Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 2, гл. 35

Глава тридцать пятая. Предчувствие гражданской войны

Если продолжить называть вещи своими именами, 22 февраля было преддверием гражданской войны. Между кем и кем? И за что? К весне лагеря, боровшиеся за власть над королевством, за её новую форму или за сохранение старой, сложившейся начиная с Филиппа Красивого, обозначились достаточно ясно.

Старая власть тоже была по-своему новой, властью будущего, которую можно назвать протоабсолютизмом Нового времени. Родовитое дворянство сращивалось с верхушкой буржуа, кормившейся при дворе государя, верховного арбитра, и продвигавшей своими растущими деньгами, деловыми связями и хваткой интересы этой власти в стране и мире.

Новая власть, проект будущего более отдалённого, довольно утопический и непонятный большинству современников, умаляла фигуру государя до декоративной, а осуществляло её собрание сословий — Генеральные Штаты и формируемое ими правительство, роль которого исполнял Совет при государе, комплектуемый по рекомендациям Штатов. Отличие от прежних форм «сословной монархии» состояло в доминировании буржуа, духовенство превращалось в их идеолога, а дворянство — отчасти в чиновничество, отчасти в воинскую корпорацию на службе правительства.

Документ под названием «Обвинения против Робера Лекока, епископа Ланского», одно из многих творений его недругов, выражает идею новой власти лаконично и конкретно. Речь идёт о предложениях епископа, политического мыслителя, на столетия обогнавшего время, выдвинутых им ещё до Великого мартовского ордонанса, на первых Штатах после катастрофы Пуатье: «Он увлёк, склонил и убедил депутатов выбрать 28 человек из трёх сословий, именно: четырёх прелатов, двенадцать рыцарей и двенадцать буржуа, в руки которых должно было перейти всё управление государством, которые устроили бы Парламент, Счётную Палату и все другие учреждения и назначили бы туда людей по своему усмотрению. Из этого ясно видно, что он хотел отнять управление, авторитет и власть в государстве у короля и монсеньора герцога или, по крайней мере, хотел свести их почти к ничтожеству, потому что вся власть была бы у 28 выбранных, а у короля и герцога осталось бы только имя».

Великий ордонанс стал развёрнутым, охватывавшим все стороны жизни выражением идеологии «контролируемой», иначе говоря, конституционной, буржуазной по сути монархии. Год спустя февральские Штаты, где дворянство отсутствовало — красноречивый факт! — подтвердили и даже усилили основные положения прежнего документа. Именно эти положения называли «реформами», «делом Штатов», а также, кто относился к ним скептически, — «парижскими затеями», поскольку роль столицы подчёркивалась в февральском ордонансе запретом созывать Штаты где-либо ещё, а вклад Этьена Марселя и парижан в борьбу за дело реформ и неделимость королевства был хорошо известен.

Водораздел внутри активной, вовлечённой в политику части общества как раз и проходил между теми, кто признавал «дело Штатов» как своё, и теми, для кого оно было лишь «парижскими затеями». Вначале, в мрачные месяцы после Пуатье, энтузиазм обновления, отречения от приведшего к краху прошлого охватил и сплотил все сословия. Потом, что станет типичным для революций будущего, пути разошлись. Оформились два лагеря. С реформаторами шли буржуа Парижа, кроме немногих прикормленных двором, и общины дружественных городов Лангедойля. Лангедок, находившийся на периферии событий, оставался в стороне. Большинству дворян поддерживать дело, которым заправляли простолюдины, мешала сословная спесь, они предпочитали произвол королевский диктатуре буржуазной. Надежды на возвращение через реформы к старинной дворянской вольнице улетучились. Духовенство в вопросе о реформах раскололось.

Контрреформаторский лагерь, вполне естественно, возглавляли носители королевской власти: дофин, ставший регентом под нажимом реформаторов, но под личиной покорности хранивший верность самодержавным устоям, и лондонский пленник, в своё время потворствовавший реформаторским Штатам и блиставшему на них Этьену Марселю всего лишь чтобы наполнить с их помощью бочку Данаид — государственную казну в преддверии большой войны, которой король страшился. Теперь Добрый Жан внимательно и с неприязнью следил за парижскими новшествами.

13 марта Шарль Наваррский, довольный дезавуированием короля и исполненный надежд, отбыл из Парижа; на следующий день регентство было провозглашено во всеуслышание, и тогда же новоиспечённый регент удалился в Сент-Уан, «ближнюю дачу» королей в одной льё (женского рода, как и миля) от тогдашнего Парижа, прямо за холмом Монмартр. Когда-то, при его отце, здесь пировали рыцари ордена Звезды. Шарль собирался несколько дней отдохнуть после напряжённых — если не сказать ужасных — недель.

В эти дни произошло событие, которому Марсель счёл необходимым придать характер публичности. Субботним вечером 17 марта в Сен-Клу был арестован заговорщик, злоумышлявший против регента, а в понедельник утром ему отрубили голову, после чего тело за подмышки подвесили на железных крюках для всеобщего обозрения и в назидание тем, кто задумал бы подобное злодеяние. Надо полагать, королевский прево Парижа бессменный Гийом Стэз, начальник полиции, нисколько не конфликтовавший с прево купеческим, предоставил исполнителей, опытных в подобных делах.

Сен-Клу от Сент-Уана далеко, в двух льё к западу от столицы, за излучиной Сены. Тем не менее заговор раскрыли почему-то именно там, а участник обнаружился всего один. Его звали Филиппо де Рапанти, дворянского сословия, оруженосец. Хронисты называют его именно так, уменьшительно или уничижительно: Филиппо. По-русски это звучало бы как Филиппка, Филипок. Примерно как французское «фрэр» — брат и «фрэро» — братец, братишка. Вероятно, это был молодой дворянин-романтик, решивший совершить героическое деяние. Королевский хронист д’Оржемон намекает на отсутствие у него злого умысла. Вот что он пишет: «Вышеназванный Филипок был обезглавлен на Рынке Парижа и затем был повешен на виселицу за то, что он признался, что он был в обществе нескольких, которые замышляли захватить вышеназванного герцога Нормандии, регента королевства, в Сент-Уане, в резиденции благородного семейства, там, куда он отправился тремя или четырьмя днями ранее. Но некоторые говорили, что это было не ради зла, но было чтобы вырвать его из-под власти и из рук этих из Парижа». Можно не сомневаться, «некоторые» говорили чистую правду.

Большие хроники тут же приводят ещё факт: «Вскоре после этого рыцарь Бэг де Вилен, большой друг монсеньора Робера Клермонского, который был убит в Париже, сделался врагом парижан». Монах из Сен-Дени уточняет: он объявил себя врагом парижан, чтобы мстить за своего друга. Любопытно бы узнать, какую форму приняла его вражда. Не может же настоящий рыцарь ограничиться словами. Возможно, подсказкой служит его имя — Бэг. И в звучании, и в написании по-французски оно означает «заика». Очень похоже на кличку, вполне подходящую для капитана вольной военной компании. Не сколотил ли этот Бэг лихой отряд, один из тех, что грабили на дорогах парижских буржуа, перевозивших товары? Не в этом ли заключалась его вражда и месть парижанам? А в чём бы ещё? Ведь с точки зрения дворянина, опять же, настоящего, а не буржуа, купившего дворянство за деньги, «пощипать» зазнавшихся простолюдинов — благое дело. Пассивность рыцарей в противодействии рутьерам Марсель и его друзья объясняли отчасти этим. Впрочем, нет. Бэг не ушёл в разбой. Вскоре регент возложил на де Вилена важную и почётную задачу, о чём в своё время будет рассказано.

Сословная ненависть толкала и на разбой, и на подвиги ради освобождения сына короля от позорного подчинения плебеям. Марсель понимал, что угроза упустить подопечного, а с ним и власть, через него оказавшуюся в руках буржуа, существует постоянно. Потому уместен вопрос, на который историки, следуя разным хронистам, дают совершенно разные ответы: насколько регент был свободен в передвижениях? До какой степени он был пленником парижских руководителей?

По версии Нормандских хроник, «эти парижане его держали и охраняли так тщательно, что он не мог уехать». Однако при содействии друзей, имевших связи с ремесленными мастерами, регенту удалось совершить побег: «он тайно отдал распоряжение начальнику плотницких работ и начальнику мостов, и эти устроили так по его приказу, что увезли его ночью из Парижа на небольшом корабле, и он отправился в Мо». Фруассар подтверждает: дофин уехал «без ведома парижан».

Историков-популяризаторов, как Ив Лефевр и Жак Кастельно, это вдохновило на описание в духе приключенческого романа: ночь, к берегу Сены возле одного из потайных выходов из дворца причаливает лодка, забирает регента; цепи, которыми ночью перегораживают реку, на короткое время сняты — и вот Шарль на свободе. Дальше — в Сент-Уан, а оттуда — в Мо, где принца встречает доставленная туда ранее супруга с полугодовалой дочкой. В крепости этого города парижане уже не страшны. Правда, Сент-Уан расположен на изгибе Сены ниже столицы по течению, а Мо — на Марне, впадающей в Сену выше Парижа, но регента, вероятно, везли в Мо уже не по реке, а по суше: так быстрее.

Эту версию историки замыкают, домысливая неистовый гнев Марселя, когда он узнал о побеге драгоценного, жизненно важного для него пленника. Чтобы не выглядеть простофилей, которого обвели вокруг пальца, старшина приказывает распустить по городу слух, что регент выехал с его согласия. Для объяснения, почему о побеге нет даже намёка в Больших хрониках, писавшихся д’Оржемоном по живым воспоминаниям Шарля, придумывают ещё одну гипотезу: негоже царственной особе совершать побег, да ещё ночью, как тать, потому официоз об этом и умалчивает.

Действительно, двое буржуа, упомянутых Нормандскими хрониками, были привлечены к ответственности за измену делу парижан, но случилось это двумя месяцами позднее и совсем по другому поводу. Что касается побега, д’Оржемону, о нём не упоминающему, вероятно, всё-таки можно доверять. Было не так романтично, но притом гораздо сложнее — и интереснее. По выражению историка Столетней войны Жана Фавье, «игра шла самая тонкая». Что же за игра? Надо разобраться.

Возобновление дружбы двух Шарлей, Валуа и Эврё, не привело к умиротворению военных компаний. Они крепко угнездились близ Шартра, в пятнадцати льё на юго-запад от Парижа, откуда совершали набеги по всему парижскому региону. Прекращение финансирования, даже если Наваррец действительно перестал платить, не было для них критично: в этих богатых краях хватало добычи. Как пишут Большие хроники, 29 марта, на страстной неделе, «в великий четверг враги подошли к Корбею, разграбили его, захватили пленных и ушли обратно», то бишь к Шартру и Рамбуйе. Корбей же расположен на Сене между Мелёном, городом вдовствующих королев, и Парижем, от столицы совсем близко, в шести льё на юго-восток. С зимы ситуация нисколько не улучшилась. Парижская торговля страдала, снабжение продовольствием шло с перебоями. Зачистка была остро необходима, а осуществить её могли только люди с опытом войны, таким же, как у рутьеров, бывших наёмников. Этими людьми были рыцари, цвет дворянства. Парижские ополченцы справиться не могли. Боевой опыт — великая вещь. Проблема профессиональной военной опоры по-прежнему стояла перед парижским руководством, и привлечение на свою сторону дворян, воинского сословия, было для выживания столицы крайне важно. Регент, носитель официальной власти, виделся Этьену Марселю фигурой, способной эту задачу решить эффективнее, чем Наваррец.

Деликатность ситуации заключалась в том, что регента не следовало превращать в заключённого, хотя по королевству уже расползлись слухи, что Марсель намерен бросить его в тюрьму или даже предать смерти. Кстати, именно эти слухи повлияли на отказ многих городов поддержать дело парижан и принять их символику. Чтобы развеять домыслы, регента надо было предъявлять широкой общественности. Кроме того, ещё важнее, он нужен был как агитатор, авторитетный и незаменимый, чтобы привлечь, перетянуть как можно больше дворян в реформаторский лагерь. На последней сессии Штатов они отсутствовали, не голосовали за налог и, соответственно, его не платили, притом что обложение дворянских земель и доходов давало львиную долю сборов. Дворяне также не подтвердили верность ключевым положениям Великого мартовского ордонанса, закреплённым в нынешнем феврале. Этот изъян следовало как можно скорее исправить, пока раскол сословий не обернулся межсословной войной. Вот в чём состояла задача регента, возложенная на него кураторами — Марселем, Лекоком и их коллегами.

По их настоятельному совету 12 марта, когда король Наварры находился ещё в Париже, принцы согласовали созыв 25 марта, в Вербное воскресенье, ассамблеи дворянства Лангедойля. Провести её планировали не в Париже, а в Санли, городе в десяти льё севернее. Это не было отступлением от февральского ордонанса, запрещавшего созывать вне столицы только Штаты — собрание всех трёх сословий. Причины выбора периферии понятны: зрелище множества по-рыцарски вооружённых парижских простолюдинов могло шокировать дворян, сделать неподатливыми или побудить сразу покинуть собрание. А кто-то вообще не поехал бы в город, где властвуют буржуа. Организаторы проявили добавочную деликатность к сословным чувствам приглашённых: их заранее уведомили, что совещаться они будут лишь в своём, дворянском кругу, в присутствии принцев, но никак не горожан и клириков.

Примечательно, что пригласительные грамоты, подписанные регентом и королём Наварры, направили не во все бальяжи, иначе говоря, королевские административные округа, Лангедойля, а только в те, где реформаторские настроения среди дворян преобладали. Тоже понятный ход: добившись одобрения у тех, от кого получить его легче, можно было выставить первый успех как пример, увлекающий остальное дворянство. Повестки на форум получили дворяне бальяжа Руана, бальяжей обширной Пикардии, охватывающей парижский регион с севера и включающей графство Вермандуа с дружественным парижанам Амьеном, областей Ко и Понтьё вдоль морского побережья севернее низовьев Сены, графства Артуа с городом Аррасом, проявлявшим реформаторские симпатии. В этом секторе запада и севера располагались родовые гнёзда Аркуров, Пикиньи, Кьере, Анже, Фриканов, чьи представители давно связали себя с реформаторским лагерем, притом выступая зачастую под наваррским флагом. Сам же король Наварры в Санли не приехал, как объясняют Большие хроники, «вследствие того, что у него в паху образовались два нарыва, и прислал извинение через монсеньора Жана де Пикиньи, который и сообщил о его болезни». Насколько эти нарывы были дипломатическими, сказать трудно.

Выполнив возложенную на него парижскими режиссёрами миссию — ассамблея, хотя и немногочисленная, поддержала сбор налога и все решения февральских Штатов, — регент, испытывая, вероятно, потребность отдохнуть, отправился в Компьень, город на Уазе, правом притоке Сены, вдвое дальше от Парижа, нежели Санли. Эти места менее других окрестностей столицы были затронуты рейдами военных компаний, те свирепствовали в юго-западном и южном секторах, базируясь на линии Дрё — Шартр — Орлеан. В Компьене Шарль провёл неделю, с конца марта до первых числе апреля, здесь отпраздновал Пасху и знаменуемое ею начало нового 1358 года.

Неужели, однако, он перемещался настолько свободно? Или действительно сумел вырваться из-под опеки. Бежать? Но если так, почему послушно следовал парижскому сценарию, агитируя социально близких ему дворян за приобщение к чуждому его душе лагерю?

Нет, он не был свободен. Марсель предоставил ему охрану из десятка своих гвардейцев, очень смышлёных буржуа. Они находились при нём неотступно, контролировали контакты, следили за разговорами. Шарль, интеллектуал, способен был поддерживать игру, действительно «самую тонкую», не давая повода заподозрить себя в намерении избавиться от соглядатаев. Он демонстрировал покорность, возможно даже, дружелюбие к конвоирам. Что же мешало решительно стряхнуть оковы?

Во-первых, давала себя знать травма 22 февраля. Шарль не был настоящим, готовым на смерть рыцарем и не решался испытать оковы на прочность. Он не знал, какие инструкции даны тюремщикам его передвижной тюрьмы, какую степень насилия они могут применить при попытке бегства. И он понимал ценность своей персоны, своей жизни для королевства.

Вторая причина связана с первой: подле него не было рыцарей, готовых за него драться и умереть, а не тех наваррцев, мечтающих о смене династии, которых он видел вокруг себя в Санли.

Третья причина: он не располагал, что называется, социологией. Отрезанный от информации, которую получали Марсель и реформаторы, он не знал, насколько широка поддержка «парижских затей» в городах и среди дворянства. Санли убеждал скорее в том, что в случае разрыва с парижанами он окажется во главе ничтожного меньшинства. Тем не менее регент не отчаивался восполнить недостаток информации, понять, говоря словами Жана Фавье, «насколько исконная Франция способна противостоять смуте парижан».

Наконец, причина четвёртая и главная: Шарль был пленником не только парижан, но в первую очередь самого себя, своих вынужденных и необратимых шагов и своего понимания их последствий. Ведь с врагом короля. с Наваррцем, он демонстрировал дружбу, а у самого короля отобрал власть, совершил переворот, государственную измену. Разве не так? И мог ли он сомневаться, что отец, узнав, проклянёт его, то есть уже проклял? Он знал, как крут бывал Жан, особенно с предателями. И если теперь порвать с реформаторами, не окажешься ли изгоем, презираемым обоими лагерями?

Гонцы курсировали между Парижем и Лондоном постоянно, Жан Добрый получал новости быстро. Ещё до объявления регентства, когда шли переговоры с Наваррцем и Марселем, Жан через связных попросил сына прислать ему «двух прелатов и четырёх баронов», как указывает скрупулёзный источник, чтобы выслушать подробности февральской трагедии из уст свидетелей. Свидетели были, конечно же, те самые, что разбежались и попрятались, оставив монсеньора герцога во власти свирепых ремесленников. Можно представить себе, как Шарль, то с безысходностью, то с проблесками надежды, ожидал вестей из Лондона. К двадцатым числам марта отец, несомненно, уже знал о регентстве.

И в первые дни апреля к Шарлю в Компьень приехали посланцы короля: секретарь Ив Дериан и духовник Гийом де Рансе. Содержание их разговора с Шарлем неизвестно, однако они передали ему от отца нечто такое, что обнадёжило сына и придало ему решимости. Скоро это станет очевидным.

Ещё до конца пасхальной недели из Компьеня Шарль направился в Мо, город на Марне, правом притоке Сены. Возможно, в этом уже проявился тайный замысел. Несомненно, вместе с супругом Пасху встречала в Компьене и дофина Жанна Бурбонская с грудным младенцем Жанной-маленькой. Удерживать жену и дочь в Париже в качестве заложниц Марсель, вероятно, счёл чрезмерным: он ведь с регентом находился как бы в добром согласии. Наращивать оскорбления было бы контрпродуктивно.

С собой в Мо Шарль взял обеих Жанн, где и определил им находиться в дальнейшем, в месяцы драматических событий, которые, он уже знал, последуют. О том, что в Мо регент окажется в кругу своих и попытается сбросить узы опеки, Марсель не беспокоился: жители города во главе с мэром Жаном Сула были верными друзьями парижан. Мо разделяли с Парижем всего восемь льё, два часа скачки, но это по прямой, по суше. По реке путь вышел бы гораздо длиннее: Марна чрезвычайно извилиста. Возле одной из её излучин и располагался город, а на окраине, в петле реки, находился замок, мощная городская цитадель. Местные жители называли её «рынком», вероятно, исторически, но никакой торговли в этом замке не осуществлялось. «Рынок» Мо был превосходным оборонительным комплексом, способным выдерживать осаду: сама природа сделала с трёх сторон защитный ров — воды прихотливо изогнувшейся Марны. В предыдущем веке граф Шампанский, тогда ещё самостоятельный и владевший городом, замкнул водную преграду, приказав прорыть канал, так что бывший рынок, превращённый в укрепрайон, оказался на острове. Кроме «Рынка», в самом городе, внутри его стен, были и другие замки, в частности, епископский и даже королевский. В нём регент, вероятно, и оставил семью, а сам отбыл на мероприятие, в котором парижские реформаторы отводили ему роль не менее важную, чем в Санли.
 
С Парижем Шарль поддерживал постоянную связь. За короткое время, пока находился в Мо, успел направить Марселю просьбу — в интерпретации официальной хроники приказ — укрепить оборону монастыря Сен-Дени, усыпальницы королей под Парижем, для чего снести примыкающие сооружения, как это было сделано в столице. После чего отправился в шампанский город Провен, в полутора десятках льё на юго-восток, исполнять, в свою очередь, просьбу, то бишь приказ, парижского руководства: обеспечить лояльность шампанцев делу реформ.

Жители Шампани, огромной и богатой, со своими знаменитыми ярмарками, обнимавшей когда-то парижский район полукольцом с севера до юго-востока, не забыли недавнего по историческим меркам прошлого, когда были не французами, а шампанцами. Графство стало владением короля Франции лишь семьдесят лет назад в результате династического брака Филиппа Красивого, тогда ещё принца. И шампанцы всех сословий не любили парижан и всего, что исходило из столицы, в том числе и реформаторских «парижских затей». Они продемонстрировали это на ноябрьских Штатах, вместе с делегатами другой строптивой провинции, герцогства Бургундии, покинув Париж, когда к нему приближался освобождённый Шарль Наваррский. Они не желали быть причастными к парижскому ажиотажу. Их маршал Жан де Конфлан, судя по всему, не разделял предубеждений земляков, но, к несчастью, погиб в феврале.

Этьен Марсель и реформаторский штаб придавали Шампани значение, которого она заслуживала величиной и центральным положением. Если они победят здесь — они победят везде, можно сформулировать так. На февральскую сессию Штатов Шампань, как позволяют судить документы, депутатов не посылала, и потому, в нарушение запрета на региональные штаты, за подписью регента и короля Наварры, двух как бы соправителей, за которыми стояли Марсель и Лекок, шампанскому духовенству, дворянству и горожанам ушли грамоты, приглашавшие 8 апреля собраться в городе Провене на специально для них устроенную ассамблею.

9 апреля, в понедельник Фоминой недели, в Провен прибыл регент. Наваррец, известивший письмом, что будет, тем не менее, отсутствовал, как и в Санли. Вероятно, нарывы в паху ещё беспокоили. Зато приехали парижские эмиссары: теолог Робер де Корби, безусловный «тяжеловес мысли», схоласт, человек, умеющий железной логикой убеждать в чём угодно, и каноник Нотр-Дам архидиакон Пьер де Рони. Возможно, их сопровождал епископ Ланский как член герцогского, а теперь регентского Совета.

Вот как Большие хроники передают дальнейшие события. «В следующий вторник, 10 апреля, перед обедом регент лично обратился с речью к штатам Шампани и сказал им, что французское королевство постигло большое несчастье и что многое нужно сделать, как им хорошо известно. Он просил их, чтобы они оказали всяческую помощь, какую только могут, как советом, так и деньгами, а также просил их быть всем заодно. Ибо если в народе французском произойдёт разделение, ему грозит большая опасность, как он уже сказал. Кроме того, он сказал им, что если произошли некоторые события, которые могут показаться очень загадочными, то, когда они послушают тех, которые принимали участие в этих событиях, они будут удовлетворены. Это сказал регент, как полагали, имея в виду тех, которые были убиты в Париже. Ибо, сказав приведённые слова, он прибавил ещё следующее:

— Вот мессир Робер де Корби и парижский архидиакон, их устами пусть объяснят вам всё наши друзья из Парижа.

Тогда мессир Робер взял слово и сказал собравшимся депутатам Шампани, как парижане любили и любят их и желают быть с ними во всём солидарными. Он просил штаты Шампани, чтобы они также действовали заодно с Парижем и не удивлялись некоторым событиям, которые имели место в Париже, так как если бы они знали причины их и послушали тех, по совету которых произошли все эти события, они были бы вполне удовлетворены; так говорил мессир Робер и ещё многое другое».
 
Пафос выступления де Корби, если выразить языком противостояния лагерей, королевского и реформаторского, состоял в страстном призыве к шампанцам всех сословий, даже кому претит лидерство парижских буржуа, сплотиться на платформе Великого ордонанса невзирая ни на какие эксцессы.

Раймон Казель подмечает нюанс в поведении регента. Шампанцев, разумеется, больше всего интересовали причины убийства их маршала. Вероятно, парижские представители ожидали, что Шарль скажет своё веское слово, воспроизведя пропагандистское клише, что убитые были скверными людьми и изменниками. Но регент воздержался бросить на весы свой авторитет и предоставил оправдываться парижанам. «Регент не рассматривает, стало быть, себя больше, в этот момент, как рупор парижан», — констатирует историк.

Большие хроники продолжают: «Депутаты Шампани просили регента разрешить им поговорить между собою, что и было им предоставлено. Они разошлись и поговорили отдельно». Вероятно, сословия, как и положено, совещались порознь, а потом сформулировали общую позицию. Разногласий, судя по всему, не возникло. Официальный хронист описывает дальнейшее: «Довольно скоро они дали знать регенту, что они готовы дать ему ответ. Регент и герцог Орлеанский, его дядя, граф Этампский и некоторые другие пошли в сад, в котором находились депутаты Шампани; там монсеньор Симон де Руси граф де Брен (не путать с графом де Руси, Робером де Пьерпоном, членом королевского Совета) дал ответ от лица депутатов Шампани и сказал регенту, что они готовы подать ему совет и оказать помощь и сделать для него всё, что добрые и верные подданные должны сделать для своего сеньора. Но так как самые знатные и самые влиятельные из Шампани здесь не присутствовали, продолжал граф, он просит регента назначить им другой день для собрания в Вертю в Шампани; граф сказал, что депутаты Шампани в Париж ни за что не поедут. Регент согласился на их просьбу, и было назначено новое собрание на воскресенье 29 апреля».

Вертю — город в шампанской глубинке, между Сеной и Марной, довольно далеко от Парижа, в тридцати льё прямо на восток. Что касается содержания ответа, прозвучавшего из уст графа, оно было ожидаемым. Шампанцы выразили верноподданнические чувства, по стандартной формуле готовность «дать совет и предоставить помощь», то есть деньги, но не сейчас: отсутствие главных плательщиков, вероятно, презревших ассамблею как продолжение «парижских затей», обусловило трёхнедельную затяжку. Неприязнь к Парижу выразилась со всей категоричностью: туда шампанцы ни за что не поедут. Иными словами, пункт февральского ордонанса о главенствующей роли Парижа как единственного места собраний они не признавали. Трудно было бы назвать провенскую ассамблею успехом парижан в привлечении Шампани на свою сторону.

Дальше произошло самое интересное. Бесхитростный, слегка наивный и тяжеловесный стиль летописца впечатляет здесь больше, чем олитературенный пересказ с попыткой проникновения в психологию: «Потом граф сказал, что мессиру Роберу де Корби он ничего не ответил, так как ему нечего ему ответить. Затем граф спросил регента от имени депутатов Шампани, знает ли он что-нибудь дурное относительно маршала Шампани, который был убит в Париже, или какую-нибудь подлость с его стороны, за которую он заслуживал смерти. Граф сказал ещё, что он ничего не спрашивает о монсеньоре Робере Клермонском, так как он ждёт, что это сделают жители его страны (речь о герцогстве Нормандия), и он вполне уверен, что они исполнят свой долг. Регент ответил, что он твёрдо знает, что маршал Шампани и монсеньор Робер Клермонский служили ему верой и правдой и ничего дурного он от них не видел. Тогда граф де Брен сказал регенту:

— Монсеньор, все мы, уроженцы Шампани, приносим вам благодарность за то, что вы сказали, и мы ждём, что вы накажете людей, которые без всякого основания убили нашего друга».

Другой хронист передаёт сцену немного другими словами. Граф спросил регента, «заслуживал ли монсеньор де Конфлан и за какое преступление жестокой смерти, которую парижане заставили его претерпеть. Что он ничего не сказал о маршале Нормандии, не сомневаясь, что жители Нормандии исполнили бы свой долг в этом отношении». Регент ответил, «что эти два сеньора служили всегда хорошо и преданно». На что граф от имени шампанцев поблагодарил регента за справедливость, которую он им воздал. «Мы, шампанцы, кто здесь есть, говорил он дофину, одно колено на земле, мы ожидаем, чтобы вы совершили добрый суд над теми, кто нашего друга предал смерти». Опуститься на одно колено — это был традиционный жест, призывавший к правосудию, а в старорыцарские времена означавший просьбу к государю дать разрешение на суд Божий — поединок. В общем-то, жест зловещий.

Нигде не сказано, какие чувства испытали парижские посланцы де Корби и де Рони, а также епископ Ланский, когда из скупых, как бы в простодушии сказанных слов регента о доброй и верной службе двух маршалов поняли, что маска покорности сброшена. Парижане были понятливы.

Большие хроники завершают описание мирно, по-житейски: ведь собрание началось, как сказано, до обеда и продлилось, надо полагать, довольно долго, так что все проголодались: «После этого регент пошёл обедать в сопровождении тех из шампанцев, которые захотели за ним следовать, так как они все были им приглашены».

Вот и всё, и как просто! Шарль вырвался, он дождался момента: сейчас он в окружении своих. Гвардейцы Марселя теперь над ним невластны. Парижанам не оставалось ничего иного, как ретироваться в Париж, ибо в Шампани они не чувствовали себя в безопасности. Этьен и его товарищи, используя регента для агитации шампанцев, допустили крупный просчёт. Говоря определённее — роковую ошибку. Дофин, находившийся в их руках и по их же настоянию присвоивший себе королевские полномочия, вырвавшись, превращался в мощное орудие враждебного лагеря, центр его консолидации, и с этим уже нельзя было ничего поделать. Это была очень скверная необратимость, ещё одна точка невозврата.

Регент, между тем, не медлил ни часа. Из Провена он направил графа де Жуаньи с воинским отрядом численностью 60 человек в Мо, «так как ему сказали, — утверждают Большие хроники, — что парижане имеют намерение захватить и закрепить за собой цитадель города Мо на Марне, называемую Рынком». Стремительность решений и действий Шарля можно объяснить не только желанием овладеть важным опорным пунктом, опередив тех, кто отныне сделался неприятелем, но и заботой о родных. Если его жена и дочь до сих пор находились в королевском замке, граф де Жуаньи мог доставить службе их охраны приказ переместиться вместе с охраняемыми в место более надёжное, в крепость на острове. Тем самым регент успел предотвратить взятие королевской родни под охрану, или, лучше сказать, в заложницы, горожанами Мо, друзьями парижан. Большие хроники не оставляют без внимания досаду опоздавших: действиями графа «были очень недовольны мэр и некоторые горожане, и мэр открыто заявлял об этом графу Жуаньи, который захватил и держал в своих руках крепость Рынок. Мэр сказал ему, что если бы он знал, что граф захватит крепость, он не допусти бы его войти в город Мо. (Из города на остров вёл каменный мост). Когда регент прибыл в Мо, граф Жуаньи сказал ему о том, что говорил ему мэр. Мэр был призван к регенту, ему повторили слова, которые он сказал, и заставили его заплатить за них штраф».
 
Пока что, как говорится, «административка», не виселица. Но всему своё время, дойдёт и до неё.

Выйдя из-под контроля парижан, Шарль с удивительной быстротой приступил к осуществлению чёткой военной стратегии: блокировать столицу, где засели его враги, с тех направлений, которые оставались свободными и безопасными для подвоза продовольствия и для парижской торговли, то есть не находились постоянно под ударом разбойничьих военных компаний, — с севера и востока. Особую важность имели водные пути, и захват Рынка Мо, крепости на острове посреди Марны, обеспечивал господство над северо-восточным сектором. Ещё большее значение имел сектор юго-восточный с ключевым городом Монтро в пятнадцати льё от столицы, у слияния Сены и Йонны. Отсечь Париж от обширнейших бассейнов этих двух судоходных рек означало его полную блокаду, начало которой положили рутьеры, действуя на западе и на юге, регент же намеревался её замкнуть. Поручив Мо графу де Жуаньи, в Монтро Шарль направился лично.

Покинув Провен на следующий день после своего судьбоносного демарша, регент устремился в Монтро. Но тут он натолкнулся на серьёзное препятствие, причём наваррского происхождения. Замок Монтро, крепость, которую надо было занять, чтобы решить стратегическую задачу, принадлежал вдовствующей королеве Бланш д’Эврё, сестре Наваррца. Всего в шести льё ниже по Сене находился Мелён с его «вдовьим домом». Вот как официальный хронист — близкий к регенту д’Оржемон описывает этот момент, один из тех, когда упорство одного человека, непричастного к высокой стратегии, может повернуть историю: «Он (регент) подошёл к замку, который охранялся от имени королевы Бланш рыцарем по имени Жан Топен дю Плесье; этот Топен в полном вооружении стал у ворот замка, когда туда явился герцог. Герцог приказал ему открыть ворота замка. Топен ответил ему:

— Могущественнейший сеньор, ради бога, не заставляйте меня совершить бесчестный поступок; королева Бланш поручила мне этот замок и заставила меня поклясться, что я не сдам его никому на свете, за исключением короля и её самой. Я вас умоляю послать к ней, и я думаю, что она тотчас прикажет мне сдать его вам.

Герцог опять два или три раза отдавал приказание Топену открыть ворота замка».

Вот ситуация! Зеркальная к той, когда коменданты крепостей в Нормандии отказывались сдавать их наваррцам по воле дофина, требуя письменного приказа короля. Если послать гонца в Мелён — два часа туда, два обратно, — Бланш, женщина очень и очень умная и верная своему брату, а следовательно, сочувствующая союзникам-парижанам, может затянуть дело, пожелать с парижанами посоветоваться, если только уже не проинформирована, что регент теперь их враг. Посылать к ней за разрешением — не то ли самое, что просить разрешения у Этьена Марселя на блокаду Парижа? И регент проявлял исключительную настойчивость, понимая, что иначе упустит инициативу в гражданской войне, которую начал. Если называть вещи своими именами.

Вряд ли вояка Топен понимал свою историческую роль, просто он знал, что такое присяга и что такое приказ. В конце концов, чувствуя, что царственная особа не отступит, и не видя достойного выхода из своего жалкого положения, махнул на всё рукой. Большие хроники подытоживают: «Тогда Топен сказал:

— Могущественнейший сеньор, я не буду удерживать этот замок вопреки вашей воле, но, ради бога, сохраните за мной мою честь.

Он спустился к воротам и открыл их; регент и его люди вошли в замок и провели там одну ночь, взяли его в свои руки и поручили охрану его Топену, заставив его принести новую присягу. Герцог уехал из Монтро и отправился в Мо, где жила герцогиня, его жена».

Пробыв несколько дней с семьёй, убедившись, что Жуаньи справился с задачей отменно и Марна может быть закрыта для купеческих судов в любой момент, а вдобавок оштрафовав наглого мэра, Шарль в среду 18 апреля покинул Мо в северном направлении, к берегам другой реки, Уазы, где в городе Компьень назначил ассамблею делегатов бальяжа Вермандуа — разумеется, в нарушение февральского запрета на региональные собрания. Очевидно также, он не собирался агитировать за что-либо из программы реформаторов, а просто попросить денег и получить свидетельства верности королевскому дому. Вряд ли он их получил: графство Вермандуа, все его сословия, занимали реформаторские позиции.

Логичнее было бы проводить штаты в Амьене, главном городе провинции, но регент на это не отважился. Правда, несколькими днями позже он попытался овладеть Амьеном, двинув скромные воинские силы, которыми располагал, к его стенам. Это произошло уже в двадцатых числах апреля и стало первым эпизодом настоящей гражданской войны. Походу предшествовало письмо, которое он направил мэру города и главам ремесленных цехов, приглашая подъехать к нему для разговора в Корби, город на Сомме в четырёх льё от Амьена, родину парижского теолога и амьенского депутата Робера де Корби. Вероятно, на эту встречу Шарль прибыл во главе войска.

О крутом развороте регента амьенцы наверняка уже знали от парижан: переписка между руководством дружественных городов шла постоянно. Мэр убедил эшевенов воздержаться от встречи, так как, по его мнению, регент собирался просто-напросто захватить их и отрубить головы. Но в городе существовала и сильная контрреформаторская партия, вспыхнули уличные столкновения. Сторонники герцога намеревались открыть ему ворота, но были нейтрализованы: он со своими воинами немного опоздал. Хозяевами Амьена оставались «красно-синие».

Амьенские события не позволили Шарлю к назначенному дню 29 апреля добраться до Вертю, где, как условились в Провене, вновь собрались штаты Шампани, теперь уже с участием крупнейших баронов, главных налогоплательщиков. Однако он уполномочил графа де Брена, главного оратора предыдущего собрания, председательствовать в качестве своего представителя. Ассамблея прошла гладко, совещались два дня и постановили: духовенство внесёт в качестве военного налога десятую долю доходов, дворянство — двадцатую, буржуа, кроме налога на городские дома, заплатят наравне с дворянами и за свои сельские владения; горожане победнее оплатят одного воина с семидесяти очагов, свободные сельчане со ста, а крепостные — оставались вое-где и такие — с двухсот. Притом, уточняют Большие хроники, шампанцы эту «эд» — помощь, субсидию «собственноручно собирают и собственноручно расходуют на содержание армии, за исключением одной десятой всей собранной суммы, которую регент получит на свои личные расходы».

Всё вроде бы в духе реформаторских Штатов предшествующих месяцев. Что это означает? Регент проявил способность учиться на ошибках. В финансовом вопросе, для всех сословий самом болезненном, уступки возможны и желательны, тут самостоятельность подданных вполне допустима. Но не в вопросе политическом, о власти. Интересно, с кем предстояло воевать армии, на которую решили скинуться шампанцы? С англичанами? С бандитскими ордами в сердце Франции? Или с парижанами? Время скоро покажет.