Крысолов, глава 5

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» сочинения Лотарио Сеньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

О, ничтожная гнусность человеческого состояния, гнусное состояние человеческой ничтожности! Посмотри на травы и деревья: они производят из себя цветы, листья и плоды, а ты из себя – гнид, вшей и глистов. Они изливают из себя масла, вина и бальзамы, а ты из себя – плевки, мочу и кал. Они источают из себя приятные ароматы, ты же испускаешь из себя мерзкое зловоние. Какое есть дерево, таковой и его плод, «не может... дерево худое приносить плоды добрые». Ибо что есть человек по своей форме, если не опрокинутое дерево? Чьи волосы суть корни, комель – это голова с шеей, ствол – это грудь с животом, ветви суть руки с ногами, листья суть пальцы с суставами. Это «...всего лишь лист, несомый ветром... иссушённая солнцем соломинка».
Человек зачат через кровь, через сжигающее непотребство желания, как если бы рядом с его телом клубились смертоносные черви. Живой он порождает вшей и глистов; мертвый, он порождает червей и мух. Живой он производит экскременты и рвотные массы; мертвый, он производит гниение и смрад. Живым он откармливает только одного человека; мертвый, он откармливает многих червей.


Страница пятая
ПОВЕРГАЯ ИДОЛОВ

Рома. Наследие Святого Петра – Ви;енна. Франция
October, indiction secundus, MCXCIX A.D. – Januarius, indiction tertius, MCC A.D.

Моему духовному отцу и господину, Иннокентию, милостью Божией Великому Понтифексу, меньшая из его дочерей, Ингеборга, королева Франции – увы, лишь по титулу, – к ногам со всем смирением себя повергает.
В духе смирения и с сердцем сокрушённым много раз сообщала я предшественнику твоему о страданиях своих, и лично, и через слуг моих. И так как, заключённая в скорби своей, я усердно несу кару Господню, то я буду повторять и тебе, Святейший Отец, о всех годах горечи души моей, в которой я пребываю вечно.
Итак, вот уже шесть лет прошло с тех пор, как Пилипп, славный король франков, женился на мне и, как того естественный порядок вещей требует, долг супружеский мне отдал. Но затем, по наущению дьявольскому и по убеждению некоторых князей злонамеренных, он соблазнил дочь Бертольда, герцога Меранумского, представил её свету и, словно с женой законной, с нею живёт. Меня же он в монастырь Святого Каллиста в Цизониуме заключить приказал, где я ныне живу вне закона, так, что не смею и не могу глаза к небу поднять. Более того, он не утверждает ни родства кровного, ни каких-либо иных изъянов моих, ни иной какой причины, из-за которых я от него отделена. Мой супруг Пилипп, славный король франков, оставил меня, хотя и не нашёл во мне ничего, что мог бы осудить, кроме того, что он со злостью великой на наковальне лжи сковал. Я скорблю и не могу не скорбеть, ибо с печалью ем хлеб и вынуждена питьё моё со слезами смешивать, и не только за себя, но и за короля, который, веру христианскую позоря, пример нечестия всем в королевстве своём подаёт. Однако я, надежды на исцеление короля от его временного – я надеюсь! – безумия не теряя, остаюсь верной тому, с кем пред Богом обвенчана, и храню в душе своей образ законного супруга моего, как пучок мирры между грудей моих.
Посему обращаюсь к тебе, Святейший, желая через тебя, Наместника Христа, лекарство от печалей моих получить. Ведь ты, воистину, по благодати Божией, являешься преемником Петра, соратником Паула, горой, на вершине гор поставленной, к которой взоры все должны быть обращены, утешением угнетённых, прибежищем страждущих. О, Святейший Отец, если бы мне дано было обнять и омочить слезами ноги твои, волосы себе выдирая, дабы выразить тоску души моей более сильно действием, нежели письмом! Спаси же меня, Отче праведный, от беснующихся, спаси меня от ненавидящих меня, от тёмных вод за мною идущих! Муж мой, Пилипп, славный король франков, не только во мне жены своей не видит, но и, молодость мою одиночеством тюрьмы отягчить желая, не перестаёт упрёками и клеветой меня раздражать, дабы я, к несчастию моему, согласилась с ним и против прав брачных и закона гармонии Христовой пошла. Ты должен знать, Святой Отец, что в заточении у меня нет утешения, и от невзгод бесчисленных и невыносимых я тяжко страдаю; ибо посещать меня никто не осмеливается, и я не могу услышать из чьих-либо уст слово Божье, дабы спасти душу мою, и у меня нет возможности исповедаться священнику; редко я слышу мессу, другие же службы – никогда. Более того, ни одному человеку или посланнику из моей родной страны приходить ко мне или говорить со мной, доставлять мне письма или брать их от меня не разрешается. Моя пища порой очень скудна; я ежедневно вкушаю хлеб скорби и питьё страданий, но ничего целебного для нужд человеческой слабости. Я не могу ни с кем посоветоваться о здоровье тела моего или сделать то, что было бы хорошо для меня. Мне не дозволено ходить в баню; мне нельзя пускать кровь, ежели к тому надобность возникнет; я боюсь, что у меня разовьются серьёзные недуги. Нет никакой одежды, такой, что королеве бы подобала. Несчастие моё высшей точки в том достигает, что совершенно низменные люди, которые по воле королевской со мной разговаривают, слов добрых никогда мне не говорят, но лишь речами грубыми и оскорбительными меня огорчают, хотя я слышала и знаю, что, когда они от меня уходят, они мне сочувствуют. Но они утешения никакого мне не дают и всегда оставаться печальной меня заставляют. Я закрыта в узилище и покинуть его не могу.
Что еще? Я уже не в силах несчастия свои преодолевать, ведь мне отказывают в том, в чём ни одному христианину не должно отказывать, и со мной делают то, что ни с одним человеком, даже с убогим самым, не должно делать, мне тяжело жить, я не знаю, что мне делать, и я обращаю взор свой к тебе, Святейший Отец, дабы не погибнуть. В особенности же я не о теле, но о душе моей говорю. Ибо с тех пор, как я и так ежедневно умираю, дабы законы супружества нерушимыми сохранить, как сладко, как радостно, как прекрасно было бы, если бы смерть телесная пришла ко мне – несчастной, опустошённой, бесправной и всеми отвергнутой, – с её помощью я стольких опасностей смертельных для души моей избежать смогла бы! Воистину, я страдаю со всех сторон – ибо поступить против Бога для меня смерти подобно, если же я этого не сделаю, то не избежать мне кары моих гонителей, посему я ищу утешения у тебя, Отец Утешений. Уповаю ещё и в том на тебя, Святейший, что ежели, в слабости моей женской угрозами и страхами принуждённая, я всё же против законов брака что-либо совершу, то это не повредит названному браку, ибо никогда тобой не будет принято, и что ты, милостивый Отец, и в этом случае избавить меня от этого несчастья позаботишься, руку сильную свою мне протянув. Так, чтобы, ежели муж мой Пилипп, славный король франков, обманом дьявольским обманутый, из-за брака упомянутого против меня действовать попытается, ты, Святой Отец, о том бы позаботился, чтобы вернуть меня к свободе моей прежней и к родственникам моим, где я заявить о своей воле свободно смогла бы. И если бы я призналась в том, что меня побудил сказать то, что я сказала, лишь один только страх, ты бы меня от этого обязательства милостью своей апостольской освободить соизволил. Действуй же, Святой Отец, чтобы я утешение твоё почувствовала, и не отнимай у меня справедливости, которую ты всем являешь, дабы на Страшном суде ты от всемогущего Господа нашего награду подобающую получить был достоин.
Желаю тебе здравствовать, Святой Отец.

Иннокентий отложил письмо и, поднявшись из-за стола, принялся медленно, заложив руки за спину, прохаживаться по кабинету. День нынче выдался по-летнему тёплый, но ветреный. Ветер был где-то там, на улице, снаружи, вовне. Он шумел кронами деревьев, скрипел дверьми, громко гремел на крыше плохо закреплённой черепицей. Но даже сюда, в расположенные по внутренней стороне дворца папские покои, через узкое подпотолочное окно то и дело залетали его слабые, замирающие, но всё ещё живые порывы. Иннокентий остановился под окном и, покачиваясь с пятки на носок, некоторое время наблюдал за быстро плывущими в пронзительной небесной голубизне лёгкими пушистыми облачками. Из-за окна, из невидимого отсюда дворцового сада, вместе с шелестом деревьев доносилось разноголосое щебетание птиц. Папе было приятно и это щебетание, и этот шелест, и нежные – словно лёгкими прохладными пальцами – прикосновения ветра к щекам. Болезнь, столько времени изнурявшая его, окончательно сдалась, отступила; тело, ещё недавно столь отвратительно непослушное, чужое, грузным недужным бременем отягчавшее душу, вновь налилось силой, окрепло и теперь торопливо впитывало в себя все причитающиеся ему плотские радости и удовольствия: радость крепкого сна, вкусной еды, удовольствие от вот этого вот, свежего, пахнущего осенними цветами и горячей хвоей пиний, вольно летящего ветра. Радость свободного дыхания. Радость жизни...
– Эй! Ко;зимо! – раздалось вдруг с улицы. – Долго я тебя ждать буду?! Где корзины?!
– Я уже все яйца себе свихнул с этими твоими корзинами! – ответил отдалённый сиплый голос. – Не поспеваю я их таскать! Иди, если тебе надо, сам бери! Сколько унесёшь!
– Поговори мне, каналья! Лентяй! Доложу вот майордому – сразу по-другому запоёшь! Тащи корзины, тебе говорят!..
Иннокентий поморщился и отошёл от окна. Какое-то время он стоял посреди комнаты, пытаясь собраться с мыслями, потом вернулся к столу и, наклонившись, с натугой выдвинул самый нижний ящик, доверху набитый бумагами и разновеликими пергаментными свитками. Покопавшись, он извлёк из этого канцелярского беспорядка письмо, с которого свисало не менее двух десятков разнообразных восковых печатей, и, снова усевшись за стол, развернул перед собой уже изрядно зачитанный лист.

Святейшему во Христе папе Иннокентию Божьей милостью Святой Романской церкви Великому Понтифексу.
Извещаем тебя о том, что ныне собрание великое князей и прелатов от всех земель германских едино и согласно постановило, что Пилипп, Божьим соизволением король, Август, нами законно выбранный и Святой Церковью коронованный, единственным пред Богом и народом королём германским остаётся, всю власть, все права, все титулы и земли, и прочие владения в своём праве законном наследующим и, следовательно, свои притязания на правление имперское в полной мере оправдывающим.
Ты же, ведомый то ли незнанием, то ли умыслом тайным, продолжаешь упорствовать и короля, на царство имперское законно избранного, короновать отказываешься, к тому поводы пустые и нелепые выискивая и на обстоятельства зряшные ссылаясь. Более того, ты, о выборе, совершённом нами, зная, упорствовать продолжаешь и Отто, герцога Аквитанского, незаконно на королевскую власть притязающего, с Пилиппом, королём германским, Августом, Божьим соизволением на царство помазанным, вровень ставить. Знай же, что вмешательство твоё в дело избрания короля германского противно Богу, поскольку лишь раздор и вражду между князьями и прелатами германскими сеет и в умы всех добрых христиан в землях германских и прочих неуверенность вселяет. Посему отныне запрещаем тебе прямо или косвенно на выбор наш законный влиять, поскольку твоё есть право от Бога душами править и законы церковные исправлять, наше же право исполнять законы, людьми к исполнению положенными, к каковым, без сомнения, относится и закон, по которому мы короля и императора нашего выбираем. Не можешь ты посему отныне и впредь ни объявлять наш выбор законным либо незаконным, ни указывать нам, кого нам надлежит либо не надлежит избирать, ни каким другим способом влиять на то, на что тебе влиять Господом нашим прав не отпущено.
Также шлём тебе в том упрёк, что ты, опять же, положенное тебе от Бога превышая, интересы и права Священной Романской империи в землях италийских ущемлять продолжаешь, их правителей законных, наместников императора романского, бесправно и беспричинно с их мест изгоняя, владения их, земли их, а также имущество разное у них отбирая и вассалов их, а равно прочих подданых, в нарушение клятв, ими данных, в услужение новым, тобою поставленным, правителям переходить заставляя. Таковое положение дел есть противоречащее закону и противное Богу и далее терпеть его мы не намерены. Упреждаем тебя, что, ежели ты не прекратишь свои набеги злонравные на земли, законным образом короне имперской принадлежащие, равно как и не вернёшь отобранное их владельцам законным, мы будем с тобой отнюдь не словами письма, но речами оружья нашего грозного говорить.
Также упреждаем тебя, что, ежели ты наш законный выбор не примешь и впредь от единственного данного тебе от Бога права – короновать короля германского на трон имперский – уклоняться будешь, мы, негодования исполненные, но послушные Богу, во главе с Пилиппом, Божьим соизволением королём нашим, Августом, сами в Рому придём, как уже было однажды при правлении светлой памяти короля Генрика, императора романского, дабы ты уже не смог уклониться от того, что тебе исполнить надлежит.
Прочти и прими.
Мы, нижеподписавшиеся:
Далее шло длинное перечисление германских дуксов и прелатов, составивших письмо, с их собственноручными – то простыми, в один взмах, то вычурно витиеватыми – подписями. Герцоги, графы и маркграфы, четыре митрополита, полтора десятка епископов, три аббата. Открывал этот длинный список угловатый росчерк «Божьей милостью короля Германии Пилиппа, Августа, герцога Суэбского».
Внизу листа значилась дата:
Дано в Спире, V Календы Июня, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.

Не отрывая взгляд от письма, папа протянул руку и, нащупав на столе изящный серебряный колокольчик, коротко позвонил.
На пороге возник слуга.
– Чего изволите, ваше святейшество?
– Вот что, Юлий... – задумчиво, не глядя на вошедшего, произнёс папа.
– Я – Манфред, ваше святейшество.
Иннокентий рассеянно глянул на слугу.
– Да, Манфред... Вот что, позови-ка мне Хугулино... Кардинала Хугулино, – поправился он.
– Слушаюсь, ваше святейшество.
Вот ведь, никак не привыкну, – укорил себя понтифекс, – без малого год, как Хугулино в кардиналах ходит, а я всё по-старому с ним... Ну так ведь и перемен же никаких! Как работал секретарём, так и работает. Как приходил каждое утро с докладом, так и приходит. Даже положенный ему теперь по статусу алый пояс надевает лишь по случаю: на консисториумы да на праздничные литургии. Есть, конечно, ещё кардинальское кольцо – его он носит, не снимая, и очень им дорожит. Но так ведь кольцо – поди ты его ещё разгляди!.. Да, засиделся, пожалуй, Хугулино в секретарях. Пора ему уже, как говорится, и в самостоятельное плавание. Не вечно же ему мою сиську сосать. Птенец уже, можно сказать, оперился. И мыслит дельно, и характером окреп, так что пора ему из гнезда вылетать... Трудновато мне, конечно, без него попервоначалу будет, привык я к нему, сильно привык, третьей рукой он моей практически стал, ну да ничего, умелый секретарь – это хорошо, но верный кардинал, такой, чтоб положиться можно было, чтоб любую тайну можно было доверить, любое дело самое ответственное поручить – это намного лучше. И, безусловно, полезней...
– Вызывали, святой отец?
– Да, Хугулино. Проходи, садись... Скажи, Хугулино, а как там у нас поживает брат Теоде;рик? Чем живёт, что делает?
Хугулино кивнул – мол, понял вопрос.
– Брат Теодерик, святой отец, живёт скромно, по-монашески. Из кельи практически не выходит: лишь на литургии, в трапезную да в библиотеку иногда...
– Постой-постой! – Иннокентий поднял ладонь. – Какая келья? Разве он не в «Наво;не» остановился?
– Совершенно точно, святой отец. Но в гостинице брат Теодерик прожил всего два дня. Потом попросился в монастырь. Сказал, что хочет в святые стены. Я не стал противиться – разрешил ему перебраться сюда, в Латеран. Келью ему определили, поставили на кошт. Стало быть, и наблюдение с него я приказал снять, раз такое дело. Приору только сказал, чтоб за ним приглядывал. И, разумеется, докладывал, если что. Да только и докладывать-то не о чем – тихо живёт... Я не стал беспокоить вас по столь пустяковому поводу, святой отец, сам всё решил. Да вы к тому же болели в это время – не хотел вас лишний раз беспокоить.
Да, птенец подрос, – с удовлетворением отметил про себя Иннокентий, – вот и решения самостоятельно принимает, не бежит по каждому пустяку за советом. Нет, пора, пора выпускать его в свет...
– Так ты говоришь, в библиотеку ходит?
– Точно так, святой отец. Ходит, книги берёт. По ночам свет в келье горит – стало быть, читает.
– И что за книги его интересуют?
– Всё больше богословские... Святого Бернарда Кларевалленского брал, Ауре;лия Авгу;стина... «О знаменитых мужах» Сопро;ния Хиерони;ма. Да! Вашу книгу брал.
– «Об убогости человека»?
– Да, её.
– Вот, значит, как?! – поднял бровь Иннокентий. – Очень интересно!.. И что же, ни с кем не встречался?
– А с кем же ему встречаться в монастыре? – искренне удивился Хугулино. – Он и с братией-то практически ни с кем не общается, затворником живёт.
– А в гостинице? Когда в гостинице жил, куда ходил, с кем виделся?
– Никуда не ходил, святой отец. Даже трапезничал там же... И к нему никто не приходил.
Иннокентий побарабанил пальцами по столу.
– Ну что ж, выходит, я ошибался, зря на него грешил... Вот что, пригласи-ка его к завтрашнему обеду, погляжу вблизи, что это за гусь. Много я о нём слышал, пора и поближе познакомиться. Тем более, он и сам на аудиенцию просится.
– Хорошо, святой отец, я ему скажу... Что-нибудь ещё?
– Ещё?.. – понтифекс откинулся на спинку стула и, сцепив пальцы на животе, пристально, изучающе оглядел секретаря. – Ещё... Ещё вот что. Скажи-ка мне, Хугулино, ты бывал когда-нибудь на Сицилии?..

Брат Теодерик был высок и статен. Просторная светло-серая ряса, подпоясанная обычной льняной верёвкой, несмотря на всю свою мешковатость, не могла скрыть ширину и атлетическую мощь монашеских плеч. Он был фактически ровесником Иннокентия, но рубленное глубокими морщинами широкоскулое загорелое лицо и совершенно седые волосы сильно старили его, добавляя облику цистерцианца лет, пожалуй, десять, а то и все двадцать. И лишь родниковой чистоты голубые глаза смотрели ясно и молодо, хотя и несколько настороженно.
– Святой отец... – Теодерик приблизился и, преклонив колено, поцеловал епископский перстень на руке понтифекса.
– Рад видеть вас, брат Теодерик, – папа, благословив монаха, указал на ложе возле накрытого стола. – Прошу вас отобедать со мной.
– Почту за честь, ваше святейшество.
Но, прежде чем занять место за столом, гость повернулся к висящему на стене распятию, молитвенно сложил на груди руки и, прикрыв глаза, тихо забормотал:
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Благослови, Господи, нас и дары Твои, которые по Твоим щедротам мы будем ныне вкушать, молитвами Пречистой Твоей Матери и всех святых Твоих...
Папа, за полтора года дворцовой жизни уже успевший отвыкнуть от этого, некогда и для него обязательного ритуала, вынужден был последовать примеру монаха.
Наконец они расположились. Понтифекс подал знак слугам.
– Вина?
– Из ваших рук не откажусь, святой отец... М-м... Прекрасный букет. Их Кампании?
– Нет. Местное. Из А;филы. Есть тут такая деревенька в горах, на восток от Ромы. Там при монастыре Святой Схола;стики очень приличные виноградники. Это мне оттуда прислали. Сорт «це;зане». Прошлогоднее.
– Очень, очень недурно!
– Да, удачный год выдался, много солнца... Манфред, что у нас сегодня?
– С позволения вашего святейшества, фазан с беконом и каперсами и баранья нога.
– Отлично! Как вы относитесь к бараньей ноге, брат Теодерик?
– Под такое вино, святой отец, чья угодно нога пойдёт замечательно! Даже своя собственная.
Иннокентий рассмеялся. Некоторое напряжение, повисшее было над столом в начале беседы, незаметно улетучилось.
– А я ведь практически ничего не знаю о том, что нынче происходит в Ливонии, брат Теодерик, – сказал папа, отставляя в сторону кубок с вином и берясь за нож, воткнутый в ароматно парящую баранью мякоть. – Будьте любезны, просветите меня. Я полагаю, трудно найти человека, знающего о ливонских делах больше вашего. Вы ведь, насколько мне известно, начинали там ещё с блаженной памяти епископом Ма;йнардом?
– Точно так, святой отец. Я присоединился к епископу ещё в восемьдесят шестом... М-да... Тринадцать лет уже прошло. Даже не верится... – монах покачал головой и тоже, отставив кубок, потянул к себе тарелку с мясом. – Если говорить коротко, святой отец, то в Ливонии всё плохо.
– Вот как? – поднял бровь Иннокентий. – И насколько плохо?
– Хуже не бывает... – Теодерик отправил в рот изрядный кусок баранины и принялся задумчиво жевать – папа успел заметить ровный ряд и безупречную белизну зубов цистерцианца; сам Иннокентий, регулярно мающийся зубными болями, жевал мясо осторожно, лишь одной стороной – на другой у него давно уже не хватало нескольких зубов. – По сути, святой отец, мы сейчас вернулись туда, откуда вышли: в Ливонии у нас нет ни церкви, ни клира, ни мирян. Полсотни поселенцев, запертые ливами в И;кскюле, боящиеся не то что проповедовать слово Божье, но даже выйти за пределы крепостной стены, – это всё, что нам осталось после тринадцати лет непрестанных трудов. Всё, за что заплачено десятками жизней христиан, в том числе и жизнями светлой памяти епископов Майнарда и Бе;ртольда! – он замолчал, отрешённо глядя перед собой и сокрушённо качая головой.
– Расскажите, как погиб епископ Бертольд? – попросил папа.
Теодерик ответил не сразу. Он взял со стола свой кубок, медленно отпил несколько глотков и, лишь вновь утвердив сосуд на столе, среди обилия серебряных блюд, поднял глаза на Иннокентия.
– Он погиб как герой... Нет народа подлее, чем ливы! Подлее и вероломнее!.. – глаза монаха полыхнули гневом. – Отец Бертольд ведь поначалу хотел решить дело миром. Он, как и присной памяти епископ Майнхард, полагал, что слово Господне, стоит лишь приложить немного старания и терпения, сделает из любого язычника агнца Божьего. Я и сам так думал поначалу, – он усмехнулся. – Молодой был. Глупый. Это я уже теперь понял, что ливов надо ломать через колено! Слово Божье им надо вбивать в голову кулаком! На спинах калёным железом выжигать!.. – монах посопел носом. – Всё началось в Хольме. Епископ приплыл туда, чтоб освятить кладбище. А ливы, которые поначалу перед ним чуть ли не по земле стелились, всё старались задобрить да ублажить, они дождались, пока он зайдёт в часовню, заперли его там и подожгли! Благо, часовня ещё совсем новая была – сырые брёвна гореть не захотели. Однако ж отец Бертольд дыма наглотался, чуть живой через подпол выбрался. Иные бы успокоились на том – не вышло, значит, Господу оно не угодно – но только не ливы! Эти в ту же ночь – отец Бертольд ещё в себя прийти не успел – они на него капкан поставили, ровно на зверя дикого, они такие на медведей ставят: дерево к земле пригнут, верёвку к вершине привяжут, а петлю в траве спрячут – и сидят сами в засаде, ждут. Отца Бертольда Господь и на этот раз уберёг, а вот служка его в тот капкан как раз и угодил – за водой к роднику пошёл, ну и... – Теодерик безнадёжно махнул рукой. – В общем, епископу бежать пришлось. Ночью, тайно, как вору... Это в позапрошлом году было. А в прошлом году, летом, отец Бертольд приплыл в Ливонию уже во главе войска. Больше тысячи человек с собой привёл. Одних только рыцарей с полсотни. Вот тут-то ливы и всполошились! Поняли, что шутки кончились. Но, по своему обыкновению, вновь хитрить да юлить начали. Гонцов прислали, спрашивают, мол, чем прогневили досточтимого пастыря. Словно это не они его прошлым летом в часовне сжечь пытались. Отец Бертольд им и говорит: «Пришёл я к вам с войском, поскольку добрых дел вы не понимаете, к слову Божьему глухи и, словно псы на блевотину, всё от истинной веры к своим гнусным идолам возвращаетесь». А ливы кланяются ему и говорят: «Ну, эту причину мы устраним. Ты только войско отпусти. А сам проповедуй, сколько пожелаешь. Всех, кто вашу веру уже принял, понуждай к её соблюдению как хочешь, по своему усмотрению. Ну а прочих привлекай к вере речами, но никак не мечом». Ну, договорились о перемирии и даже копьями, по обыкновению, обменялись. Войско епископа лагерем встало – возле устья Ду;ины, на правом берегу, там удобное место есть. Пока епископ с людьми лагерь обустраивали, ливы войско собирали – им перемирие лишь для того и нужно было. Впрочем, отец Бертольд всё это видел и понимал – он подлую ливонскую натуру на тот момент уже хорошо изучил. А когда ливы убили нескольких фуражиров, что опрометчиво от лагеря отдалились, епископ и вовсе им обратно копьё отослал. Стало ясно, что теперь дело миром уже точно не закончится. В восьмой день до августовских календ всё и произошло... – Теодерик замолчал, взгляд его, направленный куда-то мимо понтифекса, застыл, остановился. Иннокентий терпеливо ждал, медленно жуя мясо. Наконец монах вынырнул из своих воспоминаний. – Ливы подошли к лагерному валу на рассвете. Подошли, но нападать не решались. Лишь, по своему обыкновению, кричали издали, бранились да изредка пускали стрелы через вал. К полудню Ве;нно Ро;рбахскому, что командовал рыцарями, это всё надоело, и он вывел войско в поле. Всё очень быстро произошло. Битвы как таковой и не было. Едва рыцари поскакали на ливов, те бросились бежать. Трусливые твари! Всё бы и закончилось так, но тут случилось несчастье – лошадь епископа понесла...
– Так он что, вышел вместе с войском?! – изумился понтифекс. – Зачем?!
Теодерик развёл руками.
– Таков уж отец Бертольд. Он не пожелал отсиживаться за рыцарскими спинами... Да, к тому же, вероятно, у него с ливами были свои счёты... – монах помолчал. – Лошадь принесла епископа прямо в гущу бегущих ливов. Тут-то всё и случилось. Эти твари набросились на него, словно дикие звери. Никто из наших на помощь прийти не успел. Епископа проткнули копьём и в мгновенье ока изрубили чуть ли не на куски. Ведь на нём даже кольчуги не было!.. – цистерцианец скрипнул зубами и вновь замолчал; желваки на его скулах ходили ходуном. – Ливам мы, конечно, отомстили. К сентябрю по обоим берегам Дуины, от самого устья до Икскюля и ещё выше на два дня пути, не осталось ни одной ливонской деревни. Весь август мы жгли ливонские поля и вешали этих собак-язычников на деревьях. За смерть епископа эти твари получили сполна. Вот только отца Бертольда этим было не вернуть!.. – Теодерик наконец вспомнил о трапезе, он отхлебнул из своего кубка и принялся невнимательно ковырять ножом мясо. – Ливы вскоре запросили пощады. Старейшин своих прислали. Дары щедрые. И в первый день сентября в Хольме крестились свыше пятидесяти человек. А на следующий день в Икскюле – ещё около ста. А потом – ещё больше. Целыми деревнями в Икскюль приходили... Потом мы отправили по многим поселениям своих священников, и ливы согласились содержать их. Венно Рорбахский распорядился назначить на это по мере хлеба с каждого плуга. Ливы и полслова на это не сказали, согласились, не торгуясь. Да и где уж там после всего, что случилось, торговаться, – монах усмехнулся. – Битая собака тявкнуть не смеет... Ну, вроде к концу сентября всё успокоилось. Венно приказал готовиться к отплытию... На октябрьские ноны корабли ушли в Лю;беку. И что характерно!.. – Теодерик вновь скрипнул зубами и двинул кулаком по столу. – Паруса ещё не успели скрыться за горизонтом, глянь, а эти свиньи уже стоят по колено в реке и, обливаясь водой, кричат нам: «Эй, саксо;нцы, смотрите, мы своей водой вашу воду крещения смываем! Смотрите, как мы смываем вашу поганую веру! Идите и помешайте нам!» И смеются!.. Ну а потом опять началось. Зимой клириков всех из деревень повыгоняли, церкви разграбили и пожгли все до единой. Все, кто уцелел, укрылись в крепостях: в Икскюле и в Хольме. Урожай пропал, коней всех ливы угнали. А по весне, как раз на Великий пост, от ливов в Икскюль пришли гонцы и сказали, что дают нам месяц сроку, а кто из клириков до Пасхи в Ливонии останется, те пускай пеняют на себя – всех переловят и утопят в Дуине. В Икскюле на тот момент оставался один единственный корабль – купцы го;тландские зимовали. С ними и отплыли. За две недели до майских календ.
На этот раз монах замолчал надолго. Папа, допил своё вино и сделал знак кравчему налить ещё – себе и цистерцианцу.
– На место епископа Бертольда уже кого-то назначили?
– Да, святой отец. Ещё в мае. Некоего Альбе;рта Буксхёведского. Это кафедральный магистр из Бре;мы. Племянник архиепископа Ха;ртвига.
– Вот как!.. И как вы относитесь к этому назначению?
Монах замялся.
– Вы позволите говорить мне начистоту, святой отец?
– Разумеется! – энергично кивнул Иннокентий. – Разумеется. Мне очень важно услышать именно ваше мнение, брат Теодерик! Ведь, повторюсь, вы сейчас знаете положение дел в Ливонии лучше кого бы то ни было.
– Возможно... Но я, собственно, не об этом... – монах опустил глаза и какое-то время, нахмурившись, разглядывал рукоять серебряного ножа в своей руке. – Ваше святейшество! – он отложил нож и в упор, через стол, взглянул в лицо понтифексу. – Мне категорически не нравится это назначение! И мне категорически не нравится то, как мы делаем свои дела в Ливонии!
– А именно? – папа перестал жевать и в свою очередь уставился на гостя.
Монах опустил глаза и потёр пальцем переносицу.
– Ваше святейшество! Мы уже тринадцать лет топчемся в Ливонии, ровно нищий бродяга перед входом в закусочную, и ещё три раза по тринадцать будем там топтаться без всякой пользы! Будем терять людей, пастырей, имущество, а толку от этого не будет никакого! Архиепископ Хартвиг послал меня к вам за новой буллой о крестовом походе. Я уже однажды привозил такую буллу, от папы Целестина. Большого толка от неё не было. И от новой буллы, если вы её дадите, тоже особого толку не будет.
– Это почему же?
– Видите ли, ваше святейшество, даже если все германские рыцари отправятся в крестовый поход на Ливонию и, пройдясь по обоим берегам Дуины огнём и мечом, приведут ливов в трепет и заставят их поголовно креститься, но сами после этого не останутся жить в Ливонии а, как оно уже повелось, вернутся по осени домой, оставив клир и поселенцев без надлежащей защиты, через полгода, максимум через год, ливы опять обратятся к своему поганому язычеству, а всех христианских проповедников, в лучшем случае, прогонят, а в худшем... – Теодерик кисло усмехнулся. – А в худшем, Бременскому митрополиту придётся назначать в Ливонию очередного епископа.
Иннокентий со стуком поставил свой кубок на стол.
– У вас есть какое-то конкретное предложение?
– Есть, святой отец, – монах снова потёр переносицу. – В Ливонии необходимо основать рыцарский Орден. Что-нибудь по подобию Ордена храмовников в Святой Земле. Или, к примеру, того же Германского братства Святой Марии в Хиеросолиме, которое вы соизволили благословить минувшей зимой. Необходимо, чтобы на новых землях постоянно, а не от случая к случаю, находился мощный военный кулак, способный защитить как церковный клир, так и, в целом, всех поселенцев-христиан. Без этого, и я в этом убеждён, вся наша деятельность в Ливонии будет неминуемо обречена на провал.
Понтифекс одобрительно посмотрел на цистерцианца.
– Я думал об этом. Такое решение проблемы мне тоже кажется оптимальным. Но... меня в этом деле смущает один аспект...
– Какой же?
Иннокентий прищурился.
– Я тоже буду говорить с вами начистоту, брат Теодерик. Мне тоже не нравится то, как обстоят дела в Ливонии. И особенно мне не нравится то, что пастырскими делами в Ливонии занимается не Святой Престол, а некий высокомудрый архиепископ, который утром подписывает письмо, требующее от меня – Патриарха Запада и Великого Понтифекса! – не совать свой нос в выборы германского короля, а вечером шлёт мне гонца с просьбой о помощи в организации нового крестового похода. Крестового похода на Ливонию. Вы не находите это странным, брат Теодерик?
– Вы сейчас имеете в виду архиепископа Хартвига?
– Да, его... И у меня есть очень серьёзные опасения, что то упорство, с которым архиепископ Хартвиг занимается Ливонией, направлено отнюдь не на продвижение в новые земли света христианской веры, не на обращение к истинному Богу дремучих язычников, а исключительно на укрепление материального благополучия самого архиепископа Хартвига... Об этом, кстати, говорит и последнее назначение. Надо же! Рукоположить ливонским епископом своего племянника! Обычного кафедрального магистра! Ну а что, весьма мудрый ход! Весьма! Ведь, с одной стороны, как-никак родственник – стало быть, в случае удачи денежки мимо семьи не проплывут. А с другой стороны, племянник это ведь не сын – ежели с ним что случится в Ливонии, как случилось с предыдущим епископом, беда небольшая. Верно? Следующего племянника пошлём...
– Это вы верно заметили, святой отец, – усмехнулся Теодерик. – У этого Альберта то ли пятеро, то ли шестеро братьев. И, по крайней мере, уже трое вызвались плыть в Ливонию вместе с ним.
– Ну вот и я об этом! – кивнул понтифекс. – Не один, так другой... Ливония, брат Теодерик, это ведь не просто кусок побережья. Прямо скажем, достаточно неприглядный и незавидный кусок. Ливония – это северные ворота на Восток! На Пско;вию и Новога;рдию, в бескрайние земли руссов. Это пушнина, жемчуг, это смола и воск!.. Да, кстати, а кому ливы платят дань?
– Насколько мне известно, поло;тийскому князю Вольде;мару. Но, честно говоря, я за всё время в Ливонии ни разу ни людей княжеских не встречал, ни каких разговоров о нём от ливов не слышал... Впрочем, я ведь особо и не интересовался.
– Вольдемар... Вольдемар Полотийский... – Иннокентий задумался. – Не ему ли приходилась сестрой почившая королева Софья, мать датского короля Ка;нута?
– Не могу сказать, святой отец, – пожал плечами монах. – Я мало что знаю о родословной датской королевской семьи.
– Ну ладно. Это мы уточним... – понтифекс вернулся к трапезе. – Но мы не договорили с вами о рыцарском Ордене, брат Теодерик. О ливонском рыцарском Ордене. Я, в целом, не против его создания... Но у меня есть одно непреложное условие.
Цистерцианец отложил нож.
– Да, святой отец?
– Ливонский Орден должен напрямую подчиняться Святому Престолу.
– То есть вы хотите сказать... лично вам, святой отец?
Понтифекс выдержал паузу.
– Да, брат Теодерик. Лично мне.
Монах улыбнулся, но глаза его остались серьёзными.
– Я – только «за», святой отец. Честно говоря, покровительство архиепископа Хартвига за эти годы мне изрядно надоело. Оно, с одной стороны, слишком навязчивое, а с другой... как показывает опыт, весьма зыбкое, ненадёжное. Я, например, предпочёл бы опереться на более крепкое плечо.
– Ну что ж, – кивнул папа, – будем считать, что в этом вопросе мы с вами достигли понимания...  У вас уже есть какие-то конкретные идеи по поводу нового Ордена? Может, вы уже предпринимали какие-нибудь практические шаги?
– Да, святой отец. Я говорил об этом с Венно Рорбахским. Он сказал, что при наличии папского благословения он готов привести в Ливонию не менее сотни рыцарей.
Иннокентий задумчиво пригубил вина.
– Я смотрю, вы вполне доверяете этому Венно?
– Да, святой отец. Мы хорошо поладили с ним. Венно – храбрый рыцарь. И умелый. У него большой опыт. Ну и, к тому же, он человек слова.
– Редкое качество по нынешним временам, – отметил понтифекс. – И, прямо скажем, похвальное качество... А скажите, как он относится к той ситуации двоевластия, что сложилась последнее время в германских землях? На чьей он стороне – на стороне Пилиппа Суэбского или на стороне Отто Брунсвиценского?
Теодерик тоже потянулся за своим кубком.
– Венно никогда не говорил об этом в открытую. Но он – северянин. Родом из Ка;сселы. Все его родственники – из северных земель, в основном – из Тюри;нгии, а там большинство поддерживает короля Отто. Кстати, именно поэтому епископ Бертольд не особо жаловал Венно. Что, впрочем, не мешало тому исправно нести службу.
– Ну что ж, и это характеризует его с лучшей стороны... – папа жестом подозвал кравчего. – Манфред, где же обещанный фазан?
Слуга переломился в поклоне.
– Уже готов, ваше святейшество! Прикажете нести?
– Неси, конечно! Может, хоть это блюдо порадует нашего гостя. А то, я смотрю, баранья нога его не особо вдохновила.
– Нет, что вы!.. – монах смешался. – Я... Очень вкусно! Правда! Я просто... Я, святой отец, просто несколько не привык говорить и есть одновременно...
Понтифекс рассмеялся.
– Я пошутил, брат Теодерик. Я пошутил... Но скажу вам честно: баранья нога – это не лучшее блюдо моего повара. Почему-то оно ему не очень удаётся. Но вот фазан, запечённый в глине, – это совсем другое дело! Тут моему Ксенофо;носу, смею вас заверить, равных нет! И вы трижды правы, брат Теодерик, что не особо налегали на баранью ногу. А то бы на фазана у вас в желудке места уже не осталось.
Монах отмахнулся.
– Об этом можете не беспокоиться, святой отец. Мне уже давно не приходилось лежать за столь обильным столом, а прошедшую голодную зиму в Икскюле я вообще вспоминаю с содроганием. Так что запас, – он похлопал себя ладонью по животу, – запас ещё есть. И, смею вас заверить, немаленький!
Папа снова рассмеялся.
– Ну что ж, тогда прошу! – он сделал приглашающий жест. – Тащите к себе блюдо с фазаном. Не стесняйтесь! И возьмите вот этот соус. Он великолепно идёт к белому мясу... Пожалуй, хватит на сегодня говорить о делах. А то, боюсь, вы так и уйдёте отсюда голодным.
– О, не беспокойтесь об этом, святой отец! Я уже не голоден, а после вашего фазана, боюсь, и вовсе не смогу подняться из-за стола... Но я хотел бы обсудить с вами ещё один вопрос. Это касается финансирования ливонского Ордена. Я опасаюсь, что ливы, которых мы обяжем церковной десятиной, могут попытаться столкнуть нас лбами со своим князем, Вольдемаром Полотийским, которому они платят дань.
Иннокентий с хрустом разломил фазанье крылышко.
– Я подумаю об этом, брат Теодерик. Полагаю, я смогу решить этот вопрос. У меня есть некоторые мысли по этому поводу... – он осторожно откусил горячее ароматное мясо и принялся медленно жевать. – Прелестно!.. Как всегда, восхитительно! Что скажете, брат Теодерик?.. И прошу вас, давайте всё-таки на время отложим деловые разговоры. Этот фазан стоит того, чтобы вкушать его молча... Манфред! Распорядись, чтоб нам подали мускатного...

Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, возлюбленному брату во Христе милостью Божьей королю Датскому и Венедскому Кануту привет и апостольское благословение.
Получая твои письма о судьбе родной сестры твоей, Ингеборги, милостью Божьей королеве Франции, мужем её, Пилиппом Августом, королём франков, наущением дьявольским беспричинно отринутой и жалкий удел свой в узилище мрачном влачащей, скорблю вместе с тобой, любезный брат, и слёзы лью непрестанно. Все наставления и просьбы мои, что я шлю чуть ли не еженедельно, жить с женой своей в согласии, в соответствии с заповедями Христовыми, Пилипп Август, король франков, во внимание не принимает и в блуде с дочерью герцога Меранумского, Агнес, зачав уже в союзе том богопротивном ребёнка, жить продолжает.
Посему, скрепя сердце и вооружившись молитвой, я, дабы дела греховные Пилиппа Августа, короля франков, во спасение души его и другим грешникам в назидание, со всей решительностью пресечь, направил во Францию, в Дивио, моему легату кардиналу Петру Капуану послание, которым облёк его полномочиями созыва Церковного собора, призванного Пилиппа Августа, короля франков, отлучению от лона Святой Церкви подвергнуть. Полагаю, что мера сия, сколь суровая по своей сути, столь и необходимая, а скорее всего, и единственно возможная для спасения грешной души агнца заблудшего, силу действенную возымеет и слугу Божьего Пилиппа Августа, короля франков, раскаяться в содеянном и, греховный союз свой с Агнес, дочерью герцога Меранумского, расторгнув, к законной жене своей Ингеборге вернуться заставит. Также тем же посланием я дал кардиналу Петру Капуану полномочия, в случае упорствования Пилиппа Августа, короля франков, в своих заблуждениях греховных, на земли его и на подданых его полный интердиктум наложить.
Также извещаю тебя, любезный брат, что завтра я намереваюсь отправить всем верным Христа в Саксонии и Вестфалии послание с призывом, отринув сладость и негу уютной жизни у очага домашнего, хлеб чёрствый дальней и трудной дороги вкусить, отправившись с именем Христовым на устах в земли языческие Ливонские, дабы светом славного Христова Евангелия, который во мраке воссиять огонь веры истинной заставил, всем, подверженным заблуждениям, которые в неправедности, гневом Бога с небес против неблагочестия языческого истину святую открыть. Новым епископом Ливонским, сей поход священный возглавить призванным, назначен, как ты уже, наверное, знаешь, Альберт Буксхёведский, каноник из Бремена, племянник архиепископа Хартвига. Человек он в подобных делах малоопытный и я, дабы усилия воинов Христовых по приведению в истинную веру варваров, во мраке неведения живущих, прахом не пошли, как, к сожалению великому нашему, до сей поры водилось, направил к нему брата Теодерика из Торейды с полномочиями основания нового рыцарского Ордена на приведённых в Христову веру землях Ливонских. Магистром нового Ордена я планирую назначить Венно Рорбахского – славного рыцаря и верного слугу Божьего. Тебя же, досточтимый брат мой, прошу о всяческом посильном содействии начинанию великому, призванному свет истины Христовой в земли языческие принести. Также прошу тебя снестись с дядей твоим, князем полотийским Вольдемаром, дабы последний, являясь сувереном земель Ливонских, устремлениям возложившим на себя знамение креста препятствий не чинил, ибо, хоть сам он и принадлежит церкви Константинопольской, братом нам в едином Христе является и понимание иметь должен, что назначенный нами поход священный, живущим во мраке неверия варварам свет Христова Евангелия несущий, есть дело богоугодное, и всякому доброму христианину надлежит тому делу посильную помощь оказывать. Что же касается дани, что князь Вольдемар берёт с земель своих, по обеим берегам Дуины до самого моря Балтийского простирающимся, то, прошу тебя, со всей убедительностью донеси до него, любезный брат, что воины Христовы тому помех никаких чинить не намерены, ибо строжайше в том наставлены, а намерены брать с обращённых язычников лишь обычную церковную десятину.
Отдельно извещаю тебя, возлюбленный брат мой, что земли Эстонские, в которых ты имеешь свой интерес и которые ты, насколько нам известно, желаешь к своим владениям присоединить, в устремления нового священного похода входить не будут, в чём мною брату Теодерику, а через него и Венно Рорбахскому, указания самые строгие даны.
За сим прощаюсь и усердно молюсь, чтобы Святой Петр охранял тебя, твоё королевство, всех близких твоих и всё имущество твоё своим посредничеством у Бога и владению этим королевством во всяческом мире, почёте и славе вплоть до конца жизни твоей способствовал; когда же путь твой земной завершится, чтобы вымолил он для тебя пред Царём Небесным для души твоей покой и славу вечную.
Дано в Латеране, IIII Ноны Октября, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.

Камерарий нашёл папу в дворцовом саду. Понтифекс, заложив руки за спину, неспешно прохаживался по одной из боковых дорожек между роняющими последние лепестки высокими розовыми кустами.
– А, Риккардо! – заметив брата, обрадовался Иннокентий. – Наконец-то! Тебя стало трудно дозваться. Пропадаешь вечно неизвестно где.
Камерарий виновато развёл руками.
– Прости, Лотарио. Дела. В Ти;воли мотался.
Понтифекс задрал брови.
– Зачем?
– Э-э... – Риккардо заметно смутился. – Камень искал. На четвёртую башню не хватает.
Иннокентий усмехнулся.
– Нашёл?
– Нашёл. Заказал. Привезут.
Какое-то время понтифекс внимательно смотрел на брата.
– Ну ладно. Дело, в общем-то, твоё. И деньги твои... Я тебя, собственно, зачем позвал... – Иннокентий повернулся и вновь неторопливо двинулся по дорожке; камерарий, незаметно выдохнув, последовал за ним. – Я слышал, твой Иоханнес из Па;риса вернулся.
– Да, вернулся, – поспешно согласился Риккардо. – Третьего дня. Повзрослел, солидным стал. Кабы меня первым не окликнул, я б и не узнал его, пожалуй. Бородку клинышком отпустил, усы. И ходит так плавно, ровно расплескать себя боится. Раньше всё, помнится, бегом бегал.
– А с умом как? Умом-то повзрослел? На пользу учёба пошла?
Камерарий пожал плечами.
– Да вроде... Говорит-то он много. И говорит всё вроде правильно. Да как-то всё... – он посопел, подыскивая слова. – По читаному как-то. Не от себя вроде. Ровно не сам говорит, а с листа читает.
– Ри;тор, значит, толковый был, – одобрительно заключил понтифекс. – От учителя многое зависит. Хороший профессор и ум схо;лару даёт и речь правит, чтоб под стать уму была.
– Ну да, ну да, – торопливо закивал Риккардо. – Я ж и говорю, повзрослел парень. И ста;тью, и умом взял.
– Куда ты его теперь определить думаешь?
– Так куда ж его теперь, приход ему теперь нужен. Вот хотел тебя просить, чтоб поспособствовал. Чтоб где-нибудь поближе к дому.
– Поближе к дому, говоришь... – Иннокентий остановился и, прищурившись, посмотрел на брата. – А что, если как раз наоборот? Что если я дам твоему Иоханнесу важное поручение? Вдали от дома. Рано, я полагаю, ему ещё дома сидеть. Насидится ещё. Пусть мальчик попробует себя в деле.
– Вдали от дома? – растерялся камерарий. – Как же, ведь и недели ещё дома не побыл!.. Ну да, ну да, понимаю. В деле попробовать. Ну да... А куда его? Куда поручение-то?
Понтифекс задумчиво огладил свою бородку.
– В Германию. В Бру;нсвикум.
– В Германию?! Господи, воля твоя!.. Брунсвикум. Это что же... К королю Отто, что ли?
– Верно. К нему.
Риккардо во все глаза смотрел на Иннокентия.
– В Брунсвикум... К Отто... Отчего же к Отто? Говорят, король Отто нынче в Германии не в чести. Что вроде как и не король он вовсе. Пилиппа Суэбского вся германская знать императором видит.
– Вся да не вся... – усмехнулся понтифекс. – Саксо;ния, Вестфа;лия на стороне короля Отто. К тому же не следует забывать, что Отто помолвлен с дочерью Хенрика, герцога брабантского и лотарингского, а значит, всецело может рассчитывать и на его поддержку... Ну и не следует сбрасывать со счетов дядю Отто, короля английского Иоханнеса. Он, как и его предшественник, присной памяти король Рикард Львиное Сердце, благоволит своему племяннику и всячески помогает ему.
– Насколько я знаю, королю Иоханнесу сейчас не до распрей германских дуксов, – возразил камерарий. – Он сам сейчас по уши в войне с королём франков Пилиппом Августом.
– О! – показательно удивился Иннокентий. – Ты, оказывается, даже слышал о войне британцев с французами! А я, признаться, думал, что тебя ничего, кроме строительства твоего нового дома, не интересует... Ладно-ладно, не обижайся, шучу... Ну так вот, король Иоханнес сейчас действительно увяз в войне за Норма;ннию. И дела его там действительно не так хороши. Но у меня есть все основания полагать, что вскоре всё переменится. Что королю франков Пилиппу Августу скоро станет не до войны... – понтифекс помолчал, а потом приставил палец к груди брата. – Я намерен отлучить Пилиппа от церкви. А если это не возымеет должного эффекта, наложить полный интердиктум на все его земли.
– Ух ты!.. – распахнул глаза Риккардо. – Круто ты с ним. Прям как папа У;рбан с Пилиппом Первым век назад.
– Папа Урбан ограничился тогда личным отлучением, – возразил Иннокентий. – Я же намерен ещё и наложить интердиктум на земли короля.
– Да-а... – протянул камерарий. – Круто. Крутенько. Не завидую я королю Пилиппу Августу... Пожалуй, после такого ему и впрямь расхочется воевать. Да и кто из его вассалов пойдёт после этого за ним?
– Ну вот и я про то же... – понтифекс повернулся и вновь зашагал по дорожке. – И обрати внимание, дорогой брат, этим интердиктумом я одновременно бью по обоим Пилиппам – и по французскому, и по германскому. Первый, отлучённый от церкви, будет вынужден сосредоточиться на своих внутренних проблемах; второй – в случае необходимости, не сможет получить поддержку от первого.
– Ну да, ну да... – задумчиво кивая, согласился камерарий и, спохватившись, догнал папу. – То есть ты решил в Германии сделать ставку на короля Отто? Отчего ж на него? Чем тебе Пилипп Суэбский не угодил?
Иннокентий хмыкнул.
– Как, скажи, как я могу делать ставку на короля Пилиппа, который, во всём подражая своему старшему брату Хенрику, превозносит светскую власть над церковной?! Который, даже ещё не примерив императорскую корону, уже заявляет свои претензии на исконные земли Святого Престола, именует себя герцогом Тусции и Кампании и утверждает, что власть его простирается вплоть до ворот Ромы?! Или даже до Трастевере... Нет, мой дорогой братец, я буду делать ставку на Отто Брунсвикумского, который не только сам предан церкви, но и происходит от набожных предков с обеих сторон. Я дам ему то, чего он желает сейчас больше всего на свете, а именно – императорскую корону. Но взамен... Взамен я потребую от него безусловного подчинения Святой Церкви и её Великому Понтифексу. То есть мне лично. Я заставлю его подтвердить церковные права на все земли Наследия Святого Петра. Я заставлю его отказаться от притязаний на Сицилию... Полагаю, он со всем согласится... В общем, у него, по большому счёту, сейчас просто нет другого выхода... Ну и попутно... Попутно я попрошу короля Отто об одной маленькой услуге. Я попрошу его поспособствовать организации священного похода в Ливонские земли. Полагаю, что он и тут не станет упорствовать. Как же не помочь Святой Церкви в столь богоугодном деле?!
Риккардо восхищённо потряс головой.
– Ты неподражаем, Лотарио! Ты, как всегда, бьёшь одним шаром несколько шаров своих соперников.
Иннокентий поморщился.
– Я, дорогой Риккардо, предпочитаю, в отличие от тебя, играть не в шары, где большого ума не требуется, а в шахматы. И да, я люблю сложные комбинации, когда движением одной фигуры решаются сразу несколько задач.
Камерарий спохватился.
– А Иоханнес-то мой! Иоханнесу-то какое задание будет? Какой фигурой ты его нарядишь?
– Твоему сыну, Риккардо, отводится во всей этой комбинации очень серьёзная роль, – Иннокентий искоса взглянул на брата. – Он должен будет доставить королю Отто моё устное послание. Послание, в котором я, собственно, и изложу мою позицию и условия, при которых Отто сможет получить императорскую корону.
– Ого! – почесал затылок камерарий. – Это задача, пожалуй, не для пешки, а для серьёзной фигуры. Скажи, а отчего ты не хочешь отправить с этим посланием кого-нибудь из своих кардиналов? Иоханнес ведь, по сути, ещё дитя, – он усмехнулся. – Хоть и бороду на три унции отпустил. А что как не справится?
– Видишь ли... – понтифекс выставил перед собой руку, как будто взвешивая что-то на ладони. – Кардинал – слишком приметная фигура. Вряд ли проезд папского посольства через южногерманские земли останется незамеченным людьми Пилиппа Суэбского. Я же намереваюсь послать в Брунсвикум обычного герольда, коих по всей Европе путешествует великое множество и на которых никто никогда не обращает никакого внимания. А твой Иоханнес поедет в его свите, простым субдиаконом... – он помолчал. – Простым субдиаконом с очень непростым поручением... Ну а справится он или не справится с этим поручением – отдельный вопрос. И ты, как его отец, должен дать мне сейчас на этот вопрос исчерпывающий ответ.
– Да, конечно! – энергично закивал Рикардо. – Конечно!.. Но... – он замялся. – Но, сам понимаешь, я ведь стопроцентной гарантии дать не смогу. Я, конечно, отец, но... Я ведь... Он ведь там будет совсем один... Я, конечно, поговорю с ним и всячески наставлю. Но...
– Вот и поговори, – Иннокентий остановился и, развернувшись к брату всем корпусом, пристально посмотрел ему прямо в глаза. – Поговори. Так сказать, по-семейному. По-отечески... И, кстати, не забудь при этом упомянуть, что от успеха его миссии будет зависеть не только судьба императорской короны, но и судьба одной небольшой, но очень привлекательной базилики на площади Уста Истины.
– Ты... Ты имеешь в виду церковь Святой Марии Козме;дины?
– Да, Риккардо. Я имею в виду именно эту церковь и приписанную к ней титулярную диаконию. И если твой Иоханнес успешно справится с порученным ему заданием, клянусь тебе, я позабочусь о том, чтобы льняная митра кардинала-дьякона этой церкви опустилась именно на его голову.
– Лотарио!.. – задохнулся камерарий. – Лотарио, ты!.. – Риккардо аж затрясся от возбуждения. – Да я!.. Да я его так настропалю! Я так его настрою!.. – глаза его опасно выкатились, лицо побагровело.
– Вот-вот, – насмешливо глядя на брата, подытожил Иннокентий, – настропали его как следует. Чтоб впереди герольда в Брунсвикум скакал. Чтоб даже помыслить не мог порученное задание не выполнить. Сегодняшнего вечера тебе на это хватит?.. Ну вот. А завтра, прямо с утра, ты его ко мне пришли. Я с ним тоже побеседую... – он усмехнулся, но лицо его при этом осталось строгим. – По душам с ним поговорю. По-родственному...
 
Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, всем верным Христа в Саксонии и Вестфалии привет и апостольское благословение.
Поскольку тщательный разбор закона церковного не допускает, чтобы сопротивляющиеся были бы к крещению принуждены, то Престол Апостольский, который есть матерь всех, верующим всем по собственному почину защиту свою обеспечивать разрешает и указанием спасительным всех верных к обороне самих себя призывает; конечно же, если недавно обращённым в помощи для защиты было отказано, то они либо к первоначальным заблуждениям вскоре вернутся, либо, по крайней мере, в том, что поверили, раскаются. И, конечно, мы одобряем, что, когда блаженной памяти Майнхард, епископ Ливонский, прибыл в Ливонскую провинцию, словом Божьим расставляя сети проповеди своей для ловли среди народов варварских, которые славу, Богу должную, разным животным неразумным, деревьям, зеленью покрытым, водам прозрачным, травам цветущим и духам нечистым с невежеством упорным воздают, он с соизволения Господа того добился, что многих, от своих заблуждений отговорённых, к признанию истины склонил и вновь рождённых водою крещения святого в учении спасительном наставил. Однако враждебный человек, который, аки лев рыкающий вокруг ходит, ища, кого бы съесть, завидуя их крещению, равно как и спасению, язычников из областей прилегающих, желающих с лица земли их стереть и память об имени христианском из тех краёв извести, внушением враждебным против них поднял. В таком случае не следует в вину нашей небрежности ставить, как если те, кто уже поверили, были вынуждены назад уйти, но не обратили кого-либо в веру нашу, и если те, кто уже её принял, беззащитными перед набегами язычников остались.
Посему мы вас всех призываем и настоятельно советуем, и для спасения душ ваших от грехов засчитываем, ежели вы во имя Господа сильно и мужественно поднимите войско для защиты тех христиан, которые в землях Ливонских обитают, однако ж не против тех язычников, которые вокруг Ливонской церкви проживают и вместе с христианами договоры заключили и не нарушили их. Мы также разрешаем всем тем в землях ваших, кто дал обет посетить места святые, в силу сложившихся обстоятельств, вместо выполнения этого обета, для защиты Ливонской церкви и ради величия имени Христова, в земли Ливонские отправиться. Всех же тех, кто для защиты Ливонской церкви и христиан, побуждаемый любовью божественной, в страны сии двинется, мы принимаем под защиту нашу и под защиту Блаженного Петра и благодатью апостольской защиты их наделяем.
Дано в Латеране, III Ноны Октября, второй индиктион, год Воплощения Христова MCXCIX.

Колокол церкви Святого Петра гулко ударил полдень. Густой звон пронёсся над широкой, мощёной тёсанным камнем площадью, легко перемахнул через заросшие плющом, могучие стены аббатства, прокатился над черепичными городскими крышами, соскользнул с них в близлежащие поля и, постепенно затихая, замер у голубоватой кромки дальнего леса.
Колокольня располагалась над входом в церковь, поэтому внутри самой базилики звон прозвучал особенно громко. Звук ударил в подпотолочные окна и заметался под высокими сводами нефа, сопровождаемый беспорядочным хлопаньем крыльев сорвавшихся с места, перепуганных голубей.
Белое птичье пёрышко, затейливо кружась, мягко опустилось на меховую накидку-омю;с кардинала Петра Капу;ана. Папский легат щелчком сбросил его на пол и, поднявшись с застеленной толстым ковром деревянной скамьи, оглядел зал. Кворум был налицо: Генерал цистерцианского Ордена кардинал Гу;идо Паре;, архиепископ Се;нонумский Петр, епископ Виенны А;йнард Мо;йранский, многочисленные епископы, приоры, аббаты, главы монастырских конгрегаций – все были тут и все смотрели на него в нетерпеливом ожидании. Отсутствовал, правда, архиепископ А;ушский Бе;рнард Се;дирак и несколько епископов из южных епархий королевского домена, но на общую картину представительства всецерковного консилиума это уже повлиять не могло. Зато присутствовал во всей своей красе Глава Королевского совета, пэр Франции, архиепископ Ремо;румский кардинал Гиллельм Шампанский – дядя короля Пилиппа Второго Августа: старый, но всё ещё весьма крепкий, грузный, брылястый, со сросшимися над переносицей густыми седыми бровями. Отстаивая интересы короля, он дал настоящий бой Петру Капуану на прошлом Церковном соборе в Ди;вио и, судя по насупленному виду и грозно выдвинутой вперёд челюсти, намеревался попортить крови папскому легату и сегодня.
– Миссери!.. – в зале было холодно, и первое слово вылетело из уст кардинала лёгким облачком пара. – Миссери! Господь наш Всемогущий дал нам новый день и этот кров, дабы мы смогли собраться и, возблагодарив Его за милость, решить наши земные дела, которые суть суета и перед лицом Господа нашего не важнее копошения червей в навозной куче, однако для нас они есть каждодневный труд и обязанность... Я благодарю вас за то, что вы, проделав длинный путь, прибыли сюда, чтобы добросовестно исполнить свой долг, долг доброго христианина и долг верного слуги Божьего... Миссери! Повод, по которому мы здесь собрались, вам хорошо известен.  Повод этот сколь неблаговиден, столь и прискорбен, и наш папа, Святейший Отец Иннокентий, опечален им без меры... Прелюбодеяние!.. – кардинал выбросил вверх палец. – Седьмая заповедь Господа Христа нашего нарушена дерзко и открыто! Нарушена умышленно и многократно! И, что самое прискорбное, нарушена не грязным простолюдином или возомнившим о себе пополаном и даже не каким-нибудь выскочкой из мелкой знати, ослепшим от внезапного богатства и вседозволенности. Это было бы хоть неприемлемо, но объяснимо. Но нет! Заповедь нарушена тем, кто по своему титулу и положению обязан быть примером для многих и многих. Тем, кто по своему титулу и положению обязан не только строго соблюдать заповеди Божии, но и требовать их неукоснительного исполнения от других. Коронованный правитель и помазанник Божий стал прелюбодеем! – голос кардинала взлетел и зазвенел под сводами зала. – Коронованный правитель и помазанник Божий отверг Божью заповедь! Причём отверг её осознано, я бы даже сказал – вызывающе. Имя этого правителя – король Пилипп Август!.. Миссери! Чуть больше месяца назад мы уже собирались в Дивио по этому печальному поводу.  Вы все помните, что тогда происходило и какое непростое решение нам пришлось тогда принять. Мы отлучили от церкви её светскую опору. Мы отлучили от церкви помазанника Божьего! Мы справедливо полагали... мы надеялись, что этой крайней мерой мы заставим одуматься грешника, вернём на путь истинный заблудшего агнца. Мы ошиблись, миссери! Король Пилипп Август плевать хотел на решение Церковного собора! Король Пилипп Август плевать хотел на волю Святейшего Отца нашего Великого Понтифекса Иннокентия! На волю Преемника князя апостолов и Викария Христа! Более того, король Пилипп Август не только проигнорировал требование Церковного собора и папы нашего Иннокентия – отринув блуд, вернуться к своей законной жене Ингеборге. Нет! Он открыто, я бы сказал, вызывающе открыто продолжает жить в блуде с дочерью герцога Мера;нумского А;гнес, а законную жену свою Ингеборгу приказал изъять из монастыря Святого Каллиста и, словно последнего злодея и преступника, бросить в тюрьму замка Ста;мпиум...  Миссери! Я собрал вас здесь не для того, чтобы искать способы решения проблемы. Искать лекарственное снадобье от той дурной болезни, которая поразила короля Пилиппа. Лекарство уже есть. Великий лекарь душ, Святейший Отец наш, папа Иннокентий прописал его великому грешнику Пилиппу Августу. И название этому лекарству... интердиктум! – кардинал извлёк из рукава свёрнутый пергамент и поднял его над головой. – Полный интердиктум на все земли и все владения короля Пилиппа Августа!.. – по рядам присутствующих прокатился ропот.
– Вы позволите, миссер Петр?.. – грузно поднялся со своего места Гиллельм Шампанский.
– Я ещё не закончил, миссер Гиллельм! – довольно резко ответил папский легат. – Имейте терпение дослушать.
Реморумский архиепископ побагровел. Было очевидно, что он не привык к столь неуважительному и даже где-то бесцеремонному обращению со своей особой.
– Я бы попросил вас, миссер Петр... – густым рокочущим басом медленно начал он, но кардинал не дал ему договорить.
– Вот! – показал он Гиллельму пергаментный свиток со свисающей с него на красном шнурке печатью. – Вот текст интердиктума. С собственноручной подписью и печатью Главы Вселенской церкви Святейшего Отца Иннокентия. Я намереваюсь зачитать его. Или вы хотите взять слово прежде Великого Понтифекса?.. Сядьте, миссер Гиллельм! Сядьте и слушайте.
Желваки на скулах архиепископа Реморума заходили ходуном. Он одарил папского легата взглядом, полным презрения и ненависти, но всё же перечить не стал и медленно опустился на своё место.
Петр Капуан размотал свиток и оглядел собрание. Да, в сравнении с Церковным собором в Дивио, нынешний консилиум смотрелся не так торжественно. Возможно, причиной тому была холодная погода, установившаяся в Виенне. Не сверкали инкрустированные драгоценными каменьями большие наперсные кресты, не блестело золотое шитьё роскошных епископских ка;зул, – прелаты кутались в толстые шерстяные плащи и меховые накидки самого разнообразного цвета и покроя. Нарушало торжественность обстановки и постоянно висящее в зале негромкое покашливание и хлюпанье носами – некоторые из присутствующих были простужены.
– Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, архиепископам, епископам и всем викариям их, аббатам, приорам и настоятелям, диаконам, архидиаконам, и духовенству всему, и служкам, и всем другим прелатам церковным, во Франции назначенным... – опустив глаза, торжественно начал зачитывать текст кардинал. – Как если нерадивый пастух, мыслями своими неблагочестивыми убегая постоянно к подружкам своим ветреным, стадо своё прямо в пасть зверям алчущим приводит, равно как если недоучка кормчий, не умея различить среди сияния звёзд небесных огонь далёкого маяка, свой корабль на рифы бросает, так и неблаговидный правитель, погрязая во грехе и забывая свой долг христианский, своих подданых вслед за собою в геенну огненную ввергает. Король франков Пилипп Август, от Святой Церкви нами отлучённый, продолжает в грехе упорствовать и, к законной жене своей Ингеборге, как на то многократно Церковью указано, вернуться не желая, в блуде с дочерью герцога Меранумского Агнес живёт, в союзе сём богопротивном даже ребёнка зачав. Так пусть он знает: кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть мечом убиту. Святая Апостольская Церковь, великодушная к грешившим и раскаявшимся, к упорствующим во грехе нетерпима. И ныне, веруя в милость Божью и силу святых апостолов Петра и Паула, властью связывать и разрешать, той, коей Господь наделил нас, хотя мы её и не достойны, мы на всех землях королевства Франции отныне и впредь полный и безусловный интердиктум утверждаем. Мы постановляем... – кардинал сделал паузу и, набрав в лёгкие побольше воздуха, повысив голос, продолжил: – Пусть все церкви будут закрыты; пусть никто не будет допущен в них, кроме как для крещения младенцев... – кто-то гулко откашлялся, кто-то особенно громко шмыгнул носом, в зале произошло неуловимое движение, как будто толпа на площади, наблюдающая за казнью, после окончания зачтения длинного приговора с первым ударом бича разом шевельнулась, выдохнула, выплеснув наружу всё своё, копившееся внутри нетерпение. – Мы разрешаем служить мессу раз в неделю, в пятницу, рано утром, дабы дом для больных освятить, но только один служитель должен быть допущен, дабы в том священнику помочь... Пусть священнослужители проповедуют по воскресеньям в притворах церквей, а вместо мессы слово Божье пусть произносят. Пусть теперь они читают часы канонические вне церквей, где люди их не слышат... – теперь в зале стояла абсолютная гулкая тишина, даже голуби под крышей перестали хлопать крыльями и ворковать, они тоже сидели чинно в ряд на подпотолочном карнизе, и по странному стечению обстоятельств, среди них тоже выделялись несколько белых особей – как и среди сидящих внизу людей, где среди в целом неброских одеяний прелатов ярко светились в церковном полумраке белые плащи цистерцианских аббатов. – ...и пусть они не позволяют хоронить мёртвых, – продолжал нараспев читать кардинал, – и не оставляют их тела непогребёнными на кладбищах. Пусть они, кроме того, скажут мирянам, что они грешат и преступают грехи тяжкие, зарывая тела в землю, даже в неосвящённую, ибо при этом они принимают на себя обязанности, к другим относящиеся... – тяжёлые слова кардинала падали на каменный пол базилики, растекались по нему в стороны и коротким эхом звенели в углах. – Пусть они запретят своим прихожанам входить в церкви, которые на территории короля могут быть открыты, и пусть они кошельки паломников не благословляют, кроме как вне церквей... – кто-то, не сдержавшись, чихнул – громко и звонко; кардинал на мгновенье запнулся и, стрельнув глазами в сторону нарушителя тишины, поморщившись, продолжил: – Пусть ни один сосуд с водою святой вне Церкви поставлен не будет, и священник не будет носить их никуда... – приближаясь к концу текста, Петр Капуан поудобнее перехватил пергамент; тяжёлая печать с шорохом соскользнула с листа и, вращаясь, повисла на коротком шнурке. – Таинства брака, покаяния и Евхаристии запрещаются. Последнее помазание, которое святым таинством также является, не может быть дано никому. Настоящий интердиктум вступает в силу с момента его оглашения и действует без исключений и без перерывов до дня его отмены, о коем оповещено будет отдельно... – кардинал сделал паузу и уже без всякой торжественности скорым речитативом закончил: – Писано в Латеране рукой Ре;йнальда архиепископа Ашерунтийского, исполняющего обязанности канцеллария. Январские ноны, третий индиктион, одна тысяча двухсотый год Воплощения Господня, год понтификата Господа папы Иннокентия Третьего второй.
Ещё не озвучив последние слова, Петр Капуан принялся неторопливо сворачивать документ. Внезапно раздался громкий стук – Гиллельм Шампанский, опрокинув скамью, на которой он сидел, резко поднялся и, шагнув в проход, грузно ступая, двинулся к выходу. Бледное лицо его выражало непреклонную решимость.
– Миссер Гиллельм! – окликнул его папский легат, но архиепископ Реморумский даже не оглянулся.
Грохнула входная дверь.
– Э-э... брат Фулк, – повернулся кардинал к сидящему за секретарским столом монаху. – Будь любезен, запиши в протокол: э-э... архиепископ Реморумский Гиллельм... проявив неучтивость и... э-э... неуважение к высокому собранию, покинул консилиум до его завершения... – Петр Капуан, постукивая ладонью по торцу свёрнутого в трубку пергамента, насмешливо оглядел зал. – Может быть, ещё кто-нибудь желает составить компанию дону Гиллельму?..
Ответом ему было тяжёлое молчание; некоторые из присутствующих потупились.
– Вижу, что нет, – удовлетворённо констатировал кардинал. – В таком случае, прошу вас, миссери, подойдите по очереди к брату Фулку и получите от него экземпляр документа... Да, напоминаю, за полученный экземпляр надо будет собственноручно расписаться. Как говорится, во избежание. Ну и чтоб потом, в случае чего, не пытаться выглядеть наивным барашком, не ведающим о делах Господних... И предупреждаю, миссери, упаси вас Бог не выполнить хоть одно из озвученных здесь высочайших установлений! Или, к примеру, попустительствовать в том кому-нибудь из вашим подчинённых. Повторяю, упаси вас Бог! Спрос будет с вас и спрос будет строгим. Я бы даже сказал – беспощадным... И ещё учтите, никакие отговорки и оправдания, даже самые убедительные, в расчёт приниматься не будут. Всем всё понятно?.. Ну и слава Богу. А теперь не задерживайтесь, миссери, подходите. У брата Фулка заготовлено достаточно экземпляров документа. Хватит на всех. Подходите, берите и пойдёмте скорее на воздух. Там, хвала Господу, похоже, наконец-то выглянуло солнце, – он указал на ярко осветившиеся подпотолочные окна. – Так что заканчивайте формальности, миссери, и пойдёмте греться...

Лето одна тысяча двухсотого года выдалось во Франции жарким и безветренным. Дождей почти не было. Поэтому смрад от десятков и сотен разлагающихся трупов, которые местные жители, не имея возможности похоронить, свозили на пустыри, в овраги и на глухие лесные поляны, висел над городами и селеньями, наполняя воздух ядовитыми удушливыми миазмами. Крестьяне роптали, многие города были на грани бунта.
В середине августа король Пилипп Второй Август сдался и, письменно покаявшись папе, согласился вернуть королеву Ингеборгу во дворец.

Первого марта тысяча двести первого года папа Иннокентий признал право на германский престол за Отто Брунсвиценским, а восьмого июня того же года Отто подписал Нове;зиумский конкордат (названый многими «Новезиумской капитуляцией»), согласно которому навсегда отказывался от притязаний германской короны на Сицилию и передавал под управление Святой Церкви все свои владения в Северной Италии. В итоге к Наследию Святого Петра были официально присоединены: Равеннское и Сполетиумское герцогства, Тусцийское и Анконитанское маркграфства, а также земли графини Матильды и графство Брете;норум «...вместе с другими окружающими землями, указанными во многих привилегиях императоров, начиная с Людовика». В своих письмах к Иннокентию свежеиспечённый германский правитель нижайше называл себя: «Отто, милостью Божьей и Романского царя Иннокентия король...». Третьего июля того же года в Колонье папский легат Гуидо Папа;рески публично объявил о признании Святой Романской Церковью Отто Брунсвиценского действующим королём Германии и единственным кандидатом на императорскую корону; его противники – сторонники Пилиппа Суэбского – были отлучены от церкви.

В том же, тысяча двести первом году германские крестоносцы из Саксонии и Вестфалии основали в устье Дуины крепость Ри;га, ставшую оплотом нового рыцарского Ордена: «Ливонского Братства воинов Христа», более известного как «Орден меченосцев». Рыцарям, принимавшим его устав, в качестве награды за оказанные услуги гарантировались обширные поместья на новых землях. Десятки и сотни мелких дворян из северных земель Священной Романской империи в предвкушении лёгкой добычи хлынули на восток. Под флагом обращения в христианство язычников-ливов, живших вдоль древних торговых путей, проходивших по рекам Дуина и Го;ива, крестоносцы захватывали всё новые и новые территории, огнём и мечом подавляя сопротивление непокорных. Отдельной буллой папа Иннокентий строжайше, под страхом анафемы, запретил всем, кто бывает в Ливонии по торговым делам, пользоваться какой-либо другой гаванью, кроме рижской. Тоненький денежный ручеёк, что потёк в Рому из новообращённых славянских земель в первые годы тринадцатого века, с каждым месяцем делался всё шире...

В очередной раз трудами Святейшего Отца папы Иннокентия слово Святого Евангелия пошло на пользу делу Христовой Церкви.
Ибо сказано: «Воззвал он ко Всевышнему Владыке, когда со всех сторон стеснили его враги, и великий Господь услышал его: камнями града с могущественной силою бросил Он на враждебный народ и погубил противников на склоне горы, дабы язычники познали всеоружие его, что война его была пред Господом, а он только следовал за Всемогущим» (Ср. 46:6-8)
И ещё сказано: «Делающие идолов все ничтожны, и вожделеннейшие их не приносят никакой пользы, и они сами себе свидетели в том. Они не видят и не разумеют, и потому будут посрамлены» (Ис.;44:9)