Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 39

Глава тридцать девятая. Первый дворянин мира

Шарль Наваррский проиграл, он не мог этого не понимать. Если, на чём настаивает большинство исследователей, он действительно был крайне честолюбив и вынашивал планы завладеть французской короной, то ко второй половине мая он оказался дальше от их осуществления, чем когда-либо после своего освобождения из крепости Арлё. Ни его уговоры, ни демарш университета не смогли вернуть регента Шарля в Париж, то есть лишить реальной власти. Похоже, он утратил влияние на тёзку, важнейший инструмент на поэтапном восхождении к престолу. Друг парижан, врагов регента, он ему теперь тоже враг. Изгнание из регентского Совета епископа Ланского лишило информации о замыслах противной стороны. Сверх того, дворянство с воодушевлением консолидировалось вокруг проявившего наконец волю правителя. А кто реально будет решать вопрос о короне Франции? Не Этьен Марсель со своими воинственными буржуа, сколько бы ни заверял в поддержке, не университет и не кучка реформаторов, теперь уже явных отщепенцев, а именно дворяне. Одним словом, полный провал, и, в середине мая покинув Париж, где ему воздавали королевские почести, воодушевляя, но и добавляя горечи к поражению, Наваррец отправился в дальний путь, к побережью «Английского канала» — Ла-Манша, в землю Ко, правобережье нижней Сены, чтобы там, в поместье своего брата Филиппа Лонгвиль-ан-Ко, потосковать о несбывшемся, ибо Шарль был эмоционален.

Там его и застала в первых числах июня делегация дворян Пикардии. Именно Пикардия, область к северу от столицы, с городами Амьен, Бове, Компьень, Клермон, Санли, Суассон, Лан, стала ареной, где началась и уже несколько дней бушевала Жакерия. Почему пикардийские дворяне обратились не к регенту, находившемуся в это время недалеко, в Мо на Марне, с супругой и придворными, а к не имевшему никакой официальной власти Наваррцу? Возможно, потому, что дворянские семейства Пикардии были наименее лояльны дому Валуа в сравнении с прочими и не скрывали наваррских симпатий. Может быть, и потому, что Шарль д’Эврё считался настоящим рыцарем, хотя ни в одном сражении не участвовал, а в способностях дофина как военного организатора и полководца имелись большие сомнения. Между тем против жаков требовалось провести крупную военную операцию.

Нормандский клирик, составивший свою «Хронику первых четырёх Валуа» по чужим рукописям и устным рассказам современников, описывает встречу в Лонгвиле: «Тогда дворяне, прибывшие в поисках прибежища к королю Наварры, просили его, чтобы соизволил он принять меры и озаботиться тем, как бы сокрушить, поразить и уничтожить этих жаков, и говорили ему: “Сир, вы первый дворянин мира, не потерпите же, чтобы дворянство погибло. Ведь если эти люди, именующие себя жаками, продержатся долго, а добрые города им помогут, дворянство ими будет совсем уничтожено”».
 
Опасность союза города и деревни, уже осуществлявшегося, подмечена верно. Что касается презрительной клички «жак», повстанцы действительно так себя именовали — с насмешливым вызовом тем, кто их презирал. Это похоже на то, как двести лет спустя, в легендарные времена Тиля Уленшпигеля, борцы против испанского владычества во Фландрии будут гордо называть себя «гёзами» — нищими. Слово «Жакерия», однако, появилось позднее восстания.
 
Как же отреагировал на обращение Шарль? Тонкий политик, он, судя по всему, извлёк из ситуации всё что можно. С какой стати он должен их спасать? Разве они пытались его спасти, разве возвысило дворянство коллективный голос протеста, когда при короле, а затем при королевском сыне его, «первого дворянина мира», как они выражаются, бессудно, безвинно и бессрочно держали в застенке, пока друзья при поддержке горожан не отважились его освободить? Не исключено, он даже прибавил: правильно делают парижане и жаки, снося ко всем чертям ваши замки, с помощью которых регент собирается уморить Париж голодом.

Впрочем, это домыслы. Более достоверно и отмечено историками, что Шарль прислушался к мнению друга, Жана де Пикиньи, тоже пикардийского дворянина, двое из шести братьев которого были убиты жаками в первые дни восстания. Вот текст одной из позднейших грамот: «Покойный монсеньор Гийом де Пикиньи, рыцарь, отправился близ Обмаля вести переговоры с людьми этой местности, изменниками и мятежниками против нашего государя, собравшимися для того, чтобы истреблять и избивать дворян, громить и поджигать их дома и жилища. А они во время переговоров означенного монсеньора Гийома де Пикиньи изменнически убили».

На самом деле Шарль артачился, конечно, чисто дипломатически. Сложившаяся ситуация несказанно его обрадовала: игровая доска, на которой ему поставили мат, перевернулась. Он, а не регент, призван выступить спасителем дворянства. И он поймал просителей на слове. Что означало «первый дворянин мира»? Вещь вполне определённую и звучащую короче: король. И он потребовал от них клятвы не препятствовать впредь его политическим планам. Договор чести был заключён, и Шарль отправился в путь. Карательная экспедиция против деревенщины не представлялась сложной задачей.

Нормандский летописец завершает рассказ: «Когда король Наварры взял с дворян клятву, что в его делах не будут они ему перечить, он выступил из Лонгвиля с рыцарями и англичанами, всего около четырёхсот воинов, и пошёл кавалерийским маршем на жаков Бовези и у Клермона в Бовези стал перед ними лагерем. Было там две баталии французского дворянства; одной из них командовал он сам, другой сир де Пикиньи и виконт Кенский, а Роберт Серкот (командовал баталией) английской».

Надо напомнить, что «баталией» назывался войсковой корпус, а виконт — титул между графом и нетитулованным бароном; виконтство Кенское располагалось в верховьях Уазы. Под «англичанами» имелись в виду наёмники, преимущественно выходцы из Англии, не торопившиеся домой.
 
Дворяне, посетившие Наваррского и влившиеся в его небольшую армию, очевидно, дали ему ориентировку: окрестности города Клермона. Именно там, по сторонам образованного слиянием Уазы и Терена угла, обращённого остриём к югу, на пространстве от Клермона на севере и далее на юг поперечником в полдюжины льё, был самый угрожаемый участок, эпицентр мятежа. От Лонгвиля на побережье до Клермона на бовезийских возвышенностях порядка тридцати льё, немного больше ста километров, преодолеть которые верхами рыцари, двигаясь форсированным маршем, могли за два-три дня и, выступив, вероятно, в начале недели, в четверг 7 июня достигли цели. Надо полагать, разведка в виде конных разъездов работала с обеих сторон, и дворянскую экспедицию ждали. Та армия, которую Шарль увидел перед собой построенной в боевом порядке на невысоком плато близ города Монтатер, что на реке Терен при впадении в Уазу, южнее Клермона, численностью и выгодностью позиции не внушила ему оптимизма. Деревенщина оказалась кое на что способной, и атаковать с ходу командующий не решился, хотя его силы за время марш-броска умножались присоединявшимися местными дворянами, достигнув примерно тысячи. Но жаков было раз в пять больше, притом несколько сот кавалеристов, вполне достойно вооружённых. Шарль приказал разбивать лагерь, о чём и сказано в летописи.

Всего за двенадцать дней народное движение, начатое в конце мая ватагой крестьян Сен-Лё, испуганных собственной нежданной победой над рыцарями, смогло породить готовую к решительному бою армию, числом равную тем, которые бросали друг против друга короли. Тут надо остановиться и произвести нечто вроде инвентаризации пространств и событий.

Жакерия расползлась по карте Лангедойля гигантским пятном, вытянутым на две с половиной сотни километров с юго-востока на северо-запад вдоль Сены, а поперечником почти в две сотни по Уазе и Марне до Соммы на севере и до Луары на юге. Если, наряду с привычными километрами, воспользоваться также современным административным делением, война недворян против дворян охватила четырнадцать департаментов. Но события, в которых решался исход исторического противостояния, дерзкой попытки исключить из социальной триады «молящиеся, воюющие, трудящиеся» ненужный второй элемент, разворачивались на гораздо меньшей территории, в нынешних департаментах Уаза, Сена и Марна, Сена-Сен-Дени, Валь-д’Уаза и, конечно, Париж. Самой же горячей точкой были не окрестности столицы, где разрушительные рейды парижан обходились без кровопролития, а графство севернее, в области Бовези, которое называлось Клермон-ан-Бовези. Графа звали Луи Добрый, он приходился сыном герцогу Бурбонскому, известному как «сир Пьер» и погибшему при Пуатье, а также братом-погодком дофине Жанне, супруге регента. Однако в драматических событиях на территории своего графства Луи Добрый никак себя не проявил, тут хозяйничали другие, в частности, король Наварры со своим воинством.

Чтобы представлять себе топографию событий, мысленно можно начертить на карте трапецию. В её пределах главные из них и происходили. Эта трапеция расположена не как в учебнике геометрии, а вертикально, её основания направлены по меридианам. Большее основание, западное, протянулось на шестьдесят километров от Парижа, одной вершины, до города Клермон, другой вершины. Из неё под прямым углом, строго на восток, выходит боковая сторона, которая через тридцать километров упирается в Компьень, третью вершину, город, бесспорно, приятный регенту. Здесь он отдыхал на Пасху, здесь провёл нацеленную против парижан ассамблею, здесь преобладают лояльные властям горожане. За стенами Компьеня укрылось и множество дворян с семьями, спасаясь от мятежного поветрия. Второе основание трапеции, спускаясь из Компьеня на юг, заканчивается в Мо на Марне, а из этой четвёртой вершины фигуру легко замкнуть, двигаясь на юго-запад и через сорок километров оказавшись снова в Париже. Диагональ трапеции, от Клермона до Мо, составляет пятьдесят пять километров. Такова геометрия, она же топография, средоточия событий начала лета 1358 года.
 
У восставших очень быстро начался процесс самоорганизации, что неудивительно, если вспомнить о существовании не только городских, но и многочисленных сельских коммун — ассоциаций свободных тружеников земли, владевших своими, отгороженными от соседей участками на правах, близких к частной собственности. Коммуна не менее, чем архаическая община, способна была защищать своих членов. И хотя для крестьян характерен местнический патриотизм, не выходящий за пределы округи, сельские жаки сплачивались общей ненавистью к дворянам, сословию, из защитника превратившегося в злого паразита. «Бей дворян!» стало лозунгом единения и простейшей политической программой.

Именно внутри «горячей трапеции» консолидация поначалу вразнобой действовавших отрядов достигла такой степени, что у жаков появился вождь. О нём известно немногое. Родом он был из селения Мелло на реке Терен, правом притоке Уазы. ОТ деревни этой до устья Терена порядка двух льё, а располагалась она в низине между двумя обширными плато, приподнятыми над окружающей равниной на несколько десятков метров. Именно здесь с утра пятницы 8 июня стояли друг против друга две армии, дворянская с ударным отрядом англичан, матёрых вояк, и крестьянская с изрядной долей горожан, которой командовал упомянутый уроженец Мелло.

Его звали Гийом Каль, согласно школьным учебникам, но это требует уточнения. «Каль» — пикардийская форма имени Шарль. А в Париже, где уже распространены были фамилии, его называли бы Гийом-Шарль де Мелло. Вот как характеризует его нормандский клирик-хронист: «Между ними (жаками) был один человек, видавший виды и хороший говорун, статного телосложения и красивый лицом. Имя ему было Гийом Шарль. Его-то жаки и выбрали своим вожаком. Но он хорошо видел, что это люди на малые дела, почему и отказывался руководить ими. Однако жаки заставили его силою и сделали своим правителем вместе с одним человеком, бывшим госпитальером, видавшим войну». Жан Фавье в «Столетней войне» комментирует: «принял роль вожака, только чтобы его не убили». Так что вряд ли Гийом был таков, каким его изобразила Айрис Дюбуа в «Сломанном клинке»: этаким профессиональным революционером, агитатором деревенской бедноты. Силой, скорее всего, притянули к восстанию и рыцаря из ордена госпитальеров — существовавшей со времён крестовых походов военно-духовной корпорации, занятой вначале охраной паломников и уходом за больными, а в четырнадцатом веке воевавшей с турками в восточном Средиземноморье.

Впрочем, возможно, Гийом разделял устремления жаков, просто не верил в победу этих «людей на малые дела», притом «неразумных и необузданных и с малым смыслом», добавляет хронист. Сам же Гийом, поскольку, как и госпитальер, «видел войну», понимал значение дисциплины и организованности и должным образом наставлял жаков, «ибо если бы они стали действовать порознь, дворяне легко бы их одолели», передаёт летопись ход мыслей Гийома.

Судя по всему, его усилия не пропали даром. Возникла иерархия капитанов, людей «большего смысла», выдвинутых или вовлечённых «силою» стихийно формировавшимися отрядами жаков. Гийома же признали капитаном общим, «генеральным». У него появилась своя «канцелярия», издававшая письменные приказы и грамоты, которые он скреплял собственной печатью. Фактически он превратился в альтернативного регента, но не посягавшего на королевскую власть, а защищавшего её по воле народа от предателей-дворян. Верность монарху подтверждало знамя жаков, и не одно, а у каждого капитана своё. Обычно оно представляло собой синее, королевского цвета полотнище с тремя жёлтыми королевскими лилиями. Как правило, это были не самоделки, а настоящие знамёна, с вышивкой, которые имелись в ратушах городов, и там, где эшевены, вольно или невольно, приняли сторону жаков, горожане присоединялись к повстанцам с этими хоругвями. В прежние времена буржуа-ополченцы под своим городским флагом ходили в походы в составе сводного королевского войска.
 
Боевой клич жаки тоже приняли королевский, старинный. Как пишет хронист, «трубили в рог и дули в трубы и во всеуслышание кричали: “Монжуа!”». Поучительный, однако, пример, как народ, верный сакральным символам государства, прихотью обстоятельств, а иногда по чьему-то хорошо продуманному замыслу, бывает со всей силой своего энтузиазма повёрнут на разрушение этого государства.
 
«Генеральный капитан» не зря удостоился высокого доверия, он действовал очень рационально. Нормандский хронист, отметив удручавшую Гийома «партизанщину» и разобщённость, продолжает: «Поэтому послал (он) наиболее благоразумных и наиболее почтенных к купеческому старшине Парижа, написавши ему, что будет его помощником, если и тот окажет ему в случае нужды подмогу и помощь». Союз города и деревни только и мог защитить простой народ от репрессий, когда дворяне оправятся от шока и перейдут в контрнаступление. Безусловно, Гийом это понимал.

В ожидании ответа парижан он двинул подконтрольные ему силы из долины Терена к северо-восточной вершине «горячей трапеции», Компьеню. За время пути длиною без малого десять льё армия пополнялась всё новыми отрядами, так что у стен города собралось несметное множество жаков, едва ли не всё восставшее Бовези. Если бы компьенцы под впечатлением этой лавины присоединились к движению, идея Гийома о союзе сельчане и горожан осуществилась бы для одного из важнейших «добрых городов» в сердце королевства. Латиноязычный «Хронограф французских королей», творение безвестного монаха из Сен-Дени, скомпонованное из разных источников, так описывает поход на Компьень: «Тогда названное мужичьё из Бовези (латинское «рустици» обозначает не только крестьян, но и вообще людей грубых, простонародье), числом около пятидесяти тысяч и более того, подошло к городу Компьеню и потребовало у горожан выдачи дворян, которые у них укрылись. Но горожане в ответ сказали, что скорее умрут, нежели в чём-либо их (жаков) послушают, и что они будут повиноваться только приказаниям регента Франции». Надо полагать, неоднократные посещения высокой особой их города так обострили верноподданническое чутьё, что и знамёна с лилиями не смогли ввести их в заблуждение.

Жаки ушли ни с чем и повернули на юго-запад, к самому центру упомянутой трапеции, по пути теряя, конечно, разочаровавшихся. Здесь, в городе Санли километрах в тридцати от Компьеня, жаки рассчитывали встретить более тёплый приём. Но ошиблись: жители в город их не впустили, вероятно, из-за неприятного вида и агрессивного настроя, а согласились только, после долгих переговоров, принять участие в разрушении близлежащих замков, которые могли заблокировать торговые пути. Пьер д’Оржемон пишет, что в одном из замков в окрестностях Санли в тот момент находилась герцогиня Орлеанская, но «спаслась оттуда бегством и укрылась в Париже». Это вполне возможно, поскольку Этьен Марсель не поддерживал расправ над дворянами, и в окрестностях столицы уничтожение замков и «добрых домов» происходило без человеческих жертв, а в стенах столицы, по словам самого Этьена, нашла убежище «добрая тысяча» представителей благородного сословия. Как удавалось избежать кровопролития? Вероятно, обитатели замков предпочитали не оказывать хорошо вооружённым парижанам сопротивления, а те имели установку людей не трогать. «Бей дворян!» не было их лозунгом.

Город Бове, за пределами трапеции, хотя недалеко, в двадцати пяти километрах на северо-запад от Клермона, был, в отличие от Компьеня и Санли, решительно настроен в пользу жаков — и горожане, и сам мэр. Туда, вероятно, по распоряжению генерального капитана конвоировали задержанных на местности, как пишет хронист, «многих дворян и там, с общего согласия горожан, предали их смерти». Цех городских палачей получил солидный заказ, ибо жаки, при всей своей буйности и многочисленности, продемонстрировали неспособность к смертоубийству собственными силами даже людей ненавистных. Поистине, факты подрывают доверие к расписанным хронистами, как «правыми», вроде Жана Фруассара, так и «левыми», сочувствовавшими жакам, зверствам «злой Жакерии». Хотя лишиться жилья и обратиться в беженца, даже сохранив жизнь, вещь, конечно, скверная.

Противоречивая ситуация сложилась в Амьене, главном городе Пикардии, пропарижском, «красно-синем», но с постоянным внутренним брожением. В двадцатых числах апреля амьенцы сумели дать отпор регенту, восстание его сторонников удалось подавить. Но вопрос с жаками, преимущественно крестьянской массой, двигавшейся со стороны Бове, пятьюдесятью километрами южнее, возродил распрю. Согласно «Хронографу французских королей», склонный поддерживать жаков «мэр города Амьена послал в помощь крестьянам из числа горожан сто человек». К жакам самовольно отправились и многие из мелкого городского люда, что встревожило солидных буржуа, как и решение мэра. Цитируя летописца, «это не понравилось городскому совету, посланные туда люди были отозваны». Горсовет командировал специальный отряд с целью вернуть в город ушедших амьенцев. Но те успели уже совместно с жаками разгромить один замок и, хуже того, убили его обитателей. В пяти льё от Амьена, где эмиссары горсовета настигли пособников жаков, между двумя отрядами горожан произошла кровопролитная схватка. Сторонники жаков были побеждены, взяты в плен и приведены в город, где мэру пришлось санкционировать их казнь. Иначе несдобровать бы и ему самому.

Между тем Гийом получил ответ Этьена Марселя на предложение сотрудничества. Нормандский клирик в своей хронике отмечает, что оно «очень обрадовало руководителей трёх сословий, и отписали они Гийому Шарлю, что окажут ему помощь с полной готовностью». Под «руководителями трёх сословий» имеются в виду некогда блиставшие на сессиях Штатов реформаторы, включая Робера Лекока, ныне пребывавшие в Париже под защитой Марселя, а также и сам старшина и его эшевены.

Готовя ответ Гийому Шарлю, Этьен, несомненно, советовался с друзьями на продолжавшем существовать «тайном совете», совещался с главами ремёсел, ибо жаки успели напугать буржуа, и в контактах с ними требовалась осмотрительность; вынес вопрос, вероятно, и на «партийное собрание» братства Нотр-Дам с участием буржуа и клириков.

Очевидно, в ответном письме было оговорено время и место встречи, а может быть, и указана первая совместная акция, что подтверждают дальнейшие события. Мастер парижских монетчиков Жан Вайян, который в это время во главе трёхсот ополченцев ровнял с землёй дворянские замки в четырёх льё к северу от столицы по дуге между Марной и Уазой, прервал свою работу, явно получив определённые инструкции, и двинулся дальше на север, туда, где «гулял» по Клермонскому графству Гийом Шарль. Тот, в свою очередь, временно передав одному из капитанов верховное командование, выступил во главе отряда в несколько сот человек навстречу парижанам. Раскладка по времени последующих событий позволяет предположить, что он отбыл утром в четверг 7 июня.
 
Три дня — 7, 8 и 9 июня 1358 года, длинные летние дни и короткие ночи (сорок девятая параллель — всё-таки относительный север, от восхода до заката в июне примерно шестнадцать часов), имели историческое значение для судеб Франции. Подробности этих дней, известные по летописям и юридическим документам, нельзя пропустить.

Прежде всего, что происходило в лагере главных сил жаков близ Мелло, между двумя плато, разделёнными долиной Терена, чуть выше по реке городка Монтатер? После Компьеня и Санли жаки вернулись именно туда. Слово «Хронике первых четырёх Валуа»: «Жаки хорошо знали, что король Наварры и дворяне идут на них. И держал им речь Гийом Шарль:

— Дорогие сеньоры, вы знаете, что дворяне идут на нас, а они — большие люди, опытные в военном деле. Если вы мне доверяете, пойдёмте к Парижу. Там займём какое-нибудь укреплённое место и будем тогда иметь от горожан поддержку и помощь.

И закричали тогда жаки, что ни в коем случае они не отступят, так как они достаточно сильны для того, чтобы разбить дворянство. Видя, что их такое множество, слишком они были в себе уверены. Гийом Шарль и госпитальер выстроили жаков, образовавши два отряда по три тысячи человек в каждом. Тех, у кого имелись луки и арбалеты, выставили они вперёд, а перед ними поставили свои повозки. Ещё один отряд они образовали из своих кавалеристов, и было в нём шестьсот человек, из которых большинство имело оружие. И стояли они там, построенные в таком порядке, два дня».

Когда, хотелось бы знать, Гийом произнёс речь с благоразумным предложением отходить к Парижу? Очевидно, тогда, когда это было ещё возможно, то есть пока дворянское войско не подошло. Сняться с позиций и двигаться походной колонной на виду у рыцарей значило с точки зрения военной премудрости, не чуждой Гийому и особенно госпитальеру, стать для сотен тяжеловооружённых всадников лёгкой добычей. Жаков бы изрубили и перекололи. Стало быть, «шапкозакидательский» ответ командующему и последовавшее построение в боевой порядок по правилам той же премудрости — стрелки впереди, за барьером из повозок, две раздельные баталии как два эшелона или как «клещи», отряд конников для флангового удара — всё это следует отнести ко времени, когда враги на горизонте ещё не показались, хотя разведка об их приближении докладывала: «Жаки хорошо знали, что король Наварры и дворяне идут на них».

Разведчики, конные разъезды жаков, не могли не заметить в первых рядах дворянского воинства штандарт Шарля Наваррского, и это обескураживало. Цитируя классика медиевистики Николая Грацианского, «казалось бы, что этот друг и союзник Марселя должен был поддержать жаков, и на это, по-видимому, рассчитывали крестьянские предводители». В «Хронографе французских королей» есть фраза, что крестьяне «ждали от него помощи». Так кто приближался к лагерю жаков — враг или союзник? Гийом действовал исходя из того, что — враг, хотя не мог не испытывать сомнений. Не заставили ли дворяне «народного принца» их возглавить примерно так же, как жаки принуждали стать их капитанами некоторых дворян, да и самого Гийома?

В подобной неопределённости, однако предприняв всё необходимое для обороны, Гийом утром четверга покинул Мелло, направившись на встречу с парижанами. А что госпитальер — остался при войске или сопровождал «генерального»? Вероятно, сопровождал, о чём свидетельствует документ, называющий имя человека, замещавшего Гийома: Жермен де Ревейон. Это не госпитальер.

Участие главного военспеца жаков в переговорах с людьми Марселя представляется необходимым. Гийом понимал, что союз с парижанами — вопрос жизни и смерти для жаков, а возможно, и для парижан. По отдельности дворяне могут их разбить, вместе они непобедимы. Требовалось обсудить военное сотрудничество, и тут без госпитальера было не обойтись.

Где же состоялась встреча ополченцев Жана Вайяна и жаков Гийома Шарля? Место очень и очень примечательное: селение Эрменонвиль в десяти километрах юго-восточнее Санли. Гийому пришлось из Мелло проделать путь почти в тридцать километров, где-то перейти Уазу, Вайяну же от места его операций чуть меньше, двадцать с небольшим на северо-восток. Не вызывает сомнений, что перед Вайяном, помимо переговоров с капитаном жаков, стояла другая задача, и поставлена она была не парижскими стратегами, а сугубо лично Марселем.

Рядом с деревней находился старинный замок, который тоже называли Эрменонвилем. Через столетия, уже, конечно, реконструированный, он станет знаковым местом для мировой культуры. Здесь в поздние годы у своего друга и почитателя по имени Рене-Луи маркиз де Жирарден будет жить Жан-Жак Руссо. Здесь же умрёт и здесь будет похоронен. Когда, десятилетия спустя, маркиза посетит в его замке Наполеон, он произнесёт одну из своих знаменитых фраз: «Было бы лучше для мирного существования французской нации, если бы я и Руссо никогда не родились».

Родятся оба гиганта, один — мысли, другой — массовых убийств, ещё нескоро, а пока замком владел камергер короля Робер де Лорри, рыцарь, верно служивший государю на полях тайной войны. Купил же он замок, как о том подробно рассказано ранее, на часть из тех пятидесяти тысяч золотых, которые король Жан отвалил ему из государственной казны как якобы компенсацию за несправедливость в отношении покойного тестя, могущественного Пьера Дезессара, на самом же деле просто по-дружески и как аванс, который Робер с блеском отработает в делах вокруг короля Наварры. Этьен Марсель, женатый на другой дочери магната, не получил из Дезессарова наследства ничего, и это заронило в его душу тлеющую неприязнь к свояку. И вот настал день, когда неприязнь воплотилась в реальную военную операцию. Парижский особняк де Лорри уже был снесён в порядке расчистки внешней линии обороны. Теперь пришла очередь главной гордости камергера — родового замка, где, правда, жили до него не его предки. Его предки происходили не из замков, а из мелкого городского люда. Жан Вайян прекрасно это знал, не говоря уже об Этьене Марселе, и этот факт лёг в основу разыгранного в Эрменонвиле спектакля.

Камергер, наслышанный, конечно, о жаках и их зверствах, о судьбе замков в окрестностях Санли, почему-то оставался на месте, причём с супругой Пернелль, сестрой Марселевой Маргариты, и малолетними детьми от этого, второго брака — старшему не больше десяти-двенадцати. Понятно, что покинуть обжитой дом с дорогой утварью, роскошно меблированный, полный драгоценных, милых сердцу вещиц, с большим приусадебным хозяйством, — бросить всё это на произвол судьбы, оставить на разграбление можно только при крайней нужде, ради спасения жизни. Вероятно, Робер полагал, что такой момент ещё не наступил. При своей опытности, ловкости и остроте ума, он не паниковал, в отличие от многих дворян-беженцев, покидавших свои крепости, даже не пытаясь обороняться. Неужели его замок не выдержит осаду кучки деревенских горлопанов? Он поступил так, как должен был поступить каждый владелец замка, и тогда у жаков возникли бы большие проблемы, Жакерия бы забуксовала.

Нашествия такого войска — под тысячу хорошо вооружённых бойцов — Робер не ожидал. Обслуга замка при таком соотношении сил не смогла оказать серьёзного сопротивления, замок Эрменонвиль был осаждён и взят штурмом., а камергер со всем семейством оказался в руках жаков и парижан, утвердивших здесь свой боевой союз.
 
Действовали они, однако, не по Фруассару, хозяина на вертел не насадили, а свирепость их была показной. «Хронограф французских королей», не раскрывая подоплёки, ограничивается фактами: «Парижане подошли к Эрменонвилю и взяли приступом замок; находившийся там Робер де Лорри, рыцарь, движимый страхом, отрёкся от всего дворянства, заявивши, что он питает более любви к парижским буржуа и заурядным людям Парижа, из среды которых происходит, нежели к рыцарству; так и избежал он смерти с женой и малолетними сыновьями».

Добившись от доблестного рыцаря публичного, как говорится, «под камеру», заявления, что отныне и всегда он будет рассматривать себя как простого буржуа Парижа, ополченцы и жаки, сочтя свою миссию выполненной, удалились. Робер, Пернелль и их дети остались целы и невредимы, но, добавляет хронист, «имущество, которое было в замке, всё было разграблено и унесено». У Раймона Казеля есть к этому ещё и постскриптум: когда ситуация стабилизировалась, де Лорри предъявил судебный иск нескольким буржуа из Клермона, которых опознал среди жаков. Ущерб он оценил громадной суммой в семьдесят пять тысяч ливров (вернее, ливр, учитывая женский род этой денежки).

Неужели Этьен Марсель был настолько, в общем-то, мелочно злопамятен, что направил целую воинскую часть вместе с союзниками-жаками во главе с их вождём для осуществления личной мести? Нет. Цель акции была, конечно, личная, но гораздо важнее, чем наказание пройдохи-царедворца, было спасение свояченицы и её детей. Мог ли их дядя допустить расправу над ними и их матерью, родной сестрой его Маргариты, если бы Эрменонвиль захватили какие-нибудь дикие, безначальные жаки? Даже сам замок разрушен или подожжён не был, ну а что растащили дорогую мебель, так это поделом!

Эрменонвильское дело вершилось в четверг 7 июня, причём часть этого длинного летнего дня занял тридцатикилометровый марш-бросок отряда Гийома из Мелло, так что штурм происходил во второй половине дня. А к вечеру из-за Уазы прискакал гонец, сообщивший о появлении в прямой видимости рыцарских баталий Шарля Наваррского. Понятно, что требовалось присутствие генерального капитана, и как можно скорее. Гийом, простившись с парижанами, в сопровождении госпитальера, если он был рядом, и тех людей, которых не отвлекло расхищение собственности де Лорри, устремился к своим главным силам, двигался всю ночь, вероятно, верхом, и к утру пятницы 8 июня оказался на месте, сменив исполнявшего его обязанности Жермена де Ревейона. А Жан Вайян, судя по всему, державший в уме другую, более масштабную задачу, повёл отряд в противоположную сторону, на юго-восток, отправив, очевидно, кого-то из своих в Париж с донесением.

То, что известно о Жермене де Ревейоне из документа — так называемой «разрешительной грамоты», выданной ему позднее регентом в оправдание участия в Жакерии, весьма любопытно и позволяет восполнить недостаток информации о хронологии событий. Вот что сказано в документе от имени герцога Нормандского и дофина Вьеннского: «Жермен де Ревейон, приближённый графа Монфора, изложил нам, что во время мятежа, недавно поднятого людьми открытой местности Бовези (то есть вне городских стен, на селе) против дворян, означенный Жермен по принуждению этих людей и их капитана был тогда в течение трёх дней или около (того) в их сообществе, а по истечении этих трёх дней означенные люди, расположившись с оружием и в тревоге на возвышенности Монтатер, требовали от названного Жермена, чтобы согласился быть у них капитаном, так как главный их капитан, бывший тогда у Эрменонвиля, отсутствовал».
 
Тут надо остановиться и сделать промежуточные выводы. Гийома Шарля, равно и, логично предположить, госпитальера при войске, построенном на одном из двух плато близ Монтатера у реки Терен, скорее всего, правобережном, возле Мелло, в момент, о котором идёт речь, не было. Противник ещё не показался, но жаки, сохранявшие боевой порядок, «в тревоге» — в готовности к бою его ожидали. Странно, что генеральный капитан не оставил никого вместо себя, и народ вынужден был сам назначить себе полководца в лице «означенного Жермена», скорее всего, рыцаря, которого жаки водили с собой, грубо говоря, на поводке «в течение трёх дней или около». Надо полагать, дольше, поскольку просителю помилования невыгодно было завышать свой «стаж» пребывания в «сообществе».

Далее сцена с выдвижением временного вождя драматизируется: «Означенный Жермен отказывался от этого много раз, приводя многие резоны и доводы. В конце концов, ввиду его нежелания подчиниться их требованиям, они, грубо схвативши его за шпору, сказали ему, что — хочет он того или не хочет, а быть ему у них капитаном в течение полдня и ночи. При этом хотели стащить его с лошади и направили на него множество мечей, чтобы отрубить голову, если их не послушает».

Так и видится «множество мечей», которыми собираются отрубить одну-единственную голову. Точно указан срок исполнения капитанских обязанностей, словно бы жаки знали время отсутствия Гийома заранее. В продолжении документа этот срок настойчиво повторяется: «И он из-за страха и во избежание смерти был их капитаном всего только в течение полдня и ночи в Мелло, лицом к лицу с людьми короля Наварры…»

Тут появляется новая информация: Шарль Наваррский со своим воинством наконец явился. Очевидно, это произошло в середине дня 7 июня, тогда же в Эрменонвиль был послан гонец, и с этого момента остаток четверга и ночь на пятницу невольник Жермен в роли главнокомандующего с трепетом ожидал боестолкновения с неприятелем. Понятно, что в беседах со следователями регента несчастный рыцарь пытался оправдать свою трусливую покорность жакам, акцентируя смягчающие обстоятельства, довольно неуклюже. Главное, в момент снятия с него показаний вряд ли существовали свидетели, способные подтвердить или опровергнуть его слова.

Самооправдание завершается длинной фразой: «Из означенного местечка Мелло Жермен, как только представилась возможность сбежать, ушёл и возвратился домой и никуда в другие места не ходил, в поджогах и грабежах не участвовал, никого не убивал и никакого иного зла не чинил». Стоит учесть, что сразу после 9 июня у жаков в «горячей трапеции» Париж — Клермон — Компьень — Мо пропали и желание, и, главное, возможность для поджогов, грабежей и убийств, так что Жермен не мог подвергнуться искушению в них поучаствовать. Стоит также привести мнение знатока тех событий Раймона Казеля, который прямо относит Жермена де Ревейона к числу «богатых людей, которые обитают в сельской местности и чувства которых согласуются с чувствами парижан», они «делают общее с ними (парижанами) дело».

Разрешительная грамота не заканчивается отрицанием причастности к преступным деяниям после якобы бегства из Мелло. Она повествует о злоключениях Жермена, и тут приоткрывается завеса тайны над его истинной ролью в Жакерии. Кое-что наверняка было известно его соседям, и молва донесла это до людей, не склонных прощать. Продолжение документа печально: «Но впоследствии дворяне сожгли, разграбили и уничтожили всё его имущество и нанесли ему ущерба на три тысячи золотых или около, и ничего у него, кроме жены и детей, не осталось». Правда, дворяне в мстительном рвении после пережитого ужаса «долго досаждали» даже графине Валуа, матери дофины, очевидно, изводя её допросами. Но с Ревейоном обошлись уж очень сурово. Уничтожением всего имущества дело не ограничилось, под угрозой была жизнь самого Жермена и его близких: «И сейчас ещё (а документ составлен в августе) не смеет он с женой и детьми поселиться на своей земле, но вынужден проживать и скрываться в лесах и других разных местах в великой бедности и нищете из-за страха перед дворянами…» Графиня Валуа в лесах всё-таки не скрывалась, о Ревейоне же определённо знали нечто такое, что напрямую не отразилось в документе. О его, скажем так, революционном энтузиазме. Иначе говоря, не был ли Жермен просто-напросто одним из капитанов жаков, кому Гийом на время передал командование?

А что делал во второй половине мая и в начале июня регент? Как реагировал на разразившуюся бурю? По завершении 14 мая ассамблеи в Компьене, не пожелавшей называться Штатами, хотя и подтвердившей основные реформаторские тезисы, Шарль направился в Мо, где в кругу семьи встретил праздник Троицы. Здесь же, ещё до событий 28 мая в Сен-Лё, он узнал о брожении в этом районе от двух почтенных особ, одна из того самого городка Монтатер, приехавших в Мо, чтобы просить его о назначении генерального капитана для всей округи города Крей у слияния Терена с Уазой с целью обуздывать возможные здесь беспорядки. Не такого генерального капитана, разумеется, каким будет Гийом Шарль. Можно поэтому утверждать, что Жакерия не стала для регента полной неожиданностью. Доходили до него, конечно, и известия о кампании парижан по сносу замков и снятию задуманной им голодной блокады столицы. Эти вызовы требовали ответа, и в первых числах июня Шарль покинул Мо с твёрдым намерением действовать решительно и масштабно. Вот что пишет Пьер д’Оржемон в Больших хрониках: «В это время (то есть когда Жакерия разрасталась) означенный регент, пребывавший в Рынке Мо, который он распорядился укрепить и каждодневно старался укрепить ещё больше, отбыл оттуда и пошёл в замок Монтро. А оттуда вскорости пошёл в город Санс, куда и прибыл в субботу 9 июня утром».

Надо напомнить, что Рынок Мо — условное название мощной цитадели на искусственном острове, образованном каналом, спрямившим излучину Марны, вплотную к городу Мо. На острове действительно существовал рынок, здесь располагался жилой квартал, населённый горожанами. А замок Монтро при впадении Йонны в Сену господствовал над важнейшими водными путями подвоза товаров к Парижу. Шарль овладел им в апреле благодаря своей настойчивости и уступчивости коменданта, державшего замок от имени королевы Бланш, сестры Наваррского. Убедившись, что с замком всё в порядке, регент продолжил путь на юго-восток и добрался до Санса, в тридцати километрах вверх по Йонне. Официальный хронист продолжает: «И принят был горожанами с почётом, как подобало. И хотя оставалось мало городов в землях Лангедойля, которые не поднялись бы против дворян или из сочувствия к горожанам Парижа, питавших к ним (дворянам) великую ненависть, или же из сочувствия к народному движению, но всё же он был принят в названном городе Сансе в великом мире и с великим почётом. И объявил регент в названном городе большой сбор вооружённых людей».

Вот и обозначена цель дальней, девяностокилометровой поездки из Мо в Санс. Если в мае Шарль из Компьеня распорядился привести дворянские замки Лангедойля в боевую готовность, то теперь, в июне, он объявил всеобщую мобилизацию. Надо понимать: мобилизацию дворянства, рыцарей и оруженосцев, а также тех сержантов, которые находились у них в подчинении и не присоединились к восстанию. Издать в виде грамоты и распространить с герольдами по стране копии такого обращения из Мо было бы затруднительно: крепость располагалась в вершине «горячей трапеции», а город был глубоко пропарижским, и гонцы могли быть нейтрализованы. Равно и из Компьеня, другой вершины трапеции, это не представлялось возможным. К тому же ехать регенту в Компьень через мятежную территорию было небезопасно: чего доброго, захватят жаки или парижане. Другое дело Санс. Маршрут от Мо до Санса пролегал по восточному относительно Парижа сектору, более спокойному. Кроме того, архиепископ Санский Гийом де Мелён, в прошлом апреле вместе со своим братом графом де Танкарвилем, близким другом короля, доставивший в столицу письма бордоского пленника, вызвавшие гнев парижан (сколько воды утекло за год!), был и оставался человеком надёжным, как надёжным оказался и его епархиальный Санс, по-настоящему добрый город. Похоже, в своей хронике д’Оржемон даже слегка удивлён почёту, оказанному здесь Шарлю. То есть, по нынешним временам, что его вообще впустили в город, иначе как понимать слова хрониста, что регент «был принят в названном городе Сансе в великом мире»?

Сам летописец в те дни, за которые, возможно, успел присоединиться к свите регента, был опечален большим несчастьем. Его обширное поместье в Гонесе, в четырёх льё к северу от столицы, разгромили парижские ополченцы. Правда, барский дом не снесли и не выжгли, но ободрали всю кровлю, вырвали решётки на окнах и выбили стёкла, а также угнали шесть сотен голов скота, за которые д’Оржемон совсем недавно заплатил триста золотых экю.
 
Наряду с объявлением регентом всеобщей мобилизации, в ту субботу 9 июня в других местах произошли ещё два судьбоносных события, удивительно совпавшие хронологически, словно некие высшие силы решили разом подвести черту под одним временем и начать другое.

Закончилось двухдневное «стояние у Мелло», когда два войска застыли лицом к лицу, и никто не решался начать сражение. Согласно хронике, «король Наварры и дворяне, всего около тысячи вооружённых людей, расположились перед лагерем жаков, которые держались с внушительным видом, в (боевом) порядке, трубили в трубы, громко кричали “Монжуа” и имели множество знамён с изображением цветка лилии». Вечно это продолжаться не могло, и вот, в ту самую субботу 9 июня, стало необходимо как-то действовать. Как пишет хронист, «король Наварры попросил перемирия у вождя жаков и выразил желание переговорить с ним». Неужели за этим последует достойная киноэпопеи сцена братания двух армий? Братания англичан Роберта Серкота и благородных рыцарей с подлой деревенщиной? Ну-ну.

На неделе, предшествовавшей упомянутой субботе, у Этьена Марселя и его генерального штаба созрел дерзкий план, который в случае успеха обеспечивал, по сути, молниеносную победу в войне с регентом, ещё до мобилизации его сил. Для осуществления требовалось объединить наиболее боеспособные отряды парижан. Баталия бакалейщика Пьера Жиля численностью около пятисот бойцов, проводившая «зачистку» замков по дуге от Версаля на юго-западе до Шуази-ле-Руа на юго-востоке, была отозвана в Париж и оттуда выдвинулась в северном направлении на соединение с войском Жана Вайяна, закончившим эрменонвильскую операцию. Уже через день после Эрменонвиля парижские ополченцы вступили в Мо, радушно встреченные горожанами во главе с мэром Жаном Сула. И местные жители, и парижане, разведка которых не бездействовала, знали, что регента в крепости — Рынке Мо нет уже несколько дней. Но захват царственной особы и не предполагался. Более того, пленение законного главы государства, давно и открыто заявившего, что он вовсе не друг парижским лидерам, сильно уронило бы их в глазах верных монархической традиции французов. Нет, игра задумывалась более тонкая, хотя, прямо сказать, далёкая от куртуазности.