Этьен Марсель, или Эпоха катастроф. Ч. 3, гл. 42

Глава сорок вторая. Вражеский город Париж

А что Париж? Чем он жил в первый летний месяц? В городе было внешне спокойно, бури бушевали далеко от его стен. Но 9 июня, в день Мо и Мелло, из Санса по Лангедойлю разлетелся призыв регента к общему военному сбору дворянства — не что иное, как бан, и парижане, сильно политизированные за многие месяцы «смутного времени», понимали, независимо от политических пристрастий, что город и они все стали теперь мишенью. Вести с полей контржакерии, умноженные слухами, усиливали тревогу день ото дня.

Если революция побеждает во враждебных внешних условиях и при обилии недовольных или колеблющихся внутри, она вынужденно рождает диктатуру. Революция буржуа и ремёсел в пределах Парижа и окрестностей той весной, несомненно, победила, но установившийся порядок вовсе не был тем, что знаменитый университетский метр Николя Орем, один из наставников дофина Шарля и переводчик Аристотеля, мог бы назвать «демократией» — словом, которое он, наряду с «монархией» и «аристократией», ввёл во французский язык.

Ив Лефевр, стараясь увидеть события «закрыв глаза», внутренним взором историка, попытался передать атмосферу внешних и внутренних угроз, тяготевших над рядовыми парижанами. И хотя справедливо замечание Сусанны Цатуровой, что «мы не знаем истинных мотивов парижан и можем лишь гадать о причинах тех или иных их поступков и настроений», всё-таки «закроем глаза» вместе с Лефевром.

Парижане, измученные к этому времени нескончаемыми и нараставшими тяготами повседневности, «вывихнутой» из сустава привычного, годами отлаженного, не могли не роптать, «отмежёвываясь мало-помалу от этих честолюбивых буржуа, которые были причиной их несчастья… Они были удерживаемы на откосе отречения или предательства страхом более, чем любовью» — имеется в виду любовь к свободе и справедливости, — «потому что люди ремёсел держали город твёрдо в своей власти. Понятно также, какое место могло иметься для интриг в этой атмосфере тревоги, гнева или страдания. Некоторые агенты дофина жили в Париже, более или менее тайные… пускали в оборот ложные новости через людей на их жалованье — на Рынке, в тавернах и лавках многолюдных кварталов, среди школяров холма Святой Женевьевы и среди нищих… Они распространяли старую клевету о прево и прибавляли к ней новые обвинения…»

Согласно Фруассару, «было в Париже много буржуа, людей мудрых и достойных, которые вздыхали по возвращению принца и восстановлению порядка. Некоторые рыцари были в сговоре с ними; они их (этих буржуа) ободряли, держали в напряжении и ждали только случая нанести удар; но они пока были вынуждены скрытничать, ибо осмелиться напасть на Марселя значило подвергнуться верной смерти».

Лефевр продолжает свою реконструкцию: «Трудности, которым отважный прево противостоял, оставались большими. Он это хорошо понимал. Под давлением обстоятельств Этьен Марсель оказался осуществляющим настоящую диктатуру. Ремесленники и буржуа, которые его окружали и его поддерживали, были только меньшинством в большом бурлящем городе. Это судьба всякой революции. Они удерживались у власти только потому, что они были самыми решительными и лучше всех организованными; но они не питали никаких иллюзий о трудностях и опасностях своего положения. Они чувствовали, как дрогнули многие сердца вокруг них. Уже самые прозорливые меньше домогались невозможной победы, чем сделки, способной гарантировать, вместе с общественным миром, их права и их жизни».

Этьен, переизбранный купеческим прево на новый двухлетний срок в прошлом году (или, скорее, в позапрошлом, если верно, что впервые заступил на эту общественную должность в конце лета 1354 года), осуществлял диктатуру не единолично — это не отвечало бы коллективистским традициям торгово-ремесленного сообщества. Легко допустить, что «тайных совет» — коллективный диктатор заседал ежедневно, точнее, ежевечерне и даже еженощно то в Ратуше — «Доме на столбах» на Гревской площади, то в монастыре Ильи Пророка на острове Сите возле дома Этьена на Старосуконной, то в доме одного сочувствующего кюре поблизости. К членам этого своего рода правительства, кроме прево и четырёх беззаветно преданных делу реформ, то есть революции, эшевенов, двое из которых, Туссак и де Макон, были давними наваррцами, наверняка надо причислить идеологов — епископа Ланского и богослова де Корби, нескольких адвокатов, а также некоторых присяжных ведущих цехов. Возможно, настоятель монастыря христианский интерпретатор Овидия престарелый Пьер Берсюир тоже присутствовал на заседаниях. Безусловно, интеллектуальный уровень этого правительства был высок, и вырабатываемая стратегия и тактика отличались продуманностью.

Вероятно, в свете зловещего призыва регента первоочередной ответной мерой было признано задействовать наваррский ресурс, и в Клермон к королю Наварры срочно направилась делегация из авторитетных людей пригласить его в Париж. Его роль в разгроме жаков, вероятно, в расчёт не принималась. Возможно, было понимание, что он не мог действовать иначе.

Шарль немедленно откликнулся. Большие хроники сообщают подробности: «И так как люди Парижа пригласили его к себе в Париж, он прибыл в Сент-Уан, в королевский дворец, именуемый “Благородным домом”. Сюда прибыл для переговоров с королём купеческий старшина. В четверг 14 июня вступил названный король Наваррский в Париж. Навстречу ему вышли многие жители означенного города Парижа, чтобы сопровождать его до Сен-Жермен-де-Пре, где он остановился». От стен Парижа до Сент-Уана, загородного «дома отдыха» королей, бывшей резиденции пресловутого ордена Звезды, прямо за Монмартром — «Холмом Мучеников», к северу от столицы, можно дойти за час, так что переговоры Марселя с Наваррцем и его торжественный въезд в город уложились в один день: время в эти дни было дорого.
 
К Парижу Шарль подошёл со своим войском, состоявшим из дворян, тех, что были с ним всегда, и тех, что призвали его как «первого дворянина мира» спасать их от жаков, а также из наёмников, находившихся на его содержании. Вряд ли войско насчитывало хотя бы тысячу мечей, но парижане всё равно радовались этой добавочной к их ополчению, профессиональной защите, да и харизматичный, улыбчивый принц королевской крови неизменно вызывал у них душевный подъём. Оставив, вероятно, основной контингент в Сант-Уане, Шарль, встреченный у северных ворот Сен-Дени, как положено в таких случаях, эшевенами, кто не участвовал в переговорах, духовенством, среди которого, возможно, не было в этот раз «переобувшегося» епископа Парижского, метрами университета и мастерами ремёсел, проследовал под приветственные крики заполнившего улицы народа через весь город, точно так же, как полгода назад, после освобождения из крепости Арлё, и, выехав за городские ворота уже на левом берегу, разместился со своей свитой в монастыре Сен-Жермен-де-Пре — всё, как тогда. Но на следующий день он выступил не на лугу для турниров, а в самом сердце ремесленного и торгового Парижа, на Гревской площади. Он предстал перед народом, собранным на площадь оповещением о предстоящем важном событии, у открытого окна второго этажа «Дома на столбах». В комнате рядом с ним стояли Марсель и эшевены. Площадь, как и на всех сходках предыдущих месяцев, казалась полем маков и васильков от красно-синих шаперонов на всех головах, а под июньским солнцем это смотрелось ещё веселей. Даже те, кто не очень любил купеческого прево, не забыли надеть колпак, чтобы не обнаружить свою нелояльность. Люди вытирали пот со лба рукавом или кусочком ткани: подобие носовых платков уже существовало.

Когда приветственный шум смолк, король Наварры начал «проповедовать», как тогда говорили о митинговых речах, отмечая сходство с церковной проповедью. Речь действительно была патетична. Шарль, как пишет монах-хронист из Сен-Дени, первым делом счёл необходимым с благодарностью отметить «привязанность к нему добрых городов и особенно парижан, как и свою преданность им». Следуя общепринятой формуле, он выразил готовность «жить и умереть вместе» с парижанами. Затем признался в горячей любви к Франции, ибо «его долг обязывал его более, чем кого бы то ни было другого (намёк на «другого»!), любить королевство Франции и покровительствовать ему, так как он с двух сторон (отцовской и материнской) принадлежит к геральдическим лилиям (то есть принц крови, потомок Святого Луи), и был бы королём, если бы его мать, единственное (выжившее) дитя короля Франции, была мужчиной».

Этот пассаж слышали от него неоднократно, но в данном случае напоминание делалось, видимо, неспроста. После краткой речи Наваррского слово взял эшевен Шарль Туссак, лучший парижский оратор, можно сказать, трибун революции. Пьер д’Оржемон в Больших хрониках передаёт суть его выступления: «И также проповедовал Шарль Туссак и сказал, что королевство находится в захудалом состоянии и было плохо управляемо, каковым и продолжает быть». Другой источник дополняет эти слова устрашающей картиной, которую нарисовал эшевен внемлющей в трепете площади: регент и его сообщники собираются разграбить Париж и сжечь его, как они уже жгут сёла и города Бовези, Суассоне, Нуайоне а Лане, всё новые рассказы о чём каждодневно ужасают парижан. Устрашив, опытный оратор завершил речь указанием лекарства, как принято было тогда выражаться о преодолении трудностей: «Коль скоро так обстоят дела, надобно, чтобы они (парижане) назначили капитана, который управлял бы ими лучше, и ему (Туссаку) кажется, что нельзя иметь лучшего, чем король Наварры».

У хрониста из Сен-Дени о том же говорится несколько иначе: Туссак в заключение сказал, «что необходимо было избрать капитана (Парижа), который правил бы Францией с большей мудростью и справедливостью; (и) что не было никого, кому, также по справедливости, принадлежал бы этот титул, кроме как королю Наварры». Каковой здесь и присутствует, добавил оратор.
 
«Править Францией» — это уже другой оборот! Раймон Казель отмечает смешение понятий «править в Париже» и «править из Парижа», отождествление Парижа-города и Парижа-столицы, чему способствует даже сам язык, когда называют столицу, подразумевая государство, например, в дипломатии. В данном случае двусмысленность, полагает историк, служила определённой цели: «продолжают двигаться, с осторожностью, постепенно, чтобы не шокировать общественное мнение, к смене династии». Вне сомнения, сценарий действа на Гревской площади Марсель согласовал с Наваррцем ещё накануне, в Сент-Уане. Планировался, если угодно, ползучий династический переворот.

Капитаны городов были новацией, учреждённой Штатами, чтобы преодолеть подчинение горожан, особенно в городах малых, власти сеньории, на территории которой они находились, воплощалась ли эта власть сеньором либо королевским бальи или прево. Городские капитаны, по сути, в новой форме возрождали свободные коммуны двухвековой давности, в дальнейшем подмятые местными сеньорами или королевскими чиновниками. Но замысел Штатов, точнее, преобладавших на Штатах, особенно с осени, депутатов городов, шёл дальше старинных коммунальных революций, в нём угадывались черты проекта Этьена Марселя — федерации городов как новой структуры единого, сплочённого государства: над капитанами городов стояли капитаны региональные, областные, обеспечивая как независимость городов от сеньорий, так и согласованность действий.  Не хватало только высшей координирующей инстанции: генерального капитана всего королевства. При этом вакантной, подходяще к случаю, оставалась должность капитана Парижа. Фактически такую функцию выполнял Марсель, но мог ли он одновременно стать генеральным капитаном Франции или, по крайней мере, Лангедойля? При всём уважении к парижским буржуа и следовании в русле их инициатив, буржуа других городов не были готовы подчинить себя воле того, кого считали, в общем-то, равным себе. Другое дело — принц королевской крови, всё ещё популярный, несмотря на грехи, которого многие давно мечтали видеть на троне.

И на предложение Туссака толпа откликнулась многоголосым: «Наварра! Наварра!» Однако с ноября, когда люди плакали, слушая «народного принца», кое-что изменилось. Кровь сельчан и горожан, пролитая при Мелло, — но не только она. Англо-наваррские банды на жалованье народного любимца. Ещё весомее была усталость, накопившаяся за месяцы тягот, с которыми нынешнее поколение парижан до сей поры не сталкивалось. Примирение с регентом, законным государем, виделось многим привлекательнее, чем продолжение войны с ним до непонятного конца. Может быть, до гибели разорённого и разграбленного Парижа в потоках крови и огне пожаров. Девиз «До конца» на эмалевых красно-синих значках активистов прочитывался теперь в самом зловещем смысле. Именно активисты и те, кого Казель называет «секретными агентами», заранее расставленными по площади, кричали «Наварра!», народ же в массе, похоже, безмолвствовал.

Жозеф Ноде полагает, что люди в большинстве «охвачены были изумлением и негодованием, видя, в какую западню их завели. Надо было или протестовать против этого явного акта мятежа — и подвергнуться мести мятежников и ударам их сателлитов, или казаться согласными с теми, кто объявил регента павшим, порядок наследования ниспровергнутым, а сына короля Франции врагом королевства. Они смотрели друг на друга и оставались в глубоком молчании». Монархист Ноде, однако, сгущает краски: предложений о низложении регента и короновании Наваррца не прозвучало, генеральный капитан — вершитель власти реформаторской, готовой сосуществовать с правящей династией, лишь ограничив её самоуправство.

Впрочем, нельзя игнорировать мнение д’Оржемона, несмотря на предвзятость официального хрониста: «Наибольшая часть тех, кто тут был, молчали и были разгневаны вышеназванным возгласом, но они не осмеливались ему противоречить». Генеральный капитан как бы «всей Франции», таким образом, был избран аккламацией — криками одобрения без голосования. Тут же, у окна Ратуши, Шарль Наваррский принёс присягу. Он поклялся парижанам «защищать их хорошо и верно против всех, исключая короля Франции, и жить и умереть вместе с ними». Так передаёт слова клятвы Жан де Венетт, но по другой версии сказано было: «против всех, никого не исключая».

Когда восторги со скандированием «вместе жить — и вместе умереть» поутихли, Шарль произнёс «инаугурационную» речь, показав себя мудрым и прозорливым политиком: «Прекрасные сеньоры, это королевство зело больно, и болезнь эта зело укоренившаяся; и поэтому не может оно быть так скоро (как бы хотелось) излечено; и потому да не пожелали бы вы против меня выступить, если я не завершу так скоро трудов, ибо тут надобна и дойка, и вспашка». Короче, предстоит пахать и пахать. Принц употребил именно эти простые крестьянские слова, чем, несомненно, вызвал весёлый гомон, отчасти развеявший угрюмость тех, кто чувствовал себя втянутым в чужую игру.

Церемонию, очевидно, закрыл Этьен Марсель, пообещав парижанам немедленно отписать об их решении добрым городам, призывая признать монсеньора Наваррского вождём всего королевства. Что и было исполнено. Согласно упоминавшемуся ранее публикатору старинных текстов Дени-Франсуа Секуссу, многие города приняли сторону наваррской партии, в первую очередь Амьен, горожане которого участвовали в освобождении принца, Руан, с триумфом встречавший его в январе, и, конечно, Лан, город Робера Лекока.
 
Тут же Шарль приступил к утверждению своего общефранцузского статуса: из Парижа вместе с дворянами, две недели назад призвавшими его в спасители и поклявшимися не препятствовать его честолюбивым планам, направился в городок Гонес в четырёх льё севернее Парижа, чтобы встретиться там с делегациями близлежащих городов. Встреча, к обоюдному удовольствию, состоялась, но последствия оказались для Шарля безрадостными. Дворяне неспособны были проникнуть в тонкости его политики, понять, зачем он якшается с этими буржуа. Возможно, они испытали брезгливость, когда в Гонесе их заставили смешаться с массой этих мужланов, которых с таким удовольствием неделю назад рубили в хлебных полях Мелло. Но, главное, они поняли, что если будут упорствовать в опрометчивом выборе, то очень скоро им придётся сражаться с регентом и его рыцарями за интересы подлых торгашей   и прочего мужичья. И дворяне начали покидать Наваррца, уходя к другому Шарлю, в сторону Компьеня, где, по слухам, формировалось его войско. С «генеральным капитаном Парижа и всей Франции» остались только давно и неизменно верные сир де Пикиньи, «Воробей» де Фрикан и несколько других, менее прославленных рыцарей.

Почувствовал ли Шарль д’Эврё презрение к дворянству? Возможно. Вероятно даже, оно его никогда не покидало. Из своей жизни он вынес, надо полагать, презрение ко всем. Более-менее надёжны были только те, кому он платил деньги, пусть кое-кто и считал их просто бандитами.

Однако события, сгущаясь, не оставляли времени для философствований о низости человека. Королю Наварры предстояло выступить в роли командующего парижским ополчением: ведь капитан в нынешние времена — в первую очередь вождь военный. И он продолжил движение от столицы на север во главе целой армии парижан. Вот что пишет об этом автор латиноязычного «Хронографа французских королей»:

«А купеческий старшина, услыхавши, что регент собирает дворянство, убедил парижан согласиться признать короля Наварры военачальником и правителем Парижа. Послали ему просьбу, чтобы шёл к ним с великою дружиною из наваррцев, англичан и других воинов (дружина, надо уточнить, не оказалась такой уж великой).

По совету означенного короля Наварры около тринадцати тысяч парижан направились к Компьеню, чтобы осадить бывшего там регента. Послал король Наварры послов горожанам Компьеня, чтобы вступили с ним в союз. Но они держали ответ, что никак не ему, а лишь регенту Франции будут повиноваться. Тогда герцог Орлеанский пошёл с четырьмястами мечами к Компьеню на помощь регенту — своему племяннику. Тем временем парижане и король Наварры со своими людьми (в основном наёмниками) дошли до Сильванетума, но, услыхавши, что к регенту стекается великое множество дворян, повернули оттуда обратно к Парижу».

Компьенцы второй раз в этом месяце проявили верноподданническую стойкость. Совсем недавно они дали отповедь Гийому Шарлю, подступившему к их стенам с пятьюдесятью тысячами жаков, а теперь не покорились даже принцу королевской крови. Правда, с ними был принц более для них значимый. В Компьень из Санса, откуда регент разослал мобилизационные грамоты дворянам, он прибыл в дни, когда уже разворачивалась контржакерия, и угроза встретить на дороге крупный отряд жаков миновала. Компьень, город, лояльный власти, был самым подходящим местом сбора дворянского воинства, находясь в вершине описанной ранее «трапеции Жакерии», куда отовсюду, даже из Империи, устремились дворянские мстители ещё до приглашения регента.

Латинская, как уже сказано, хроника содержит странное название «Сильванетум». Такого города не найти ни на современной, ни на старинной карте. Отгадка проста. Провинции ордена францисканцев, нищенствующих монахов, раскинувших свою сеть по всей Франции с севера до юга, крепко сидевших в Париже и задававших тон в делах университета, — то есть территории, включая города, над которыми орден осуществлял опеку, именовались по латыни. Так, Париж значился у них как «Паризиум», Мо как «Мелдис», Шартр как «Карнотум». Ну а «Сильванетум» — не что иное, как Санли.

Стало быть, в походе на Компьень парижская армия дошла до Санли, откуда до цели оставалось около семи льё, однодневный переход, и повернула назад. Что, парижане и их командующий со своими наёмниками и немногочисленными дворянами, получив отповедь компьенцев и сведения о противнике, с каждым днём становившемся всё более грозным, испугались? Не совсем так.
 
В Санли, город, несколько дней назад со злым остроумием отразивший атаку рыцарей, опьянённых победой в Мо, регент уже успел послать из Компьеня своего чиновника с вооружённым отрядом. Но парижане, имея подавляющий перевес, заняли дружественный город, заставив людей регента ретироваться. Далее произошла сцена, достойная экранизации в киноэпопее. Когда король Наварры со своим корпусом, численностью достойным больших, королевских сражений, выступил из Санли в направлении Компьеня, чтобы решить поставленную задачу не переговорами, а силой, навстречу ему выдвинулась небольшая рута — возможно, это и были те четыреста мечей герцога Орлеанского, которые он, отвлёкшись от работы над остатками жаков, привёл на помощь племяннику, поскольку дворянская армия ещё не обрела должную численность и организованность.

Два войска, огромное и малочисленное, сближались. Буржуа, капитаны сведённых воедино рут парижских ополченцев, уже предвкушали лёгкую победу, как вдруг из вражеских рядов выехал всадник, один, без сопровождения, и когда он приблизился, трудно было не узнать в нём регента. Вероятно, Шарль решил повторить свой январский подвиг на Рыночной площади Парижа. Рыцари за его спиной замерли в напряжении, готовые ринуться в отчаянную атаку, если парижане посягнут на государя. В свою очередь, капитаны ополчения побуждали генерального немедленно атаковать, ибо заветная цель, победа в войне, стояла в двух шагах. Шарль Наваррский, хотя и известный всем как настоящий рыцарь, но не большой любитель сражаться, убедил их, что сначала надо прозондировать почву. Может быть, регент, устрашённый мощью парижской армии, примет условия мира и по-доброму, не как пленник, отправится с нею в добрый город, простив насоливших ему парижан?

И командующий, тоже в одиночестве, выехал на боевом коне для переговоров. Между двумя принцами состоялась беседа, явно дружеская, как и положено зятю с шурином, после которой оба вернулись к своим, и король Наварры приказал армии возвращаться в Париж. Его не поняли, то есть — не те слова: налицо была измена. Но — не ослушались, и парижский контингент, наверняка не сдерживаясь в проклятиях, ни с чем двинулся восвояси.

Весть о случившемся вызвала в столице брожение. Некоторые уже осмеливались открыто попрекать Марселя, доверившегося «первому дворянину мира», как будто можно было вообще помыслить, что дворяне станут воевать против дворян за горожан. Дворяне всегда между собой договорятся, ворон ворону… Недоверие к Наваррцу подпитывали вести из Бовези, где его люди, руководимые братом Филиппом, свирепствовали точно так же, как люди регента: грабили, жгли, убивали. Рейтинг Наваррского, говоря современным языком, резко упал, и он, обиженный подозрениями, удалился в Сен-Дени, город королевских могил у излучины Сены, за Монмартром и Сент-Уаном, в двух льё от Парижа, уведя туда большинство своих англичан и прочих вооружённых инородцев, присутствие которых в стенах столицы парижан не радовало.

Было ли поведение «народного принца» предательством, переходом на сторону врага? Вряд ли, и Этьен Марсель, похоже, понимал его мотивы, почему с ним и не порвал, а скорее с осуждением отнёсся к уличным крикунам, шарахнувшимся от восторгов к ненависти и объективно вредивших парижскому делу, отсекая могущественного союзника. Наваррец, вне сомнения, трезво оценивал соотношение сил. Захват регента и подчинение его парижанам не умиротворили бы те десятки тысяч ожесточённых Жакерией и распалённых контржакерией дворян, которые стекались к Компьеню и готовы были к походу на Париж под началом любого энергичного командующего, проявившего себя в карательных операциях, хотя бы того же герцога Орлеанского или кого-то из принцев королевской крови, либо даже гордого и жестокого юноши сира Ангеррана де Куси. Пленение регента, не говоря уже о гибели, только разожгло бы их ярость. Да и уж очень лакомый кусок — Париж!
 
И для короля Наварры, и для Этьена было очевидно, что военная победа недостижима. Вышеназванный «Хронограф» подводит итог июня: «Тем временем собралось из разных местностей великое множество дворян, и опустошили они область Бовези огнём и мечом: ибо жители области были либо истреблены, либо изгнаны, а имущество их вконец разграблено. Тогда регент, собравши до сорока тысяч или более дворян, пошёл с ними к Парижу и осадил его». Двадцать тысяч ополченцев, людей ремесла и рынка, которых мог выставить Марсель, при любом раскладе проигрывали сорока тысячам воинов, с детства приученных владеть оружием и в большинстве имевших боевой опыт Нормандии и Бретани, где война не прекращалась.

Что из этого следовало? Для Наваррского — повышенная осмотрительность, чтобы не «заиграться», для Этьена — отчаянные поиски путей спасения города, своих друзей и родных, себя самого.

Большие хроники позволяют проследить перемещения регента и его армии в последней декаде июня. Из Компьеня он заехал в Мо навестить жену и малютку дочь, всё ещё находившихся в цитадели Рынка, обтекаемой Марной. Вероятно, там стоял очень дурной запах: в тот день, 20 июня, город продолжал гореть и будет гореть ещё несколько дней. Оттуда Шарль в окружении своего воинства отправился к городу Шато-Тьерри, тоже на Марне, в десяти льё выше по течению. Там, на пространстве между Марной и её правым, северным притоком Урк с городом Ла-Ферте-Милон, который регент тоже посетил, он руководил зачисткой местности от остатков жаков. Д’Оржемон так излагает это и дальнейшее: «Монсеньор герцог, находившийся около Шато-Тьерри и в окрестных местах, где он разбивал происходившие там собрания жаков, после того как находившиеся с регентом дворяне умертвили многих жаков и сожгли и разорили всю местность между реками Марной и Сеной, повернул по направлению к Парижу и расположился в Шелле в последних числах июня, а именно во вторник 26 июня».

Надо заметить, местность между Марной и Сеной — это очень большой треугольник с вершиной у самого Парижа и с основанием в пятнадцать льё, около шестидесяти километров, от Шато-Тьерри на юг, так что дворянская армия, выполняя задачу контржакерии, маневрировала или даже рассредотачивалась, но затем быстро собиралась в кулак. Регента, стало быть, нельзя упрекнуть в пассивности по отношению к жакам, как это почему-то делает Раймон Казель.
К концу июня Большие хроники относят и миротворческие усилия вдовствующей королевы: «Королева Жанна находилась в Ланьи (на Марне, в двадцати пяти километрах от стен Парижа); она очень старалась примирить регента с парижанами, но не было никакой почвы для примирения, так как парижане держались высокомерно и заносчиво по отношению к регенту, своему сеньору». Утверждение, впрочем, — на совести царедворца д’Оржемона, пострадавшего от парижан разорением своего поместья. Он продолжает: «Поэтому (по причине недоговороспособности парижского руководства) он (регент) и его войско оставили свои позиции в Шелле, а расположились близ Венсенского леса у Шарантонского моста при слиянии Сены с Марной, в пятницу 29 июня. Говорили, что в войске регента было до тридцати тысяч лошадей (включая, наверно, и лошадей обоза, но это не противоречит цифре «Хронографа» «до сорока тысяч или более дворян», если учесть не только кавалерию, но и пехоту, очевидно, многочисленную в перспективе штурма города-крепости). И вся округа на расстоянии восьми или десяти миль (то есть трёх-четырёх льё в исконно французских единицах) была опустошена, а города выжжены».

Как выглядела топография и хронология приближения «штурмовой армии» (термин того же Казеля) к Парижу из «восточного треугольника»? От Шато-Тьерри до Шелля по-современному семьдесят километров, два-три дневных перехода. Следовательно, из Шато-Тьерри регент вышел не позднее 24 июня. Поскольку 20 июня он был в Мо, а Мо и Шато-Тьерри разделяет один день форсированного марша — войной с недобитыми в этом секторе жаками Шарль занимался два-три дня. Впрочем, и в пути он и его воины, двигавшиеся более или менее широкой полосой, вряд ли прекращали это занятие, разоряя и поджигая попадавшиеся по дороге многочисленные селения.

Шелль, городок на правом берегу Марны, расположен всего в восемнадцати километрах от стен Парижа, а Венсенский лес, тоже на правом берегу и Марны, и уже Сены после впадения, — и того ближе: два часа неспешным шагом. Венсенский лес — место примечательнейшее. В нём водилась разнообразная дичь, на которую любили охотиться короли, устроив здесь свои охотничьи угодья. Полтора века назад Филипп Август распорядился построить на опушке замок, а Святой Луи, его внук, сидя под ветвями могучего дуба, очевидно, питавшего его мудростью, вершил здесь справедливый суд, являя немеркнущий для дворянских «консервативных революционеров» образец ведения государственных дел. Дед регента Филипп Шестой Удачливый начал превращать Венсенский замок в крепость, заказав обнести его стеной и возвести башню-донжон, ибо времена наступали военные. Так что его внук Шарль, натура тонкая, вероятно, ощутил тут дыхание времён и незримое присутствие великих предков. Может быть, уже в эти дни он задумал соорудить возле замка часовню, и когда-нибудь она действительно появится, с витражами на темы Апокалипсиса. Не сцены ли из пророческого произведения окружали Шарля на пути к чудесному лесу, не ужас ли последних времён царил по всему Лангедойлю?
 
Впрочем, регент со своим штабом обосновался не в Венсенском замке, от которого до реки больше двух километров, а в замке Конфлан, у самого слияния Сены и Марны, возле моста близ местечка Шарантон, в пункте, стратегически наиболее значимом. Стоит ли видеть в этом иронию обстоятельств, но замок Конфлан связан был своей недавней историей с оппонентом регента, Шарлем наваррским. Здесь родилась его мать Жанна, несчастная дочь короля Луи Сварливого, и здесь же умерла от чумы тридцати семи лет от роду. В этом замке она семнадцатилетней сочеталась браком с отцом Наваррца Филиппом, от которого Шарль получил титул графа д’Эврё. Да, всё в этих местах дышало историей, но современность дышала дымом горящих селений.

Ещё до Конфлана, в те три дня, что находился в Шелле, регент подвергся атаке, правда, не воинов, а учёных мужей. Метры университета, как и в начале мая, попытались выступить в роли посредников и примирителей. За последние пять месяцев это было уже третье вмешательство учёной корпорации в политику, чего ранее она старалась избегать. Инициатива привлечения метров в этот раз исходила от королевы Жанны, которая, по словам недоброго Жозефа Ноде, цитирующего хронику Сен-Дени, «не переставала интриговать, чтобы устроить сделку, благоприятную королю Наварры», или же, по более благожелательной оценке Раймона Казеля, «прилагала отчаянные усилия, чтобы избежать войны между своими племянниками».

Она направила прошение новоизбранному ректору и по совместительству, как было принято, декану самого многочисленного начального факультета — искусств, и тот 24 июня собрал преподавателей своего факультета, ознакомив с обращением королевы. Постановили командировать к регенту, о перемещениях которого, вероятно, узнавали от королевы или же от разведки Марселя, делегацию, в состав которой входили «прокуроры» (администраторы) всех четырёх студенческих землячеств — «наций» (французской, пикардийской, нормандской и английской). Практически одновременно папа Иннокентий, неусыпно следивший из Авиньона за парижскими делами, послал ректору письмо с той же просьбой добиваться мирного урегулирования, но оно пришло с опозданием недели на две.

Шарль принял университетских с обычной любезностью, но остался твёрд в своих требованиях. Непременным условием того, что называлось «прощением Парижа», была выдача главарей, убивших его друзей и оскорблявших его самого. Но невозвратим был май, его мирное начало, время предыдущего демарша университета, когда дело ограничилось бы наказанием дюжины то ли полудюжины лиц из торгово-ремесленной верхушки, а остальные триста тысяч, парижане вместе с многочисленными беженцами, вздохнули бы спокойно. Так ли будет сегодня, если парижское руководство самоотверженно, как «граждане Кале», примет условия «прощения»? Сегодня регент стоял у стен столицы с сорокатысячной армией опытных и в высокой степени мотивированных, злых воинов. Лишь немногие в их рядах состояли на жалованье из отощавшей казны, с остальными регент мог расплатиться лишь богатствами Парижа — теми, что издавна копились в домах, мастерских, конторах и лавках буржуа, в монастырях и храмах. Париж предстояло взять как вражеский город с вытекающими отсюда последствиями: узаконенными средневековой войной грабежами и насилиями.

Легко обвинить Марселя и его друзей, следуя Оржемону, в «высокомерии и заносчивости по отношению к регенту», в том, что, стремясь оттянуть свой неизбежный конец, они обрекали на гибель огромный город. Но это обвинение ошибочно. Их самопожертвование не спасло бы Париж. Даже если бы капитуляция предусматривала вступление регента в столицу лишь с небольшим воинским контингентом — где гарантия, что немедленно не будут захвачены ворота, чему их городская стража не сможет сопротивляться, и в город не ворвутся десятки тысяч мстителей, иначе говоря, грабителей, поджигателей, насильников и убийц? А те, кто своей властью и вооружённой силой мог бы такую гарантию обеспечить — муниципалы во главе с Этьеном Марселем, к данному моменту будут под стражей, если вообще в живых. Послужит ли гарантией честное слово регента? Слово даёт и держит рыцарь рыцарю, дворянин дворянину. Рыцарь не имеет долга чести в отношении простолюдина, ибо тот по природе своей низок, подл. Честь — понятие не его и не для него. И в прошлом, и в настоящем простолюдины убеждались в этом на каждом шаге.

Д’Оржемон завершает рассказ о наступлении регента на столицу, отмечая безнадёжность её положения: «…Регент и его войско расположились в названных выше пунктах. И ни один человек не мог с этой стороны ни выйти из Парижа, ни войти в него; несколько раз парижане выходили в боевом порядке, но каждый раз теряли больше, чем выигрывали, и оставляли многих убитыми». Сказанное не означает, что другие направления, кроме восточного, были свободны. Восток был важен регенту блокированием подвоза продовольствия парижанам по Марне и верхней Сене, то есть и по впадавшей в неё выше по течению Йонне. Однако абсолютное господство дворянских застав и кавалерийских разъездов по всей парижской округе, ими разграбленной и выжженной на несколько льё, «чтобы лучше покарать людей Парижа», объясняет Фруассар, препятствовало речным поставкам и с запада — по Уазе и из низовьев Сены. О перекрытии сухопутных дорог для телег и продуктовых обозов нечего и говорить. Месяц назад парижане сорвали попытку голодной блокады, предприняв серию рейдов против дворянских замков. Теперь каждая вылазка убеждала их, что враг держит Париж мёртвой хваткой.

Что мог предпринять Марсель? Из своей тюрьмы, пока что относительно просторной, он обратился за помощью к друзьям, горожанам Фландрии, вечно мятежного графства, вассального французской короне. Видимо, посыльные купеческого старшины в обличье убогих попрошаек или оборванных паломников, или же студенты, привыкшие спать на соломе и лакомиться хлебом и водой, сумели преодолеть дворянские препоны, потому что экземпляры двух писем, датированных 28 июня и 11 июля, до адресатов дошли и были спустя века обнаружены историками. Впрочем, первое из них отправлено в день, когда армия регента только ещё занимала позиции в непосредственной близости от Парижа, и выходы на волю не повсеместно закрылись. В нём старшина, похоже, ещё верит, что помощь может прийти.

В этом письме, выдержки из которого ниже приводятся, Этьен, не уставая поминать «генерального капитана» как надёжного заступника и высший авторитет для всех сословий (а что Этьену ещё остаётся в его положении?), призывает, в частности, людей города Ипр, в архиве которого оригинал документа хранился, пока не погиб в огне мировой войны, к немедленному вмешательству максимально возможными силами пехоты и кавалерии, ибо Париж осаждён дворянами и находится в смертельной опасности.

«Весьма дорогие и большие друзья, мы знаем достоверно, что монсеньор Наваррский получил прошение от дворян королевства как дворянин и (представитель) благородного сословия, чтобы он соизволил дать им совет и помочь положить конец и привести к концу войну, в которую они втянуты… На каковую просьбу названный монсеньор Наваррский отвечал, что не является и не намеревается быть врагом трёх сословий королевства, ни какого-то из оных, исключая только злых, из какого бы сословия они ни были, коих наказанию он намеревается содействовать всею своею властью сообразно их провинностям, а вместе с добрыми жить и плотью своею рисковать ради чести королевства и короны Франции и для спасения народа…

Если можете, узрите чрез это, что надлежит (сделать), чтобы королевство не было совсем опустошено и чтобы не жило оно в вечном рабском состоянии, если только вы и другой добрый народ сим не озаботитесь…

А вас молим также, чтобы было вам угодно без промедления послать к нам (помощь), ибо осаждают нас дворяне, против коих намерены мы стоять насмерть в союзе с названным монсеньором Наваррским, дабы с помощью Божией и вашей могли бы мы воспрепятствовать всем их дурным и безумным затеям таким образом, чтобы все мы смогли жить в подлинной свободе согласно тому, что предначертано от века королевству Франции…

Святой Дух да обретёт вас под своей защитой.

Писано в Париже в XXVIII день июня.

Всецело ваши Этьен Марсель, купеческий старшина, и эшевены города Парижа».


Рецензии