Литературный клан

Бывает же такое! Иногда вдруг совершенно случайно ты участвуешь в продолжении какой-то давней истории, которая происходила лет сорок-пятьдесят назад и о которой ты абсолютно забыл. Так случилось недавно после прочтения книги Лидии Чуковской «Памяти детства».
К своему удивлению, я обнаружил много схожего между Корнеем Ивановичем Чуковским и моим отцом, писателем Анатолием Борисовичем Баюканским. Совпадения оказались настолько разительными, что я решил узнать ещё больше о жизни Чуковского. Раньше, как и большинство советских граждан, я думал, что Корней Иванович лишь известный детский поэт, прославившийся «Айболитом», «Мойдодыром» и «Мухой-Цокотухой». Конечно, я знал и о его книге «От двух до пяти», но слава его детских стихов затмевала всё остальное. Знатоки литературы, конечно же, ценили Корнея Чуковского как талантливого литературного критика и литературоведа. До революции он часто выступал с лекциями, дружил со многими известными литераторами. Коллеги также признавали в нём талантливого публициста и переводчика. Недаром в пятнадцатитомном собрании его сочинений детским стихам отведено лишь два тома.
Находясь под впечатлением от прочитанного, я купил книгу «Воспоминания Николая и Марины Чуковских», которая стала теперь одной из самых любимых моих книг. Прочитав её, я сделал ещё массу открытий. Так, например, некоторые приключенческие книги, которые я в своё время, как и мои пятнадцатилетние сверстники, читал запоем, были написаны сыном Корнея Ивановича Николаем. До сих пор помню, какое сильное впечатление произвели на меня его произведения «Водители фрегатов», «Джеймс Кук», «Беринг». Но то, что он сын автора «Айболита», я тогда не догадывался – наверное, посчитал его однофамильцем известного детского поэта. И вот спустя полвека я, к своему стыду, узнал, что Николай Чуковский – самобытный писатель, написавший 57 произведений. И мало того, он был ещё и талантливым поэтом, и отличным переводчиком. Для меня вишенкой на торте оказалась информация, что книги в моей библиотеке, которые я в юности несколько раз перечитывал, – «Остров сокровищ» и «Чёрная стрела» Роберта Льюиса Стивенсона – были переведены на русский язык Николаем и Мариной Чуковскими. В своё оправдание скажу: кто в пятнадцать-шестнадцать лет, читая Стивенсона, запоминал фамилии переводчиков? Всех нас интересовал лишь захватывающий сюжет. Так неожиданно для себя я вернулся в далёкую юность. И причиной этому послужили книги Чуковских, о клане которых расскажу подробнее, как и о тех совпадениях, которые меня удивили.

Творцы не уходят на пенсию

Читая книгу Лидии Чуковской об её отце, Корнее Ивановиче, я невольно провёл параллель со своим отцом. И не только потому, что у Чуковского была знаменитая книга «Чукоккала» с автографами и посвящениями известных литераторов, а у моего отца – подобная ей «Баюккала». Любимыми городами для Корнея Чуковского были Ленинград и Москва – мой же отец Анатолий Баюканский родился в Москве, юность провёл в Ленинграде. Дед и отец Баюканского, как и родители Чуковского, имели одесские корни. Слово «безотцовщина» было хорошо знакомо и тому, и другому писателю. В официальной биографии Чуковского сказано, что Николай Корнейчуков взял себе литературный псевдоним Корней Чуковский, так как был внебрачным ребёнком, поэтому считался в дореволюционной России незаконнорожденным. Его мать – крестьянка Екатерина Корнейчукова, отец – потомственный почётный гражданин Одессы Эммануил Левенсон. Отец Анатолия Баюканского Борис Зиновьевич развёлся с женой, когда маленькому Толе было всего два года. В юности оба парня бедствовали, добивались всего в жизни сами – ждать помощи со стороны не приходилось. Оба стали известными писателями и журналистами, были прекрасными рассказчиками. Дети Корнея Ивановича, Николай и Лидия, активно занимались литературным трудом – я также пошел по стопам отца, став профессиональным писателем и журналистом. Вот такие общие жизненные параллели. Но есть и удивительные частности.
Корней Иванович долгие годы страдал сильнейшей бессонницей. Чтобы писатель уснул, дети, супруга, друзья, секретарша и даже незнакомые люди в течение часа-двух вынуждены были монотонно читать ему художественные произведения. Если Чуковский засыпал, это считалось большим везением – на следующее утро отдохнувший глава семейства вставал в прекрасном расположении духа. Если же ему так и не удавалось заснуть – день начинался с придирок. Корней Иванович, не стесняясь, одаривал всех своим дурным настроением. Особенно не терпел, если в то время, когда он работал, кто-то из домашних громко разговаривал. «Сволочи! – орал он, выскакивая из кабинета. – Не понимаете, что я работаю? А вы шумите!» – так описывает его поведение жена сына Марина Николаевна. Она же подтверждает трепетное и мучительное отхождение Корнея Ивановича ко сну: «Но ещё тише должно было быть, когда он ложился спасть. Нельзя было кашлянуть. Нельзя скрипнуть дверью. Нельзя тяжело шагнуть. Нельзя громыхнуть посудой. Нельзя разговаривать даже вполголоса. Нельзя засмеяться. Нельзя… Нельзя… Жизнь в доме замирала. Двигались на цыпочках, говорили шёпотом». Такое болезненное состояние присутствовало у Чуковского с двадцати пяти лет и до самой старости!
Сам Корней Иванович описывал в дневнике происходящее так: «Бессонница отравила всю мою жизнь, из-за неё в лучшие годы – между 25 и 35 годами – я вёл жизнь инвалида». И это не преувеличение. Справиться с мучительной бессонницей не помогали ни различные снотворные, ни услуги психотерапевтов. Дабы уснуть, в дополнение к лекарствам Чуковскому требовалось, чтобы ему обязательно читали. Родные терпеливо старались ему помочь. Положение было серьёзным. Корней Иванович писал в своём дневнике: «Бессонница моя дошла до предела. Не только спать, но и лежать я не мог, я бегал по комнате и выл часами»; «Здесь я забыл, что такое сон: некому читать мне. Если бы найти чтеца, я спал бы каждую ночь: главное, нужно отвлечь мысли от работы».
Прочитав эти строки, я понял главную причину бессонницы писателя: Чуковский был неисправимым трудоголиком – он ни на минуту не мог отвлечь свой мозг от непрестанного литературного творчества. Что бы Корней Иванович ни делал, его мозг на подсознательном уровне непрерывно работал: искал новые сюжеты, улучшал придуманное, редактировал уже написанное. Недаром машинистки, печатавшие его произведения, подолгу не задерживались. Часто бывало так: они набело печатали текст, диктуемый Чуковским, а на следующее утро писатель заставлял их переделывать написанное заново, в соответствии с очередными бесконечными правками.
Читатель может удивиться: как же связано творчество Анатолия Баюканского с бессонницей Корнея Чуковского? Дело в том, что, читая воспоминания Лидии Чуковской, я сразу же вспомнил о состоянии моего отца, которое было схоже с состоянием Чуковского. Главное, что их объединяло, это невозможность переключить собственное сознание на отдых. Правда, Анатолий Борисович страдал такой же дикой бессонницей лишь последние два-три года своей жизни. И этому были свои причины.
В то время отец уже плохо видел, но не прерывал литературной деятельности. Для него каждая ночь представлялась жестокой пыткой. Никакие врачебные советы и снотворные не помогали. Отец с великим трудом засыпал, но часа в два-три ночи просыпался и сразу же начинал мысленно улучшать новое литературное произведение. Еле дождавшись утра, он диктовал очередной помощнице свежий отрывок из повести или романа, который придумал за ночь. Помощницы были недовольны – ведь вчера всё было правильно, а наутро приходится переделывать. Отец возражал: «Ничего, что уже было написано. Нет предела совершенству!»
Казалось бы, какая ему разница? Главное, что работа сделана – не каждый вообще хорошо соображает в таком преклонном возрасте, но отец продолжал упорно шлифовать написанное. И на самом деле становилось лучше! Может быть, такое отношение к труду и позволяло ему сохранять чёткость мысли и повышать качество написанного. Когда выходила новая книга, отец нежно проводил по ней рукой и целовал. «Вот, это мой очередной ребёнок», – удовлетворённо произносил он и добавлял: «Столько написать (а написал он более ста книг. – В.Б.) – не каждому дано. Моя голова! Сколько она вынесла…»
Когда белая полоска рассвета появлялась на небе, мой отец, как и Корней Иванович, уже думал о том, что и как написать. Чуковский почти дословно повторяет это же в своём дневнике: «Утром в постели я думаю не об истерике, не о здоровье своих близких, не о квартирных делах, не о моих отношениях к Лиде, а только о том, что я сегодня буду писать».
Справедливости ради стоит заметить, что и мой отец, и Корней Чуковский никогда не забывали о своих близких – о семье и детях. Всегда и во всём старались помочь каждому. Однако раннее утро принадлежало всецело им, писателям, – они оба были настоящими творцами, которые старались использовать каждую минуту спокойной обстановки для творческих размышлений и создания своих произведений. А утро, как говорится, мудренее вечера…

Слишком много Чуковских

Я уже упомянул, что Николай Чуковский был хорошим поэтом, прозаиком и переводчиком. Этого он достиг, как и отец, непрерывным трудом.
Быть сыном знаменитого человека – всегда большая проблема. С одной стороны, это преимущество: тебя окружают известные люди – знакомые твоих родителей. С другой – если ты выбираешь ту же стезю, что и родители, у тебя появляются особые обязательства – быть если не хуже, то, по крайней мере, иметь своё узнаваемое лицо. Яркий пример – Лев Львович Толстой, сын великого писателя и философа Льва Николаевича Толстого, считавший себя талантливым писателем и художником. Однако авторитет отца был настолько велик, что начисто подавлял попытки сына громко заявить о себе на литературном поприще. Знакомые шутливо называли Льва Львовича Тигром Тигровичем. А Максим Горький так охарактеризовал Толстого-младшего: «Не понравился мне Лев Львович. Глупый он и надутый. Маленькая кометочка, не имеющая своего пути и ещё более ничтожная в свете того солнца, около которого беспутно копошится».
Хотя Лев Львович был и небесталанным, но в сравнении с литературным гением отца сильно проигрывал. Неудивительно, что к сыну К.И. Чуковского вначале тоже относились подобным образом – его литературные возможности воспринимали весьма настороженно, и только годы упорного труда позволили Николаю Корнеевичу изменить мнение о себе в лучшую сторону. Вот что по этому поводу отмечала его супруга Марина Николаевна Чуковская: «Упорно трудясь, раскрывая редкие качества своего ума, Н.К. к этому времени добился главного – его отъединили от отца. Он перестал быть «А, это сын К.И.!» – и крепко встал на собственные ноги. Позади – десятки книг, которыми он завоевал своё положение, впереди – множество замыслов».
Мне приятно, что подобную оценку и моему творчеству высказал один из литераторов на моём юбилее. Он подчеркнул, что очень трудно автору существовать под сенью знаменитого отца-писателя, но Валентин Анатольевич обрёл своё творческое лицо и успешно идёт своим путем. И что интересно, я, как и Николай Чуковский родился 2 июня.
Однако здесь нужно отдать должное и нашим родителям. Я до сих пор помню ценные советы отца, которые он давал в начале моего творческого пути. Поддерживал своего сына-писателя и Корней Иванович. Марина Чуковская вспоминает, как тот радовался успехам сына: «Может быть, тебе будет приятно узнать, что сегодня вечером у Всеволода Иванова Пастернак и Федин прочитали твой перевод из Мейсфилда («Август 1914») и очень хвалили его. И вспомнили твою прозу и очень хвалили её поэтичность. Федин вспомнил твой рассказ о каторжнике и восхищался многими деталями (4.VIII.1938)».
Корней Иванович Чуковский блестяще знал английский язык. Он строго и настойчиво требовал от своих детей, чтобы те не просто его учили, а знали в совершенстве. Прочитав сделанный Николаем перевод стихотворения Эдгара По «Улялюм», Корней Иванович пришёл в восторг и написал сыну: «Эти строфы показывают в тебе силача и безупречного мастера. Я уверен, что перевод Бальмонта и в подмётки твоему не годится».
В одном из писем сыну Корней Иванович написал: «Мой стиль испорчен многолетней газетной подёнщиной. <…> Я гораздо больше люблю твой стиль – полнокровный, не юркий, широкий. Мне никогда не написать ни одной страницы твоего «Ярославля»…» Заслужить такие слова от прославленного отца – большая удача, даже если они сказаны с определённой долей подбадривания.
Читая «Воспоминания Николая и Марины Чуковских», я отметил, как сильно изменилась наша писательская братия, и, к сожалению, в худшую сторону. Как нужно было ценить поэзию и прозу, чтобы читать наизусть не только отдельные стихи коллег, но и целиком их книги. Сейчас трудно себе представить, а несколько десятилетий назад это было обычным явлением, когда литераторы собирались компаниями у кого-то на квартире и всю ночь напролёт говорили о литературе, знакомили друзей со своими ещё до конца не дописанными произведениями, чтобы узнать их мнение.
Марина Николаевна Чуковская вспоминает: «Работа, всевозможные волнения, неминуемо связанные с изданием книг, заполняли жизнь Н.К. Общение с друзьями, встречи, разговоры о литературе со Слонимским, Кавериным, Германом, Рахмановым, Гором, Груздевым и другими писателями занимали его. Рождались новые мысли, возникали волнующие споры. Н.К. читал, и читал, и перечитывал стихи, открывая для себя новых поэтов, новые строки – у старых».
Николай Чуковский общался и дружил со многими известными литераторами – о некоторых сегодня ещё вспоминают, о других уже нет. А ведь среди них, кроме вышеперечисленных, были В. Маяковский, В. Ходасевич, М. Волошин, О. Мандельштам, И. Катаев, Вс. Вишневский, В. Стенич, К. Вагинов, М. Зощенко, Ю. Тынянов, Н. Заболоцкий, Е. Шварц, Д. Хармс, Б. Лившиц, Ю. Берзин, Л. Добычин и многие другие.
Пребывание в такой литературной среде и в такой литературной семье не могло не сказаться на желании Марины Николаевны Чуковской попробовать себя в литературе. Тем более что она хотела помочь мужу в его работе. «Мы с Н.К. переводили «Хижину дяди Тома», – вспоминает Марина Чуковская. – Мне было трудно, я плохо знала английский язык, не было никакого умения переводить, но мне хотелось помогать Н.К. в его работе. Хотя Н.К. и правил мой перевод, но почти не скрывал, что ему совсем не по душе моя литературная деятельность. К.И., Лида, он – нет, и так уже слишком много Чуковских».
Здесь следует сказать, что Николай Корнеевич сильно ошибся. Подвело осознание своего большего, чем у жены, профессионализма или некая ревность? Однако Марина Николаевна оказалась талантливой ученицей. Её воспоминания написаны весьма профессионально, порой более объективно, чем оценки мужа, когда речь идёт о его друзьях и членах семьи Корнея Ивановича Чуковского. Видимо, со стороны виднее. Строки Марины Николаевны свежи и поэтичны. Наверное, она, как и все Чуковские (а её можно смело относить к клану Чуковских), пыталась доказать, что является личностью, обладающей творческим взглядом на мир. И это ей явно удалось.

Достойное наследие

Думаю, не будет большим преувеличением утверждение, что Корней Иванович и его дети внесли весомый вклад в советскую литературу. Корней Чуковский всю жизнь писал статьи и дневники, вёл обширную переписку с литераторами, оставил ценные воспоминания о современниках. Его примеру активно следовали дети – Николай и Лидия. Когда знакомишься с воспоминаниями Чуковских, узнаёшь много интересного не только об их современниках-литераторах, но и лучше понимаешь ту эпоху, в которую они творили.
А времена были весьма сложными – происходило становление советской литературы, закладывались основы нового миропонимания. Читая дневники и письма Чуковских, замечаешь, как меняется взгляд на некоторые устоявшиеся оценки тех или иных литераторов. Приведу лишь несколько примеров, чтобы понять, насколько ценна и разнообразна информация, которую Чуковские оставили современным писателям и поэтам.

Корней Чуковский
Здесь (в санатории Кисловодска. – В. Б) было очень приятно встречаться с Шолоховым. Как не похож он на писателей Ленинграда и Москвы! Вдумчивый, медлительный, спокойный, благородный. Он говорит о Союзе писателей как о болезненном нарыве, который необходимо уничтожить.

Николай Чуковский
По нашим семейным преданиям, тщательно скрываемым, Маяковский в те годы был влюблён в мою мать и свою любовь к ней изобразил в «Облаке в штанах». Об этом я слышал и от отца, и от матери. Отец вспоминал об этом редко и неохотно, мать же многозначительно и с гордостью.

***

Безусловно, верно одно: расстреливать Гумилёва – при всех обстоятельствах – не следовало, и, думая об этом, я вспоминаю, как всё тот же Стенич однажды сказал:
– Когда государство сталкивается с поэтом, мне так жалко бедное государство. Ну что государство может сделать с поэтом? Самое большое? Убить! Но стихи убить нельзя, они бессмертны, и бедное государство всякий раз терпит поражение.

***

Подобно Ремизову, он (Замятин. – В. Б) был эстет, во фразе больше ценивший вычурность, а в сюжете – эксцентричность. Повторяю, я никогда не был у него на семинаре, но то, что я слышал от его учеников, убеждает меня, что преподавание его отличалось тем же доморощенным формализмом, что и преподавание Гумилёва. Помню, мне рассказывали, что прежде всего он требовал от своих учеников полного отказа от общепринятых авторских ремарок к прямой речи героев, вроде: «сказал он», «подумала она», «возразила Марья Петровна». Беда Замятина как писателя заключалась в том, что тем художественным методом, которым он владел и который признавал единственно ценным, невозможно было изобразить события революции, – подобно тому, как невозможно было их изобразить художественным методом «Цеха поэтов». Влияние Замятина, безусловно, сказалось на пышном развитии в двадцатых годах так называемой «орнаментальной» прозы, которая теперь, тридцать лет спустя, кажется совершенно неудобочитаемой.

***

Комната, в которой он (Мандельштам. – В. Б) жил, большая и светлая, была совершенно пуста. Ни стола, ни кровати. В углу – большой высокий деревянный сундук с откинутой крышкой, а у раскрытого настежь окна – один венский стул. Вот и все предметы в комнате. На подоконнике рыжей горкой лежал табак. Он предложил мне свёртывать и курить.
Он расспрашивал меня о своих петроградских знакомых, и я рассказывал ему всё, что знал. Время от времени происходило нечто странное: мне начинало казаться, что я слышу в комнате чей-то третий голос. Я оборачивался, но нас явно было только двое. Иногда Мандельштам оборачивался тоже и негромко произносил несколько слов, совершенно мне непонятных. Удивление моё всё возрастало. Наконец, ещё раз услышав этот неизвестно откуда исходящий голос, я соскочил с подоконника. Мне показалось, что голос донёсся из того угла, где стоял сундук. Я подбежал к сундуку и заглянул в него.
На дне сундука лежала Надежда Яковлевна, жена Мандельштама. Сундук служил им семейным ложем.

***

Марина Чуковская
Уже не так хватали людей, как в 37-38 годах. Но не было буквально ни одной семьи, в которой не было бы горя: если не была разгромлена вся семья, были родные, судьба которых удручала близких, были друзья, исчезнувшие неизвестно куда. Так, как исчезали люди в грозные времена инквизиции, опричины.
Мы постоянно вспоминали наших друзей – и Берзина, и Колбасьева, и Лившица, и Стенича. Часто я видела их во сне – они тут, рядом, они протягивают мне руки! – и просыпалась с болью в сердце, сознавая, что никогда больше не увижу их… Чемодан, наполненный вещами Н.К. на случай ареста, мы постепенно разложили. Снова люди стали ходить друг к другу в гости, болтали, смеялись. Но страшная зияющая брешь, нанесённая русскому обществу, не могла срастись.

***

К.И. прочно обосновался в Москве. Лида с дочкой, ускользнув от высылки, жила в Ленинграде, как всегда, узкой, «сектантской» жизнью. В противоположность отцу и брату она была очень верным другом – все дружеские связи её свято сохранялись всю жизнь. Одна её преданность Ахматовой чего стоит.

Свой очерк я закончу словами Марины Николаевны Чуковской: «Большой клан Чуковских твёрдо обосновался в жизни». И от себя добавлю: побольше бы таких кланов – с такими талантливыми творческими людьми!