Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 37

Глава тридцать седьмая. Блокада

Ассамблея, открывшаяся в Компьене в пятницу 4 мая и отказавшаяся называться Штатами Лангедойля не в силу малочисленности, а из отвращения к слову «Штаты» как слишком «парижскому», заседала десять дней и завершилась ордонансом, обнародованным 14 мая от имени и за подписью регента Шарля.

Агрессивно-верноподданническая речь графа Бренского, задавшая тон дебатам, бегство епископа Ланского могут создать впечатление торжества реакции, полной победы, по крайней мере, на этом собрании, контрреформаторской партии. Ничуть не бывало. Итоговый документ говорит об обратном. Загадка! Разгадка же в том, что «бинарный» подход к конфликту здесь не работает.

Реформаторский лагерь никогда не отличался единством, в нём сосуществовали партии, различавшиеся интересами и целями. В последние месяцы едва ли не главным пунктом расхождений стал вопрос о мире с Англией. Парижане и немногочисленные дружественные им городские общины, «красно-синие», мирный договор отвергали, ибо он узаконивал отторжение обширных территорий, перегородки торговле, разрыв устоявшихся деловых связей — убытки и убытки. Как следствие, отношение к пленному королю и его возвращению было скептическим. Удручал и непомерный выкуп. У многих парижских буржуа на уме, а то и на языке была простая мысль: к чёрту такого короля, за которого надо платить выкуп в три годовых довоенных бюджета! Хорошей альтернативой казалось регентство старшего сына — до тех пор, пока тот не показал зубы. После этого парижане растерялись и задумались.

Кроме парижской, в столице и по всему королевству действовала наваррская партия. Наваррцы делали ставку на смену династии и видели в своём претенденте, более законном, чем Валуа, гаранта будущих успехов и приобретений, шла ли речь о дворянах, буржуа или делавших административную карьеру клириках. Лондонский договор оставлял их сеньора ни с чем, просто выбрасывал из политической жизни. Неприятие этого документа стало общей платформой парижан и наваррцев, причём принадлежность к обеим партиями нередко сочеталась в одном лице, как, например, у парижских эшевенов.

Была и третья партия, тоже реформаторская, ряды которой неуклонно пополнялись, в последнее время стремительно: люди устали жить в атмосфере войны и смуты. «Да» — регенту Шарлю, «да» — возвращению короля, пусть и с ущербом для королевства и кошелька. За стабильность надо платить. В то же время склонившиеся на эту сторону не сомневались в необходимости глубоко реформировать власть, не собирались отказываться от завоеваний Штатов после Пуатье и даже начиная ещё с последних Штатов при короле. Они не желали вновь получить бесконтрольного монарха в окружении коррумпированных царедворцев и, ещё хуже, по произволу манипулирующего курсом монеты, что вредило коммерции и разрушало хозяйство не меньше, чем смута. Но также неприемлем для них был диктат Парижа, этих заносчивых парижских буржуа: традиционное чувство провинциалов к столичным.

Именно эта третья партия взяла верх в Компьене. Раймон Казель резюмирует: «Несмотря на потерю влияния партий парижской и наваррской, партия реформаторская остаётся такой же сильной, как в первый день революции». Что же записала партия антипарижских и антинаваррских реформаторов в своём майском ордонансе? Самое насущное — согласие на взимание в течение ближайшего года субсидии, девять десятых которой предназначались на оплату военных. Хотя вроде бы победила «партия мира», но все понимали, что путь к настоящему миру лежит через войну — уже не совсем с Англией, а с её, по сути, «прокси»: разбойничьими военными компаниями численностью порой с целую армию, от которых страдало всё королевство и которых не утихомирит мирный договор. К ним добавились и так называемые «мятежники», которых тоже следовало сокрушить военной силой, как к тому призывал граф де Брен. Обложение сословий воспроизводило вотированное только что, в конце апреля, штатами Шампани в Вертю, но теперь этот порядок распространялся на весь Лангедойль. Надо заметить, к решениям Компьеня присоединятся и те бальяжи и диоцезы, которые не прислали своих делегаций. Авторитет собрания под эгидой наделённого королевскими полномочиями принца возымел действие.

Ключевой вопрос, как и прежде, состоял в том, кому доверить сбор денег. Ассамблея выдвинула для этого своих уполномоченных. Возрождался, таким образом, институт «генеральных выборных» времён реформаторской весны. Вернулись и «генеральные реформаторы». Тех, кого назначили пропарижские Штаты недавнего февраля, сместили, но вместо них утвердили новых. Регент, со своей стороны, гарантировал неизменность курса монеты до Иванова дня, 24 июня, будущего года.

Статьи ордонанса, подтверждая требования Великого мартовского, отменяли дары из королевского домена, не допускали принудительных займов и, что исключительно важно и чувствительно для населения, запрещали реквизиции имущества для нужд сеньоров, включая высочайших особ. Забегая вперёд, нельзя не сказать, что всего через две недели нарушение статьи о реквизициях в одном маленьком селении в Бовези вызовет серьёзнейшие последствия по всему Лангедойлю. Другие статьи касались контроля над секретным делопроизводством, требовали согласовывать с регентским Советом назначение ряда чиновников. Единственной «отдушиной» бесконтрольности регенту оставили формирование его Совета. Во исполнение данного пункта ассамблея не предложила ему в Совет никого из своих рядов, в отличие от февральских Штатов, после которых в Совете оказались Этьен Марсель и прочие. Ну ещё бы им там быть!

Регент ордонанс ратифицировал — документ, провозглашавший его волю и начинавшийся словами «Шарль, старший сын короля, регент королевства, герцог Нормандский и дофин Вьеннский». Документ, где он сам себя ограничивал почти во всём, как в худшие для него времена. С какой стати? Неужели тихо капитулировал после недолгой эмансипации, сломленный непреклонностью депутатов?

Ничего подобного. Шарль на глазах превращался в искусного политика. Конечно, он мог бы вынудить ассамблею принять то, что с ранних лет закладывали в его сознание и чему он всегда оставался верен: о любом решении на вопрос «По какому праву, на каком основании, почему?» монарх отвечает: «Потому что такова моя воля». Шарль мог навязать депутатам ордонанс именно в таком духе, надавив ли авторитетом своего квазикоролевского титула, либо сославшись на инструктивные письма отца, или просто окружив зал заседаний верными рыцарями, в чём, увы, уподобился бы Этьену Марселю. Но что бы он получил? Угрюмые лица, предвещавшие новое сплочение его противников.

Шарль поступил противоположным образом. Он осуществил то, что у политиков называется «перехват лозунгов». Биограф Марселя сформулировал ёмко: регент «выказал себя наследником реформаторов». В Компьене произошла «конфискация (можно также сказать «приватизация») дворянством и духовенством, объединёнными вокруг регента, принципов, за которые Марсель боролся начиная с 1355 года».

Если верно, что политика — искусство возможного, то Шарль достиг максимально возможного. Сокрушить реформаторский дух, владевший слишком многими во всех сословиях, было не в его силах. Но он, с отмечаемой хронистами «приветливостью», вовлёк одних реформаторов в войну против других, побудив эту войну, его войну, субсидировать. В Компьене он получил главное: средства на сколачивание армии. Пусть собирать деньги будут не его люди, распределять их — тоже, а на получение достаточно крупной суммы потребуется не один месяц, но армией, составленной из наёмников, немецких и итальянских, из французских «рыцарей-солдат» и мобилизованных по долгу вассальной службы баннеретов с их подвассальными рыцарями, оруженосцами и сержантами, командовать будут его, регента, военачальники, верные ему и единовластному королю, и направит он их туда, куда нужно ему: и на борьбу с военными компаниями, по преимуществу английскими, и на подавление парижского мятежа, как теперь называлось в придворном обиходе это явление.

Когда ассамблея уже работала, до Компьеня добралась делегация парижского университета, счастливо избежав превратностей пути длиною в полтора десятка льё, вероятнее, сухопутного, через Сен-Дени, чем водного, по Сене и Уазе. Как свидетельствует сопереживавший парижанам наблюдатель Жан де Венетт, за демаршем стоял вездесущий Этьен Марсель, целью ставился зондаж позиции регента: на каких условиях он согласится на замирение с великим городом? За последние дни это была не первая попытка посредничества: за парижан вступились король Наварры, о чём уже говорилось, его тётка вдовствующая королева Жанна, не считая заступников меньшего калибра. И каждый раз регент проявлял неуступчивость. Правильнее сказать, он проявлял ещё одно качество политика: твёрдость. Судя по всему, попытка университета должна была стать последней и решительной — не случайно метры включились в неё с воодушевлением, замеченным летописцами.

В связи с этой чередой миротворческих инициатив, инспирированных Этьеном Марселем, что было очевидно современникам, вновь встаёт измучивший историков вопрос, на который они так и не нашил однозначного ответа: был ли купеческий старшина наваррцем? А если был, то с какого времени? Не историк, а беллетрист Дрюон от лица своего повествователя-кардинала, смелого в выражениях, вообще полагал, что Марсель «снюхался» с Наваррским ещё до его ареста в Руане. Возможны две противоположные версии, достаточно убедительные и объясняющие факты, их стоит рассмотреть.

Одна опирается на психологию Этьена — буржуа, рождённого в лоне торгово-ремесленного Парижа и усвоившего привычки крупного коммерсанта: осмотрителен, готов на риск, но не на авантюру. Этим объясняется его лояльность Валуа, неприятие династического переворота, стремление до последней возможности наладить диалог и остановить конфронтацию с регентом. В противовес своим эшевенам, по крайней мере, двум — Туссаку и де Макону, он противится наваррскому выбору. Стратегически восстановление союза с регентом обеспечило бы через его персону также и восстановление единства реформаторского лагеря. Шарль Наваррский — лишь орудие достижения этой цели. Если допустить, что Марсель всё-таки наваррец, зачем ему искать мира и согласия с Шарлем Валуа? Если прав упомянутый Жан де Венетт, что Наваррский «стремился изо всех сил к королевскому скипетру и королевству Франции», пусть никогда и не высказывался прямо, а Марсель действовал с ним сообща, почему бы им не выступить открыто, воспользовавшись моментом и противопоставив бежавшему, по сути, из столицы временному правителю из династии сомнительной легитимности королевскую кровь старшего сына единственной дочери Луи Сварливого, старшего сына «железного короля», при поддержке всей мощью города-монстра, экономического, культурного и религиозного сердца Франции? Но нет, Марсель шлёт и шлёт к регенту парламентёров, едва ли не ищет почётной капитуляции. Старшина, похоже, твёрд в приверженности партии парижской, но не наваррской.

Альтернативная версия, Марсель — наваррец, конспирологична, но вполне допустима. С тех пор, как регент вырвался из неволи, он стал крайне опасен: агитирует, привлекает сторонников, воодушевляет дворянство, мобилизует рыцарство, склоняет на свою сторону духовенство и горожан, собирает деньги на свою армию. Силы его растут день ото дня, войну с ним легко можно проиграть, а тогда будет совсем плохо. И потому, прежде чем подготавливать смену династии, его надо обезвредить. Обезвредить — значит завлечь в Париж. Тут он снова окажется пленником, какое бы покаяние ему ни принесли, какой бы почёт и любовь парижан ни обещали. Ошибка Провена уже не повторится. Задача залучить регента стала первоочередной. На её решение и был брошен авторитет университетских метров.

Какой приём ждал их в Компьене, мнения историков, следующих за хронистами, не совпадают. Возможно, Шарль встретил парижскую «интеллигенцию» радушно, со свойственной ему «приветливостью». По другой версии, он разговаривал с «холодной жестокостью его рода, простиравшейся от сердца до губ», по цветистой характеристике Ива Лефевра.

Взявший слово на аудиенции глава делегации, ректор университета, просил герцога простить город и пообещал, что парижане принесут публичное покаяние, если регент соблаговолит сохранить жизнь тем, кто его оскорбил. На это, как сообщает хроника, герцог отвечал, что «никогда не вступит в Париж, пока не получит полное удовлетворение от тех, кто его унизил и прогневал», и что «никакого мира им не видать до тех пор, пока двенадцать из Парижа, каковых он пожелает назвать, не будет иметь в своей воле». Последнее означало — в своей полной власти, то есть требование парижским заправилам сдаться на его милость, полностью и безоговорочно. Нечто вроде «граждан Кале — два», версии достопамятной эпопеи десятилетней давности. В те времена таким способом нередко сдавались неприятелю осаждённые города, желавшие избежать штурма и последующей массовой резни, но в данном случае в роли неприятеля выступал свой государь.

Впрочем, есть свидетельства, что Шарль из уважения к почтенной корпорации и к самому папе, поощрявшему миротворческие вмешательства университета, всё же смягчился: уменьшил цифру до пяти или шести, в числе которых назвал конкретно Этьена Марселя и его «сообщников», скорее всего, эшевенов и кого-то из политически ангажированных адвокатов или глав ремёсел. Притом обещал сохранить им жизнь. Жизнь, но, разумеется, не свободу и не имущество. Да и епископ Ланский, перебравшийся в Париж, был со своим давним предостережением тут как тут: какие бы обещания вам ни давали, вас всё равно изведут самым лютым образом. Надо думать, епископ сказал своё веское слово на «тайном совете», собравшемся теперь, вероятно, в Ратуше — «Доме на столбах», когда там обсуждали ответ регента университету. Марсель и его товарищи оказались перед выбором. Но был ли выбор?

Если бы за Этьеном стоял мощный союз единомышленников, настоящая партия, готовая продолжить его дело, реализовать его проект с несгибаемой решимостью, даже лишившись лидера, самопожертвование имело бы смысл. Но он прекрасно понимал, что без него и без полудюжины его самых верных соратников, которые все окажутся в числе «граждан Кале», дело погибнет, будет растоптано, и хорошо, если обойдётся без расправ, которые готовы учинить над взбунтовавшимся плебсом озлобленные рыцари, когда войдут в Париж вместе с регентом. Не говоря о том, что его жена с выводком детишек после конфискации окунётся в нищету, как и семьи его коллег.
 
По воле провидения — можно понимать и так — в эти дни в Париже находился король Наварры. Он прибыл туда как раз в день открытия ассамблеи в Компьене, проведя два предыдущих дня в увещеваниях своего тёзки, от которого ничего не добился. Парижане встретили Наваррского с воодушевлением, чествовали по-королевски в те десять или двенадцать дней, пока он гостил в столице. Вероятно, они никак не связывали его обаятельную личность с разбоем англо-наваррских компаний, финансирование которых он возобновил, если вообще когда-нибудь прекращал. Праздничная атмосфера не могла не повлиять на ход размышлений парижских руководителей, помогая преодолеть колебания тем, у кого они были. Народ ликует: государь в столице! Однако вряд ли прав Раймон Казель, полагая, что «именно присутствие в Париже короля Наварры приводит Этьена Марселя к отказу от условий, достигнутых метрами искусств». Условия, привезённые университетскими от регента, и без того были неприемлемы по названным уже причинам. Официал д’Оржемон со своих позиций зафиксирует коротко и ясно: «эти из Парижа оставались по-прежнему горды и высокомерны». Дело в другом. Очередной триумфальный въезд Наваррского в Париж позволил Марселю протестировать отношение к нему населения, остававшееся неизменно восторженным, а личные с ним беседы в присутствии Робера Лекока — куда же без него? — для которых было достаточно времени, устранили последние сомнения, внеся ясность в намерения принца и, вероятно, подтвердив его королевские амбиции. Если до этого Этьен и не был наваррцем, теперь он им стал, ухватившись за смену династии как за единственный шанс выжить и продолжить дело — свой большой «федеративный» проект.
 
Королевский авторитет необходим был Этьену для продвижения его замысла. Любые реформаторские ордонансы обладали законной силой в глазах всех слоёв общества, только если они излагались в грамотах от имени того, кто царствует, и скреплялись его печатью. По выражению Казеля, «монархическое чувство являлось висцеральным у французов». Если расшифровать этот физиологизм, оно впитано было с молоком матери, лежало в подсознании, вошло в органику наряду с функциями внутренних органов: сердцебиением, дыханием, пищеварением.

Но, пожалуй, излишне напоминать, что признать королём французы готовы были не всякого, кто, грубо говоря, напялит корону. Этьен Марсель красовался в головном уборе герцога Нормандского, наместника короля, в памятный февральский день, но претендовать на корону не мог. В короне он хорошо смотрелся бы разве что на карнавале в предпостную неделю. Он был буржуа, даже не возведённым за заслуги в дворянство. Сакральная королевская кровь, а не звания и заслуги, — вот что было важно; в этом, четырнадцатом, веке — происхождение от Святого Луи, лучше по прямой линии от старших детей. Шарль д’Эврё соответствовал этому критерию в полной мере. В большей, чем Шарль де Валуа и его отец. Теоретически Генеральные Штаты или собрание пэров Франции, прелатов и баронов могли объявить решение 1316 года, принятое, что называется, «нахрапом» после отравления Луи Сварливого и Жана Посмертного, решением незаконным, как и последующую узурпацию 1328 года, и возложить корону Франции на единственного легитимного престолонаследника — Шарля Наваррского. Разумеется, только теоретически.

Возвращаясь к политической обстановке, сложившейся к исходу второй недели мая, когда подписан был ордонанс ассамблеи в Компьене, а король Наварры покинул Париж, опять стоит процитировать Казеля: «Решительно всё ориентируется на гражданскую войну».

Статья пятая ордонанса от 14 мая предписывала дворянам, чьи замки располагались на Сене, Марне и Уазе, привести их в боевую готовность. Реализовывался замысел блокады Парижа, начало которой регент положил ещё месяц назад, заняв крепость Мо на Марне и замок Монтро у впадения Йонны в Сену. Сразу после этого, в середине апреля, совещание в Мо, о котором информирует автор так называемой Нормандской хроники, внесло полную ясность: «В то время регент Шарль находился в Мо и собрал всех своих верных рыцарей и жаловался им на жестокость, которая была причинена ему и его людям. Тогда регенту посоветовали, чтобы он приказал рыцарям Франции (то есть Иль-де-Франс) и Бовези, чтобы они устроили укреплённые пункты с вооружёнными гарнизонами для того, чтобы окружить город Париж таким образом, чтобы продовольствие и товары не могли попасть туда, чтобы поддерживать город».

Это распоряжение и закрепляла статья ордонанса, и в ней же разрешалось дворянам, не располагавшим достаточными средствами, брать их «на местности». «Хронограф французских королей», составленный много позже событий как компиляция различных источников, развивает тему «бедных рыцарей»: «Рыцари, у которых были замки, собрались для совещания о том, как выполнить приказ регента, так как многие из них не имели средств для снабжения крепостей своих; и когда порешили, чтобы тот, кто не имел средств, промыслил для себя у людей своих, многие слишком неумеренно брали из их имущества». Вероятно, рыцари, узнавшие про ордонанс, но вряд ли его читавшие, в частности, по причине пробелов в грамотности, нередких у тогдашних рыцарей, не поняли, как они могут изыскать недостающие средства, и для уяснения потребовалось совещание. Впрочем, их недоумение понятно: другая статья ордонанса подтверждала прежний запрет на реквизиции у населения в пользу сеньора. Но запрет относился к мирному времени, а время наступало военное, когда допустимы исключения. Плохо только, что бедные дворяне проявили в реквизициях неумеренность. Результат скажется, и очень скоро.

Блокада Парижа представляла собой мудрый ход, не зря Шарля назовут когда-нибудь «Мудрым». Она была не только речной, но на практике распространилась на все замки вокруг столицы, на реках, речушках, ручейках и вдали от них. Удар наносился по всем слоям парижского населения, по всем жителям огромного города, переполненного к тому же несчастными беженцами. Бедняки будут страдать от голода, богатые, кому не страшна дороговизна продуктов, — от разрыва контактов с торговыми партнёрами из ближних и дальних городов, от прекращения поставки товаров, от потери доходов. Естественно, долго такое не продлится и выльется как в бунт низов, так и в известный из теории революций «раскол элиты». Диктатура Марселя падёт, ворота Парижа откроются. Весьма вероятно, таким образом удастся обойтись без штурма. Сбор денег, комплектование штурмовой армии, осада и атака города с мощной системой укреплений, созданной усилиями купеческого старшины, — задача непростая, растянутая во времени, чреватая большими потерями, а то и неудачей. Блокада же, удушение голодом малых и финансовой удавкой больших, — проще, быстрее осуществима и надёжнее.

В эти же дни дал о себе знать лондонский пленник, но инициатива исходила от Эдуарда. Он был в курсе событий в Париже и вокруг него не в меньшей степени, чем король Жан, и оперативно получил информацию, что с союзом парижан и регента вопрос закрыт. Уверенный, что парижане теперь обречены, Эдуард прекратил волокиту с ратификацией мирного договора, затеянную после февральских событий, и вновь стал воспринимать французского короля как партнёра, с которым есть смысл договариваться. 8 мая он посетил пленника в предоставленной тому резиденции, королевском замке в Виндзоре, в двадцати милях западнее Лондона. Государи пришли к окончательному — в который уже раз — соглашению об условиях мира. Жан поспешил известить об этом и сына, и парижан, и всех подданных, кому пришли его послания. Сын воспринял это как подспорье в своей борьбе, многие обрадовались скорому возвращению «отца народа», кого-то «похабный мир», расчленявший королевство, вогнал в депрессию, а кто-то просто не поверил: сколько уж раз новость оказывалась фальшивой.

Не поверил и Этьен. Впрочем, он понимал, что это уже несущественно. Существенной была мобилизация сил и ресурсов для обороны, для войны и победы. Девиз «До конца!», запечатлённый на красно-синих эмалевых значках, раскрыл свой полный и окончательный смысл. Старшина не устрашился объявленной и реализуемой блокады, а сразу же приступил к организации противодействия. С ним были его друзья и единомышленники. В Париже постоянно находился епископ Ланский. Крепко держалась четвёрка эшевенов, непоколебимых. Они ещё сумеют доказать свою верность делу действительно до конца: Шарль Туссак, Жан де Лилль, Жоссеран де Макон, Филипп Жиффар. С ними и не менее важная фигура в администрации торгово-ремесленного Парижа, своего рода «генеральный секретарь» купеческого превотства, одновременно сборщик городских налогов и секретарь «торгового трибунала» Жиль Марсель. По мнению исследователей, он внук Мартена Марселя, брата Пьера-старшего, деда Этьена, то есть троюродный брат купеческого старшины. Именно он в прошлом году высмотрел новый красивый и просторный дом для Ратуши — «Дом на столбах» на Гревской площади.

В революционном правительстве Парижа — а как назвать ещё? — представлены и другие члены разветвлённого клана Марселей. Эшевен Жиффар, очень вероятно, сын дочери дяди Этьена, его тёзки, тоже суконщика Этьена-старшего, то есть двоюродный племянник старшины. Другой двоюродный племянник, Гийом Марсель, внук Пьера Марселя, старшего из дядьёв Этьена, стал вроде как «министром финансов». Летом прошлого года, незадолго до первого разрыва дофина с парижанами, Гийом, благодаря влиянию Этьена, получил от королевского наместника на льготных условиях, уплатив десять ливр, так называемую ложу, или кабинет, — меняльную контору на Большом мосту. Репутация у «финансиста революции» была небезупречной: он слыл практикующим ростовщиком. Впрочем, как уже говорилось, грань между ростовщичеством и законной банковской прибылью, не нарушавшей христианских заповедей, была условной: чуть больше двадцати процентов годовых. Гийом ссужал и городской казне: как-то дал в долг купеческому прево и городу 600 маров серебра, то есть примерно полтора центнера, из чего извлёк прибыль в сто золотых флоринов. Когда касса вновь опустела, он, пользуясь своим квазиминистерским статусом, изъял из сокровищницы собора Нотр-Дам 130 маров серебра, это около тридцати килограмм, и, сверх того, несколько сосудов из драгоценного металла. По решению парижских властей проводились конфискации имущества приверженцев регента. В общей сложности финансовая деятельность обогатила Гийома на сорок тысяч ливр. Понятно, что он не мог не служить мишенью нападок — через него и на всё парижское руководство — со стороны лояльных регенту парижан, готовых подхватывать, раздувать и распространять любые порочащие сведения и слухи. Таковых, включая тайную агентуру, в столице оставалось немало. Этьен знал, что опасность грозит как извне, так и изнутри, от «пятой колонны».
 
В делах превотства активно участвовали и другие Марсели, но на более скромных ролях. Перрен Марсель, дальний родственник, был городским знаменосцем. Жан Марсель, родной брат Этьена, во всём его поддерживал, но оставался в тени старшего брата, и его деяния не оставили документальных свидетельств. Муж сестры Этьена Жанны, галантерейщик Николя д’Амьен, очевидно, выходец из города на Сомме, действовал заодно с шурином. Давний компаньон Этьена по торговле сукном Жан де Сен-Бенуа тоже был рядом.
 
Клуб деятельных друзей революции охватывал разные ремёсла и разные буржуазные семейства. Тут и суконщик Жан Майяр, и шляпник Симон Лепанье, и такие военные вожди парижского ополчения, как бакалейщик Пьер Жиль, золотых и серебряных дел мастер Пьер Дебар, смотритель монетного двора Жан Вайян. В то, что недруги называли «парижскими затеями», включились и люди церкви со своим авторитетом, и люди мантии — юристы со своим талантом убеждать. Таковы каноник Нотр-Дам архидиакон Пьер де Рони, кюре прихода святой Женевьевы Жан де Сен-Лё, адвокат Шатле, один из «генеральных реформаторов» первого и второго призыва Жан Годар, адвокат из Абвиля, оратор на Штатах времён Великого мартовского ордонанса Коляр Лекоштёр, ещё один генеральный реформатор, адвокат из города Санс Жан де Сент-Од, ныне адвокат Парламента, а в прошлом, ещё при Филиппе Валуа, организатор воинских смотров. В общем, солидная компания, и в ней блистал «доктор революции», как его назвал историк Жак Кастельно, теолог Робер де Корби, самый большой учёный в парижском руководстве.

И это руководство, опираясь на энтузиазм вооружённого народа, ремесленников и торговцев, а также на властную волю Этьена Марселя, а подчас и на тот страх, который он внушал колеблющимся, приступило, едва ситуация определилась как военная, к осуществлению двуединой задачи: подготовиться к отражению массированной атаки сил регента и деблокировать город.
 
Как уже говорилось, парижанам остро не хватало профессиональных, закалённых в боях воинов. Привлечь их, даже располагая деньгами, представлялось непростой задачей. Этьен и его товарищи прикидывали разные варианты. Самым очевидным казалось обратиться за помощью к королю Наварры, союзнику. Но его воинские силы, помимо небольшого и совершенно недостаточного для войны ядра верных рыцарей, состояли из наёмников — англичан, не торопившихся в Англию, и интернационального разбойничьего сброда. Они и вели себя соответственно. Получая от Наваррца жалованье, не подчинялись единому командованию и нацеливались на объекты, казавшиеся достойными разграбления. Захватили Этамп, город к югу от Парижа, хотя Луи граф Этампский приходился Шарлю Наваррскому двоюродным братом и поддерживал кузена в его планах. Опустошили область Немура, юго-восточнее, принадлежавшую королеве Бланш, сестре Наваррца. Стоило ли рассчитывать на такое воинство?

Существовали и совсем вольные, ни с кем не связанные компании в окрестностях Парижа, которые Этьен мог бы поставить на довольствие, но вступать в переговоры с бандитами и прикармливать их, когда ещё вчера целью ставилось их изгнание из региона, не позволяли принципы, да и народ бы не одобрил. Другое дело — военные компании, дислоцированные вдалеке и не запятнанные преступлениями в ближних краях. 8 мая Марсель поручил некоему Жану Дона отправиться в Авиньон, нагрузив порученца двумя тысячами золотых монет, тех, что с изображением агнца. Там проживал человек по имени Пьер Малуазель, возможно, генуэзец по происхождению, и его настоящее имя звучало как-то иначе. Он считался военным специалистом, служил сержантом у Филиппа Валуа ещё до Креси и, судя по всему, симпатизировал делу Штатов, о чём знали в Париже. На присланные деньги он должен был сформировать корпус «бригандов», как они названы в документе, то есть наёмников, вооружить их и двинуть на север, к Парижу. Так он и поступил, будучи человеком честным.

Тут нелишне заметить, что были и другие агенты, получавшие деньги от парижского руководства, которые считали дело парижан безнадёжным и потому не видели греха в том, чтобы деньги эти прикарманить. С Малуазелем и Дона сложилось иначе, хотя деньги всё равно пропали. Граф Пуатевинский, юный рыцарь и брат регента, с недавних пор королевский наместник Лангедока, будущий Жан Великолепный, меценат из меценатов, получив разведданные о продвижении колонны, остановил её на одном из переходов и разоружил. Эта неудача похоронила надежды Марселя обзавестись настоящим войском, оставались только ополченцы, которых он набирал среди парижских ремесленников, тренировал и экипировал. Контингент внушительный по численности, но в том, годен ли для боёв и походов, а не только для обороны в ближнем радиусе и защиты городских стен, уверенности не было никакой. Тем не менее решено было использовать их в операции по деблокированию Парижа, заодно и проверить в деле.

Как уже сказано, парижское руководство, или, если угодно, революционное правительство, решало сразу две задачи: не только прорвать блокаду, но и, насколько возможно, превратить город в неприступную твердыню на случай штурма, если регент соберёт достаточные для этого силы, а он их, конечно же, соберёт.

Вовсю, днём и ночью, работали оружейные мастерские. Требовались не только луки, арбалеты, вооружение для ближнего боя, но и расходные средства: стрелы, болты к арбалетам и баллистам, каменные и железные ядра к метательным орудиям. Последние могли работать не только по гуще пехоты, но и по «котам» — передвижным штурмовым башням, если противник их соорудит. По дорогам, ещё не заблокированным верными регенту рыцарями, в паузах между разбойничьими рейдами, уворачиваясь от их разъездов и прорываясь через заставы, шли обозы с оружием из дружественных городов, удавалось пробиться и по рекам. Друзья, давно спаянные с Парижем общим торговым интересом, чувствовавшие угрозу и себе, если Париж падёт, старались помочь: Руан и Мелён на Сене, Мо на Марне, Бове, Санли, Суассон на притоках Уазы, Амьен и Абвиль на Сомме — города речные, на маршрутах купцов-водников. Заботились, конечно, и о собственной обороне. В боеготовность был приведён город Лан по распоряжению из Парижа епископа Ланского, главы области в ранге герцога; в принадлежавших ему замках размещались гарнизоны, снабжённые всем необходимым.
 
Напряжённая работа, также круглосуточная, шла на оборонительных рубежах столицы. Марсель начал её давно, ещё при действующем короле, когда нависла угроза большой войны; резко активизировал в момент паники после Пуатье. Теперь в лихорадочном темпе доделывали незавершённое. Землекопы, по некоторым свидетельствам до трёх тысяч, продолжали углублять ров по всему кольцу вдоль стены Филиппа Августа, углубляли ров и наращивали земляной вал на внешней, правобережной дуге за пределами старой стены. Понятно, что возводить здесь новую стену времени не было, но спешно достраивали каменные башни — «бастиды», или «бастилии», проще говоря, бастионы. Одна бастилия, северная, защищала ворота Сен-Дени, другая, восточная, — ворота Сент-Антуанские. В будущем её реконструируют, расширят, и она превратится в ту самую Бастилию с большой буквы. С этих башен простреливалась наружная линия обороны и прилегающая к ней местность. Верхние этажи башен оснащали артиллерией: баллистами, камнемётами, то есть катапультами, даже пушками.

Внешнее правобережное полукольцо — был ли это только земляной вал со рвом, наполняемым водами Сены? Можно предположить, в гребень вала забивали бревенчатый частокол, что нередко практиковалось в крепостных сооружениях тех времён: этакий «деревянный кремль». С древесиной особых проблем не было: леса подступали к Парижу и с запада, и с востока.

Думали, как решить вторую задачу: деблокировать Париж. Что это значило на практике? Приведённые по майскому ордонансу и, вероятно, отдельному приказу регента в боеготовность замки и укреплённые дома дворян были крепкими орешками. Могли ли парижане, люди исконно невоенные, их разгрызть? Оказывается, могли. За последние два года у них накопился немалый опыт по части сноса крупных строений, как деревянных, которые тогда преобладали, так и каменных. Подготавливая город к обороне, освобождали стену Филиппа Августа и зону внешней дуги от сооружений, которые помешали бы действиям оборонявшихся или послужили укрытиями атакующему врагу. В частности, на левом берегу «ополовинили» два монастыря, встроенные в городскую стену так, что одна часть была внутри, другая снаружи: снесли внешнюю половину. О сносе на правом берегу дома обер-шпиона Робера де Лорри, к несомненной радости его свояка Этьена Марселя, уже говорилось. На правом же берегу стёрли с лица земли целое предместье за пределами внешнего контура обороны, внутри земляного вала расчистили от зданий дорогу по всему его полукружью.

Решение напрашивалось. Регент приказал дворянам привести свои замки и укрепдома в боевую готовность, то есть укомплектовать людьми, оснастить оружием и съестными припасами, расставить дозоры, а купеческий старшина приказал своим людям эти форпосты сносить. Говоря конкретно, атаковывать, захватывать и разрушать или выжигать, или же сжигать полностью, если деревянные. В этом и состояло деблокирование: задача одновременно боевая и техническая.

В конце мая маленькие экспедиционные корпуса, как их назвал Раймон Казель, выступили в поход на все четыре стороны света, чтобы, по остроумному выражению историка, «проветрить» Париж. Возглавляли экспедиции имевшие определённый воинский и командный опыт буржуа: упомянутые бакалейщик Пьер Жиль, смотритель монетной чеканки Жан Вайян, золотых и серебряных дел мастер Пьер Дебар, другие командиры, или капитаны, как тогда называли военачальников. Их маршруты легко проследить по карте окрестностей Парижа. Чтобы не пересчитывать каждый раз в уме расстояния из льё в километры, удобнее сразу давать их по-современному.

Целью номер один стали укреплённые дома, которыми владел Симон де Бюси, глава чиновничьего клана, наиболее ненавистный реформаторам и бежавший под угрозой смертного приговора. Располагаясь в западном направлении, эти владения перекрывали важную дорогу к городу Дрё. Парижане успешно захватили и разрушили дом сначала в городке Вожирар в четырёх километрах от стен Парижа, потом в четырнадцати километрах в местечке Вирофле, после чего, удалившись на двадцать шесть километров, овладели крепостью города Трапп. Попутно сокрушили обиталище другого магната, севернее Версаля, от Парижа в восемнадцати километрах. Дальше Траппа, однако, не продвинулись, опасаясь, возможно, соприкосновения с англо-наваррскими компаниями, хозяевами местности в треугольнике Шартр — Рамбуйе — Дрё.

Важное значение имела дорога на юг, на Орлеан, к долине Луары. На этом направлении был атакован, взят и снесён замок Шеврёз, та же участь постигла форт Палезо в восемнадцати километрах от столицы. Дальше, в тридцати километрах, парижане заняли городок Шатр (не путать с Шартром), ныне это Арпажон, с целью разблокировать дорогу к Этампу, на полпути к Орлеану.

В восточном секторе ставилась задача восстановить связь с верными союзниками, горожанами Мо на Марне, в тридцати пяти километрах по прямой. Реализуя эту задачу, ополченцы штурмовали и разрушили башню в посёлке Гурне-на-Марне — восемнадцать километров от Парижа.

На севере, в городке Гонес, разгромили усадьбу придворного летописца Пьера д’Оржемона, близкого к регенту и проскрибированного как «дурной советник» ещё Штатами Великого ордонанса. После этого парижане водворились в соседнем с Гонесом Боннёе в пятнадцати километрах к северу от парижских стен, чтобы обеспечивать связь с дружественным городом Санли в тридцати километрах севернее Боннёя, на левом притоке Уазы. Отряду другого капитана Марсель поручил раскурочить замки «между двумя водами», как сказано в источнике, то есть между северной излучиной Сены и Уазой. Центром этой локальной операции был городок Монморанси в пятнадцати километрах от столицы.

За обзором этой географии нельзя упустить важный момент: прежде чем особняк или замок обратить в руины, надо было выдержать боестолкновение с теми, кто в нём находился, людьми серьёзными, умеющими владеть оружием. Шла уже настоящая война, горячая, пришедшая на смену дерзким письмам и грозным предписаниям. И стратегия парижских лидеров, прежде всего Этьена Марселя, состояла в том, чтобы распространить эту войну на возможно более значительную часть Лангедойля. Воевать на таком удалении по такому числу целей парижские ополченцы уже не могли, но одна хроника, на которую ссылается Раймон Казель, утверждает, что купеческий старшина тайно оповестил эшевенажи городов, имевших с Парижем деловые связи, — а это был едва ли не весь Север Франции, — какого рода операцию собирается провести, и просил к ней присоединиться. Этим и объясняется удивительная синхронность военных действий городских ополчений против замков вокруг их городов. Захваты и разрушения прослеживаются по всем азимутам, но теперь это не окрестности Парижа, а несравнимо более обширные пространства. Тут подойдёт карта уже другого масштаба. Экспедиции по разорению дворянских гнёзд почти одновременно предприняли города Бове, Гранвилье, Пуа на северо-западе в семидесяти-ста километрах от столицы; Санли, Клермон бовезийский, Мондидье, Амьен на удалении от сорока пяти до ста десяти километров к северу; Мо, Виллер-Котре, Лан от тридцати пяти до ста двадцати километров восточнее; города на Луаре Орлеан и Жьен соответственно в ста десяти и ста тридцати километрах к югу; наконец, большой и богатый Руан на западе, в ста десяти километрах, если мерить не по излучинам Сены, а по прямой.


Городов в этом списке явно больше, чем тех, где буржуа большинством приняли парижскую красно-синюю символику. О чём это может говорить? О том, что за три месяца произошла радикализация, позиции чётко обозначились, колеблющиеся перестали колебаться, города, выжидавшие, «чья возьмёт», начали действовать. Возможно, всерьёз испугались «дворянской реакции», гнева регента и его окружения, каковой в случае их победы не ограничится парижанами, а затронет и тех иногородних буржуа, которые проявляли излишний энтузиазм в период «реформаторской весны».

Линия раздела между двумя лагерями превращалась в разлом, и принадлежность к тому или другому лагерю начинала скрепляться кровью. Желал ли Марсель повязать кровью сторонников своей партии по всему Лангедойлю? Если вспомнить 22 февраля, такое намерение, возможно, не было ему чуждо. Война так война, Этьен умел проявлять не только осторожность, но и решительность. Разлом становился пропастью, осознаваемой уже большинством. Пропастью между дворянами, не исполнившими и по-прежнему не исполнявшими, по мнению многих и многих, своей обязанности защищать королевство и обеспечивать мирную жизнь, и недворянами, теми, кто своим трудом кормил страну, снабжал всем необходимым, а теперь вынужден был брать на себя оборону от разбойничьих полчищ. И вопрос, прозвучавший после Пуатье: нужно ли Франции дворянство? — задавали уже и молчаливые, и безропотные.

Задавали его и на селе. Кампания против замков прояснила настроения деревенских. Те не могли не замечать творившееся у них под боком. Но они не защищали сеньоров, бывших своих хозяев или нынешних арендодателей, а напротив, помогали их громить. Так что к начинанию парижан присоединились не только города. По словам Казеля, «эмиссары Этьена Марселя поднимали также людей деревень». Захватив Шатр-Арпажон, парижане призвали всё население прилегающего района, способное носить оружие, направить свои силы против дворян. Посланцы Марселя действовали в индивидуальном порядке и гораздо дальше от столицы. Прибыв в деревню, они выступали где в роли агитаторов, где в качестве капитанов, сколачивая отряды сельского ополчения для нападения на замки. Задокументированы такие факты и в окрестностях Клермона, и близ Компьеня, и в районе Ноай юго-восточнее Бове, а южнее Парижа — между Этампом и Корбеем, у города Ла-Ферте-Але.
 
Известны некоторые имена эмиссаров, и это не только буржуа, но и сержанты парижского ночного дозора, и конные сержанты Шатле, подчинённые королевскому прево Парижа. С одной стороны, это понятно в силу их профессиональной военной выучки, но, с другой, кажется странным. Тем не менее факт, что два прево, купеческий и королевский, мирно уживались в стенах столицы, вероятно, чувствуя взаимную ответственность за поддержание порядка в мегаполисе и уж никак не собираясь затевать между собой гражданскую войну. Гийом Стэз, судя по длительности пребывания на посту, был человек гибкий, диктатуре Этьена Марселя противостоять не хотел, да и не мог, и отдавал в его распоряжение своих людей, сержантов, то есть парижских полицейских. Например, один из сержантов, некий Адам Лекок, забрался за двадцать льё — восемьдесят километров от Парижа и будоражил сельский люд в окрестностях Мондидье, на родине другого Лекока, Робера.

Тут уместно сказать о восприятии сельчанами парижской агитации и тех явно мятежных действий, к которым их побуждали и которые они охотно совершали. Для них Париж представлял собой верховную, неоспоримую власть. Париж — это король, независимо от того, находится ли он там физически. И то, к чему призывали эмиссары Парижа, включая, что особенно важно, представителей королевской власти — сержантов Шатле, казалось не антигосударственным мятежом, а защитой короля и возмездием тем, кто его предал. Кто же не знает, что под Пуатье именно дворяне предали короля и продали его англичанам?

Так или иначе, по тем или иным мотивам, на просторах Лангедойля осуществлялось то, что в далёком будущем идеологи революций назовут «союзом трудящихся города и деревни».

В окрестностях городов разворачивалась суровая борьба с приверженцами регента, но были они и внутри городских стен, в частности, в самом Париже, хотя здесь высказывать недовольство политикой Марселя было небезопасно. Размежевание лагерей не обязательно происходило по сословному признаку. Были дворяне, ничего не имевшие против купеческого старшины, но были и буржуа, прозревавшие катастрофу, к которой вела город конфронтация с законной властью регента и попытка опереться на претендента, который пока ничем не помог парижанам и крепко связан с англо-наваррскими бандами. Разумеется, это не было мнением большинства, по-прежнему полного сентиментальных чувств к Шарлю Наваррскому. Радостные толпы на улицах в дни его пребывания в столице вряд ли были постановкой, срежиссированной Марселем или Туссаком. Однако неуверенность в будущем проникла во все слои парижского общества. Легко представить себе глухое недовольство в торгово-ремесленной среде из-за тягот блокады — нехватки еды, потери доходов, остановки производства. Ради чего? Многие ли понимали цель, к которой с железной решимостью вёл парижан, да и всю страну Этьен Марсель, величие его проекта? Интеллектуалы, возможно, понимали, но далеко не все, и университет, особенно после неудачи майского демарша, не был един. Тут, как и в многочисленных монастырях левобережья, дискутировали открыто, защищённые статусом клириков, неподсудных светским властям. Неприятным сюрпризом для парижского руководства стала резкая смена позиции, по сути, предательство епископа Парижского Жана де Мёлана, до сих пор стойкого реформатора, «друга ремёсел», поддерживавшего Марселя в его начинаниях.

Помимо просто недовольных, существовала и «пятая колонна», убеждённые приверженцы регента и прямые агенты окружавших его советников, ненавистников парижан. В частности, наверняка люди всё того же мастера тайных дел Робера де Лорри. Кто-то распускал дискредитирующие прево слухи, разжигал недовольство, кто-то готовился по сигналу взяться за оружие, открыть ворота воинству регента. Марсель прекрасно об этом знал, работала его контрразведка, осведомители. В марте разоблачили попытку похищения, иначе говоря, освобождения, регента, в апреле пресекли вывоз артиллерии из Лувра, теперь, в мае, раскрыли заговор тайных сторонников герцога среди облечённых властью буржуа.

По доносу нескольких членов братства Нотр-Дам (политическая протопартия, созданная Марселем) были арестованы распорядитель Большого моста Жан Перре, которого хронисты называют также «метром вод», ответственным за переправы и за ночное перекрытие Сены, и королевский плотник Анри Метре, распорядитель строительных работ (другие источники утверждают, что «главного плотника» звали Тома Фукан то ли Тома Фуньян). Вот как Пьер д’Оржемон, не покидавший столицы, описывает, что с ними произошло: «Во вторник 29 мая купеческий старшина и другие правители Парижа приказали обезглавить, а потом четвертовать тела на Гревской площади в Париже метра Большого моста Парижа по имени Жан Перре и королевского строителя, которого звали Анри Метре, совершенно несправедливо и без всякого основания, за то, как они говорили, что они сговаривались с некоторыми людьми герцога Нормандского, старшего сына французского короля и регента королевства, впустить в Париж вооружённых людей, сторонников регента. И они приказали повесить четвертованные тела казнённых при входе в город Париж».

Очевидно, четвертование понадобилось для того, чтобы «украсить» останками несчастных сразу несколько ворот столицы. Придворный летописец подчёркивает необоснованность и несправедливость приговора, с его точки зрения очевидных. В самом деле, можно ли считать преступлением желание впустить рыцарей, верных главе государства, в его собственную столицу? Демонстративное непонимание ситуации гражданской войны трагикомично. Раймон Казель, биограф Марселя, упомянув о казни, резюмирует: «Ужасная кара этих двух приверженцев дофина показывает, какой степени достигла у Марселя решимость не уступать. Твёрдость двух лагерей одинакова; но от купеческого прево требуется больше суровости, чтобы поддерживать сплочённость своей партии».

Однако решимость и твёрдость, какой бы степени они ни достигали, судьба иной раз встречает иронической усмешкой, обращая назидательный эффект ужасающего действа в нечто противоположное. Вот что пишет д’Оржемон дальше: «И я, который описываю всё это, видел, что когда палач, которого звали Рауле, хотел отрубить голову первому приговорённому, то есть Перре, он упал, терзаемый жестоким припадком падучей, так что изо рта у него пошла пена; многие из жителей Парижа заволновались, говоря, что это чудо, что Господу неугодно, чтобы казнили невинных. Тогда адвокат Жан Годар, стоявший у окна Ратуши на Гревской площади, закричал стоявшему там народу:

— Добрые люди, не удивляйтесь тому, что Рауле упал в припадке падучей, так как он от неё страдает и это часто с ним случается».

Добрые люди и не удивлялись. Дети своей эпохи, когда потусторонний мир был на расстоянии протянутой руки, они умели считывать знаки высших сил, и знак неправедности и обречённости, которым Господь пометил дело Этьена Марселя и его товарищей, они поняли без труда.

Была ли экзекуция доведена до конца, несмотря на знамение? Согласно другому хронисту. Рауле, то есть «Раулька», ибо профессия метра Рауля не из почётных, придя в себя, уже не смог из-за расслабленности исполнять свои обязанности. Однако кто-то вроде бы довершил жуткую процедуру, включая расчленение.

Уместно спросить: насколько законным был приговор? Судя по тому, что Жан Годар, твёрдый сторонник Марселя, занимал должность адвоката Шатле, купеческий старшина, в юрисдикции которого находились лишь коммерческие споры в «торговом трибунале», провёл решение о двух изменниках через судебно-полицейское ведомство королевского прево, имевшего полномочия «высокого суда», то есть подобные приговоры выносить и приводить в исполнение. Другой вопрос, что сделал он это не по своей инициативе. Гийом Стэз, очевидно, и тут уступил давлению.

В день, когда парижане стали свидетелями рокового предзнаменования, никто из них, даже сам Этьен Марсель, не знал и не мог ещё знать, что накануне в ничем не примечательной деревушке области Бовези, между Клермоном и городом Крей на Уазе, в двенадцати льё к северу от Парижа, произошло событие, последствия которого через несколько дней заставят содрогнуться весь Лангедойль.