Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 40

Глава сороковая. Две битвы

Разобравшись в Эрменонвиле с Робером де Лорри, монетчик Жан Вайян и триста его бойцов не повернули к Парижу. Из этого можно заключить, что перед ними заранее была поставлена ещё какая-то задача. В двух льё восточнее Эрменонвиля, в той же местности Мюльтьен по правому, северному берегу Марны, находился посёлок Силли. Здесь, очевидно, согласно плану, отряд соединился с группой ополченцев числом человек пятьсот, которую с юга, через Париж, привёл бакалейщик Пьер Жиль. Он и возглавил объединённую баталию, которую пополнили примерно шестьсот деревенских жаков, скопившихся в окрестностях Силли. Такой почти полуторатысячной колонной двинулись на юго-восток, к Марне, в направлении Мо, куда и прибыли утром в субботу 9 июня.
 
Город располагался на правом берегу; цитадель, известная как Рынок Мо, — на левом, в излучине, сто лет назад превращённой каналом в остров. Город, обособленный от крепости и связанный с островом единственным мостом, имел собственную защитную стену, свои ворота, которые мэр Жан Сула гостеприимно открыл подошедшему воинству. Гостеприимство этим не ограничилось. Автор Больших хроник Франции, злопамятный к апрельскому скандалу, когда мэр нагрубил графу Жуаньи, посланцу регента, за что был оштрафован, с недобрым предисловием описывает оказанный парижанам и жакам приём: «И хотя Жан Сула, тогдашний мэр Мо, и многие другие из названного города клялись регенту в том, что будут ему добрыми и честными (подданными) и не потерпят нанесения ущерба ни ему, ни его чести, тем не менее они открыли ворота названного города людям Парижа и Силли, расставили по улицам накрытые скатертями столы, а на них хлеб, вино, мясо; и пили, и ели, кто желал, и освежались».

Надо заметить, жаки в своих походах по землям Лангедойля любили, когда сёла и городки, через которые они проходили, усталые и голодные, ставили им столы. Но в данном случае это не было импровизацией, всё заранее согласовали с городским руководством. Следующая фраза Больших хроник вносит ясность: «А потом (то есть подкрепившись обильными яствами) ринулись в битву, направившись прямо к Рынке города Мо, где была герцогиня Нормандская с дочерью и сестра регента, госпожа Изабель Французская».

Жан Фавье называет весь этот план «настоящей операцией в духе “коммандос”». Действительно, идея блестящая. «Внезапно захватить Рынок Мо значило получить бесценных заложниц», — отмечает тот же автор. Дальнейшее, если бы операция удалась, легко домыслить: регента можно заставить издать любой документ, даже вернуться в Париж в качестве пленника и заверить при этом подданных королевства, что он очень любит добрых парижан и их руководителей. Причём заставить, не прибегая ни к малейшему насилию в отношении священной особы лично.

Тем же субботним утром, когда регент добрался до Санса, намереваясь оттуда разослать по Лангедойлю повестки о мобилизации, его семья, а также «множество дам, девиц и малых детей из дворянских семейств», пишет Фруассар, уточняя, что в крепости их набралось «около трёхсот», спасавшихся, очевидно, от жаков, подверглись величайшей и, казалось, неотвратимой опасности. Регент, конечно, не доверял клятвам мэра и перед отбытием в Санс принял все меры к повышению обороноспособности Рынка Мо, но такой массированной атаки, да ещё силами парижан, хорошо оснащённых воинов, не ожидал. Склонный к гигантизму Фруассар определяет численность прибывших в Мо «злоумышленников» в «добрых девять тысяч», что расходится с оценкой «Хронографа французских королей»: в ответ на обращение жителей Мо к парижанам «купеческий старшина прислал им тысячу четыреста человек». Однако если добавить к ним горожан Мо, многие из которых проявили охоту поучаствовать в штурме крепости, Фруассар, если говорить об общем числе нападавших, окажется недалёк от истины.

«Хронограф» интерпретирует атаку на Рынок Мо не как спланированную акцию, а как братскую помощь Парижа. Дело в том, что дворяне переходили уже к ответным действиям против Жакерии. Летописец объясняет: регент отправился «собирать своё рыцарство, а супругу свою оставил в Мо с (рыцарями по имени) Бэг де Вилен и Луи де Шамбли, которые сложили в отменно укреплённом Рынке множество имущества, именно — местные ценности и пожитки крестьян, которых по многим местам они убили. Тогда напуганные жители Мо обратились за помощью к парижанам…». Из этой версии видно, что рыцари, расквартированные в Рынке, совершали карательно-грабительские рейды по окрестностям, а крестьяне, которых грабили и убивали, не принадлежали к беднейшим слоям: в их домах было чем поживиться даже дворянам.

Кроме двух названных рыцарей, ответственным за безопасность дам Шарль назначил Жана д’Анже, который был, вероятно, за старшего. Утверждения некоторых авторов, что в Рынке Мо находился брат короля герцог Орлеанский Филипп, сомнительно: дядя регента, как и племянник, не мог в такие дни оставаться без дела, укрываясь за крепостными стенами. Надо было мобилизовывать дворянство по всему Лангедойлю на борьбу с Жакерией и, естественно, с Парижем. Во всяком случае, хроники о его присутствии молчат, хотя Фруассар упоминает наличие в крепости знамени герцога Орлеанского. Весьма вероятно, однако, что среди стратегически важных дам и девиц, наряду с супругой регента герцогиней Нормандской Жанной де Бурбон, его восьмимесячной дочкой Жанной-младшей и его сестрой Изабель, десятилетней девочкой, последней дочерью короля Жана и Боны Люксембургской, находилась и тётка регента герцогиня Орлеанская, она же Бланш Французская. Возможно, она совсем недавно перебралась сюда из Парижа, где пробыла всего несколько дней, вынужденная спасаться от жаков, действовавших в окрестностях Санли, но Париж, может быть, не казался надёжным убежищем.

Филипп Орлеанский и Бланш представляли собой любопытную пару, живую иллюстрацию близкородственных матримониальных хитросплетений французского двора. Бланш на данный момент была солидной тридцатилетней дамой, на восемь лет старше своего мужа, которого женили на ней восьмилетним из глубоких династических соображений. Она стала последней, посмертной дочерью последнего царствовавшего Капетинга, Шарля Красивого, умершего молодым вслед за двумя старшими братьями. Если бы вместо Бланш родился мальчик, он был бы королём и династия не прервалась. Легко сообразить, что её мать звали Жанна д’Эврё, и эта вдовствующая королева неустанно проявляла заботу о политических интересах своего племянника Шарля д’Эврё, короля Наварры. Бланш, стало быть, приходилась Наваррцу кузиной, мать же её — кузиной, двоюродной сестрой, своему мужу, последнему Капетингу. А муж Бланш Филипп Орлеанский был двоюродным племянником её матери. В итоге дочь кузенов женили на троюродном брате — не самая благоприятная генетика, и можно порадоваться за французский королевский дом, что, по крайней мере, этот брак оставался бездетным, хотя супруги прожили вместе тридцать лет, пока, как говорится, не разлучила смерть.

Стоит немного рассказать и о защитниках дам Рынка Мо. Вероятно, самым мотивированным был рыцарь Бэг де Вилен, тот самый, который объявил себя врагом парижан после убийства 22 февраля его друга, маршала де Клермона. Сложнее с Жаном д’Анже, давним приверженцем Штатов и дела реформ. 1 марта, в период «парижского пленения» дофина, д’Анже был введён в Большой Совет вместе с Марселем, Туссаком, де Лиллем и де Корби. Впрочем, на ассамблее в Компьене регент не отверг сотрудничества с реформаторами, если они не экстремисты, воспроизведя многие их постулаты в итоговом ордонансе. Он понимал, что вернуться в дореформенное время уже не получится, а в условиях развернувшегося противоборства дворян и недворян распри внутри благородного сословия отступили на второй план, и Шарль, конечно, вполне доверял сиру Жану д’Анже. То есть, грубо говоря, что тот не доставит его дам прямиком в Париж к Этьену Марселю.

Кроме защиты военной, дамы в Рынке Мо пребывали под защитой духовной. Есть сведения, что с ними находились два церковных иерарха: архиепископ Лионский Раймон Саке и епископ Парижский Жан де Мёлан, недавно покинувший парижан, сделав выбор в пользу законного правителя.

Пора, однако, вернуться к событиям. Жан Фруассар, всегда сопереживавший дворянству и рыцарству, хотя сам всего лишь буржуа из имперского графства Геннегау, всецело на стороне защитников Рынка и благородных дам, которые при виде людской лавины, нахлынувшей на правый берег, начали испускать крики ужаса. И вполне обоснованно: немногочисленный гарнизон крепости не смог бы сдержать атаку на её стены такой массы одновременно с разных направлений, если бы нападавшие перебрались на остров. По Фруассару, «когда знатные дамы, укрывшиеся в Рынке Мо, который был достаточно укреплён, ибо река Марна его окружала, увидали, сколь многое стремительно идёт и движется на них количество народа, они были крайне устрашены и напуганы».

Но судьба или некие незримые стратеги истории вмешиваются иногда в события, которые определяют будущее на годы, если не на столетия, и радикально меняют реальность, отвращая неотвратимое. В первых числах июня восточные рубежи королевства пересекли два родовитых и владетельных рыцаря, не совсем французских. Они были соседями по сеньориям, родственниками, друзьями и ровесниками, обоим по двадцать семь, но, при относительной молодости, искушёнными в военном деле. Их звали Гастон Третий граф де Фуа виконт де Беарн и Жан Третий де Грайи сеньор де Бюш, или каптал де Бюш, как именовали правителя области Бюш в Гаскони. Последний был близким соратником герцога Аквитанского, известного как Чёрный принц, старший сын и наследник английского короля. В период перемирия он мог беспрепятственно пересекать французскую территорию. Впрочем, кто бы его задержал в тогдашнем царстве анархии? Именно каптал де Бюш 19 сентября 1356 года фланговым ударом небольшого отряда конницы из-за холма решил исход битвы при Пуатье, внеся панику в огромную, десятитысячную баталию короля Жана Доброго, готовую уже одолеть изнурённых пеших латников Чёрного принца. Тогда каптал де Бюш стал орудием судьбы в погибели королевства. Теперь, без малого два года спустя, ему, кажется, предстояло сыграть совсем другую роль.
 
У его товарища, графа де Фуа, отношения с французским королевством тоже складывались непросто. Его домен располагался в предгорьях Пиренеев и состоял из графства Фуа и виконтства Беарн, довольно сильно разнесённых в пространстве. Его двор, по-королевски роскошный, находился в Беарне, в городе Ортез. Близость к английским владениям в Гиени-Гаскони и одновременно к королевству Наварра вынуждала его проводить сложную, многовекторную политику. Главное, он не хотел впустить войну на свою землю, в чём, надо сказать, преуспел. Шестнадцатилетним рыцарем, уже властвовавшим после ранней смерти отца, Гастон участвовал в попытке Филиппа Валуа деблокировать Кале. А два года спустя он женился на младшей сестре Шарля Наваррского Аньес и в дальнейшем втянулся в орбиту его интриг. Это плохо для него кончилось. Вскоре после ареста Наваррца он приносил оммаж королю Жану Доброму за графство Фуа, но присягнуть за Беарн отказался, поскольку за это виконтство обязан был вассальной верностью Эдуарду Английскому. Жан счёл его соучастником наваррско-нормандского заговора и бросил в тюрьму. Лишь исчезновение короля под Пуатье позволило Гастону выйти на свободу, после чего он отправился вместе со своим другом капталом де Бюшем, как пишет Фруассар, в паломничество.

Граф де Фуа был личностью яркой, богато одарённой. Пройдут годы, и он проявит себя как писатель и как композитор. Он взял себе прозвище Феб, по-гречески «лучезарный». Это поэтический эпитет Аполлона у античных авторов и в то же время обозначение дневного светила — «феби орбис», солнечный круг, у Горация и Овидия. Современники по-разному объясняли прозвище графа: одни — его склонностью к литературе и музыке, которым покровительствовал греческий бог, другие — принятием в качестве эмблемы солнца, а третьи — просто пышной шевелюрой. Лёгкость в творчестве сочеталась в нём с тяжестью характера. Он выгонит из дома жену, уморит в тюрьме единственного законного сына, заподозрив в заговоре. В поздние годы в мрачном уединении в Ортезе, где его посетит Фруассар, создаст главный свой труд, «Книгу об охоте», переиздававшуюся и популярную последующие четыреста лет. Полное название книги — «Зерцало Фебуса, (основанное) на выводах из охоты на диких зверей и хищных птиц». Охота всегда оставалась его любимым развлечением. Он полагал, что охота приносит человеку моральное здоровье — мнение, с которым вряд ли согласились бы зоозащитники. Он и умер шестидесяти лет от роду во время охоты, наверно, от апоплексии то ли от инфаркта.
 
Всё это когда-нибудь с ним случится, пока же случилось вот что. «В то время, когда неистовствовали эти злодеи, — пишет Фруассар, — возвращались из Пруссии граф де Фуа и сеньор де Бюш, его двоюродный брат. Дорогою, подъезжая к границам Франции, услыхали они о той напасти и о тех ужасах, которые обрушились на дворянство. И возымели к нему оба сеньора великую жалость. Доехавши через несколько дней до Шалона в Шампани, узнали там, что герцогиня Нормандская, герцогиня Орлеанская, около трёхсот дам и девиц и герцог Орлеанский укрылись в Мо в (области) Бри из-за великого страха перед этою Жакериею».

В присутствии герцога Орлеанского, перечисленного после дам и девиц, как уже говорилось, можно усомниться. А от Шалона-на-Марне до Мо, тоже на Марне, по прямой чуть больше ста километров. Влекомые жаждой совершить подвиг, достойный рыцарских романов, друзья устремились к Мо, хотя силы их были скромны: «Могли они выставить со своею свитою около сорока мечей, не более, ибо возвращались, как я вам уже сказал, из паломничества», — уточняет хронист.

Что за паломничество в Пруссию, какие там святые места? Дело простое: паломничеством назывался крестовый поход. Ещё полтора века назад папа, тогда ещё Римский, приравнял крестовый поход в Пруссию к крестовому походу в Палестину по их искупительной силе для христианина. Пруссию населяли пруссы, одно из балтских племён, земли которых простирались от Балтики до нынешних Смоленской, Брянской и Московской областей и которые на рубеже первого и второго тысячелетий участвовали в этногенезе радимичей и вятичей, то есть русских. Племена эти, понятно, были языческими, и перед христианскими рыцарями папа ставил задачу огнём, мечом и крестом обратить их в истинную веру. Подоплёка же состояла в очистке земель от туземного элемента для освоения их Тевтонским орденом, обосновавшимся в Пруссии с начала тринадцатого века и успевшего выстроить здесь множество замков как своих опорных пунктов. Вот поучаствовав в этой благородной миссии и возвращались домой граф де Фуа и каптал де Бюш.

Трудно сказать, в какой момент паломники, говоря словами Фруассара, «предстали перед герцогинею Нормандской и другими дамами, которые очень обрадовались их приезду». Но, несомненно, это произошло до начала штурма, возможно, накануне, когда из города через единственный мост, соединявший его с островом, можно было свободно проехать, то есть когда толпа ещё не заполнила правый берег напротив Рынка, следовательно, не позднее утра 9 июня. Д’Оржемон свидетельствует, что когда парижане, жаки и жители Мо «ринулись в битву, направившись прямо к Рынку», с герцогиней Нормандской и прочими дамами «были граф де Фуа, сеньор д’Анже и некоторые другие из дворян». Однако малочисленное подкрепление, волею случая полученное гарнизоном крепости, вряд ли вселило в дам уверенность, что они не окажутся вскоре во власти бушующей толпы. Впрочем, вряд ли также дамы могли оценить, насколько всё теперь зависело от воинского мастерства сторон. Рынок имел в этом неоспоримое превосходство над городом.

И рыцари действовали чрезвычайно грамотно, использовав единственность пути, связующего берег с островом. Они видели первейшей задачей не дать противнику перейти мост, овладеть им, ибо тогда через него хлынет вся масса, беря крепость в осаду. По Фруассару, «граф де Фуа и сеньор де Бюш с их свитой, бывшие в полном вооружении, выстроившись на Рынке, выступили за ворота и распорядились затворить их за ними». Предосторожность разумная: если нападающие сомнут этот отряд, численность которого д’Оржемон оценивает в «двадцать пять вооружённых людей или около», то они, по крайней мере, не смогут «на плечах» обороняющихся ворваться в крепость. Возникает вопрос, были эти двадцать пять пешими или конными? Ответ таков: пешими и закованными в латы. Коня очень трудно защитить от стрел, даже лёгкое ранение делает его неуправляемым, что подтвердил опыт Креси и Пуатье, а у парижан были неплохие стрелки, лучники и арбалетчики. Когда защитники Рынка, стремясь воспрепятствовать захвату моста, «двинулись, — пишет официальный хронист, — на Пьера Жиля и его полчище и завязали с ним битву», «убит был тут стрелою в глаз один рыцарь из Рынка, монсеньор Луи де Шамбли», «о котором герцогиня, супруга регента, и вся её свита, — добавляет другой хронист, автор «Хронографа», — много скорбели». Де Шамбли был одним из трёх главных ответственных перед регентом за безопасность дам.

То, что дворяне дрались пешими как латники пехотинцы, подтверждает версия событий в Мо от самого регента, изложенная в юридическом документе — одной из грамот о помиловании: «…Пьер Жиль как капитан вооружённых людей города Парижа — наших недругов и изменников — вступил с развёрнутыми знамёнами в наш город Мо, дабы захватить нашу названную (ранее упомянутую в тексте) подругу, а дворян из её свиты истребить. А непокорные и неверные нам горожане Мо открыли названному Пьеру Жилю и его соучастникам — нашим недругам и мятежникам — городские ворота («ворота святого Ремигия» — Сен-Реми, согласно другому, аналогичному документу), предложили им вино и другие жизненные и необходимые припасы, выставили им на улице столы для освежения и, помогая им всеми своими силами, внезапно подошли к означенному Рынку и так на него устремились, что и у барьера, и за барьером (имеется в виду некая преграда, а не ворота замка; возможно, защитники перегородили мост баррикадой, что было бы с точки зрения обороны правильно) пришлось биться с ними грудь с грудью (исходное выражение: «рука к руке»), в каковой битве многие из дворян с нашей стороны были убиты».

Таким образом, документ, в правдивости которого сомневаться труднее, чем в рассказах хронистов, признаёт значительные потери оборонявшихся. Несчастный де Шамбли, убитый прямым попаданием в глаз, был далеко не единственной жертвой. И это опровергает мнение тех авторов исторических повествований, учебников и статей, которые презрительно отзываются о воинском уровне штурмовавших в сравнении с «дворянами, покрытыми крепкими доспехами, с тяжёлыми мечами в руке», способными «в один миг сладить со злосчастными мужланами, имеющими для защиты несколько стрел, косы и вилы» (Жак Кастельно). Рынок Мо атаковало не мужичьё с вилами, а парижские ополченцы, прошедшие хорошую военную подготовку, пусть и не имевшие серьёзного боевого опыта. Упорный характер битвы подтверждают и Большие хроники, и «Хронограф французских королей», и Жан де Венетт. Презрителен только Фруассар.

Рыцари сумели использовать узость фронта: пока битва шла в пределах моста, штурмующие не могли реализовать свой громадный численный перевес, всё сводилось к поединку немногих воинов, стоявших на передовой. А в мастерстве владения мечом превосходство было, конечно, на стороне дворян. Их тактика, реконструированная Ивом Лефевром, была, скорее всего, такой. Сначала рыцари теснили парижан, продвигаясь по мосту, но потом внезапно отступали почти до его конца, позволяя противнику заполнить узкое длинное пространство. В это время те из гарнизона, кто оставался в крепости, вели интенсивный обстрел моста с её стены стрелами и арбалетными болтами, внося сумятицу в ряды наступавших. Когда те, ошеломлённые, неся потери, сдавали назад, на них спереди вновь обрушивались удары мечей. Такой манёвр осуществлялся раз за разом, причём напор рвавшихся вперёд задних рядов создавал на мосту давку, и часть ополченцев падала в реку.

Фруассар описывает дальнейшее: «И все, которые были впереди, всякий раз, как чувствовали удар или страх получить его, пятились назад и теснили друг друга. Тогда выступили из укрепления все вооружённые люди. Поспешивши на место битвы, они устремились на этих злодеев». Иными словами, ворота открылись, и защитники Рынка всем контингентом перешли в решительное контрнаступление. Тут рыцарям впору было занять место в седле и верхом, стремительно и грозно, преследовать обращённого в бегство противника. «Народный хронист» Жан де Венетт констатирует: «Дворяне, более искушённые в военном деле, одолели горожан с помощью мечей и победили их».

И тут началось настоящее пиршество: давно рыцари так не веселились. Этот праздник садистического упоения почти одинаково в плане фактов описывают и «певец рыцарства», и «народный хронист». В тексте Фруассара сквозит желание расчеловечить «этих мужиков — чёрных, низкорослых и плохо вооружённых». Дворяне, ощутившие вкус победы, «стали избивать их и в одиночку, и целыми массами и истреблять как овец, и гнали их всех в полном смятении и расстройстве из города и истребляли их до тех пор, пока совсем не выбились из сил, и массами сбрасывали их в реку Марну. Словом, перебили их в этот день более семи тысяч, и ни один бы не ушёл, если бы захотели преследовать далее. Когда же дворяне возвратились, они пустили в усмирённый город огонь и сожгли его дотла со всею городскою чернью, которую могли там застигнуть».

Жан де Венетт пишет примерно то же, разве что немного подробнее, с другой интонацией и с другими эпитетами: «А после этой победы вышли из крепости и, рыская по городу Мо, как бешеные, всюду и без разбора избивали людей за исключением тех, коим удалось убежать. Весь город они предали разграблению, мужчин и женщин, взятых в плен, заперли в укреплении Мо и всё, что можно было взять в церквах и домах, взяли. А потом весь город предали пламени и всё, что могли, разрушили в нём, за исключением крепостей. А совершивши это, рассыпались, как бешеные, по окрестностям, убивая мужчин, которых встречали, и предавая пламени поселения. И такие в это время в округе Мо учинены были дворянством Франции неистовства, что не нужно было приходить для разорения отечества недругам-англичанам, ибо поистине англичане, эти главные враги королевства, не смогли бы наделать столько зол, сколько наделали тогда собственные дворяне».
 
Де Венетт дорисовывает Фруассаров образ дворян, яростных, прямо-таки библейского масштаба мстителей, полных праведного гнева, интересным штрихом: они были ещё и грабителями, не брезговавшими добром простолюдинов, забирая всё что можно. Кроме того, не боясь гнева Господня, обчищали церкви епископского города Мо.

«Хронограф французских королей» умалчивает о массовых убийствах, но не о грабежах: «Всё же дворянство так (отважно) оборонялось, что парижане ни с чем вернулись восвояси. А потом дворяне, вышедши из Рынка, (ворвались) в город и предали его огню, потоку и разграблению».

Большие хроники, в силу своей официальности, пытаются оправдать рыцарей, представляя их действия как ответ на злоумышление горожан, не угомонившихся после провала штурма, а также приуменьшая масштаб погрома и не упоминая грабежи: «В конце концов люди из Рынка одержали победу, а люди из Парижа, из Силли и множество горожан Мо, соединившихся с ними, были разбиты. И в возмездие люди из Рынка пустили в названный город огонь и несколько домов сожгли. Потом были получены сведения, что многие горожане вооружаются против них и замышляют измену; поэтому люди Рынка разгромили и сожгли часть города. Впрочем, большая церковь и дома каноников сожжены не были; королевский же замок сожгли. И продолжался пожар в городе и замке более двух недель».

Что делал в это время Филипп де Витри, епископ Мо, гуманист, которого его друг Петрарка хвалил как «единственного ныне французского поэта», но порицал за принятие епископского сана в ущерб наукам и искусствам? Доподлинно неизвестно. Если и призывал рыцарей к милосердию, они его не послушали. Его дом, епископский дворец, вероятно, уцелел, как и дома членов его совета — каноников.

Потрёпанное парижское ополчение, перестроившись из боевого в походный порядок, сумело покинуть Мо, воспользовавшись паузой в карательных действиях, которая, возможно, действительно была, согласно Оржемоновой версии. Пьер Жиль увёл своих людей к Парижу, «восвояси», как о том и пишет «Хронограф», бросив дружественный город на произвол судьбы, — решение, за которое можно осуждать, что и делают некоторые авторы, но в тот момент, вероятно, единственно правильное. Удручённые поражением на мосту, гибелью товарищей, обессиленные, парижане не могли бы сопротивляться в охваченном паникой городе искушённым в «науке убивать» и разъярённым рыцарям, даже имея численное превосходство. Легко также допустить, что силы дворян множились с каждым часом за счёт собратьев по сословию из окрестных поместий. Париж не должен был потерять лучшую часть своих ополченцев. Они нужны были для его обороны, несомненно, предстоявшей.

Расправа победителей над городским руководством не заставила себя ждать. Мэр Жан Сула был схвачен и вскоре повешен, а с ним и целая группа именитых горожан. «Мэра казнили, как того и требовала справедливость», — подводит итог д’Оржемон, не упоминая ни о каких других жертвах. Те, кого взяли в плен и держали в Рынке, но не предали смерти, отправились в изгнание. Регент лишил Мо статуса коммуны, то есть самоуправления и коммунальных вольностей, которых когда-то добились здешние буржуа. Отныне город, то, что от него осталось, должен был управляться не мэрией, а королевским прево.
 
В этот день, 9 июня, операция в Мо, задуманная Этьеном Марселем, возможно, с подсказки Сула и обещавшая в случае успеха победоносное завершение войны с регентом и дворянством, провалилась, закончившись грандиозной гекатомбой и потерей города-союзника. Стратегическое положение Парижа серьёзно ухудшилось. Правда, оставалась ещё армия Гийома Шарля, оставался союзник — король Наварры, вносивший диссонанс в дворянское единство. Оставались силы самих парижан и надёжные оборонительные рубежи столицы, которые Марсель продолжал укреплять и в эти дни, по-видимому, давая работу подёнщикам с Гревской площади и трудоспособным беженцам, наводнявшим Париж ещё с зимы.

Между тем дворяне, окрылённые победой в Мо и желая развить успех, двинулись к другому «нехорошему» городу — Санли на расстоянии однодневного перехода, тридцать с небольшим километров, в самом центре «горячей трапеции» мятежа жаков. Но те, кому удалось спастись в Мо, направились именно в Санли и добрались до него раньше рыцарского войска. И санлисцы, уже знавшие о катастрофе Мо, сумели, как пишет Жан де Венетт, «превосходно себя защитить». Оборону Санли ярко описал в очерке о Жакерии Николай Грацианский: «Некоторые из жителей города Мо и окрестностей нашли убежище в Санли, и знать решила преследовать их по горячим следам в этом городе, а кстати наказать и Санли за разрушение замков совместно с восставшими жаками. …Узнав о грозящей опасности, в Санли приняли своеобразные меры защиты. На вершинах покатых вследствие холмистого характера местности улиц были установлены тяжёлые повозки, снабжённые острыми косами, а в домах засели вооружённые горожане. В то же время женщины поместились у окон, имея наготове горячую смолу и кипящую воду. Когда рыцари подошли к городу, им беспрепятственно открыли ворота и дали скопиться на улицах. Потом, по условленному сигналу, пустили с верхних концов улиц повозки, которые привели в смятение и повергли на землю лошадей вместе с всадниками. Тогда выбежавшие из домов горожане стали избивать нападавших мечами, а женщины усердно лили на них смолу и кипящую воду. Оставшиеся в живых в беспорядке бежали и долго были предметом всеобщих насмешек».

Опыт Санли, говоря языком штампов, «развеял миф о непобедимости» рыцарей в столкновении с горожанами. Методы народной войны могли обескуражить бывалых вояк. Повозки с косами, воскрешение боевых колесниц древнего мира, просто гениальны.
 
В тот же день, что и битва за Рынок Мо, без всякой связи, а по некоей синхронии событий, когда атмосфера до предела накалена, разрешился кризис противостояния на плато Монтатер, у противоположной вершины упомянутой трапеции, где построенная двумя корпусами, не считая конного, армия жаков уже почти два дня стояла лицом к лицу с двумя баталиями дворян, одна под командой Шарля Наваррского, другая — сира де Пикиньи и виконта Кенского, поддержанными ударной группой англичан Роберта Серкота, купленных на деньги короля Наварры. Жаки имели шестикратный перевес в живой силе, но Гийом Шарль не спешил бросить их в бой, зная, что это «люди на малые дела», а дворяне — «большие люди, опытные в военном деле». Главное же, он надеялся на мирный исход, зная также, что Наваррец — союзник и, в народном понимании, «друг» Этьена Марселя.

И вот, казалось, путь к мирному решению обозначился. Согласно нормандской «Хронике первых четырёх Валуа». «король Наварры попросил перемирия у вождя жаков и выразил желание переговорить с ним. Гийом Шарль пошёл к нему запросто, не потребовавши никаких заложников». «Хронограф французских королей» намекает на неискренность Наваррца, излагая события конспективно, не упоминая о долгом противостоянии: «Тогда король Наварры, прибывши к Клермонскому лагерю со множеством наваррцев, англичан и нормандцев, пригласил к себе одного из крестьянских вождей, притворившись, что он намерен оказать им помощь».

Дальнейшее общеизвестно из школьных учебников и «книг для чтения» по истории средних веков, где Шарль д’Эврё назван Карлом Злым, хотя тогда никто его так не называл. Немедленно по прибытии в дворянский лагерь Гийом Шарль, а возможно, и другие капитаны, включая госпитальера, если они сопровождали его для переговоров, были объявлены задержанными, взяты под стражу и, как утверждают, закованы в кандалы. О том, что Гийом очутился в ловушке не один, свидетельствует современник, Жан де Венетт: «Король Наварры некоторых их капитанов ласковыми словами приманил к себе и, когда они ничего не подозревали (плохого) и ни о чём не думали, убил их». Впрочем, нет, убиты они не были — по крайней мере, в тот день.

К вероломству Шарля Наваррского разные авторы относятся по-разному. Для Жака Кастельно это предательство, неудивительное для «человека, в высшей степени склонного к ренегатству и изменам». По Раймону Казелю, Наваррец, не отваживаясь целых два дня нанести удар по превосходящим, удачно построенным и выигрышно расположенным на возвышенности силам противника, наконец «додумывается до гадкой западни, в которую попадает вождь жаков». Николай Грацианский находит оправдание королю Наварры, который, «не желая нести больших потерь людьми», «по своему обыкновению решил действовать хитростью». А Жан Фавье вообще относится к нему с сочувственным пониманием, ибо «кодекс рыцарской чести действует только в отношении рыцарей. Так рассудил Карл Злой, мало склонный относиться как к равным к людям, способным вспарывать животы беременным женщинам. Поэтому стесняться в средствах он не собирался».

Если же взвешивать действия Наваррского на весах не морали, а политики, то полезны для него были и жаки, и дворяне. Жаки стали мощнейшим инструментом «хаотизации», курс на которую он взял ещё зимой и в горниле которой, по словам Казеля, надеялся «выковать себе корону» Франции. Кроме того, Жакерия бросила к его ногам, к ногам «первого дворянина мира», погибающее дворянство. Но в то же время только дворянство могло легально возвести его на трон, если бы удалось привлечь большинство на свою сторону, отодвинув регента. И здесь, у плато Монтатер, на берегу Терена, вопрос решался столкновением двух упомянутых «полезностей». Шарлю в этом столкновении необходима была победа, а победить он мог, только обманув доверившихся, выражаясь в терминах девятого круга Дантова «Ада», уже переведённого тогда на французский язык.

Как только жаки столь коварным способом лишились командования, в дворянских баталиях затрубили в рог, прозвучала команда «к бою», и английские конники Роберта Серкота, стоявшие в авангарде, ринулись на противника. В завязавшемся сражении жаки, вопреки устоявшемуся мнению, даже утратив вождей и должную координацию, не превратились в стадо баранов. Из «Хроники первых четырёх Валуа», излагающей перипетии битвы, можно заключить, что дворяне и наёмники натолкнулись на упорное сопротивление. Лучники и арбалетчики за барьером из телег готовы были открыть стрельбу по всадникам, раненые кони могли смять атаку, да и прорваться на скаку через барьер вряд ли бы удалось. Понимая это, англичане отнеслись к жакам как к достойному противнику, действуя «по науке». Цитируя хрониста, «Роберт Серкот ударил по ним с фланга со всеми своими людьми и сломил один из их отрядов силой мечей; да и горячие кони топтали и опрокидывали при этом натиске перед собою жаков». Понятно, что типовой для того времени тяжеловооружённый всадник против пехотинца — как танк, но жаки не бежали, а дрались. В конце концов отсутствие согласованности сказалось: «Тогда жаки совсем смешались, так как не было с ними их капитана; они сами стали давить друг друга, и множество их было убито англичанами».

Так Шарль Наваррский, настоящий, как многие полагали, рыцарь, осуществлявший общее руководство, но в битве, по своему обыкновению, не участвовавший, разгромил одну из двух пехотных баталий противника. Летописец продолжает: «Затем вступил в дело другой отряд дворян, ударивший на второй отряд (жаков) и сокрушивший его мечами и копьями». Очевидно, «сокрушить» можно только тех, кто серьёзно сопротивляется. Охваченную паникой толпу не «сокрушают», а, цинично выражаясь, рубят на колбасу. И лишь сломив сопротивление, «вышеназванные бароны и сеньоры стали избивать жаков почти без сопротивления», — завершает хронист свой краткий, но многозначительный рассказ об активной фазе битвы при Мелло.

Непосредственно командовал «другим отрядом дворян», действовавшим после английских наёмников, сир Жан де Пикиньи, у которого к жакам был личный счёт за двух убитых братьев, одного из них вероломно. В завершение и баталия Наваррского внесла вклад в победу, летописец о ней не забывает: «Шарль, король Наварры, со всем своим отрядом, который был очень велик, обрушился на пеших жаков и истребил их всех, за исключением очень немногих, укрывшихся в одном хлебном поле и ночью убежавших. Правда, много их было истреблено и в этом хлебном поле, но поле было очень обширно». Что-то в этом описании, некая нарочитость, все эти «очень», настораживает, и не зря. Вообще же, как показали его дальнейшие действия, короля Наварры, «Карла Злого», не следует считать «палачом Жакерии», опять же, вопреки распространённому мнению.

А что же шесть сотен кавалеристов в рядах жаков, «из которых большинство имело оружие», по свидетельству хрониста? Неужели эти, если угодно, «будёновцы» жаков не помогли пехотинцам, не затруднили работу английской коннице? Увы, они дрогнули. Это понятно: если у них и были мечи и пики, то вряд ли хорошие доспехи. Тот же хронист, нормандский клирик, пишет о них: «А жаки, бывшие на конях, при виде поражения своих (пехотинцев), ударились в бегство и по большей части спаслись». Действительно, для верхового как возможность, так и искушение спасти свою жизнь велики, если говорить о «необстрелянных» горожанах и сельчанах. Спаслись не все, но большинство. «Монсеньор Фрике де Фрикан», по утверждению летописца, имеющего в виду Жана де Фрикана по прозвищу «Фрике» — Воробей, вернейшего, наряду с Пикиньи, наваррца, чудом избежавшего казни в руанской операции короля Жана, а также другой «монсеньор» «преследовали их (кавалеристов) со всеми (своими) ста мечами и истребили их около сотни».
 
Всего же при Мелло пали по одним сведениям три тысячи жаков, половина их армии, по другим — «более восьмисот», если верить автору «Хронографа французских королей», позднейшему компилятору нескольких письменных источников. Вероятно, для этого монаха не было резона сильно искажать цифры, и если его данные верны, это косвенно доказывает «гуманистический умысел» Шарля Наваррского, видимо, приказавшего своим не свирепствовать. Он действовал не так, как «бешеные» в Мо и окрестностях. В самом деле, из чистого прагматизма: если перебить слишком многих, кому тогда возделывать поля и виноградники, снабжать людей благородных вином, хлебом, мясом, молоком и отменными сырами, уже тогда славившимися, изготовлять оружие, домашнюю утварь и украшения в городах, городках и ремесленных предместьях? Шарль был интеллектуален и просвещён, чего у него не отнять.

Но в отношении предательски захваченных вождей он не мог проявить милосердия: исполненные ярости дворяне в его окружении, не наёмники, которым было наплевать на всё, кроме денег, а именно дворяне, его бы не поняли. А ему нужна была как раз их поддержка, симпатия и горячая благодарность за избавление от ужасов Жакерии. Наказание главарей имело символическое значение, должно было стать впечатляющим, утоляя жажду мщения, что могло — и это не парадокс — спасти многих и многих, умерив дальнейшие репрессии.

Вечером после битвы Шарль Наваррский и его рыцари вошли в Клермон, город в северо-восточной вершине упоминавшейся ранее «трапеции восстания». Горожане не оказали им сопротивления. Жаки, уцелевшие после разгрома и резни, в основном, вероятно, те самые кавалеристы, принесли в город весть о поражении и дух отчаяния. Плато, на котором стояла повстанческая армия и где развернулось сражение, простиралось от селения Мелло на берегу Терена к северу до Клермона, куда не более двух часов даже пешим ходом, так что остатки воинства жаков могли укрыться в городе ещё до ночи. Туда же не замедлил явиться и победитель, приведя с собой задержанных вождей. К ним, согласно одному, безусловно, правдивому документу — разрешительной грамоте, добавился находившийся в Клермоне «капитан (мятежников) Бовези с соучастниками его», который был «выдан королю Наварры клермонцами и лишён жизни». Та же участь ждала и пленников, «генерального» уж точно.

Когда осуществилась казнь? Нормандский хронист время не уточняет, пишет только, что «после поражения жаков король Наварры пошёл в Клермон в Бовези и велел там обезглавить капитана жаков». Лаконичен и д’Оржемон: «велел отрубить голову в Клермоне, в Бовези, Гийому Шарлю». Можно предположить, экзекуция состоялась не в тот вечер, ибо время явно было позднее, на что указывают слова хрониста об уцелевших жаках, «укрывшихся в одном хлебном поле и ночью убежавших». Можно предположить, их не нашли или не стали искать по причине сумерек, а в июне темнеет поздно. Кроме того, Наваррскому со своими людьми следовало определиться с резиденцией: он останется в Клермоне и в последующие дни. Главное же, действо надлежало организовать должным образом, чтобы оно произвело впечатление — не столько устрашающее на горожан, сколько утоляющее жажду крови, владевшую дворянами. Иными словами, не скомкать, не впопыхах. Впопыхах главарей можно было прикончить на месте, не доставляя в Клермон. Зрелищности мрачного представления послужила корона — походный таганок для кипячения воды и похлёбки, которым, раскалив на костерке докрасна, увенчали Гийома Шарля как «крестьянского короля». Вероятно, голову ему срубили, когда он был без сознания от болевого шока.

Шарль Наваррский бывал жесток, но не был садистом. Его не одолевала жажда мщения за «братьев по сословию». Он знал им цену. Жуткая же коронация могла послужить во спасение многих, о чём уже сказано.

На деятельность Шарля в Клермоне проливает свет грамота о помиловании, выданная регентом тем же летом некоему Юлу де Сельвилю, которого жаки выдвинули в капитаны районного масштаба, конечно же, против его воли, ибо он испытывал «великое отвращение» к их «неистовствам и погромам», так что отлучался даже в Париж к Этьену Марселю для консультации, «как положить конец всему этому». Когда же он узнал, «что король Наварры явился в Клермон» и что «город Клермон взят под охрану короля Наварры», подведомственные ему жаки «послали означенного Юла к вышеназванному королю Наварры для получения от него охранной грамоты, каковые грамоты многие и другие окрестные селения получили, дабы не быть сожжёнными и разорёнными». Вот, оказывается, чем занимался Наваррец в дни, пока находился в Клермоне: спасением силой своего авторитета сельчан, по крайней мере близлежащих деревень — а это было, говоря с позиций дворян, осиное гнездо мятежа, — от набиравшей уже силу дворянской «контржакерии». Какими бы соображениями, далёкими от истинной гуманности, он ни руководствовался, но своей позицией Шарль резко выделялся на фоне других «благородных», обезумевших в угаре мести «подлому люду». И следующая фраза того же документа подтверждает такую уникальность: «Но эта охранная грамота совсем им не помогла, ибо вскоре после того в окружающей местности, как и везде, всё было пожжено, разорено и опустошено дворянством».

Проследить за исполнением своих распоряжений Шарль Наваррский уже не мог. Этьен Марсель попросил его срочно прибыть в Париж в связи с коренным изменением обстановки — объявленной регентом мобилизацией. Стратегическими целями её, несомненно, ставились осада и штурм непокорной столицы.

За короткое время пребывания в Клермоне Наваррец успел сделать кое-что и для пострадавших от набегов жаков дворян. Он учредил особые комиссии, которые должны были оценивать убытки, возмещать их из тех или иных источников — частных, общественных или казённых, а также выявлять и наказывать виновных. Тут опять же чувствуется разум, юридическая культура: не огульные обвинения и коллективная ответственность, а определение именно совершивших преступные деяния. Впрочем, всё это было очень далеко от понимания «рядовым» бароном или рыцарем.

Есть ещё один вопрос, которым уместно завершить рассказ о двух главных сражениях — и поражениях! — Жакерии: когда произошла битва при Мелло? Дата событий в Мо — суббота 9 июня — зафиксирована чётко д’Оржемоном, «пресс-секретарём» регента, выражаясь по-современному. Ему ли не знать? А относительно Мелло есть разночтения: в тот же день или на следующий, 10 июня? Одни историки полагают, что именно так, другие подчёркивают редкую (такую ли уж редкую при драматическом сгущении событий?) синхронию: обе битвы разыгрались в один день. Хроники датировок обычно избегают, за исключением скрупулёзных Больших хроник Франции упомянутого Оржемона, но в Мелло представители официальной власти не присутствовали, так что остаётся неопределённость.

Наиболее вероятную дату удаётся, однако, установить с помощью некоторых логических соображений. Эрменонвильский погром не мог произойти позднее 7 июня, четверга, и вот почему. Жан Вайян со своей баталией, продвигаясь от Эрменонвиля к Мо, сделал небольшой зигзаг к Силли, где соединился с корпусом Пьера Жиля и пополнил ряды местными жаками. Длина такого маршрута — километров тридцать, для пехотинцев это «добрый» однодневный переход, никак не быстрее. В Мо парижане вступили «с развёрнутыми знамёнами», скорее всего, субботним утром. Сначала они подкрепились за накрытыми для них столами, а потом, пишет хронист, «ринулись в битву», которая не была скоротечной. События уложились, однако, в один день, так что действительно Вайян и Жиль прибыли в Мо с утра. Таким образом, день 8 июня целиком — как раз тот минимальный зазор между Эрменонвилем и Мо, которого требует логика.

Гийом Шарль, в свою очередь, из Эрменонвиля направился в Мелло по срочному вызову: там появилось дворянское воинство. Стояние двух армий друг против друга началось, стало быть, 7 июня. Гонец от жаков, который оповестил Гийома к вечеру этого четверга, когда совместная с парижанами операция уже состоялась, должен был проскакать из Мелло тридцать километров. Получается, баталии Наваррского оказались вблизи жаков, очевидно, в первой половине дня, вскоре после отбытия Гийома на встречу с Вайяном. Считается, что жаки и дворяне простояли, не решаясь на сражение, два дня. Что это за дни? 8 и 9 июня? Или двое суток с середины дня 7 июня до второй половины 9 июня, субботы, когда Наваррец прибег к своей уловке и началась битва? Последнее более вероятно. Жаки, ориентированные вождём на возможность мирного исхода, могли проявлять терпение. Но дворяне такого варианта не допускали, жаждали наказать «чернь», и две ночи с 7 до 9 июня, которые они провели в боевой готовности, были для их терпения, легко предположить, испытанием. Мог ли Наваррец оставить их в бездействии и на третью ночь? Кроме того, что воинам грозило, как говорится, психологическое «перегорание», они ведь кое-что знали о своём командующем, и среди них были не только его горячие сторонники. Обвинения в сговоре с жаками, с Этьеном Марселем и что разыгрывается скверная комедия и никакого сражения не будет, могли зазвучать открыто. Бесспорно, к середине дня 9 июня для Шарля д’Эврё назрела необходимость действовать. Сражение и произошло именно во второй половине дня, в предвечерье. Недалеко была ночь, которая позволила уцелевшим жакам, возможно, в весьма большом числе, скрываясь среди высоких хлебов, покинуть поле боя, о чём и повествует нормандский летописец.

А вот казнь «генерального капитана» и нескольких других состоялась в Клермоне именно 10 июня, а не накануне. Против 10 июня как даты битвы при Мелло говорит и ещё одно обстоятельство. Точно известно, что 14 июня король Наварры прибыл в Париж. От Клермона до Парижа, от одной вершины «мятежной трапеции» до другой, почти шестьдесят километров, полтора десятка льё. Таким образом, выехать Наваррский должен был во вторник 12 июня, не позднее. В то же время в Клермоне он провёл некоторые административные мероприятия, о чём уже рассказано. Если бы сражение произошло 10 июня, на них остаётся всего один полный день. Маловато!
 
Можно, таким образом, с достаточной хронологической вероятностью
утверждать, что Жакерия, начавшаяся в понедельник 28 мая стычкой в Сен-Лё, закончилась в субботу 9 июня, менее чем через две недели, двумя «синхронными» битвами. Впрочем, «война недворян против дворян», как современники называли Жакерию, не получившую ещё этого имени, прекратилась лишь в «трапеции» к северу от Парижа. В других областях, где действовали разрозненные отряды жаков, волнения были окончательно подавлены дворянами лишь в августе.