Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 38

Глава тридцать восьмая. Злой середняк

Понедельник 28 мая 1358 года считается началом грозной и загадочной эпопеи под названием «Жакерия». Действительно ли то было её началом, почему она так называется и что в ней загадочного, будет рассказано немного позже заодно с попыткой загадку разгадать, а пока о событиях того майского понедельника.

В деревню Сен-Лё-де-Серан, значение имени которой, кроме памяти о святом, указывает на безмятежность, тишину этих мест, прибыл отряд рыцарей в сопровождении оруженосцев, не считая слуг. Отряд солидный, призванный решить некую задачу. Какую? Подсказка в географии. Рядом протекала Уаза, которая в десяти льё юго-западнее вливалась в Сену, за крутыми излучинами которой совсем недалеко, выше по течению, был Париж. А вверх по самой Уазе, в часе ходьбы, в неё впадал Терен, правый приток, в среднем течении которого, льё примерно в восьми, располагался дружественный парижанам Бове, главный город провинции Бовези. И если задача отряда состояла в том, чтобы блокировать судоходство и отсечь Париж от поставок товаров, а может быть и иной помощи от друзей по речным магистралям бассейна Уазы, то лучше места, чем Сен-Лё, и не найти. Этим завершалось бы начатое регентом в Мо и Монтро, овладение которыми прерывало снабжение столицы по Марне, Йонне и верхней Сене.

Правда, в Сен-Лё и поблизости не было замка, разве что монастырь бенедиктинцев неподалёку, прекрасная церковь которого, нетронутая бурями столетий, достояла до двадцать первого века. Но укреплённым пунктом, обустройство которых вокруг Парижа предусматривалось ещё апрельским совещанием у регента, а затем майским ордонансом, где упомянуты Сена, Марна и Уаза, не обязательно предполагался замок или дворянский особняк. Важно было разместить в стратегически важном пункте гарнизон, используя в качестве укрепдомов любые сооружения, например, дома местных жителей. Немало крестьян, ощутивших вкус частной собственности и рынка, обитали вовсе не в хижинах.

Пояснение упомянутой ранее пятой статьи ордонанса допускало при отсутствии у рыцарей необходимых средств изыскивать их «на местности». По сути, это означало возвращение практики реквизиций, запрет на которые, наложенный Великим ордонансом, другая статья, противореча оному пояснению, подтверждала. Что могло стать объектом реквизиций для создания укреплённого пункта? Всё, начиная от продовольственных запасов, фуража, телег и речных судёнышек и кончая хозяйственными и жилыми постройками. Не зря цитированный уже хронист выражает сожаление, что многие рыцари, исполняя приказ регента, проявляли в изъятии средств неумеренность, что не могло кончиться ничем хорошим.

Уместное замечание, поскольку Сен-Лё находился в районе города Крей в устье Терена, где уже некоторое время было неспокойно. Настолько, что две «мудрые и уважаемые персоны», как о них сказано в источнике, отправились из своих маленьких городов за десяток льё к другой реке, Марне, где в крепости города Мо, исторически именовавшейся Рынком, встретились с регентом, устроившим там штаб-квартиру и разместившим супругу, маленькую дочь и родичей, и попросили назначить для области Крея «генерального капитана», то есть военного администратора, который обеспечил бы поддержание порядка. Не добрались ли уже до Крея эмиссары из Парижа или Бове, возмутители деревни?

Кто входил в состав отряда, явившегося в Сен-Лё? Не какие-то безвестные рыцари, а, в частности, два представителя знатнейшего рода Клермонов, Рауль и Жан Клермонские. Маршалу Нормандии Роберу де Клермону, убитому в ходе февральской акции Этьена Марселя, они приходились довольно близкими родственниками, вероятно, кузенами. Отсюда легко заключить, насколько злы они были на обнаглевшее простонародье, городское ли, сельское. И. соответственно, готовы на расправу при малейших признаках неповиновения.

Направил отряд в Сен-Лё тоже родственник Клермонов, сеньор Шантийи, владения которого располагались поблизости. на левом притоке Уазы. Из города Шантийи, в двух льё к югу от Крея, рыцари и прибыли. Судя по всему, сельчан оповестили заранее и даже объяснили, какие услуги, то есть пожертвования, от них потребуются, потому что в Сен-Лё отряд встречали, притом не только жители этой деревни, но и двух соседних, Нуантель и Крамуази. В общем, довольно многочисленная толпа. Начался импровизированный митинг, на котором сельчане жаловались на тяжёлую жизнь, а если среди них нашлись грамотеи-законники, то и ссылались на незаконность реквизиций.

Сомнительно, чтобы Клермоны, Рауль и Жан, готовы были вступить в дискуссию. Разговор с подлой деревенщиной мыслился иначе. В результате возникла потасовка, в которой простолюдины не проявляли почтительности к дворянам. Когда облака пыли над деревенской площадью рассеялись, на земле обнаружились девять мёртвых тел: четыре рыцаря, включая Рауля де Клермона, и пять оруженосцев, все дворяне. Уцелевшие бежали в направлении Шантийи. Не рука ли Парижа, не парижский ли капитан-агитатор, даже снабдивший деревенских оружием? А как иначе объяснить такие потери у профессионалов войны? 

Понимая, что скоро они вернутся с мощным подкреплением, победители, не теряя времени, двинулись по близлежащим деревням, поднимая народ и призывая бить дворян где только заметят. Соседи удивительным образом проявили понимание без капли смирения, охотно присоединяясь к разраставшейся с каждым часом армии. Так началось величайшее в истории Франции крестьянское восстание, стремительность, всеохватность и, следует добавить, беспричинность которого не перестают озадачивать историков.

Тут, прежде всего в беспричинности, надо разобраться, обратившись к мнению историков, анализировавших истоки Жакерии. Так, Раймон Казель подчёркивает, что в областях, где она разразилась, сельское хозяйство не находилось в бедственном положении, а жители «равнины», как называли тогда просторы вне высоких, подобных скалам городских стен или дворянских замков, — равнины, изобиловавшей деревнями, хуторами, уединёнными фермами, не подвергались непосильным поборам. Более того, земледельцы не любили бунтовать до завершения жатвы, а в мае до этого ещё далеко. Экономическая необоснованность массового восстания очевидна и Жану Фавье, ибо оно «было ограничено самыми богатыми землями Парижского бассейна: областями Бове, Суассона, областью Бри. Это не был бунт последних нищих, умирающих с голоду». Восстали «крестьяне-середняки, жившие на земле, плодородие которой было выше среднего». Историк отстаивает концепцию, которую выдвигал для объяснения восстаний горожан во Фландрии в предыдущие десятилетия: самые угнетённые, нищие и бесправные обычно не восстают. Восстаёт, говоря языком другой эпохи, «средний класс», который жил неплохо, даже процветал, а потом жизнь резко изменилась к худшему. Вот, кстати, и рецепт против революций: не давать формироваться большому среднему классу.

Что касается наиболее несчастных — безземельных подёнщиков, такое катастрофическое событие, как пандемия чумы десятью годами раньше, сыграло им на руку: рабочая сила выживших стала стоить дороже. А последовавший за военным поражением разгул разбойничьих компаний создал для бедноты новое поприще — труда, с позволения сказать, ратного. Напротив, крестьяне зажиточные, привязанные к своему участку, старательно отграниченному от соседей изгородями, кустарником, лесными полосами, дорожившие собственностью, с прикопленной денежкой, переживали страдания, которых не могли припомнить и деды. В добавление к наступившему хаосу, их не оставляла в покое и агонизировавшая власть. По словам Фавье, «эти люди были достаточно состоятельны, чтобы их облагали податями, налогами, подвергали реквизициям».

Монах Жан де Венетт, сам из крестьян Бовези, кому близки были их беды, в своей хронике так описал времена после Пуатье: «В этом году виноградники, источники благотворной влаги, веселящей сердце человека, не возделывались; быки и овцы не ходили по пастбищам; церкви и дома повсюду носили следы всепожирающего пламени или представляли груды печальных, ещё дымящихся развалин. Глаз не услаждался, как прежде, видом зелёных лугов и желтеющих нив, но наталкивался всюду на тернии и сорные травы. Колокола не звонили радостно, призывая верных к божественной службе, а лишь били тревогу, подавая сигнал к бегству крестьян при приближении неприятелей. Что сказать мне ещё? Самая отчаянная нищета царила повсюду, особенно между крестьянами, ибо сеньоры переполняли их страдания, отнимая у них и имущество, и их бедную жизнь. …Они редко обременяли себя заботами о том, чтобы защитить своих вассалов от набегов и нападений неприятелей».

Под «неприятелями» имелись в виду отряды англичан и наёмников, частью на содержании короля Наварры и под контролем его брата Филиппа, которые в отсутствие регулярных боевых действий расползлись по всему Лангедойлю. Их главной заботой, особенно капитанов, было обогащение, в чём они весьма преуспели. Имена и клички запечатлелись в хрониках, настолько были на слуху. Некий Фульк де Лаваль, то есть Лысуха де Лаваль, со своими бретонцами опустошал и сжигал деревни области Бос в окрестностях Шартра. Валлиец Руфин, «смелый и буйный человек», по оценке Фруассара, «столь нажился и собрал столь великое обилие имущества, особенно золота и серебра, что не было ему и счёту». А англичанин «монсеньор Роберт Ноллис», командир самого многочисленного разбойничьего корпуса, «грабил, успевши в конце концов скопить сто тысяч добрых экю. И держал людей и наёмников на своём жалованье в изобилии, ибо каждый из этой шайки с охотою ему служил и за ним следовал».

Лакомым куском были, конечно, города с их богатыми буржуа, но несравнимо более лёгкой добычей представлялись деревни, где состоятельных людей тоже хватало. Деньги у тех, кто ухитрялся их надёжно припрятать, выбивали разными способами. Например, в герцогстве Бурбоне в верховьях Луары бриганды вырыли яму, в которой непрерывно поддерживался горящим костёр, и назвали её «Ад». Когда какой-нибудь упрямец из крестьян не желал заплатить за себя выкуп или указать свои тайники, капитан небрежным взмахом руки давал команду: «Проводите его в Ад».

Иногда свирепствовали без особой выгоды, а просто для удовольствия. Крестьянина запирали в ларь для хранения муки, а на крышке ларя насиловали его жену. К младенцу привязывали кота, который вскоре начинал беситься и издирал несчастного иногда насмерть.

Сельчане не оставались пассивными жертвами. Они превращались в воинов, способных, по крайней мере, обороняться, о чём свидетельствует тот же Жан де Венетт: «В этом 1358 году много неукреплённых селений превратило свои церкви в настоящие замки, окопавши их рвами, установивши на башнях и колокольнях военные машины, камнемёты и баллисты, чтобы защищаться от бригандов в случае их нападения, а это, как кажется, случалось очень часто. По ночам на вершине этих башен бодрствовали часовые. Стояли там дети, чтобы предупредить о приближении неприятелей. Заметивши их издали, они поднимали тревогу трубными звуками и колокольным звоном. При этом сигнале крестьяне, покидая свои дома и поля, возможно скорее искали убежища в церкви. Другие, по берегам Луары, проводили ночи со своими семьями и скотом вдали от своих жилищ, на островах реки, или же в лодках, поставленных на якорях посредине её течения».

На берегах Соммы крестьяне поступали иначе: вырывали в откосах обширные подземелья и по тревоге прятались в этих убежищах. Жюль Мишле, классик французской исторической мысли, ссылаясь на очевидцев, утверждал, что ещё в прошлом, восемнадцатом веке, четыре столетия спустя, сохранялось около тридцати таких подземелий: «Это были длинные узкие сводчатые проходы, семи или восьми футов шириной, окаймлённые двадцатью или тридцатью комнатами, с колодцем в центре, чтобы иметь одновременно воздуху и воды. Вокруг колодца — большие комнаты для скота. Забота и надёжность, которые заметны в этих сооружениях, убедительно доказывают, что это были обычные жилища жалкого населения того времени».

И вот эти измученные люди, ещё два года назад жившие если не хорошо, то сносно, восстали. Против кого? Против бригандов? Горькая усмешка в ответ. А восстали они против тех, кто жил с ними бок о бок и в предыдущие десятилетия, в общем-то, не сильно их угнетал. Но сегодня не исполнял свой долг воинов-защитников. Вынужденные защищать себя сами, перестав надеяться в этом на исконно военное сословие — дворян, крестьяне не могли не вскипать гневом при попытке сеньоров предъявлять в такой вопиюще позорной ситуации ещё и какие-то требования. Атмосфера после Пуатье накалялась. И как закипает множеством пузырьков котелок на огне, так разом забурлил Лангедойль.

Но это лишь одно объяснение синхронности восстания. Другое предлагает Раймон Казель: семена пропаганды парижан упали на благодатную почву и с невероятной быстротой повсеместно дали всходы. Кампания по сносу замков плюс тайные инструкции Этьена Марселя городам с призывом поддержать акцию, что они и сделали, стали той агитацией словом и делом, на которую в густой атмосфере ненависти крестьяне не могли не откликнуться. По сути, Марсель создал «инфраструктуру» Жакерии, чем и объясняются её стремительность и масштабность. И это не домыслы. Нормандская хроника говорит об Этьене Марселе как о том, «через кого взбунтовалась Жакерия». А регент в письме графу Савойскому прямо обвиняет купеческого старшину в том, что тот «взбунтовал людей равнины Франции (то есть Иль-де-Франс), Бовези, Шампани и других мест против дворян названного королевства, коих (людей) столь много пришло, что никто не мог бы сего и помыслить». Да, верно, число восставших достигало ста тысяч. Таких армий не собирали и короли в лучшие годы.
 
О преобладающей роли парижской агитации в сравнении с хозяйственной разрухой косвенно свидетельствует и то, что очагом и главным театром Жакерии стали вовсе не юг и юго-запад, наиболее страдавшие от набегов, а области к северу и востоку от Парижа, где не прекращалась относительно нормальная жизнь.

Жакерию, таким образом, нельзя считать ни восстанием сельской бедноты, ни движением сугубо крестьянским, и прав, вероятно, Казель, назвав её войной недворян против дворян. Остаётся, однако, вопрос о её связи с действиями парижан и их сторонников в других городах. А именно: что было первично, где причина и где следствие? Несмотря на вышесказанное, сомнения остаются: разночтения есть и в хрониках. По Раймону Казелю, затравкой послужили военные экспедиции по деблокированию Парижа во всех направлениях, а в масштабах Лангедойля — тайные письма Марселя городам, о чём сказано в одной из хроник. Но ведь походы парижских ополченцев и действия горожан в других местах практически совпали по времени с началом и разрастанием антидворянского движения на селе: это происходит в одни и те же дни конца мая и первой декады июня. Нормандская хроника вообще отдаёт первенство сельчанам: «Когда купеческий старшина узнал об этом глупом бунте крестьян, он приказал отрядам парижан выйти из города, и они разрушили крепости Гурне, Палезо, Трапп и Шеврёз и многие другие замки и крепости, которые находились вокруг Парижа». Получается, не Этьен Марсель задумал атаковать замки, он лишь перенял опыт восставшей деревни. Но вряд ли такая интерпретация верна: ведь в день, когда разыгралась драма Сен-Лё, парижские корпуса были уже в походе.
 
Правильный ответ, по-видимому, таков: встретились и соединились два имевших разные мотивы движения, подпитывая друг друга, так что и в хрониках, и в других документах действия крестьян и горожан представлены как эпизоды одного процесса — «злой Жакерии», каковым эпитетом её наградили шокированные летописцы. Но детонатором послужила всё-таки инициатива парижан, тайные инструкции городам и «командировки» агитаторов, далеко не всем хронистам известные. Шла общая война простых людей города и деревни против «благородного сословия», и кто затеял, а кто подхватил, в начале июня уже не имело значения.

Каков же был облик этой войны? Историки давно пришли к согласию о происхождении слова «Жакерия», но у Жозефа Ноде в его труде двухсотлетней давности перечислено несколько толкований, о которых тогда ещё спорили. Одни авторы, по словам Ноде, считали, что вождя крестьян звали Жак Боном, то есть Жак Добряк, Жак Добродушный малый, откуда и название. Другие настаивали на его происхождении от слова «жакет» — куртка, которую носили крестьяне. Но, полагает историк, наиболее правдоподобно толкование, которое даёт Жан де Венетт; Ноде называет этого летописца «продолжателем хроники Гийома де Нанжи».  «Жаками — добрыми людьми» рыцари в насмешку называли крестьян и вообще простолюдинов за неловкость в воинских упражнениях. По-современному это звучало бы как «салага», «штафирка». Ныне отечественные учебники производят Жакерию от презрительного или фамильярного наименования крестьянина «Жак Простак» в лексиконе дворян и в городском фольклоре, если считать слово «простак» подходящим переводом понятия «боном» — «добрый человек» в широком средневековом значении слова «добрый».

Но дело, конечно, не в названии. Доброты в этой войне не просматривалось, хотя «доброй», то есть настоящей, она была, притом жестокость восставших хронисты, по-видимому, преувеличивают. Разрушали замки, жгли дома, но эпизодов с убийством дворян и членов их семейств исследователи насчитывают по всем хроникам и документам не более тридцати. При таком размахе движения немного, а в стремлении превратить в руины дворянские бастионы угадывается рука горожан, прежде всего Парижа и его купеческого старшины.

Разрушено было множество замков, но оценить реальное число жертв невозможно. Если судить по декларациям, жаки призывали к геноциду по сословному признаку. Жан Фруассар, выразитель крайней точки зрения и известный как «певец рыцарства», писал о жаках: «Они говорили, что дворянство королевства Франции, рыцари и оруженосцы, опозорили и предали королевство и что было бы великим благом их всех уничтожить. И тому, кто так говорил, каждый кричал: “Истинную правду он сказал; позор тому, кто будет помехою истребления дворян, всех до последнего!” Потом собрались и пошли в беспорядке, не имея никакого оружия, кроме палок с железными наконечниками и ножей, прежде всего к дому одного ближайшего рыцаря. Они разгромили и предали пламени дом, а рыцаря, его жену и детей, малолетних и взрослых, убили. Затем подошли к другому крепкому замку и сделали ещё хуже: захвативши рыцаря, они привязали его к крепкому столбу и на его глазах насиловали жену и дочь много раз, один после другого, а потом убили даму, которая была беременна, дочь, детей, наконец самого рыцаря, замок же подожгли и разгромили».

Число жаков умножалось по мере их продвижения, дворяне, видимо, не рассчитывали успешно сопротивляться тысячным толпам: «рыцари же, дамы, оруженосцы и их жёны бежали, унося на своей шее малых детей, по десять и по двадцать миль до тех пор, пока не считали себя в безопасности, и покидали на произвол судьбы и свои дома, и имущество. А эти злодеи, собравшиеся без вождя и без оружия, громили и сжигали всё на своём пути, убивали всех дворян, которых встречали, истязали и насиловали всех дам и девиц без жалости и без милосердия, как бешеные собаки. Поистине, ни христиане, ни сарацины никогда не видали таких неистовств, какими запятнали себя эти злодеи».

Описание ужасов Фруассар завершает прямо-таки инфернальной сценой: «Они убили одного рыцаря, насадили его навертел и, повёртывая на огне, поджарили при даме и её детях. После того, как десять или двенадцать из них истязали и насиловали женщину, они накормили её и детей этим жареным, а потом всех умертвили злой смертью».

Разумеется, певец рыцарства, и во многих других местах своей хроники склонный к гротеску, свидетелем всего этого не был, а пересказывал, давая волю фантазии, слышанное в кругу единомышленников или прочитанное у других авторов, которые тоже вряд ли присутствовали при жутких деяниях озверевшего простонародья.


Официальный хронист Пьер д’Оржемон, реальный очевидец многих событий тех недель, находившийся, правда, в Париже, пишет о том же, что и Фруассар, но без конкретных эпизодов. Сообщив вначале о девяти убитых дворянах в Сен-Лё, далее скуп на подробности: «А после того, движимые злобою, пошли по области Бовези, каждодневно умножаясь в количестве, и убивали всех знатных мужчин и женщин, которых встречали, и многих детей умертвили. И разрушали или сжигали все дома дворян, которые им попадались, были ли то крепости или другие жилища».

Что верно, так это разрушение замков, но происходило ли оно как натиск бури или же со знанием дела, под руководством городских специалистов, д’Оржемону неизвестно, хотя о широкой вовлечённости горожан и о ключевой роли Парижа он в Больших хрониках упоминает: «Имелось мало городов, посёлков и прочего в Лангедойле, которые бы не были приведены в движение против дворян движением народа в пользу тех в Париже, которые зело их (дворян) ненавидели». Надо, кстати, заметить, что разрушить каменный замок — задача технически непростая, не для бушующей безначальной толпы. Нестыковку подмечает и Жан Фавье в своей «Столетней войне»: ему кажется странным, «почему люди, знающие военное ремесло и в какой-то мере защищённые стенами своих замков, даже не подумали защищать себя и свою семью от банд простолюдинов, бесспорно, неспособных три дня осаждать крепость».

Компилятивный «Хронограф французских королей» также небогат фактурой, изображая картину жестокостей «с птичьего полёта»: «Спасались тогда бегством все дворяне Франции, кто за границу, а кто в замки внутри королевства, ибо страшились они жестокости крестьян, которые немилосердно и не принимая выкупа убивали жён и детей дворянства».

Дворянская ангажированность Фруассара и д’Оржемона не вызывает сомнений, но вот что пишут «народные хронисты», сочувствовавшие делу парижан. Жан де Венетт, разделяя праведный гнев восставших, не может умолчать об эксцессах и не осудить их: «Те, которые первоначально приняли это (дело) из рвения, как им казалось, к справедливости, так как их собственные сеньоры их не защищали, а притесняли, обратились на дела презренные и нечестивые. …И вот, выступивши с оружием и знамёнами, распространились по всей округе и всех знатных мужчин, каких только встречали, даже собственных сеньоров своих, убивали и уничтожали без жалости. Не довольствуясь этим, дома и крепости дворян сравнивали с землёй и, что ещё более достойно жалости, знатных дам и малых детей их, которых встречали, предавали мучительной смерти». Монах из Сен-Дени добавляет, что «не щадили они даже тех (из дворян), с которыми были вместе вскормлены и обучаемы».

В приведённых отрывках примечательны два момента. Сеньоры, хотя и притесняли, но также и обучали крестьянских детей вместе со своими. И второе: «выступившие с оружием и знамёнами» — это явно не о буйной деревенщине, вооружённой лишь палками и ножами. У хрониста явное смешение двух потоков, питавших Жакерию: сельского и городского. И вопрос, какому из них принадлежал приоритет, вряд ли можно решить окончательно. Хроники говорят о присутствии в рядах жаков людей разной социальной принадлежности и достатка: ремесленников, купцов, учёных, священников. Большие хроники Франции сообщают о вовлечённости «богатых людей из буржуа и других». Жак Кастельно объясняет их участие в движении, где, согласно Большим хроникам, «людей пахоты было больше всего», «некоторым желанием мести или случаем удовлетворить иллюзорные амбиции». Проще говоря, завистью к более преуспевшим в жизни.

Подобно другим психическим поветриям того века, на грани и за гранью безумия, вроде движения «пастушков» — сельской молодёжи, ужасающими погромами прокатившегося по Франции с севера до юга при Филиппе Длинном, или «флагеллантов» — самобичующихся во время великой чумы, уже при Валуа, Жакерия увлекали многих и многих даже вопреки их бытовым, экономическим, сословным интересам. Революционному энтузиазму не менее трудно сопротивляться, чем религиозному. Одних, большинство, он заражает, и это искренний порыв. Другим некомфортно мыслить не «как все», и это называется конформизмом. Третьи идут за массой из опасения пострадать за инакомыслие.

Жакерия стала мощным всплеском низовой самоорганизации, местной инициативы. Каждый городок желал иметь своего, не назначенного сверху приказом бальи или прево, а избранного народным сходом главу, на языке эпохи — «капитана». Не всегда им оказывался самый горячий из толпы, нередко народ проявлял мудрость и выдвигал самого уважаемого. Так капитанами оказывались люди, социально неблизкие крестьянам и мелким ремесленникам. Насколько охотно они соглашались на эту роль? По-разному, но часто у них не было выбора. Хроники и официальные грамоты сохранили некоторые имена. Это зажиточные буржуа, такие, как Коляр Лемёнье, Арнуль Генлон или Денисо, то есть «Дениска», Ребур. Это дворяне, в частности, брат одного из президентов Парламента и советника дофина-регента Ламбер де От-Фонтен или Жан Юло д’Эстевеньи, известный как «человек доброй славы и доброго имени». Это священник, кюре одного из приходов Жан Неранже. Это дама де Бетанкур, дочь сеньора де Сен-Мартен-ле-Гайяр, что уж совсем удивительно. Впрочем, не слишком: в связях с жаками была замечена дама куда более знатная, графиня Изабель де Валуа, вдова павшего при Пуатье славного «сира Пьера» де Бурбона, тёща регента. Когда в её поместье в Верхней Нормандии, по правому берегу низовий Сены, пришёл повстанческий отряд, она жаков накормила и напоила, снабдила припасами в дорогу. Потом к этой немолодой графине явились опомнившиеся рыцари и, как записал хронист, «долго досаждали ей за то, что она дала жакам съестные припасы, как они говорили».

Юридические документы — «разрешительные грамоты», составленные позднее для оправдания некоторых персон, вовлечённых в Жакерию, погружают в атмосферу тех двух-трёх недель, когда разворачивалась эта «молниеносная война», в которой стотысячная армия мобилизовалась и действовала от Шампани на востоке до Нормандии на западе, от Сены и Йонны на юге до Соммы на севере на территории в пятьдесят тысяч квадратных километров. Что касается разрушений, хроника приводит некоторые данные: «Более шестидесяти крепостей и добрых домов были разрушены в Бовези, Амьенуа и Сантере; более ста в диоцезе (епархии) Лан, в Нуайоне и Суассоне, не считая тех, которые снесли в Бри, в окрестностях Санли и в других областях Иль-де-Франс и Шампани. Все замки рода де Монморанси были срыты до основания». Последнее понятно: усадьбы этого семейства совсем рядом с Парижем, тут работали мастера по сносу. Однако, констатируют историки, разрушители воздерживались от кровопролития.

В оправдательных документах упоминаются и такие личности, которые никакого прощения, конечно же, не заслуживали. Одна из них, «некий человек, именем Пьер де Монфор (знаменитая фамилия!), много раз, пока был в живых, старался сеять среди жителей названного города (Кайен в Нормандии) волнения, заговоры и раздоры, подстрекая и научая простой народ препятствовать сборам на войско и оборону города и области. И говорил много злых и крамольных речей, имевших целью вызвать волнения и посеять распрю между мелким людом и зажиточными горожанами. …А во время восстания простого люда Бовези против местных дворян носил на своей шляпе вместо пера изображение деревянной сохи и, дабы вовлечь простой народ упомянутого города (Кайена) и области в подобное заблуждение, говорил, что он держит сторону жаков».

А вот история прямо противоположная, о добром и несчастном Жаке де Шенвьере, жителе городка Таверни у излучины Сены, в пяти льё северо-западнее Парижа и всего в льё от Понтуаза. Судя по всему, это худородный дворянин из городка Шенвьер в упоминавшемся округе Монморанси. В документе он несколько фамильярно именуется Жакеном, то есть Жаконей или Жакушей. Жители округа обратились к местному королевскому прево с просьбой назначить им капитана. «А этот прево им ответил: “Выбирайте сами”. Они и выбрали единогласно означенного Жакена. И не мог он отказаться, ибо иначе они предали бы его смерти. Означенные жители причинили много бед в присутствии Жакена, который всё время говорил им: “Перестаньте заниматься поджогами”, а чтобы скорее заставить их прекратить, говорил: “Подождите до другого раза”. И за то называли его изменником и хотели отрубить ему голову. Был взят ими из числа дворян один оруженосец по имени Рауле де Бетмон, который в присутствии Жакена был лишён жизни. …Всё же названный Жакен спас от смерти даму из Шату, её детей, племянников и многих других из дворян». Жакен, говорится далее, имел от купеческого старшины Парижа «поручение — все те крепости и дома в сердце Франции, между двумя реками (Сеной и Уазой), кои покажутся ему опасными для города Парижа и всей открытой страны (то есть вне городских стен), сравнивать с землёй, чтобы нельзя было в них жить, тем не менее он совсем это поручение не выполнил».
 
Трогателен рассказ о Жане Урселе из местечка Пон-Сент-Максан на Уазе, чуть выше по течению города Крей. Жан Урсель работал палачом, притом был добр и нетерпим к беззаконию. Узнав, что «множество недворян» захватили двух оруженосцев и собираются их умертвить, Жан обратился к капитану посёлка «и просил его принять меры к тому, чтобы означенных оруженосцев смерти не предавали. А капитан в ответ ему сказал, что это не в его власти, ибо названные недворяне Бовези выразили пожелание и порешили с означенными оруженосцами покончить». Урсель не удовлетворился ответом и «написал большему (то есть вышестоящему) капитану означенных недворян письмо, в котором просил принять меры к тому, чтобы оруженосцев смерти не предавали». Да, бюрократия революции рождалась прямо-таки на глазах. Удивительные проволочки сопровождали и расправу.
 
События развивались так. «Некто, именовавший себя заместителем вышестоящего капитана, в гневе за это письмо и ходатайство, собрал вокруг себя множество других недворян, явился с ними к дому означенного Жана Урселя, и, обнаживши мечи, громогласно кричали: “Смертью божьей клянёмся, смерть ему, если мы его сможем найти”». Нет, не смогли. Урсель бежал в лес и скитался там два дня, пока голод и жажда не заставили его выйти к людям, и «через некоторых своих знакомых стал разузнавать, не ушли ли из селения названные недворяне. И когда ему сказали, что ушли, он вернулся к себе домой».

Но это ещё не конец. «Немного времени спустя встретил он множество недворян, которые вели с собою означенных оруженосцев, чтобы их, сбросивши с моста, в реке утопить». Урсель по просьбе оруженосцев вторично пошёл к капитану селения Пон-Сент-Максанс «с просьбой о том, чтобы оруженосцев смерти не предавали. А означенный капитан сказал, что он получил от большего капитана ответ, который гласит: если названные оруженосцы не будут преданы смерти, сам капитан Сент-Максанса будет казнён; так уж пусть лучше эта участь выпадет на долю оруженосцев». Вполне логичное заключение. «При этом означенный капитан приказал Жану Урселю идти вместе с другими недворянами предавать названных оруженосцев смерти. И, когда стояли на мосту и рассуждали о том, как связать и утопить оруженосцев в реке, названные недворяне сказали капитану Сент-Максанса и Жану, что не сумеют они устроить дело так, чтобы оруженосцы не выплыли из реки, но в ней утонули. И просили, чтобы сделал это Жан Урсель, который исполнял раньше судебные приговоры. Когда же Жан Урсель стал отказываться, самого его схватили и в реке утопить хотели. И сказали ему тогда оруженосцы: “Жан, дорогой друг, ради бога, нас не жалейте; делайте то, что вам велят, ибо иначе ни вам, ни нам смерти не миновать”. И по принуждению названного капитана он оруженосцев связал и, предавши связанных означенным недворянам, тотчас же от них удалился. После того означенные недворяне, как слышал впоследствии названный Жан, бросили оруженосцев в реку и утопили их».
 
Этот длиннейший трагифарс показателен. Если несколько дней понадобилось на расправу с двумя дворянами, на которую жаки оказались к тому же неспособны без содействия профессионального палача, какова же цена рассказам хронистов о множестве зверски убитых дворян, благородных дам и их детей, о поджаренном на вертеле рыцаре и прочем? Конечно, садисты в многотысячной массе наверняка встречались, лютость, кроме того, заразительна. Но, похоже, подавляющее большинство повстанческих отрядов мучительно переживало проблему, как им исполнить установку мгновенно образовавшейся иерархии начальства на поголовное истребление дворян. Жак Кастельно, историк революций, как «первой французской», так и второй, Великой, которому есть с чем сравнить, констатирует: «Документы упоминают главным образом пожары и грабежи. Жаки голодны, они похищают домашнюю птицу с птичьих дворов, карпов из прудов, плоды фруктовых садов и вино из погребов. Они грабят замки, ибо они бедны и это мельком увиденное богатство ударяет им в голову. Они редко производят массовые избиения. Включая всё, нам известны около тридцати жертв. Немногие из революций производили столь малое их количество». Ну, насколько бедны были восставшие середняки и буржуа и ошеломляло ли их богатство заурядных сельских сеньоров, владевших замком, но страдавших от хронического безденежья, — с этим можно поспорить.

У революций, независимо от степени жестокости, есть свои законы. Начинаясь с праздника единства ради желанного для всех, кроме кучки закоснелых паразитов, обновления, они продолжаются чередой размежеваний, отречений удовлетворённых и радикализацией по-прежнему недовольных. А заканчиваются хаосом или террором и диктатурой, суровость которых заставляет пожалеть о недооценённой мягкости старого, дореволюционного режима. Тоскливо было, вероятно, в те дни застрельщикам реформаторского движения из числа дворян: Жану де Пикиньи, два брата которого пали жертвами жаков, Амори де Мёлану и его дяде Жану, епископу Парижскому, отмежевавшемуся тогда от «парижских затей», да и самому «архитектору реформ» Роберу Лекоку. И понятен горький сарказм Жана Фавье, когда он, повествуя о Жакерии, пишет, как «считавшие себя сторонниками реформы с ужасом обнаруживали, что есть другие представления о реформе, на другом уровне, и что борьба за эту другую реформу в первую очередь сводится к тому, чтобы вешать, сажать на кол, жечь заживо их самих — их, кто два года только и говорил, что о реформе».
 
А что мог чувствовать Этьен Марсель? Вряд ли он грустил: ведь армия жаков была его армией. На жестокий аргумент регента и сплотившихся вокруг него дворян — удушить Париж блокадой — он предъявил контраргумент, сокрушительный. Правда, в движении жаков зазвучал мотив, который не мог не встревожить Марселя и его друзей, элиту буржуа.

Конечно, остриё ненависти поднявшегося простонародья нацеливалось прежде всего на «благородных», сословие, отгородившее себя стеной презрения и от крестьянина, и от богатого коммерсанта. По словам Ива Лефевра, внимательного к параллелям между французскими революциями. «повсюду пели, как “Марсельезу”:

Мы тоже люди, как они,
И плотью нашей им сродни,
В груди сердца у нас одни,
И те же души искони».

Но мог ли вошедший во вкус грабежей и поджогов отряд деревенских жаков, даже с грамотным капитаном из городских, продвигаясь от замка к замку, от поместья к поместью, отличить обиталище дворянина с четырёхсотлетней родословной от не менее, а часто более роскошной усадьбы богатого буржуа, купленной у обедневшего родовитого семейства или дарованной королём за услуги? Как тут не вспомнить родича Марселя, всесильного Жоффруа Кокатри с его «долиной Кокатри» или тестя купеческого прево, не менее всесильного Пьера Дезессара, да и самого Этьена и людей его круга с их владениями? Это были далеко не загородные «дачки» с домиком, садиком и огородом. Притом уже не одно десятилетие, начиная с Филиппа Красивого, шёл процесс «одворянивания» крупных или служивших при дворе буржуа, совсем не «благородных» по рождению. Разве не был свояк Марселя камергер Робер де Лорри, возведённый в дворянство и посвящённый в рыцари, сыном кабатчика? В его владении находился великолепный замок Эрменонвиль, недалеко от города Крея на Уазе, который он обставил роскошной мебелью.

Справедливости ради надо заметить, что наряду с крестьянами-середняками существовали и «середняки» городские — горожане скромного достатка, ремесленные мастера не первого ряда и небогатые торговцы, слой населения значительный, если не преобладающий. У них тоже имелись загородные владения, небольшие, служившие местом отдыха и подспорьем в пропитании. Кроме огородов, известны многочисленные виноградники. Этот выход города за свои стены не вызывал антагонизма, но, напротив, содействовал союзу горожан и сельчан.

Вот что говорит об этом союзе Раймон Казель: «Именно за стенами городов население (деревень) укрывается в случае опасности. Имеется, кроме того, множество взаимосвязей даже в мирное время между деревнями и городами, которые создают между ними настоящий осмос. Буржуазия приобрела многочисленные сельские владения и часто туда приезжает. Люди равнины и буржуа встречаются на ярмарках и на рынках. Администрация сельских местностей находится в городах». Франция, нельзя забывать, страна необычайно для тех времён урбанизированная.

Идея, что все люди рождаются не только свободными. Но и равными, была великим открытием того революционного времени. Открытием, опасным и для знатных, и для излишне богатых. Задумывался ли об этом Этьен? Он крепко держал в руках Париж. Его власть была диктатурой нотаблей — мастеров торгово-ремесленных корпораций, прежде всего шести привилегированных, пока что единодушных в отношении к регенту и дворянству. Масса тех, кого хронисты называют «мелким людом», «заурядными людьми», беспрекословно повиновалась и внешне поддерживала политику «важных и могущественных». Но исследователи замечают в этой поддержке налёт равнодушия, отстранённости. Мелкий люд жил своими заботами и жил, особенно в эти месяцы, тяжело. И если среди могущественных возникнут раздоры, а заурядные люди скажут своё слово, настанут не самые счастливые дни для парижской власти.

Марсель через знакомства с фламандскими купцами в Париже, через поездки во Фландрию, переписку и регулярные сделки по закупке фламандского сукна, через полученные по наследству давние торговые связи хорошо знал бурную историю фламандских коммун, федерации сукнодельческих городов Гента, Брюгге, Ипра. Нечто подобное он намеревался осуществить и во Франции. Знал и трагическую судьбу суконщика Якоба ван Артевельде, героя предыдущего десятилетия, пагубную роль в этой судьбе союза с англичанами, межцеховых усобиц, ярости обнищавшей мелкоты. Знал и, конечно, прикидывал на себя.

Ив Лефевр в одном из лирических отступлений своей книги изобразил это так: «Именно к Артевельде возвращалась его мысль, вечером, в лавке или закрытой от ветров зале его дома на Старосуконной улице, где он отдыхал от треволнений и забот возле своей жены и детей. Там он вспоминал, крупными мазками, волнующую фламандскую эпопею». В самом деле, всё, что погубило Артевельде, грозило стать проблемой и для Марселя: ставка на Шарля Наваррского, доброго друга англичан; интриги и зависть в верхушке ремёсел; небездонность терпения ремесленного низа, безработного, голодного, стеснённого беженцами, разгорячённого проповедью всеобщего равенства. Было о чём поразмыслить.