Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 32

Глава тридцать вторая. Мир — это война

В противостоянии реформаторских Штатов и контрреформаторских сил, где первые олицетворял Этьен Марсель, коль скоро ассамблея сословий сузилась до собрания городов, а города смотрели на Париж, вторые же представлял дофин, причём не номинально, а по убеждению, — в конфликте этом существовал фактор незримый, но мощный, который учитывали все: возвращение короля. Оно дамокловым мечом нависало над Этьеном, как бы тот ни успокаивал себя мыслями, что не переступал черту, и потому смертную казнь с конфискацией имущества, которая ввергла бы в нищету вдову и семерых детей мал мала меньше, вроде бы пока не заработал. Король, однако, был переменчив, непредсказуем, скор на расправу и в моменты ярости жесток до безумия, как с коннетаблем де Бриенном или в Руане. Для дофина возвращение отца было лучом поддержки, хотя и тревожило перспективой нелицеприятного «разбора полётов» — грехов уступчивости и потворства мятежу, что, как знать, могло вылиться в отстранение от престолонаследования в пользу одного из братьев.

Как продвигались лондонские переговоры о мире? Они успешно завершились, и в тот самый субботний день 27 января, когда два враждующих лагеря вывели на улицу своих сторонников, которых удерживал от столкновения только скорбный формат обоих шествий, радостную весть вместе с окончательным текстом мирного договора, согласованного по всем пунктам английской и французской делегациями, доставила в Париж из Лондона группа советников короля Жана. Возглавлял её канцлер Жиль Эслен, недавно сменивший Пьера де Лафоре (перестановку король произвёл сам, не считаясь, конечно, с прошлогодними кадровыми решениями Штатов), в состав входили видные чиновники королевской администрации, периодически перемещавшиеся между Парижем и Лондоном, а также несколько баронов, пленённых при Пуатье, но отпущенных под честное слово для сопровождения (вероятно, охраны) делегации.
 
В тот же день или на следующий договор, несомненно, с должной торжественностью огласили перед дофином и членами его Совета — епископами, рыцарями и компетентными чиновниками. По сообщению Больших хроник, условия договора удовлетворили присутствующих полностью. Многое в нём сохранилось из предыдущих версий. Той же осталась сумма выкупа: четыре миллиона золотых монет — экю. Территориальные уступки были щадящими, не такими, как в договоре, четыре года назад, задолго до Пуатье, подготовленном в городке Гин близ Кале, после чего членам французской делегации пришлось некоторое время прятаться от королевского гнева.

Проект Гинского договора буквально ополовинивал королевство: под полный суверенитет Эдуарда попадали не только Аквитания, но и смежное ей с востока, в глубине континента, графство Лимузен, и примыкавшее с севера графство Пуату, и дальше, по обоим берегам средней Луары, графства Анжу и Турень. Графство Мен, соседнее с Анжу, тоже переходившее Англии, на севере граничило с Нижней Нормандией, на десяток льё подходя к побережью и почти отсекая от Франции спорное герцогство Бретань. На севере же англичане получали область Понтьё между Верхней Нормандией и графством Артуа, а ещё севернее — область, включавшую Кале и Гин.

Теперь, по Лондонскому договору, Эдуард, слава Богу, не претендовал на столь многое, оставляя Турень, Анжу и Мен за Францией. Правда, король Жан всё равно терял сюзеренитет над всем юго-западом, то есть король Англии освобождался от вассальной присяги за эти земли, и новый рубеж французского королевства проходил лишь чуть южнее Луары. Только по её верхнему течению, на востоке, усечённая Франция протягивалась языком через герцогство Бурбоне и графство Овернь до Лангедока, Тулузы, Средиземного моря. Жан Добрый счёл это приемлемым, Совет дофина — тоже.

Договор, подлинно исторический, стал осуществлением давней мечты короля Жана. Он никогда не был ястребом, демоном войны. Он понимал, насколько затяжной конфликт, то горячий, то холодный, губителен для его страны. Он был искренним миротворцем и до Пуатье, плен был вовсе не обязателен, чтобы обратить его к миру. И он, вероятно, радовался, что его переговорщикам удалось согласовать условия, не настолько суровые, как можно было ожидать после такого разгрома. Конечно, умеренность английских требований и охлаждение Эдуарда в вопросе о короне Франции были скорее следствием упорного, несмотря ни на какие неудачи, сопротивления французов натиску иноземцев и их «прокси», нежели результатом дипломатического мастерства королевских советников, но король-неудачник выпутался-таки из скверной истории.

При всём при том король понимал, что в долгожданном мирном трактате заложен заряд, способный подорвать выстроенный на договоре порядок, подобно тому, как пороховые бочки, зарытые сапёрами под крепостную стену, предвещают падение твердыни. Дело в том, что договор игнорировал существование такого политического субъекта, как Шарль Наваррский, который по-прежнему оставался зятем короля, мужем его уже по-девически расцветающей четырнадцатилетней дочери Жанны. Впрочем, нет, его роль в политике договор учитывал, но как!

Если предполагается отпустить короля во Францию, «честного рыцарского» и даже «честного королевского» недостаточно, нужны заложники, много заложников, учитывая размер выкупа за высочайшую особу. На согласование персонального состава уходили месяцы. В первый вариант списка, составленный в период с весны до середины лета, включили двадцать четыре имени, среди них принцы крови и крупные сеньоры. Позднее некоторых заменили и дополнили список ещё двадцатью семью персонами такого же калибра, итого получилось добрых полсотни. Внимательно приглядевшийся к ним Раймон Казель сделал вывод, что большинство дворян, вошедших в новую, окончательную версию, зарекомендовали себя сторонниками Штатов либо приверженцами короля Наварры. В их числе Жан де Пикиньи — освободитель принца, Луи д’Аркур — брат казнённого графа, Амори де Мёлан — племянник епископа Парижского и друг эшевена Туссака, Жан де Конфлан — маршал Шампани, блюститель рыцарской чести, защитник дела Штатов в окружении дофина с первых месяцев после Пуатье, — все люди чрезвычайно активные и влиятельные. О чём говорит столь тенденциозный подбор? Король Жан из Лондона отслеживал политическую ситуацию на родине, был хорошо информирован о расстановке сил. Шарлю д’Эврё договор подавал сигнал, что король не только не намерен учитывать его интересы и предоставлять какие-то компенсации за пребывание в тюрьме, из которой тот совершил преступный побег, а уж особенно компенсации в виде территориальных пожалований, но собирается профилактировать самых видных его сторонников, спровадив их в Англию и надолго исключив из политической жизни. Заодно наносился удар и по оппозиции королевской власти со стороны реформаторских Штатов.
 
Король в эту зиму был уже не тот, что в позапрошлую, когда на декабрьских Штатах блистал инициативами Этьен Марсель, чьи новаторские идеи немедленно воплощались в королевских ордонансах. Тогда короля побуждала к уступчивости надвигавшаяся гроза войны, теперь твёрдо блюсти сакральную непререкаемость королевской воли позволял наступавший безоблачный мир.
 
На то, что с реформаторскими затеями будет покончено, указывало и присутствие в нынешнем окружении короля одиозных для приверженцев Штатов личностей, например, королевского адвоката при рассмотрении дел в Парламенте Рено д’Аси. В заключительной речи на февральско-мартовских Штатах епископ Ланский назвал д’Аси в числе двадцати двух наиболее скомпрометированных злоупотреблениями сановников, и д’Аси отстранили от должности. Трудно сказать, насколько реальны были его прежние заслуги перед короной, но в реестре государственной казны обнаружились записи о полученных им в дар один раз пятистах, другой раз двухстах золотых экю. Это не считая того, что король Жан подарил ему поместье с замком под Суассоном, недалеко от Реймса.

Притом что по происхождению д’Аси принадлежал к парижским буржуа, к тем особо ненавидимым родовитыми, но обделёнными королевскими милостями сеньорами, «консервативными революционерами» в рядах Штатов, буржуазным выскочкам, кто пригрелся в лучах власти и не подпускал к кормушке людей достойных. Но для дофина д’Аси был человеком, на верность которого можно положиться, и уже в июне он был возвращён на свою должность и продолжал вести тяжбы в верховном суде. «Генеральные реформаторы» уже на излёте совей деятельности начали против д’Аси судебное преследование, но король из Лондона, остававшийся в курсе происходившего, запретил вмешиваться в дела, которые разбирает его адвокат, то есть, по сути, их засекретил, лишив обвинителей доказательной базы. А в августе Жан вызвал д’Аси к себе для участия в мирных переговорах. И вот теперь в составе делегации, доставившей договор о мире в Париж, оказался тот самый ненавистный многим д’Аси.

Ненавистный и такой могущественной корпорации, как Парижский университет. Причастный к ней то ли как выпускник, то ли как адвокат по её делам, д’Аси в своё время принёс присягу не действовать против интересов корпорации. И нарушил присягу, защищая на судебном процессе в Парламенте интересы королевской власти против университета. Случилось это четыре года назад, когда королевский прево Парижа — начальник, ответственный за правопорядок в столице, приказал повесить нескольких студентов, выйдя тем самым за пределы своей юрисдикции. На разбирательстве, предшествовавшем приговору, упомянутый адвокат защищал правоту королевской стороны. Университет немедленно подал протест — и против произвола прево, и против Рено д’Аси, своего присяжного, который не имел права действовать против своей корпорации. Совет университетских метров постановил лишить д’Аси всех корпоративных привилегий. В скандальное дело вмешался король Жан. Кончилось тем, что прево извинился за грубое обращение с учёными, а университет простил и восстановил в правах королевского адвоката. Но инцидент вряд ли забылся.

А ныне дофин проявил к дипкурьеру подчёркнутое расположение, замеченное пристрастными наблюдателями. Но не к одному д’Аси. Например, он назначил прибывшего из Лондона Рено д’Обиньи, сенешаля, то есть старшего королевского чиновника, Тулузы на должность адмирала, сместив с неё Ангеррана Кьере, поставленного Штатами и недавно отличившегося в морских боях с англичанами за город Онфлёр в устье Сены.

Новость из Лондона явно приободрила Шарля, побудила действовать смелее. Перелом наступил, и теперь, возможно, он видел главную задачу в том, чтобы решительностью заслужить прощение отца за месяцы слабости и вынужденного отступничества. Но осмотрительность всё же была необходима, и выразилась она в секретности, наложенной на содержание мирного договора. Никто, кроме членов герцогского Совета, не был с ним ознакомлен, а члены предупреждены дофином о неразглашении. Что, и епископ Ланский? Разумеется (тут можно только сказать: ха-ха!).

Но с какой стати секретность? А вот с какой. Ближайшее окружение герцога, да и он сам, люди изощрённого ума, вне сомнения, прогнозировали последствия оглашения факта заключения договора, но, главное, его статей. Разве могли они забыть апрельский кризис, вызванный условиями перемирия, когда Париж, грубо говоря, был поставлен на уши, податели королевских писем спаслись бегством, а дофина вынудили дезавуировать своего отца? При нынешнем напряжении эффект оказался бы страшнее.

Что же в теперешнем окончательном договоре было неприемлемо и для кого? Если начать с парижских буржуа, да и буржуа других добрых городов, интересы которых представлял Этьен Марсель, они болезненно относились к отпадению территорий, к расчленению единого торгового пространства. Таможенные барьеры, разрыв связей, передел рынков — всё это убытки и убытки. Потеря южных житниц, сужение выхода к морю на севере — кому бы это пришлось по вкусу? Зачем безропотно эти земли отдавать, когда можно за них повоевать? Мало того, уход с юга усилит угрозу северу. Луара, важнейшая торговая магистраль, по договору оставалась французской, но теперь английский рубеж приблизился бы к ней на расстояние двух-трёх солдатских переходов, что позволяло неприятелю, не перестававшему быть таковым, мгновенно блокировать водную дорогу при любом обострении обстановки.

Мирный договор был неприемлем и для короля Наварры с его многочисленными приверженцами. Знатные заложники из их числа, по приказу короля отправляясь в Англию ему на замену, вдобавок узнали бы, что по договору их патрон не получает ничего, то есть по умолчанию рассматривается как пустое место, беглый преступник. Если бы им это открылось, они бы вряд ли пожелали покинуть Францию, ослушались приказа и тем самым сделались мятежниками, чего от них вполне можно было ожидать и что создало бы добавочную угрозу власти Валуа.

Подтверждённый договором размер выкупа — четыре миллиона золотых экю — был удручающим для всех, мог поселить в душах обездоленных разбойничьими набегами, терявших доходы, нищавших подданных отчаяние. Выкупать из плена «всеобщего отца» было их неукоснительной обязанностью, не требовавшей согласия никаких ассамблей сословий, но минувший год показал, как туго собираются деньги, даже малая часть суммы, необходимой для обороны и королевского выкупа. А ведь речь шла не о расчётной монете, которую можно девальвировать, чтобы денег стало как бы больше и было чем платить жалованье служилым людям. Четыре выкупных миллиона взыщут не в условных ливрах, считать будут на штуки: четыре миллиона реальных золотых монет!

Но главное крылось не в этих трёх недовольствах — буржуа, наваррцев и налогоплательщиков. Главным было то, что договор, независимо от содержания его статей, не решал реальных проблем. В той ситуации, которая к середине зимы сложилась вокруг Парижа и по всему Лангедоку от Пикардии до Луары, в Нормандии, в бассейнах рек с торговым судоходством, временное перемирие либо вечный мир были для населения, всего населения, всех сословий, хуже войны — противоборства больших регулярных армий, которые вобрали бы в себя те тысячи и тысячи мастеров убойного ремесла, которые растеклись по Франции, не находя другого занятия и способа заработка, кроме грабежа и разбоя. Война, которая второй год мучила французов, велась именно с военными компаниями, частными на жалованье Наваррского либо вольными. И королю, когда он вернётся, придётся иметь дело как раз с этими ребятами. Пусть даже среди рутьеров большинство англичане, но загнать их обратно на остров, откупиться или удобрить их останками французскую землю — задачи архитрудные. Где для этого деньги, где необходимая «критическая масса» верных Жану Валуа воинов?

Вернувшийся король окажется бесполезен. Более того, вреден. Почему? Потому что, как уже сказано, сильный человек, который содержит многие из этих компаний, находится в контакте и даже дружит с их капитанами, координирует их операции через своего воинственного брата Филиппа, — это Шарль д’Эврё, король Наварры. Буря в сердце Франции не утихает потому, что этого не хочет он. Не хочет, пока не удовлетворены его требования, в первую очередь территориальные. Пока что он с триумфом взял себе Нормандию, которую Валуа не собирались ему давать. Король Жан, вернувшись, попытается её отнять, и война будет нескончаемой, ибо Париж слабосилен, а набраться сил неоткуда.

Отсутствие короля и подчинение дофина решениям Штатов, которым Жан подчиняться, конечно, не пожелает, — единственные условия, при которых бандитский беспредел мог быть остановлен. Остановлен через умиротворение Наваррца принятием решений, которые будут иметь силу закона. Кто этому мешал до сих пор? Король, а вернее, его наместник ссылками на то, что пожалование провинций — прерогатива его отца. В начале декабря вопрос был отложен до январской сессии Штатов с привлечением двух вдовствующих королев, сестры и тётки Наваррца, в мнении которых о компенсации любимому брату и любимому племяннику за его страдания не приходилось сомневаться. Но январские демарши дофина, скудость представительства дворян на Штатах и раскол даже среди горожан затянули рассмотрение. А тут грянул договор о мире.

Этьен Марсель, так и не сделавшийся наваррцем в отличие от ближайших соратников (иначе бы действовал радикальнее), оставаясь противником династических пертурбаций, хотя возвращение короля не могло его не тревожить и даже страшить, тем не менее выступал за удовлетворение наваррских требований, видя в этом единственный путь к нормализации в жизненно важных для буржуа районах. Война между королём Франции и королём Наварры за Нормандию на необозримый срок парализовала бы львиную долю парижской торговли — речной и уж, конечно, морской, ударила бы по ремёслам, оставила без работы многих, за кого Этьен нёс ответственность. Наваррский вопрос надо было решать, как можно скорее и законодательно, до возвращения короля, поставив его перед фактом. Рискованно, очень рискованно, реакция короля непредсказуема, но как иначе предотвратить войну угрожающую и остановить войну идущую? Хотя бы попытаться.
Пользовался ли старшина в своей решимости поддержкой парижан, торгово-ремесленного люда, университетских? Разве тяготы этой зимы, порождённые бандитизмом военных компаний, не заставили их разочароваться в Шарле д’Эврё, который после его ноябрьской «проповеди» казался им народным заступником, чуть ли не святым, а на деле проявил себя как коварный и жестокий враг, ставший, по выражению историков, бичом Франции? И что, потакать его аппетитам? Но нет, симпатии не рассеялись, уверенность в справедливости его претензий и необходимости их удовлетворить не пошатнулась. Парижане и Этьен Марсель оставались в этом едины — и логикой, и чувствами.

Что же это за любовь такая к спонсору разбоя, взявшему в заложники своих притязаний чуть ли не весь добрый народ королевства? Не тот ли психологический феномен, который в далёком будущем назовут «стокгольмским синдромом», синдромом заложничества? Или буржуа и все парижане, вслед за Марселем, хорошо понимали свои интересы, видели причины и следствия? Или пропаганда, которую наверняка вели превосходный «толповожатый» наваррец Шарль Туссак и его агенты, которых он мастерски расставлял в гуще народа (как на достопамятной «проповеди»), приносила плоды?

Любопытен вопрос, насколько соблюдался членами Совета при герцоге Нормандском его запрет на ознакомление публики с содержанием мирного договора. Вопрос смешной, если учесть, что одной из главных фигур в Совете оставался епископ Ланский Робер Лекок, и всё, что там обсуждали, оперативно, через связных (а как иначе?) передавалось королю Наварры. Впрочем, не только ему, но, очевидно, и тайному совету Этьена Марселя, продолжавшему существовать, как полагают историки.

И по горячим следам, как только Шарлю Наваррскому, в первых числах февраля вернувшемуся после траурного действа 30 января в Руане к себе в Мант, доложили полишинелев секрет, дофин был атакован сразу с двух направлений. Из Манта к нему в Париж подъехал сир Жан де Пикиньи, из Мелёна — вдовствующие королевы Жанна и Бланш. Был, как позднее выяснилось, ещё и засадный полк в самом Париже. Целью скоординированного демарша, легко понять, было предъявление, в очередной раз, требований опального принца. Однако почему наваррцы ничего не предпринимали в течение января, и лишь получив известие о заключении мирного договора и его текст от своей агентуры, зашевелились? Не поздно ли, когда король, что называется, одной ногой уже на родине?

Тому есть, кроме упомянутых уже январских успехов дофина и неудач Штатов, ещё одно убедительное объяснение: главный наваррец до последнего момента надеялся на Эдуарда. Хотя в прошлом в их взаимоотношениях были сложности, ныне через Филиппа Наваррского, частого гостя в Лондоне, кого английский король считал своим наместником в Нормандии, добрые связи восстановились. И Эдуард мог бы настоять на выделении Шарлю д’Эврё, законное и окончательное, определённых территорий, а именно тех, на которые тот претендовал и которыми владели его прямые предки: Шампани и Нормандии. Шарль ждал, что такой пункт будет в договоре, а без этого Эдуард откажется его подписать. Ждал, и потому не настаивал на скорейшем решении, законность которого была бы сомнительной. Но Эдуард «кинул» союзника, иначе и не скажешь. Для англичанина важно было поскорее закрыть вопрос, не затягивать переговоры до бесконечности, до истечения срока перемирия. У него хватало проблем и на острове, а деньги на войну выделял ему парламент, но не такой, как во Франции, а подобие или, если угодно, прототип Штатов, собрание придирчивых и прижимистых прелатов, баронов и городских общин. Кроме того, чем плохо для Англии разжечь во Франции гражданскую войну между домами Валуа и Эврё, ущемив через договор интересы последнего?

Посланец Наваррского был удостоен аудиенции герцога в Пале, в присутствии вдовствующих королев. Если позволительно использовать понятие другого времени и другого социального слоя, это был самый настоящий «наезд». Пикиньи вёл себя дерзко. Он желал услышать, когда дофин намеревается исполнить свои декабрьские обещания: вернуть королю Наварры его крепости, которые тамошние капитаны самоуправно отказываются сдать, ссылаясь на отсутствие письменного приказа короля Франции. Далее, где сорок тысяч золотых флоринов, тогда же обещанных? Наконец, не пора ли вернуть принцу драгоценности, отобранные у него при задержании, а также изъятые в его конфискованной резиденции?

Вероятно, сир Жан взял нагловатый тон в уверенности, что герцог легко поддаётся нажиму. Не так ли было весь предыдущий год? Но, вероятно, и нажим оказался чрезмерным, и герцог уже был не тот. Когда королевы, в более мягкой, разумеется, форме, присоединили свои голоса к требованиям дорогого родича, Шарль неожиданно опустился перед ними на колено. Это не означало униженную мольбу. Так поступали, испрашивая у судьи разрешения на судебный поединок для защиты своей чести. Старинный обычай предполагал Божий суд, то есть поединок, для выяснения правоты одной из сторон конфликта. Королевы под локотки поспешили поднять дофина, тогда он сделал заявление, что, как передаёт источник, «исполнил все свои обязательства, притом добровольные, по отношению к королю Наварры; что если бы всякий, кому он был бы обязан отвечать, сказал бы обратное, он сказал бы в ответ, что тот лжёт; но что сир де Пикиньи не тот человек, кому он должен отвечать». Иными словами, простой, нетитулованный рыцарь — фигура не того уровня, с которой дискутируют монархи и их наместники. Если же господину Пикиньи требуются объяснения, он может их получить у одного из приближённых герцога.

В этот момент присутствовавшие на аудиенции доблестные маршал Нормандии Робер де Клермон и маршал Шампани Жан де Конфлан дали понять, что если монсеньору герцогу нужны рыцари для судебного поединка от его имени, они к его услугам. Также присутствовавший епископ Ланский, продолжавший считать себя советником номер один, в своей обычной манере отвечать за дофина заверил наваррского ходатая, что «монсеньор обдумает требования короля Наварры и даст ему ответ, от которого тот имел бы основания быть довольным». Впрочем, эти слова прозвучали как личное мнение епископа. На чём аудиенция и закончилась.
 
Надо полагать, все держали в уме, что высказанные претензии — лишь прелюдия. Компенсации за пребывание в тюрьме, очевидно, территориальные, — на ближайшей повестке.

Примечателен штрих, раскрывающий масштаб, в котором мыслил себя епископ Робер Лекок в те драматичные недели. В «Сокровищнице хартий» сохранилась копия письма дофина святейшему папе Иннокентию и коллегии кардиналов в Авиньоне с просьбой наделить епископа Ланского саном кардинала. Прошение, впрочем, удовлетворено не было.

Наваррскую дипломатическую атаку удалось отбить, но как наваррцы недооценили дофина, так и он недооценивал силы противника. В ту первую неделю февраля секретное содержание договора с Англией обсуждали уже во всех парижских тавернах, и ничего неожиданного не было в том, что за первым, зондирующим демаршем немедленно последовал второй. Ринулся на Пале упомянутый засадный полк, вернее, сразу три. Как красочно описывает это Ив Лефевр, вначале издали, с улицы Сен-Жак, рассекавшей левый берег с его кварталами университета и монастырями, донеслись звуки песнопений, затем показалось и шествие, с крестом впереди и хоругвями. Перейдя Сену по Малому мосту, процессия достигла королевского дворца. На аудиенцию, по благословению епископа Парижского Жана де Мёлана, прибыла делегация городского духовенства. Вместе с ней с левобережья подошла и делегация университета, сообщества не менее влиятельного. Синхронно, но уже с правого берега к Пале подступили многочисленные представители делового мира, ведомые лично Этьеном Марселем. Трудно было вообразить более впечатляющее единение парижан разных сословий, и принесли они не что-нибудь, а ультиматум, чего дофин вначале, вероятно, не понял. Во всяком случае, речь оратора от университета Симона де Лангра, генерала ордена доминиканцев, взявшего слово первым, ультиматумом не казалась, хотя была твёрдой. Он объявил монсеньору герцогу, как передаёт хронист, что «все присутствующие, собравшись на совет, приняли решение, чтобы король Наварры представил ему (герцогу) за один раз все ходатайства, которые собирался сделать; чтобы тотчас после он (герцог) был обязан сдать ему (королю Наварры) все его крепости; и чтобы взялись затем принять решение о других просьбах, по которым воздали бы добрую справедливость».

Высказана была, таким образом, согласованная позиция университета, парижского духовенства и торгово-ремесленных корпораций. Они присоединились к требованиям Наваррца, что неудивительно: в их удовлетворении парижане видели залог прекращения разбойничьей вакханалии в сердце Франции. Но обращались к обеим сторонам, от одной требуя выполнения договорённостей, а от другой — чёткого изложения претензий, скорее всего, письменного. Это придавало процессу прозрачность, исключая мошенничество, когда один требует вернуть обещанное и необещанное, а другой утверждает, что вернул сполна. Чувствовалась набитая рука юристов, имевшихся в распоряжении каждого из трёх сообществ.

Но была ли выполнима хотя бы программа-минимум: передача крепостей? Коменданты, или, как их обычно называли, капитаны, распоряжениями дофина подчиняться не желали. Мог ли он, не уходя от прямого ответа переадресовкой к своим чиновникам, а открыто признать, что его командиры, а не какие-то свободные рутьеры, ему, наместнику короля, не повинуются? А если бы признал, что бы из этого следовало? Не то ли, что он пустое место, власти в королевстве нет и каждый волен поступать по своей прихоти?
 
И дофин не признавал, укрепляя тем самым имевшую широкое хождение версию: коменданты получили от него параллельный приказ, сугубо секретный, крепости не сдавать, ссылаясь на короля. А что следовало из этого? Надо на него как следует надавить, чтобы он прекратил закулисную игру, не тянул время до возвращения отца, а выполнил простые и ясные требования. Тому и служил ультиматум, предъявленный герцогу Нормандскому допущенными на аудиенцию предводителями колонн, заполнивших прилегающие к дворцовому комплексу улицы Сите и подпираемых, без сомнения, ещё более многочисленной толпой любопытствующих парижан.

Собственно ультиматум прозвучал, однако, не из уст сановного доминиканца, то было лишь предисловие. Монах, преподававший на теологическом факультете и притом настоятель монастыря, дополнил речь почтенного главы братьев-проповедников комментарием, уведомив монсеньора герцога, по словам летописца, «что ещё решили высказаться определённо и публично против него или против короля Наварры в случае, если бы он (герцог) или этот государь (Наваррский) отказался исполнить то, что постановили сообща». Объединившиеся клирики, поддержанные мирянами, с неслыханной дерзостью указывали принцам королевской крови и даже угрожали: во всех церквах Парижа — а учитывая влияние университета, не только Парижа — будут проповедовать против того из принцев, кто отказался бы соблюдать только что оглашённые условия. По ментальности эпохи, угроза нешуточная, недалеко и до отлучения от церкви. И кого: сакральных особ, на которых в иные времена простолюдин и мелкий клирик глаза-то боялся поднять! Видно, парижане дошли до крайности, ситуация в городе и вокруг него ухудшалась с каждым днём, и метры университета пришли к выводу, что политическая отстранённость, наподобие запрета три недели назад носить университетским красно-синюю символику, долее невозможна, надо бросить на чашу весов авторитет могущественной корпорации, ибо доброе согласие с Наваррцем, как к нему ни относись, — единственный путь спасения Парижа и всей Франции.

Университет, интеллектуалы которого, как считают исследователи, формулировали идеологию буржуа, придавая ей ясность, был в то же время, через преподавательский состав, теснейшим образом связан с духовенством «белым» и «чёрным», то есть служившим в миру и в аббатствах. Лицензию на преподавательскую деятельность выдавал, по благословению папы, настоятель одного из парижских монастырей. А духовенство в эту зиму жестоко страдало. Для рутьеров не существовало ничего запретного. К моменту, когда университет в союзе с ремёслами и городским священством отважился грозить принцам, осквернены и разграблены были такие славные обители, как Мобюисон близ Понтуаза, издавна любимая королями, Пуасси с монахинями из дочерей парижских буржуа, всего в нескольких часах пешком от Парижа, а у самых его стен — аббатства Сент-Антуан и Сен-Марсель.

Инициировав акцию, совместную с церковью и цехами, университет всё же пытался сохранить видимость беспристрастности. Но на деле позиция обозначилась: мишенью ультиматума был дофин. Раймон Казель трактует демарш университета, поддержанный купеческим старшиной и епископом Парижским, как реакцию на январские успехи дофина в битве за симпатии парижан. Более того, как демонстрацию неприятия Лондонского мирного договора, хотя таких слов произнесено не было. Власть, представленная королевским наместником и его советниками, чиновным и силовым аппаратом, и парижское общество — буржуа и клирики стояли друг против друга, наблюдали друг за другом, но дерзости не перерастали в действия, демонстрация силы — в пробу сил.

Можно ли акцию университета и союзников рассматривать как однозначно пронаваррскую или даже как выбор в династическом вопросе? Сколь бы сильны ни были позиции наваррцев в парижском эшевенаже, в капитуле епископа, в университете, заявлений о правах Шарля д’Эврё на корону публично никто не делал. О большем, чем возврат конфискованного и возмещение за бессудное пребывание в тюрьме, речь не шла. И даже в ультиматуме университета упомянутый биограф Марселя усматривает нечто идущее вразрез с интересами Наваррца, который, по словам Казеля, «испытывал отвращение, по своему характеру, излагать чистосердечно свои намерения и свои планы». Он, замечает историк, любил ловить рыбку в мутной воде. Как это понимать в данном случае?

Изложить сразу все требования, как того требовал от Наваррца ультиматум, означало поставить себя перед неприятной дилеммой. Ограничиться скромными притязаниями значило продешевить, не воспользоваться случаем, который больше не представится, обделить самого себя. А ведь он претендовал на многое, очень многое, даже если умолчать о короне Франции, о чём высказывался лишь намёками, помня о двух могущественных соперниках. С другой стороны, если проявить неумеренный аппетит, прежде всего территориальный, не оттолкнёт ли это многих и многих, кто считал его спасителем Франции и вдруг увидит её расчленителем на пару с королём Англии? Политическому характеру Шарля отвечала другая тактика: не подводить черту сразу, а начав с малого и сохраняя расплывчатость, добавлять и добавлять претензии, отодвигая границу приемлемого. Впрочем, на это уже не оставалось времени. Ждать щедрот от возвращавшегося вскоре короля не приходилось.

Однако от рассуждений к событиям. Огласив свои дерзостные кондиции, многочисленная двухсословная делегация парижан удалилась с той же торжественностью, с какой прибыла, оставив дофина размышлять, ждать окончательных требований от дорогого зятя, которых он так и не дождётся, и делать выводы. Он их сделает.

Через несколько дней, в воскресенье 11 февраля, в Париже на очередную сессию собрались депутаты штатов Лангедойля. С момента закрытия январской сессии не прошло и трёх недель, так что состав депутатов существенно измениться не мог: слишком короткая пауза и слишком опасны дороги. Однако Большие хроники некоторые изменения фиксируют. В январе людей Церкви присутствовало мало, а дворян ещё меньше, и Штаты представляли в основном буржуа. Теперь дворянство на ассамблее «трёх сословий», какой она задумывалась изначально, отсутствовало вообще, духовенство же, напротив, явно стало многочисленнее. В чём причины? Можно высказать лишь гипотезы. Либо дворяне не получили приглашения, либо не пожелали или не смогли прибыть, что более вероятно. Либо воздержаться от участия им рекомендовал дофин. А духовенство мог привлечь авторитет университета, активно включившегося в политическую жизнь.

За две с половиной недели после окончания ассамблеи января в общественно-политической ситуации произошёл кардинальный сдвиг. Тогда заседали по следам успехов герцога Нормандского в борьбе за умы: смелое выступление на рыночной площади, словесный поединок у больницы пилигримов Сен-Жак, дружеская беседа с цеховыми мастерами. Авторитет Этьена Марселя поколебался, держать его сторону казалось опрометчивым. Это отразилось и на январских дискуссиях, где мнения разделились вслед за мнениями парижан. Но затем был опрометчивый, хотя и неизбежный шаг дофина в деле Перрена Мара, мирный договор с Англией и последовавший демарш университета. Особенно впечатляло сплочение парижан, продемонстрированное незадолго до сессии Штатов многолюдной процессией к королевскому дворцу с ультиматумом, поддержанным парижским клиром и ремёслами. Стало ясно, на чьей стороне сила в столице, а столица решала всё, и вряд ли кто-то в этом сомневался. Что сказалось и на позициях депутатов, и на решениях ассамблеи, хотя депутаты городов в большинстве были те же, что в январе. Оппортунисты? А почему бы им не быть оппортунистами, не следить за направлением ветра в той переменчивой и чрезвычайно опасной обстановке, где единственным ориентиром оставалась сила?

Впрочем, реформаторская часть Штатов держалась твёрдо и в феврале увлекла за собой отступников января. Принятый по итогам обсуждений ордонанс от 21 февраля опрокидывал всё, чего контрреформаторская реакция, олицетворённая дофином, добилась, постепенно наступая начиная с лета. Воскрес Великий мартовский, и к нему даже кое-что добавили.

Изгонялись чиновники, назначенные герцогом в июле и позднее. Подтверждались все прежние, после февральско-мартовских Штатов, увольнения. Возобновлялись судебные преследования против обвинённых в тяжких злоупотреблениях. Ордонанс содержал даже решение по конкретным персонам: прежний назначенец Штатов Ангерран Кьере восстановлен в качестве адмирала, а Рено д’Обиньи, прибывший из Лондона вместе с мирным договором, с адмиральской должности смещён. Реформаторы болезненно относились к отстранению своих людей и не желали с этим мириться.

Не менее важными, чем кадровые, были экономические решения. Вновь, как и прошлой весной, устанавливался военный налог. Обложение дворян не упоминалось, поскольку они отсутствовали. Духовное сословие обязывали платить полудесятину, то есть пять процентов доходов, в течение одного года. Горожане, простые люди, обитавшие внутри городских стен, выставляли одного воина от семидесяти пяти очагов, или дворов (можно сказать: домохозяйств), из расчёта жалованья десять су в день. Сельчанам, «людям равнины», считавшимся победнее, делалось послабление: то же самое от ста дворов.

Означало ли вотирование военной субсидии автоматическое отклонение Штатами договора о мире с Англией? Предполагать это нет оснований: целью налога был заявлен набор и содержание контингента, призванного изгнать банды разбойников и отряды наёмников, хозяйничавшие на просторах Лангедойля: задачи, не связанные с действиями против регулярных войск иностранного государя. Неприемлемость для буржуа Лондонского договора не отразилась в документах, внешне Штаты сохраняли лояльность королю. Почти все собранные средства ассигновали на борьбу с тем, что можно назвать Большим бандитизмом, — главную задачу дня, и только двадцатую часть выделяли для личных нужд дофина, вчетверо меньше, чем намечали январские Штаты.

Для руководства сбором налога вновь, как и весной, Штаты назначили «генеральных выборных», но теперь их было не девять, а только трое: амьенский каноник Матьё де Пикиньи от духовенства, брат достославного сира Жана де Пикиньи, и два буржуа — парижский эшевен Жан де Лилль и адвокат из города Санс Жан де Сент-Од, уже ведавший субсидией в прошлом году, а в этом защищавший честь Этьена Марселя у больницы Сен-Жак. Политическая принадлежность всех троих более чем очевидна.

Ордонанс ограничивал королевскую власть в вопросах секретности. Запрещалось издавать грамоты, в частности, о дарениях, без согласия Большого Совета, тайно скреплять печатью какие-либо документы, например, договоры, не прошедшие контроля их формы и, главное, содержания государственной Канцелярией.
 
Как же, однако, получилось, что после январских перипетий дофин подписал ордонанс, сводивший на нет всё, чего он смог добиться за долгие месяцы мучительного противостояния реформаторам, проявляя то хитрость, то отвагу; как же отказался от всего, что мог предъявить отцу по его возвращении в свидетельство своей стойкости и профпригодности в качестве монарха? Ответ прост: он подчинился своему Совету, где задавали тон епископ Ланский, епископ Парижский Жан де Мёлан и его племянник Амори, к которым многие по-конформистски присоединились, образовав пресловутое «арифметическое большинство». Любопытно, что поддержавшие ордонанс в герцогском Совете все были дворянами или духовными лицами дворянского происхождения. Присутствовали дворяне, очевидно, и на Штатах, но не как сословие, а в индивидуальном порядке. Придерживаясь наваррской ориентации, они к мнению дофина, если он советовал дворянам не участвовать, не прислушивались. Вероятно, массовки оппонентов, которым дофину приходилось не раз быть свидетелем, давили на его психику. Ему почти не на кого и не на что было опереться, его единомышленники не располагали силой для сопротивления объединившемуся Парижу.

Кроме перечисленного, ордонанс содержал нечто ещё более важное в далёкой от завершения борьбе, особенно в перспективе возвращения короля. Он провозглашал Париж, дословно, «лучшим и наиболее исполненным торжественности городом королевства». Городом, в котором депутаты могут совещаться в большей безопасности и принимать более здравые решения, чем в любом другом месте. Исходя из этого, предусматривалось следующее. Во-первых, запрещался созыв местных, провинциальных Штатов, ибо они слишком слабы, чтобы противостоять нажиму королевской власти, и потому неизбежно будут проявлять покорность и послушание начальству. 

Во-вторых и в-главных, единственные законные Штаты — Генеральные Штаты Лангедойля должны проводиться только в городе Париже и нигде больше. Любая ассамблея, созванная кем угодно где бы то ни было ещё, заведомо объявлялась противозаконной, а её решения не подлежали исполнению. Если, стало быть. дофину или даже вернувшемуся королю придёт в голову ускользнуть из-под власти столицы, собрав где-нибудь лоялистов из разных сословий, такие имитационные Штаты окажутся не чем иным, как незаконным сборищем. Это была юридическая страховка. Подобная статья ордонанса стала прямым следствием того триумфального единения парижан — ремесленников и торговцев, священников и монахов, преподавателей университета, студентов и прочих клириков, всего трудящегося и думающего Парижа, — которое предшествовало февральской сессии.

Дофин смирился и с этим, он, похоже, смирился со всем. Но, возможно, именно тогда в его верном окружении родилась одна весьма плодотворная идея.