Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 29

Глава двадцать девятая. Гибридная война

На следующий день после обращения короля Наварры к народу наступила календарная зима. Даже для западноевропейского климата суровое время, особенно в том аномально холодном столетии. Ив Лефевр, выпустивший книгу «Этьен Марсель, или Париж купцов в четырнадцатом веке» между двумя мировыми войнами и видевший в купеческом старшине, епископе Ланском и даже Шарле Наваррском провозвестников буржуазной демократии и либерализма, перемежал изложение фактов и их развёрнутый анализ лирическими отступлениями. Одно из них — о парижской зиме, «когда холодные туманы поднимаются над Сеной и окутывают Париж, когда река гонит льды, когда мороз и снег раскрашивают в белый цвет окрестности дивного города между холмами Монруж и Монмартр». Это время, «когда лишения наиболее жестоки к бедным людям, когда они страдают больше всего от холода и голода, этих обычных советников мятежа», — многозначительно прибавляет историк.

В пятницу 1 декабря в Париже началась новая, большая и сложная игра, ставшая возможной с появлением Наваррца. Робер Лекок, полагая, что играет белыми, сделал первый ход. С возвращением в Большой Совет и особенно после освобождения своего царственного протеже то ли покровителя епископ Ланский обрёл такую силу, что, как пишет хронист, в Совете «не имелось ни одного человека, который отважился бы ему противоречить». Но главным фактором влиятельности был, конечно, союз с Этьеном Марселем. На первый день зимы они согласовали акцию, осуществлённую без малейшей заминки. Делегация парижан во главе с купеческим прево и преподавателем блестящего, на всю Европу прославленного факультета теологии Робером де Корби явилась в Пале и испросила аудиенции у монсеньора герцога Нормандского. Видимо, епископ поспособствовал тому, чтобы дофин находился именно в Пале, более удобной для встреч с народом резиденции, чем мрачная крепость Лувр, господствовавшая над кварталами Рынка, с пушками на крепостных стенах и тысячным гарнизоном, содержавшимся на субсидию, кое-как собранную Штатами. Аудиенция состоялась, и от имени добрых городов высказана была просьба «воздать справедливость» королю Наварры. Епископ Ланский, имевший теперь обыкновение говорить за дофина раньше, чем он откроет рот, ответил, что прошения Шарля д’Эврё будут встречены благосклонно и что монсеньор герцог поступит по отношению к королю Наварры с милостью и учтивостью, как добрый брат должен поступать со своим братом.

На следующий день, в субботу, ходатайства Наваррца были изложены в Совете, вероятно, тем же Лекоком. Совет взял паузу до воскресенья поразмыслить. Но дофин не стал откладывать неизбежное. Вероятно, его ближайший теперь, умудрённый опытом консультант архиепископ Реймский Жан де Кран, не возражавший в Совете Лекоку открыто, но наставлявший дофина, рекомендовал проявить добрую волю поскорее, раз всё равно её придётся проявить. И субботним вечером, после обеда, дофин направился на место встречи, в парижский особняк вдовствующей королевы Жанны д’Эврё, тётки его визави, в сопровождении небольшой группы придворных, демонстративно без оружия.

Король Наварры прибыл позднее — очевидно, за ним послали. Его эскортировали вооружённые сержанты в большом количестве, свиту составила вся верхушка наваррской партии, тоже при оружии. Предосторожность забавная, но небеспричинная: Филипп Наваррский, отказавшийся присутствовать на торжественном вступлении Шарля в столицу, призывал брата не доверять дофину, его Совету, парижанам.

И вот два Шарля в присутствии почтенной королевы встретились после долгой, с рокового дня в Руане, разлуки. Наваррский был холоден. Он, несомненно, знал перипетии получения охранной грамоты, но, гораздо важнее, держал в голове, что другой Шарль, став наместником короля, за год с лишним палец о палец не ударил для освобождения старого друга — бывшего, конечно. Дофин тоже не был склонен к проявлению братских чувств — ни по характеру, ни по ситуации. Обменявшись несколькими фразами, расстались. Однако примирение, подготовленное Лекоком, состоялось.

В воскресенье спектакль, начавшийся в пятницу, продолжился. Большой Совет собрался для обсуждения жалоб и требований короля Наварры. Неожиданно в двери палаты, где заседал Совет, постучали. Монах из Сен-Дени в своей хронике описывает сцену, подчёркивая, что она была срежиссирована и расписана чуть не по минутам епископом Ланским. Стучались Этьен Марсель и эшевен Жан де Лилль с несколькими товарищами. Дофин их не приглашал, аудиенции они не испрашивали, но у них было важное экстренное сообщение. Штаты, продолжавшие работу и после ухода шампанцев и бургундцев, пришли к соглашению по всем вопросам, но депутаты от дворянства на заседаниях отсутствовали. Между тем они в Париже, и желательно, чтобы дофин позаботился об их явке на следующий день, в понедельник, в монастырь кордельеров, где по-прежнему проходили дебаты. После чего сессию, где, в частности, решался вновь поставленный вопрос о военной субсидии, можно будет считать законченной.

Дофин пожелание выслушал, в этот момент подал голос Лекок, посоветовав заодно узнать у парижан, что они думают о претензиях короля Наварры. Ради этого и был устроен спектакль.

Этьен, свидетельствует хроника, заявил, «что все претензии короля Наваррского кажутся ему разумно обоснованными; что настало наконец время дать ему удовлетворение за дурное обращение, которому он подвергался, и возвратить ему имущества, которых его лишили; что никогда не изгладить самым блестящим возмещением столь большую несправедливость; что надо удовлетворить и успокоить буржуа и народ городов Франции, которые хорошо знают истинные мотивы гонения, которое претерпел король Наварры; и что, видя нарушенными у столь высокой персоны права собственности и свободы, подданные устрашены этим примером».

— Сир, — сказал прево в заключение, — сделайте королю Наваррскому полюбовно то, о чём он вас просит, ибо надо, чтобы было сделано.
 
Надо — и всё тут. «Мемуары о короле Наварры» приводят документ, подписанный дофином и адресованный сторонникам его дорогого зятя, в котором сказано, «что при посредничестве двух королев и нескольких людей из трёх сословий, всех желающих блага королю, королевству и подданным и союза дофина и его брата Шарля Наваррского, было условлено, что будет иметься истинная и верная дружба между двумя принцами; что города, замки, драгоценности и движимые имущества, принадлежащие королю Наварры и его приверженцам, будут им переданы; что тела тех, кого король Жан велел обезглавить, будут отданы королю Наварры; и что по возмещению убытков и процентов, которых оно требует, две королевы и две персоны, назначенные дофином, примут решение, согласованное с мнением депутатов Штатов во время ассамблеи, назначенной на двадцатый день после Рождества».

Сверх того, дофин даровал «своё благорасположение» Жану де Пикиньи и другим приверженцам короля Наварры, которые смогут не беспокоиться по поводу того, что они совершили, служа своему патрону. Документы, которые обычно называли «грамотами о помиловании» или «разрешительными грамотами», были подписаны герцогом Нормандским дофином Вьеннским, ниже стояли подписи герцога Орлеанского, архиепископа Реймского, епископа Парижского, епископа Ланского, канцлера Нормандии, маршалов Нормандии и Шампани, других прелатов и дворян — членов Большого Совета.

Помимо возвращения Шарлю д’Эврё конфискованных после интернирования сеньорий, включая, конечно, его любимый Мант, а также крепостей, захваченных Жаном Добрым в летнюю кампанию накануне Пуатье, затронули вопрос о компенсации за пребывание в тюрьме, но форму её пока не определили. Ходили слухи, что это будет графство Шампань, отобранное в своё время у его матери, а также, не исключено, герцогство Нормандия, чего Наваррский очень бы желал, имея уже там и владения, и множество сторонников. Дофина в качестве своего герцога нормандцы воспринимали с трудом. Но решение отложили до январской сессии возродившихся в ноябре Штатов, то есть на полтора месяца. Много, однако, воды могло утечь за это время.

А пока, в первой половине декабря, отношения между принцами налаживались. Лёд недоверия таял, встречались всю следующую за первым свиданием неделю и на совместных трапезах, и просто пообщаться — то в особняке королевы Жанны, то в Пале, то в парижском представительстве епископов Ланских, герцогов по статусу. Сам епископ постоянно был рядом, направлял беседу, подсказывая дофину уместные фразы, а то и отвечая за него на реплики собеседника. Одним словом, опекал плотно, не собирался вновь упустить подопечного. Но, контролируя дофина, влиять на Шарля д’Эврё не мог, равно и отслеживать, что у того на уме. А тот наблюдал, делал выводы, оценивал возможности игроков, каковыми были дофин со своим Советом, куда по настоянию Лекока ввели Наваррца, и Этьен Марсель со своими парижанами. Перспективы разочаровывали, особенно в свете вестей из Лондона.

В то самое воскресенье 3 декабря, когда епископ и купеческий старшина разыгрывали спектакль со стуком в дверь, за которой заседал Совет, король Жан разослал письма добрым городам, уведомляя, что его люди и люди короля Англии «совместно пришли к соглашению по всем требованиям, выдвинутым с той и другой стороны, по окончательному миру и по нашему освобождению».
 
Близость двух событий по времени вплоть до совпадения дат, случайного, конечно, случайной всё же не была. Король Жан, точнее, его советники, державшие руку на пульсе королевства, узнали о насильственном освобождении Наваррского с быстротой, достижимой гонцами на лошадях и на судах, пересекавших «Английский канал». Чем это чревато, было понятно: ситуация, которой удалось овладеть с помощью апрельских писем, вновь выходила из-под контроля, а в стойкости сына Жан сильно сомневался. И потребовал от своей делегации ускорить переговорный процесс. И вот опять, как и весной, дистанционное воздействие оказалось эффективным, расстроив игру оппонентов. Каковы были цели их игры, стоит разобраться.

Лекок твёрдо держал курс на смену династии. Разорванная руанской кровью дружба между принцами, которую епископ заботливо восстанавливал и укреплял, составляла часть его замысла, первый этап. Однажды, два года назад, когда дофин, наслушавшись страшилок епископа, собрался бежать в Империю, спасаясь от якобы ненависти отца, выяснилось, что поссорить сына с отцом легко, и только дарование Нормандии опрокинуло расчёты. Теперь у короля не осталось таких средств и рычагов, да и где сам король, так что попытку раскола можно было с успехом повторить. Что для этого нужно? Подтолкнуть дофина совершить нечто для отца совершенно неприемлемое, что заставило бы его сделать вывод о неспособности сына управлять королевством не только сейчас, но и когда-либо. Короче, отстранить от наследования, а то и похуже, если речь зайдёт об измене. Опыт, как скор иногда король на расправу, имелся. Имелся и намёк на недоверие: Жан Добрый так и не удостоил сына официальным документом о передаче полномочий. Наместничество лежало целиком на совести Совета и самого наместника. Попытку бегства к дяде Карлу и подозрительный руанский банкет король не забыл.
 
Неприемлемое для короля дофин совершал уже не раз и в недавнее время. Весной ратифицировал унижающий королевское достоинство мартовский ордонанс, правда, под сильнейшим давлением. В апреле дезавуировал отца с его письмами о запрете субсидии и собрания сословий. А теперь удостоверил законность освобождения короля Наварры, фактически побега из заключения с применением насилия. Каким деянием дофин мог бы перейти то, что назовут «красной линией»? Ответ очевиден: запланированными на январь возмещениями Наваррскому за отсидку. Нарушением королевской прерогативы было уже возвращение беглому узнику конфискованных в пользу королевского домена сеньорий, городов и крепостей. Но теперь могло случиться вопиющее, на что не имели права никакие вдовствующие королевы, никакие наместники и тем более собрание сословий: дарование целых провинций, причём богатейших и стратегически важнейших — графств Шампань и Бри или герцогства Нормандия. Если добавить сюда графства за Луарой, который неизбежно придётся уступить Англии по мирному договору, король окажется, образно говоря, голым, а Франция откатиться на двести лет назад, к временам ранних Капетингов, только начинавших борьбу за собирание земель. Такого добавка к итогам поражения при Пуатье отец сыну не простит никогда, это и будет самая настоящая государственная измена.

Нельзя сомневаться, Лекок этот вариант и имел в виду, а добиться от дофина согласия на передачу провинций не составляло труда, если между принцами вновь воцарится былая сердечность. Нелишне при этом бередить чувство вины: ведь дофин поверил клевете о договоре Наваррца с Англией. Епископ знал и ценил как свои орудия обаяние, красноречие и лицедейский талант Наваррского, не сомневаясь, что юноша в монаршеем кресле, очарованный и обольщённый, не сможет сопротивляться.

Но роковой подарок милому другу — лишь первый этап плана. Что потом? Потом на сына издали обрушится гнев отца, и тогда епископ не пожалеет красок, чтобы изобразить перед дофином ужасные последствия возвращения короля. Разве не стоят у принца перед глазами головы, падавшие на землю в Руане? Впрочем, нет, нельзя: королевская кровь. Дофина просто сгноят в застенке, на что Жан Валуа обрёк своего зятя. Но можно ли предотвратить страшное? Можно, и довольно просто. Король не должен вернуться. Никогда. Дофин, опираясь на волю Генеральных Штатов, должен дезавуировать лондонские договорённости короля, как уже сделал с его апрельскими запретами из Бордо. Дофин, горячо поддержанный народом, то бишь Этьеном Марселем, парижанами и буржуа добрых городов, заявит, что не приемлет отторжения каких-либо территорий в пользу Англии. Следующим шагом будет историческое заседание Штатов, на котором епископ Ланский произнесёт обвинительную речь против Жана Валуа, которая войдёт в анналы. Он обвинит короля в дурном правлении, в окружении себя злонамеренными и корыстолюбивыми советниками, в потворстве коррупции, в бездарном ведении войны, погубившем цвет рыцарства и оставившем Францию без армии, в предательском замирении с врагом, которое обойдётся королевству половиной его территории. Итогом ассамблеи станет принятие тремя сословиями отрешения короля от должности, о давнем прецеденте которого Лекок напоминал на Штатах ещё в прошлом октябре, но тогда его одёрнули. То, о чём епископ говорил не первый год в кулуарах, понося династию Валуа, прогремит с высокой трибуны на всю страну и будет закреплено ордонансом, копии которого депутаты и герольды-посланники разнесут во все концы вплоть до иностранных государей.

Соответственно, уплата выкупа за бывшего короля перестанет быть задачей всех подданных и будет возложена на Валуа как семейство обычного графа. Подати будут собираться исключительно для нужд обороны и воссоздания армии, которая освободит страну от не прекращающих вылазки английских контингентов и повсеместно разгуливающих банд наёмников, а в дальнейшем будет пресекать попытки десантирования вражеских сил вплоть до заключения мира на почётных условиях.

Кто будет осуществлять программу, кто возглавит? Тот, кого Штаты изберут регентом королевства. Подойдёт ли дофин на эту роль? Пожалуй, ему придётся стушеваться и уступить первенство подлинному вождю, имя которого всем известно. Затем в Реймсе произойдёт коронация и миропомазание короля Франции Шарля Пятого из дома Эврё. Таков план, который епископ Ланский, разумеется, не изложил письменно, но который с разнообразными нюансами отражён в инвективных писаниях его многочисленных недругов.

К эпической картине следует лишь добавить, что новый король не будет уже самовластным, а окажется в подчинении высшему государственному институту — собранию сословий, Генеральным Штатам, собирающимся с узаконенной регулярностью и формирующим правительство — Большой Совет, который и осуществляет управление королевством. Во главе его встанет канцлер, в образе которого трудно не разглядеть черты также известного всем епископа, тогда уже, несомненно, кардинала.

Остаётся один вопрос: какую позицию в игре, которую вёл епископ, занимал Этьен Марсель, обладавший решающим силовым ресурсом? Нельзя сомневаться, между ним и Лекоком шёл постоянный диалог с привлечением Шарля Туссака и других эшевенов. Историки вслед за хронистами уверены, что епископ входил в тайный совет, собиравшийся в доме на Гревской площади или на Сите, у Ильи Пророка, либо где-то ещё, учитывая различие версий. Купеческий старшина, судя по всему, не принял ещё окончательного решения. Как опытный коммерсант он взвешивал варианты, оценивал плюсы и минусы переориентации на династический переворот или же сохранения своего прежнего, несмотря ни на что, Валуа-легитимизма. В принципе, он не совершил ничего необратимого, такого, чего король, вернувшись, не смог бы ему простить. Когда он в январе воспрепятствовал обращению новой монеты, он действовал во исполнение решений Штатов, заседавших ещё при короле и запретивших монетные мутации. Мартовский ордонанс формально был не его детищем, а творением юристов, принятым Штатами и утверждённым дофином-наместником. Ни сам Марсель, ни его эшевены не вошли в реформаторский Большой Совет — вот дальновидность! Апрельский приказ о неисполнении распоряжений короля исходил, опять же формально, от дофина. Примирившись с ним в сентябре, после летней размолвки, Этьен отказался от требования освободить короля Наварры, освобождение в ноябре осуществилось без прямого участия его людей.

Если говорить о реформах, возвращение короля не отменит ни их необходимости, ни потребности созывать Штаты, вотирующие налоги. Мирный договор, избавляя от военных расходов, не наполнит казну. Этьен мог надеяться, что его проект — федерация городов Лангедойля будет осуществляться при любом развитии событий: при дофине, при новом короле или при старом. Он не имел оснований панически бояться возвращения Жана Доброго, но и не желал терять такого ценного союзника, как Робер Лекок, затевая с ним распрю. Они продолжали играть в одной команде.

Планомерные, поэтапные действия парижских игроков нарушил игрок удалённый, лондонский, форсировав мирные переговоры. Дальше всё пошло по принципу домино, и первой упала костяшка Шарля д’Эврё. Обнадёживающие сведения о скором возвращении короля в его письмах добрым городам не позднее, чем через неделю после отправки или даже раньше, дошли до Совета при дофине, куда Наваррец был теперь вхож и где постоянно заседал его осведомитель епископ Ланский. План династического переворота был прост и реалистичен, вряд ли епископ не делился задумками с тем, на кого сделал ставку. Но после новостей из Лондона ситуация изменилась. Вероятно, Шарль остро почувствовал, что время работает против него, крупинки в песочных часах сыплются и сыплются. Если он в принципе и одобрил план Лекока, Жан Добрый не оставил времени на его осуществление — пошаговое, в рамках новой, выдуманной реформаторами законности.

Шарль д’Эврё не был пешкой в руках епископа, он был игроком, и у него имелся, конечно, «план Б», ещё более простой: урвать как можно больше, коль скоро с короной Франции не получится. Шампань, Бри, а то и Нормандия — может быть, на январских Штатах при содействии добрых королев хоть с этим выгорит? Нет, не выгорит. Возможно, покидая 13 декабря монастырь святого Жермена у стен Парижа, чтобы отправиться в свой любимый, возвращённый Мант, Шарль ещё на что-то надеялся, но известия из Нормандии показали, что он не получит и того, чем владел до ареста, не говоря уже о компенсации за узилище. Распоряжением дофина бывшему узнику были возвращены и другие, помимо Мантской, сеньории и крепости, в частности, укреплённые города в Нормандии. Наиболее важными были Эврё и Бретёй, взятый королём Жаном после долгой осады за три недели до Пуатье. Большой Совет поручил своему члену, давнему наваррцу Амори де Мёлану, племяннику епископа Парижского, обеспечить возвращение хозяину конфискованных королём владений. Де Мёлан с поручением не справился. Коменданты Эврё и Бретёя заявили уполномоченному, что защищать эти крепости их поставил король и сдадут они их наваррцам только по письменному приказу короля.

Понятно, что добыть такой приказ не представлялось возможным. В столкновении с верными королевскими служаками овладеть мирно, по-хорошему целыми провинциями нечего было и мечтать. Валуа и Плантагенет своим мирным договором просто разделят между собой Францию, им и в голову не придёт, что у кого-то ещё есть свои интересы. Дополнительным штрихом было графство Ангумуа с городом Ангулем, некогда обещанное королём Жаном в качестве приданого за свою дочь, которого жених так и не получил. Теперь, по предварительным сведениям, Ангумуа отходило Эдуарду. Про Наваррца, про какие-то обещания никто и не вспомнил.

К досаде от поманившей и ускользнувшей удачи не могла не примешиваться жгучая обида. Обида законного короля, на глазах у которого узурпатор и лжепретендент кромсают его страну, а он не смеет и слова сказать. И в глубине души Шарля Наваррского родился ещё один, третий по счёту план, самый сокровенный, которым он ни с кем бы не поделился, не переложил бы в чёткие слова, но который вырисовывается в одной его довольно странной инициативе. Он начал осуществлять его ещё в две декабрьские недели, проведённые в Париже, когда с каждым днём всё яснее осознавал, что ни Лекок с его продуманной, но вмиг подорванной лондонским пленником стратегией, ни Марсель с его гвардией и горластой парижской улицей не помогут достичь желанной высшей цели. Что же это за удивительная инициатива?

По случаю больших праздников нередко объявляют амнистию, освобождают определённые категории заключённых. Таким праздником, несомненно, было освобождение короля Наварры, в ознаменование чего он потребовал у дофина выпустить на свободу узников парижских тюрем, как светских, мирских, так и церковных, что и было сделано. В Амьене, в ноябре, городские власти по его просьбе так уже поступили. О характере парижской амнистии известно из двух документов, писем королевскому прево Парижа от 9 декабря и аббату Сен-Жермен-де-Пре от 15 числа. В письмах дословно сказано, «что по ходатайству короля Наварры дофин прощает всех людей, содержащихся в Шатле, в аббатстве или в других местах, за воровство, убийство, убийство с жестокостью, фальшивую монету, разбой на больших дорогах, похищение человека или изнасилование, колдовство, отравление или долги королю; что касается долгов частным лицам, надо побудить заимодавцев согласиться на освобождение из-под стражи их должников; и что, наконец, следует исполнить эти приказы с таким тщанием, чтобы король Наварры одобрил добрую волю, которую герцог имеет сделать эту милость узникам ради любви к нему».

Амнистия, таким образом, носила тотальный характер и затрагивала преступления сколь угодно тяжкие. Обитатели мест заключения, приговорённые или ожидавшие суда, оказались на парижских улицах. Кто-то направился домой, кто-то в знаменитые «Дворы чудес» возобновить прерванные занятия, кто-то предпочёл уйти из города и присоединиться к собратьям, которых в окрестностях столицы рыскало предостаточно. В чём был смысл поразительного, беспрецедентного шага Наваррца? Раймон Казель объясняет: «Он не хочет присоединяться к работе восстановления королевства, раскалывания и распада которого он, напротив, добивается. Он хочет его дезорганизовать и его разрушить, надеясь подобрать в обломках то, из чего выковать себе корону».

В этом суть сокровенного плана Шарля д’Эврё, родившегося из горьких эмоций, вероятно, в момент, когда он понял, что парижские союзники не в состоянии что-либо для него сделать, а счётчик песочных часов работает. Но захват власти силами рыцарей-приверженцев, в обход любых законов, не рассматривался. Не случайно он ни разу не заявлял открыто претензий на корону. Понимал, что мгновенно получит сразу двух могущественных противников: короля действующего и короля претендующего. Открытого противостояния он не выдержит. Но путь к трону можно было проложить иначе, и союзником выступал фактор, имя которому «монсеньор Хаос».

И тут неожиданный вопрос: а насколько сильно Шарль желал верховной власти над огромным и сложным королевством? Вопрос непростой, ибо мнения расходятся. Одни считают, что он был скорее корыстен, чем амбициозен, и удовлетворился бы жирным куском Франции. Другие хронисты и историки полагают, что короны он жаждал, но не ради Франции, которой мог бы принести благополучие, а как высшего наслаждения — мстительного торжества. Торжества над разветвившейся от Святого Луи роднёй, над придворными кликами, над всеми, лишившими его, вслед за матерью, и королевской власти, и обширных богатых земель, торжества над самою судьбой, такой несправедливой к нему. Что касается дела Штатов — реформирования королевства, Наваррцу, по грубоватому выражению историка Столетней войны Жана Фавье, было наплевать на реформы.
 
Так или иначе, добавлением в хаос от наводнивших Париж беженцев закваски в виде вырвавшегося на волю уголовного элемента Шарль открыл боевые действия в той гибридной войне, к которой сводился его план. Он осознал правоту младшего брата Филиппа, который не сложил оружия после его освобождения и призывал старшего не доверять никому. Амнистия стала злым подарком Этьену Марселю и парижанам. В самом деле, ведь при злом Жане Добром Шарль провёл в темнице менее полугода — и год с лишним после него, когда вопрос в любой момент можно было решить, но парижане с тысячами их ополченцев не пожелали его решать. Расчётливые, трусливые, торгашеские души! И в итоге освободили узника не они, а верные рыцари, подняв амьенцев. Так чего заслуживают эти буржуа?

Необычную военную кампанию Наваррец продолжил, пребывая в Манте. Раз получить Нормандию «от щедрот» шансов нет, надо брать её самому и поскорее, до возвращения короля, заодно вовлекая в хаос не только запад королевства, но и сердцевину. Как утверждает хронист, в свою вотчину Шарль отбыл, увозя не только дорогие подарки, но и значительные суммы, которыми его снабдили парижане. Деньги в городской казне были, в них отказывали дофину, но не Наваррскому, в котором Этьен Марсель по-прежнему видел союзника и опору, несмотря на странные инициативы принца. Получить деньги Шарль мог и из других источников, например, в качестве ссуды у прелатов вроде епископа Парижского и у настоятелей монастырей, среди которых было немало его сторонников. Кроме того, королевство Наварру с его казной у него никто не конфисковывал. Так что деньги были, возможно, даже в избытке, и Шарль знал, как ими распорядиться.

Он стал приглашать к себе в Мант людей, возглавлявших разрозненные воинские подразделения, оставшиеся без дела после заключения перемирия. Позднее их станут называть «свободными компаниями». В основном они состояли из англичан, не возвращавшихся в Англию, поскольку во Франции эти люди чувствовали себя гораздо лучше. Они совершали рейды от Нормандии до глубинных районов, разоряя деревни, угрожая городам и получая с них отступное. Притом рискам настоящей войны они не подвергались, имея дело с мирным населением и лишь изредка с небольшими французскими отрядами, пытавшимися им противодействовать. Помимо англичан, среди «рутьеров», как их именуют хронисты, были воины, нанятые в имперских княжествах, но англичане всё же преобладали, поэтому в народе за свободными компаниями закрепилось название «англичане», а главы их звались «капитанами». Вот капитанов этих компаний и принимал в Манте Шарль д’Эврё, угощал обедами, за едой вёл дружеские беседы и заключал с ними, по выражению летописца, «великие союзы». Главное же, взял их себе на жалованье, поставил на довольствие, превратив в то, что когда-нибудь назовут ЧВК — частными военными компаниями. Благо денег хватало.

Поддержка столь высокой особы побудила капитанов к постоянному присутствию в Иль-де-Франс, практически в окрестностях Парижа, например, в районе леса Рамбуйе в восьми льё на юго-запад от столицы, где расположились крупные банды, если называть вещи своими именами. Вообще, численность некоторых становилась сопоставимой с армиями государей. Так, знаменитый английский рыцарь Роберт Ноллис, бывший ткач, но теперь «сэр», командовал тремя тысячами наёмников, которых привёл из Бретани и прошёл с ними до Бургундии. С королём Наварры он активно сотрудничал, помогал его делу.

Но самым надёжным помощником был, конечно, брат, Филипп Наваррский, не прекращавший борьбу все полтора года заточения Шарля. Король Эдуард объявил его своим наместником в Нормандии. Отряды Филиппа отличались особой свирепостью. Они приближались к Парижу на расстояние не более четырёх льё, захватили несколько крепостей и укрепились в них, опустошили огромную в масштабах Иль-де-Франс территорию поперечником до двенадцати льё — полсотни километров, вынудив жителей спасаться бегством. Куда? В переполненный беженцами Париж.

Из Рамбуйе бриганды — ещё одно название рутьеров — устремлялись в сулившие добычу походы по разным направлениям — в богатые районы вокруг крупных городов Дрё, Шартр, Этамп, Орлеан. В конце декабря из Нормандии прибыл с отрядом некий Галлуа по кличке Коготь и обосновался уже не на юго-западе, а на востоке от Парижа, в области Бри, в замке, служившем резиденцией Капетингам и Валуа. Ещё один из новых друзей Наваррца, рыцарь из имперского графства Геннегау, с давних пор получавший жалованье от Эдуарда, захватил два замка на Сене совсем рядом с Парижем. Примечательно, что эти люди именовали себя «наместниками короля Наварры».

Что мог противопоставить Париж натиску управляемого хаоса? Здесь по-прежнему, как осенью, сосуществовали два центра власти, с подозрением следившие друг за другом: дофин в окружении разнящихся политическими симпатиями советников и Этьен Марсель со своей вертикалью оперативного городского управления, поддерживаемый некоторым числом депутатов, не разъехавшихся после закрытия сессии Штатов. Часть из них просто была парижанами: провинциалы нередко предпочитали иметь представителем парижского адвоката, постоянно находившегося в центре принятия решений. Епископ Ланский, связующее звено двух властных очагов, после отъезда Наваррца и его вызывающих действий, похоже, оказался вне игры. Впрочем, не совсем. Его план династического переворота через дружбу и сердечность сорвался, но ключевые позиции при дофине Лекок сохранял, так что всё, что обсуждали и решали на Совете, незамедлительно становилось известно Наваррскому, а заодно купеческому старшине и его друзьям по тайному совету.

Обстановка в Париже и окрестностях тем временем ухудшалась с каждым днём. Давно, очень давно война не свирепствовала в этих краях, и вот она пришла. Старые городские стены никто не ремонтировал, новых укреплений не строили, и города Иль-де-Франс оказывались лёгкой добычей бандитов. За исключением Парижа с его энергичным старшиной. Сюда и стекались многочисленные беженцы, целыми посёлками, полным составом монастырей во главе с аббатом или аббатисой, не желая подвергнуться всем разновидностям насилия. Первоочередной задачей обеих парижских властей было остановить поток беженцев, грозивший коллапсом городской жизни.

Для этого дофин и его Совет начали подражать Наваррцу, вступая в контакт с военными компаниями и, судя по всему, беря их на содержание. В документах это не отражено, но можно предположить. Зато достоверно другое: дофин Вьеннский вызвал военный контингент из своего Дофине, он проследовал в Парижский район и встал лагерем близ Галлардона, городка между Парижем и Шартром, в десятке льё юго-западнее столицы и всего в четырёх от Рамбуйе, средоточия основных бандформирований, базового пункта их вылазок. Произошло это, вероятно, в середине января, чему предшествовал, по хлёсткому определению хрониста, «нагоняй» военачальникам от дофина в конце декабря. Легко домыслить: за нерасторопность и неэффективность. Но что они могли сделать располагаемыми скромными ресурсами? Их отряды, пытавшиеся оборонять Нормандию, затем Пикардию, куда, к северу от Парижа, тоже проникали разбойничьи компании, были опрокинуты и отброшены превосходящими силами.

Успех не сопутствовал и контингенту из Дофине. Во-первых, была явно недостаточна численность. Во-вторых, жалованье выплачивалось в соответствии с возможностями казны, то есть скудное и с задержками. Тяготы жизни побуждали воинов дофина кормиться за счёт населения, причём настолько бесцеремонно, что скоро их перестали отличать от бандитов короля Наваррского. Вдобавок их присутствие недалеко от Парижа тревожило Этьена Марселя и парижан. Не готовится ли налёт на столицу с целью ликвидации параллельного центра власти? Не так давно, в апреле, после писем короля, подобные опасения носились в воздухе. От дофина и его советников не ждали добрых намерений и держали ухо востро. Опять, как в апреле, муниципалитет усилил охрану ворот днём и ночью, с оружием впускали только тех, кого в городе знали.

Принимая меры против возможных происков дофина, Этьен укреплял оборонительные рубежи столицы и посылал своих людей на борьбу с бандами, которые смело можно назвать англо-наваррскими и которые оплачивались частично из средств, увы, предоставленных парижанами королю Наварры. Каменщики достраивали надвратные башни, продолжался снос домов, примыкавших к городской стене и к внешнему валу на правом берегу, тысячи «сапёров» очищали и углубляли крепостной ров. Тогдашнее слово «сапёр», пожалуй, более подходящее, чем землекоп, поскольку главным орудием была мотыга — «сап» по-французски.

Решение оперативных задач Марсель возложил на многоопытного военного профессионала Пьера де Вийера. Ещё при Филиппе Валуа он руководил ночным дозором в Париже, и в нынешнем декабре ему поручили ту же работу. Наряду с этим, купеческий прево послал его отбросить группу англо-наваррцев, оказавшуюся всего в пяти льё от города. Разгромить её у де Вийера не хватило сил, тем не менее вскоре он получил задание, на этот раз от Совета дофина, деблокировать дороги из Парижа в Шартр, Этамп, Дрё — города юго-западного сектора, наводнённого рутьерами. Рыцарская судьба бросала де Вийера в горячие точки: он помогал дружественным шотландцам против англичан, потом командовал гарнизоном крепости Понторсон на стыке Нижней Нормандии и Бретани, где боевые действия между французами и англичанами не прекращались много лет. Англичане взяли его в плен, но Жан Добрый, ценя военного специалиста, дал денег на выкуп. Освободившись, де Вийер занялся укреплением Понторсона, превращая его в неприступный бастион. И уже совсем недавно его отозвали в Париж, сочтя полезным для обороны столицы. В начале декабря командование гарнизоном Понторсона принял преемник де Вийера, малоизвестный Бертран Дюгеклен, в будущем легендарный рыцарь, коннетабль, освободитель французских земель.

Каковы бы, однако, ни были таланты некоторых французских военачальников, изменить ситуацию они не могли. А была она в это и без того тяжкое зимнее время такова, что парижанину, в частности, коммерсанту, невозможно было отправиться по делам в Орлеан или Шартр, не купив пропуск у того или иного бандитского капитана.

Наступил январь, но, согласно пасхальному календарю, принятому в Лангедойле, далеко ещё не новый год. Шарль д’Эврё, утреся накопившиеся за время отсутствия дела в Манте и наладив сотрудничество с полевыми командирами своей партизанской армии, решил увенчать фактическое отвоевание Нормандии, до которой рука Парижа уже не могла дотянуться, торжественным въездом в Руан.

Король Наварры вступал в свой — кто бы мог усомниться, что свой? — город в сопровождении многочисленной свиты рыцарей и огромной толпы народа, встречавшей его далеко за воротами. Вряд ли случайно в то же самое время в трёх льё от Руана громили замок, принадлежавший герцогу Нормандскому, дофину Вьеннскому. Шарль, к своим двадцати пяти видавший виды политик, знал, что народ нуждается в зрелищах не меньше, чем в хлебе. И народ зрелище получил: торжественно-траурную церемонию воздания почестей жертвам руанской расправы короля Жана.

Это произошло 30 января. Три обезглавленных тела, разлагавшиеся на солнце, ветрах и дождях, уже без двух месяцев два года оставались на месте, цепями прикреплённые к виселице, рядом — насаженные на пики головы. Четвёртого и главного, графа Жана д’Аркура, не было: уже давно приверженцы тайком сорвали его с виселицы и захоронили. В присутствии Шарля тела сняли и уложили в гробы, один пустой, символический, для графа. От места позора процессия, сопровождавшая четыре катафалка, задрапированные чёрным сукном, направилась за город, к месту казни — на «Поле прощения», место то ярмарочное, то лобное. Оруженосцы несли щиты с гербами казнённых, их знамёна и доспехи для войн и турниров. Позади скорбных повозок шли сто пажей с гербами на груди и с горящими факелами в руках. За ними, кто верхом, кто пеший, следовали родственники и друзья, все в траурных одеждах. Шествие замыкала несметная толпа руанцев, вероятно, весь город, а во главе народного потока пешком шёл король Наваррский.

На «Поле прощения» многочисленные священники и монахи совершили церковный обряд покаяния и воспели вечную память невинно убиенным. Оттуда процессия в том же порядке вернулась в город, к кафедральному собору, где гробы поместили в обширную капеллу, озарённую восковыми свечами и украшенную гербами четырёх сеньоров. Капелла в данном случае — это боковое помещение, придел, глубокая ниша в главном зале — «корабле», нефе готического храма.
 
На следующий день Шарль из окна башни, защищавшей ворота Сент-Уан, по имени популярного здесь святого Уана, обратился к горожанам с речью, во многом повторив сказанное в Амьене и Париже, но посвятив больше слов четырём мученикам, защитникам исконных нормандских вольностей. После этого принц дал обед, по-видимому, грандиозный, куда пригласил не только мэра Руана и именитых буржуа, но и горожан рангом пониже, вплоть до мелкого торгово-ремесленного люда. Трогательная торжественность мрачной церемонии накануне, доводящее до слёз красноречие принца, возможность вкушать пищу за его столом, простота его манер пробудили в сердцах обожание, доходившее до исступления. Вот кто настоящий герцог Нормандский! Дофин просто исчез, растворился в качестве такового.

Кем же был Шарль Наваррский в ряду действующих лиц той драмы? Как его классифицировать? Он олицетворял разрушительное, анархическое начало, которое присутствует в любой революции. Революционеры, движимые конструктивными замыслами — как тот же Этьен Марсель, — пользуются этой разрушительной энергией, разлитой в народе, но в дальнейшем вынуждены её обуздывать, подавлять, вступая в жёсткое противостояние, — либо она захлёстывает и поглощает их, погубив заодно и революцию. Наваррец и его хаотизирующая стратегия стали для Этьена, государственника по сути, суровым вызовом. Он вынужден был посылать людей сражаться против людей Наваррского, своего союзника. Но на другом фланге постоянной угрозой реванша оставались дофин, его советники и маячивший за ними вдалеке король.

Если говорить об исторических аналогиях, которые помогают из новейшего времени вчувствоваться в драматизм прошлого, лучше многих анархическое начало революции, пламенное и губительное одновременно, ощутил и изобразил Александр Блок. Не беря хрестоматийный пример поэмы «Двенадцать», против публичного исполнения которой возражали большевистские администраторы культуры, чувствуя угрозу своему порядку, следует назвать эссе «Катилина» с подзаголовком «Страница из истории мировой Революции», написанное весной 1918 года. Катилина — древнеримский аристократ, патриций из легендарного рода. И одновременно ниспровергатель устоявшегося порядка, планировавший погрузить родной город в пучину хаоса, чтобы из неё извлечь для себя высшую власть, которая не давалась ему законными путями. Был ли Шарль д’Эврё, блиставший превосходной латынью, знаком с римскими персонажами? Слыхал ли о Луции Сергии Катилине? Трудно предположить неведение. Тем более что «Заговор Катилины» Саллюстия уже лет сто читали не только на латыни, но и по-французски. Мог ли король Наварры подражать античному герою? Ни в коем случае. В средневековой традиции Катилина олицетворял грех и всевозможные пороки, а кто в Париже не знал после достопамятной речи на Пре-о-Клер, что Шарль д’Эврё — праведник? Но и праведнику не возбраняется взять на вооружение некоторые методики нечестивца, и история полна такими примерами.