Право на любовь

1


На что человек имеет право…
На право родиться? – О таком праве -- ещё не известно, кого бы наперёд и спрашивать.
На право умереть? – Но об этом того, кому умереть уже суждено, – как раз его-то никто и не спросит. Разве что есть, в таком крайнем случае, некое ему позволение: право внушить самому себе, что ты умираешь – с такой-то, дескать, верою.
От него же, от человека, зависит… выбрать веру, что ли?.. -- Да ничего от него не зависит! – Он и в русло любой веры ввергнут попросту случаем.
Этого всего Судьба не давала думать самому Владиславу – но всё это она, Судьба, обдумывала и устраивала, решала, за него.
В праве человек, то есть в самом исконном-истинном, только – в праве любви!


2


В деревне попа не стало – и конечно же, эту необходимую для духовного дыхания нишу занял сельский учитель.
Владька в эти годы – когда повсюду церкви закрывали – был в младших классах.
Самому же стать учителем… это была бы попросту сказочная мечта!
И он на такое осмелился.
Это вышло, что всю жизнь людскую и ведёт, вроде бы само собой. – А как пуще всего отличиться от других парней в округе. Ведь он, к концу семилетки, был уже влюблён!
В Лиду, конечно, Баланцеву. В самую красивую в классе. И в школе. И во всей округе… И ещё -- невообразимо как сказать.
Право на такую любовь ему давало, прежде всего, то, что он, Владик Куприянов, и сам из себя был красавец. Таким был в мать -- только вот и характером вышел такой же: не грубый мужик.
И уж само по себе, опять же, разумелось, на кого в первую очередь обращать бы внимание самой той Лидке.
Кроме того, они, он и она, были уравнены – кроме красоты-то -- бедностью.
Бедность их тоже была не простой, не волне деревенской.
Отец его, Владика, работал в городе на самом настоящем заводе, но там же и был то ли убит в драке, то ли искалечен на производстве. Хорошо, мать была жизни школьной не посторонняя: она, уборщица, топила зимой в классах печи. Так что он и сестра старшая, кормясь одном своим огородом, доучились свои семь лет чуть ли не отличниками.
А Лида и сама была поначалу городская: отец её был каким-то партийным работником! Но что-то там, у них в городах, такое случилось, что его вдруг «забрали»; и навсегда… Так что жена с дочкой, с Лидой, вернулась к матери-старухе в деревню, в колхоз…
Лида, чуть повзрослев, уже проявила свой -- в отца, что ли, во властного -- характер: пошла, первая в истории школы, после семилетки в восьмой класс – чтоб потом… и ещё учиться где-то как-то дальше!
Для Владика, при одной болезненной матери, такое было попросту невозможно. А сестра уже работала на том же, где и раньше отец, заводе.
Но Владислав, имея ту дерзкую мечту, поступил, после семилетки, в педагогическое училище!
И училище он окончил, и начал было сам преподавать в младших классах, но был призван в армию.
Он же -- не переставал грезить: вот отслужит свои пять лет – вот вернётся…
К этому времени его Лида, как писала ему мать, после своей десятилетки поступила не куда-нибудь, а в сельхозинститут!
И – Война.
Он – уже и был там, где ему следовало быть: в армии, на фронте.
Она – вынуждена была уйти из института: перед самой Войной ввели плату за обучение. Пошла на курсы, конечно же, немецкого языка, а потом -- учительницей этого самого языка в школу.


3


…Думал: уже – всё.
Конец.
Вернее, ничего не думал. А был в такой явной яви… когда она, явь, -- вот-вот конец всякой яви.
И такое случалось с ним – и в атаке, и в окопе – не раз.
Он в эту минуту – плакал. Самыми драгоценными слезами, какие только бывают, плакал. – В них, в этих слезах, -- от морозного или жгучего солнца – ему на миг сияла красивая девушка… девушка!.. красивая!..
Но разве что – лишь там: в пристальной грёзе… в самой последней…
Никакого другого привета он уже не ждал.
И не мог ждать.
Мать умерла в первый же год войны.
Сестра утонула в реке – на ночь навещая дома ребёнка: лодка была переполнена рабочими – ранним утром в спешке на жёсткую смену военного завода.
Да и самому, быть может, не дожить… ни до чего…
На третьем году Войны, правда, перестал плакать. Вернее, слёзы течь перестали. Вернее – не было больше слёз.
А было ли что?..
Было.
Победа!
Она, конечно, будет. – Иначе почему он до сих пор всё-таки живой.
И это для него – уже единственная во всей жизни отрада.
Его единственное, обрелось и такое, право – умереть за Родину.
Он это право закрепил, теперь уж отвердевшим характером, – так в заявлении и написал, как положено такое писать: «Прошу принять меня в члены… потому что хочу умереть коммунистом».


4


Победа великая и страна великая – а идти ему теперь следовало только по уже определённому пути. В райкоме вставал на партийный учёт – направили, по его специальности, учителем в школу… и в ту, как бы само собой, где он когда-то учился…
Да нет! не так! – В ту, не иначе, где уже работала учительницей она, Лидия Баланцева.
Его Лида.
Ему, фронтовику и земляку, которого все тут знали с рождения, позволила на время остановиться в их доме она же, Лида. – Командовала у них во всём не её мать, а она.
Когда же, опять само собой, выходило, что теперь им следовало попросту, как всем людям, пожениться – то и тут всё, в обеих жизнях, совпало: она сходу, со своим строгим характером, поставила условие – жить для детей, а он – уже и жил в своей сбывшейся мечте!
Недавно, не надеясь дожить, -- для Победы.
Теперь, впредь на бесконечную, до «светлого будущего», жизнь – для Лиды.
Одна вдруг явилась в нём ревность: чтоб уж никого с ними, с двоими, рядом не было… ни даже тёщи…
Дом его родной, совсем ветхий, был разобран в военные годы для каких-то колхозных нужд.
Он, теперь учитель истории, устроился с женой в бытовом помещении школьном.


5


В школе он, Владислав – Владислав, теперь уж, Иванович -- держался, среди учителей, с достоинством: как фронтовик-победитель и как единственный, кроме ещё директора, партийный.
Жизнь же семейная… А как бы и не было никакой жизни такой: семейной.
Была – Лида. И всё -- только ради неё.
Родила она, Лида, -- и никого к ребёнку не подпускала. Ни мать, ни советчиц-учительниц, ни соседей.
Ей и сам директор школы -- знавший её биографию и её преподавательские способности, и, тем более, её характер -- никогда не дерзал что-либо советовать.
Сам же Владислав Иванович – он своё сделал: в Войне -- победил, в должности – был на своём месте, ребёнка – зачал…
Главное же -- да и по сути! – всё свелось и сводилось -- к одному.
Он так всем и в любой ситуации и говорил:
-- Как Лида скажет.
А ей самой, с глазу на глаз, -- только лишь так:
-- Ну, чего тебе сделать?
Словом, у неё, у молодой, как говорится, мамы, ребёнок как-то где-то простыл…
Он, Владислав, отнёсся к этому – как к событию будничному. – Сколько смертей видел своими глазами.
Тем более – всё происходило, так иль иначе, по воле её.
Лиды.
Без детей, в деревне, – нельзя: вроде бы пара никудышная.
А от детей, некуда деваться, только хлопоты.
И – сверх даже ревности хлопоты.


6


Второй родился – и опять сын: так что – словно бы это был всё тот же первенец.
Главное – сама Лида была довольна.
Но чуть ребёнок стал ходить – сам собой встал вопрос небывалый: грандиозный…
Нужен свой дом!
Чтоб она, Лида, -- была самая настоящая, чего в жизни только бы и желать, хозяйка.
Дом их строился долго: казалось, опять же, не дожить…
Зимой -- вечерами на школьной лошади таскал Владислав Иванович, по колено в снегу, из леса брёвна…
С весны – чуть свет сидел верхом на бревне: тяпал, тяпал, тяпал…
Едва под крышу – и Лиде захотелось немедля, как говорится, въезжать!
Но – на чём спать?.. на что хотя бы тарелку поставить?..
Ведь бедность.
В местном магазине, кроме хлеба и керосина, ничего нету… Ну ещё махорка и водка.
Два другие учителя, тоже фронтовики, ходят на уроки в школу до сих пор всё в тех же, с лампасами, воинских штанах…
И ночами стал Владислав Иванович в школьной мастерской изготавливать… эту самую… мебель!
Стол… две табуретки… спать -- козла с досками…
Сложность была: не захотела Лида на кухню русскую печь, места занимает много! Пришлось Владиславу Ивановичу приобрести книжку по печному делу: сам выложил печь… При этом, на каждом кирпиче, спрашивал у жены: где ей сделать топку?.. где ей сделать печурок?..


7


Лида захотела дочку!
Несмотря ни на что.
Да и жить стало, как слышно, повеселей.
Сыну скоро в школу... И когда если потом?..
Дочку и получила.
Правда, дочку получилась не одна -- появилась целая двойня…
И не две девочки – вот бы двойная Лиде, может, радость! – а с мальчиком…
Вот, оказывается, какая это доля – жить внутри своей же счастливой мечты: любовь – к ней, к Лиде, а неизбежные дети – непредсказуемые с ними сопутствующие, одна за другой, истории…
Ведь у них он, мальчик, уже был.
Но Лида сказала, мол, сестрёнке с братиком-двойняшкой будет жить легче.
Так что, пусть хоть и так, выходило как бы самом собой.
А именно – как хотела она, Лида.
Под это текущее и будущее явное и несомненное благополучие устраивался и быт. – В доме. – Записанном, по документам, конечно, на неё, на Лиду.
Осваивались, между тем, Владиславом Ивановичем ремёсла – для пущей гордости хозяйки – невиданные!
Изготовил он, Владислав Иванович, своими руками…
И всё по специальным книгам…
Самый настоящий, чуть ли не из магазина, шифоньер!
Комод! Со всеми многими ящиками-ящичками!
Мягкий диван…
Мягкие кресла с подлокотниками!
Учителя-коллеги если заходили по неотложному школьному делу – замирали у порога…
И в самом воздухе этого дома, пахнущего чистотой и столярным и обойным клеем, чувствовалось: никто тут не нужен… кроме хозяйки… и кроме установленного ею порядка…


8


Беспорядок же если в доме -- только от чего: от детей.
Но и всё воспитание детей было, конечно, на ней, на матери.
На Лиде.
Владислав Иванович если оказывался случайно за одним столом с детьми – то лишь несмело и ревниво кивал детям на их, за сладким куском, привередливость. – Не знавали нужды-то…
Сам же он с самой рани – в домашнем хозяйстве.
На окнах – настоящие, по книжным же образцам, наличники!
Вокруг участка не просто огород – а штакетник!
Завёл дружбу с местным, пусть и беспартийным, лесником – научился сажать и прививать яблони…
Стал приглашать в сад старика с другого конца деревни – дымить вместе с ним дымарём над первым своим ульем…
И всё так – год за годом.
Первый в деревне привёз в дом чудо – телевизор! Лишь однажды едва ли не вся деревня собралась у их строгого, учительского, дома: подымать, на длинной жерди, телеантенну!..
Так и вся его жизнь – то в школе, то на улице по хозяйству.
А дети – во всём по прихотям матери.
И уже – на мать, стало быть, глядя – по своим всяким разным прихотям…
Помогать ему по дому помогали – чего уж никак не сделать одному: хотя бы подержаться, пиля дрова, за другой конец пилы.
Ведь всё – для Лиды. Или – для её желаний.
Никаким же освоенным им хозяйственным премудростям: плотницким, столярным, с садом, с пчёлами -- ничего этому детей не учил…
Ему такое и в голову не приходило.
Или приходило?..
Тогда – что?..
Досада?.. Ревность?..


9


Сын старший поступил, куда полегче, в пед, но и оттуда его выгнали за прогулы. – Ведь он привык, учительский сынок, смотреть на всех и на всё свысока.
Потом отслужил сын в армии, женился. И вроде бы даже повторял, в самом лучшем, жизнь родителей. Тем более – женился, конечно же, не на простой местной, а на приезжей учительнице.
Правда, они, молодые, были уже совсем другими: у неё родители были тоже учителя и оба, молодожёны, выросли без бедности, без войн.
Жили, конечно, в городе, приезжали только на выходные.
И они оба посмеивались над всем в жизни: над своими прежними одноклассниками, над своими, здесь и в городе, соседями…
Они ведь, дети учителей, -- не такие!
Иронически посмеивались и над отношениями между отцом и матерью, между Владиславом Ивановичем с Лидией Ивановной…
Как чуть ли не рабски подчинялся один во всём воле другой…
И это всё – вслух.
Между прочим, младший сын, уже студент-журналист, – и тоже вслух – неожиданно обрывал остроумие брата и его жены: говорил, что отношения между ними, между отцом и матерью, мало понять… нужно ещё и объяснить!
Но это было для всех, и для самих родителей, и для старшего брата, чересчур загадочно…
Да и о чём ещё желать: на радость Лиде – внуки!
Но год за годом – и старший сын, уже при трёх детях, стал запивать.
Беспричинно?..
Ведь его жена – не такая!
Да ведь и он – тоже не такой!
Никто не хотел, стало быть, друг другу ни в чём уступать.
Мужики это просто, как послушаешь, объясняют: дома жена-умница надоела, вот и «на свежатину потянуло»!
И наконец, после очередной ссоры, не успел он вовремя похмелиться…


10


…Развалили страну!
Ту, которую он – в крови и в слезах – защищал.
Отняли веру: Идею! – Ту, во имя которой – до смертного часа – он и побеждал, и победил.
Да и в самом, казалось бы, обыкновенном – в мечтательном, в семейном, в самом бытовом… с новыми временами – неожиданные вокруг и мечты, и поступки…
Дочка, пошла такая мода, замуж не выходит – не торопится или чего-то другое у неё в голове…
Сын младший, тоже всё неженатый, – тот, кроме статей, стал печатать в газетах ещё и свои рассказы…
На радость, пусть хоть и так, матери!
Зато – оба с высшим образованием.
Когда все дети съезжались, то, за столом, он, Владислав Иванович…
Нет! – Первая, конечно, она, Лидия Ивановна!
Вслух они уже говорили… начинали так… так заговаривать…
Умереть бы обоим в один день.
Спокойно говорили.
Обдуманно.
Года – уже мелькали…
Даже каждая новомодная одежда детей и внуков перестала удивлять.
Со стороны казалось -- о них, о паре этой, -- то ли странное, то ли уморительное:
Были -- чуть ли не грубы они друг с другом: чтоб не подпускать одному к себе другого поближе…
По убеждениям, не поймёшь, по идеологическим?.. по характерам у обоих?..
Зато и пережили вместе рубеж в полвека!


11


Внуки стали расти – но даже и телевизор не хотят смотреть, тараторят уже о каких-то новейших изобретениях: о каких-то компьютерах…
Владислав Иванович, во всё привыкший вникать с умом, понял об этом одно…
Там, мол, -- как в кино -- всё можно посмотреть… всё!.. даже самый пошлейший разврат… который он, Владислав Иванович, с голыми женщинами, видел однажды на замусоленных до грязи игральных картах у городских хулиганов… и прочитать самую запрещённую литературу… за смелость за какую когда-то попросту стёрли с лица земли – вон, недалеко ходить, её, матери, отца…
Разорили страну -- отняли идеалы…
Развеяли – рассеяли самые обычные, человеческие, взгляды-чаянья…
Осталась…
Да не осталась! Что за слово!
Была и есть – ОНА.
Седая, теперь, и сухая, но – она.
И это – пусть одно – незыблемое.
Даже – неизречённое.
Потому что…
И без всяких «потому что».
Он смотрел на детей, на внуков, на их небывалые поступки и увлечения, – как на неизбежное продолжение её, его Лиды, отростки, ветви… ветки, колючки…
Уж какие есть.


12


Владислав Иванович зимами теперь занимал себя чеканкой по металлу. – Тоже, разумеется, по книге.
Летом он -- разве что машинально ремонтировал: то дом, то огород…
Яблони, без ухода, переросли и, под снегом или под урожаем, прямо на глазах ломались… пчелиными ульями он давно топил печи…
На кого бы он это всё оставил?..
От старшего сына внуки – но те уже помешаны на своих каких-то «сетях»…
Сын младший, со слов уже самой жены – с нею, с матерью, он был более разговорив, нашёл какого-то спонсора и издал свою собственную книгу!
Он, Владислав Иванович, всегда читал, кроме главной партийной газеты, только те книги, которые положены по программе по школьной…
Но теперь – ведь как не читать то, что написано человеком, которого родила сама его Лидия!
Или – не мог унять ревность -- тут, рядом с ним, народилась какая-то такая сила, которая… отнимает его Лиду?!..
И уж невольно и откровенно-отчаянно думается: да бог бы с ними со всеми, с детьми-внуками…
Жизнь кончается – а то бы он так жил бы да жил.
Жил -- для одного.
Для неё.
Для Лиды.


13


В книге сына рассказы были, не как прежде в газетах, совсем другого рода…
Если раньше он, сын, писал рассказы -- лирические и поэтому загадочные, загадочные и поэтому лирические…
То теперь его рассказы были – страшно понятные и поэтому… понятно-страшные!
Не между прочим, некоторые страницы – и про их семью, про все дела их семейные…
И про самого Владислава Ивановича!
И про его поколение. И про его сугубую, явную и тайную, Судьбу.
Притом – Лида книгу прочитала, конечно, первая и даже сказала ему, мол, читай, а потом, дескать, я буду читать снова!
После этого – не возразишь и не покритикуешь…
Правдиво-то правдиво.
Но как же так! Существо -- буквально клетка-продолжение Лиды, его Лиды, -- вторгается в их, его и Лиды, неприкасаемое ценное-бесценное!..
И потому страшно – что к любой правде… тоже, наверно, нужно привыкнуть.
А у него, у Владислава Ивановича, -- каких-то специальных, что ли, сил, чтобы к этому привыкать, уже, оказывается, не было.
Верно-то всё верно…
Но… как-то чересчур верно.
Больно!
Пусть нынче всё можно говорить… и обо всём…
Пусть.
Но можно ли -- даже и со слезами -- говорить о слезах?!
Дочитал он книгу сына…
А утром, несмотря на мороз, поехал в городскую аптеку за лекарством.
Съездил.
Приехал.
Вышел из автобуса.
Пошёл, от остановки совсем рядом, домой…
Уже темнело…
Вон уж его дом...
Вернее: вон уж свет в окне…
Вмиг же оказалось – и правда: есть она, такая сила, которая не позволит ему – быть хотя бы рядом…
Увидел – в том близком… и каком-то вдруг далёком свете!.. – своё самое родное… и самое теперь почему-то далёкое…
Сквозь, опять же – те, вроде бы навсегда забытые, слёзы.
Сквозь свои последние.

Ярославль, 23 -- 26 мая 2024

(С) Кузнецов Евгений Владимирович