именно он. Его местопребыванием был Париж либо резиденция Сен-Манде на краю Венсенского леса недалеко от впадения Марны в Сену и всего в одной льё от столицы. Опять курьёзное примечание: «льё» как мера длины — женского рода, а «льё» как местоположение — мужского. Это как ливр: если денежка — женского, если книга — мужского. Контролировать упомянутую резиденцию для парижан не составляло труда, они, видимо, и контролировали. Между дофином и Парижем курсировали гонцы, связь была налажена, так что съездить с готовой грамотой к временному канцлеру, приложить к ней печать и вернуться к дофину не было проблемой. Однако если бы содержание документа не устраивало руководителей парижан, они могли попросить Бардуля не скреплять его печатью, и отказать им в этой просьбе для Бардуля с его скромным силовым ресурсом было бы затруднительно.

Паралич власти дофина иллюстрируют превратности одного дарения из королевского домена. Все они. за исключением дарений принцам крови, были отменены статьёй мартовского ордонанса. Королевский домен, как уже говорилось, — это не только территории, где король является сеньором с правами барона — непосредственного владельца, но и здания, средства казны, ренты, должности. Должности можно покупать, следовательно, можно и дарить за заслуги или по дружбе.

Жан Дезессар, каноник капитула собора Нотр-Дам, сын знаменитого Пьера Дезессара и, стало быть, шурин Этьена Марселя и Робера де Лорри, получил в дар от Филиппа Валуа в самом конце его царствования прибыльную должность дорожного смотрителя Парижа. В его обязанности входил надзор за уборкой улиц, за состоянием фасадов и торговых витрин. Он налагал штрафы и взимал пошлины с уличных торговцев. Понятно, что его права и интересы сталкивались с таковыми парижского эшевенажа, но конфликт смягчало то, что с давних пор короли доверяли эту должность буржуа. Последним был Пьер Дезессар до его скандального падения после Креси, а сын как бы наследовал отцу. Жан Добрый подтвердил дар и, кроме того, назначил каноника одним из своих секретарей — явная синекура: Раймон Казель обнаружил крайне мало следов его деятельности. Это случилось тогда же, когда король решил вопрос о наследстве старика Пьера в пользу сына и одного из зятьёв, обделив другого, Этьена. Деньги отсчитали из казны только Роберу, Дезессар-младший их не получил. Не в обмен ли на покровительство влиятельного камергера в подтверждении дарения должности смотрителя и в назначении секретарём?

Марсель, таким образом, имел два мотива неприязни к этому Дезессару: как сторона, лишённая огромной суммы, пусть даже с каноником ею не поделились, и как купеческий старшина, поскольку полномочия дорожного смотрителя накладывались на полномочия превотства. В марте, сразу после обнародования ордонанса, у каноника отобрали городскую должность и доходы от неё: при активном содействии Этьена дарованное вернулось в королевский домен. Но разрыв дофина с реформаторами побудил Дезессара требовать возвращения дара, и в начале сентября он добился грамоты, предписывавшей Счётной Палате вернуть права и доходы от должности прежнему владельцу. Однако та часть Большого Совета, которая оставалась в Париже, постановила сохранить дорожный надзор в домене, иначе говоря, отказать наместнику монарха. Каноник проявил настойчивость, и через несколько дней дофин обратился с собственноручным письмом к ослушникам, требуя вернуть-таки должность Дезессару. Тот, вооружённый столь сокрушительным с его точки зрения документов, попытался заставить Совет пересмотреть решение, но нажим Марселя оказался сильнее. Так на конкретном примере дофину продемонстрировали степень его безвластия.

Этот случай заставляет приглядеться, как же в том сентябре обстояли дела с главным властным органом —Большим Советом. Обстояли сложно: органов, претендовавших на управление делами в королевстве, было целых четыре, из них три официально назывались «Совет» и таковым себя считали. Один — в Лондоне, сгруппировавшийся вокруг короля Жана и состоявший из пленённых вместе с ним важных персон, к которым присоединились покинувшие Париж под угрозой преследований. Занятые подготовкой мирного договора, они могли влиять на французские дела разве что с помощью информационных вбросов наподобие апрельских писем. Другой Совет сопровождал дофина в его перемещениях и представлял собой разношёрстную команду из приближённых короля, не последовавших за ним в Лондон, из советников и чиновников, отстранённых Штатами, но восстановленных дофином, и из ренегатов, отмежевавшихся от Штатов по причинам политическим или психологическим. Наконец. В Париже продолжал действовать Совет, сформированный ещё в марте, хотя и поредевший. О его персональном составе сведений нет, но точно известно, что он существовал, обсуждал политические вопросы и, видимо, полагал себя единственным легитимным Большим Советом. В нём, скорее всего, работали те четверо буржуа, которыми его пополнили Штаты в пору реформаторского энтузиазма. Очевидно, влияние на его решения оказывал Этьен Марсель, реальный хозяин Парижа. В частности, фильтровал входящую и исходящую документацию. Этот Совет пребывал в убеждении, искреннем или показном, что действует в согласии с волей дофина, рассылая скреплённые печатью Шатле письма как бы от его имени. Возражения дофина трактовались, разумеется, с подсказки Этьена и его коллег, как следствие плохой информированности монсеньора герцога или влияния дурного окружения. Кроме трёх легальных, наверняка существовал четвёртый, тайный совет, образованный соратниками купеческого старшины, о чём уже говорилось. На нём вещи без церемоний называли своими именами и обсуждали такие варианты действий, которые не следовало выносить на публику. Несомненно, так было, считать реконструкцию Ноде достоверной или нет. Об этом совете упоминают и другие историки.

К началу осени ситуация зашла в тупик. Ни одна из сторон не могла взять верх, но могла блокировать усилия противоположной, орудуя юридическими аргументами. Силовой выход, который напрашивается в подобных случаях, исключался. У дофина для этого не было сил, у Марселя их бы хватило, но насилие над королевским наместником, особенно в условиях общего разочарования в реформах и в эффективности правления Штатов, восстановило бы против парижан всё королевство.

В то же время обе стороны нуждались друг в друге. Чтобы управлять, дофину необходим был Париж, вся его бюрократия с множеством чиновников и грудами документов, которые невозможно было увезти с собой в другую резиденцию. Да парижане бы и не позволили. Парижанам же, их вожакам, если они хотели продолжать дело реформ, а не стушеваться, подставив шеи под топор за свои дерзости и посягательства, необходим был как прикрытие королевский авторитет, олицетворённый дофином. Теоретически, подчёркивает Раймон Казель, Париж с его функционерами, приученными говорить и действовать от имени короля, мог управлять Францией и без короля, и без какого-либо его наместника из королевской семьи. Правительство королевства, по сути, в короле не нуждалось. Но чтобы постановления такого правительства исполнялись подданными, требовалось присутствие сакральной особы, постановления освящающей. Люди не созрели для республики наподобие итальянских городов или Фландрии, однако предпосылки для контролируемой, то есть конституционной, монархии были налицо, подготовленные сословной монархией Генеральных Штатов. Вероятно, лидеры парижан это понимали и надеялись на возобновление реформ. Что ещё важнее, реформы, доведённые до конца, были их единственным спасением. Опять грозное предостережение Лекока!

И ещё вопрос о короле Наварры. Развязало бы либо разрубило узел проблем его освобождение? Вряд ли. Добавление игрока со своими интересами усугубило бы неразбериху. В какой-то момент, когда к дофину начали перебегать даже голосистые «соловьи» Штатов, включая самого Лекока, вброс Наваррца мог казаться парижанам спасительным выходом. Но к концу сентября, когда обозначилась патовая ситуация, предпочтительнее было не рисковать, а договориться с дофином. Коммерсанты умели просчитывать риски. Компромисс назрел, требовался только повод.