Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 41

Глава сорок первая. Пустыня Лангедойль

За поражением восстания обычно следуют репрессии со стороны сумевшей устоять власти или того сословия, благополучию которого восстание угрожало. Репрессии принимают иногда форму массовых физических расправ над теми, кто участвовал в деле, над замешанными, над подозреваемыми в участии и даже над теми, кто ни при чём, но попал под горячую руку. Такие репрессии в позднейшей терминологии называются «белым террором», который может перерасти в настоящий геноцид — поголовное истребление по признаку принадлежности к социальному классу или сословию. Увы, контржакерия, как нередко называют продолжение гражданской войны перешедшими в контрнаступление практически по всему Лангедойлю дворянами, была именно такова.

Жакерия набирала силу, вселяя ужас в дворянство, приблизительно две недели, но после Мо и Мелло резко пошла на спад. И с этого же момента начинается отсчёт контржакерии. Её первые итоги за точно такой же срок, две недели, подвёл официальный хронист, которого трудно заподозрить в намеренном очернении дворян: «И убивали дворяне всех, кого они могли найти из бывших в сообществе с жаками, то есть из общин, которые умерщвляли дворян, их жён и их детей. И разоряли (дворяне) дома их. Считали за верное, что по день святого Иоанна Крестителя (24 июня) они убили их двадцать тысяч и более». К Оржемонову свидетельству надо, пожалуй, сделать примечания. Во-первых, это «и более» даёт несомненную добавку к названному числе жертв. Во-вторых, существовал ли способ выявить в массе сельчан и жителей малых городов действительных активистов и установить степень их виновности? Да и кто стал бы в той буре чем-то подобным заниматься? Впрочем, Шарль Наваррский, единственный, заниматься этим всё-таки начал, но его правовые инициативы были опрокинуты разъярённым дворянством, едва он покинул Клермон. Наконец, в-третьих, контржакерия не закончилась Ивановым Днём, она продолжалась, не утихая, как минимум ещё неделю, до времени, когда десятки тысяч дворян сконцентрировались в единую армию для решения задачи ещё более вдохновляющей и достойной рыцарей, чем грабежи и убийства мелкого люда «равнины», как тогда называли пространство вне замков и обнесённых стенами городов.

Ведь именно 9 июня, в день Мо и Мелло, регент объявил в Сансе «большой сбор вооружённых людей», как пишет д’Оржемон, то есть всеобщую мобилизацию рыцарей со всеми их оруженосцами, сержантами и слугами. И к последним числам июня, с вынужденной задержкой на карательные экспедиции, армия регента, непрерывно продолжая пополняться, уже стояла во всеоружии перед своим главнокомандующим. «Хронограф французских королей» оценивает её численность в «сорок тысяч или более дворян». Опять это «или более», которое, вероятно, и тут заслуживает внимания. Цель гигантской по меркам времени армии была не менее влекущая, чем у предков полтора века назад, в ходе четвёртого крестового похода взявших штурмом и разграбивших Константинополь, центр восточного христианства, средоточие несметных сокровищ. Потомкам же предстояло ныне штурмовать Париж, величайший город Запада, богатства которого трудно даже вообразить. Но пока, три последние недели июня, дворян отвлекала контржакерия.

Справедливости ради надо заметить, она не сразу приобрела характер избиения безоружных, виноватых и невиновных, в основном последних. Поначалу, в первые дни после двух упомянутых битв, когда весть о гибели армии жаков при Мелло не успела широко распространиться, их отряды — «руты», как подобные мобильные подразделения называли современники, представляли для дворян угрозу, и против них велись самые настоящие боевые действия. Хорошо осведомлённый из рассказов участников событий автор «Хроники первых четырёх Валуа», приближённый архиепископа Руанского, описывает довольно продолжительный рейд одной из дворянских рут по землям Лангедойля. Из его описания видно, как военный поход к концу превращается в карательную экспедицию против крестьян, обитавших далеко от эпицентра Жакерии и в акциях жаков или их походах вряд ли участвовавших. «Одна рута дворян (перечисляются именитые «монсеньоры» в её составе), добрых триста мечей в их руте, которые шли на помощь королю Наварры против жаков (вероятно, не поспели к старту стремительного броска принца от побережья Английского канала к долине Уазы), услыхав новости, что жаки разгромлены, спустились к границе Бовези, где было несколько рут жаков, и соединились названные дворяне Нормандии с таковыми из Амьенуа (область вокруг города Амьена) и из Бре (область на стыке Верхней Нормандии и Пикардии)».

Слова «спустились к границе Бовези» надо понимать буквально, они позволяют проследить первоначальный маршрут отряда. Судя по всему, он начался из Лонгвиля вблизи Ла-Манша, куда к Наваррцу начали собираться дворяне, но откуда он уже успел ускакать с авангардом из четырёхсот воинов. На стокилометровом пути к очагу мятежа отряд оказался на возвышенности, протянувшейся на два десятка километров посреди нескончаемой во все стороны света равнины. Здесь же была и высочайшая точка всей Нормандии и Пикардии — почти двести пятьдесят метров. В области же Бовези, включая плато Монтатер, подобных высот и близко не встречается. Так что рыцари действительно «спустились к границе Бовези», где к ним присоединились коллеги с северо-восточного направления, из Амьенуа, и нагнавшие их с запада, из области Бре (в переводах её ошибочно называют «Бри», но Бри совсем в другом месте, восточнее Парижа).

Летописец продолжает: «И встретили близ Пуа (город у подножия упомянутой возвышенности) руту жаков, шедших (на соединение) к большой руте под началом Гийома Шарля (которой уже не существовало). Вышеназванными дворянами преданы были смерти все без милосердия (в количестве) более тысячи трёхсот. Затем поскакали названные дворяне в Жербере (в окрестностях Бове), с ними и монсеньор де Босо, монсеньор шатлен Бове (то есть владелец или управляющий замка в этом мятежном городе) и монсеньор де Буленвийе, которые присоединили к ним около семисот мечей и девяносто лучников. Когда они были собраны, они разбили между Ре и Жербере другую руту жаков, и там их убили добрых восемьсот, а в одном монастыре сожгли их около трёхсот. Затем пришли в Геллефонтен (это они уже вернулись на упомянутую возвышенность), где была мадам Валуа (мать супруги регента), и долго ей досаждали за то, что она дала продовольствие жакам, как они говорили (этот эпизод ранее уже приводился). И там убили около тысячи крестьян. Так жаки были истреблены и разгромлены в Бовези и на окрестных рубежах. В Бри (а вот здесь речь действительно про область близ Парижа с центром в Мо) граф де Руси убил их великое множество и приказывал вешать на их же калитках (то есть на входе в крестьянские усадьбы, по месту жительства)». Хронист подытоживает: «Так были истреблены все».

Этот граф был не единственным, с позволения сказать, «ударником» контржакерии. В репрессиях усердствовали и брат короля герцог Орлеанский, и брат Наваррца Филипп, и два брата Пикиньи из пяти уцелевших, особенно же молодой Ангерран Седьмой сир де Куси. Его упоминает Фруассар, подводя итог Жакерии, когда после разгрома в Мо мятежники «больше совсем не собирались, ибо сир де Куси имел под рукою великое множество дворян, которые истребляли их без жалости и милосердия всюду, где бы ни находили». Утверждали, что он развешивал «мужичьё» по ветвям деревьев или прибивал гвоздями к их собственным дверям, то есть подвергал всамделишному древнеримскому распятию. Что за личность этот едва ли не главный герой контржакерии?

Его резиденцией был замок в Пикардии примерно в пяти льё западнее Лана, в десяти льё восточнее Компьеня, в двух часах пешком от левого берега Уазы. Замок Куси, самый знаменитый в Европе и самый прочный в мире, несомненно, можно считать одним из «чудес света» Средневековья. Он стоял на шестидесятиметровом холме, господствуя над равниной, имел четыре угловые башни и встроенный в крепостную стену трёхэтажный донжон — главное здание пятидесяти пяти метров высоты, этажи которого представляли собой залы с высокими сводчатыми потолками. Толщина же стен достигала семи метров, так что взять штурмом и тем более разрушить такую твердыню было не под силу ни жакам, ни даже парижанам. Удалось это только в двадцатом веке, в марте 1917 года, генералу Людендорфу с помощью двадцати восьми тонн динамита. Французы не стали восстанавливать замок, оставив руины как «памятник варварству». Во Франции вряд ли найдётся хоть кто-нибудь, не знающий, что такое Куси.

Построили замок за сто пятьдесят лет до Жакерии, в рекордно короткий срок — за семь лет, под присмотром сеньора, Ангеррана Третьего де Куси по прозвищу Великий Строитель, предка нынешнего, седьмого Ангеррана. Предок владел крупнейшим баронством Франции, претендовал вроде бы одно время на корону, но в итоге династия так и осталась баронской, даже не титулованной. И, вероятно, скрытая обида за это звучала в её гордом девизе: «Не король, не принц, не герцог и не граф: я сир де Куси!»

В замечательном родовом замке и родился победитель Жакерии, на год позднее дофина Шарля, так что был ещё совсем молод. Отец, Ангерран Шестой, погиб при Креси, но сын, рано, в семь лет, лишившись твёрдой родительской руки, всё равно стал настоящим рыцарем. Семнадцатилетним участвовал в битве при Пуатье и попал в плен, что для рыцаря, однако, не считалось зазорным, в отличие от бегства. К моменту, когда разразилась Жакерия, Ангерран уже вернулся домой и принял деятельное участие в событиях. Боролся он не только с жаками, но позднее и с наваррцами, в частности, разрушил замок главного идеолога революции епископа Ланского Робера Лекока, находившийся по соседству с его собственным. Тем не менее с другими врагами королевства, англичанами, сир де Куси в дальнейшем сдружился и даже стал зятем короля Эдуарда. Впрочем, настоящий рыцарь и должен быть космополитичен, вассальные узы для него выше понятия «отечество». И вполне естественно покровительство Ангеррана космополитичному певцу рыцарства Фруассару, который отплатил ему хвалебной характеристикой, изобразив как «самого вежливого и красноречивого джентльмена во всём христианском мире». Таков был, в общих чертах, этот бесспорный палач Жакерии.

Картину репрессий позволяют реконструировать не только хроники, но и выдававшиеся от имени регента «разрешительные грамоты» — свидетельства о помиловании, прекращении уголовного преследования. Один из таких документов, обнародованный полутора месяцами позднее, носит не персональный, а общий характер и представляет собой объявление амнистии участникам контржакерии, допустившим «перегибы». Заслугу в остановке «большого террора» Шарль, конечно же, приписывает своей высочайшей воле. Вот этот текст с некоторыми сокращениями.
 
«Шарль, старший сын короля Франции, регент королевства, герцог Нормандский и дофин Вьеннский, объявляем всем настоящим и будущим. В недавнее время для обсуждения того, каким образом каждой области лучше защищаться от действий англичан и других недругов королевства Франции, которые, захвативши замки и крепости, уничтожили и ограбили большое количество добрых городов и подданных названного королевства, — великое множество народа и простого люда доброго города Парижа, Парижского превотства и виконтства (имеется в виду подчинённость столицы королевскому прево и её статус в дворянской иерархии — виконтство), а также открытой страны (равнозначно понятию «равнина») устроили во многих местностях, без разрешения и дозволения нашего названного государя (то есть короля, упомянутого в начале документа) и нашего (то есть регента), чрезвычайные вооружённые сборища и, согласно принятым решениям, напали на многие крепости, замки и дома некоторых дворян означенной открытой страны, взяли их и разрушили и, что хуже ещё, великое множество вооружённых мужчин, женщин, детей и иных, которых они там нашли, лишили жизни, а имущество их разграбили и расхитили».

Шарль излагает здесь своё понимание, вернее, непонимание причин вспыхнувшей «войны недворян против дворян», искреннее или модифицированное политико-пропагандистскими целями. Народ, движимый похвальным стремлением обсудить способы противодействия внешнему врагу, стал собираться «во многих местностях» и в «великом множестве», но собрания эти приобрели характер совершенно непохвальный, превратившись «без разрешения и дозволения» в «чрезвычайные вооружённые сборища», и приняли парадоксальные, непостижимые решения — напасть на дворян, что и было исполнено. Утверждение о «великом множестве» жертв со стороны дворян — явное преувеличение. За этим последовало то, что и должно было последовать:

«По этой причине многие дворяне означенного королевства, дабы отомстить названному народу, который учинил им столь великий вред и ущерб и каждодневно стремился наносить ещё больший ущерб, а также (чтобы отомстить) некоторым жителям города Парижа, которые в нашем присутствии лишили жизни наших возлюбленных и верных рыцарей и советников (Шарль всё ещё под впечатлением 22 февраля, перенося свою травму на всё дворянство, травмированное в основном собственными бедами), собравшись, пошли повсюду, где могли найти народ и простой люд означенной открытой страны, и убили их великое множество (вот и официальное признание геноцида) и дома их сожгли, иное же имущество разграбили и уничтожили и более бы того сделали без всякой жалости, пощады и милосердия, если бы мы не вмешались в означенную распрю (это называется «распрей»?) и не запретили им продолжать делать это. И так как по вышеназванной причине великие обиды и поношения учинены нашему государю, нам и королевскому величеству, мы всем дворянам и недворянам означенной открытой страны, виновным во всём вышесказанном, объявляем прощение и отпущение».

Надо ли понимать под «недворянами» не только помогавших дворянам участников контржакерии из простого люда (таковы были, например, горожане Компьеня, решительно противостоявшие жакам и складировавшие у себя награбленное дворянами имущество из других городов и сёл), но также и уцелевших жаков? Нет. Если кто-то из вовлечённых в восстание мог доказать свою непричастность к преступлениям, он должен был ходатайствовать о разрешительной грамоте персонально, в частности, через авторитетных поручителей. Такие грамоты выдавались ещё долго после «всеобщей амнистии», чем подтверждается её односторонний характер.

Дворяне не только грабили, насильничали, убивали, портили имущество, сжигали жилища. Они уничтожали урожай, стремясь лишить крестьян и горожан основного продукта питания и подражая в этом врагам — англо-гасконцам в их набегах на Лангедок. В прекрасную летнюю пору, «когда созревали хлеба, — пишет Жан Фавье, — дворяне с радостью — и с ненавистью — скакали галопом по золотым полям. Многих крестьян, которым в те дни посчастливилось спасти себе жизнь, на следующий год неизбежно ждал голод». Есть и документ, подтверждающий подобные деяния рыцарей контржакерии: разрешительная грамота, выданная регентом некоему Жану Бернье из городка Вильер-Сен-Поль в очаге восстания. Это окончание упомянутой уже истории о двух уважаемых персонах, которые в самый канун Жакерии отправились в Мо, где тогда находился регент, просить его назначить капитана в область Крея, города на Уазе в устье Терена, где уже некоторое время было неспокойно — не из-за парижских ли агитаторов? Когда они вернулись, Жакерия в их родных местах бушевала, а капитанами, ввиду их авторитетности, предложили быть им самим. Предложили, разумеется, жаки, а не регент. Курьёзным образом этих двух нотаблей звали совершенно одинаково, и тот Жан Бернье, который был из городка Монтатер на Терене, отказался. И тогда, сказано в документе, «они его, обвинивши в измене коммунам открытой страны, убили. А Бернье из Вильера, движимый страхом перед смертью, во время упомянутых ужасов оставался с ними и пробыл в их сообществе много дней, пока Гийом Шарль, капитан упомянутой области Бовези, не был казнён со своими приверженцами и соучастниками в Клермоне. И так как некоторые из дворян названного королевства, ненавистники и враги означенной открытой страны, стали тогда учинять наезды на эту страну и разорять её, уничтожая хлеб на полях, многие из жителей окрестностей Клермона в Бовези явились в присутствие короля Наварры, бывшего тогда там капитаном (капитан в то время — универсальный термин наподобие сакраментального «начальство»), и получили от него грамоты, которыми названный Жан Бернье из Вильера был назначен в его (короля Наварры) отсутствие капитаном и охранителем названной области, дабы народ и общины (сельские коммуны) могли обрабатывать землю и иметь в сохранности хлеб на полях». Жан долго отказывался от высокой чести быть преемником самого Шарля Наваррского, но деревенские всё-таки его уломали, и тогда он написал «письма во многие селения открытой страны с приглашением идти к нему, чтобы обсудить и установить, как лучше положить конец означенным наездам и собрать и сохранить урожай».

Неизмеримо превзойдя Жакерию числом жертв, контржакерия превзошла её тотальностью разрушений. За один сгоревший замок сжигали пятьдесят деревень и городков, тех, которые не защищала круговая городская стена. Обширнее был и ареал контржакерии, включавший и те области, где дворянским усадьбам не причинили никакого вреда. Об этом тоже есть документ, и тоже за подписью регента. Касается он одного селения в Шампани, графстве к востоку от столицы, затронутом Жакерией меньше, чем запад и север. Жителей этого местечка обвинили в участии в «сборищах, на каковых сборищах, как им это вменяется в вину, они якобы устраивали многие заговоры и союзы, направленные против дворян и духовенства страны с целью их уничтожить и умертвить, хотя в действительности означенные жители ни в чём таком не повинны. И вот ввиду этого некоторые из названных дворян ограбили означенное селение и учинили в нём неистовства, каковыми неистовствами названные жители столь много отягощены и обременены, что едва могут от них оправиться. И однако, невзирая на это, наш (то есть регента) друг и верный кузен, наш наместник в Шампани граф Водемон присудил их к уплате в пользу государства и нашу пользу штрафа в размере тысячи экю (золотых монет), не считая штрафов и взысканий, следуемых с некоторых жителей, которым вменяется в вину участие в вышеуказанных сборищах, по отношению к каковым жителям, которые вследствие этого разбежались и состоят в настоящее время в отсутствии, наш вышеназванный кузен и наместник оставил за собой право (особого) наказания». Королевские администраторы вынуждают жителей платить либо отдавать в счёт уплаты своё имущество, «вследствие чего нечем им жить и впали они в бедность».

Вот, кстати, ещё свидетельство того, что деревня времён Жакерии не бедствовала, ибо «впасть в бедность» могут лишь те, кто до сих пор в ней не пребывал.

Злоумышления против благородного сословия приписывали, заслуженно и незаслуженно, не только крестьянам, мелкому городскому люду и буржуа, но и некоторым представителям духовенства. Разрешительная грамота повествует о злоключениях сельского приходского священника Жана Мореля из селения Бласе. Когда местные коммуны начали устраивать «сборища в разных местах, дабы разгромить и поджечь дома дворян этой области, а их (самих) умертвить», они полагали относительно священников, что те «благоволят и повинуются дворянам», самого же отца Жана обвиняли в том, «что он продал дворянам колокола» своего прихода и «сделал это как обманщик, изменник и человек без чести». «Ввиду таких обвинений» со стороны жаков Морель был «в великом страхе за свою жизнь много раз». Подвергаясь угрозам и оскорблениям, «из опасения, как бы не потерпеть от означенных людей смерть», кюре, демонстрируя солидарность с народом, однажды «поехал верхом на лошади со своими прихожанами на сборище», «причём не имел никакого оружия, кроме одной только короткой палки. Там он танцевал со своими прихожанами и распоряжался их танцами, давая указания названной палкою и непрестанно побуждая их к веселью». Одним словом, дирижировал. А пока балетмейстер был на сборище, другие его прихожане забрали из его дома «некоторое количество его зерна, к великому его ущербу и убытку». Иначе говоря, ограбили.

Но когда пришли «свои», то есть началась контржакерия, кюре не почувствовал облегчения. Дворяне взяли его под подозрение, «и не смеет он показаться в названном селении Бласе из-за страха за свою жизнь. Они же брали и берут каждодневно его имущество, собирают и обращают в свою пользу следуемые ему оброки и поступления». И вспоминается фраза иных времён: красные пришли — грабят, белые пришли — грабят… Обвиняли же дворяне несчастного кюре в том, «что он отдал названным общинам все бывшие в его доме запасы зерна, потворствуя и помогая их деяниям, хотя упомянутый проситель (отец Жан просил у регента разрешительную, по сути, охранную грамоту) никакого зла не чинил, ибо вышеназванное сборище никого ни из дворян, ни из других не убило и ни одного дома не сожгло и не разгромило». Короче говоря, регент в своём документе готов поверить, что танцующие сельчане в виде отдыха от танцев не убивали, не жгли и не громили, а добрый пастырь подобными деяниями не дирижировал.

В какой-то мере трагикомичен и случай клирика по имени Жан Роз, вернее, просто трагичен. Он не был священнослужителем, и ему дозволялось иметь жену и детей, каковых Жан и имел. Грамота, выданная не самому Жану, а его супруге от имени Шарля, старшего сына короля Франции и прочее, констатирует, что «означенный Жан Роз не по своей воле и желанию, но по насильственному принуждению так называемого генерального капитана означенной открытой страны Гийома Шарля вошёл в сообщество названных людей открытой страны, так как иначе они грозили сжечь его дом, разгромить всё имущество и самого его предать смерти». Сообразительный клирик, не теряя самообладания, предпринял необходимое в его ситуации: «отослал на время этих ужасов означенную Жанну (жену) с детьми и частью имущества для безопасности в город Компьень». То есть в единственный в «трапеции мятежа» город, твёрдо противостоявший жакам. В Компьене Жана хорошо знали, и генеральный капитан этим воспользовался: принудил клирика «отнести письма горожанам, жителям этого города Компьеня, с предложением, чтобы они были союзниками жителей открытой страны и пособниками и помощниками их в их деле».
 
Надо напомнить, поход Гийома Шарля на Компьень с пятидесятитысячной толпой жаков, как о том было рассказано, закончился неудачей. Жан Роз вернулся, принеся осаждавшим отповедь горожан. К ней Жан присовокупил дерзкое заявление, которое, очевидно, бросил в лицо «генеральному», что если жаки «вздумают что-нибудь предпринять против города и на него напасть, он покинет их и придёт жить и умереть с горожанами» («жить и умереть вместе» — принятая тогда формула верности).

Удивительно (а может быть, и не очень, учитывая, сколько напраслины возводят на проигравших), но дерзость сошла Жану с рук. Более того, жаки не ограничили его в свободе передвижений, и «на другой день после этого названный Жан пришёл в означенный город Компьень повидаться с женой и детьми». Но по другую сторону баррикад к нему отнеслись иначе. Ярмарочный прево Компьеня (распорядитель на базаре, торговый арбитр), «движимый гневом против него, взял и наложил на него руку», «обвинивши его в злой крамоле и в том, что он был капитаном открытой страны. И велел бросить его в королевскую тюрьму. И, несмотря на то, что означенный Жан был клириком, взятым на глазах у всех в платье (клирика) и с тонзурой, и (несмотря на то, что) требовали выдать его бальи, бывшему в то время капитаном города и его законным судьёй, которому одному в данном случае принадлежало взыскание и наказание, на это не обратили никакого внимания, но сняли с него волосы, чтобы он не казался клириком и, что ещё хуже, отрубили ему голову». И правда, лишиться головы — ещё хуже, чем быть обритым наголо. Верноподданнически злые к жакам буржуа Компьеня, любимого регентом, были не мягче дворян.

А как воспринимали в Париже то, что началось после катастроф Мо и Мелло, о которых знали уже на следующий день, если не в ту же ночь, учитывая расстояния, преодолимые скачущим галопом всадником за немногие часы? Случившееся глубоко опечалило друзей Марселя и вызвало злорадство недругов, в частности, тайной агентуры регента, «пятой колонны». Парижане лишились союзников и мощной поддержки, при всех эксцессах Жакерии, которые они осуждали. Трезвые головы понимали, что замыслы реформаторов теперь обречены, а Париж будет взят и его ждёт судьба Мо. Работы на оборонительном кольце столицы, уже завершавшиеся, никого не успокаивали. Догонявшие одна другую весь остаток июня новости о зверствах контржакерии подкрепляли самые мрачные ожидания. Однако, по выражению одного хрониста, «железная душа Марселя не унывала».

Чувствовал ли он свою если не вину, то ответственность за трагедию Лангедойля, уже случившуюся и ещё предстоявшую? Ведь именно он «точечной» кровавой расправой 22 февраля открыл ящик Пандоры. Жан де Венетт думал именно так, не случайно он после февраля резко изменил своё отношение к Марселю. Стоит вновь процитировать его хронику: «О, почему совершились эти преступления! Я не в состоянии описать, какие бедствия отсюда проистекли, сколько людей из-за этого было убито и сколько селений опустошено».

11 июля, когда масштабы и последствия контржакерии обрисовались уже в полной мере, Этьен Марсель отправил письмо дружественным городам Фландрии, тем, с которыми у него были давние торговые связи. Это очень длинное письмо, где сказано и о реформах, и о предыстории нынешних событий, но самой острой темой в нём стала именно дворянская контржакерия. Письмом с рассылкой его копий нескольким адресатам преследовалась, в частности, прагматическая цель установить местонахождение имущества, награбленного во Франции фламандскими рыцарями, пришедшими на помощь французским, и по возможности его изъять, чтобы затем вернуть владельцам. Но по основному содержанию этот документ был и остался наиболее ярким и страстным свидетельством о беспримерном терроре тех недель. По словам Ива Лефевра, в письме звучит «один из самых волнующих голосов среди угасших, один из самых человечных среди тех, которые до нас дошли и которые вновь ворошат прах столетий». А Николай Грацианский, писавший очерк о Жакерии во времена, когда не принято было выражать симпатию к буржуа, особенно крупным, всё-таки отметил, что «в своём полном негодования письме к вольным городам Фландрии» «Этьен Марсель был чуть ли не единственным человеком, сочувствовавшим несчастным крестьянам» — главным жертвам кровавого неистовства карателей, мстивших виновным и невинным.

Это письмо, обнаруженное в провинциальном архиве и опубликованное в середине девятнадцатого века, — один из четырёх собственноручных документов купеческого старшины, известных историкам. Вот что рассказывал Этьен фламандским друзьям о великой войне сословий.

«Весьма дорогие сеньоры и добрые друзья, мы думаем, вы много слышали, как великое множество дворян из вашей страны Фландрии, (а также из) Артуа (область за Соммой, включавшая Аррас), Булоне (местность, прилегающая к Булони на берегу «Английского канала»), Гинуа (территория у города Гин, шесть лет назад захваченная англичанами в порядке расширения своих владений вокруг Кале), Понтьё (область в устье Соммы), Эно (французское название имперского графства Геннегау), Корбиуа (область на Сомме выше Амьена, вокруг города Корби), Бовези и Вермандуа (графство, в котором расположен Амьен) и ещё из многих других местностей (надо заметить, большинство перечисленных областей, прежде всего Фландрия, лежали вне ареала Жакерии либо вообще за пределами Французского королевства), следуя своему обычаю утеснять всех недворян, совсем не делая различия между виновными и невиновными, добрыми и злыми, явились с оружием для войны, убийства и разбоя по сию сторону Соммы и Уазы. И хотя многим из них не было причинено никакого зла, всё-таки они сжигали города, убивали добрых людей этого края без всякой жалости и милосердия, разворовали и разграбили всё, что они находили; женщин, детей, священников, монахов подвергали жестоким пыткам, дабы проведать об имуществе жителей, и имущество это брали и грабили, а некоторых из оных пытками уморили; грабили церкви, алтари, облачения (священников) снимали и грабили; священников, совершавших богослужение, хватали, и потиры (чаши) отнимали у них, и частицы Тела Господа нашего швыряли пажам (слугам), а драгоценную Кровь нашего Господа выплёскивали на стену, священные сосуды, где было Тело Господа нашего, забирали (речь идёт о Святых Дарах, о Таинстве Святого Причастия); церкви, монастыри, приорства (небольшие монастыри в подчинении крупного аббатства) и приходские храмы если не сжигали, то выкупом облагали, как и особ Святой Церкви; девственниц портили и женщин насиловали в присутствии их мужей; словом, сотворили больше зла и более жестоко и бесчеловечно, нежели когда-то вандалы и сарацины; и многое из названного награбленного увезли с собой во Фландрию, в Артуа и в Вермандуа, и весьма большое количество оставили в Компьене, который их в названных действиях поддерживал и в разорении равнины и добрых городов поддерживает; и доселе в указанных злодействах упорствуют каждодневно, всех встреченных торговцев предают смерти или требуют выкупа и отнимают их товары; всякого человека недворянина, жителя добрых городов или открытой страны (горожанина мелкого, не защищённого стенами городка) и всякого земледельца, предают смерти или грабят и обирают; захватили сорок пять мулиц, нагруженных сукнами из Фландрии и из других мест…» (Не товар ли самого Этьена с компаньонами перехвачен дворянами-разбойниками?)

Что будет дальше, чем закончится вакханалия грабежей и убийств? Прогноз Марселя неутешителен. Если это продолжится, «весь край, где (текут) воды Уазы, который угощает винами добрую страну Фландрию, Эно (Геннегау), Камбрези (область за Соммой на территории Империи), будет разрушен». «И очень ясно видим, — заключает старшина, — что они нас собираются всех и из добрых городов, и из равнины без жалости и пощады, если Бог нам не поможет и не поспособствует, (а также) и наши добрые друзья, братья и соседи, предать истреблению…»

Итак, свидетельство из первых рук: Жакерия не была крестьянской войной, восстанием деревенской бедноты. У сельчан и горожан одна судьба, они вели общую войну, вместе потерпели поражение, и теперь страшное возмездие за попытку отстоять свои права и достоинство настигло и тех, и других. Подчёркнутое Марселем единство города и деревни в этой войне признано, по сути, и официальным хронистом: «Оставалось мало городов в областях Лангедойля, которые не поднялись бы против дворян — или из сочувствия к горожанам Парижа, питавших к ним (дворянам) великую ненависть, или же из сочувствия к народному (читай: крестьянскому) движению…» А Франция того века, как уже сказано и повторено, страна чрезвычайно урбанизированная, где город и деревня симбиотически, осмотически связаны, если говорить в биологических терминах.

В следующих пассажах письма купеческий старшина напрямую обвиняет регента в развязывании войны против своего народа в тот момент, когда жаки были уже разгромлены, притом без его участия; войны мстительной, карательной, разрушительной для королевства, подрывавшей благополучие даже самих дворян, зависимых от сельского и городского труда: «Хорошо нам известно, что монсеньор герцог и нас, и имущество наше, и всю открытую страну отдал дворянам на поток и уполномочил их сделать то, что они делают с нами, так как не имеют они от него другой платы, кроме того, что смогут награбить». Этьен, когда писал эти строки, конечно, понимал, что основная, самая щедрая плата ещё впереди: Париж.

Дальше идёт напоминание о бездеятельности правителя в противодействии вражеским военным компаниям, опустошавшим Лангедойль после Пуатье: «И хотя ни дворяне, ни монсеньор герцог, как вам известно, не захотели после пленения короля — нашего государя стать с оружием в руках против недругов королевства, однако против нас и против простого люда они (охотно) вооружились ради великой ненависти, к нам и к простому люду питаемой, и множество их явилось ради великого грабежа и разбоя, ими народу учиняемых, такое множество, что поистине удивительно».

Призыв о помощи, который следует за этими словами, носит лишь риторический характер. Марсель понимает, что никто уже не поможет ни Франции, ни Парижу: нет такой военной силы, тем более у далёких и занятых своими проблемами городов Фландрии. И всё-таки он взывает:

«И вот мы очень нуждаемся в помощи нашего Господа, а также вашей и всех добрых друзей наших. И те, кто помогут защитить добрый народ, добрых земледельцев и добрых торговцев, без которых мы не можем жить, против этих убийц, грабителей и жестоких врагов Бога и закона, стяжают более великую заслугу у Господа нашего, чем если бы они отправились каждый крестоносцем против сарацин; и, воистину, сделали они уже столько зла по сию сторону Соммы и в Бовези и по сию сторону Уазы и столько убили хлебопашцев, что есть большое сомнение, что в этот год вышеуказанный край, который был очень плодородным зерном и вином, не будет совершенно испорчен и погублен и что там найдётся кому работать и собирать хлеб и вино и куда вино сливать, ибо сосудохранилища городов все сожжены, как и сами города».

Этьен, чувствуя, что обвинения в разжигании конфликта, даже в инициировании «войны недворян против дворян» практикой сноса замков для деблокирования Парижа, могут быть выдвинуты против парижского руководства, решительно отмежёвывается от эксцессов Жакерии:

«Весьма дорогие сеньоры и добрые друзья, по причине того, что кто-то из дворян или из их добрых друзей пожелает оправдаться перед вами за беды, которые они наделали и в Бовези, и против нас, тем, что некие люди равнины из Бовези начали бунт против дворян, убивая их, их жён и детей и снося их дома, и что в этом мы им были якобы содействующими и помогающими, а также сделает высокому и благородному государю монсеньору графу Фландрскому и вам сообщения ещё менее истинные, да будет угодно вам знать, что названные вещи были в Бовези начаты и делались без нашего ведома и воли, и предпочтём быть мёртвыми, чем одобрить дела способом, которым они были начаты кем-то из людей равнины Бовези. Напротив, мы послали триста воинов из людей наших с верительными грамотами, имея целью положить конец неистовствам, ими чинимым. И так как они не пожелали прекратить то, что делали, и требованиям нашим не вняли, люди наши от них ушли; и мы велели кричать (то есть публично заявить) в добрых шестидесяти селениях, чтобы, под страхом лишиться головы, никто не убивал ни жён, ни детей дворянина, ни (самого) дворянина, если он не был врагом доброго города Парижа (существенное, однако, уточнение!), не обворовывал бы и не грабил, не поджигал или сносил бы дома, которые они имели».

За этим в письме следует убедительный пример дружелюбия парижан к дворянам, если те не настроены враждебно:

«И во время оно имелось в городе Париже более тысячи как дворян, так и дворянских жён (очевидно, коренных парижан, принадлежавшие к дворянскому сословию), и была там мадам (графиня) Фландрская, мадам королева Жанна (д’Эврё) (ещё бы её притеснять!) и мадам (герцогиня) Орлеанская, и всем делали только благо и воздавали честь; и ещё которых (дворян) имелась там тысяча, которые туда (в Париж) прибыли для безопасности (то есть беженцев), и ни добрым дворянам, ни добрым дворянским жёнам, которые никакого зла не сделали народу, ни желали сделать, мы не желали никакого зла».

Речь заходит о короле Наварры, и, как пишет Ив Лефевр, Марсель «силится оправдать» своего единственного на данный момент союзника «за подавление Жакерии, противопоставляя его суровость, смягчённую справедливостью и умеренностью, разнузданным насилиям других дворян». Вот эта часть письма:

«И после вещей, имевших место в Бовези, монсеньор Наваррский, который в названную область прибыл (чтобы) преследовать вооружённых людей (жаков) и которых он разгромил с четвёртого раза (тут какая-то усложнённая версия сражения при Мелло, которой придерживается Марсель: возможно, битва была затяжной и шла с переменным успехом) и капитанов которых захватил и отрубил головы, привёл всю область к миру и, с согласия дворян областей Бовези и Вексен (между Бовези и Сеной), которым был причинён ущерб и нанесены оскорбления, а также людей равнины Бовези, приказал, чтобы от каждого селения четыре самых главных из тех, кто совершал бесчинства, были бы схвачены и наказаны (разнарядка скромная!), и десять от области Бовези привлечены, которые знали ущербы, которые были причинены дворянам, и селения и личностей, которые это сделали, и было бы доложено монсеньору Наваррскому, и повелел он сделать надлежащее возмещение убытков указанным дворянам, и через это добрые люди равнины Бовези, здешние города и область должны пребывать в безопасности и мире. Невзирая на это, дворяне областей Бовези и Вексен по уезде монсеньора Наваррского, а также другие дворяне вышеуказанных областей, коих ничто (из бесчинств) не затронуло, собрались и всю область Бовези разорили и разграбили; прикрываясь означенным событием в Бовези, дворяне и во многих других местах устраивали великие сборища, и происходили они во многих местах по сию сторону Соммы и Уазы, и тех (людей равнины), которые о событиях в Бовези ничего не знали и которые были (в этом) чисты и невинны, преследовали, обворовывали, грабили, жгли и убивали, и все области разрушили, и ещё делают (это) изо дня в день…»

Такой виделась картина бедствия из Парижа Этьену Марселю и его эшевенам, которых, несомненно, снабжали надёжной информацией разведчики, рассылаемые, нередко под видом нищих, во все концы Лангедойля, ближние и дальние, а также регулярные депеши от друзей в других городах. Историки могли взглянуть на эту картину с птичьего полёта, и примечательно, что двум из них, разделённым целым столетием и стоявшим на противоположных политических позициях, увиделось примерно одно: пустыня. Пустыня Лангедойль.
 
Монархист Жозеф Ноде в первый год постнаполеоновской реставрации Бурбонов, обобщая то, что «продолжатель хроники Гийома де Нанжи» (а это не кто иной, как Жан де Венетт) видел, слышал и записал, скорбно велеречив:

«Если мы вспомним, что враги (имеются в виду военные компании, преимущественно английские), которые удерживали крепости в провинциях, опустошённых крестьянами (точнее, жаками), вовсе не прекращали своих набегов и что, кроме того, они предавали огню и крови Орлеане (область герцогства Орлеанского в среднем течении Луары), Турень (графство ниже по течению с центром в городе Тур в пятидесяти льё от Парижа), Мен (графство севернее Луары на таком же удалении) и все берега Луары (перечислены земли, не затронутые Жакерией, но разорённые бригандами), то мы содрогнёмся, взирая на лицо Франции, которое являло собой повсеместно только замки в развалинах, деревни, уничтоженные пожаром, толпы беженцев, безутешных женщин и детей, груды трупов, кровь, руины».

Сочувствующий «смутьянам» Марселю, Туссаку, Лекоку и даже Шарлю Наваррскому Ив Лефевр уже в двадцатом веке, между мировыми войнами, повторяет то же самое:

«Спущенный с цепи гнев дворян опустошал весь север Франции. За один сгоревший замок они сжигали пятьдесят городков и деревень. Они покрывали скорбями и кровью, нищетой и руинами все эти плодородные поля Бовези, Лане (область города Лан), Суассоне (область восточнее Компьеня вокруг города Суассон), Нуайоне (окрестности города Нуайон к северу от Компьеня) и Иль-де-Франс (сердце Франции, окружающие Париж земли), уже разорённые жаками и англичанами (бригандами). Казалось, все упорствовали наперегонки разрушить до основания самое прекрасное королевство и оставить там только гору трупов в удел Валуа».

Контржакерия, таким образом, завершала разрушительную работу, начатую сразу после Пуатье оставшимися без дела наёмниками, собиравшимися в разбойничьи руты, откуда и их название «рутьеры», они же бриганды, ландскнехты и прочее. Остаётся лишь вопрос о социальной природе карательной войны дворян против недворян. Ответ, казалось бы, ясен и дан во всех учебниках: дворянская реакция, подавление господствующим сословием восстания угнетённых и жестокая месть восставшим. Вызывает, однако, недоумение один момент, настойчиво и даже назойливо появляющийся во всех отчётах о дворянском терроре: грабежи. Они были неотъемлемым элементом расправ. Легко понять разграбление жаками богатых дворянских усадеб, но обратное явление, причём массовое, кажется странным.

Попытку разобраться стоит начать с примера, который историк революций Жак Кастельно называет поучительным. Богатый буржуа Жан Фийон, тёзка монаха-летописца, чьё полное имя Жан Фийон из села Венетт, жил в городке Конш близ Ланьи, центра летних ярмарок на Марне между Мо и Парижем. Документы подтверждают, что этот Фийон ни в малейшей степени не был причастен к Жакерии, ни к парижским антидворянским рейдам. Однако около Иванова Дня, в самый разгар репрессий, в его особняк явилась группа вооружённых людей регента. Историк живописует: «Звеня пиками по плиточному полу, перевернув вверх дном его мебель, они шумно располагаются и требуют, чтобы их угостили вином “столько, сколько они захотят”. Опорожнив многие кубки, совершенно пьяные, они грабят дом. Заметив жену Жана Фийона, мать пятерых детей, готовящуюся иметь шестого, один из них её хватает, собираясь изнасиловать. Буржуа, обезумевший, пытается его удержать и предлагает ему пояс, набитый золотыми монетами, чтобы солдафоны разделили между собой эту добычу и чтобы они убрались; храбрый человек предпочитает разорение бесчестью.

Люди удаляются, но, уходя, забирают с собой трёх лошадей добряка. Тот отправляется в погоню за ворами, но каково же его изумление, когда он видит их направляющимися к жилищу его дочери, чтобы и там совершить те же злые деяния. Напрасно он умоляет их угомониться. Они обнажают мечи и угрожают ему расправой. Вступаются соседи, и, когда они скапливаются, воины, испугавшись, ретируются. Но, взбешённые вынужденным отступлением, они собираются поджечь другой особняк, принадлежащий Жану Фийону, “который стоит добрых две сотни ливр или около (того)”. Они хватают кузена несчастного домовладельца и приказывают ему самому поджечь дом своего родственника. Когда он отказывается, они его зарубают».

Социальный статус гостей Фийона неизвестен, но это люди регента, которые по его призыву уже концентрировались к концу июня в многотысячную дворянскую армию, угрожавшею Парижу. Можно предположить, весёлая компания, навестившая несчастного буржуа, принадлежала к благородному сословию, однако вряд ли из богатых сеньоров. Скорее всего, это была та вассальная мелкота, из которой баннереты — рыцари, имеющие право поднимать собственное знамя, формировали свои отряды, собиравшиеся в единую армию, когда государь объявлял бан — военный призыв. То есть те дворяне, которым обычно не хватало денег устроить церемонию посвящения в рыцари с соответствующим пиршеством и которые до самых седин оставались не более чем оруженосцами.

Последние десятилетия жизнь дворянина становилась всё более трудной. Падение стоимости расчётных денег — ливр, су, денье — при фиксированной арендной плате в тех же единицах неуклонно убавляло реальные доходы от земель, сдаваемых в аренду крестьянам. Несмотря на неурожаи, не дорожало зерно, а чумная пандемия резко подняла цену рабочих рук: трудового люда убыло намного больше, чем дворян. Итогом стало появление дворянской бедноты, тех, кто мог гордиться своей родословной, но не доходами.
 
Конечно, благородная беднота завидовала сумевшим устроиться на госслужбу в системе королевских бальяжей, получавшим доход из казны, готова была заподозрить любого из них в коррупции, в чём нередко не ошибалась. Отсюда революционный энтузиазм большинства дворянской фракции на первых после Пуатье Штатах. Идеологическим прикрытием социальной ненависти внутри сословия была мечта о возвращении к блаженным временам Святого Луи. Это, как говорилось ранее, можно назвать «консервативной революционностью». По мере развития революции в рядах консервативных революционеров росло разочарование: реформы ничего им не принесли, зато буржуа с неслыханной наглостью начали захватывать рычаги управления в центре и на местах, при этом третируя дворянство, сословие воинов, как совершенно непригодное для своего предназначения. Кончилось тем, что их по всему Лангедойлю начали уничтожать физически либо превращать в несчастных бездомных беженцев. При этом буржуа продолжали пребывать в достатке и благополучии. И социальный гнев дворян-бедняков обрушился на этих зарвавшихся богатеев, заодно и на недворян вообще, благо Жакерия дала повод. А регент очень своевременно возглавил новую революцию.

Да, контржакерию можно рассматривать именно как революцию дворянской бедноты против разжиревших «фийонов» с их особняками, многочисленными домовладениями, рентами, поместьями и сельскими угодьями, купленными у скудеющих дворян, золотом в кубышках, дорогой мебелью. Притом речь шла не только о горожанах, но и о разбогатевших крестьянах, своего рода «кулаках», выделившихся из массового «середнячества» и живших нередко богаче своего исконного сеньора, у предков которого их предки были крепостными. Так что контржакерию в категориях иного времени можно понимать как «раскулачивание» зажиточных сельчан и буржуа силами неимущей и самой многочисленной части дворянства. Это была не столько месть знати простолюдинам за их дерзость и свой страх, сколько террор «благородных» бедняков против «подлых» богатеев, главным мотивом которого, подспудным, но повсеместно прорвавшимся наружу и зафиксированным всеми современниками, был бесхитростный грабёж.

Именно подлинно революционным энтузиазмом можно объяснить «великие сборища» дворян, о которых упоминает Этьен Марсель в своём письме. Эти массовки, происходившие «во многих местах», даже там, где дворянам не причинили никакого ущерба и мстить было не за что, с участием рыцарей из Фландрии и сопредельных имперских княжеств, нацелены были на «раскулачивание», отъём собственности движимой и уничтожение недвижимой, которую не утащишь с собой. Жакерия и контржакерия стали актами трагедии, в которых буржуазная «революция достоинства» столкнулась с «революцией консервативной мечты» обнищавшего дворянства. Но последний акт ещё не наступил.